Глава VI

Репетилов

Всем авторам, стремившимся разорвать связь Грибоедова с революционным движением его времени или хотя бы ослабить ее или снизить ее значение, образ Репетилова всегда казался сильнейшим аргументом в пользу их выводов. Еще П.А. Каратыгин в своих воспоминаниях приводит слова Репетилова о тайном обществе в качестве доказательства полной непричастности Грибоедова к организациям декабристов. А.С. Суворин и М.О. Меньшиков выдают Репетилова за лучшее доказательство отрицательного отношения Грибоедова к революционерам вообще.

Н.К. Пиксанов считает, что «сильным противовесом молодой декабристской России в "Горе от ума" явилась интермедия о Репетилове». «Его [Грибоедова] политическая сдержанность и скептицизм ярко сказались на вводном эпизоде - на интермедии о Репетилове». В другом месте тот же автор утверждает: «Поэт-энтузиаст, увлеченный политическим движением, воздержался бы включить в пьесу эту интермедию о Репетилове и его „секретнейшем союзе“, где шумят - и только».

Как же понять этот столь противоречивый с виду образ? Почему в пьесу, которая так тесно связана с идеями тайного общества, автор ввел насмешливое изображение именно члена тайного общества? Почему Грибоедов, друг декабристов, создал ироническое изображение участника тайной организации? И почему декабристы - сами члены тайной организации - восторженно переписывали и распространяли пьесу, которая будто бы содержит издевку над ними же? В этом и состоит для историка содержание «репетиловской проблемы».

В предыдущих главах не раз указывалось, что тайное общество декабристов пережило сложную историю, прошло через разнообразные этапы внутренней эволюции. Союз Благоденствия начал свою работу в 1818 г. с энтузиастической уверенностью в правильности избранной тактики. Основная масса членов твердо верила в возможность добиться своих целей и подготовить страну к перевороту и обновлению жизни путем создания общественного мнения и управления им.

Для этого необходимо развить широкую агитацию, навербовать как можно больше сторонников, занять своими членами ответственные места в управлении страной - и «общее мнение» - необходимейшая предпосылка переворота - создастся в течение примерно двадцатилетнего срока. Тогда последует переворот, отмена крепостного права и крушение абсолютизма.

Действительно, количество членов тайного общества сильно возросло. Союз Спасения насчитывал всего около тридцати членов, а Союз Благоденствия вырос до двухсот участников. Член Союза Благоденствия, который обязывался сразу зачислиться по какой-либо «отрасли» - «человеколюбия», «образования» и проч., естественно, должен был выявлять себя обилием обличительных речей о «язвах отечества». Степень его активности определялась прежде всего обилием ораторских выступлений или организационных действий открытого характера - образованием литературных, педагогических и прочих обществ, но более всего - ораторством.

Члены союза успешно «гремели» во всех гостиных против палок и крепостного права, но палки продолжали применяться, а крепостное право чувствовало себя вполне устойчиво. Хотя «общее мнение» должно было «предшествовать» революции, но что именно находилось между ним и революцией и каким образом первое переходило бы во вторую - это было как раз не вполне ясно самому кругу основателей Союза Благоденствия. Время «не сближало их с целью», а даже «как бы отдаляло от оной», и среди проповедников и ораторов все отчетливее и отчетливее нарастало недовольство принятой тактикой и всей структурой организации. Число неудовлетворенных возрастало.

Все более и более напряженное положение, связанное с развитием всеевропейской революционной ситуации стимулировало идейную поляризацию. Когда Якушкин в начале 1820 г. отправился в Петербург, новизна настроений членов тайного общества бросилась ему в глаза. «В два года моего отсутствия число членов Союза Благоденствия очень возросло; правда, что многие из прежних членов охладели, почти совсем отдалились от Общества; зато другие жаловались, что Тайное общество ничего не делает; по их понятиям, создать в Петербурге общественное мнение и руководить им была вещь ничтожная; им хотелось бы от Общества теперь уже более решительных приготовительных мер для будущих действий... Союз Благоденствия, казалось нам, дремал. По собственному своему образованию, он слишком был ограничен в своих действиях», - пишет декабрист.

Рыхлая и пестрая по составу масса членов Союза Благоденствия перестала соответствовать требованиям тайной организации, когда ее руководящее ядро стало на точку зрения военной революции, строгой конспирации и республиканской программы. Московский съезд 1821 г. ликвидировал Союз Благоденствия. Для колеблющейся и нерешительной части членов ликвидация была удобным предлогом «отстать» от общества. Для сторонников военной революции и радикальной программы ликвидация была удобной формой «чистки» общества: необходимо было устранить колеблющихся, чтобы начать глубокое обновление тайного общества.

Требования к члену новой организации теперь в корне отличались от прежних. Ранее требовался проповедник, агитатор, смелый разоблачитель палок и крепостного права, оратор в дворянских гостиных и клубах. Ныне стал необходим осторожный конспиратор, военный человек, решительный и смелый, в полном молчании и строжайшей тайне готовящий военный удар - сердце революционного переворота. Ранее члены вдохновляли друг друга на проповедь, на гласное обсуждение всех «зол», всех «язв отечества».

Теперь эта открытая и явная агитация была признана не только излишней, но вредной, и руководители организации стали отучать молодых офицеров «кричать» на площадях и в гостиных. Ранее целью было набрать как можно более красноречивых членов, формирователей общественного мнения. Ныне надо было как можно осторожнее выбирать конспираторов и избегать крикунов. Предпочитать надо было преимущественно военных: член ценился не только по качествам своего глубокого внутреннего убеждения в правоте дела, но и по количеству штыков под его командой. Сколько войск может он привести под знамена революции? Это было важно.

Новые требования противопоставлялись старым. Старый способ уже стал казаться смешным, отсталым и даже вредным. В этом крутом повороте проявлялся внутренний рост декабризма. Основные враги также не были новыми, новым было другое: способы действия. Это рождало новые требования и к отдельному члену, и к организации в целом, к ее структуре, к способу подготовки переворота и самого революционного действия. Организация несравненно выросла, шагнула вперед, стала зрелее. Она, собственно, и стала в основном тою, какой мы знаем ее по конечному выступлению - по 14 декабря 1825 г. и по восстанию Черниговского полка.

Основное руководящее ядро общества начало работу и на юге (Южное общество организовалось в Тульчине в марте 1821 г.) и на севере (в Петербурге, в том же году) именно отбором, отсевом членов. Резкое недовольство старым типом члена организации характерно для руководящего ядра. Юшневский на учредительных заседаниях Южного общества призывал к отсеву колеблющихся и нерешительных членов: «Лучше сейчас их удалить, чем после с ними возиться».

Позже декабрист Фонвизин, на квартире которого собирался московский съезд 1821 г., показывал, что Союз Благоденствия был разрушен с целью отделаться «от некоторых членов, которых нравственный характер не соответствовал ни духу, ни направлению союза». Якушкин прямо говорит о существовании в Союзе Благоденствия «ненадежных» членов: решено было «объявить повсеместно, во всех управах, что так как в теперешних обстоятельствах малейшей неосторожностью можно было возбудить подозрение правительства, то Союз Благоденствия прекращает свои действия навсегда.

Этой мерой ненадежных членов удаляли из Общества». С. Трубецкой настаивал, чтобы «не брали пустой молодежи». Матвей Муравьев-Апостол, старый член декабристской организации, выражал свое мнение еще резче и даже обвинял Александра Муравьева, еще ранее отставшего от общества, в недопустимо небрежном приеме членов: «Александр Муравьев перед тем, чтобы ему выйти в отставку и отстать совершенно от общества, набрал в Москве таких членов, которые срамили общество, их нужно было удалить».

Перемена программы и резкий поворот тактики влекли за собою совершенно новое понимание своей роли, своего значения и для каждого отдельного члена, вошедшего в новую организацию; иные требования каждый предъявлял и к себе. Требование строгой конспиративности, чувство гораздо большей близости желанного переворота, совершенно новая степень чувства ответственности за свое поведение, не слова, а действие как критерий: «Граждане! Тут не слабые меры нужны, а решительность и внезапный удар!»

В свете этой большей близости переворота и новых задач и целей старая форма организации казалась в целом отжившей, слабой, даже смешною. Историк может спокойно взвешивать положительное значение пройденного этапа, активный участник действий, поднявшийся на новую ступень, нередко с презрением глядит на пройденную - изжитую и отвергнутую. Так вся деятельность Союза Благоденствия некоторым стала казаться малозначащей и пустой.

Декабрист Бриген говорил, что все управы Союза Благоденствия «ничего не делали, а только собирались иногда для препровождения времени в разговорах». Он же показывает, что на совещаниях Союза Благоденствия начинали рассуждать об обществе, но рассуждения эти «через полчаса обыкновенно переходили в пустые разговоры, коими и заключались». Артамон Муравьев показывал на следствии, что декабристы Матвей и Сергей Муравьевы «всегда говорили мне о обществе начальном, бывшем в Москве, как о вздорном». Эти суждения не объективны, но чрезвычайно показательны для мнений и настроений декабристов в 1821-1822 гг.

Сопоставляя эту внутреннюю эволюцию общественного движения с образом Репетилова, нельзя не установить их глубокой внутренней связи.

Когда создан Репетилов Грибоедовым? Текст последних двух актов комедии, а стало быть, и текст Репетилова написан Грибоедовым в основном летом 1823 г. в тульской деревне Бегичева. «Последние акты "Горя от ума" написаны в моем саду в беседке», - свидетельствует С.Н. Бегичев. Таким образом, Репетилов фиксируется в определенном тексте тогда, когда переход тайного общества на новый этап уже завершился и укрепился.

Член тайного общества - «крикун», «болтун» - уже рассматривался как вреднейшая фигура, был осужден и отсеян. Нельзя не увидеть в Репетилове изображения именно этого, подлежащего отсеву и отсеянного члена, изображенного со всей сатирической авторской страстью. Репетилов - прежде всего образ примазавшегося, пустого и ненадежного члена общества; в этом образе вместе с тем запечатлен и общий поворот тактики декабризма, избрание новых, более серьезных и действенных методов борьбы.

Проанализируем теперь состав репетиловского образа, пользуясь установленными выше историческими критериями. Ясно, что текст речей Репетилова дает возможность установить как совокупность отвергаемых, осужденных черт члена тайной организации, так и - по контрасту с отвергаемым - в какой-то мере совокупность черт желательных.

Не подлежит сомнению общий высокий интерес Грибоедова-Чацкого к проблемам государственного значения. Человек, уверенный в том, что народы добывают себе конституции, и посылающий Рылееву искренний республиканский привет, разумеется, испытывает глубочайший интерес к представительной системе правления. Поэтому разговоры о «камерах», то есть о палатах парламента, взятые сами по себе, как тема обсуждения, несомненно, относятся к числу вопросов, глубоко интересующих Грибоедова-Чацкого.

Человек, возмущенный тем, что старый, сословный суд неправеден («защиту от суда в друзьях нашли, в родстве»), не может не интересоваться новым, бессословным судом, то есть вопросом о присяжных заседателях. «Государственное дело», взятое в высоком и реальном составе своего содержания, глубочайшим образом интересует Грибоедова-Чацкого, только что со всей страстью спрашивавшего о качествах истинного государственного деятеля («где, укажите нам, отечества отцы?..»).

То же надо сказать и о «радикальных лекарствах» против ненавистного строя. Таким образом, не задетая в репетиловских речах тематика сама по себе вызывает отрицательное отношение Чацкого, - отнюдь нет. Опошление этих высоких тем - вот что вызывает взрыв негодования. Темы эти, заметим, даже и охарактеризованы как выходящие за рамки репетиловского разумения; он об этих высоких темах и слова-то путного сказать не может, в чем и признается: «Я сам, как схватятся о камерах, присяжных, о Бейроне, ну об матерьях важных, частенько слушаю, не разжимая губ; мне не под силу, брат; и чувствую, что глуп».

Прежде всего, Репетилов - пустомеля, он сам себя так и называет («что пустомеля я...»). Чацкий перебивает его с первых же слов восклицанием: «Да полно вздор молоть!» Все, о чем он болтает, не имеет корней в нем самом, ни в малейшей степени не является его убеждением. Он - Репетилов, от латинского корня «повторять»: он «Повторяльщиков» чужих мыслей. Новый тип желательного действия - решительного, смелого, самоотверженного - в тайном обществе на новом этапе его развития связан с особо высокими требованиями к убежденности человека.

У Репетилова же не может быть и тени этой убежденности. В его «чтении» и ссылке на книги высмеяно пустое заимствование, хвастовство мнимым чтением (а все вранье!). Репетилов кричит Чацкому: «Читал ли ты? есть книга...» Чацкий: «А ты читал? Задача для меня. Ты Репетилов ли?» Эта же мысль еще шире была дана в более ранних вариантах. «Зато спроси, где был? чем нынче занимаюсь?» - вопрошает Репетилов Чацкого. Тот отвечает вопросом: «Неужли книгами?»

Репетилов

Да, накупил сот шесть
Вчера еще, ты можешь их прочесть.
Я сам, что раз прочту, то повторяю с жаром
Сто раз везде и всем, поверь,
Минуты не теряю даром.

Ясно, что шестьсот книг, купленных вчера, не прочтены же сегодня!

Репетилов говорит о «секретнейшем союзе», но сам он воплощенное издевательство над конспиративностью. Чего стоит одно громкое восклицание в фамусовской прихожей: «Пожалоста молчи, я слово дал молчать...» «Секретнейший союз» с тайными собраниями «по четвергам» предан широчайшей гласности. Репетилов готов всякого тащить в этот «секретнейший союз»: Чацкий подвернулся - так Чацкого, Скалозуб - так Скалозуба.

В «секретнейшем союзе» идут разговоры о парламенте и его палатах («о камерах»), о коренной судебной реформе - введении бессословного суда, а заодно и о литературе (прямо по «Зеленой книге» - и политика, и организация литературных обществ - все это занятия вроде как в «Зеленой лампе»). Тут и разговоры о «Бейроне», и пение Евдокимом Воркуловым итальянских романсов, водевильчики, слепленные вшестером, а другой шестеркой положенные на музыку.

Здесь остроумно высмеян самый круг работ изжившей себя организационной формы - бог знает, чем занимаются, глупостями. Ипполит Маркелыч Удушьев - гений, лидер, теоретическая сила: «Ты сочинения его читал ли что-нибудь? Хоть мелочь? Прочти, братец, да он не пишет ничего... В журналах можешь ты, однако, отыскать его отрывок, взгляд и нечто». Именно этот теоретик припасен «секретнейшим союзом» «на черный день»!

Основная деятельность «секретнейшего союза» - шум, крик, дюжина людей кричит за сотню и даже больше («Горячих дюжина голов! Кричим, подумаешь, что сотни голосов», - «Шумим, братец, шумим...»). Для внутренних установок Союза Благоденствия, для определения причин избранной им линии не подобрать формулы ярче, чем слова: «Но государственное дело: оно, вот видишь, не созрело, нельзя же вдруг...» При этом первоначально стояло: «Лахмотьев Алексей чудесно говорит, что за правительство путем бы взяться надо». Позже это было заменено более «приемлемой» для цензуры формулой: «что радикальные потребны тут лекарства».

Тирады Репетилова вызывают резкую реакцию двух действующих лиц комедии - Чацкого и Скалозуба. Первый дает критику деятельности «секретнейшего союза» слева, второй - критику справа. Для Чацкого все, что творит Репетилов и его компания, ничтожно и достойно не только презрения, но и глубокого негодования. Презрение вызывается вовсе не тем, что крикуны тратят время попусту; если бы эта пустая трата была их личным делом, она вызвала бы насмешку, удивление, легкое презрение. Но никто во всей комедии не вызывает у Чацкого столь специфически окрашенного глубокого презрительного негодования, как Репетилов. Происходит это потому, что люди прикрывают свою возню высокой целью, компрометируют и опошляют ее.

Глубокое расхождение между пустым и пошлым содержанием деятельности «секретнейшего союза» и высокими темами, опошление их - вот что взрывает Чацкого. Разве он сам не заинтересован именно вопросами государственной важности, «государственным делом»? Не об этом ли говорили только что все его взволнованные речи? Разве не он сам - объективно - ставил только что проблему «радикальных лекарств», указывая на упадок понимания высоких государственных задач ничтожными «деятелями» его родины («где, укажите мне, отечества отцы?..»)? Не он ли искал выхода?

Вот «выход» найден: ничтожная шумиха вокруг великого и серьезного дела, крик дюжины голосов, способных сойти за сотню, «взгляд и нечто» вместо реального дела, смесь серьезнейших тем («о камерах, присяжных») с водевильчиками, слепленными вшестером. «Шумим, братец, шумим...» - «Шумите вы? и только?» Этот знаменитый вопрос Чацкого - несомненная критика слева.

Не так надлежит браться за государственное дело, не так мыслить о нем, не так говорить о нем, и люди, взявшиеся за него, должны быть коренным образом иные. Они должны быть глубочайшим образом убеждены в важности государственного дела, должны понимать значение тайны в этом вопросе и быть готовыми на дела, а не на слова. Очевидно, нужны не слова, а действия, основанные на истинном убеждении, решительные, смелые, самоотверженные и конспиративные.

Особенно ярко ощущается критика Чацкого как критика слева при сопоставлении его реплик с репликами Скалозуба. Для Чацкого деятельность «секретнейшего союза» ничтожна и достойна презрения, для Скалозуба - подозрительна и подлежит крутому усмирению: «Я князь-Григорию и вам фельдфебеля в Вольтеры дам. Он в три шеренги вас построит, а пикнете, так мигом успокоит!» Для Чацкого они «шумят» - и это ничто, для Скалозуба они «шумят» - и это чересчур много, ибо они не смеют не только «шуметь», но даже «пикнуть». Это критика с диаметрально противоположных позиций.

*  *  *

Таким образом, изображение Репетилова острейшим образом ставит прежде всего проблему действия тайной организации. С исключительной сатирической силой и гневом разоблачена пустая и пошлая возня вокруг больших вопросов, шумиха и крик, не только ни на йоту не двигающие дела вперед, а дискредитирующие и тормозящие его. Действовать надо не так - вот основная авторская установка образа, и установка эта записана в образе не спокойно, а со всей силой грибоедовского гнева.

Конечно, в какой-то мере новый взгляд на образ действия тайной организации Грибоедов мог почерпнуть из духа времени и собственных размышлений. Однако сопоставление фактического содержания репетиловского образа с фактическим содержанием истории тайного общества дает такое разительное сходство, что требуется особое рассмотрение источников грибоедовской информации.

Сопоставляя отношение Чацкого к Репетилову и отношение убежденного декабриста, оставшегося верным тайной организации на этапе 1821-1822 гг., к отпадающему, «вздорному», «ненадежному» члену устаревшей и исчерпавшей себя организации, мы находим разительное сходство. Оно настолько отчетливо, что естественно должно поставить перед нами вопрос: откуда же Грибоедов почерпнул сведения о самом процессе перелома, о внутренней жизни тайного общества?

Ведь здесь речь идет уже не об общих идеях, которые могли быть разными путями, а не только через прямую информацию, известны другу декабристов, - и через пропаганду, и через «дух времени», и через непосредственное общение с членами организации. Тут речь идет уже прямым и непосредственным образом о тайном обществе и о скрытых пружинах, о внутренней истории тайной организации. Ясно, что надо знать о существовании тайного общества, чтобы вывести его в пьесе.

Конец Союза Благоденствия относится к 1821 г., возникновение сменивших его декабристских организаций сразу последовало за этим. Южное общество образовалось в марте 1821 г., несколько позже в том же году возникло и Северное общество. Конечно, не исключена возможность общей идейной информации через переписку, передаваемую не по почте, а путем верных оказий, такие возможности были в 1821-1822 гг. у Грибоедова и у его столичных друзей: на Кавказ и с Кавказа нередко ездили верные люди.

Но об этой стороне дела у нас нет никаких положительных сведений. Кое-что могло бы дойти к Грибоедову на Восток через Кюхельбекера, но он еще не был в то время членом тайной организации, да и не мог бы, только что вернувшись из-за границы, в короткое время своего пребывания в Петербурге особенно глубоко войти в дела тайного общества. Возможности этой информации приходится поэтому сузить. Очевидно, информация, давшая Грибоедову фактический материал для создания образа Репетилова, получена автором в 1823 г. по приезде в Москву.

Н.К. Пиксанов пытается использовать для датировки образа Репетилова тематику его речей; он пишет: «Репетилов - член клубного "секретнейшего союза", он развозит по городу вести "о камерах", то есть о камерах депутатов, о присяжных, то есть о намечавшейся в либеральных кругах реформе суда, о Байроне и о других "матерьях важных". Обо всем этом в московском обществе заговорили только в начале двадцатых годов. Это была заметная новость, которая, конечно, сразу бросилась в глаза приезжему Грибоедову...». Это не соответствует действительности.

О «камерах» и «присяжных» заговорили вовсе не «только в начале двадцатых годов», а гораздо раньше, во всяком случае, широко - уже с заграничных походов. О «камерах», уж конечно, говорили те, кто уже побывал за границей на заседаниях этих самых «камер», а о суде говорили те, кто присутствовал там на заседаниях суда с присяжными заседателями. Все это были элементы нового, буржуазного государственного строя, о котором знали и говорили еще до 1812 г., но о котором особенно громко заговорила молодежь, вернувшаяся в 1814 г. из-за границы.

Первые две части «Чайльд-Гарольда» Байрона относятся к 1812 г. Непонятно, в силу каких данных Н.К. Пиксанов полагает, что о Байроне заговорили «только» (?) в начале 1820-х гг. Не тематика речей Репетилова внутренне датирует образ, а отрицательная оценка способов деятельности «секретнейшего союза». Эта оценка утвердилась в передовых кругах только в 1820-1821 гг. Эти же соображения опровергают мнение Н.К. Пиксанова, что в Репетилове изображены вообще «"..слабые, ребяческие стороны общества" декабристов».

Если бы качества Репетилова вообще характеризовали декабризм на всем его протяжении, то столь пустое «общество» не просуществовало бы и года, а декабристы просуществовали десять лет и имели сложную внутреннюю историю, один этап которой не похож на другой. Наконец, они организовали два восстания - восстание 14 декабря и восстание Черниговского полка, чего, конечно, не смогло бы сделать общество пустейших Репетиловых.

Кого же из декабристов мог видеть Грибоедов в Москве в 1823 г.? Мы не всегда располагаем об этом прямыми сведениями и можем говорить чаще всего предположительно, основываясь главным образом на данных итинерария Грибоедова и декабристов. В это время в Москве бывают Фонвизины, проживающие в своем подмосковном имении под Клином; может быть, Грибоедов видел И. Якушкина, также изредка наезжавшего в Москву из подмосковного имения своей тещи Н. Шереметевой («весь 23-й год прожил [я] очень уединенно в подмосковной тещи моей Н.Н. Шереметевой», - пишет Якушкин в «Записках»). Не исключена возможность, что Грибоедов мог видеться в это время с Михаилом Орловым. Исключена возможность свиданий с П. Мухановым, который находился в эти месяцы в Киеве, а затем присутствовал на бобруйском смотре 1823 г.

Надо отметить, что крупнейшее декабристское происшествие в Москве 1823 г. датируется более поздним временем и происходит уже после отъезда Грибоедова в деревню Бегичева: я говорю о приезде в Москву с Украины декабриста М.П. Бестужева-Рюмина для совета с московскими декабристами о «бобруйском плане» восстания. В Южном обществе возникла мысль использовать бобруйский смотр 1823 г. для убийства императора. После цареубийства предполагалось движение восставших войск на Москву. Это был один из первых конкретных планов военной революции, возникший в Южном обществе.

Бестужев-Рюмин выехал в Москву, как сам показывает, «в исходе июня», а в конце июля был уже вновь на Украине. В связи с приездом Бестужева-Рюмина Якушкин и приезжал в город из подмосковной; к этому же времени относится прием Якушкиным в члены общества перешедшего на службу к Ермолову Копылова. Грибоедова в это время в Москве уже не было: он приехал в Москву в конце марта 1823 г., а в самом конце мая, вслед за С.Н. Бегичевым, отправился в его деревню вместе с его братом Д.Н. Бегичевым. Оттуда Грибоедов вернулся в Москву уже в сентябре 1823 г.

В этот же приезд в Москву Грибоедов, несомненно, виделся и с В.К. Кюхельбекером. Последний сам засвидетельствовал это в своем дневнике, отметив в одной из поздних записей (1843), что видел во сне Грибоедова: «Я с ним и еще двумя мне близкими людьми пировал, как бывало в Москве». Эти московские свидания с Грибоедовым могут относиться лишь к интересующему нас периоду, так как ни раньше, ни позже в Москве Грибоедов с Кюхельбекером более не встречались.

Наличие Кюхельбекера в Москве в самом начале пребывания там Грибоедова засвидетельствовано и перепиской Пушкина с П.А. Вяземским: опальный князь, находящийся под правительственным надзором, в 1823-1824 гг. проживает или в своем подмосковном имении Остафьево, или в Москве, «в Чернышевском переулке, в собственном доме». В своем апрельском письме 1824 г. к Вяземскому из Одессы Пушкин просит его передать привет Кюхельбекеру и Верстовскому, то есть двум лицам из ближайших друзей Грибоедова.

Сам П.А. Вяземский, столь близкий со многими декабристами, познакомился с Грибоедовых, по-видимому, в апреле 1823 г.: «Здесь Грибоедов Персидский, - писал Вяземский А.И. Тургеневу 30 апреля 1823 г., - молодой человек с большой живостью, памятью и, кажется, дарованием. Я с ним провел только один вечер». Позже встречи Грибоедова с Вяземским участились; их объединила, как известно, и совместная работа над водевилем «Кто брат, кто сестра».

Грибоедов, вероятно, бывал в Остафьеве, где мог говорить «на свободе». «Я еще дней на седмь буду в Москву и, конечно, загляну к вам в Остафьево, где на свободе потолкуем», - пишет Грибоедов Вяземскому из Петербурга 21 июня 1824 г. Близкий к идейной жизни передовых кругов и хорошо знакомый со многими декабристами, П.А. Вяземский говорил с Грибоедовым далеко не только по поводу совместно составляемого водевиля; это ясно из того же вновь найденного письма Грибоедова к Вяземскому, только что процитированного; Грибоедов пишет из Петербурга: «Как у вас там на серпуховских полях? А здесь мертвая скука, да что? Не вы ли во всей Руси почуяли тлетворный кладбищенский воздух? А поветрие отсюдова». Следующая далее фраза: «на свободе потолкуем» говорит за себя.

Не исключена возможность свиданий Грибоедова в это время и с декабристом Нарышкиным; о знакомстве его с последним свидетельствует А.И. Кошелев. Нарышкин - полковник стоявшего в Москве Тарутинского полка. В это же время в Москве находится декабрист И.И. Пущин. Упомянем и об оседлом москвиче - декабристе С.Е. Раиче, бывшем члене Союза Благоденствия; «сочинитель Раич» был в тесной связи с московскими литературными кругами и хорошо известен П.А. Вяземскому.

Наезжает в это время в Москву с юга и декабрист В. Ивашев, хорошо знакомый с С.Н. Бегичевым. Ивашев в свой московский приезд видается с Бегичевым и даже говорит с ним о делах тайного общества. В это же время в Москве появляется С.Г. Волконский, который неоднократно встречается с Грибоедовым, о чем сам свидетельствует на следствии.

Таким образом, круг возможных встреч Грибоедова с декабристами в Москве в 1823-1824 гг. довольно широк. Было бы интересно установить, с кем именно из декабристов Грибоедов виделся в апреле - мае 1823 г., то есть непосредственно перед тем, как уехал в деревню Бегичева и создал текст о Репетилове. Однако данными об этом мы не располагаем. Все перечисленные декабристы и их друзья могли, разумеется, дать Грибоедову какой-то материал о конце Союза Благоденствия и его причинах. Сведения о закрытии тайного общества и обстоятельствах этого не только пользовались довольно широкой известностью, но даже и нарочито распространялись декабристами, - они из конспиративных соображений были заинтересованы в распространении этих данных, маскировавших продолжение общества.

Однако, от кого бы ни узнал об этом Грибоедов, едва ли кто мог быть столь откровенен с ним, как лучший его друг С.Н. Бегичев, бывший член Союза Благоденствия, у которого Грибоедов провел лето. Самый факт секретных разговоров с Бегичевым на политические темы летом 1823 г. засвидетельствован письмом Грибоедова к другу от 9 декабря 1826 г. из Тбилиси.

Письмо это послано через три месяца после возвращения Грибоедова из Петербурга, где он сидел под арестом по делу декабристов. Оно написано в полуприкровенной форме, с рядом условных обозначений: Катенин называется «Андромахой», Ермолов скрыт под инициалами «А. П.», о событиях говорится намеками. «Тебя не браню за упорное молчание, угадываю причины», - пишет Грибоедов (следствие по делу декабристов могло угрожать и Бегичеву, члену Союза Благоденствия).

Очевидно, переписка между двумя друзьями - одним только что освобожденным из-под ареста, а другим со дня на день ожидавшим ареста - была признана ими небезопасной. Грибоедов пишет по оказии и ограничивается намеками: «Когда-нибудь, и может быть скоро, свидимся... Ты удивишься, когда узнаешь, как мелки люди. Вспомни наш разговор в Екатерининском. Теперь выкинь себе все это из головы. Читай Плутарха и будь доволен тем, что было в древности. Ныне эти характеры более не повторятся».

В «Екатерининском», то есть в тульском имении Бегичева, Грибоедов до этого письма был лишь в 1823 г. Следовательно, в это время и происходил какой-то важный и на годы запомнившийся разговор о великих и мелких людях. Плутарх, упомянутый в контексте, уточняет, о каких людях говорили - очевидно, о героях, образцах государственного ума, республиканцах, истинных «отцах отечества», крупных преобразователях. Герои Плутарха вдохновляли деятелей Французской революции, вдохновляли они и декабристов.

Вывод из разговора в Екатерининском в 1823 г., очевидно, был оптимистическим: такие люди, какие у Плутарха изображены, найдутся и в России. Теперь, после разгрома декабристов, вывод иной, пессимистический: «Теперь выкинь себе все это из головы... Ныне эти характеры более не повторятся».

Едва ли мы ошибемся, если предположим, что в контексте этого или подобных разговоров не только могла, но и должна была стоять тема о конце Союза Благоденствия, то есть о тайном обществе, членом которого был и из которого ушел Бегичев. Очевидно, Бегичев мотивировал свой уход в разговоре с другом, и отрицательные черты Союза Благоденствия могли тут быть широко характеризованы. Поэтому предположение, что именно Бегичев информировал Грибоедова о тех фактах, которые потом, будучи художественно переработаны, легли в основу образа Репетилова, представляется мне наиболее правдоподобным.

Художественная переработка и нарочитые перемещения в рассказе Репетилова были очень значительны: место действия передвинулось в московский Английский клуб, который никогда не имел прямого отношения к движению декабристов, в состав членов «секретнейшего союза» введен известный «Толстой-Американец», который также не имел никакого отношения к Союзу Благоденствия. Все это маскировало действительность.

Было бы поэтому неправильно полагать, что идейный состав комедии остался совершенно неизменным между тифлисским периодом творчества и пребыванием автора в бегичевской деревне. Образ Репетилова есть несомненное идейное обогащение комедии, и возник он на новом материале, несомненно, из декабристской информации 1823 г.

Широко принято считать эпизод с Репетиловым «интермедией», а самого Репетилова - забавным вставным персонажем, не имеющим существенного отношения к ходу пьесы. Интермедия - всегда вставной эпизод, наиболее легко вынимающийся из общей композиции. Если понимать «интригу», ход действия в пьесе формально, это, конечно, так и есть: герой приехал из-за границы для свидания с любимой девушкой, уяснил себе, что она любит другого - негодяя и подлеца из противоположного герою лагеря, был оклеветан и оскорблен этим лагерем, «всем наплевал в глаза и был таков» (слова Грибоедова).

Однако, вдумываясь в эту схему, мы ясно ощущаем, что она неполна даже в элементарной своей сути. В четвертом действии автор необычайно расширил и обогатил характеристику героя (Чацкого) в аспекте его отношения к деятельности политического протестанта. Возникает новое антагонистическое противопоставление: Чацкий - Репетилов. Это уже отнюдь не проблема двух лагерей, это существенно новое деление.

Репетилов вовсе не представляет собою лагеря Скалозубов и Фамусовых. Он характеризует собой не воззрения староверов, а - отрицательным образом - раскрывает ошибочный, ложный и возмущающий душу истинного новатора способ действия против староверов. Бессмысленную и пошлую шумиху вокруг больших вопросов, а не способ! Репетилова, кстати, никто из старого лагеря и не признал своим, что вполне естественно: на него огрызнулся Скалозуб, на него прикрикнула Хлёстова, пожелавшая ему «перебеситься», и он в конце концов остался наедине с собственным лакеем. Если кто и проявил к нему несомненный интерес, то только шпион Загорецкий - по понятным причинам.

Отсюда ясно, что если идейная позиция основного героя - Чацкого - признается элементом действия в пьесе (а иначе ее и понять нельзя), то эпизод с Репетиловым немедленно перестает быть интермедией. Это уже не развлекательная вставка, а существенное раскрытие этой же самой идейной позиции героя: проникновение в наименее раскрытую ранее область - отношение новатора к способам борьбы, к проблеме деятельности против старого мира.

Понятно, что прямым образом раскрыть эту проблему было в комедии невозможно. Автор раскрыл ее контрастом, через то возмущенное презрение, которое вызывает у Чацкого Репетилов и его «секретнейший союз». Так тонко, чисто художественным способом у читателя-зрителя создается через контрастное отражение общий образ желательного для Чацкого способа борьбы со старым миром. Этот образ противоположен репетиловскому способу действия.

Чацкий будет действовать против старого мира иным способом. Но он будет действовать: знаменитое «шумите вы? и только?» утверждает в художественном отношении именно эту позицию серьезного действия, настоящего способа борьбы. Какого именно? Разумеется, Грибоедов не мог ответить на этот вопрос  подробно и прямо: ведь он находился не в конспиративной среде - он писал пьесу и надеялся, что она как-нибудь да протиснется через цензуру. Поэтому, задавая столь «естественный» вопрос, все же необходимо учесть обстановку и спросить себя: где и когда брал на себя Грибоедов обязательство рассказать об этом в пьесе? Нигде и никогда.

Позитивное изложение программы и тактики героя само по себе никогда не входило в его задачу: он писал пьесу, художественное произведение, а не проект партийной программы для доклада на собрании единомышленников. Грибоедов чисто художническим способом создал в читателе-зрителе контрастным методом общий, не детализированный образ иных, настоящих, не репетиловских способов борьбы против мира староверов. На этом он опустил занавес, чрезвычайно обогатив образ героя.

Читатель волен, разумеется, жадно спрашивать, о каких именно способах идет речь, и принадлежит ли Чацкий к конспиративной организации, и куда именно он поехал, выбежав из фамусовского вестибюля, - это право читателя, но автор не имел никакой возможности ответить на эти вопросы и написать пятое действие пьесы. Можно сказать, что этим пятым действием оказалось восстание на Сенатской площади, - его дописала за Грибоедова история.

Из всего только что изложенного ясны и ответы на вопросы, поставленные в начале главы. Почему в пьесу, которая так тесно связана с идеями тайного общества, автор ввел насмешливое изображение именно члена тайного общества? Потому что это изображение как раз полностью отвечало новому этапу эволюции идей тайного общества и отражало его борьбу с ненадежными и неустойчивыми членами. Почему Грибоедов, друг декабристов, создал насмешливое изображение участника тайной организации? Именно потому, что и на новом этапе развития он остался другом декабристов и примыкал к ним в существе, в основном комплексе дорогих для них идей.

Как истолковать факт распространения декабристами такой пьесы, которая будто бы содержала насмешку над ними же? Пьеса Грибоедова не содержала ни малейшей насмешки над декабристами, а отражала созревание их идеологии, в частности, и весь репетиловский эпизод был, с авторской точки зрения, насквозь декабристским; поэтому декабристы и признали пьесу «своей», распространяли ее, как распространяют агитационный документ своей идеологии.

Они, как и Грибоедов, с презрением осуждали Репетиловых.

Теперь, выходя за рамки пьесы, в реальную жизнь автора - Грибоедова, мы имеем основание сказать: нет никаких сомнений, что в богатой идейной жизни этого, по слову Пушкина, умнейшего человека в России, которого декабрист Петр Бестужев охотно видел бы во главе революционного правительства, многократно и мучительно возникал и был продуман вопрос о способах борьбы со старым миром. «Археологические» обломки когда-то богатого документального целого, скупо и отрывочно отразившие эту работу мысли, не могут ли все же дать о ней хотя бы отдаленное представление?

На мой взгляд, могут, но выяснить это можно лишь в связи с другой темой - с вопросом о взаимоотношениях Грибоедова и декабристов в 1824-1825 гг., когда декабристы предложили самому Грибоедову вступить в члены тайного общества. В это время комедия Грибоедова, восторженно принятая декабристами, сама оказалась слагаемым декабристского движения, силой, к нему присоединившейся. Именно в это время закончил Грибоедов комедию, наложив на нее последний авторский штрих. Именно с этого времени разлетелась она по России. Поэтому занавес сейчас может быть опущен, и тема о Грибоедове и декабристах вступает в новый этап своего развития: в живую общественную жизнь России - после создания комедии.

*  *  *

После всего изложенного естественно задать вопрос: знал ли Грибоедов о тайном обществе декабристов?

Для ответа на этот вопрос прежде всего тщательно проанализируем следственное дело о Грибоедове и проверим его фактические данные. О чрезвычайной трудности этого уже говорилось выше - во II главе настоящей работы.

Отделим этот вопрос от другого - был ли Грибоедов членом тайного общества декабристов - и рассмотрим каждый в отдельности. Вопросы эти не были разъединены во время следствия, что немало способствовало благополучному исходу всего дела для Грибоедова.

Грибоедов на следствии сразу и твердо занял позицию оскорбленной невинности, соединенную с тоном полной откровенности. Он решительно утверждал, что о тайном обществе ничего не знал и членом его не был. «Я не знаю за собой никакой вины»; «благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал», - обращался он к Николаю I в личном письме. Он не может даже «истолковать, почему на него пало подозрение», и желает быть «поставленным лицом к лицу со своими обвинителями, чтобы обличить их во лжи и клевете».

Он арестован «по неосновательному подозрению, силой величайшей несправедливости». Его формулировки совершенно категоричны: «Я тайному обществу не принадлежал и не подозревал о его существовании». Признавая литературные связи и простые знакомства с декабристами А.А. Бестужевым, К.Ф. Рылеевым, Е.П. Оболенским, А.И. Одоевским, В.К. Кюхельбекером, Грибоедов утверждал, что «ничего не слыхал, могущего мне дать малейшую мысль о тайном обществе». «Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали».

Однако сопоставление этих грибоедовских показаний с данными других источников опровергает утверждения Грибоедова. Его утверждения на следствии рушатся под напором многих и разнообразных по характеру свидетельств.

Вдумаемся, прежде всего, в широко известные, обошедшие всю литературу о Грибоедове слова, сказанные им в пылу горячего спора с декабристами: «Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России». Вот и дружески-резкий вариант той же мысли: «Я говорил им, что они дураки». Эти слова - бесспорное доказательство осведомленности Грибоедова не только о существовании тайного общества, но и о самом замысле революционного переворота. Более того, эти слова свидетельствуют и об осведомленности о характере замысла, - о роли военных элементов в замысле.

К какому периоду может относиться приведенное выше выражение Грибоедова: «Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России»? Это не может относиться к периоду Союза Спасения - тогда и речи не было о «ста человеках», Союз еле насчитывал три десятка членов, да отсутствуют и доказательства того, чтобы Грибоедов был уже в 1816-1817 гг. осведомлен о наличии только что возникшего общества. Это выражение, думается, не относится и к годам Союза Благоденствия, когда предполагался не военный, а самый разнообразный, до купцов включительно, состав тайного общества.

«Сто прапорщиков», претендующих изменить «весь государственный быт России», - это самая несомненная критика тактики именно того представления о решающей роли военного удара в революционном перевороте, которое было характерно для декабристского движения в период 1821-1825 гг. Это изречение не могло возникнуть у Грибоедова ранее 1823-1825 гг., когда он приехал с Востока в Москву и Петербург и осведомился о способах переворота.

Но этим не исчерпываются доказательства того, что Грибоедов был осведомлен не только о факте существования тайного общества, но и замысле военного удара и вообще о подготовке государственного переворота. Имеется еще одно свидетельство о том, что до восстания 14 декабря, после известия о смерти Александра I и присяги Константину, Грибоедов проявил осведомленность об имеющих совершиться событиях.

Очень близкий к Ермолову Денис Давыдов сообщал, что Грибоедов в середине декабря 1825 г., отобедав у Ермолова, направился к карточному столу и, идя рядом с известным шелководом А.Ф. Ребровым, приятелем Ермолова, сказал ему: «В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина». Это крайне встревожило Реброва, который рассказал это Ермолову лишь два года спустя, - указывает Денис Давыдов (это свидетельство, несомненно, восходит к Ермолову).

Почему Ребров был так встревожен и удивлен этими словами Грибоедова? Потому, что в тот момент, когда Грибоедов произнес их, никто на Кавказе еще не знал и не мог знать о происшествиях в Петербурге, - сообщения о них дошли до ермоловского корпуса много позднее. Сразу догадаться, узнав о смерти императора, что в связи со сменой самодержцев на престоле последует попытка революционного переворота, вооруженного выступления, мог лишь тот, кто был в предварительном порядке осведомлен о планах выступления от самих членов тайной организации. Иное объяснение этому факту дать невозможно.

В воспоминаниях о С.Н. Бегичеве его племянницы Ел. Яблочковой (в замужестве Соковниной) есть свидетельство, что «Бестужев, издатель альманаха "Полярная Звезда", искал знакомства с С.Н. Бегичевым, но А.С. Грибоедов советовал ему избегать Бестужева, зная замыслы декабристов». Не вдаваясь в данном случае в разбор вопроса о знакомстве Бестужева с С.Н. Бегичевым (очевидно, знакомство все же имело место), учтем, что в словах Соковниной налицо бесспорное свидетельство о том, что Грибоедов не только знал о факте существования тайного общества, но и о его замыслах.

Но этого мало. Грибоедов познакомился с Рылеевым в 1825 г., когда Рылеев был в разгаре своих республиканских настроений. Может быть, Рылеев из осторожности не открыл Грибоедову своих республиканских планов и сказал лишь о более умеренной цели тайного общества - о конституционной монархии? Нет, и это не так. Перед нами уже цитированное ранее письмо Грибоедова к А. Бестужеву от 22 ноября 1825 г. Грибоедов пишет, что в Крыму встретился с Н.Н. Оржицким (декабристом): «Вспомнили и о тебе и о Рылееве, которого обними за меня искренне, по-республикански».

Сомнений быть не может: Грибоедов знал также и о республиканских замыслах Рылеева. Комментарием к «республиканскому» привету, посланному от Грибоедова Рылееву, может служить и то небезынтересное обстоятельство, что Грибоедов имел дело в Северном обществе именно с его республиканской группой; к ней принадлежали Рылеев, Оболенский, Бестужев, Бриген и ряд других декабристов. Оболенский был прямой связью Пестеля с Северным обществом, его поддержкой на севере.

Не лишено интереса, что следствие по делу декабристов напало на следы одного криминального разговора, в котором Н. Оржицкий выражал желание особым способом расправиться с царствующим домом - во избежание излишних затрат на многие виселицы возвести одну «экономическую виселицу», достаточно высокую, на которой повесить царя и великих князей «одного к ногам другого» (вариантом этого предложения было - повесить царя и всех великих князей указанным способом на высокой корабельной мачте). С человеком таких настроений Грибоедов, конечно, мог беседовать и о республике вообще, и о республиканских взглядах К.Ф. Рылеева в частности.

Таким образом, мы приходим к выводу, что Грибоедов знал и самое главное, потаенное положение политической программы декабристов - решение бороться за республику. С этим решением был тесно связан вопрос о судьбе дома Романовых, который неизбежно, по логике вещей, вставал перед республиканцами.

Отсюда ясно, что мы не можем поверить заверениям Грибоедова на следствии, что он не знал о существовании тайного общества. Нет, он не только знал о его существовании вообще, но он знал очень много о его программе и замыслах.

В свете только что приведенных фактов по-новому воспринимаются и некоторые существенные стороны показаний на следствии. Так, Рылеев ясно показывает: «С Грибоедовым я имел несколько общих разговоров о положении России и делал ему намеки о существовании общества... он из намеков моих мог знать о существовании общества». Делать намеки на существование общества - значит сообщить об обществе. Отметим, что Рылеев всячески стремился выгородить Грибоедова, и приведенные выше его признания получают поэтому особую цену.

А. Бестужев показал, что «с Грибоедовым, как с человеком свободомыслящим, я нередко мечтал о преобразовании России. Говорил даже, что есть люди, которые стремятся к этому». Указание на наличие людей, стремящихся к преобразованию России, есть несомненное сообщение о наличии общества, хотя Бестужев и пытается ввести в это показание туманную оговорку: «Но прямо об обществе и его средствах никак не припомню, чтобы упоминал».

Прямое свидетельство Бестужева о том, что Грибоедов был сторонником свободы печати, не может не говорить об осведомленности широко образованного в политических науках Грибоедова и обо всей системе искомых декабристами прав. Полагаю, что он не мог, осведомившись о свободе печати, не поставить вопроса о реформе администрации, суда и т. д.: одно влекло за собой другое. А. Бестужев показал на следствии: «Он (Грибоедов. - М.Н.) как поэт желал этого (по контексту «преобразования России». - М.Н.) для свободы книгопечатания». Раз Грибоедов знал об этой «свободе» из программы декабристов, он, надо думать, знал и об остальных декабристских «свободах».

Вчитываясь в скупые документальные свидетельства, мы можем напасть еще на некоторые конкретные следы. Вот перед нами вопрос следственной анкеты Грибоедову от 24 февраля 1826 г.: отдел 4-й, пункт «а» обращает к нему следующее утверждение: «Рылеев и Александр Бестужев прямо открыли вам, что есть общество людей, стремящихся к преобразованию России и введению нового порядка вещей; говорили вам о многочисленности сих людей, о именах некоторых из них, о целях, видах и средствах общества».

Пункт этот был предварен существенным указанием, что «Комитету известны мнения ваши, изъявленные означенным лицам». Последнего Грибоедов, сидя на гауптвахте главного штаба, конечно, проверить не мог, очных ставок у него с Рылеевым или с Бестужевым не было, и, естественно, он должен был учесть, что степень его осведомленности была комитетом проверена, и пункт «а» был включен не зря.

Ответ Грибоедова был крайне суммарен: «Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали». Только пункты о «целях, видах и средствах» общества могут быть подведены под этот ответ, иначе говоря: Грибоедов почему-то умолчал о численности членов тайного общества и об «именах некоторых из них». Не потому ли, что вопросы о многочисленности членов и о некоторых именах были ему известны? Не обошел ли он эти вопросы, чтобы не столкнуться со встречными показаниями, которые разоблачали бы его осведомленность именно по данным пунктам?

Знал ли Грибоедов о национальном характере проектируемой декабристами республики или конституционной монархии? Несомненно. Декабрист А. Бестужев показывает на следствии: «В преобразовании России, признаюсь, нас более всего прельщало русское платье и русское название чинов». Это входило в систему преобразований. Знал ли Грибоедов об этом? Знал.

Это видно из показания того же Бестужева: Грибоедов «как поэт желал этого (по контексту «преобразования России». - М.Н.) для свободы книгопечатания и русского платья». Чтобы желать «этого» для введения русского платья, необходимо знать, что «это» вводит русское платье. Следовательно, Грибоедов был осведомлен не только об общем замысле переворота, но и о каких-то деталях будущего строя преобразованной России. А детали эти в данном случае ведут к национальной программе декабризма.

Грибоедов, конечно, понимал, что ни республику, ни конституционную монархию с «камерами», «присяжными» и свободой книгопечатания нельзя было ввести в самодержавной аракчеевской России мирным путем. Вся система проектируемого декабристами нового образа правления могла быть введена только посредством какой-то формы революционного действия. Недаром и позже грибоедовская цитата из речи Репетилова «что радикальные потребны тут лекарства» серьезно и в положительном смысле цитировалась в революционной прессе.

Надо отметить, каким доверием окружали декабристы Грибоедова. Они ввели его в курс важнейших вопросов тайного общества. Возьмем, например, такое свидетельство Трубецкого: «Разговаривая с Рылеевым о предположении, не существует ли тайное общество в Грузии, я также сообщал ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов. Рылеев отвечал мне на это, что нет, что он с Грибоедовым говорил».

Какую степень доверия к Грибоедову надо было иметь, чтобы говорить с ним на такие темы! «Он наш», - говорил о нем Рылеев. Он действительно не изменил этой высокой оценке, несмотря на тюрьму и допросы, - он не выдал просто ничего, ни разу не поколебавшись, ни разу не изменив принятой линии. Он оказался замечательным товарищем и доверие, оказанное ему первыми русскими революционерами, оправдал вполне.

*  *  *

Интересно, что и А.А. Бестужев и М.П. Бестужев-Рюмин объясняли факт непринятия Грибоедова в члены тайного общества вовсе не разногласием во взглядах. Первый приводил два довода: 1) «Грибоедов старее меня и умнее»; 2) жаль губить такой талант. Бестужев-Рюмин выдвигал два других довода: 1) Грибоедов, служа при Ермолове, нашему обществу полезен быть не мог; 2) Грибоедова принимать опасно, чтобы он в тайном обществе не «сделал партии для Ермолова». Все четыре довода не имеют отношения к основам политического мировоззрения. Очевидно, оно было известным и с точки зрения обоих декабристов не являлось препятствием для приема Грибоедова в члены общества; их доводы были иные.

Мнение Грибоедова о желательной форме будущего правления в России в точности неизвестно. Просьба Грибоедова в письме к А. Бестужеву обнять Рылеева «искренне, по-республикански» - говорит о многом. Наиболее существенно то обстоятельство, что слова о Грибоедове «он наш» родились в республиканской группе Северного общества и принадлежат республиканцу Рылееву.

Как увидим ниже, приглашение декабристами Грибоедова вступить в тайное общество (факт совершенно несомненный) также родилось именно в республиканской группе северян. Эти обстоятельства делают наиболее правдоподобным предположение именно о республиканском характере политического мировоззрения Грибоедова. Поскольку декабристы обсуждали грибоедовскую кандидатуру и решали вопрос положительно, они не могли не быть осведомлены именно в этом вопросе. Так, с разных сторон рассматривая вопрос, необходимо прийти к выводу, что принципиальных программных разногласий по линии основных политических идей у Грибоедова с декабристами не было.

По-видимому, Грибоедов сомневался в силах декабристов и поэтому не верил в успех их «средств». Правда, однажды у него вырвалось восклицание, обнаружившее какую-то степень веры в победу восстания. Н.В. Шимановский рассказывает в своих воспоминаниях о Грибоедове, как взволновало последнего известие о восстании декабристов. «Фельдъегерь Дамиш стал рассказывать о событии 14 декабря. В это время Грибоедов, то сжимая кулаки, то разводя руками, сказал с улыбкою: "Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится?!"»

Видимо, он допускал в ту минуту возможность разных исходов. Он не высказался сразу каким-нибудь восклицанием отрицательного порядка, не стал предрекать несомненное поражение восстания. Допустим самые серьезные сомнения в правильности избранной декабристами тактики, все же и это обстоятельство не даст отрицательного ответа на вопрос о причастности Грибоедова к тайному обществу: серьезные сомнения в тактике военной революции были у многих декабристов, не исключая даже Пестеля и членов Южного общества.

Вот перед нами письмо декабриста Матвея Муравьева-Апостола к брату Сергею от 3 ноября 1824 г. - тактика военной революции уже возбуждает сильное сомнение: «...я спрашиваю вас, дорогой друг, скажите по совести, возможно ли привести в движение такими машинами столь великую инертную массу? Наш образ действий, по моему мнению, порожден полным ослеплением».

Характерны сомнения, обуревавшие члена Южного общества Николая Бобрищева-Пушкина: «Года за полтора или несколько более (то есть в 1824 г. - М.Н.) начал [я] весьма сомневаться, чтобы из этого (из решения тайного общества действовать посредством военной революции. - М.Н.) что-нибудь произошло, кроме того, что поведет вскоре на нас со стороны правительства погибель, а со стороны света то, что нас почтут просто за шалунов, мальчишек...».

Пестель держался дольше других, но сомнения в тактике военного переворота и в успехе революции стали наконец терзать и его; в течение всего 1825 г., показывает он, «стал сей образ мыслей во мне уже ослабевать, и я предметы начал видеть несколько иначе, но поздно уже было совершить благополучно обратный путь. Русская Правда не писалась уже так ловко, как прежде.

От меня часто требовали ею поспешить... но работа уже не шла, и я ничего не написал в течение целого года, а только прежде написанное кое-где переправлял. Я начинал сильно опасаться междоусобий и внутренних раздоров, и сей предмет сильно меня к цели нашей охладевал. В разговорах иногда, однако же, воспламенялся я еще, но не надолго, и все уже не то было, что прежде».

Таким образом, самый характер сомнений Грибоедова в возможном успехе восстания декабристов, самая уверенность в том, что сто прапорщиков не смогут перевернуть весь государственный быт России, соответствуют характеру сомнений, зародившихся у некоторых декабристов.

Итак, Грибоедов, несомненно, знал о тайном обществе декабристов - и знал многое.

Перейдем теперь к другому вопросу. Был ли Грибоедов членом тайного общества декабристов?

Д.А. Смирнов, интересовавшийся вопросом об отношении Грибоедова к тайному обществу, в упор спросил об этом старика-сенатора А.А. Жандра, одного из самых близких друзей Грибоедова. Свидетельство Жандра замечательно и дает в конце, как мне представляется, исчерпывающий ответ на вопрос об отношении Грибоедова к декабристам. Вот эта часть разговора Д.А. Смирнова с А.А. Жандром в записи первого:

«- Очень любопытно, Андрей Андреевич, - начал я, - знать настоящую, действительную степень участия Грибоедова в заговоре 14 декабря.

- Да какая степень? Полная.

- Полная? - произнес я не без удивления, зная, что Грибоедов сам же смеялся над заговором, говоря, что 100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России.

- Разумеется, полная. Если он и говорил о 100 человеках прапорщиков, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне».

К этому ответу полностью может примкнуть исследователь. Он точно соответствует документальному материалу.

Указание Жандра на «полную» степень участия Грибоедова «в заговоре 14 декабря» ставит во весь рост вопрос о членстве Грибоедова в тайном обществе декабристов.

Рассмотрим теперь документальные свидетельства, непосредственно относящиеся к вопросу о членстве Грибоедова.

До нас дошло шестнадцать свидетельств современников по вопросу о причастности Грибоедова к тайному обществу декабристов. На следствии об этом высказалось четырнадцать человек (декабристы А.И. Одоевский, С.П. Трубецкой, К.Ф. Рылеев, Е.П. Оболенский, А.А. Бестужев, М.П. Бестужев-Рюмин, С.И. Муравьев-Апостол, С.Г. Волконский, А.П. Барятинский, В.Л. Давыдов, П.И. Пестель, А.Ф. Бриген, Артамон Зах. Муравьев, Н.Н. Оржицкий), в мемуарной литературе - двое (А.А. Жандр и Д.И. Завалишин).

Из высказавшихся шестнадцати человек шестеро (С.П. Трубецкой, Е.П. Оболенский, А.Ф. Бриген, Н.Н. Оржицкий, А.А. Жандр и Д.И. Завалишин) решили вопрос в основном утвердительно; шестеро (А.И. Одоевский, К.Ф. Рылеев, А.А. Бестужев, М.П. Бестужев-Рюмин, С.И. Муравьев-Апостол, Артамон Зах. Муравьев) ответили на вопрос о членстве Грибоедова отрицательно (будем пока считать свидетельство К.Ф. Рылеева отрицательным); четверо (С.Г. Волконский, А.П. Барятинский, В.Л. Давыдов и П.И. Пестель) воздержались от положительного или отрицательного суждения, отозвавшись незнанием. Разберем эти свидетельства.

Мемуарное свидетельство А.А. Жандра в записи Д.А. Смирнова уже было приведено выше. Но еще более ясное указание Жандра о членстве Грибоедова находится в дальнейшем тексте записи Д.А. Смирнова: «А выгородился он (Грибоедов. - М.Н.) из этого дела, действительно, оригинальным и очень замечательным образом, который показывает, как его любили и уважали. Историю его ареста Ермоловым вы уже знаете; о бумагах из крепости Грозной и судьбе их - тоже. Но вы, верно, не знаете вот чего.

Начальники заговора или начальники центров, которые назывались думами, а дум этих было три, - в Кишиневе, которой заведывал Пестель, в Киеве - Сергей Муравьев-Апостол и в Петербурге - Рылеев, поступали в отношении своих собратьев-заговорщиков очень благородно и осмотрительно: человек вступал в заговор, подписывал и думал, что он уже связан одной своей подписью; но на деле это было совсем не так: он мог это думать потому, что ничего не знал, подпись его сейчас же истреблялась, так что в действительности был он связан одним только словом».

Свидетельство А.А. Жандра чрезвычайно важно: никто, кроме него и Бегичева, не был столь полно осведомлен по этому вопросу, вероятно, самим Грибоедовым. Последнее доказывается, между прочим, и тем обстоятельством, что Жандр совершенно точно перечислил имена декабристов, дававших показание о Грибоедове: он упомянул М.П. Бестужева-Рюмина, С.И. Муравьева-Апостола, К.Ф. Рылеева и Александра Бестужева.

Общие сведения о заговоре (Пестель - глава Кишиневского центра, наличие какой-то «Желтой книги» и пр.) у Смирнова неверны, может быть, что-то спутал сам Смирнов при записи, может быть, запамятовал Жандр, но едва ли правильные обстоятельства допроса самого Грибоедова Жандр знал от кого другого: такие факты мог рассказать ему только сам Грибоедов.

Д. Завалишин в своих воспоминаниях о Грибоедове также свидетельствует, что последний был членом тайного общества, - это можно усмотреть из следующих его слов: «Спасены были и многие другие члены, даже такие, которые были замешаны посильнее, чем Грибоедов». Вероятно, у Завалишина были какие-то сведения об этом вопросе, которые он полностью не раскрыл в своих воспоминаниях, но свидетельство его должно быть принято во внимание, поскольку он лично знал Грибоедова еще до восстания.

Перейдем теперь к разбору показаний, данных во время следствия. Показания эти легко складываются в две системы - северную и южную. Одна восходит преимущественно к Рылееву, содержит отрицательные и положительные показания и вся слагается из свидетельств членов Северного общества. Другая - вся сплошь из отрицательных показаний, восходит к предположениям Трубецкого, бывшего в течение года на юге, в Киеве, и, за исключением его самого, вся состоит из показаний членов Южного общества.

Обе эти системы относятся к разным хронологическим моментам. Первая - северная - относится примерно к марту - апрелю 1825 г. (Грибоедов был тогда в Петербурге); вторая - к началу июня того же года, когда Грибоедов передвинулся в Киев. Обе системы сложились самостоятельно. Дальнейшее исследование покажет, что основные данные для решения вопроса о членстве Грибоедова дает именно северная система. Южная будет рассмотрена в своем месте - в связи с вопросом о киевском свидании.

23 декабря 1825 г. в следственном комитете впервые прозвучало имя Грибоедова. Он был назван С. Трубецким со ссылкой на Рылеева: «Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермолове; он был летом в Киеве, но там не являл себя за члена; это я узнал в нынешний мой приезд сюда». Разговор Трубецкого с Рылеевым не был случайной беседой двух рядовых членов общества.

Это было деловое обсуждение состояния дел в организации двумя руководителями общества: и Трубецкой и Рылеев входили в Думу Северного общества. Трубецкой после долгого отсутствия вернулся в Петербург, и Рылеев вводил его в курс тех новых событий, которые произошли в обществе за время его отсутствия. Рылеев, как член Думы, несомненно, был точно информирован о приеме новых членов и говорил не по слухам, а на основе точных данных, поэтому разбираемое свидетельство имеет исключительно важное значение.

24 декабря 1825 г., на следующий же день после показания Трубецкого, был запрошен о Грибоедове Рылеев. «Когда и где вы приняли в члены Грибоедова?» - спрашивал комитет. «Грибоедова я не принимал в Общество; я испытывал его, но, нашед, что он не верит возможности преобразовать правительство, оставил его в покое. Если же он принадлежит Обществу, то мог его принять князь Одоевский, с которым он жил, или кто-либо на юге, когда он там был», - отвечал Рылеев.

Нельзя не отметить внутренней противоречивости этого ответа: по точному смыслу первой части утверждения, Грибоедова нельзя было принять в общество, потому что он не верил в возможность преобразовать правительство, а по столь же точному значению второй части показания допускалась возможность, что Грибоедова могли принять в общество на юге или даже в доме Булатова на углу Сенатской площади, где жил Одоевский. Но разве в этих местах менялось его отношение к возможности преобразовать правительство?

Ясно, что, допуская возможность приема Грибоедова другими членами, Рылеев, в сущности, снимал свой единственный довод. Рылеев явно хочет устранить себя как свидетеля по данному вопросу, - в этом основной смысл его противоречивого свидетельства. Поэтому на свидетельстве одного Рылеева никак нельзя строить вывода о том, что Грибоедов не был членом тайного общества.

На тексте первого допроса Грибоедова, который был снят генерал-адъютантом Левашовым около 11 февраля и где Грибоедов начисто отрицал свое членство, появилась помета карандашом: «Спросить у Адуевского, Трубец. (21 ст.) знает от Рылеева, что он принял Грибоедова?» «Адуевский» (Одоевский) был спрошен, - его ответ был отрицательным.

«Коллежский асессор Грибоедов когда и кем был принят в тайное общество? С кем из членов состоял в особенных сношениях? Что известно ему было о намерениях и действиях общества и какого рода вы имели с ним рассуждения о том?» - запрашивал следственный комитет А.И. Одоевского 14 февраля 1826 г. «Так как я коротко знаю господина Грибоедова, то об нем честь имею донести совершенно положительно, что он ни к какому не принадлежит обществу», - отвечал декабрист.

Перед нами свидетельство одного из самых близких друзей Грибоедова. Конечно, он мог руководствоваться естественным желанием спасти Грибоедова и скрыть истину. О желании не сказать всей истины ясно свидетельствует то, что он ответил только на первый вопрос комитета и ничего не ответил на последние два. Достаточно еще раз перечесть опущенные при ответе вопросы, чтобы понять, что на них-то декабрист никак не смог бы ответить отрицательно. Ему пришлось бы указать, с кем из декабристов Грибоедов был особенно близок, а на вопрос о том, что знал Грибоедов о намерениях и действиях общества, а еще более о его рассуждениях - обо всем этом пришлось бы ответить очень многое.

Одоевский умолчал об этом и отвечал только, что Грибоедов не член тайного общества. Этот характер нарочитых умолчаний в его ответе возбуждает сильное сомнение в истине ответа. Но еще важнее следующее соображение. В то же время, когда декабрист Одоевский отрицает членство Грибоедова, он, оказывается, отрицает и собственное членство в тайном обществе. В это время он длительно и упорно, несмотря на все улики, утверждает, что и сам-то он, Одоевский, никогда не был членом тайного общества декабристов. Одоевский признал себя членом тайного общества лишь в апреле на очной ставке с А. Бестужевым.

Отсюда ясно, что Одоевский и не мог в данной ситуации сказать что-либо иное о Грибоедове: отрицая свое членство, он должен был отрицать и членство Грибоедова. Не мог же он показать на следствии, что он, Одоевский, не был членом и ничего не знал об обществе, а Грибоедов был членом общества. Ведь знать, что другой человек - член тайного общества, - означает знать о тайном обществе. Поэтому оба показания Одоевского теснейшим образом связаны одно с другим, вытекают одно из другого. Это еще более усиливает сомнения в точности его ответа.

Таким образом, на свидетельстве Одоевского никак нельзя обосновать отрицательного мнения о членстве Грибоедова.

В тот же день, 14 февраля, комитет сразу запросил о том же еще трех членов Северного общества - Рылеева, Трубецкого, Александра Бестужева. Рылеев ответил: «С Грибоедовым я имел несколько общих разговоров о положении России и делал ему намеки о существовании общества, имеющего целью переменить образ правления в России и ввести конституционную монархию; но как он полагал Россию к тому еще неготовою и к тому же неохотно входил в суждение о сем предмете, то я и оставил его. Поручений ему никаких не было делано, ибо хотя он из намеков моих мог знать о существовании общества, но не будучи принят мною совершенно не имел права на доверенность думы».

Нельзя не признать, что этот ответ Рылеева звучит уже совсем иначе, чем первое его свидетельство. Мы узнаем, прежде всего, что Рылеев осведомил Грибоедова о существовании общества. Формула же «не будучи принят мною совершенно» (после «совершенно» нет запятой, и потому данное слово может иметь определительный характер по отношению к слову «принят») порождает логически неустранимый вопрос: Грибоедов, стало быть, принимался, но в какой-то «несовершенной», еще не законченной форме?

Четвертый член Северного общества, Александр Бестужев, ответил на вопрос отрицательно: «В члены же его не принимал я, во-первых, потому, что он меня и старее и умнее, а во-вторых, потому, что жалел подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен. Притом же прошедшего 1825 г. зимою, в которое время я был знаком с ним, ничего положительного и у нас не было. Уехал он в мою бытность в Москве, в начале мая, и Рылеев, говоря о нем, ни о каких поручениях не упоминал».

Однако отрицательное показание Бестужева косвенным образом подрывается его мемуарами. Оп легко мог бы повторить там свое отрицание, даже подтвердить его какими-нибудь доводами. Но в этих воспоминаниях, специально посвященных Грибоедову, Бестужевым почему-то опущена завеса над всеми политическими разговорами. Рассказ о Грибоедове прерван в соответствующем месте выразительным многоточием.

Казалось, что стоило бы Бестужеву сказать несколько слов в опровержение предположения о причастности Грибоедова к тайному обществу? Как просто мог бы он развить и для печати свои отрицательные показания в следственном комитете и еще раз прямо сказать, что Грибоедов членом общества никогда не был. Это было бы вполне легально и терпимо для «Отечественных записок» 1860 г., где были впервые опубликованы М. Семевским его воспоминания. Любые цензурные соображения могли бы лишь способствовать подтверждению столь «благонадежного» факта.

В указанном пропуске и многоточии первопечатного текста нельзя не усмотреть косвенного опровержения показаний того же А. Бестужева на следствии; значит, о чем-то сам Бестужев не счел возможным говорить, когда писал воспоминания. Но почему же не опубликовать факта, что Грибоедов не был членом тайного общества?

Очевидно, речь шла о каком-то другом, противоположном, факте.

Добавим, что один мотив сокрытия Рылеевым всей истины был формулирован А. Бестужевым. Одной из причин, почему он не решился принять Грибоедова в члены общества, было нежелание «подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен». Очень важно тут указание имени Рылеева. У него и у Бестужева эта причина была общей. О какой же опасности идет речь? О непосредственной опасности, которую член общества испытал бы во время открытого выступления на площади 14 декабря, например? Едва ли, - ведь найти соответствующую роль в этом выступлении тому, чей талант надо сберечь, зависело в значительной мере от самих декабристов.

Вернее всего, имелась в виду та опасность, которая возникала в связи с возможным провалом общества, арестами, тюрьмой. Вот от этой опасности и старались спасти великого русского писателя два других замечательных русских писателя - К.Ф. Рылеев и А.А. Бестужев-Марлинский. Рылеев, вероятно, и не подозревал, что Грибоедов арестован, - ничто в процессе допроса не обнаружило перед ним этого факта, и он, вероятно, шел на казнь в убеждении, что Грибоедова не тронули.

Какую эмоциональную силу имел этот довод - спасение таланта - для людей тех времен, показывает, например, реакция на этот рассказ М.С. Щепкина, лично знавшего Грибоедова. Когда Д.А. Смирнов, рассказывая Щепкину об аресте Грибоедова и его связях с тайным обществом, дошел до того места, что декабристы «берегли в нем человека, который мог своим талантом прославить Россию», великий артист заплакал: «На глазах старика показались крупные слезы, сбежавшие потом по его благородному старческому лицу».

Отметим также наличие некоторых противоречий в показаниях Рылеева и Бестужева о Грибоедове. Оба друга одинаково стараются его спасти от следствия, но показания их внутренне противоречивы. Бестужев говорит, что Грибоедов вместе с ним «нередко мечтал о желании преобразования России». Рылеев же свидетельствует, что Грибоедов «неохотно входил в суждение о сем предмете». Противоречие явное, и истина, по-видимому, на стороне Бестужева, - не стал же бы он наговаривать напраслину на друга в таком вопросе.

Другое противоречие имеется и у Бестужева. Непринятие Грибоедова в члены он не особенно убедительно мотивирует доводом: «Притом же прошедшего 1825 г. зимою ничего положительного и у нас не было». Нового члена можно принять, в частности, именно в силу того, что работа затормозилась и надо ее оживить. Однако именно в указанное время сам Александр Бестужев дает согласие на цареубийство, а вслед за этим с планом цареубийства выступает Якубович. Рылеев же некоторое время планирует выступление тайного общества и цареубийство во время летнего петергофского праздника 1825 г., то есть 1 июля. Так что кое-что «положительное» все же было.

Неожиданно в ходе следствия раздались еще три голоса декабристов - членов Северного общества: Бригена, Оболенского и Оржицкого. Их никто не спрашивал о Грибоедове, они назвали его сами. Бриген показал: «Последнее совещание общества, на коем я был, было, как известно по моему показанию, у Пущина в 1823-м году, после же сего я не был ни на каких совещаниях общества, которое, сколько мне известно, было в совершенной недеятельности и отъездом некоторых членов, как то Тургенева, Миткова, князя Трубецкого, Пущина и других, почти расстроилось. В прошлом 1825 году, в конце июня месяца, перед моим отъездом все общество состояло из Никиты Муравьева, Рылеева, Бестужева, князя Одоевского, князя Оболенского, Сомова и, кажется, Грибоедова».

К какому источнику восходит осведомленность Бригена, неизвестно. По каким-то таинственным причинам - на догадках о них мы остановимся ниже - это показание о Грибоедове не привлекло внимания комитета. Вслед за столь существенным признанием не последовало никаких вопросов; комитет не спросил Бригена даже того, откуда ему это известно. Между тем показание Бригена заслуживает внимания: это старый член Союза Благоденствия, вступивший в него в 1818 г. и хотя и не вошедший формально в позднейшие общества, но знавший все замыслы и пользовавшийся полным доверием.

21 января 1826 г., еще до опроса Рылеева, А. Бестужева и Трубецкого, декабрист Оболенский, человек живой и очень впечатлительный, угнетенный тюремной обстановкой и тревогой за горячо любимого 70-летнего отца, подвергся сложному психологическому воздействию со стороны Николая I: священник обратился к нему с религиозным увещанием, его допустили к исповеди и причастию и в момент высокого душевного волнения неожиданно подарили царскую милость - вручили письмо от старика отца.

Потрясенный всем этим, декабрист написал покаянное письмо Николаю и назвал все имена, которые до тех пор ему удалось скрыть на допросах. Он приложил к письму длинный список не названных им ранее членов общества, содержавший 61 новое имя. Список был им подразделен на следующие категории: 1) члены, бывшие в обществе, но отставшие от общества «до первого разрушения оного» (то есть до московского съезда 1821 г.); 2) члены нынешнего общества; 3) «члены Южного общества, мне известные».

В числе последних и было указано имя Грибоедова: «служащий при генерале Ермолове Грибоедов - он был принят месяца два или три перед 14-м декабрем, и вскоре потом уехал; посему действия его в обществе совершенно не было». 25 февраля на дополнительный вопрос следственной комиссии Оболенский дал уточняющее показание о Грибоедове - изменил дату принятия, указал источник: «О принятии Грибоедова в члены общества я слышал от принявшего его Рылеева и более совершенно никаких подробностей принятия его не слыхал и не могу сказать, кто был свидетелем при приеме его.

О времени же принятия его и поистине показать не могу с точностью, но сколько помню, сие было за месяц или за два до отъезда его отсюда, - вот все, что могу сказать о принятии Грибоедова в подтверждение прежнего показания моего. Никакие, впрочем, подробности принятия его мне неизвестны; сам же лично, после принятия Грибоедова, сколько сие помню, с ним не встречался».

Следует отметить, что список Оболенского имеет высокую достоверность. Отводя пока суждение о Грибоедове, надо сказать, что из остальных 60 человек следствие подтвердило причастность к тайному обществу для 59 названных им лиц; удалось оправдаться только поручику лейб-гвардии Измайловского полка Львову 1-му, но при столь деятельном участии своего друга, предателя Якова Ростовцева, что и этот случай должен быть оставлен под сомнением.

Но все-таки и в этом покаянном показании Оболенский не сказал всего - он знал больше, нежели говорил. Почему он поместил Грибоедова в списке Южного общества, посредником между которым и Северным обществом был, кстати говоря, именно Оболенский? Значит, что-то связанное с поездкой Грибоедова в Киев было ему известно? Почему потом Южное общество он заменил Северным? В показаниях он не сказал об этом ни слова.

Третий неожиданный голос принадлежал уже упоминавшемуся ранее декабристу Н.Н. Оржицкому, прекрасно и близко знавшему Грибоедова. 10 января 1826 г. Оржицкий показал: «Известные мне по собственным словам их члены были: Александр Бестужев, Рылеев, князь Одоевский и Оболенский, наверное не знаю, но полагаю сочленами, а в точности не знаю, кроме тех, которые оказались действиями своими 14 декабря и стали известны почти всему городу, суть: братья Бестужевы, Сомов, Грибоедов, Кюхельбекер, Пущин, Каховский, Корнилович, Малютин, Завалишин, два брата Мухановы, Булгарин, Греч и Сабуров, что при графе Воронцове, двух последних видел я не более двух раз, а Дельвига видел только у Бестужева».

Оржицкий был настолько близок с Рылеевым и Бестужевым, что упоминание имен Греча и Булгарина едва ли не нарочито, чтобы запутать комиссию. Во всяком случае это показание (доселе неизвестное в грибоедовской литературе) давало комитету все основания для дальнейшего расследования. Однако комитет оставил и это показание по линии Грибоедова без дальнейших последствий. Оржицкий даже не получил вопроса, как и где познакомился он с Грибоедовым, когда и при каких обстоятельствах встречал он его у Рылеева и Бестужева.

Вот весь «северный круг» показаний о членстве Грибоедова. Разберемся теперь во взаимосвязи этих показаний.

Положительные показания Трубецкого и Оболенского восходят к Рылееву, и нет сомнений, что разговор Рылеева с этими членами о Грибоедове действительно имел место, иначе невозможно объяснить совпадение свидетельств. Показание Рылеева, разобранное выше, лишь уточняет его взгляд на Грибоедова, но не отвергает самого факта разговора. Оболенский - близкий друг Рылеева; когда последнего приняли в тайное общество, «мы скоро с ним сблизились, - показывает Оболенский, - и теснейшими узами дружбы запечатлели соединение наше в общество». Говоря о таком близком для них вопросе, как принятие в члены их общего друга Грибоедова, Рылеев и Оболенский не могли бы что-то скрывать один от другого или говорить бегло. Оба они были членами Северной думы, то есть руководителями тайного общества, и о принятии нового члена, конечно, говорили подробно.

Итак, Рылеев сообщил о том, что Грибоедов член общества, по меньшей мере двум членам - Оболенскому и Трубецкому. В какой же форме сообщил он им об этом? Трубецкой эту форму запомнил и огласил на следствии; оказывается, Рылеев сказал о Грибоедове: «Он наш». Сопоставляя эти слова с рядом других показаний, убеждаемся, что выражение «он наш» было у декабристов не случайной фразой в разговоре, а формулой членства. Так, например, этой формулой воспользовался тот же Оболенский, представляя Пестелю нового члена - Н.И. Лорера; последний пишет в своих воспоминаниях: «Оболенский, тут же находившийся, прямо назвав меня, прибавил: "Из наших"».

Принимая в общество Одоевского, А. Бестужев сказал ему ту же формулу: «Ты наш». Декабрист Ринкевич, которого принял в общество Одоевский, сказал ему о себе: «Я ваш». Одоевский, подчеркивая слово «своим» (подчеркивание у декабристов на функции кавычек), говорит: «Бестужев стал с тех пор почитать меня своим». Декабрист Лорер пользуется этой формулой в разговоре с Майбородой: «Кто-то из наших». Рылеев говорит о декабристе Краснокутском (показание Николая Бестужева): «Г. Краснокутский наш». Рылеев спрашивает С. Трубецкого: «Да разве Орлов наш?» Таким образом, Рылеев, говоря о Грибоедове с Трубецким, употребил не случайно пришедшие ему в голову слова, а применил формулу членства.

Прием нового члена не был делом личного решения принимающего лица: этому предшествовало суждение членов думы. Сам Рылеев был принят в тайное общество Пущиным «по разрешении Верховной думы» (свидетельство Оболенского). Поскольку на основании только что изложенного самый факт предложения Грибоедову вступить в члены тайного общества не подлежит никакому сомнению, то следует полагать, что о Грибоедове сначала имели предварительное суждение в думе, а затем уже сделали ему предложение.

Если бы Рылеев был рядовым членом, то он должен был бы, следуя правилам, обратиться сначала к И.И. Пущину, принявшему его самого, затем Пущин должен был бы сообщить о намерении Рылеева принять в члены Грибоедова кому-нибудь из состава думы, а затем, получив согласие думы, передать об этом Рылееву, а тот уже - сделать предложение Грибоедову.

Но в данном случае нужды в таком образе действий не было: Рылеев с конца 1824 г. сам был членом думы Северного общества. С большой долей уверенности можно предположить, что Никита Муравьев также был осведомлен о предложении Грибоедову вступить в общество, но следственный комитет не спросил его об этом, а сам Никита Муравьев, по понятным причинам, не взял на себя в этом инициативы.

Самое же интересное то, что эти, по меньшей мере, два (а если именно Рылеев сообщил Бригену о Грибоедове, то три) несомненно бывших разговора Рылеева с членами Северной думы - Оболенским и Трубецким - располагаются в примечательном хронологическом порядке. Оболенский во втором показании говорит, что узнал от Рылеева о принятии Грибоедова приблизительно «за месяц или за два» до отъезда последнего в Киев.

Грибоедов уехал в Киев в конце мая, следовательно, разговор между Оболенским и Рылеевым был примерно в конце марта или в конце апреля 1825 г. С. Трубецкой же вернулся из Киева после почти годичного отсутствия 8 или 10 ноября 1825 г., и разговор его с Рылеевым о положении дел в обществе состоялся вскоре по приезде. Сам Трубецкой, говоря о приеме Грибоедова в члены общества, подчеркивает: «Это я узнал в нынешний мой приезд сюда», то есть он узнал от Рылеева о вступлении Грибоедова в члены общества не ранее ноября 1825 г.

Это должно служить еще одной сильной уликой против отрицания Рылеева. Одному члену думы он говорил об этом весной, другому члену думы - примерно в ноябре, и у всех сложилось одинаковое убеждение, что Грибоедов в члены общества принят. Добавим, что и Бриген датирует свое предположительное мнение о членстве Грибоедова концом июня 1825 г.; кто бы ни сообщил ему об этом, получается, таким образом, цепочка весенней, летней и осенней дат 1825 г., когда разные декабристы твердо полагали, что Грибоедов - член тайного общества.

Вчитываясь в показание Рылеева о Грибоедове, приведенное выше, мы не встретимся с формулой полного отрицания членства. Более того, Рылеев допускает принятие Грибоедова в члены, но только не им, Рылеевым, а кем-нибудь другим. Но особенно важно, что формулировка, даваемая Рылеевым, половинчата и очень своеобразна: «Поручений ему (Грибоедову. - М.Н.) никаких не было делано, ибо хотя он из намеков моих мог знать о существовании общества, но не будучи принят мною совершенно не имел права на доверенность думы».

Иначе говоря, Грибоедов был «принят» в какой-то «несовершенной», незаконченной форме. Подобные условные приемы нередко имели место. Если же добавить к этому показание Бестужева о том, что Рылеев «жалел такой талант» и не хотел подвергать его опасности, - вот и причина «несовершенной» формы приема в члены. Обычно принято было брать со вновь вступающего члена расписку о вступлении, которая позже сжигалась. Может быть, Рылеев не прибегал к расписке, говоря с близким своим другом, или что-либо вроде этого. Таков вывод из имеющихся фактических данных. А в целом Рылеев имел основания применять к Грибоедову особую формулу, принятую среди членов тайного общества: «Он наш».

Вместе с тем нельзя не отметить, какую активную роль подчас играли в движении декабристы, формально не являвшиеся членами тайного общества. Всем известный декабрист Якубович, столь тесно связанный и с замыслами цареубийства, и с событиями 14 декабря, формально не был членом тайного общества. Известный декабрист Михаил Орлов, на которого не только возлагали надежды перед 14 декабря, но к которому декабристы и обращались в непосредственной связи с событиями, также не был в это время членом общества. Формально не был членом общества и активнейший участник восстания 14 декабря декабрист Щепин-Ростовский, вместе с Ал. Бестужевым приведший на площадь первый восставший полк. Подобные примеры можно умножить.

Поскольку северный цикл показаний восходит преимущественно к Рылееву, изложенные только что выводы приобретают особое значение.

В силу изложенных выше соображений нельзя не признать сильной позицию тех исследователей, которые придерживаются мнения, что Грибоедов был членом тайного общества. П.Е. Щеголев пишет: «Даже после тех немногочисленных комментариев, которые мы дали, напрашивается вывод, как раз прямо противоположный сделанному комитетом. Надо думать, что Грибоедов не только идейно был близок к декабристам, но и был избран ими в члены тайного общества».

Вл. Орлов пишет о Грибоедове: «Не подлежит сомнению, что он был организационно связан с революционным подпольем и, вероятно, формально состоял членом тайного общества». Мнение же ряда авторов (Е. Вейденбаум, Н. Котляревский) о том, что Грибоедов не принадлежал к тайному обществу, потому что следствие по его делу кончилось для него благоприятно, нельзя не признать поверхностным по своей мотивировке. Такая мотивировка уклоняется от исследования вопроса по существу. Особенно наивно звучит «мотивировка» Н. Котляревского; он полагает, что, «принимая во внимание строгость, с какой велось следствие», и «более чем благополучный исход следствия для Грибоедова», необходимо прийти к выводу, что Грибоедов к делу декабристов «никакого касательства не имел».

Все только что изложенное дает основания полагать, что Грибоедов мог, по существу, входить в обсуждение вопросов, занимавших декабристов. Живя в квартире Одоевского, где собирались члены тайного общества, и постоянно посещая Бестужева и Рылеева, Грибоедов не был «инородным телом», человеком, при появлении которого замолкали бы конспиративные разговоры и возникала бы нейтральная тематика. Нет, он в этой среде был «своим», близким другом, товарищем, единомышленником.

Поэтому приобретает особый интерес вопрос о том, чем же была занята группа Рылеева - Бестужева в конце 1824 г. и в первой половине 1825 г., когда с ней общался Грибоедов. Ответив на этот вопрос, мы сможем представить себе, какая идейная атмосфера охватывала Грибоедова во время его пребывания в Петербурге.

*  *  *

Исследователь лишен возможности точно определить весь объем осведомленности Грибоедова в делах тайного общества. По понятным причинам жаркие прения на политические темы в квартирах Рылеева и Одоевского не фиксировались же письменно. То, что случайно и бегло отражалось в переписке, было тщательно уничтожено накануне или сейчас же после восстания.

Всматриваясь в уцелевшие и дошедшие до нас письменные документы, мы видим несколько драгоценных следов, случайно уцелевших и дошедших до нас; по ним можно составить себе некоторое представление, дополняющее уже разобранный ранее вопрос, знал ли Грибоедов о тайном обществе декабристов и что именно он знал. В какой степени участвовал он в обсуждении той богатой политической и общественной тематики, которая ежедневно возникала в разговорах окружавших его декабристов?

Даже осторожнейший и ничего не выдавший Грибоедов сам показывает на следствии, что «в разговорах их видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал участие». А. Бестужев показывает, как известно: «С Грибоедовым, как с человеком свободомыслящим, я нередко мечтал о желании преобразования России». Эти два неоднократно цитированные свидетельства нужно вспомнить сейчас еще раз после всего рассказанного о жизни Северного общества и рылеевской группы зимою 1824-1825 и весною 1825 г.

Положенные на фон рассказанного, они получают новое звучание; сквозь них как бы просвечивает конкретная тематика, волновавшая членов тайного общества в их последнюю зиму и последнюю весну перед восстанием. Еще след, на который указывалось ранее: Грибоедов знал о замысле военного переворота, не соглашался с тактикой военной революции, спорил против нее - это засвидетельствовано его собственными словами о ста прапорщиках, которые хотят перевернуть весь государственный быт России.

С Грибоедовым Рылеев говорил на самую конспиративную тему - о Ермолове и существовании на Кавказе тайного политического общества. В Северном обществе тема о Ермолове была органической частью вопроса о составе временного правительства, подбор которого, по договоренности с южанами, поручался именно Северной думе. Все свидетельства, нами приведенные, говорят о столь острых политических и одновременно о столь конспиративных темах, что, сопоставив их с прочими темами, занимавшими в 1824-1825 гг. тайное общество, нельзя не прийти к выводу, что и последние могли быть также обсуждаемы с Грибоедовым, раз только что упомянутые были ему известны. Необходимо в силу этого прийти к выводу, что осведомленность Грибоедова в делах тайного общества давала ему основания самым органическим образом участвовать в обсуждении тем, волновавших декабристов.

В дополнение к этому надо напомнить, что в своей среде или среде людей, к которым декабристы питали доверие, они вообще говорили очень открыто. А.И. Кошелев вспоминал об одном вечере, проведенном среди декабристов (им упомянуты имена Рылеева, Оболенского, Пущина), на котором Рылеев читал свои патриотические думы, а все свободно говорили о необходимости «d’en finir avec ce gouvernement!» («покончить с этим правительством»). Этот вечер произвел на Кошелева «самое сильное впечатление». Если о необходимости «покончить с этим правительством» говорили даже при юноше Кошелеве, то насколько же откровеннее могли держать себя декабристы со своим лучшим другом - Грибоедовым.

Есть основания именно к этому времени отнести возникновение в творческом сознании писателя замысла драмы «1812 год». Этот замечательный замысел, о котором уже приходилось подробно говорить в связи с вопросом об отношении Грибоедова к крепостному праву, главным действующим лицом пьесы делает русского крепостного ополченца 1812 г. Покрытый славою военных подвигов, ополченец вновь вынужден вернуться к помещику «под палку господина» и в отчаянии кончает жизнь самоубийством.

В грибоедовской литературе нет попыток обоснованно датировать возникновение этого замысла. Орест Миллер, не приводя каких-либо аргументов, голословно полагал, что набросок «1812 год» был задуман до «Горя от ума». А. Веселовский относил его к 1817 г., также не приводя каких-либо доводов. Оба предположения решительно отводятся наличием водяного знака с обозначением 1822 г. на том листе «Черновой тетради» Грибоедова, где находился подлинник записи: ясно, что запись наброска могла возникнуть не ранее 1822 г.

Обычно в собраниях сочинений Грибоедова ее и датируют на этом основании широким периодом между 1822 (водяной знак) и летом 1828 г. (время, когда Грибоедов оставил у С.Н. Бегичева материалы своей «Черновой тетради»). Данные для точной и бесспорной датировки наброска отсутствуют. Однако имеются существенные данные для обоснованной гипотезы. Набросок детализирован, разбит на акты («отделения»), в нем выделен и эпилог, имеется и относящийся к нему стихотворный отрывок. Отсюда следует, что работа над темой потребовала от Грибоедова известного времени и большого сосредоточения мысли, что особо диктовалось глубиной замысла.

Допустим далее, что работа над этим замыслом не совмещалась по времени с иными крупными замыслами, которые заняли свои отрезки времени. Отсюда проистекает возможность сузить хронологические рамки широкой и неясной датировки отрывка: очевидно, замысел возник не в период с конца 1826 по 1828 г., когда Грибоедов работал над «Грузинской ночью»; трудно допустить совмещение в творческом сознании одного автора работы над столь разнохарактерными сюжетами, первый из которых относится к русскому 1812 году, а второй - к древнейшей истории Армении и Грузии.

С другой стороны, период 1822-1824 гг. занят самой интенсивной работой Грибоедова над «Горем от ума», и также нет ни положительных данных, ни каких-либо предположений, которые вели бы к выводу, что Грибоедов совмещал эту поглощавшую его работу над важнейшим своим произведением с работой над другим крупнейшим сюжетом. Таким образом, отсекаются конечные годы периода 1822-1828 гг., и в результате мы получаем более узкий период, приблизительно с конца 1824 по 1826 г. Иными словами, набросок вполне мог относиться непосредственно ко времени общения с северными декабристами или к отрезку времени, сейчас же следующему за ним.

Навстречу первому предположению идет и еще одно существенное обстоятельство: судьба ратников ополчения привлекала внимание А. Бестужева, была предметом его размышлений и даже чертою той характеристики общего неблагополучия России, которая питала его революционную идеологию. А. Бестужев пишет Николаю I в своем известном письме из крепости: «Еще война длилась, когда ратники, возвратясь в домы, первые разнесли ропот в классе народа. "Мы проливали кровь, говорили они, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа"».

Основная мысль Бестужева разительно совпадает с грибоедовским замыслом - точка зрения на положение ратников, вопрос о крепостном гнете над человеком, покрытым боевой славой, безысходность положения народа, ничего не получившего от завоеванной кровью славы 1812 г., - все эти мысли являются общими и для записи Грибоедова, и для текста А. Бестужева.

Но этого мало, - основную мысль грибоедовского наброска можно также сопоставить с текстом письма декабриста Каховского из крепости к Николаю I: «В 1812 году нужны были неимоверные усилия; народ радостно все нес в жертву для спасения отечества. Война кончена благополучно. Монарх, украшенный славою, возвратился. Европа склонила перед ним колена; но народ, давший возможность к славе, получил ли какую льготу? Нет!»

Основная мысль этого текста также совпадает с грибоедовским отрывком. В силу этого оба приведенные текста, особенно первый, говорящий непосредственно о ратниках ополчения, могут стать аргументами для датировки грибоедовского наброска. В период 1824-1825 гг. Грибоедов находился в живом и непосредственном общении с декабристами Александром Бестужевым и Каховским.

Есть все основания предположить, что та тема, которая казалась обоим декабристам настолько важной, что была ими включена в письма к императору, рисующие общую картину неблагополучия России, была обсуждаема и с их общим другом во время многочисленных разговоров на ту же тему, когда они беседовали «о желании преобразования России». Нет оснований для предположений, кто именно поставил тему первым, да это и не имеет важности. Важно, что сюжет мог родиться именно в процессе обоюдного обсуждения, общения друзей - совпадение мыслей слишком разительно.

Таким образом, имеются основания выдвинуть следующую гипотезу: замысел драмы «1812 год» родился у Грибоедова в результате общения с членами Северного общества декабристов, в частности с А. Бестужевым и Каховским, в период 1824-1825 гг.

После посещения Киева Грибоедов был занят историческими сюжетами («Федор Рязанский», трагедия о князе Владимире, драма из эпохи половецких набегов). Это также отодвигает предполагаемый период работы над темой «1812 год» ко времени пребывания в Петербурге.

Этот же общественный контекст питает содержательнейшую переписку Пушкина с Рылеевым и Бестужевым, яркие литературно-критические обзоры А. Бестужева. В эту же общественную обстановку, так сказать, погружен факт распространения «Горя от ума» среди декабристов и агитационное использование ими комедии. Эта же атмосфера воздействует на разгоревшуюся около «Горя от ума» полемику и поддерживает прогрессивную по содержанию защиту комедии декабристами от нападения литературных староверов. Декабристы познакомились с комедией именно в это время, признали ее своей, пропагандировали ее, выступили на ее защиту. Рассмотрим эти вопросы в следующей главе.

*  *  *

21 апреля 1825 г. было дано цензорское разрешение на выход в свет 101-й книги «Сына отечества», где О. Сомов поместил обширную статью в защиту «Горя от ума» - одну из выдающихся работ, связанных с полемикой 1825 г.: «Мои мысли о замечаниях г[осподина] Мих. Дмитриева на комедию «Горе от ума» и о характере Чацкого». Пародируя подпись Ореста Сомова, «Пиллад Белугин» (А.И. Писарев), друг и единомышленник врага Грибоедова - М.А. Дмитриева, поместил в майской книжке «Вестника Европы» обширную ругательную статью о «Горе от ума», направленную против Сомова и носящую заглавие: «Несколько слов о мыслях одного критика о комедии "Горе от ума"».

В том же мае месяце 1825 г. В.Ф. Одоевский, скрывшийся под инициалами У. У., напечатал в «Московском телеграфе» статью «Замечания на суждения Мих. Дмитриева о комедии "Горе от ума"», в которой резко полемизировал с Дмитриевым и защищал комедию. В декабре 1825 г. тот же «Пиллад Белугин» ответил в «Вестнике Европы» длинной статьей «Против замечаний неизвестного У. У. на суждения о комедии "Горе от ума"».

На этом в декабре 1825 г. и прервалась полемика.

Именно декабристская критика отстаивала комедию Грибоедова и уясняла ее значение. Ряд имен критиков комедии из декабристского лагеря, напечатавших свои отзывы (А.А. Бестужев, О.М. Сомов, В.Ф. Одоевский), может быть дополнен именами лиц, не опубликовавших своих отзывов в печати, но оформивших их в письменном виде и предложивших их на обсуждение в декабристской среде.

Это имена А.С. Пушкина (его знаменитое письмо А.А. Бестужеву) и С.Н. Бегичева, приславшего Грибоедову целую «тетрадку» в защиту «Горя от ума» от нападок Дмитриева, - она тоже обсуждалась среди декабристов. Вероятно, Бегичев взялся за перо сейчас же, как познакомился с возмутившей его статьей М. Дмитриева. Закончив свою «тетрадку» против критика, он прислал ее Грибоедову в Петербург.

Конечно, этот список критиков декабристского лагеря (А.А. Бестужев, О.М. Сомов, В.Ф. Одоевский, А.С. Пушкин, С.Н. Бегичев), дошедший до нас, не может считаться полным. Самое живое устное обсуждение комедии в декабристской среде несомненно. Едва ли какие-либо друзья Грибоедова, бывшие в Петербурге, остались в стороне от этого обсуждения, хотя их мнения и не дошли до нас. И Рылеев, и появившийся весною 1825 г. в Петербурге Кюхельбекер, и Николай Бестужев, и Д. Завалишин, и Арбузов, и Петр Бестужев, списавший отрывки «Горя от ума», и Каховский, обожавший литературу, не могли воздержаться от участия в обсуждении комедии.

Мнение В. Кюхельбекера, хотя и не попавшее в то время в печать, дошло до нас в позднейшем изложении его самого, - в его сибирском дневнике 1833 г. «Нападки М. Дмитриева и его клевретов на "Горе от ума" совершенно показывают степень их просвещения, познаний и понятий. Степень эта истинно незавидная», - пишет Кюхельбекер, полагающий, что комедия Грибоедова «чуть ли не останется самым лучшим цветком нашей поэзии от Ломоносова до известного мне времени».

Мнения о комедии декабристов Якушкина и Беляева, чрезвычайно ясно выраженные в их мемуарах и совпадающие в основной оценке с мнениями перечисленных декабристов, также должны быть приняты во внимание.

После всего сказанного ясно, что выступления в печати А. Бестужева, О.М. Сомова (Петербург) и тесно связанного в этот момент и с Грибоедовым и с Кюхельбекером В.Ф. Одоевского (Москва) не могут рассматриваться изолированно. Это - мнение общественной группы, течения. Близость в это время (по 1825 г.) к декабристам В. Одоевского - вне сомнения, об этом свидетельствует в своих «Записках» хорошо знавший В. Одоевского А.И. Кошелев. Далее будет показано, что занятая этой группой позиция тесно связана с общими взглядами декабристов на русскую литературу и ее значение.

Появляющийся в Петербурге, на рождестве 1825 г., И.И. Пущин - очевидно, новый участник живого обсуждения комедии среди декабристов, а также, как уже указывалось, живая связь их с Пушкиным. Пущин был первым слушателем метких замечаний Пушкина и, очевидно, первым передатчиком Пушкину мнений декабристов о комедии. В конце января 1825 г. декабристская группа в лице А. Бестужева уже получает знаменитое письмо Пушкина о «Горе от ума», которое адресовано также и Грибоедову («Покажи это Грибоедову»). Оно становится достоянием всей декабристской группы и, конечно, горячо обсуждается.

Примерно в то же время, в январе 1825 г., Грибоедов получает письмо о «Горе от ума» от Катенина, содержащее «жестокую и вовсе несправедливую» критику комедии, видимо, прежде всего со стороны композиционной и с точки зрения старой классической школы. К сожалению, письмо Катенина не дошло до нас. Но, насколько можно судить о тематике упреков Катенина по ответному письму Грибоедова (писанному в два приема - в январе и затем 14 февраля 1825 г.), Катенин не задевал в своей критике идеологической стороны пьесы - он критиковал более всего композицию.

Он находил «главную погрешность в плане», по-видимому, упрекал в какой-то «неполноте», ибо Грибоедов, характеризуя композицию, заключает словами: «Что же может быть полнее этого?» Катенин далее находил, что «сцены связаны произвольно», «характеры портретны» и «дарования более, нежели искусства»; последние три положения - его личные формулировки, что оттенено в грибоедовском ответе через подчеркивание, показывающее, что в письме Грибоедова эти тексты даны в качестве цитат Катенина.

Письмо Катенина также немедленно стало достоянием всего круга грибоедовских знакомых, о чем пишет сам Грибоедов Катенину. Вслед за этим в марте вся декабристская группа знакомится с отзывом «марателя Дмитриева», вызывающим взрыв всеобщего возмущения. Ответ немедленно пишет общий декабристский друг и единомышленник О.М. Сомов. Примерно около того же времени в Петербург приходит «тетрадка» Бегичева, также подвергающаяся общему обсуждению, но не напечатанная. В борьбу с Сомовым вступает затем А.И. Писарев - «Пиллад Белугин». Декабристскую позицию отстаивает одновременно В.Ф. Одоевский в «Московском телеграфе».

Если мы вспомним, какое огромное значение придавали декабристы еще в эпоху Союза Благоденствия созданию национальной русской комедии, с каким нетерпением ждали ее, как около этой проблемы уже произносилось имя Грибоедова (на заседаниях «Зеленой лампы»), мы поймем то сильнейшее движение, в которое привела комедия Грибоедова декабристов как критиков, как литераторов.

Проанализируем полемику 1825 г. по существу. Линию защиты комедии ведут прежде всего декабристские критики (ее в основном поддерживают в тот момент также Н. Полевой и Ф. Булгарин). Разберемся во мнениях столкнувшихся сторон. Антагонистичность мнений вне сомнения.

Конечно, обе столкнувшиеся стороны знали комедию целиком в рукописном виде, а не судили о ней только по отрывкам в «Русской Талии». А. Бестужев прямо пишет в своем обзоре о рукописной комедии (там же он отмечает и рукописную поэму Пушкина «Цыганы»). Бестужев отдельно, несколько ниже, выделяет вопрос о «Русской Талии», которая «между многими хорошими отрывками заключает в себе 3-е действие комедии "Горе от ума", которое берет, безусловно, преимущество над другими». Однако неопубликованность пьесы в целом и в силу этого цензурные преграды в ее обсуждении крайне стесняли полемику.

Позже в грибоедовской литературе высказывалось мнение, что полемика 1825 г. отличается тем, что «критики говорили о всей пьесе, хотя формально должны были считаться только с фрагментами "Русской Талии"». Проверка этого положения показывает, что оно крайне преувеличено и не соответствует действительности: цензура мешала декабристской стороне развернуться, нередко придавала декабристской полемике сдавленную форму, что будет показано ниже.

Критики могли сколько угодно думать обо всей комедии, известной им в рукописи, но говорить о ней в печати они не могли: в критике нет ни одной цитаты из не пропущенных цензурою частей пьесы, ни одного прямого указания на ее ход в целом. Сомов был вынужден прямо написать: «Не следуя за ходом целой комедии до самой развязки, я должен ограничиться тем, над чем г. Дмитриев произнес строгий свой суд, а именно отрывками, помещенными в "Русской Талии"». Еще горше звучит признание Сомова: «В доказательствах не было бы недостатка, но они завлекли бы меня слишком далеко». Поэтому в полемике 1825 г. важнейшие вопросы приходилось ставить сдавленно, а свободно и широко, нарушая пропорции существа дела, говорить о второстепенных подробностях, отдельных выражениях пьесы и т. п.

Основным вопросом полемики был вопрос о соответствии изображенного в пьесе - реальной действительности. Привнося позднейшую терминологию, мы могли бы сказать так: спор шел прежде всего о том, реалистична ли пьеса. Дмитриев утверждал, что пьеса не отразила действительности, что господин Грибоедов «не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать», и даже находил, что в комедии имеется «грубая ошибка против местных нравов».

Декабристская критика, наоборот, утверждала, что «Горе от ума» отражает действительность, что оно есть «живая картина московских нравов» (А. Бестужев), «живая картина живого общества» (Сомов), и находила, что противники узнали себя и потому бесятся, так как оскорблены «зеркальностью сцен» (А. Бестужев). Декабристская критика с возмущением восклицала: «Кто из ваших читателей вам поверит, что г. Грибоедов не попал на нравы описанных им обществ?» (В. Одоевский).

Декабристская критика полагала, что беспристрастные судьи, «смотря на произведение г. Грибоедова, находят не одни портреты, но и целую картину весьма верною...» (Сомов). В параллель к этому нельзя не привести свидетельство декабриста Якушкина: «На каждом шагу встречались Скалозубы», прямым образом говорящее о соответствии образов комедии действительности. В соответствии с этим же и Н. Полевой приходил к выводу, что еще ни в одной комедии «не находили мы... таких живых картин общества, какие находим в комедии "Горе от ума". Загорецкий, Наталья Дмитриевна, князь Тугоуховский, Хлёстова, Скалозуб списаны мастерской кистью».

Ясно, если противники «Горя от ума» выдвигали обвинение, что пьеса не отражала действительности, а изобразила нечто вымышленное, нереальное, то они же должны были поставить вопрос об истоках этой нереалистической комедии и найти причину ее появления не в условиях реальной жизни, а в литературном заимствовании. Так и произошло.

Антигрибоедовский лагерь критиков стал утверждать, что «Горе от ума» не произведение, давшее живую картину московских нравов, а якобы подражательная, неоригинальная пьеса, сколок с виландовых «Абдеритов», а Чацкий - копия, причем, как и подобает копии, ухудшенная - с виландова Демокрита (Дмитриев); «Молиеров мизантроп в мелочах и в карикатуре» (Дмитриев). Вот в этот момент и родилась печально знаменитая литературоведческая тема о происхождении «Горя от ума» от каких-то заимствований и образцов, тема, которой «посчастливилось» стать предметом обширных монографий, свидетельствовавших о зря потраченном времени.

Декабристская критика решительно отвергла это обвинение. Сомов детально, со справками из подлинника Виланда, доказал бессмысленность сопоставления и характеризовал сравнение с Виландом вообще как лишнее и неудачное. Важный и еще до нашего времени не изученный в полной мере вопрос о новой комедийной форме в «Горе от ума» и о решительных нарушениях классического канона поставила именно декабристская критика 1825 г. Первый указал на это А. Бестужев, остроумно заметив: «Люди, привычные даже забавляться по французской систематике, говорят, что автор не по правилам нравится - но пусть их говорят, что им угодно».

Сомов высказал по этому же вопросу ряд продуманных и глубоких соображений; он отметил, что сочинитель комедии «не шел и, как видно, не хотел идти тою дорогой, которую углаживали и, наконец, истоптали комические писатели от Мольера до Пирона и наших времен. Посему обыкновенная французская мерка не придется по его комедии, здесь нет ни плута слуги, около которого вьется вся интрига, нет ни jeune premier... ни père noble, ни raisonneur, словом, ни одного сколка с тех лиц, которых полное число служит во французских театрах уставом для набора театральной челяди.

В первом явлении первого действия не выведены слуга и служанка или два другие из действующих лиц, чтоб высказывать зрителям или читателям характеры главных лиц комедии и вместе с тем сообщить наперед, в чем состоит завязка пьесы. Здесь характеры узнаются и завязка развертывается в самом действии». В. Одоевский прямо противопоставил «Горе от ума» французским подражательным пьесам и метко указал: «У одного Грибоедова находим мы колорит русской».

У противников комедии, отрицавших соответствие ее содержания с действительностью, естественно, возникало и отрицательное мнение о противоположности столкнувшихся лагерей. Никакой противоположности Чацкого и противостоящего лагеря они не желали признавать: господин Грибоедов «не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать, и не дал главному характеру надлежащей с ними противоположности» (Дмитриев).

Декабристская критика, наоборот, решительно утверждала, что Чацкий «составляет совершенную противоположность с окружающими его лицами» (В. Одоевский), что беспристрастные судьи находят «нравы общества схваченными с природы, а противоположность между Чацким и окружающими его весьма ощутительною. В доказательствах не было бы недостатка, но они завлекли бы меня слишком далеко» (Сомов).

Характерно, что оказалось невозможным привести всю полноту доказательств именно по вопросу о противоположности двух лагерей. «Я не вижу образованного общества, коим Чацкий окружен», - колко и верно возражает Сомов Дмитриеву и недоумевает, как не мог заметить Дмитриев вокруг Чацкого людей, «набитых предрассудками и закоснелых в своем невежестве».

Признание или непризнание противоположности героя с окружающим его обществом влекло за собою вопрос о композиции пьесы. Если этой противоположности не было и автор напрасно на нее предъявлял претензии, то о какой же завязке комедии можно было говорить? Не получалось ни завязки, ни внутреннего развития действия. Об этом Дмитриев и Писарев говорили особенно много и с жаром.

Позже многочисленные критики, высказывавшиеся о том же, лишь развивали их мысли. Сомов, напротив, доказывал наличие завязки и развитие действия: «Завязка развертывается в самом действии; ничто не подготовлено, но все обдумано и взвешено с удивительным расчетом». Когда позже И.А. Гончаров раскрыл с таким искусством внутреннее движение любовной интриги в комедии, он раскрыл именно этот тезис декабристской критики.

Трафаретные требования, связанные с французским классическим шаблоном, тут опять-таки отпадали. А. Бестужев рассказывал в своих воспоминаниях о Грибоедове, как один из поэтов, присутствовавший на чтении комедии, повторял: «Великолепно!» после чтения каждого действия, а затем, выйдя в антракте и встретив Бестужева одного, сказал: «Великолепно! Но многое, многое надо переделать... что за комедия в четыре действия!» - «Неужели вы находите, что мало четырех колес для дрожек, на которых вы ездите?» - отвечал Бестужев и «оставил его проповедовать, как надобно писать театральные пьесы». Это замечание Бестужева - также элемент декабристской критики, отвергавшей литературный французский шаблон.

От суждения о художественных достоинствах комедии и о степени ее реалистичности критика легко переходила к вопросу о правоте героя. Удалось ли сделать его мнения убедительными, а поведение и вообще взаимоотношения с противостоящим лагерем - понятными и оправданными? Прав ли Чацкий? Нет, нет, - с бешенством кричал лагерь Дмитриева, - герой не прав, он - «сумасброд» (Дмитриев), он - бешеный, «Чацкий как с цепи сорвался» (Писарев), он отвечает на вежливые вопросы грубыми дерзостями, он действительно «не человек - змея», «мудрено ли, что от такого лица разбегутся» и «примут его за сумасшедшего». Ни о какой идейной правоте героя не может быть и речи, - Чацкий отличается каким-то «бранчивым патриотизмом» (Дмитриев), он «умничает», он «смешон». Характер главного героя необходимо «переменить», без этого «не стоит издавать пьесу» (Дмитриев).

Ярость Пиллада Белугина была индивидуализирована лишь некоторым повышенным интересом к «приличному» и «неприличному». Выписав с ужасом сентенцию: «Чтоб иметь детей, кому ума не доставало», и заметив, что слова «ни на волос любви» - «выражение неприличное», Пиллад Белугин заключал, что Чацкий «уезжает как селадон искать место, где есть уголок оскорбленному чувству». Любопытно, что уже в 1829 году пущена прочно утвердившаяся в позднейшей литературе клевета на Чацкого, что он-де «сердится за то, что мы не подражаем китайцам» (Дмитриев).

Чацкий прав, со страстным убеждением заявляла противная сторона. Декабристская критика считала героя «умным, пылким и добрым» (Сомов). «Чацкий до некоторой степени сбросил с себя иго светских приличий и говорит такие истины, которые другой, по совету Фонтенеля, сжал бы покрепче в руке» (Сомов). Чацкий - патриот. Всего загадочнее для Сомова было обвинение его в «бранчивом патриотизме».

Сомов с достоинством возражал зоилам Грибоедова: «Любовь к отечеству, изливающаяся в жалобах на то, что многие сыны его отстали от коренных доблестей своих предков и не достигли до настоящей степени образования, заняли у иностранцев только то, что вовсе недостойно подражания: роскошь, моды и полуфранцузский тон разговора, негодованье на то, что все чужеземное предпочитается всему отечественному, - вот бранчивый патриотизм Чацкого. И сие-то лицо с чувствами благородными и душою возвышенной, сей-то Чацкий, осуждающий одни старые и новые пороки и странности в земляках своих, есть, по словам г-на М. Дмитриева, сумасброд и молиеров мизантроп в мелочах и карикатуре...» (Сомов).

«Чацкий и прежде и после путешествия питает пламенную любовь к родине, уважение к народу и только сердится и негодует на грубую закоснелость, жалкие предрассудки и смешную страсть к подражанию чужеземцам, - не всех вообще русских, а людей некоторой касты» (Сомов).

«В Чацком действует патриотизм, доходящий до фанатизма» (В. Одоевский). Яркое впечатление от личности Чацкого вообще вошло в первое впечатление А. Бестужева от чтения отрывков «Горя от ума»: «Это благородное негодование ко всему низкому, эта гордая смелость в лице Чацкого проникла в меня до глубины души», - писал Бестужев в воспоминаниях о Грибоедове.

Однако у декабристского лагеря было и одно возражение по отношению к Чацкому. Как указывалось выше, Пушкин разделил вопрос об отношении к герою на две составные части: на оценку его идеологии, его мыслей и мнений - и на оценку его поведения. Первое было оценено Пушкиным самым высоким образом: «Все, что он говорит - очень умно». Второе же получило иную оценку - отрицательную. Чацкий обращается со своими умными речами к Фамусову, Скалозубу, на балу к московским бабушкам. - «Это непростительно. Первый признак умного человека - с первого взгляда знать, с кем имеешь дело». Уже отмечалось, что Пушкин мог так рассуждать с высоты опыта, приобретенного общественным движением к началу 1825 г., ранее он сам поступал иначе.

Чацкий создавался именно в годы южной ссылки Пушкина, когда еще не был вполне найден иной способ готовить преобразование родины, нежели агитацией, проповедью, словом. Тогда все декабристы «гремели», по словам Якушкина, против диких, крепостнических учреждений. Сомов включил попытку объяснить эту сторону поведения Чацкого в свою статью. Объяснение это не было вызвано какими-либо упреками Дмитриева или Писарева, - у них нет соответствующих критических замечаний.

Мне представляется это место статьи Сомова ответом на пушкинский упрек Чацкому в известном письме Пушкина Бестужеву о «Горе от ума». Сомов прежде всего полагает, что сам Чацкий считает, что «напрасно теряет речи», но не может удержаться в силу свойственной молодости заносчивости и нетерпеливости - пороков Чацкого. Это место сомовской статьи замечательно. Прежде всего, он указывает вновь на реализм Грибоедова, - его герой живой человек, а вовсе не заоблачное совершенство.

«Г. Грибоедов, сколько мог я постигнуть цель его, вовсе не имел намерения выставлять в Чацком лицо идеальное: зрело судя об искусстве драматическом, он знал, что существа заоблачные, образцы совершенства нравятся нам как мечты воображения, но не оставляют в нас впечатлений долговременных и не привязывают нас к себе». Сомов усматривает слабости Чацкого: Грибоедов «представил в лице Чацкого умного, пылкого и доброго молодого человека, но не свободного от слабостей; в нем их две, и обе почти неразлучны с предполагаемым его возрастом и убеждением в преимуществе своем перед другими.

Эти слабости - заносчивость и нетерпеливость. Чацкий сам очень хорошо понимает (и в этом со мною согласится всякий, кто внимательно читал комедию "Горе от ума"), что, говоря невеждам о их невежестве и предрассудках и порочным о их пороках, он только напрасно теряет речи; но в ту самую минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов колких, но справедливых. Он уже не думает, слушают и понимают ли его, или нет: он высказал все, что у него лежало на сердце - и ему как будто бы стало легче. Таков вообще характер людей пылких...»

Таким образом, Сомов согласился с Пушкиным, признав черту отрицательной. Он даже отнес ее за счет «слабостей» героя - заносчивости и нетерпеливости, свойственных молодости. Однако он глубоко смягчил упрек, выразив убеждение, что сам Чацкий понимает, что «напрасно теряет речи». В тактике и в понимании «способов действия» общественное движение 1825 г. намного выросло по сравнению со временами Союза Благоденствия, - и Пушкин и Сомов в отношении своем к поведению героя отражали этот рост.

В.Ф. Одоевский поддерживал этот же взгляд и относил к Чацкому слова: «не терпит сердце немоты».

Можно уже предчувствовать, что оба лагеря критиков разойдутся в оценке языка комедии. Староверы всячески охуляли прославленный язык «Горя от ума»: язык этот «жесткий, неровный и неправильный», «совсем не разговорный, а книжный» (Дмитриев), в комедии «сряду тысячи дурных стихов» (кстати, во всей комедии вообще немногим более двух тысяч стихов). Утверждалось, что Софья и Чацкий говорят «наречием, которого не признает ни одна грамматика, кроме, может быть, лезгинской» (Писарев; намек на кавказское пребывание Грибоедова). Лучше-де просить автора совсем не издавать комедию, пока он «не исправит слога» (Дмитриев).

«Кто, кроме лезгинца, скажет девушке: "Вы уж на ногах"?» Фраза «верст больше семисот пронесся» - «непозволительна в языке разговорном», «"Вдвоем - мы мочи нет друг другу надоели" - лезгинская фраза» (Писарев). Подобными выписками испещрены целые страницы Пиллада Белугина. В противоречие с этими утверждениями декабристская критика справедливо отмечала высокие качества языка. Подчеркивались «невиданные доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах» (А. Бестужев). Грибоедов «соблюл в стихах всю живость языка разговорного» (Сомов).

В полном соответствии с этим В. Кюхельбекер позже разбирал язык «Горя от ума» в своем сибирском дневнике, и этот разбор остается и поныне одним из самых тонких и вдумчивых разборов языка прославленной комедии. «Другой упрек касается неправильностей, небрежностей слога Грибоедова, и он столь же мало основателен, - писал В. Кюхельбекер. - Ни слова уже о том, что не гг. Писаревым, Дмитриевым и подобным молодцам было говорить о неправильностях, потому что у них едва ли где найдется и 20 стихов сряду без самых грубых ошибок грамматических, логических, ритмических, словом, каких угодно.

Но что такое неправильности слога Грибоедова (кроме некоторых и то очень редких исключений)? С одной стороны, опущения союзов, сокращения, подразумевания, с другой - плеоназмы, словом, именно то, чем разговорный язык отличается от книжного... Какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, сказала афинская торговка: "Вы иностранцы". - "А почему?" - "Вы говорите слишком правильно; у вас нет тех мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись, но о которых молчат ваши грамматики и риторики"».

Высоко оценила декабристская критика и самое стихосложение «Горя от ума». «Что касается до стихосложения, то оно таково, какого должно желать в русской комедии и какого мы доныне не имели» (Сомов ). В полном соответствии с декабристской оценкой стояла оценка языка комедии Пушкиным: «О стихах я не говорю: половина должны войти в пословицу».

Когда, развивая эту же пушкинскую мысль, В.Ф. Одоевский в своей статье писал, что слыхал «целые разговоры, взятые из "Горя от ума"», Пиллад Белугин издевательски требовал представить узаконенное число свидетелей, объявлял говорящих глупцами, которые сами не в состоянии связать двух мыслей, раз заимствуют целые разговоры, и отпускал пошлости, спрашивая, были ли эти говорящие трезвы, а то пьяный кого хочешь может процитировать... Так яростно, прибегая к оружию клеветы и пошлости, напала критика на великую русскую комедию в первый же год ее распространения.

Совершенно ясно, что те два лагеря, которые существовали в действительности и были отражены в комедии, вновь заявили о своем существовании - уже при обсуждении написанной комедии в полемике 1825 г. Да иначе и быть не могло. Самое любопытное то, что критики великолепно сознавали себя людьми разных партий, противоположных мировоззрений. Эту противоположность приходится не только видеть в самом существе вопросов, поднятых полемикой, они прямо и открыто формулированы враждующими сторонами, об этом можно прочесть в самой критике: «Чтобы рассматривать ее [комедию] с настоящей точки зрения, должно откинуть пристрастие духа партии и литературное староверство» (Сомов). «У всякого есть свое стеклышко, сквозь которое он смотрит на так называемый свет.

Немудрено, что у г. Грибоедова и г. Дмитриева сии стеклышки разного цвета. К этому надобно прибавить и разность высоты подзорного места, с которого каждый из них смотрит в свое стеклышко» (Сомов). Сомов процитировал известную басню, говоря о себе, что он «не того прихода», что Пиллад Белугин. Тот с восторгом подхватил сравнение: «Г. Дмитриев, с своей стороны, может сказать, что г. Сомов хвалит "Горе от ума", бывши одного прихода с автором». Простая фраза Сомова «Чацкий и прежде и после путешествия питает пламенную любовь к родине» вызывает ядовитую реплику Пиллада Белугина: «Мудрено, чтоб г. Сомов знал Чацкого прежде путешествия». Лагерь староверов чувствовал за несколькими декабристскими критиками многочисленных сторонников, и Писарев с бессильной яростью называл В. Одоевского «тысяча первым защитником "Горя от ума"».

Вообще «староверов» раздражал даже самый факт полемического оживления, и Пиллад Белугин злобно писал: «"Горе от ума" недостойно чрезмерных похвал одной половины литераторов и чрезмерной нападки другой половины». Он негодовал на то, что «рукописная комедия "Горе от ума" произвела такой шум в журналах, какого не производили ни "Недоросль", ни "Ябеда"». С этим перекликался и раздраженный вопрос П.А. Вяземского, занявшего крайне половинчатую и в общем неблагожелательную позицию по отношению к «Горю от ума»: «Что скажешь ты о глупой войне за и против Грибоедова?» - писал он Пушкину 7 июня 1825 г.

Конечно, старая вражда Писарева и Дмитриева к Грибоедову по поводу его эпиграммы и в связи с его московскими литературными отношениями могла сыграть некоторую роль в резкости нападок противной стороны. Однако существо дела не в этом. Оба критика действительно принадлежали к лагерю «староверов», и эта принадлежность ярче всего сказалась на занятой ими позиции.

Подводя итоги, скажем: именно декабристская критика первая заявила о том, что комедия Грибоедова стоит в ряду классических произведений русской литературы, и вступила в борьбу со старым миром, отстаивая это высокое место для комедии. «Горе от ума» было именно декабристами объявлено классическим литературным образцом, «феноменом», какого не видали мы от времен «Недоросля» (А. Бестужев ). Замечательные слова декабриста Бестужева о комедии как бы увенчивают декабристскую борьбу за великую русскую национальную пьесу, - так блещет в них подлинная мысль настоящего деятеля, исторически оценивающего закономерности развития: «Предрассудки рассеются, и будущее оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народных».

*  *  *

Таким образом, декабристская полемика о «Горе от ума» конца 1824 г. и первой половины 1825 г., несмотря на цензурные стеснения, сумела поднять и поставить многие важные вопросы, которые и позже остались живыми и основными для оценки комедии. Она поставила вопросы о реалистичности комедии, о противоположности двух лагерей, о правоте героя, о языке комедии, она справедливо отвергла попытки обвинить комедию в нереалистичности, в отсутствии правильной композиции, завязки, хода действия, отвергла попытку объяснить ее происхождение через подражание иностранным образцам, охулить ее язык; она разоблачила попытку дискредитировать идеологию героя. Однако все эти большие вопросы приходилось ставить сдавленно и приглушенно. Цензура теснила критику декабристского лагеря. Противный лагерь уводил критику на путь мелочей и придирок к языку.

Многие вопросы при данных цензурных условиях просто невозможно было поставить. Естественно в силу этого, что характер полемики не удовлетворял ни Грибоедова, ни всю декабристскую петербургскую группу. Последнее явствует из того, что с мая 1825 г. она больше в печати не выступает. Расширить идейную сторону полемики в силу цензурных условий было невозможно, препираться же о стилистических мелочах было не только скучно, но и недостойно для высоты предмета.

Грибоедов, очевидно весною 1825 г., получил целую «тетрадку» Бегичева против Дмитриева: «Ты не досадуй, что я до сих пор позамедлил ответом на милое твое письмо с приложением антикритики против Дмитр[иева]», - писал Грибоедов Бегичеву 18 мая 1825 г. Отсюда можно предположить, что письмо Бегичева с приложением «антикритики» пришло к Грибоедову примерно в конце апреля или самом начале мая. «Ты с жаром вступился за меня, любезный мой Вовенарг. Благодарю тебя и за намерение и за исполнение, - продолжал Грибоедов. - Я твою тетрадку читал многим приятелям, все ею были очень довольны, а я вдвое, потому что теперь коли отказался ее печатать, так, конечно, не от того, чтобы в ней чего-нибудь недоставало. Но слушай.

Я привык тебя уважать; это чувство к тебе вселяю в каждого нового моего знакомца; как же ты мог думать, что я допущу тебя до личной подлой и публичной схватки с Дмитр[иевым]: личной и подлой, потому что он одною выходкою в «В[естнике] Е[вропы]» не остановится, станет писать, пачкать, бесить тебя, и ты бы наконец его прибил. И все это за человека, который бы хотел, чтобы все на тебя смотрели как на лицо высшего значения, неприкосновенное, друга, хранителя, которого я избрал себе с ранней молодости, коли отчасти по симпатии, так ровно столько же по достоинству. Ты вспомни, что я себя совершенно поработил нравственному твоему превосходству. Ты правилами, силою здравого рассудка и характера всегда стоял выше меня. Да! и коли я талантом и чем-нибудь сделаюсь известен свету, то и это глубокое, благоговейное чувство к тебе перелью во всякого моего почитателя. Итак, плюнь на марателя Дмитриева».

Грибоедов пишет и В.Ф. Одоевскому в Москву 10 июня: «Виноват, хотя ты за меня подвизаешься, а мне за тебя досадно. Охота же так ревностно препираться о нескольких стихах, о их гладкости, жесткости, плоскости; между тем тебе отвечать будут и самого вынудят за брань отплатить бранью. Борьба ребяческая, школьная. Какое торжество для тех, которые от души желают, чтобы отечество наше оставалось в вечном младенчестве!!!».

Эта точка зрения - едва ли не изъявление мнения всей декабристской петербургской группы. Оно очень хорошо объясняет прекращение выступлений в печати со стороны декабристов. Последний лай Пиллада Белугина раздался вновь из подворотни «Вестника Европы» лишь в декабре 1825 г., - это и был конец полемики.

Но каковы же были эти более высокие идейные вопросы, которых вообще нельзя было поставить из-за цензурных стеснений? Прежде всего ясно, что нельзя было расширить и полностью развернуть аргументацию и тех вопросов, которые все же, хоть и в сдавленном виде, сумела поставить декабристская полемика; это, по собственному признанию критиков из декабристского лагеря, «завлекло бы их слишком далеко» (Сомов). Но были и другие литературные темы, горячо интересовавшие декабристов, поставить которые в печати было бы невозможно. О них можно судить по сохранившейся переписке Рылеева и А. Бестужева с Пушкиным, относящейся к этому же времени. Все эти вопросы имеют отношение и к «Горю от ума».

Чтобы полностью уяснить себе взаимосвязь поставленных в этой переписке вопросов с обсуждением комедии Грибоедова, необходимо еще раз напомнить, что вопрос о создании достойной русской национальной литературы - причем в больших литературных формах - был постоянным в культурной программе декабризма. Еще в эпоху Союза Благоденствия в политической утопии Улыбышева «Сон» во весь рост был поставлен вопрос о создании великой русской национальной литературы больших форм - о трагедии, комедии и эпопее.

Создание этой литературы могло быть достигнуто только в силу освободительной работы революции. Старец в утопии «Сон», являющийся проводником автора по послереволюционному Петербургу, говорит, что русский народ стал нацией лишь после революционных событий: «Наши литературные труды несли уже печать упадка, еще не достигнув зрелости, и нашу литературу, как и наши учреждения, можно сравнить с плодом, зеленым с одной стороны и сгнившим - с другой.

К счастью, мы заметили наше заблуждение. Великие события, разбив наши оковы, вознесли нас на первое место среди народов Европы и оживили также почти угасшую искру нашего народного гения. Стали вскрывать плодоносную и почти не тронутую жилу нашей древней народной словесности, и вскоре из нее вспыхнул поэтический огонь, который и теперь с таким блеском горит в наших эпопеях и трагедиях. Нравы, принимая черты все более и более характерные, отличающие свободные народы, породили у нас хорошую комедию, комедию самобытную...»

На заседаниях той же «Зеленой лампы» критики, как уже указывалось, разбирали ранние комедии Грибоедова «Притворная неверность» и «Молодые супруги» и подчеркивали несамобытность, подражательность обоих произведений. «Притворная неверность. Комедия в 1-м действии, перевод с французского Грибоедова и Жандра», - говорилось в отчете о театральном репертуаре, читанном на заседаниях «Зеленой лампы». «Молодые супруги. Комедия в 1-м действии в подражание французскому г-на Грибоедова...»

Эти произведения не были тем, чего искали и о чем мечтали декабристы, - самобытной, национальной русской комедией. Старец в «Сне» с удовлетворением говорит собеседнику: «Наша печать не занимается более повторением и увеличением бесполезного количества этих переводов французских пьес, устаревших даже у того народа, для которого они были сочинены.

Итак, только удаляясь от иностранцев, по примеру писателей всех стран, создавших у себя национальную литературу, мы смогли поравняться с ними, и, став их победителями оружием, мы сделались их союзниками по гению». Нечего говорить о том, что эти мысли разделял и сам Грибоедов, называвший свои первые подражательные комедии «комедийками» и мечтавший о подлинном национальном произведении большой формы. В монологе Чацкого о французике из Бордо автор, ненавистник «пустого, рабского, слепого подражанья», был одного мнения с декабристами.

В «Горе от ума» декабристы и увидели монументальное произведение - долгожданную национальную комедию. Этот план оценки и был взят А. Бестужевым, когда он давал свою пророческую формулировку о комедии Грибоедова как об одном из «первых творений народных». Декабристы констатировали возникновение национального произведения большой формы. Развернуть всю систему этих мыслей в царской подцензурной печати во время полемики 1825 г. они, разумеется, не могли.

Однако этим дело не ограничивалось. Переписка Рылеева и Бестужева с Пушкиным ставила еще одну проблему. Она возникла из сравнения «Горя от ума» с «Евгением Онегиным». С точки зрения декабристов, сравнение было в пользу «Горя от ума» и к невыгоде «Евгения Онегина». Появление комедии Грибоедова в общем совпало с выходом в свет первых песен пушкинской поэмы, и декабристы (Бестужев, Рылеев) не были удовлетворены «Евгением Онегиным», хотя и признавали ряд его высоких достоинств.

В литературоведении широко распространено мнение, что декабристы признавали лишь историко-романтическую тематику и поэтому недооценивали «Евгения Онегина»; далее обычно следует характеристика этого подхода декабристов к литературе как узкого, а пушкинского как более широкого. На мой взгляд, эта концепция неправильна. Тот глубоко дружеский, не антагонистический спор, который завязался между Пушкиным и декабристской группой в начале 1825 г., имел в центре своем вовсе не вопрос о выборе темы из той или иной области, а вопрос об особенностях постановки выбранной темы или, употребляя превосходное выражение А. Бестужева, о способе «проникновения» в тему.

Документальный комплекс полемики неполон: в нем, по-видимому, отсутствуют и некоторые пушкинские письма, и письма декабристской стороны; например, нет первого январского письма А. Бестужева к Пушкину, о котором Пушкин упоминает в письме к Рылееву от 25 января 1825 г. из Михайловского: «Бестужев пишет мне много об Онегине - скажи ему, что он неправ: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии?» Пушкин защищает свое право избрать сюжет из светской жизни. Но недоразумение разъясняется: оказывается, спор не об этом, и Рылеев и Бестужев признают право поэта на выбор сюжета из светской жизни.

«Разделяю твое мнение, что картины светской жизни входят в область поэзии», - пишет ему Рылеев 12 февраля. «Что свет можно описывать в поэтических формах - это несомненно», - также соглашается А. Бестужев (письмо от 9 марта). О чем тогда спор? Спор - о самой трактовке светской темы, о постановке ее, о проникновении в нее. Герой поэмы Евгений Онегин Пушкиным не противопоставлен свету (как, например, Чацкий, добавим мы от себя), а слит с ним, поэтому движение в «Евгении Онегине» получается, по мнению декабристов, не от борьбы героя с противостоящей ему средой, которой он антагонистичен, а от других причин. Вот в этом-то и есть существо спора.

«Что свет можно описывать в поэтических формах, это несомненно, - пишет Бестужев Пушкину 9 марта, - но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов, поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? Я вижу франта, который душой и телом предан моде, вижу человека, которых тысячи встречаю наяву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов. Конечно, многие картины прелестны, но они не полны, ты схватил петербургский свет, но не проник в него».

Последние слова только что приведенной цитаты замечательны: ясно, что для декабристов «проникновение» в предмет было в данном случае равнозначно контрастному, антагонистическому противопоставлению героя свету. Отсюда и декабристское требование сатиры на строй. Такого контраста у Пушкина не было.

Дальнейшая полемика ясно показала, что глубоких расхождений по этому вопросу между Пушкиным и декабристами не было: Пушкин, и так удивлявшийся, что его Евгений «протерся» сквозь цензуру, объяснил друзьям, что он в поэме сознательно не ставил, да и не мог ставить по понятным причинам, требуемых ими вопросов. «Нет, моя душа, много хочешь. Где у меня сатира? о ней и помину нет в «Евгении Онегине». У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры», - отвечал Пушкин Бестужеву 24 марта 1825 г. Зимний дворец находился как раз на набережной.

Следя за дальнейшей эволюцией сюжета «Евгения Онегина» в замыслах Пушкина уже после восстания 14 декабря, мы не можем не отметить его перерастания в сюжет именно того характера, о котором мечтали декабристы. Пушкин хотел сделать Евгения Онегина декабристом, привести его на Сенатскую площадь, иначе говоря, несомненно, противопоставить его дворянскому обществу в антагонистической форме. Это неизбежно повлекло бы за собой и элементы острого сатирического изображения строя: в «Странствии Онегина» и были картины угнетения людей в военных поселениях, которые Пушкину пришлось, как свидетельствует Катенин, выбросить из поэмы в силу их чрезмерной для цензуры недопустимой политической остроты.

А вместе с тем и вся VIII песнь, «как бы оскудевшая» в силу этих купюр, оказалась неприемлемой для поэта. Поэтому обычное толкование спора Пушкина и декабристов как спора сторонника разнообразных и широких поэтических литературных форм, наполненных реалистическим содержанием, со сторонниками более узких форм историко-революционной романтики («псковской свободы», Наливайки, Волынского и пр.) необходимо признать неточным, искусственно суженным, а стало быть, и неправильным. Взгляд декабристов на литературу был значительно шире. Рылеев и Бестужев против «бемольной поэзии» романтика Жуковского, говорят даже о его «пагубном влиянии на русскую словесность», но тот же Рылеев умоляет Пушкина не подражать революционному романтику Байрону, столь им ценимому, а идти своей дорогой.

Декабристы восхищались «Горем от ума» и признавали его «своим» произведением, хотя комедия не имела ни малейшего отношения ни к «псковской свободе», ни вообще к какому бы то ни было сюжету историко-революционной романтики; сюжет ее был, несомненно, почерпнут из светской жизни и заполнен не романтическим, а настоящим реалистическим содержанием. Но в том-то и дело, чтобы герой был противопоставлен «свету». Разумеется, всех этих вопросов декабристы не могли полностью поставить в подцензурной полемике 1825 года. Но сохранившийся документальный материал, драгоценный и сам по себе, вдвое ценен для нас, поскольку вводит в круг тех литературных идей, участником обсуждения которых был Грибоедов в зиму 1824/25 г.

Так из общеполитических споров на квартирах Рылеева, Бестужева, Одоевского, в тесной связи с живыми общественными проблемами времени, органически выросла крупнейшая литературно-критическая тема - оценка «Горя от ума». Тут же определился и первоклассный по значению круг общелитературных вопросов, волновавших современников.

Восстание 14 декабря явилось, так сказать, пятым действием «Горя от ума», когда сразу тридцать строевых начальников, восхищавшихся своим единомышленником - Чацким, заняли места на Исаакиевской площади перед тремя тысячами восставших солдат. Командир,  приведший на площадь первый восставший полк - лейб-гвардии Московский, Александр Бестужев и был первым литературным защитником «Горя от ума», глубоко и верно определившим его подлинное значение как «творения народного».

Восстание было разгромлено - видимость «последнего слова» в борьбе старого с новым осталась пока что за царизмом. Но поклонники «Горя от ума» отстаивали на Сенатской площади то новое, которое неодолимо. Это же новое в истории нашей родины защищала и любимая ими пьеса - «Горе от ума».

Глава IV

Грибоедов под арестом и следствием по делу декабристов

Мы очень мало знаем о том тревожном периоде, который пережили Грибоедов, «ермоловцы» и сам Ермолов в смутные дни междуцарствия. Сопоставим все дошедшие до нас скудные известия - они все же намечают некоторый общий контур картины.

Девятнадцатого ноября 1825 г. в Таганроге неожиданно скончался император Александр I. Уже через три дня слухи об этом дошли до Ермолова, который как раз в это время возвратился из похода в горы и приехал в станицу Екатериноградскую, - здесь он назначил свидание со своим начальником штаба А.А. Вельяминовым, приехавшим из Тбилиси, и посланником в Персии С.И. Мазаровичем. Тут уже находился и Грибоедов (он жил в станице, в одной комнате с Мазаровичем).

Двадцать второго ноября, в день приезда в станицу, Ермолов записал в своем дневнике: «Первый слух о кончине государя с подробностями, которые не оставляли места сомнению». Именно в этот же день 22 ноября Грибоедов пишет радостно-возбужденный ответ на письмо своего друга, декабриста Бестужева, и просит его «по-республикански» обнять Рылеева.

Нельзя усомниться в том, что Грибоедов был осведомлен о дошедших до станицы слухах о смерти императора, - констатируем, что они во всяком случае не помешали (а может быть, и способствовали?) повышенно-мажорному настроению письма. Это - первый грибоедовский документ, свидетельствующий о том, что приступ тоски, столь обострившийся после киевского свидания, кончился. В письме, посылаемом, судя по адресу, по почте, нет, конечно, ни намека на дошедшие до Кавказа слухи.

Пока еще не было никаких официальных извещений о смерти Александра. Адъютант Ермолова Н.В. Шимановский, оставивший воспоминания об аресте Грибоедова, пишет, что официальное известие о кончине императора привез в ноябре в станицу фельдъегерь Якунин, приехавший из Таганрога. Вероятно, на основании этого сообщения в биографии Грибоедова, предпосланной академическому изданию его сочинений, приезд фельдъегеря даже датируется «около 25 ноября».

Сообщение Шимановского ошибочно, а приведенная дата неправильна: никаких фельдъегерей с официальными сообщениями о смерти императора из Таганрога, разумеется, не рассылалось. Начальник главного штаба барон Дибич, находившийся в Таганроге при больном императоре, послал официальное сообщение о его смерти в Варшаву, к цесаревичу Константину, который получил его 25 ноября, и в Петербург, где оно было получено 27 ноября.

Из Петербурга в тот же день, 27 ноября, Сенат (а не Дибич!) разослал указы о смерти Александра I и о присяге Константину. Этот порядок и был, разумеется, соответствующим установленной субординации. Как и полагалось, известие о смерти прежнего императора и указ о присяге новому не разъединялись во времени, а следовали вместе, одновременно, поэтому утверждение биографов, что Ермолов сначала получил официальное сообщение о смерти Александра, а потом - о присяге Константину, не соответствует действительности.

Против датировки ноябрем получения этих официальных известий говорит и дневник Ермолова, который относит их к декабрю. Против датировки ноябрем говорит и письмо Грибоедова к А.А. Жандру и Миклашевич от 18 декабря: «На днях прибыл сюда фельдъегерь Якунин (в Полном собрании сочинений Грибоедова неправильно прочитана фамилия «Экунин», надо «Я» вместо «Э». - М.Н.) и привез мне письмо из Театральной школы». Такое письмо шло, разумеется, из Петербурга, а не из Таганрога, а выражение «на днях», написанное 18 декабря, не может относиться к предыдущему месяцу.

Известно, что исполняющий должность астраханского гражданского губернатора 10 декабря донес Ермолову о принесении присяги Константину Астраханской губернией, а Ермолов ответил на эту бумагу 14 декабря.

Очевидно, получение Ермоловым официального известия о смерти императора Александра и сенатского указа о присяге Константину относится к первой половине или даже к первой декаде декабря. Е. Вейденбаум датирует прибытие к Ермолову фельдъегеря с указом о принесении присяги Константину 8 декабря, и датировка эта не вызывает возражений. «Смерть государя причиною, что мы здесь запраздновали и ни с места», - пишет Грибоедов Жандру и Миклашевич 18 декабря из станицы Екатериноградской. Выражение «запраздновали» с официальной точки зрения, вероятно, показалось бы неуместным.

Приятель Ермолова шелковод Алексей Федорович Ребров через два года после событий рассказал ему о той взволновавшей его фразе Грибоедова, произнесенной в эти дни, о которой уже шла речь выше. Напомним о ней. Денис Давыдов, который мог почерпнуть эти сведения и от Ермолова, и от самого Реброва, с которым был приятелем, пишет об этом так: «Ермолов, Вельяминов, Грибоедов и известный шелковод А.Ф. Ребров находились в средине декабря 1825 г. в Екатеринограде; отобедав у Ермолова, для которого, равно как и для Вельяминова, была отведена квартира в доме казачьего полковника, они сели за карточный стол. Грибоедов, идя рядом с Ребровым к столу, сказал ему: "В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина"; это крайне встревожило Реброва, который рассказал это Ермолову лишь два года спустя».

Ясно, что эта фраза могла поразить Реброва лишь после известия о присяге Константину и до сообщений о присяге Николаю и о восстании 14 декабря. После присяги Николаю, весть о которой пришла вместе с известием о восстании, подобная фраза никого не могла удивить - о восстании уже знали и говорили все, и в этот момент любой собеседник мог бы громко произнести слово «поножовщина» для характеристики событий, - это зависело от взгляда на вещи.

Удивить и встревожить эти слова могли лишь до известий о восстании, когда все казалось спокойным. Поэтому случай этот крайне примечателен. Ранее мы приводили этот факт лишь как показатель осведомленности Грибоедова о планах декабристов начать восстание в момент смены императоров на престоле. Теперь же он нужен нам для общей картины в своем хронологическом месте.

Говорил ли Грибоедов Ермолову что-либо о киевском свидании, о замыслах декабристов? Отрицать это невозможно.

Отношения их между собою были так близки, что позволяли говорить втайне на самые опасные темы. Возможность подобных разговоров была, обстановка это полностью дозволяла, а времени было более чем достаточно, - Грибоедов не разлучался с Ермоловым с 22 ноября, когда встретился с ним впервые по возвращении, до 22 января (даты ареста). Иначе говоря, Грибоедов провел с Ермоловым ровно два месяца и мог успеть найти время и случай для переговоров. Можно лишь твердо сказать, что Ермолов в это время был чем-то очень встревожен и ждал больших событий, хотя, собственно говоря, с точки зрения официальной, к этому не было никаких оснований: все шло совершенно «нормально»: после смерти прежнего императора все присягнули новому и внешне все было спокойно.

19 декабря 1825 г., когда слухи о петербургском восстании еще никак не могли дойти до Ермолова, он написал из Екатеринограда своему другу, М.С. Воронцову явно конспиративное письмо, прося осведомить его об общем положении и циркулирующих тревожных слухах. Воронцов находился в Таганроге, и Ермолов писал, что ему, Ермолову, все новости «по обстоятельствам нужно знать скорее многих других»: «Объясни те странные слухи, которые начинают распространяться и о которых даже подумать неловко».

Он посылал к Воронцову расторопного человека, «чрез которого все можешь написать с доверенностью»; человек этот, имя которого Ермолов в письме не называл, - очевидно, один из «ермоловцев», - посылался, писал Ермолов, «под видом отпуска», «собственно в твое распоряжение» (то есть в распоряжение Воронцова для связи с Ермоловым). Ермолов просил присылать ему «нарочных» со всеми новостями, но почему-то их надо было адресовать не непосредственно к нему, а, не называя его имени, к другу Ермолова генерал-майору Горчакову, который будет знать, как поступать дальше. Вероятно, Воронцов отвечал Ермолову, но текстом ответа мы не располагаем.

24 декабря 1825 г. Ермолов записал в своем дневнике: «Прибыл фельдъегерь с известием об отречении Константина Павловича, привез манифест о вступлении на престол императора Николая Павловича». В том тексте дневника, который опубликован М.П. Погодиным (другим мы не располагаем, и подлинник дневника до нас не дошел), более под 24 декабря не значится решительно ничего. Одновременно с известием о восшествии на престол Николая I фельдъегерь Дамиш привез в станицу Червленную, куда передвинулся Ермолов (а с ним и Грибоедов), весть о разгроме восстания 14 декабря.

Николай Викторович Шимановский, «ермоловец», один из любимейших адъютантов Ермолова, в своем воспоминании «Арест Грибоедова» относит прибытие фельдъегеря Дамиша к 25 декабря (день рождества) и картинно рассказывает об этом так: «Утром 25 декабря все чиновники и офицеры, находившиеся при главной квартире, собрались, чтобы поздравить Алексея Петровича с праздником. Домик офицерский, занимаемый Алексеем Петровичем, был на площади, на углу улицы, ведущей к станице Наур, то есть к дороге из России. Утро было прекрасное, довольно теплое. Кто сидел на завалинке домика, кто прохаживался поблизости.

Толкуя о предстоящем походе в Чечню, мы увидали, что шибко скачет кто-то на тройке прямо к квартире генерала. Это был фельдъегерь Дамиш. Тотчас позвали его к генералу, он подал ему довольно толстый конверт, в котором был манифест о восшествии на престол императора Николая и все приложения, которые хранились в Москве, в Успенском соборе... Когда Алексей Петрович окончил распоряжения, фельдъегерь Дамиш стал рассказывать о событии 14 декабря. В это время Грибоедов, то сжимая кулаки, то разводя руками, сказал с улыбкою: "Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится!“»

В декабристской литературе нередко упоминается о том, что Ермолов задержал присягу на несколько дней, явно выжидая событий. Н.В. Шимановский признает факт задержки, но объясняет его случайными обстоятельствами - отсутствием православного священника в раскольничьих станицах, среди которых находилась Червленная; за священником будто бы пришлось посылать в город Кизляр, за 200 верст от станицы Червленной, и его привезли только на третий день, когда и произошло принятие присяги. По Шимановскому, присяга, таким образом, была произведена 27 декабря - с трехдневным запозданием, если верить дате приезда фельдъегеря, данной самим мемуаристом, и с четырехдневным, если отправляться от даты приезда фельдъегеря, зафиксированной в дневнике самого Ермолова (24 декабря).

Вопрос о том, задержал ли Ермолов присягу, существенно важен и проливает свет на события. М.П. Погодин был склонен допускать положительное решение вопроса - признать задержку присяги. Исследователь Е. Вейденбаум избрал этот вопрос темой специальной работы: «Присяга Ермолова императору Николаю I», и пришел к противоположному выводу. Запоздание Ермолова с присягой относится, по его мнению, к области «легенд». Поскольку Е. Вейденбаум исследовал вопрос на основании первоисточников, на этом выводе и можно было бы поставить точку. Но - неожиданным образом - проверка фактических данных, привлеченных Вейденбаумом, обнаруживает, что в основе его аргументации лежит грубая фактическая ошибка.

Вопрос упирается в определение двух дат: даты приезда фельдъегеря с сообщением о новой присяге Николаю I и даты самой присяги в войсках Ермолова. Никаких новых документов, непосредственно фиксирующих именно эти даты, Вейденбаум не нашел. И первая и вторая даты фиксируются им якобы на основании дневника Ермолова - общеизвестного, опубликованного М.П. Погодиным документа. Но дело в следующем: имеются два ермоловских документа, непосредственно повествующих об интересующем нас событии. Первый - дневник Ермолова, очевидно, современный описываемым событиям: он регистрирует их в обычной дневниковой форме - или под общим обозначением месяца, или месяца с точным указанием на число.

Дневник этот опубликован М.П. Погодиным в его материалах о Ермолове. В этом документе записано под 24 декабря: «Прибыл фельдъегерь с известием об отречении от престола Константина Павловича, привез манифест о вступлении на престол императора Николая Павловича». Более под этой датой, как уже отмечалось выше, не значится ничего: как видим, тут нет ни малейших упоминаний о присяге.

Второй ермоловский документ - его мемуары, опубликованные под названием «Записки Алексея Петровича Ермолова за время его управления Грузией», изданные Н.П. Ермоловым на четыре года позже «Материалов» Погодина («Материалы» вышли в 1864 г., «Записки» - в 1868 г.). Это документ гораздо более позднего происхождения, чем дневник, - «Записки» писались уже в то время, когда опальный Ермолов находился не у дел.

В этом документе Ермолов дает уже другое число приезда фельдъегеря и в общей повествовательной форме пишет следующее: «Вскоре - Указ Сената о присяге императору Константину. Начальнику корпусного Штаба позволил я отправиться в Тифлис, по причине болезни. Туда же обратив Мазаровича, сам поехал в Червленную. Декабря 26 дня прибыл фельдъегерь с отречением его от престола и манифестом о восшествии на трон императора Николая 1-го. Войска, при мне и в окрестностях находившиеся, приняли присягу в величайшем порядке и тишине».

Тут перед нами не дневник, а сплошное мемуарное повествование, из текста которого совершенно ясно, что дата 26 декабря относится только к прибытию фельдъегеря. Присяга, о которой повествуется далее, вообще не датирована, и утверждать на основе данного текста, что присяга была принесена также 26 декабря, - нельзя. Что же делает Е. Вейденбаум? Он берет цитату мемуаров от слов: «прибыл фельдъегерь с отречением», кончая словами «приняли присягу в величайшем порядке и тишине» и выдает ее за запись Ермолова в дневнике, якобы занесенную под 26 декабря, то есть произвольно выдает один документ за другой, присваивает мемуарам не присущую им форму дневника и ложно утверждает, что документы датируют присягу 26 декабря. Но ничего этого в документах просто нет.

При этой подтасовке или невольной, но грубой ошибке факт присяги выдается как датированный 26 декабря. Добавим к этому, что Вейденбаум дважды утверждает, что он пользуется якобы записью дневника («Ермолов... в тот же день записал в своем дневнике...» «Ермолов недаром отметил в своем дневнике...»). К тому же цитирует текст неточно (например: вместо «с отречением его от престола» Вейденбаум произвольно и без оговорок меняет текст на: «с отречением императора Константина» и др.). Таким образом, Вейденбаум совершает прямую, вольную или невольную, фальсификацию, выдает один источник за другой и благодаря этому произвольно относит дату 26 декабря сразу к двум событиям: к приезду фельдъегеря и к самому факту присяги.

Цитируя в примечании дату 24 декабря как дату «материалов Погодина» (даже не упоминая, что речь идет о дневнике), Вейденбаум объясняет ее «опиской» или «опечаткой», так как, по его расчетам, фельдъегерь никак не мог приехать из Петербурга в Червленную за 10 дней, - ему пришлось бы для этого делать в сутки более 240 верст, что, по мнению Вейденбаума, было невозможно.

Приходится прежде всего заметить, что фельдъегери ездили и быстрее. Фельдъегерь, привезший в Петербург из Таганрога весть о смерти императора Александра I, прибыл на восьмой день. При Екатерине II ямщики брались доставить короля прусского из Петербурга в Москву за двое суток, то есть брались проехать за сутки (по зимнему пути) гораздо более, чем смущающее Вейденбаума расстояние.

Нельзя, кстати, не вспомнить, что не кто иной, как Александр Андреевич Чацкий в первом разговоре с Софьей дает точные цифровые данные относительно быстрой езды: «Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря, верст больше семисот пронесся - ветер, буря; и растерялся весь и падал сколько раз». Едва ли реалист Грибоедов совершил ошибку в этом расчете, хорошо известном современникам. Сколько ни придирались тогдашние критики к тексту «Горя от ума», этой цифры не оспорил никто, а она дает более 350 верст в сутки.

Но наиболее любопытно то обстоятельство, что новые архивные документы, разысканные именно Вейденбаумом, не только не поддерживают его выводов, но ведут к прямо противоположным. В архиве кавказского гражданского управления Вейденбаум разыскал предписание Ермолова о приведении к присяге Николаю I «войск, в Грузии расположенных», а также другое предписание - о приведении к присяге гражданских чиновников. Оба документа датированы 28 декабря, то есть непреложно свидетельствуют о задержке распоряжения присягать как по корпусу, так и для гражданского населения.

Вейденбаум полагает, что задержка естественно вызывалась необходимостью скопировать сенатские документы, но аргумент этот явно не выдерживает критики: Сенат рассылал не рукописные, а типографски отпечатанные тексты (кстати, сохранившиеся в бумагах Ермолова), и обычно во многих экземплярах. Объем их сравнительно невелик, и если бы, сверх чаяния, и понадобилось бы почему-то копировать их от руки, то любая полковая канцелярия справилась бы с этим самое большее часа за два при наличии нескольких писцов. Таким образом, фактические данные приводят к выводу: Ермолов с присягой нарочито промедлил, явно задержал ее. На сколько именно дней? Пока документы, приведенные выше, дают возможность предполагать 3-4-дневную задержку. Очевидно, у Ермолова были какие-то причины для выжидания.

*  *  *

Еще до того момента, как на Кавказе официально узнали об отказе от престола Константина и о вступлении на престол Николая, в следственном комитете уже прозвучало на допросах имя Грибоедова. 23 декабря 1825 г. следственный комитет в составе военного министра Татищева, великого князя Михаила Павловича, князя А. Голицына и генерал-адъютантов Голенищева-Кутузова, Бенкендорфа и Левашова впервые услышал имя Грибоедова как замешанного в движении при устном допросе князя Сергея Трубецкого. Показания Трубецкого не удовлетворили комитет, и в протоколах, или, иначе, «журналах», его заседаний появилась запись: «В присутствии Комитета допрашиван князь Трубецкой, который на данные ему вопросы дал ответы неудовлетворительные. Положили: передопросить его, составя вопросы против замеченных недостатков, неясностей и разноречий».

Среди составленных вопросных пунктов к Трубецкому был обращен такой вопрос: «Не существуют ли подобные общества в отдельных корпусах и в военных поселениях и не известны ли вам их члены?» Вопрос был, как видим, чрезвычайно общим, на него вполне можно было ответить, не называя имен. «Мне неизвестно, чтоб подобные общества существовали в отдельных корпусах или в военных поселениях, - отвечал Трубецкой. - Я знаю только, что в 1-м корпусе есть полковник Вольской, с которым я не знаком. В других же корпусах я наименовал, кого знал.

Г[енерал] М[айор] князь Волконской говорил мне, что есть или должно быть, по его предположению, какое-то общество в Грузинском корпусе, что он об этом узнал на Кавказе, но он не удовлетворительно о том говорил и, кажется, располагал на одних догадках. Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермолове; он был летом в Киеве, но там не являл себя за члена; это я узнал в нынешний мой приезд сюда».

На полях этого показания у фамилии Грибоедова появилась карандашная помета следствия: «Спросить Рылеева». Рылеев был допрошен о Грибоедове устно на следующий же день 24 декабря и вслед за этим оформил свой ответ в письменном виде таким образом: «Грибоедова я не принимал в Общество: я испытывал его, но, нашед, что он не верит возможности преобразовать правительство, оставил его в покое. Если же он принадлежит Обществу, то мог его принять князь Одоевский, с которым он жил, или кто-либо на юге, когда он там был».

Очевидно, ответ Рылеева нимало не убедил членов следствия в непричастности Грибоедова к тайному обществу. Сопоставив полученные два ответа, следственный комитет пришел к выводу о необходимости арестовать Грибоедова. Надо заметить, что устный ответ Рылеева на показание Трубецкого был, вероятно, много подробнее того, что он записал. Члены следственного комитета допрашивали об этом Рылеева и, очевидно, не были убеждены не только его письменной формулировкой, но и более пространным устным объяснением. 26 декабря, суммируя полученные данные, комитет на своем десятом заседании вынес решение об аресте Грибоедова.

Комитет собрался в 6 часов вечера в составе военного министра Татищева, великого князя Михаила Павловича, князя А. Голицына, генерал-адъютантов Голенищева-Кутузова, Бенкендорфа, Левашова и Потапова (последний был только что введен в состав комитета и присутствовал на нем первый раз). Пятым вопросом повестки данного дня и оказался интересующий нас вопрос. Ввиду важности документа передаем целиком весь текст пятого пункта:

«Слушали: ...5) Письменные ответы Рылеева и допросы Бестужевых: капитан-лейтенанта и штабс-капитана, адъютанта герцога Виртембергского. Положили: а) взять под арест оказывающихся по их показаниям соучастниками в обществе мятежников и представить его императорскому величеству:

Краснокутского, обер-прокурора Сената,

Батенкова, подполковника инженеров путей сообщения,

Нарышкина, полковника Тарутинского полка,

Капниста, бывшего адъютанта Раевского,

Ентальцева, артиллерии полковника,

Хотяинцова, подполковника,

Кальма, генерал-майора,

Грибоедова, служащего у генерала Ермолова,

Завалишина, лейтенанта».

Начало формулировки породило легенду о привлечении Грибоедова к следствию по оговору Бестужевых. Споря против этого, П.Е. Щеголев замечает даже, что следственный комитет указал в своих протоколах повод для ареста Грибоедова «не совсем точно». Между тем по этой линии никакой неточности в формулировке протокола нет, но тем не менее и ни о каком «оговоре» Грибоедова Бестужевыми, Николаем или Александром, она не говорит.

Приведенный выше список имен, составленный комитетом, является списком сводным, извлеченным из показаний четырех лиц: Рылеева, Александра Бестужева, Николая Бестужева и не упомянутого в тексте кн. Трубецкого. Отсюда не следует, что все трое называли одинаковые имена, - анализ ответов названных трех лиц, данных следствию до 26 декабря, приводит вопрос в полную ясность: Рылеев назвал имена Батенкова, Нарышкина, Грибоедова (отрицательно) и Завалишина; А. Бестужев назвал только бывшего на площади 14 декабря Краснокутского и Завалишина, а Николай Бестужев только одного Краснокутского.

Капнист, Ентальцев, Хотяинцев, Кальм и опять-таки Грибоедов - названы впервые кн. С. Трубецким. Следственный комитет суммировал имена и составил сводный список. Наличие имени Грибоедова в этом списке говорило, что отрицание Рылеевым показания Трубецкого о Грибоедове комитет счел неудовлетворительным. Таким образом, Грибоедов был арестован не только по показанию Трубецкого, но и по недоверию комитета к показаниям Рылеева, отрицавшего показание Трубецкого. Комитет поверил Трубецкому.

Николай I на следующий же день, 27 декабря, «высочайше соизволил» утвердить предположение комитета об аресте перечисленных лиц, что и записано в журнале комитета от 27 декабря. Далее на полях журнала комитета от 26 декабря около списка лиц, намеченных к аресту, появилась помета: «Исполнено 28 и 30 декабря», что явно не соответствует истине по отношению к Грибоедову; распоряжение об его аресте было подписано 2 января 1826 г.

Все последующие показания о Грибоедове, даваемые на допросах, в том числе Оболенского и других, могли подтверждать в глазах комитета правильность его прежнего решения арестовать Грибоедова, но не могли быть поводом к аресту, ибо приказ уже был отдан. Поэтому утверждение некоторых исследователей, что Грибоедов был арестован также и по показанию Оболенского, не выдерживает критики, ибо приказ об аресте был подписан 2 января, а Оболенский дал свое показание о Грибоедове только 21 января.

Двадцать седьмого декабря, в день, когда последовало «высочайшее соизволение» на арест Грибоедова, последний находился в станице Червленной и уже несколько дней как знал о восстании 14 декабря. 2 «генваря» 1826 г. военный министр Татищев передал в отношении за № 52 командиру Отдельного кавказского корпуса генералу Ермолову высочайшее распоряжение «приказать немедленно взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под благонадежным присмотром в Петербург прямо к его императорскому величеству».

Приказ об аресте Грибоедова был привезен 22 января фельдъегерем Уклонским в крепость Грозную, куда только что прибыл Ермолов со всем окружением и в том числе с Грибоедовым. Арест произошел вечером того же дня.

Наиболее подробный рассказ об аресте Грибоедова, неточный лишь в некоторых незначительных деталях, но точный в последовательности событий и общем их характере, принадлежит Шимановскому. Осведомленность Шимановского об аресте Грибоедова есть несомненная осведомленность очевидца, проверенная позже в разговорах об аресте с самим Ермоловым и близкими к нему людьми.

Более краткий рассказ об аресте Грибоедова принадлежит Денису Давыдову, осведомленность которого (очевидцем происшествий он не был) восходит к самому Ермолову и кругу «ермоловцев», в том числе к адъютанту Ермолова Талызину, а также к расспросам самого фельдъегеря Уклонского и полковника Мищенко, также очевидцев и участников событий, «и некоторых других лиц», - добавляет Давыдов.

Д.А. Смирновым записан ряд сведений об аресте Грибоедова со слов С.Н. Бегичева и А.А. Жандра, осведомленность которых восходит, несомненно, к самому Грибоедову. Особенно же ценно наличие официальных документальных данных: Е. Вейденбаум разыскал в архиве гражданского управления Кавказа особое дело «Об отправлении коллежского советника Грибоедова в С.-Петербург арестованным и об описании у него бумаг». Имеются и отдельные документы об аресте Грибоедова в делопроизводстве следственного комитета по делу декабристов и в фонде канцелярии дежурного генерала. Таким образом, осведомленность исследователя об обстоятельствах ареста Грибоедова основана на ряде ценных и достоверных данных.

Когда к Ермолову прибыл фельдъегерь с приказом об аресте Грибоедова, «генерал немедленно приказал позвать его (фельдъегеря. - М.Н.) к себе. Уклонский вынул из сумки один тонкий конверт от начальника главного штаба Дибича. Генерал разорвал конверт; бумага заключала в себе несколько строк, но, когда он читал, Талызин прошел сзади кресел и поймал на глаз фамилию Грибоедова. Алексей Петрович, пробежавши быстро бумагу, положил [ее] в боковой карман сюртука и застегнулся...»

Известное утверждение, что Ермолов предупредил Грибоедова за час или за два до ареста и дал ему время уничтожить его бумаги, не вызывает сомнений. Оно подкреплено свидетельством очевидца ареста Н.В. Шимановского и Дениса Давыдова, ссылающихся на сообщение двух очевидцев и участников событий: полковника Мищенко и капитана Талызина; наконец, оно подтверждено свидетельством С.Н. Бегичева и А.А. Жандра, которые, несомненно, знали это от самого Грибоедова.

Шимановский рассказывает существенные подробности об этой стороне дела: предупрежденный Ермоловым Талызин предварительно, до ареста, вызвал из обоза арбу, на которой находились вещи Грибоедова и Шимановского. Арбу подвели к флигелю Козловского, предназначенному для ночлега обоих. В сожжении бумаг участвовал камердинер Грибоедова, известный «Алексаша» (Александр Грибов) - «не более как в полчаса времени все сожгли на кухне Козловского, а чемоданы поставили на прежнее место в арбу».

Шимановский пишет, что не была сожжена лишь рукопись «Горя от ума». Отметим еще ту правдоподобную сторону в рассказе Шимановского, что у Грибоедова при сожжении бумаг были помощники. Действительно: в обстановке передвигающегося отряда, без личной комнаты, имея чемоданы в обозе, Грибоедов без помощи товарищей не мог бы организовать уничтожение документов.

Позже чемоданы - уже не содержавшие опасных документов - внесли в общую комнату, предназначенную для ночлега Грибоедова и офицеров. В этой обширной комнате не было мебели: «Нам постлано было на полу и, чтобы удержать подушки, наши переметные чемоданы были приставлены к головам. Так было и у постели Грибоедова.

Мы с Жихаревым разделись и легли. Сергей Ермолов раздевался, но, по обыкновению, спорил с Грибоедовым и защищал Москву, которую Грибоедов, как и всегда, клеймил своими сарказмами. Грибоедов не раздевался. Вдруг отворяются двери и появляется дежурный по отряду полковник Мищенко, но уже в сюртуке и шарфе, точно так и дежурный штаб-офицер Талызин, а за ними фельдъегерь Уклонский. Мищенко подошел к Грибоедову и сказал ему: «Александр Сергеевич, воля государя императора, чтобы вас арестовать. Где ваши вещи и бумаги?»

Грибоедов весьма покойно показал ему на переметные чемоданы, стоявшие в голове нашей постели. Потащили чемоданы на середину комнаты. Начали перебирать белье и платье и, наконец, в одном чемодане на дне нашли довольно толстую тетрадь. Это было «Горе от ума». Мищенко спросил, нет ли еще каких бумаг. Грибоедов отвечал, что больше у него бумаг нет и что все его имущество заключается в этих чемоданах. Переметные чемоданы перевязали веревками и наложили печати Мищенко, Талызин и Уклонский, у которого оказалась при часах сердоликовая печать. Потом полковник Мищенко сказал Грибоедову, чтобы он пожаловал за ним. Его перевели в другой офицерский домик, где уже были поставлены часовые у каждого окна и двери».

Этот рассказ Шимановского совпадает в ряде существенных моментов с официальным делом «Об отправлении коллежского асессора Грибоедова в С.-Петербург арестованным и об описании у него бумаг». Так, Шимановский, в отличие от Дениса Давыдова, совершенно правильно перечисляет лиц, пришедших арестовать Грибоедова: в деле также указано, что арест произвели артиллерии полковник Мищенко и гвардии поручик Талызин в присутствии фельдъегеря Уклонского (Денис Давыдов, не бывший очевидцем происшествия, неправильно передает, что Грибоедова арестовал лично Ермолов).

Из архивного дела об аресте Грибоедова видно, что осмотр чемоданов был произведен того же 22 января 1826 г. «в присутствии Уклонского, артиллерии полковника Мищенко и адъютанта Ермолова Талызина». Вполне правдоподобно и интересное свидетельство Шимановского о наличии среди бумаг Грибоедова рукописи «Горя от ума». Однако ряд деталей передан Шимановским неточно: он ошибся в дате ареста, отнеся его к 28 декабря, не сообщил, что все же какие-то бумаги были оставлены для правдоподобия Грибоедовым, кроме рукописи «Горя от ума», и при обыске были зашиты в холст, опечатаны печатями лиц, совершивших обыск, и переданы Уклонскому.

Если бы при писателе и дипломате не нашли решительно никаких бумаг, это выглядело бы неестественно и возбудило бы подозрения. Ермолов писал в своем секретном отношении начальнику штаба Дибичу: «...имею честь препроводить господина Грибоедова к вашему превосходительству. Он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются». Ничего не говорит Шимановский и о найденных у Грибоедова книгах.

Двадцать третьего января арестованного Грибоедова увезли из крепости Грозной. Ермолов заступался за Грибоедова в своем секретном отношении к начальнику главного штаба Дибичу, которое, очевидно, также было вручено фельдъегерю Уклонскому для передачи по адресу: «В заключение имею честь сообщить вашему превосходительству, что г. Грибоедов во время служения его в миссии нашей при персидском дворе и потом при мне как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет многие хорошие весьма качества».

Во время обыска выяснилось, что два других чемодана Грибоедова сданы на хранение майору Огареву и находятся во Владикавказе. Е. Вейденбаум установил, что для получения этих чемоданов и производства обыска фельдъегерь Уклонский с арестованным Грибоедовым остановился в Екатеринодаре, куда привезли чемоданы. Тут был произведен новый обыск, и отобранные в данном случае грибоедовские бумаги составили второй опечатанный пакет, который также оказался в руках Уклонского. Во Владикавказе, очевидно, бумаги Грибоедова не могли быть предварительно просмотрены и уничтожены, и второй - владикавказский - пакет с бумагами не мог не беспокоить Грибоедова. Заметим это обстоятельство.

Тридцатого января фельдъегерь с Грибоедовым выехали из Екатеринодара в Петербург. Путь был нелегким, стужа, по словам Грибоедова, была «самая суровая», беспокойство грызло душу. Грибоедов сразу выговорил себе у своего телохранителя какую-то степень самостоятельности в действиях: «Я сказал этому господину, - позже рассказывал Грибоедов С.Н. Бегичеву, - что если он хочет довезти меня живого, то пусть делает то, что мне угодно. Не радость же мне в тюрьму ехать».

Ясно, насколько была важна для Грибоедова осведомленность о событиях 14 декабря и о том, кто именно арестован. Длительное время, отпущенное ему обстоятельствами для обдумывания своего будущего поведения на следствии, сослужило ему большую службу. Еще в Червленной Ермолов, как указывалось выше, подробно расспрашивал при Грибоедове у фельдъегеря Дамиша о событиях 14 декабря.

Видимо, еще подробнее рассказывал о событиях фельдъегерь Уклонский, который выехал из Петербурга много позже Дамиша и, естественно, больше знал. Шимановский рассказывает, как Грибоедов, за столом у Ермолова в крепости Грозной, «слушал рассказы Уклонского, который назвал много арестованных». Таким образом, Грибоедов выехал из Грозной уже довольно осведомленным о событиях.

Естественного настроения невинного человека - все это скоро, мол, выяснится и благополучно кончится - у Грибоедова не было и не могло быть. Его слова «не радость же мне в тюрьму ехать» - говорят сами за себя. И позже, во время пребывания на главной гауптвахте, у Грибоедова вырывались самые мрачные предсказания: «Кажется, что мне воли еще долго не видать, и вероятно, буду отправлен с фельдъегерем...», «В случае что меня отправят куда-нибудь подалее...».

Существенно разобраться в вопросе, какие же именно бумаги мог уничтожить Грибоедов. Е. Вейденбаум полагает, что все компрометирующие документы Грибоедов мог бы уничтожить еще в Червленной, когда впервые узнал о восстании 14 декабря, и выражает сомнение, что Грибоедов мог уничтожить что-либо, имеющее серьезное значение. Это соображение требует, однако, существенной оговорки. Шимановский, как уже указывалось, вспоминал, что после первого сообщения фельдъегеря Дамиша о восстании «Грибоедов, то сжимая кулаки, то разводя руками, сказал с улыбкою: "Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится!"»

Полного убеждения, что все дело кончится поражением, что восстание полностью разгромлено, у Грибоедова в тот момент не было. К тому же и Ермолов явно чего-то выжидал, то есть также не был полностью уверен в окончательном неудачном исходе восстания. Заметим, что Сергей Муравьев-Апостол возглавил восстание Черниговского полка после того, как узнал в Житомире от сенатского фельдъегеря, развозившего присяжные листы, о 14 декабря.

Пестель, арестованный 13 декабря, будучи под арестом, общался с южными декабристами и также явно ждал первые дни, еще обдумывая, не дать ли сигнала к восстанию. Поэтому вполне возможно, что Грибоедов, не вполне уверенный в исходе восстания, не испытывал еще полной необходимости в уничтожении документов сразу после первого известия о 14 декабря.

Неизвестно, были ли у Грибоедова какие-либо секретные бумаги, непосредственно относящиеся к тайному обществу. У него была, разумеется, личная переписка с декабристами и их друзьями, не дошедшая до нас и неизвестная нам в своем полном составе. Однако, исходя из сохранившихся за этот период писем самого Грибоедова, мы можем судить о некоторой части этой несомненно существовавшей и уничтоженной переписки и получить сведения не только об именах адресатов, но некоторые данные о содержании какой-то доли уничтоженных документов. Естественно предположить, что Грибоедов хранил получаемые письма от дорогих ему лиц хотя бы за период своего путешествия от Киева до Грозной. В этот период он получил:

1-2) Два письма от В.Ф. Одоевского, в том числе, как пишет сам Грибоедов, какую-то «секретную почту», вероятно, имевшую отношение к денежным делам.

3) Письмо от декабриста Александра Одоевского, в котором была приписка В. Кюхельбекера и где сообщалось о том, что Кюхельбекер с Одоевским считают себя вправе распечатывать письма, приходящие на имя Грибоедова, - это, конечно, свидетельствует об особо дружеских отношениях, которые существовали между Грибоедовым и этими двумя декабристами, активными участниками 14 декабря. «Письмо твое уже не застало меня в Петербурге, его распечатали Александр с Вильгельмом, уверенные, что нам с тобою от них таить нечего; сам брат твой мне это объявляет», - писал Грибоедов В.Ф. Одоевскому.

Ясно, что, сохранись это письмо Александра Одоевского к Грибоедову, следствие могло бы установить еще и факт особой дружбы «Александра и Вильгельма» - двух декабристов. Заметим, что самые первые известия о 14 декабря переплетены с громкими объявлениями о бегстве Кюхельбекера и о его розысках, что, весьма вероятно, могло дойти и до Грибоедова через фельдъегерские рассказы. О бегстве и розысках Кюхельбекера говорили повсюду. Если так, то дать в руки следствию собственноручное свидетельство двух декабристов, совместно пишущих письмо, об их дружбе было бы далеко не безразличным для следствия фактом.

4) Письмо от А. Бестужева, полученное Грибоедовым 22 ноября в Екатериноградской станице. Именно в этом письме было восхитившее Грибоедова своей резкостью описание «оргий Юсупова», которое было сделано так мастерски и с такой разоблачительной силой, что Грибоедов в ответном письме просил декабриста вставить этот текст в повесть: «Я это еще не раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение. Этакий старый придворный подлец!» - писал Грибоедов.

Попади его мастерское описание в руки следствия, следователи едва ли отнеслись бы к нему как к нейтральному художественному материалу, - оно, несомненно, компрометировало бы в глазах следствия декабриста Бестужева и говорило бы об его взглядах. А кроме того, была бы засвидетельствована и дружба Грибоедова с Бестужевым. Будь это письмо в руках следствия, Грибоедов не мог бы, например, утверждать на допросах, что его связи с Бестужевым были чисто литературные.

Совершенно ясно, что в письме А. Бестужева к Грибоедову сообщались какие-то сведения об Оржицком, ибо Грибоедов спрашивал его: «Оржицкий передал ли тебе о нашей встрече в Крыму». Более чем вероятно, что Бестужев, живший рядом с Рылеевым, сообщал что-то в письме и о своем ближайшем друге: Грибоедов именно в ответном письме просит «по-республикански» обнять Рылеева.

5) Из нескольких писем Бегичева, в которых был ясно засвидетельствован приступ крымской тоски у Грибоедова, отметим то письмо, на которое Грибоедов отвечает из станицы Екатериноградской 7 декабря 1825 г. Судя по вопросу ответного письма Грибоедова «Что говорит об нем [А. Вельяминове] Якубович?», можно заключить, что уничтоженное письмо Бегичева упоминало о декабристе Якубовиче, с которым Бегичев видался в Москве. Ясно, что такое письмо не только выдавало бы знакомство самого Грибоедова с декабристом Якубовичем, но и компрометировало бы Бегичева, выдавая также и его знакомство со столь видным участником восстания 14 декабря.

6) Письмо от А. Жандра, которое свидетельствовало не только о близкой дружбе с Грибоедовым, но и о дружбе Жандра с декабристом Александром Одоевским (Грибоедов пишет ему в ответном письме: «У тебя я, я и я, а наш Александр Одоевский? И когда мы не вместе, есть о ком думать»). Жандр сообщал Грибоедову какие-то петербургские новости, в ответ на которые Грибоедов писал в своем ответе: «Какое у вас движение в Петербурге!! - А здесь... Подождем». Грибоедов уже знал в момент ответа о смерти Александра I.

7) Около 18 декабря Грибоедов получил еще одно письмо от декабриста А. Одоевского, написанное ночью, в квартире какой-то женщины, скрытой в ответном письме Грибоедова под инициалами В. Н. Т. «Ночью сидит у ней и оттудова ко мне пишет, когда уже все дети спать улеглись», - пишет Грибоедов Жандру. Это в глазах следствия могло компрометировать еще новое лицо, какую-то близкую декабристу женщину.

Таким образом, даже та доля уничтоженных Грибоедовым писем, сведения о которых до нас дошли в ответных письмах самого Грибоедова, компрометировала его серьезно: она не только говорила о самых дружеских и тесных его связях с членами тайного общества, но называла имена их друзей, выявляла их связи и даже характеризовала социально-политическую тематику разговоров.

Можно точно сказать, что уничтоженная переписка выявляла дружеские связи Грибоедова, по крайней мере, с шестью декабристами, из которых пятеро - Рылеев, А. Бестужев, В. Кюхельбекер, Якубович и Одоевский - были в числе самых активных участников восстания 14 декабря. Если этого нельзя сказать о шестом имени, об Оржицком, то тесная связь его с Рылеевым и Бестужевым и ближайшая его осведомленность в делах восстания 14 декабря компрометировали уже сами по себе. Уничтожение же писем Бегичева позволило Грибоедову вообще не назвать имени своего кровного и ближайшего друга на следствии, что вполне могло бы оказаться неизбежным, если бы следствие располагало этими письмами.

Поэтому мнение Е. Вейденбаума, что сожженные Грибоедовым письма были опасны «не по содержанию своему (?), а по тем именам, которыми они были подписаны»644, поверхностно и неосновательно. Содержания писем Вейденбаум не знал, - на каком же основании заявлял он с такой уверенностью, что содержание их не было опасным? Он даже и не пытался восстановить его хотя бы частично по ответным письмам Грибоедова. Поэтому приведенный выше вывод сделан им легкомысленно и голословно и при сверке с документами не выдерживает критики.

Письма, уничтоженные Грибоедовым, были опасны и для него, и для некоторых декабристов и близких им людей - опасны не только по подписям, но и по содержанию. Если, - что очень правдоподобно, - Грибоедов уничтожил не только их, а еще какие-то другие письма, которых мы не знаем, то опасность уничтоженного надо признать возросшей.

Остановимся теперь на судьбе двух пакетов, составленных из забранных при обыске бумаг. Один из них - взятый в самой крепости Грозной, имел проверенное Грибоедовым содержание и не мог его беспокоить. Другой не мог быть проверен им и должен был беспокоить Грибоедова.

Заслуживает внимания рассказ, записанный Д.А. Смирновым со слов двух осведомленных самим Грибоедовым лиц - С.Н. Бегичева и А.А. Жандра. Фельдъегерь сдал и самого Грибоедова, и оба пакета караульному офицеру главного штаба. «Этот офицер, - передает со слов Бегичева Д.А. Смирнов, - был некто Синявин, сын знаменитого адмирала, честный, благородный, славный малый. Принявши пакет (правильнее: пакеты. - М.Н.), он положил его на стол, вероятно, в караульной комнате... Синявин не мог не видеть, как Грибоедов подошел к столу, преспокойно взял пакет (очевидно, правильнее было бы: один из пакетов. - М.Н.), как будто дело сделал, и отошел прочь. Он не сказал ни слова: так сильно было имя Грибоедова и участие к нему».

До сих пор в этом рассказе возбуждало сильное сомнение имя Синявина, - оно отводилось в силу того, что последний сам был арестован по делу декабристов и содержался в том же главном штабе (по-видимому, Синявин причастен к одной из организаций, связанных с Союзом Благоденствия). Однако сейчас по официальным документам следствия можно установить, что Синявин был арестован позже - 11 марта 1826 г., то есть ровно через месяц после привоза арестованного Грибоедова в Москву, следовательно, упомянутый довод отпадает.

Однако рапорт с.-петербургского коменданта генерал-адъютанта Башуцкого дежурному генералу главного штаба Потапову упоминает другое имя - не Синявина, а Родзянко 3-го («Стоящий в карауле на главной гауптвахте лейб-гвардии егерского полка штабс-капитан Родзянко 3-й представил ко мне при описи вещи, отобранные им от арестованного по высочайшему повелению коллежского асессора Грибоедова, которые при сем к вашему превосходительству препроводить честь имею»).

Связанный с литературой Родзянко 3-й не мог не знать Грибоедова. Заметим кстати, что с одним Родзянко Грибоедов учился в Московском университете. Ясно, что похищение одного пакета облегчалось наличием другого: несмотря на похищение, Грибоедов сдавался «при бумагах», что вполне могло отвести глаза начальству.

А.А. Жандр рассказывал Д.А. Смирнову следующее о дальнейшей судьбе похищенного пакета: через несколько дней после прибытия Грибоедова в Петербург и заключения на гауптвахту главного штаба к Жандру «является один, вовсе мне до того времени незнакомый человек, некто Михаил Семенович Алексеев, черниговский дворянин, приносит мне поклон от Грибоедова, с которым сидел вместе в Главном штабе, и пакет бумаг, приехавших из Грозной... передавая... мне пакет, он вместе с тем передал мне приказание Грибоедова сжечь бумаги. Однако же я на то не решился, а только постарался запрятать этот пакет так, чтобы до него добраться было невозможно, - я зашил его в перину. Когда Грибоедова выпустили, мы пакет достали и рассмотрели бумаги; в нем не оказалось ничего важного, кроме нескольких писем Кюхельбекера».

В этом рассказе далеко не все точно, - неверно передано имя и отчество Алексеева, неточно назван он «черниговским дворянином», есть неточности и в опущенной нами части рассказа. Однако основное ядро события выдерживает критику: с Грибоедовым действительно сидели вместе на гауптвахте генерального штаба бывшие члены полтавской масонской ложи «Любовь к истине» два брата Алексеевы - Дмитрий Ларионович и Степан Ларионович. Арестованы они были в связи с поисками тайного малороссийского общества. Оба были признаны к обществу непричастными и быстро освобождены.

Поскольку, по документам следствия, Дмитрий Ларионович Алексеев был тяжело болен, надо думать, что к Жандру от имени Грибоедова приходил другой Алексеев - Степан Ларионович, хорольский уездный предводитель дворянства, который содержался на гауптвахте с 8 февраля и освобожден с аттестатом 21 февраля 1826 г. Косвенно подтверждает реальность события и одна из записочек Грибоедова к Ф. Булгарину из крепости: «...передай сведения Ж[андру], а тот перескажет А[лексееву], а А[лексеев] найдет способ мне сообщить». Особенно же важно дошедшее до нас дружеское письмо Грибоедова к С.Л. Алексееву.

Такова история захваченных при обыске бумаг Грибоедова.