23. В.Ф. Одоевскому

3 июня [1825].

Милый Володя. Виль[гельм] твой в чрезвычайном был беспокойстве. Он получил твоё письмо, где ты называешь Бул[гарина] твоим церемониймейстером - рассердился, пришёл в отчаяние - хотел непременно предложить Фаддеусу - нечто; он так был взбешён предательством, что наговорил он ему с три пропасти...

Видишь, в чём дело: он отдал твою Мнемозину Гречу, а тот показал Булгарину. Впрочем, тот божится, что слов твоих не списывал. Наконец буря утихла. Я уверил Вильг[ельма] твоего, что ты перенесёшь это мелочное неудовольствие и будешь доволен тем, что за тебя сделал твой Виль[гельм]. Больше ничего нельзя сделать: он так за тебя вступился, что чудо. Прощай.

25. Николаю I

[31 января 1826 г. Петербург.]

Ваше Императорское Величество!

Государь Всемилостивейший!

Чем больше думаешь об этих злодеяниях, тем более желаешь, чтобы корень зла был совершенно исторгнут из России. Но Вы, Всемилостивейший Государь! при начале Вашего царствования сие и совершите! Желание же каждого подданного, который имеет совесть, споспешествовать, по возможности, сему священному делу: это долг его, ради утверждения государства и для спасения честных людей; ибо когда корень зла пустил ветви, то не трудно запутаться в них и самому честному.

Всемилостивейший государь! следующее всегда я желал донести лично Вашему Императорскому Величеству! Вам единым! ибо от сего зависит участь слишком многих людей, спокойствие государства; и потому, что меры, которые Вы, Всемилостивейший Государь! соизволите, в Вашей мудрости и кротости, предпринять, будут, может быть, совершенно тайны.

Опамятовшись после суток, я немедленно, по возвращении моём, явился к Вам, Государь! чтобы быть чистосердечным, и был искренен с первой минуты, даже лишнее наговорил, как и оказалось; ибо поверил генералу Левашову одни даже и догадки, и оттого, что был ума лишён от стыда, поругания, от совершенного телесного изнеможения, и оттого, что всё видел перед собою вторую мою мать, Ланскую, которая едва не умерла на моих руках. Я сказал всё, что знал, как об этих людях, так и о себе; но перед Вашим Императорским Величеством стоял, как окаменелый. Я же имел и тогда желание донести лично Вам, Всемилостивейший Государь! Вам единым о нижеследующем; особливо теперь, когда возвращена мне память.

Я слышал от этих самых людей, как-то Рылеева, Оболенского, что есть какое-то другое общество, во второй армии; и что их общество ничто иное, как шалость в сравнении с тем. Итак Вы, Всемилостивейший Государь! соизволите усмотреть, как сие важно, обязанность моя только единым Вам донести, первое, потому, что это не моя тайна; ибо Вы теперь уже изволите знать, что я ни в каких совещаниях их общества не участвовал, и что то общество, по их словам, не в связи с этим; - второе, потому считаю долгом донести Вам единым, что Вы, Всемилостивейший Государь! по Вашей ангельской кротости и мудрости, захотите, может быть, только приказать наблюдать за тем обществом. Я слышал, что глава оного какой-то полковой командир, Пестель.

О Государь Премилосердный! сим единым словом, которое я написал, решается, может статься, участь многих, многих людей; долг мой долго боролся с человеколюбием (ибо как его не иметь?); но я слышу много о Вашем милосердии; Вы будете милосердны и ним, Всемилостивейший Государь! есть же человеколюбие ещё большее - ко всему государству; а эти люди ничто иное, как нарушители спокойствия. Эти общества для многих одна только шалость; но шалость до случая; это оказалось. Тайный яд мало-помалу разливается; умы разжигаются; - является случай, и злонамеренные им пользуются.

И так, я помолился Богу от всего сердца, спросил у моей совести, и поверг к всеавгустейшим стопам милосердного моего Государя участь сих людей, Пестеля и сообщников. Ваша ангельская кротость будет спасительна для них; а между тем Ваша мудрость и твёрдость положат преграды их намерениям и разлитию яда. И так, я рад и счастлив, что я имел благополучие донести о сём Вам единым, Премилосердный и Всемилостивейший Государь! Совесть моя легка. Твёрдость же Ваша, при Вашем милосердии, будет благодетельна и для самих преступников!

Но что, кроме благотворений, видит Россия от Вашего Всеавгустейшего Дома? В самом деле, дыбом волоса стоят, как подумаешь, что в продолжении 25-ти лет, кроме добра, Государь Александр Павлович ничего не делал и не замышлял, и что самый день вступления на престол Возлюбленнейшего из Всеавгустейших Его Братии так омрачён был! Но за то всё Ваше царствование воссияет; молю Бога о том, тем более, что и я несчастный, некоторым образом, хотя и слепо и право невольно, участником был Вашего огорчения. О Великодушный Монарх! простите, простите мне! простите меня! припадаю и целую стопы Ваши, благодетель!

Как начнёшь размышлять, где, где государи кротче? Как не быть приверженным всею душою, и благодарным всею душою Всеавгустейшей Фамилии? Все благословляют Вас и все довольны; а если есть неудовольствия, то и рассеиваются они обществами. Чего они хотят? Железной розги. Но эти проклятые игрушки нашего века будут, слава Богу! наконец растоптаны Вашими стопами. Если я и сам, хотя слепое, безумное орудие и безвредное, а не участник их, должен погибнуть, то всё, всё радуюсь всем сердцем для других; и для того я и осмелился донести Вам, Государь! о том обществе.

Зародыш зла всего опаснее; от него, молодые благородные душою люди, которые могли бы быть самыми усерднейшими слугами своего Государя и украшением своих семейств, и жить всегда и в счастии и в чести, - лишаются всего, что есть священного и любезного на свете! и яд этих обществ тем опаснее, что разливается нечувствительно.

И так, если Ваше ангельское милосердие и не спасёт моей жизни и чести; если я погибну, то по крайней мере я желаю всем сердцем, и даже по возможности стараюсь, чтобы прочие молодые люди, невинные, уважения достойные, не имели, не могли даже иметь и случая впасть в подобное моё несчастие. Вот одна из побудительных причин моего донесения.

Также приятно мне и в моём несчастии, Всемилостивейший Государь! подумать, что, не причинив в продолжение моей жизни никому вреда, кроме себя, я могу услужить, принести хотя малую пользу моему Кроткому и Милосердному Императору, и нашему Порфироносному Ангелу, будущему Александру Второму. О если бы моё спасение было первым Его благодеянием! Его черты толь кротки, что если бы Он узнал о моей мольбе к нему, Он умилостивил бы Вас: и с какою любовью, с какою приверженностью благословлял бы я Его во всю жизнь, называя моим Ангелом-избавителем! Вы всего меня знаете. Я всё сказал.

Простите мне мою смелость, что я дерзаю задерживать Ваше всеавгустейшее внимание, и говорить о себе. Но если бы Вы соизволили ещё миг уделить, быть может, на всю мою жизнь? - Вот моя история.

Познакомился я с этими людьми месяцев тому с десять; полк пошёл на манёвры; я с ними сблизился, потому, что один здесь остался; я же слишком легко привязываюсь; потом я поехал в отпуск; возвратился больной от дороги; однако вступил в полковой караул, потом во внутренний; 24 часа не спал почти; сменился с головною болью, и весь ослабел; здоровья же вообще я слабого, потому что от лошадей грудь разбита и голова; кровь беспрестанно кидалась в голову, я весь был в изнеможении; присягнул; потом Вы изволите знать, как я шёл с Исаакиевского моста; как Оболенский схватил меня за руку и подвёл к толпе; к несчастью моему, дом мой напротив Исаакиевской церкви; двадцать раз хотел уйти; то тот, то другой заговорят, конногвардия окружила; тут я совсем потерялся; не знал куда деться; снял султан; у меня его взяли, надевали мою шубу; Щецин вывел меня на показ Конной гвардии: «ведь это ваш».

В другой раз я вышел, и удержал Московских солдат от залпа и спас, может быть, жизнь многим. Потом хотел броситься вам в ноги; пришёл к Жандру; старуха одна, которая меня очень любит, его родственница, завыла: «спасайтесь». Кинула мне деньги. Я пуще потерял голову. Пошёл куда глаза глядят. На канаве, переходя её, попал в пролубь; два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал, наконец высвободился, но совсем ума лишённый; через сутки опамятовался, явился к Вам! О Государь! какие мучения! Те, которые готовит Ваше милосердное правосудие, едва ли жесточе! Но если бы Вы спасли меня, о Государь Всемилостивейший! Боже!

Ваш верноподданный

Князь Александр Одоевской.

31 Ген[варя]

27. А.И. Татищеву

[20 февраля 1826 г.]

Ваше Высокопревосходительство!

Если когда будет свободная минута, то прикажите опять мне явиться. Я донесу Вам систематически: 1-ое о известных мне выбывших членах; 2-ое о тех, коих подозреваю в большом их круге; 3-ье о принадлежащих ко 2-ой армии; 4-ое разберу по полкам: - ни одного не утаю из мне известных, даже таких назову, которых ни Рылеев, ни Бестужев не могут знать. - Скажу также почему я заключаю, что здесь 30, а там 60. Я молод, неосторожен, и забываю, что это дело - самое деликатное; - что всякое слово имеет влияние на судьбу человека.

Например, Рылеев, в самом деле, за несколько дней до происшествия, сказал мне, что здесь членов до 30-ти наберётся. Прежде же он говорил за 2, за 3 месяца, что то общество больше гораздо этого, что вдвое больше: я и заключил, что если здесь 30, то там 60. - Впрочем и Вам не нужно точности совершенной; Вам я нарочно объявил о числе членов, чтобы отвратить ложные показания первых лиц; ибо я уверен, что они, для большей верности, а может быть и из трусости также увеличивают число членов, как меня в продолжение месяцев 4-х оставляли в той мысли, что здесь человек 500, и в России также. - Я их знаю; а чем более думаю, тем более узнаю. (Этого не может быть; членов мало: Россия слишком чиста!) Во 2-й армии я думаю даже, что меньше 60: я скажу причину.

Если сего дня или когда-нибудь я буду позван, то не расстроюсь как в прошлый раз. Ваш добрый взгляд, утешительное слово князя Александра Николаевича, добрая весть, сказанная мне Его Превосходительством, Павлом Васильевичем, за которую вечно на коленях буду благодарить его, ибо она доставила мне первую счастливую минуту в продолжение 2-х месяцев: всё это успокоило, утвердило мой дух.

Однако меня только очень мучает все эти дни: не погубил ли я священника. Он право не виноват в том, что я узнал о Кюхельбекере; я виноват: я стал первый говорить, что зачем Кюх. убежал, что он всех невиннее, ибо он принадлежал обществу дней с 8-мь, что его же схватят, что в России не уйдёшь: а священник кивнул головою. И я заключил, что он здесь. Спасите священника! Эта мысль меня очень мучает, что я погубил его! - Боже! Боже мой! какой я несчастный! Спасите, сделайте милость, спасите его! - Он, кажется, человек почтенный!

Что касается моего показания о членах, то у меня, знаете ли, Ваше Высокопревосходительство! какое было ещё опасение, кроме страха запутать и погубить новые лица? - Опасение прослыть в тайнике души Вашей и всех господ членов - за доносчика. Вы бы, как судьи, воспользовались моими объявлениями; но могли бы подумать: «Как не благодарен этот молодой человек! для своего спасения, губит людей».

Но теперь мне кажется, что вы проникли до глубины моей души; даже мне кажется, что уже и Государю Императору: нашему Ангелу, известна неиспорченность моего сердца, что нет иной побудительной причины моих показаний, как совершенно чистое раскаяние, как убеждение в добром деле; как желание принесть всю ту возможную пользу нашему Императору, какую может доставить моя благодарная душа, - благодарная; ибо я уже и теперь чувствую Его милосердие; наконец ещё причина моих показаний - желание, самое пламенное желание отвратить незаслуженное подозрение правительства от невинных лиц и от всей России: ибо я подозреваю, что главные лица оставляют вас в неизвестности, дабы подозрение летало над невинными головами: а ничего нет ужаснее для сердца, как подозрение кроткого правительства. Вот мои чувства!

Вам много дела, Ваше Высокопревосходительство! Вам некогда читать мои длинные письма; но сердце не терпит немоты. Одно ещё слово. Русский человек - всё русский человек: мужик ли, дворянин ли, несмотря на разность воспитания, всё тоже! Пока древние наши нравы, всасываемые с молоком (особенно при почтенных родителях); пока вера во Христа и верность Государю его одушевляют, - то он храбр, как шпага; твёрд как кремень; он опирается о плечи 50 миллионов людей; единомыслие 50 миллионов его поддерживают: но если он сбился с законной колеи, то у него душа - как тряпка. Я это испытал.

Я с природы не робок. Военного времени не было, то лишнего нечего говорить; но мне и другим казалось, что я в душе солдат; был всегда отважным мальчиком: грудь, голова, ноги - всё избито. Но теперь - Боже мой! я не узнаю себя; или лучше сказать - узнаю: ибо в теперешнем моём состоянии точно так должно чувствовать, как я чувствую. У меня, глядя на почтенных людей, душа замирает! Мне всё кажется, не Государь ли Император из-за вас на меня смотрит? ибо он вам поручил свою волю. Всё боюсь я, нет ли на лицах ваших презрения ко мне? Но теперь я покойнее. - Вы в самом деле проникли до глубины души моей! Слава, слава Господу Богу, Иисусу Христу, моему Спасителю! ибо он спасает меня в ваших сердцах!

С истинным почтением и совершенною преданностию, честь имею быть Вашего Высокопревосходительства всепокорнейшим слугою князь Александр Одоевской.

[На обороте сломанная чёрная сургучная печать и адрес рукою писаря:] Его Высокопревосходительству Александру Ивановичу Татищеву.

[Ниже рукою Одоевского:] От корнета князя Одоевского.

29. Отцу

№ 5. 19 июля, 1833, Елань.

Мой дорогой Папа,

Столь чистое счастье, какое я испытал при получении зараз двух Ваших писем (№№ 11 и 12), можно только почувствовать, а не выразить. Наконец-то получил я доказательство того, что причиной Вашего столь долгого молчания не было нездоровье: то, что огорчало меня до глубины души.

Осень признателен Вам за все добрые советы, которые Вы даёте мне касательно моей грудной боли; но из всех болезней, это, может быть, - самая упорная, потому что она зависит от внутреннего расстройства, по крайней мере, обычно. Я не говорю Вам про свою боль, ибо она не столь опасна, хотя и зависит от слабости лёгких. Если я ускоряю шаг или поднимаюсь на небольшое возвышение, сначала я чувствую одышку.

Впрочем, с тех пор как я приневоливаю себя упражнять мои двигательные способности (что я делаю неохотно), я чувствую себя лучше; говорю Вам это по всей правде, а не для того только, чтобы Вас успокоить, но потому, что и в самом деле с тех пор, как я гуляю и приучаю к движению своё тело, которое к этому мало привыкло, особенно ноги, я не чувствую себя столь плохо, и мои дыхательные органы действуют гораздо лучше, хотя мои лёгкие очень слабы.

Нет и восьми дней, как я получил письмо от дяди Дмитрия Сергеевича и от доброй тёти. Думаю, что я говорил Вам об этом в моём последнем письме; но Вы уже знаете, - судя по тому, что Вы мне говорите, - что они более не поедут в Карлсбад, и что у них есть проект отправиться в Париж, где Дмитрий Сергеевич желает подвергнуться операции камнедробления. Дай бог ему вылечиться.

Тётя известила меня в своём письме, что вы отложили свою поездку в Петербург до другого времени, так как свадьба моей кузины, княжны Аннет, будет только в сентябре месяце; это и Вы подтверждаете в Вашем письме № 11.

Покорнейше прошу Вас засвидетельствовать моё почтение княгине и от всего сердца обнять моего милого друга Никиту, который питает ко мне столь прочную привязанность. Поцелуйте в обе щёки моих братьев и сестёр.

Имею честь быть Вашим преданнейшим сыном

Александр Одоевский