13. В.Ф. Одоевскому

С.-Петербург, 23 января 1823 г.

Мой милый друг и брат Володя.

Ты очень ленив, даже непростительно ленив! Тебе, верно, приятно так долго играть со мною в молчанку, но это только тебе одному приятно! Хоть бы подумал о ближнем своём. О, себялюбие, и проч.! Вот благоприятный случай написать длинную диссертацию об этом свойстве людей XIX века; но я не учился у Давыдова и больше чувствую, нежели говорю. А ты не говоришь, и может быть... Не сердись, Володя, за точки - ей, ей, вырвалось!

Ах! друг мой, мой милый Володя! Зачем ты не пишешь ко мне? Ты целый день сидишь у своего столика, чернильница перед тобой, и ты никогда не выпускаешь пера из рук. Ты философствуешь для журналов, то для девиц! Что бы стоило тебе промарать две строки и надписать: к брату Одоевскому. Не ты ли сам бранил меня за моё молчание, хотя оно было невольное? Я пишу к тебе, когда только могу. Редко, редко бывает перо в руках у меня: тяжёлый палаш заменяет его, и с тех пор, как я в Петербурге, едва ли обидел я одно гусиное крыло - и то ради папеньки и ради тебя, мерзавец!

Ах, Володя, Володя! не забывай меня: по чести, мало людей на свете, которые бы столь же чистосердечно тебя любили.

Но пора кончить мою элегию в прозе. Кто поручиться, что ты уже не рассердился на меня? Может быть, ты переменился с тех пор, как мы расстались. Всё изменяется. Но дай Бог, чтоб долго не изменилось сердце моего Вольдемара. Пора кончить, - а всё то же говорю!

Для перемены вот новости - вряд ли для тебя не старые. У нас в Петербурге было торжественное собрание в Российской Академии. Карамзин читал отрывки из 10-го тома своей Истории и мастерски описал характер Годунова - его происки, его властолюбие: изображение, может быть, красноречивейшее во всей нашей словесности. Потом Гнедич прокричал экзаметры Жуковского и свинцовые александрийские стихи Воейкова; Шаховской пропел две сцены из своей комедии - «Аристофан», а мой наставник, секретарь Академии, Соколов прочёл перевод из Ливия, который мне понравился, - может быть, потому, что он мой учитель: нельзя всегда быть беспристрастным - особливо, когда имеешь сердце. Я могу это сказать, когда о тебе думаю, Володя! Засвидетельствуй моё почтение любезной нашей кузине Щербатовой: ты часто бываешь с нею.

Твой друг и брат Александр Одоевской.

15. В.Ф. Одоевскому

С.-Петербург, 23 декабря 1823.

Если б я не получил твоего письма, я всё молчал бы, да и молчал - не от лени, но от худой памяти; забыл, где ты живёшь. Теперь, мой милый Володя, ты можешь представить себе удовольствие Александра, когда он распечатывал письмо своего друга. Наконец, есть способ начать нашу переписку; она нужна моему сердцу. Ты знаешь, что я не Стерновой секты; верь моим словам: я говорю, что чувствую.

Но к чему сказал я это? Володя и Александр слишком знают друг друга. Я болтлив - по крайней мере, не от старости; - но вот доказательство, как я страшусь общего порока сентиментальности. Оправдываюсь в том, в чём, верно, ты никогда не подозревал меня.

Мой друг! я теперь оплакиваю смерть любезного своего собрата и приятеля, Донаурова; он умер не 19-м году и не сдержал обещаний, которые за него давали - ум его и сердце! Ах! думал ли я, когда я проводил время с ним в Велиже - думал ли я, что придётся нам расстаться с товарищем, достойным общей нашей приязни. Грустно иметь друзей! - невольно навернулась слеза, когда я увидел своего любезного собрата, - надежду, любовь всего семейства своего - в гробу; без чувства, без этой искры, которая столь драгоценна была его друзьям, его матери!

Радость - мгновенна; но горесть возбуждает одно воспоминание за другим; я невольно вспомнил всё, что потерял в этой жизни - я вспомнил ту, которая была для меня матерью, наставником, другом, божеством моим. Я лишился её, когда сердце уже могло вполне чувствовать её потерю; - вот, что судьба определила мне в самые радостные минуты зари нашей жизни. Я помню, когда я увидел, - но, нет! досказать ли? - я увидел, как опускали гроб её в землю - ах! холод разлился по жилам. Мой друг! Это такое чувство, с которым ничего не можешь сравнить. Боже мой! - разлучиться навеки - и с кем? - Будь меня счастливей.

Твой верный Алекскандр Одоевской.

17. В.Ф. Одоевскому

С. П. 19 марта 1824.

Мой любезный друг Володя.

Я получил от тебя пять экземпляров, из коих один ты мне даришь, и за который весьма благодарю. Твои билеты весьма хорошо расходятся по рукам, но я не со многих ещё получил деньги (ибо и за малостию с трудом в карман ходят) - только: от Столыпина 30 р., которому и доставил экземпляр с золотым обрезом, от Лужина - 30 р., которому ты сам доставишь экземпляр, ибо он в Москве; от отца Долгорукова - 25, которому доставил я также один экземпляр; от князя Голицына - 25 р., которому отдал один. Но от графа Комаровского, Ливена, Мятлева, Донаурова, Гагарина, Ланского, Сухарева ещё не получил денег и по тому самому я и поеду собирать деньги сегодня и всю сумму сполна пришлю к тебе по следующей почте. А между тем пришли ты мне 4 экземпляра с золотым обрезом и четыре без золотого и ещё три или четыре билета.

Стихи пишу и весьма много бумаги мараю не только в продолжение года, но даже ежедневно, смотря по вдохновению. Но этого не довольно: люблю писать стихи, но не отдавать в печать, как Хвостов и как пропасть безмысленных, которым кстати было бы и быть бессловесными. Ты богат прозою; довольно и стихотворений в твоей Мнемозине: стало быть, у тебя недостатка в худом нет. Если бы и нужно было пополнить количеством, а не качеством, - так и быть! по дружбе к тебе, но чуждый журнального славостяжания, я бы прислал к тебе десяток од, столько же посланий, пять или шесть элегий - и начала двух поэм, которые лежат под столом полуразодранные и полусожжённые - по обыкновению.

Твой друг и брат

Александр Одоевской.

Поцелуй Восточного.

19. В.Ф. Одоевскому

С. Петербург, 26 мая 1824 г.

Мой милый Володя.

Что у тебя за война? Перестань журналиться, в этом нет прока! Перебраниваешься, ругаешь кого? и за что? Три вопроса, которые я у тебя же выкрал и которые и теперь очень кстати. Лежачих не бьют, а особливо ослов; ты их тем заставишь только встать и снова лягаться. Приятная война! и славные противники! Скажи, мой друг, как ты судил бы обо мне, корнете, если бы я с палашом своим (тупым или острым, про то не знаю) напал на арлекина с деревянною шпагою? Чем сочёл бы ты меня? Что сказали бы об моём подвиге люди военные, знающие своё благородное ремесло? Что?

Я молчу, но советую тебе презирать достойных презрения, ибо все скажут, что, заводя с ними войну, ты почитаешь их достойными своих усилий и ударов. К чему было заводить ссору между Головиными? Я не имею чести знать их обоих, но ты, как судья на турнире, оставил бы их ломать перья и ссориться за имя, а сам бы как человек правосудный - засмеялся. По крайней мере, я за тебя хохочу. Смейся, смейся, мой друг! Ведь ты не дитя. Перестань играть в воланы. Журнальные статьи не должны высасывать все твои мысли и чувства. Береги свою желчь, ибо и её можно употребить на что-нибудь путное в сей странной жизни.

Но если твоя жизнь - журналы, то я отказываюсь их читать, потому что я слишком люблю тебя и боюсь, чтоб ты не задушился в этом тесном корсете. По крайней мере, не читая журналы, не буду видеть, как ты мучаешься и задыхаешься. Вот истина. Извини брата и друга.

Твой друг Александр Одоевской.

[Сбоку:] Пришли для Лужина, который прибегал, экземпляр с золотым обрезом, первой части. Получил ли ты деньги? отвечай мне.