58. В.И. Ланской
Иркутск, 17 июля, 1836.
Дорогая и любезная тётушка!
Вы заставили меня испытать чувство невыразимого удовольствия. Раскрывая ваше милое письмо, я нашёл в нём записку и тотчас же узнал в ней дружеский почерк, память которого мне дорога во многих отношениях.
Хотя о Графе Георгии я имел известия через моего отца, но мне не доставало подробностей об обстоятельствах его жизни в течение протекших десяти лет и с тех пор как бездна разделила нас навсегда. Я ему очень обязан за его собственноручный очерк. Выражения сочувствия, которые он посвящает памяти моей драгоценной матери, меня глубоко тронули.
О, моя ангельская матушка! Я никогда не могу думать о ней без глубокого волнения. Сколько семейных добродетелей, высоких по их ежедневному, ежечасному самопожертвованию, исчезает почти незаметно на этой земле, между тем как стремления чисто показные сияют в полном блеске воспоминания.
Граф Георгий принадлежит к числу тех немногих, кто знал мою добрую и прелестную матушку и кто ещё помнит о ней спустя целых пятнадцать лет. Это ещё одно звено, связывающее меня с этим другом моей юности.
Вообще, его записка возбудила во мне целый рой воспоминаний, сладких и грустных. Своим оповещением меня о том, что он женился на сестре поэта Веневитинова, он напомнил мне об этом прелестном юноше, об этом своём зяте, которого, быть может, он даже сам и не знал.
Первый и единственный раз, когда я его встретил, было на балу у Степана Степановича Апраксина, в вихре котильона, составленного самым забавным образом: он должен был делать выбор между тремя богинями, молодыми лишь своими нарядами и которые для придания себе более оживлённого вида жеманно потряхивали золотыми и шёлковыми привесками к своим пёстрым тюрбанам.
Его манера держать себя выдавала недавнее вступление в высший свет; но облик вполне изящный, - что гораздо труднее встретить, чем изящество в манерах, - и улыбка, полная грусти, неуместность которой он старался скрыть под оттенком лёгкой иронии; всё это дало мне почувствовать, что он был далёк и от этого бала, и от этого мира. Я спросил его имя у одной из Зизи прошлого столетия, с которой танцевал. «Это премилый поэт, - небрежно отвечала она, - и вместе с тем художник в живописи и в музыке».
Вскоре после этого мне дали прочесть его стихи, в которых замечались не только поэтические мысли в соединении с порывами юной впечатлительности, как у Бенедиктова, но и глубокое чувство, которое столь редко встречается в русских стихотворениях. Три года спустя я узнал о смерти поэта, и ещё не зная, что друзья его готовили издание его сочинений, я сымпровизировал приблизительно следующее:
Все впечатленья в звук, и в цвет
И в слово стройное теснились,
И Музы юношей гордились
И говорили: «он -поэт!»
Но только первую страницу
Заветной книги он прочёл,
И вечный сон затмил зеницу,
Где мир так нежно пышно цвёл.
И замер вздох задумчивой печали
С вопросом жизни на устах.
Зачем же струны так дрожали?
Чего они не дозвучали
Он допоёт на небесах!
Но на земле, где в яркий пламень
Огня души он не излил,
Он умер весь, и грубый камень,
Обычный кров немых могил,
На охладевший череп ляжет
И соплеменнику не скажет,
Что рано выпала из рук
Едва настроенная лира
И не успел он в ясный звук
Излить его душой разгаданного мира.
Простите за эти стихи; по крайней мере, они свидетельствуют о том глубоком интересе к молодому поэту, память о котором связана теперь с Графом Георгием. Очень благодарите его за присланные мне книги; жалею, что они сильно пострадали в дороге. Виктор Жакмон в клочках, как и С.-Бев и Крылов. Мне очень любопытно прочитать Менцеля, но я только из Ишима могу послать вам небольшой список, который порошу Вас передать графу Георгию и в котором я отмечу всё, что мне нужно: я знаю доброе дружеское расположение ко мне Графа и уверен, что ему доставит удовольствие то, что я обращусь к нему непосредственно и тем самым исполню его собственное желание.
Очень, очень благодарю вас, добрая, дорогая и любезная тётушка, за ваше последнее письмо от 19 мая, которое я только что получил. - Чем я могу отплатить вам за ваши неизменные ко мне чувства? Я исполню высказанное вами в вашем письме желание и возьмусь за перо, чтобы написать двоюродной моей сестре, княгине Варшавской; я давно бы это сделал, если бы не боялся докучливой горечи, связанной с памятью обо мне. Вот почему я пишу так редко и вам, моей тётушке, которую я сильно люблю.
Я глубоко признателен нашему милостивому Государю, великодушие которого приближает меня к вам на целую половину разделяющего нас пространства. Мой милый отец должен быть совершенно счастлив. Прошу вас передать моё почтение Графу Г. и мой нежный и искренний привет моим двоюродным братьям и сёстрам.
Александр Одоевской.
