Глава IV
Грибоедов на Востоке. Ермолов и «ермоловцы»
Грибоедов провел на Востоке время с 21 октября 1818 г. по самое начало марта 1823 г. - то есть 4 года и 4 с лишним месяца. Это и есть, говоря обобщенно, «восточный период» работы над комедией. В это время была проведена общая разработка замысла и композиции пьесы и были в основном написаны ее первые два акта.
Указанный период представляет собою чередование пребываний в Грузии и в Иране: 1) с 21 октября 1818 по 28 января 1819 г. - Грузия (Тбилиси, около 3-х месяцев); 2) с февраля 1819 по сентябрь того же года - Иран (около 7 месяцев); 3) с 3 октября 1819 по 10 января 1820 г. - Грузия (более 3-х месяцев); 4) с января 1820 по ноябрь 1821 г. - Иран (около 1 года и 10 месяцев); 5) с ноября 1821 по начало марта 1823 г. - Грузия (Тбилиси, около 1 года и 4-х месяцев). Начало оживления работы над давним, лелеянным замыслом надо отнести, как указывалось выше, к четвертому из перечисленных периодов - к Ирану (1820), самый же разгар работы над первыми двумя актами комедии падает на пятый - грузинский - период, проведенный в основном в Тбилиси.
В основу «Горя от ума» Грибоедов положил ведущее противоречие времени, центральную коллизию эпохи - столкновение передового молодого человека, врага крепостничества, сторонника «свободной жизни», - с лагерем крепостников. В силу этого существенно уяснить себе вопрос, прервался ли в этот восточный период жизни Грибоедова тот поток жизненных впечатлений, который ранее питал замысел? Прекратилось ли общение с передовым лагерем? Приостановилось ли то идейное кипение вокруг писателя, которое, на наш взгляд, сыграло столь существенную роль в его предшествующей жизни?
Важность этих вопросов усугубляется особенностями всего исторического облика 1818-1823 годов. Именно в это время особо напряжено русское общественное движение, взволнованно реагирующее на такие существенные явления русской жизни, как восстания военных поселений и волнения Семеновского полка. Именно в эти годы (1818-1819) обостряется революционная ситуация в Европе, именно в эти годы (1820-1821) переходит она в революцию.
В плане основных задач настоящего исследования далеко не безразличен вопрос о том, мог ли Грибоедов воспринять эти исторические события? Доходил ли отзвук их до далекой Грузии? Может быть, она вообще ничего не знала о происходящем в Европе и в центре России или, узнав с большим запозданием, воспринимала события равнодушно и вяло?
Грибоедов избрал себе художественную тему, насыщенную самым жгучим политическим содержанием, тему высокого социального значения. В силу этого постановка формулированных выше вопросов имеет величайший, первостепенный смысл для анализа творчества. Избранная им тема отражала исторический процесс, можно сказать, с научной точностью, по основной его магистрали.
Ответить на все эти вопросы, однако, далеко не легко, а с желательной степенью полноты и невозможно. Скудость документов и тут дает себя знать, но и эти скудные документы, будучи погружены в историческую среду своего времени, могут дать более полное понятие об атмосфере, в которой протекала жизнь Грибоедова в первый «восточный период». Необходимо сделать то, что возможно. Возможно же следующее: уяснить себе особенности той живой человеческой среды, в которой вращался Грибоедов, осветить вопрос об осведомленности этой среды в развитии исторических событий времени, составить представление об идейной атмосфере, в которой создавалось «Горе от ума».
Томительные периоды иранского одиночества сменялись для Грибоедова радостными периодами жизни в Грузии. В центре людской среды, которая окружала его в периоды пребывания на Кавказе, высится монументальная фигура Алексея Петровича Ермолова. Вокруг него складывается своеобразный коллектив приверженцев и единомышленников, которых друг Грибоедова В.К. Кюхельбекер тепло назвал «ермоловцами». Кюхельбекер поставил их в один ряд со столь дорогими для него «лицейскими» (так себя называли лицеисты) и, назвав всех вместе «товарищами», придал своим строкам особенно глубокий и сердечный оттенок. В стихотворении на смерть Якубовича Кюхельбекер писал:
Лицейские, ермоловцы, поэты,
Товарищи! Вас подлинно ли нет?
А были же когда-то вы согреты
Такой живою жизнью...
Прежде всего, необходимо напомнить о некоторых общих особенностях Кавказа и о самом процессе постепенного подбора в Кавказском корпусе человеческого коллектива особого склада, с которым непрерывно общался Грибоедов.
Александр I называл Кавказ «теплой Сибирью». Это было место ссылки политически неблагонадежных элементов, тех, кто проявил себя каким-либо беспокойством и нарушением порядка. На Кавказе шли непрерывные военные действия, и послать неблагонадежного под пули горцев нередко означало легко и быстро избавиться от него навсегда, без всякого смертного приговора.
Петербургское правительство неясно представляло себе жизнь далекой окраины, интересуясь преимущественно чисто военной информацией. Между тем на этой отдаленной «окраине», еще не всецело «замиренной» и по размерам превосходившей большое европейское государство, складывалась своеобразная жизнь, создавался годами особого характера человеческий коллектив, в политических своих настроениях далеко не благоприятный глыбе реакционного царизма. На далекой окраине был слабее политический надзор, а большое скопление неблагонадежных элементов питало разнообразные нежелательные для правительства настроения.
Побывал на Кавказе, еще до Грибоедова, декабрист Петр Григорьевич Каховский, учившийся вместе с ним в Московском университете; он был разжалован в рядовые в декабре 1816 г. и сослан на Кавказ. Были на Кавказе В. Кюхельбекер, А. Авенариус, П. Черевин, Г. Копылов, П. Устимович - члены тайного общества. В корпусе Ермолова побывали до восстания декабристы братья Борисовы, основатели Общества соединенных славян. До восстания побывал на Кавказе и декабрист Петр Муханов (1825). На Кавказе оказался еще ранее Грибоедова его знакомец Якубович, сосланный за участие в дуэли Шереметева с Завадовским и оказавшийся в рядах того же Нижегородского драгунского полка.
Масса всяческих «нарушителей порядка», конечно, отнюдь не представляла собою строго верноподданнической среды, которая свято блюла бы традиции стародворянской преданности престолу и устоям дворянского быта. На Кавказе скопилось столько разжалованных, что Ермолов даже просил императора Александра I прислать какое-либо общее положение об их чинопроизводстве.
* * *
Алексей Петрович Ермолов, «его превосходительство господин проконсул Иберии» (так называл его Грибоедов)288, гроза горцев, глава как военной, так и гражданской жизни Кавказа, давал ей тон, был ее центром.
Когда Грибоедов познакомился с Ермоловым? Старые предположения биографов относили их знакомство к концу ноября 1818 г., когда Ермолов приехал в Тбилиси из Дагестана после экспедиции против горцев. Не так давно опубликованы новые письма Грибоедова, где мы встречаем более точную и, что особенно интересно, - более раннюю датировку. Судя по письму Грибоедова к Мазаровичу из Моздока от 12 октября 1818 г. (подлинник на французском языке), Грибоедов до этой даты уже дважды виделся с Ермоловым: «Представлялся его превосходительству господину проконсулу Иберии: нельзя быть более притягательным (on n’est pas plus entrainant).
Безрассудно было бы с моей стороны полагать, чтобы мог я справедливо оценить его достоинства в те два раза, что его видел, но есть такие качества в выдающемся человеке, которые с первого раза обнаруживаются и как раз в вещах на вид мало значительных: в самостоятельной манере смотреть, судить обо всем остро и изящно, но не поверхностно, а всегда оставаясь выше предмета, о котором идет речь; нужно сознаться также, что говорит он превосходно, отчего в беседе с ним я должен бывал прикусить язык, несмотря на всю свою уверенность, от самолюбия происходящую», - пишет Грибоедов.
Самые первые впечатления Грибоедова от встреч с Ермоловым идут в одном ряду и с первыми впечатлениями от важных нововведений социального характера в столь привлекавшем его внимание новом крае; в путевом дневнике 1818 г. на пути от Моздока до Тбилиси Грибоедов записал: «Даданиурт, Андреевская, окруженная лесом... Там, на базаре, прежде Ермолова выводили на продажу захваченных людей, - нынче самих продавцов вешают». Отмена рабства была прогрессивной чертой русской политики. Заметим еще, что Ермолов ввел право выкупа крепостных с торгов, что практиковалось только в Грузии. Однако общая линия резкого утеснения местных народов и безжалостного подавления восстаний бросалась в глаза Грибоедову, жестокая политика «замирения» не раз была темой его встревоженных размышлений.
В ноябре Ермолов приехал в Тбилиси после экспедиции против горцев, и Грибоедов, как сам пишет в своих путевых записках, адресованных С.Н. Бегичеву, видел его «каждый день по нескольку часов» и «сказками прогонял ему скуку». Так длилось до 28 января 1819 г., когда миссия вместе с Грибоедовым выехала в Иран. Таким образом, Грибоедов в это время общался с Ермоловым непрерывно около двух месяцев. «Что за славный человек, - писал Грибоедов Бегичеву, - мало того что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, заметь это. Притом тьма красноречия, и не нынешнее отрывчатое, несвязное наполеоновское риторство, его слова хоть сейчас положить на бумагу».
Грибоедов сразу понравился Ермолову: «Кажется, что он меня полюбил», - писал Грибоедов. Провожая Грибоедова в Иран в январе 1819 г., Ермолов шутливо назвал его повесой: «объявил, что я повеса, однако прибавил, что со всем тем прекрасный человек». «Коли кого жаль в Тифлисе, так это Алексея Петровича. Бог знает, как этот человек умел всякого привязать к себе и как умел...» - писал Грибоедов в Петербург Я. Толстому и Всеволожскому накануне отъезда из Тбилиси в Иран - 27 января 1819 г. По свидетельству Дениса Давыдова, Ермолов полюбил Грибоедова, «как сына».
Итак, Грибоедов сразу «влюбился» в Ермолова, с первых же шагов своего пребывания на Востоке. Его общение с Ермоловым неразрывно переплелось с начальными годами работы над «Горем от ума». Поэтому, изучая общественную среду, окружавшую писателя в период создания его пьесы, необходимо вдуматься в облик этого необыкновенного русского человека. Его яркая личность и выдающаяся талантливость - органический элемент этой общественной среды.
«Поэты суть гордость нации», - говорил Ермолов. Кажется, не было поэта, вошедшего в орбиту его притяжения, который не написал бы о Ермолове стихов, не запомнил бы его, не облек бы поэзией его своеобычный и обаятельный образ. Пушкин нарочно сделал 200 верст крюку, проезжая в 1829 г. на Кавказ, но «зато» увидел Ермолова, - его образ запечатлен на страницах «Путешествия в Арзрум». Лермонтов был под обаянием Ермолова, и лермонтовский образ Ермолова остается одним из лучших. Александр Дюма перевел стихотворение Лермонтова и прислал свой перевод Ермолову с восторженным письмом.
По-видимому, даже Грибоедов чуть было не написал стихов Ермолову: в путевых записках 1819 г., в средине характеристики Ермолова, Грибоедов пишет: «Или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть: я Измайлову, Храповицкому не писал стихов...», и далее в рукописи оставлено белыми три четверти страницы, очевидно, для вставки уже почти что законченного стихотворения.
Биограф Ермолова М.П. Погодин, лично его знавший, говорит о «неизменно веселом» нраве Ермолова. Кюхельбекер во втором послании к Грибоедову называет Ермолова «старцем вечно молодым». В.А. Жуковский, воспевая героев 1812 года, воскликнул: «Ермолов, витязь юный!» - Ермолову было тогда уже чуть ли не сорок лет. Ему было почти пятьдесят, когда эти же слова повторил Рылеев, призывая его идти на поддержку греческого восстания. Эта внутренняя молодость была особой, присущей Ермолову чертой.
Ермоловские остроты повсеместно запоминались и ходили в широком кругу: то просьба «произвести его в немцы» в награду за подвиги во славу русского оружия, то наименование историка 1812 г. Михайловского-Данилевского после Крылова первым «русским баснописцем», то меткое словечко о запинающемся ораторе Паскевиче - пишет-де без запятых, зато говорит с запятыми («остроты сыплются полными горстями», - замечает о Ермолове Грибоедов).
Целый ряд поступков и предложений Ермолова отмечен печатью яркого своеобразия: то вдруг предложит уничтожить звание первоприсутствующих в сенате, кои, по его мнению, могли лишь одно иметь в виду, - угодить министру юстиции; то, будучи позван к императорскому столу, едва не навлечет на себя гнев государя «приятием участия в некоторых польских генералах»; то вдруг предложит царю ввести гласность в военных судах; Московский университет выразил желание избрать Ермолова почетным членом, - он отказался, говоря, что не заслужил этой чести, но обещался со временем заслужить.
Ермолов был человеком широкого кругозора и обширного образования. Грибоедов, который, по собственным словам, «пристал к нему вроде тени», никак не мог с ним наговориться. Ермолов постоянно и неустанно пополнял круг своих знаний. Наблюдавший его на Кавказе испанский революционер дон Хуан Ван Гален пишет, что Ермолов ежедневно, нередко ночами, читал, постоянно интересовался новой литературой. Еще в костромской ссылке Ермолов основательно изучил латынь; он не только легко читал и перечитывал латинских классиков, но даже мог свободно объясняться на латинском языке.
На столе у Ермолова постоянно лежал Тит Ливий, «воспитанников» своих (сыновей) он назвал именами Клавдия и Севера. Увлечение античностью, ее политическими деятелями - неотъемлемая черта его политического облика, роднящая его вообще с передовыми людьми века просвещения. Да и сам он постоянно вызывал у знавших его лиц сравнение себя с героями античности, - у Грибоедова ассоциация от Ермолова непосредственно ведет к «плутарховым героям»; кн. П. Долгоруков в своей книжке о Ермолове также вспоминает героев древности, на которых похож Ермолов «своей суровой цельностью и благородной простотой жизни».
Кроме французского языка, которым Ермолов владел в совершенстве, кроме знакомства с немецким языком (не имею точных сведений об английском), Ермолов хорошо знал итальянский язык. Круг тем - политических и культурных, которых Ермолов касался в своем поучительном, своеобразном, ярком и всегда запоминавшемся разговоре, был чрезвычайно широк. Ермолов был по-настоящему глубоко осведомлен в международных вопросах, глубоко знал историю, в частности историю Наполеона - полководца, которым он чрезвычайно интересовался; однажды зашел разговор о «разделении Польши», и Ермолов, по свидетельству Н.Н. Муравьева, «говорил очень долго, с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все удивлялись и заслушались его».
«Ермолов был человек государственный в обширном значении этого слова», - справедливо замечает биограф Ермолова М.П. Погодин. Беседы с ним были тем интереснее, что Ермолов много путешествовал. Кроме Востока, на котором он бывал и до своего «консульства», Ермолов хорошо знал и Западную Европу. Еще в молодости он побывал в Париже, в Австрии, в Италии. Он рассказывал о посещении Неаполя и о своем свидании с леди Гамильтон. Заметим, что с Грибоедовым у него могли найтись и такие общие темы, как одно учебное заведение: Ермолов также учился в Московском благородном пансионе под руководством того же профессора Гейма, у которого учился и Грибоедов.
Ермолов любил музыку. Ермолов обладал богатой библиотекой: «Библиотека его была отборная, особенно что касается до военного дела, до политики и вообще новой истории. Он выписывал и получал тотчас все примечательное, преимущественно на французском языке. Значительная часть книг испещрена его примечаниями на полях», - пишет его биограф. Переписка с издателями новых книг встречается в его архиве.
Там же имеются выписки, сжатые изложения целых обширных произведений (например, французское рукописное изложение обширного немецкого труда Шмидта «Европа и Америка»). Когда Ермолов в письме к Денису Давыдову от 1819 г. жалуется, что ему «нечего читать» и что в каком-то предназначенном для книг шкапу висит оружие, - это отражает прежде всего объем его требований.
Политический облик Ермолова противоречив и сложен. Грибоедов называет Ермолова «сфинксом новейших времен». В ермоловском архиве - особенно кавказского периода, а иногда и более позднего времени - немало самых лестных личных писем к нему от цесаревича Константина, от Аракчеева, от императора Александра I и ближайших ко двору лиц. Он может послать в подарок персидскую шаль великой княгине Екатерине Павловне и получить от нее личное благодарственное письмо, может в шутку назвать цесаревича Константина «иезуитом патером Грубером» и получить от него обратно то же наименование; Аракчеев в одном из поздравительных писем «просится» к Ермолову в «начальники штаба» (1818).
И вместе с тем у Ермолова резкие столкновения с Аракчеевым, несомненно сыгравшим отрицательную роль в ермоловской биографии, а после - неуклонная ненависть к военным поселениям. До этого - тюрьма, Алексеевский равелин, павловская ссылка, а после - близость к декабристам, царская опала, более тридцати лет тяжелого, вынужденного бездействия, похожего на политическую ссылку. Подобно Кутузову, Ермолов - суворовский ученик - отличался той особой хитростью, о которой Суворов говорил: «Хитер, хитер! умен, умен! никто его не обманет».
Самодержавие, правда, «обмануло» Ермолова и в конце концов победило его, - последняя часть изречения нуждается в оговорках. Но проницательность, уменье лавировать, разгадывать планы врага, побеждать хитростью и при нужде надевать маску, - несомненно, присущие Ермолову черты. Это лавирование породило немало противоречий в его поведении. Однако черты политической оппозиционности и вольнодумства все же складываются в облике Ермолова в такое прочное и ясное целое, что становится вполне понятно, почему этот человек мог быть зачислен декабристами в ряды «своих».
Истоки вольнодумческого мировоззрения Ермолова восходят, несомненно, к просветительной философии XVIII в. Вот перед нами тщательно переписанная тетрадь стихов из его архива - стихи большей частью относятся к девяностым годам XVIII в., то есть ко времени, когда Ермолову было двадцать лет или около того. Эта тетрадь - энциклопедия вольнодумства и политического вольномыслия XVIII в. Списывались стихи, которые понравились, совпадали с настроением и мыслями. Вот Истина появляется перед лицом человека и говорит:
Не бойсь, она сказала мне,
С умильностью подавши руку:
Забудь чертей и ад и муку,
Как будто видел их во сне.
Не мни, что четки и вериги
Любила я когда-нибудь;
Что спряталась в священны книги,
Стараясь смертных обмануть,
Что милы постные мне хари,
Обманщики и дураки,
И эти ползающи твари,
Носящи черны клобуки;
Что я загадку загадала,
Которой смысл прямой на смех,
Скрывая тщательно от всех,
Лишь этим гадинам сказала,
И что одних нелепых врак
Умы людские тмящий мрак
Для всех единственное средство
Достать небесное наследство.
Мысль о природном равенстве людей, противопоставленная феодальному утверждению первенства родовой аристократии, глубоко занимала Ермолова и была одним из самых стойких элементов его мировоззрения. В упомянутой выше энциклопедии вольнодумства XVIII в. мы найдем такие, например, вольные стихи о достоинстве и истинной цене придворной аристократии:
Сам[ойло]ва себе представим крайне бедство,
Что б был он, ежели б не дядино наследство?
И Раз[умовский] Петр, Рум[янцев] Михаил,
Которых мозг умом творец не отягчил,
Что б были бедные, когда бы не порода
И тысяч по сту в год им каждому дохода?
За три года до смерти Ермолов получил на просмотр свою биографию, написанную для кавказского сборника. В начале биографии прославлялись его предки, превозносился его дворянский род. Ермолов написал в ответ: «Алексей Петрович [Ермолов] не может иметь обширной родословной и разумеет происхождение свое ничего особенного в себе не заключающим».
Личная цена человека, присущие данному лицу качества, а не порода и знатность были его критерием в оценке людей. Он был полон негодования и презрения к убийце Лермонтова Мартынову и говорил: «Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а таких людей, каков Лермонтов, не скоро дождешься».
Именно отсюда выросла та особая, несомненно демократическая по духу, манера обращения с людьми, которая была свойственна Ермолову. Он взял за правило никогда не отвечать на приветствие сидя, - здороваясь, всегда вставал, хотя бы перед младшим армейским чином. Все знали, что торжественное обращение «Ваше Высокопревосходительство» вызывало его ироническое замечание о предпочтительности «титла» «Ваше Высокоблагополучие». Простота обращения немедленно распространилась и на Грибоедова: Ермолов чуть ли не сразу стал говорить с ним на «ты» и затрагивать щекотливую тему о высших петербургских сферах, которым он предоставил все почести, а себе взял «одни труды». Ермолов совершенно просто говорит Грибоедову: «Чего, братец, им хочется от меня?..»
Любопытная черта: демократический оттенок обращения Ермолова с подчиненными выливается в слово «товарищи», обращенное к солдатам. Ермолов гордится этим и пишет Денису Давыдову: «Немногие смели называть солдат товарищами»... Обращение «товарищи» Ермолов применял даже в приказах. Его приказ по войскам от 1 января 1820 г. с этим обращением привел офицерскую молодежь в восторг: «Мы беспрестанно читали, повторяли этот приказ и вскоре знали его наизусть», - пишет один из «ермоловцев».
Это помогает комментировать одно место письма Грибоедова к Катенину из Тавриза от февраля 1820 г.: Грибоедов пишет, что проводит время то «с Лугатом персидским», то «с деловыми бездельями», то в разговорах «с товарищами». Подчеркивание у Грибоедова, как и у Пушкина, несет функцию кавычек: нет сомнений, что Грибоедов употребляет тут именно ермоловское слово.
Презрение к придворной клике и ненависть к бюрократии были постоянной чертой Ермолова, играли роль устоя в его мировоззрении. В записях 1816 г. он писал, что придворные всего мира должны составлять «нацию особенную» - «разность ощутительна только в степени утончения подлости, которая уже определяется просвещением». Под некоторыми его мыслями о взаимоотношениях феодальной верхушки и простого народа подписался бы любой декабрист и даже более поздние революционные деятели: привилегированные захватывают богатства, золото, а самому простому народу «если и останется кусок железа, и тот безжалостная судьба исковывает в цепи рабства и редко в острый меч на отмщение угнетения». 8 июля 1815 г. Ермолов записал в своем дневнике: «Торжество возвращения Людовика XVIII в Париж. Не приметно ни малейшей радости в народе».
Все только что изложенное говорит за то, что политическая оппозиционность Ермолова далеко не была в узком смысле слова «фрондой»: нет, она проистекала из определенных, противоположных режиму принципов мировоззрения - сложного и противоречивого, но в основах - противостоящего режиму. От изложенных выше устоев был уже один шаг до политической критики правительства и до деятельности против него.
* * *
Кюхельбекер не случайно придумал слово «ермоловцы». Нет сомнений, что это широкое содружество людей было объединено какими-то общими принципами свободолюбия и общими политическими настроениями. Вопрос о «ермоловцах» совершенно не изучен в литературе и нуждался бы в специальном исследовании. Естественно, что последующий процесс декабристов и поиски так и не открытого «тайного Кавказского общества» притушили свидетельства о «ермоловцах» и их настроениях в рукописном наследии эпохи, спрятали концы в воду, покрыли все молчанием. Поэтому исследователь оказывается в особо затруднительном положении.
Однако, пристально вглядываясь в первоисточники, можно уловить кое-какие остатки тщательно сглаженных черт, услышать еле доносящиеся отзвуки разговоров и настроений «ермоловцев».
Многочисленные данные свидетельствуют о наличии какого-то дружеского круга, объединенного общими настроениями. «Согласись, мой друг, что, утративши теплое место в Тифлисе, где мы обогревали тебя дружбою, как умели, ты многого лишился для своего спокойствия», - пишет Грибоедов Кюхельбекеру 1 октября 1822 г.; очевидно, он не случайно употребляет множественное число.
Неизвестный «ермоловец» сообщает в своих воспоминаниях, что приказ Ермолова со словом «товарищи» «привел всех нас в восторг» (1820). Знаменитое место грибоедовского письма к А. Бестужеву (от 22 ноября 1825 г.) об «оргиях Юсупова», которое обошло всю грибоедовскую литературу, характеризуя отношение Грибоедова к крепостникам, также содержит явное указание на наличие этого круга: «Одно знаю, что оргии Юсупова срисовал мастерскою кистью, сделай одолжение, внеси в повесть, нарочно составь для них какую-нибудь рамку. Я это еще не раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение. Этакий старый придворный подлец!..»
Письмо, содержащее резкие политико-социальные мотивы, будет читаться и перечитываться Грибоедовым в каком-то кругу единомыслящих «порядочных людей». Сам Ермолов примерно в том же тоне пишет Денису Давыдову в феврале 1819 г., что его письма прочитывает «с приятелями, которые понимать их могут»; контекст письма явно говорит о политической тематике переписки: тут и «ропот твой против конгресса» (очевидно, Аахенского), и низкая оценка крупных деятелей, близких ко двору (Дибича), и необходимость писать к Давыдову не по официальной почте, а «для верности чрез Закревского».
Дон Хуан Ван Гален свидетельствует, что сразу приобрел, попав в ермоловский корпус, «очень много друзей» (1819-1820), - очевидно, это были «друзья», знавшие об его нашумевшем революционном прошлом. В Тбилиси разжалованных декабристов Оржицкого, Мих. Пущина и Коновницына немедленно стали приглашать на офицерские обеды - это также характеризует политические настроения кавказского офицерства ермоловского времени.
Заметим заодно, что Грибоедов напечатал написанные в 1824 г. «Случаи Петербургского наводнения», в частности, для того, чтобы его друзья в Грузии узнали, что он жив. Когда Грибоедова арестовали по делу декабристов, его сослуживцы порекомендовали фельдъегерю, если он не довезет его до Петербурга целым, более не приезжать на Кавказ, «ибо сие может быть ему (то есть фельдъегерю) вредно». Дибич в одном из позднейших рапортов Николаю I доносил: «Дух сообщества существует, который по слабости своей не действует, но с помощью связей между собою - живет. Сие с самого начала командования моего здесь не было упущено от наблюдений моих».
Вглядываясь далее в отдельные лица людей, побывавших на Кавказе в ермоловское время, нет-нет да и приходится заметить то ту, то другую черту вольнодумства, политического свободомыслия или особого интереса к крупным принципиальным политическим вопросам. Биографии этих лиц не изучены в литературе, сведения крайне скудны, сторона, нас интересующая, нарочито затушевана в документальном материале по причинам, изложенным выше, - тем ценнее дошедшие до нас отдельные черточки и отзвуки.
Отметим прежде всего, что нередко кавказцы прошли через тождественные этапы, роднящие их биографию со свободолюбивой молодежью столиц: они нередко являются участниками войны 1812 г., заграничных походов, они побывали в Париже, потом служили в тех же гвардейских полках, где находились и будущие декабристы. Генезис их вольнодумства разительно общ со всей массой свободолюбивой молодежи времени.
Общий облик Якубовича, Кюхельбекера, а также еще ранее побывавшего в кавказской ссылке П. Каховского - с этой стороны общеизвестен. Из декабристов, которые прошли через службу у Ермолова до декабрьских событий, кроме указанных Каховского, Якубовича, Кюхельбекера и других, надо отметить еще любопытную фигуру дяди декабриста Якубовича - Петра Максимовича Устимовича, принятого в тайное общество декабристом Перетцом еще в 1821 году. Грибоедов был коротко с ним знаком.
Отметим члена Союза Благоденствия, а затем и Северного общества - Гермогена Ивановича Копылова, служившего у Ермолова. Николай и Александр Раевские проходят через ермоловский корпус также в грибоедовские годы. Ермолов по связям с Самойловыми н Давыдовыми - старый друг и родственник семьи Раевских (в одном из рапортов Александру I он пишет, что Александра Раевского знает «с самых молодых лет его»). В 1819-1820 гг. Александр Раевский - спутник Ермолова по Кавказу; в одном письме к Давыдову Ермолов пишет, что Александр Раевский перескажет Давыдову все важные новости и заодно передаст знаменитый приказ, где солдаты названы «товарищами».
Но дело не ограничивается только декабристскими именами. Известно, что Ермолов предупредил Грибоедова об аресте и дал ему возможность уничтожить компрометирующие его бумаги. По свидетельству Дениса Давыдова, Ермолов доверил это дело своему адъютанту - Ивану Дмитриевичу Талызину, - ясно, что подобное дело можно доверить только политическому единомышленнику.
В этой связи интересно и упоминание Грибоедовым имени Талызина (письмо от 27 ноября 1825 г.) в ряду товарищей, сочувственно помнящих о В. Кюхельбекере. Поскольку другой адъютант Ермолова - Николай Васильевич Шимановский, по собственному признанию (в своих воспоминаниях), также участвовал в сожжении бумаг Грибоедова перед его арестом, надо упомянуть и его в среде «ермоловцев».
У Пестеля были сведения, что третий адъютант Ермолова - Николай Павлович Воейков - является членом тайного «ермоловского общества». Не решая тут вопроса о политическом тайном обществе, учтем, что это, несомненно, может свидетельствовать об его политических настроениях. Старший брат Воейкова - Александр Павлович - был членом Союза Благоденствия.
Знакомец Грибоедова - Ренненкампф - близко сдружился с испанским революционером Ван Галеном. Пестель упоминает и второе имя известного ему члена Кавказского тайного общества - Василия Федоровича Тимковского, бывавшего на Кавказе в ермоловские времена. Сведения о тайном обществе в Кавказском корпусе были почерпнуты декабристом Волконским не только от Якубовича, но и непосредственно от Тимковского.
Несомненно восприятие новых политических веяний близким знакомцем Грибоедова, князем Давидом Осиповичем Бебутовым. Бебутов в своем эскадроне еще до службы на Кавказе уничтожил телесные наказания, причем сделал это демонстративно: велел на смотру вывезти все розги и палки, сложил их перед построенными солдатами и торжественно сжег. Бебутов «явно осуждал тиранство» над солдатами некоего штабс-капитана Попова, имел с ним столкновение перед фронтом, - тот оцарапал ему руку саблей, а горячий Бебутов «начал валять его по голове и плечам фухтелем».
Расположение полкового лагеря в провинциальной глуши и покровительство подполковника Алексеева позволило закончить все дело одним арестом Бебутова, а затем - дуэлью, после чего дело было совершенно замято. Позже Бебутов служил в ермоловском корпусе в Нижегородском полку и также дружил с испанским революционером Ван Галеном, служившим там же. Ермолов очень любил брата Д.О. Бебутова - Василия - и позже писал ему шутливо: «Некогда ты был моею собственностью», заканчивая словами: «Чувства дружбы моей к тебе всегда постоянны». Кюхельбекер также знал Д.О. Бебутова на Кавказе и был вхож в его семью; Грибоедов в одном из писем сообщает ему о смерти отца Бебутова.
Добавим к этому же кругу лиц князя Евсевия Осиповича Палавандова, лично знавшего Грибоедова (его воспоминания о Грибоедове записаны С. Максимовым). Е.О. Палавандов позже оказался в числе лиц, причастных к грузинскому заговору 1832 г. Он близок и с А.Г. Чавчавадзе. Интересно, что Палавандов был в числе тех грузинских друзей Грибоедова, перед которыми, вернувшись невредимым из петербургского заточения, Грибоедов был вынужден, хоть и в шутливой форме, «оправдываться» уже не в близости к заговорщикам, а в «непричастности к заговору».
Интересна фигура начальника штаба ермоловского корпуса - Алексея Александровича Вельяминова, несомненного «ермоловца». В одном из герценовских «Исторических сборников» имеется интереснейшая анонимная запись какого-то декабриста (Цебрикова?), где изложены надежды декабристов на поддержку восстания корпусом Ермолова. В этой записи Алексей Александрович Вельяминов отнесен к числу тех людей, которые «не сварили в желудке самодержавие и деспотизм».
До восстания надежда полагалась не только на Ермолова, но и на Вельяминова: «Что эти два человека могли бы сделать!» - восклицает аноним. Это свидетельствует о политических настроениях А.А. Вельяминова. Очевидно, эти настроения в каких-то существенных моментах совпадали с ермоловскими. Это и естественно, - нельзя предположить, чтобы всесильный «проконсул Кавказа», самостоятельно подбиравший себе ближайших помощников, выбрал бы в начальники штаба человека инакомыслящего.
Ермолов знал Вельяминова отлично и смолоду, - это был его старый сослуживец по гвардейской артиллерийской бригаде, затем по гренадерскому корпусу в Кракове; в 1815 г. в Париже Ермолов был неразлучен со своим «тезкою», - они вместе осматривали «все любопытное», посещали театры. Вельяминов отличался исключительными способностями и, по словам Дениса Давыдова, «редкой самостоятельностью характера». У него была обширная библиотека, в которой он, по свидетельству современников, проводил значительную часть времени.
Грибоедов хорошо знал Вельяминова и неоднократно передавал ему в письмах к Н.А. Каховскому свое «искреннее почтение». Сохранилось самое дружеское письмо А. Вельяминова к Якубовичу (из Баталпашинска от 18 августа 1823 г.). Прекрасный отзыв о Вельяминове дает испанский революционер Ван Гален. Шелковод А.Ф. Ребров, по-видимому, также относился к ермоловскому лагерю. По крайней мере, Грибоедов, узнав о перемене царей на престоле, именно Реброву доверяет в декабре 1825 г. крайне опасное в политическом отношении мнение: «В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина».
О тесной дружбе Реброва с Ермоловым свидетельствует то обстоятельство, что в 1827 г., в самый тяжелый момент своей жизни, опальный Ермолов, уезжая с Кавказа, по пути завернул не к кому иному, как к Реброву, и пробыл у него несколько дней. Характерно, что в ермоловском дневнике, опубликованном частями и с жестокими цензурными пропусками и искажениями в погодинских материалах, именно это место было удалено.
Но особенно интересна фигура Александра Гарсевановича Чавчавадзе, одного из крупнейших грузинских поэтов, будущего тестя Грибоедова. Самое понятие «тесть» немедленно влечет за собою представление о значительной разнице возрастов, о принадлежности тестя и зятя к двум разным поколениям. В данном случае это представление надо значительно смягчить. Тесть Грибоедова родился в 1787 г., то есть был старше Грибоедова только на 8 лет.
Сын знаменитого князя Гарсевана Чавчавадзе, полномочного министра грузинского царя Ираклия при русском дворе, Александр Чавчавадзе родился в Петербурге, и его крестной матерью была царица Екатерина II. Он получил образование в одном из лучших петербургских пансионов и впервые приехал в Грузию в 1799 г. В самые юные годы его втянули в грузинское национальное движение, и он отдал дань дворянскому национализму: в 1804 г. пятнадцатилетний Чавчавадзе тайно бежал к царевичу Парнаозу. В том же году участники заговора были захвачены и арестованы, в их числе был и Александр Чавчавадзе.
Из общеполитических соображений, а также из уважения к заслугам отца Александр I помиловал молодого князя (приговоренного первоначально к ссылке в Тамбов на 3 года). А.Г. Чавчавадзе вызвали в Петербург и определили в Пажеский корпус, откуда он был выпущен в лейб-гвардии гусарский полк. Побыв некоторое время в Грузии адъютантом князя Паулуччи, А. Чавчавадзе принял затем участие в войне, в заграничных походах, побывал он вместе с русской армией и в Париже и, вернувшись в Россию в составе лейб-гвардии гусарского полка, был в Петербурге до 1817 г.
Таким образом поручик, а затем ротмистр Чавчавадзе некоторое время побыл в том же полку, в котором служили П.Я. Чаадаев, Н.Н. Раевский и П.П. Каверин. Только в 1817 г. Чавчавадзе вернулся на Кавказ в чине полковника, переведенный из лейб-гусарского в Нижегородский драгунский полк. Эти годы были серьезной жизненной школой для А. Чавчавадзе, - по-видимому, именно тогда начало формироваться его передовое мировоззрение.
А. Чавчавадзе входит вместе с Гр. Орбелиани, Н. Бараташвили и Вахтангом Орбелиани в плеяду передовых, прогрессивных грузинских романтиков, и творчество его отмечено вольномыслием и политическим свободолюбием. В широком потоке его страстной и нежной любовной лирики, тесно связанной с лирическим народным творчеством, встречаются и стихи на социально-политические темы. Историк Кавказа В. Потто пишет об А. Чавчавадзе, что муза его соединила в себе «обширное европейское образование с духом истого грузина... она одинаково сроднилась и со скептицизмом Вольтера... и с удалью грузинских народных бардов». Исследователи поэзии А. Чавчавадзе отмечают его свободолюбие, роднящее его с Байроном и Шелли.
В его застольной песне - блестки вольтеровского остроумия и кипящей полноты ощущения жизни:
Святоши должны подтвердить,
Что долг христианский - кутить:
Вино Магомет запретил, -
Назло ему будемте пить.
Наиболее острые в политическом отношении строки мы встречаем в стихах Чавчавадзе «Горе этому миру»:
Царь, чья судьба так завидно-беспечна,
Мрачными мыслями мучится вечно,
Ищет он новых богатств бесконечно,
Их добывая
Грабежом и насилием над простолюдином.
И царедворцы корыстной толпою
Братоубийственной встали войною
Друг против друга, деля меж собою
Все, что добыли
Грабежом и насилием над простолюдином.
Вы, бедняков затравившие псами,
Вы, что хотели их сделать рабами,
Знайте - вот так же случится и с вами!
Не вечно жить вам
Грабежом и насилием над простолюдином.
(Перевод Мих. Фромана)
Когда в Тбилиси было получено приказание об аресте Н.Н. Раевского (младшего) за сочувственное отношение к разжалованным декабристам, выполнить это приказание было поручено кн. А.Г. Чавчавадзе, но он уклонился от поручения, сказавшись больным.
В Грузии изучаемой эпохи можно наметить не менее трех центров, где велось оживленное обсуждение политических вопросов времени и развивалась передовая идейная жизнь. Это прежде всего Тбилиси, основной центр, затем Караагач - стоянка Нижегородского полка, где служил и некоторое время был полковым командиром А.Г. Чавчавадзе, где служили Якубович, Д. Бебутов, Мадатов, испанский революционер Ван Гален. Третьим центром был Цинандали, имение Чавчавадзе, где, как пишет историк Кавказа В. Потто, грузинское передовое общество сближалось с русским офицерством. Грибоедов бывал во время длительных своих пребываний в Грузии во всех этих трех центрах.
Грибоедов рано познакомился с А.Г. Чавчавадзе. Неизвестно, был ли он знаком с ним в Петербурге по лейб-гусарскому полку, где служили его близкие друзья - Чаадаев, Каверин и Раевский. Близко сошлись они уже на Кавказе. Дочь Прасковьи Николаевны Ахвердовой - Дарья Федоровна Харламова, неразлучная с семьей Чавчавадзе, помнит Грибоедова с детства, а В.К. Кюхельбекера называет «давнишним другом нашей семьи». Следовательно, знакомство Грибоедова с семьей Чавчавадзе и Ахвердовой уже имело характер прочной дружбы и постоянных посещений, во всяком случае в его пребывание в Тбилиси в 1821-1823 гг.
К.А. Бороздин, автор очерка о Нине Александровне Грибоедовой, относит близкое знакомство Грибоедова с домом Чавчавадзе уже к тому времени, когда Грибоедов перевелся из персидской миссии в Тбилиси чиновником по дипломатической части при Ермолове, то есть к периоду 1821-1823 гг. По воспоминаниям той же Харламовой, Грибоедов познакомился с Прасковьей Николаевной Ахвердовой даже раньше, еще в 1818 г., по всей вероятности, в дни самого первого приезда в Тбилиси, а именно тогда, когда состоялась его дуэль с Якубовичем. А.Г. Чавчавадзе служил в Нижегородском полку с 1817 г., а с конца января 1821 по лето 1822 г. исполнял должность командира Нижегородского полка, стоявшего в Караагаче.
Таким образом, в годы пребывания Грибоедова в Тбилиси, А.Г. Чавчавадзе мог постоянно общаться с ним то в городе, то в своем имении Цинандали, расположенном недалеко от Телави, то, может быть, и в самом Караагаче.
У Ахвердовых в Тбилиси на склоне горы, близ потока Салалык, был дом и «чудный волшебный сад». Чавчавадзе жили у Ахвердовых во флигеле; как пишет Д.Ф. Харламова, А.Г. Чавчавадзе, который был «соопекуном моей матери над сестрой Софи и братом Егорушкой, нанимал небольшой наш флигель рядом с нашим большим домом: в нем жила его мать, жена - княгиня Саломе, и дети Нина, Катенька и Давид. Целый день находились у нас девочки, а Катенька даже и жила у нас в одной комнате со мной и гувернанткой нашей Надеждой Афанасьевной, которой Грибоедов в одном из писем к матери шлет целый акафист приветствий». Грибоедов почти ежедневно обедал у Ахвердовых и Чавчавадзе и после обеда играл детям танцы.
Летом свидания переносились в имение Чавчавадзе, где всегда было шумно и полно гостей, главным образом из Нижегородского полка. Княжеский дом стоял на крутом берегу реки Чебохури, и с его балкона открывалась вся долина Алазани, покрытая бесконечными садами. Вдали белели стены и сакли старого Телави, высился величавый древний Аллавердынский монастырь, а на горизонте стеною вставали снеговые горы.
С широкого и всегда чисто прибранного двора цинандальского дома посетитель вступал в старый сад. Испанец Ван Гален оценивал цинандальский виноград выше лучшего винограда Малаги. Нижегородцы жили дружной семьей, обычно обедали у полковника, часто съезжались в Цинандали. Тут происходили споры, живой обмен мнений, обсуждение политических событий, чтение литературных произведений, игры, конные состязания, шумные и веселые трапезы с застольными песнями.
