[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTI1LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvNHJIQU5XTjhqT0lZWkROOFBqX1BaWTFrNzZST3RBR2pjSWxfS3cveVFFT0FETHR4TWcuanBnP3NpemU9MTI3OXgxODQxJnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj02ZjYxMDljYTI4N2FmNjZhNjEyNDcwZTk4Y2NlMzQ0MyZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

Сын декабриста В.А. Дивова, Николай Александрович Дивов, с женой и детьми. Фотография П. Павлова. Москва. 1897 г.

Внук декабриста

Николай Николаевич Дивов происходил из большого и старинного дворянского рода. Его основатель - Гавриил Дивош - прибыл в Великое княжество Московское из Франции в 1408 году. С тех пор, поколение за поколением, Дивовы были заметными фигурами российской истории. Родной дед будущего художника, Василий Абрамович Дивов, (26.06.1805, Казань - 9.02.1842, Фанагорийская крепость, Кубань) - фигура трагическая, один из самых младших участников восстания декабристов. Почти пятнадцать лет он отбывал наказание в Бобруйской крепости, а позже был переведён рядовым в действующую армию на Кавказ.

В конце 1841 года, во время военного похода в Чечню, В.А. Дивов был ранен и спустя два месяца скончался в госпитале. По семейной легенде, за ним ухаживала племянница Шамиля, после смерти декабриста она родила мальчика. Его усыновил троюродный племянник Василия Абрамовича - Александр Борисович Дивов, ребенок получил имя Николай Александрович Дивов.

Н.А. Дивов (1842-1899) довольно поздно женился на актрисе - француженке Адели Львовне Де Вильер (1861-1953), в браке родилось двое детей - Николай (1880-1942), первый художник из рода Дивовых, и Мария (1889-1951), чьи потомки выбрали сцену. Значительную часть времени семейство проводило в своей небольшой усадьбе Стречково под Лихославлем Тверской губернии.

Племянница Адели Львовны - великая русская актриса Алиса Коонен - вспоминала о родовом гнезде Дивовых: «Летом мы чаще всего уезжали в имение тетки, в Тверскую губернию. Тетка моя была актрисой. Свою карьеру она начала в провинции очень удачно, но скоро вышла замуж за небогатого помещика и должна была оставить театр. В утешение ей, муж у себя в Стречкове приспособил под театр большой сарай. Здесь играли и взрослые и дети.

Взрослые чаще всего разыгрывали веселые комедии и водевили, а дети - живые картины и детские пьесы. Здесь, в театре на берегу… начала я, подобно Нине Заречной, свою актерскую жизнь». Если мы вспомним, что мать Алисы Коонен, Алиса Львовна, была талантливой певицей и музыкантом, станут понятны истоки поразительной творческой активности новых поколений Дивовых-Кооненов.

1897 году будущий художник учился в Московской II Кадетском корпусе, после окончания которого он в 1901-1908 годах учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. С 1905 года Дивов начал работать самостоятельно, как художник-прикладник. Примерно в это же время он женился на Клавдии Федоровне Дымковой, дочери московского домовладельца. В браке родилось трое детей - Елена (1906-1981) - художник-реставратор, Глеб (1907-1974) - художник-плакатист, и Николай, умерший в юности. Некоторое представление о дореволюционном творчестве Н.Н. Дивова дает публикация в № 14 журнала «Тектоника-Плюс».

Добавим важную для биографии Н.Н. Дивова деталь - все 1910‑е годы он был активнейшим участником знаменитых Шмаровинских сред. Это был забытый ныне беспрецендентный по длительности (с 1886 по 1918) и составу участников (несколько тысяч!) феномен художественной жизни Москвы. Состав художников, артистов, поэтов и музыкантов, завсегдатаев и гостей просто поражает: Левитан, Суриков, Коровин, Шаляпин, Петров-Водкин, Станиславский, Ермолова, Рахманинов, Гиляровский, Брюсов, Волошин…

В творческой непринужденной атмосфере много шутили, рисовали, пели, музицировали, разыгрывали театральные сценки. Не забывали и о благотворительности. Николай Дивов с его многогранным дарованием подходил к этой удивительной компании как никто иной. В доме Шмаровина он создавал свои живописные и графические работы, участвовал в выставках средовцев и даже выступал в образе Леля. Сохранилась не только фотография дивовского выступления, но и шуточные стихи об этом:

На сверхвеселом фоне
Художники снуют.
В серебряной короне
Шмаровин тут как тут…
Шум, крики слева, справа,
Художникам простор:
Туржанский, Гугунава,
Малютин и Моор.
Обилие мотивов,
Недюжинный размах.
Красив наш милый Дивов
В рубахе и в лаптях!

Дивов оказался одним из самых преданных участников группы: он в числе двадцати художников принял участие в последней выставке средовцев, которая состоялась в Москве в октябре 1918 года.

Революция и годы Гражданской войны стали большой трагедией и для дворянства, и для художников «Серебрянного века». Николай Дивов с его универсализмом сумел найти место в новом для себя мире. В 1920 году, после смерти супруги, он женился второй раз. У него родились дети Марина и Игорь. В начале 1920‑х Дивов переехал в Тверь, где стал театральным режиссером Тверского № 1 театра РСФСР.

Кроме этого, по семейной легенде, он оформлял собственные спектакли как художник. В городе было несколько театральных трупп (Х.Н. Мосолова, Н.Н. Дивова, Б.В. Ремезова, Д.Я. Лейна), и они выступали на сцене поочередно. Сохранилась фотография, сделанная в Твери 24 мая 1922 года: в окружении театральной труппы в креслах сидят режиссер Н.Н. Дивов и актер Малого театра Н.В. Скрябин, снявшийся к тому времени в пятнадцати художественных фильмах. Паспарту этой фотографии с обеих сторон исписана восторженными фразами участников труппы о роли искусства.

Возможно, одной из причин пребывания Дивова в Твери было имение Стречково, в котором продолжала жить его мать. Какое‑то время ситуацию спасала охранная грамота сроком на два года, выданная самим А.В. Луначарским. Окончательное выселение Дивовых произошло в 1925 году, вскоре имение было полностью разорено.

Вероятно, после этого Дивов вернулся в Москву. Во всяком случае, летом 1926 года в СССР приезжали знаменитые американские актеры Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрнбенкс, по семейной легенде, Дивов выполнял художественные работы к этому визиту. В эти годы Николай Николаевич много работал уже как художник-плакатист, его соавтором порой выступал сын Глеб. Серьезную статью об этом периоде готовит в настоящее время исследователь из Санкт-Петербурга.

В 1941 оба сына Н.Н. Дивова ушли на фронт. В одном из первых боев его сын Игорь получил сложное ранение в голову, и юношу эвакуировали в госпиталь в Новокузнецке. Николай Николаевич вместе с дочерью переехал из Москвы в деревню под Новокузнецком, чтобы иметь возможность помогать сыну. В семье художника сохранились акварели с зимними видами этой деревни.

Трагедия случилась весной 1942 года: Н.Н. Дивов переходил речку по тонкому льду, лед проломился, и Дивов погиб. Так внезапно оборвалась жизнь большого мастера, но его потомки - художники, артисты и писатели из рода Дивовых - и сегодня продолжают старинную семейную традицию служения Отечеству.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTQudXNlcmFwaS5jb20vaW1wZy9oYWNKd01aVUlFY0VJR1RFRTAtVi1CMzFzTXM2bXRqaDlYOWUtZy9BUmRDdWwxT1lPVS5qcGc/c2l6ZT0xMDY1eDE1MzcmcXVhbGl0eT05NSZzaWduPTY3Yzg5OTliOTI2ZTU2NmY5ZDUzMDA0ZGEyMTBjZjc4JnR5cGU9YWxidW0[/img2]

Пётр Фёдорович Соколов. Портрет Андрея Николаевича Вяземского. 1827. Бумага, акварель. Пересъёмка с издания. 16,6 х 10,8 см. Государственный музей А.С. Пушкина. Москва.

Князь Андрей Николаевич Вяземский (1802-1856) - генерал-майор, подольский губернатор. Старший брат декабриста А.Н. Вяземского.

Происходил из старинного русского княжеского рода: его отец - полковник Николай Семёнович Вяземский (1768-1833), мать - Александра Петровна, урождённая Римская-Корсакова (1766-1823). В военную службу вступил 31 декабря 1820 года прапорщиком в Учебный Карабинерный полк. 1 февраля 1823 года переведён корнетом в Кавалергардский полк и 14 июля 1826 года произведён в поручики. 6 декабря 1829 года получил чин штабс-ротмистра.

В 1831 году князь Вяземский участвовал в подавлении восстания в Польше и за отличие при штурме Варшавских укреплений 25 и 26 августа был награждён орденом св. Владимира 4-й степени с бантом. Также за эту кампанию он был награждён польским знаком отличия за военное достоинство (Virtuti Militari) 4-й степени. 1 января 1834 года произведён в ротмистры.

7 марта 1837 года назначен состоять по особым поручениям при Московском военном губернаторе генерале от кавалерии князе Голицыне. 21 апреля 1839 года произведён в полковники с зачислением по армейской кавалерии и оставлении в прежней должности. 6 декабря 1848 года произведён в генерал-майоры и вскоре назначен военным губернатором Каменец-Подольска и Подольским гражданским губернатором. Скончался 4 мая 1856 года в своём имение в селе Студенец Веневского уезда.

Вопреки воле отца, оставившего младшего сына без наследства, князь Андрей поделил все имущество с братом пополам, отдав ему половину рязанских имений. По отзывам современников, был честный и хороший человек, был высок ростом, прекрасно сложен, строен, лицом очень красив. Был хорошо принят на придворных балах и был из числа тех кавалеров, к которым благоволила императрица Александра Фёдоровна, и весьма часто он удостаивался чести с ней танцевать. Но «ему никогда не было ни в чем удачи, а его излишняя боязливость и мнительность были великой помехой в его карьере».

В молодости князь Вяземский был очень влюбчив и охотник кружить головы молодым женщинам. Он состоял в любовных связях со многими великосветскими красавицами и был завидным женихом. Говорили, что княгиня Н.П. Голицына, желала, чтобы он женился на её внучке Ольге Строгановой, вышедшей потом за графа П.К. Ферзена, но этот брак не состоялся. И.В. Васильчиков, будучи очень расположен к Вяземскому, сватал ему свою дочь Екатерину (с 1831 года замужем за Иваном Лужиным), которая ему нравилась, но дело разошлось из-за скупости князя Николая Семеновича.

Жена (с 1834 года) - Наталья Александровна Моршанская (1809 - 1.07.1874), «воспитанница» А.А. Нарышкина. В первом браке была замужем за коллежским асессором Михаилом Васильевичем Гурьевым и имела сына Василия. Он был богат, но большой игрок. Он отступился от жены за 40 000 руб. ассигнациями и дал ей развод.

По словам Е.П. Яньковой, княгиня Наталья была очень видная и статная женщина, прекрасная собой. И по годам, и по наружности со вторым мужем они были прекрасной парой. Но при всей своей доброте и с хорошим своим характером она не умела сделать князя Вяземского счастливым, ибо была мотовка, охотница рядиться и отделывать наёмные квартиры, чем ввела мужа в долги и расстроила его состояние.

Супруги то и дело что меняли квартиры и везде всё отделывали: то они жили на Остоженке, потом на Пречистенке и редко случалось, чтобы жили где более года.

В начале 1840-х годов княгиня Вяземская бросила мужа и «удрала с кем-то в Петербург». Умерла «от паралича сердца» в 1874 году в Висбадене, похоронена там же на православном кладбище.

Дети:

Александра Андреевна (1835-1841),

Лидия Андреевна (1840 - ?), воспитывалась, по словам современницы, без всякого надзора со стороны матери[2]. В юности считалась красавицей и состояла в связях с несколькими донжуанами, включая М.П. Дарагана. Наконец мать выписала её к себе в Петербург и там подыскала ей приличного мужа - Николая Павловича Иордана (1832-1902), офицера Австрийского полка, который был причислен к гвардии. Венчались 18 января 1857 года в Москве в церкви Николая Чудотворца в Гнездниках [БУ ЦГА Москвы, ф. 203, оп. 745, д. 534, с. 1234. Метрические книги церкви Николая Чудотворца в Гнездниках]. Отец дал ей в приданое Студенец, куда переехало молодое семейство.

Среди прочих наград князь Вяземский имел ордена:

Орден Святого Владимира 4-й степени с бантом (1831 год),

Польский знак отличия за военное достоинство (Virtuti Militari) 4-й степени (1831),

Орден Святой Анны 2-й степени (1835 год),

Орден Святого Станислава 2-й степени (1841 год),

Орден Святого Георгия 4-й степени (17 декабря 1844 года, за беспорочную выслугу 25 лет в офицерских чинах, № 7180 по кавалерскому списку Григоровича - Степанова).

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTE4LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvTnlRWHE3V0xPVEJ2VDVjUGVyUURrZVh0aGVSMnNVa2FoTjBKZVEvZEVfQXFZa2pURVkuanBnP3NpemU9MTM4M3gxNzIxJnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj1lYWU0ZWMwNjRjMmIwYTZlYjc0NDkzNDc5ZGY4NzA5NiZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

К.П. Мазер (Karl Peter Mazer; 1807-1884). Портрет Августы Павловны Созонович. 1851. Бумага, графитный карандаш. 24,2 х 19 см. Государственный исторический музей. Москва.

А.П. Созонович

Заметки по поводу статьи К.М. Голодникова «Государственные и политические преступники в Ялуторовске и Кургане»

Августа Павловна Созонович (1833-1905/6) - воспитанница декабриста М.И. Муравьёва-Апостола, друг и помощник всем членам Ялуторовской декабристской колонии. Поддерживала связь со многими декабристами до конца их жизни. Выступала в периодической печати. К концу жизни отошла от прогрессивных убеждений.

Почтенный автор в своей статье упоминает о кратковременном пребывании своем в Ялуторовске. После этого становится ясным, что при поверхностном знакомстве с ялуторовскими декабристами много должно было ускользнуть от наблюдательности слишком в то время юного г. Голодникова; поэтому ему пришлось в своих воспоминаниях о них это многое пополнить собственными догадками и слухами.

Воспитавшись в кругу ялуторовских декабристов, я считаю своей обязанностью сделать небольшие заметки по поводу статьи уважаемого г. Голодникова и дополнения к ней, так как у него некоторые факты из их жизни от неправильного освещения лишают настоящей характеристики эту маленькую колонию, выделявшуюся из всех остальных своеобразностью и считавшуюся между прочими образцовою.

Я повторяю общий отзыв более или менее выдающихся людей, приезжавших служить в Сибирь Восточную и Западную, которые посещали ее по нескольку раз, пользуясь тем, что Ялуторовск, ничтожный городишко Тобольской губернии, находится на большой проезжей дороге.

Например, г. Голодников, вероятно, слышал, что Александра Васильевна Ентальцева обладала каким-то мужским качеством. На этом основании он заключил, что она походила на мужчину.

Александра Васильевна добровольно последовала в Сибирь за Андреем Васильевичем Ентальцевым, своим вторым мужем, уже средних лет женщиной. В молодости, говорят, она славилась красотой. [...] Это была живая, умная, весьма начитанная женщина, как видно много потрудившаяся над своим самообразованием, и женщина самостоятельного характера, иногда довольно резкая в обращении и речах, что ошибочно было принято г. Голодниковым за мужские приемы, как и ее обыкновенный старческий голос, вовсе не отличавшийся мужскою грубостью. Многие действительно называли ее склад ума мужским. Но в ее внешности ничего не было мужского. Манерами и уменьем просто и со вкусом одеваться она долго считалась образцом в ялуторовском женском обществе; молодые девушки пользовались ее особенным расположением и добрыми советами.

Многие находили, что меня воспитывали мальчиком, поэтому Александра Васильевна не упускала случая замечать мне, что с успехами в науках не следует терять прелесть женственности.

С лучшими женскими достоинствами она соединяла слабость, свойственную многим хорошеньким женщинам, производившим в свое время впечатление на мужчин: Александра Васильевна, попав на свой пунктик, теряла самообладание, сбивалась с толку и часто ставила себя в смешное положение, не мирясь с действительностью, что красота и молодость исчезают с годами, хотя, сравнительно с другими женщинами, она пользовалась счастливою старостью, сохраняя физическую и умственную бодрость и свежесть. Она была милой и занимательной старушкой, обещавшей прожить еще многие годы.

Ентальцев был осужден по VII разряду и первоначально сослан в Читу в каторжную работу на год, куда Александра Васильевна и поспешила к нему приехать; затем их поселили в Березов, а спустя несколько лет перевели в Ялуторовск.

В Сибири у Андрея Васильевича явилось влечение к медицине. Многие из его товарищей тоже лечили бедных в крайних случаях, когда не оказывалось под рукой доктора; но никто из них (кроме еще И.Ф. Фохта в Кургане) не предавался этому занятию исключительно и с такою страстью, как Андрей Васильевич. Он обзавелся всевозможными лечебниками, постоянно рылся в медицинских книгах, лечил простыми, безвредными средствами, сам приготовлял лекарства, никому не отказывал в помощи, и при известном навыке из него выработался весьма полезный лекарь-самоучка.

Тогда в Ялуторовске не имелось аптеки. За лекарствами посылали в Тюмень, а единственный окружный врач, хотя и жил в городе, но большую часть года находился в разъездах.

Андрей Васильевич и характером больше соответствовал обязанностям врача, нежели воина: всегда ровный, со всеми одинаково приветливый, он не только был добр, но был и смиреннейший человек в мире. Между тем, приспособленный и привыкнувший к военной службе, он не переставал толковать о своей конной батарее и утраченном положении, тем более, что он считал себя почти невинно пострадавшим, так как не участвовал ни в событиях 14 декабря 1825 года в С.-Петербурге, ни 3 января 1826 года в Киевской губернии под Белой Церковью, В 1838 году по случаю проезда великого князя Александра Николаевича через Тобольск, Тюмень и Ялуторовск по распоряжению генерал-губернатора было приказано не допускать до него государственных преступников, поэтому местное начальство известило декабристов, чтобы они сидели дома во время пребывания наследника, что они и выполнили в точности.

Это предупреждение вывело их из затруднительного положения, потому что являться на глаза наследника или избегать встречи с ним могло быть одинаково перетолковано в дурном смысле.

Через шесть недель после проезда великого князя через Ялуторовск желающим выслужиться вздумалось донести на Ентальцева, будто бы он хотел убить наследника из пушки. Поводом к обвинению послужило подозрение, что Андрей Васильевич перед приездом великого князя будто бы недаром заказал деревянные шары для украшения своего забора и одновременно купил старые екатерининские лафеты Ширванского полка, выступившего из Сибири в 1805 году.

Из Тобольска предписано было нарядить следствие. У Ентальцевых исковеркали в доме полы, пересмотрели помадные банки Александры Васильевны, отыскивая порох, которого, разумеется, не нашли.

Во время пребывания декабристов в Сибири доносы на них делались часто, особенно в начале. Но от них, за редкими исключениями, почти всегда страдали сами доносчики, так как следствие вместо вымышленных преступлений обвиняемых открывало действительных доносчиков.

Андрей Васильевич за несколько лет до своей кончины сошел с ума. Его болезнь сначала долго таилась, проявляясь некоторыми странностями мирного свойства, ничего не доказывающими; но когда она резко определилась возбужденным состоянием больного, опасным для него самого и окружающих, тогда Александра Васильевна, с высочайшего разрешения, возила мужа лечиться в Тобольск. Но медицина оказалась бессильна против недуга, поступательно разрушающего организм.

Александра Васильевна возвратилась с неизлечимо больным мужем в Ялуторовск.

Впоследствии Андрей Васильевич совершенно ослаб, впал в детство и несколько лет пролежал в постели. Тогда Александра Васильевна продала свой дом купцу В.И. Сесенину, наняв себе у него небольшое уютное помещение во флигеле.

Она устроила мужа в лучшей комнате, на солнечной стороне, в которой наблюдались безукоризненные свежесть воздуха и теплота, и держала при нем неотлучно находившуюся старушку-сиделку, с любовью ухаживавшую за ним, как за беспомощным младенцем с самого начала его болезни и до последнего дня его жизни. Выбор этой сердобольной был основательный: вполне приличная женщина Лукерья Ивановна Кулик была уроженкою Петербурга, вдовою служившего в ялуторовском окружном казначействе присяжного унтер-офицера, поступившего из казаков Полтавской губернии в 1807 году в Егерский полк рядовым, раненного в голову и левую ногу в сражении против турецких войск, имевшего знаки прусского железного креста, медали в память 1812 года, за взятие Парижа 1814 года и за взятие Базарчука крест св. Георгия, за беспорочную 20-летнюю службу - св. Анны и три нашивки на мундире.

Александра Васильевна безропотно покорялась тяжелому испытанию, до конца свято исполняя свой долг. Андрей Васильевич скончался в Ялуторовске 27 января 1845 года.

Вдова Кулика получала за уход за больным содержание от товарищей покойного, считая это за великую милость Божию, так как она не дождалась в сей жизни просимого ею пособия за значительные заслуги своего мужа, поименованные в его послужном списке.

Родная сестра покойного, Екатерина Васильевна Сикстель, не забывала своего ссыльного брата, постоянно переписывалась с ним, посильно снабжала его вещами и деньгами, хотя сами Сикстель были не богаты и обременены многочисленным семейством. Эта добрейшая женщина и после смерти брата не переставала относиться с такою же нежностью и к Александре Васильевне, пережившей вместе с ним все превратности судьбы. Последней не довелось свидеться с дорогой родственницей, так как вдова Ентальцева не получила разрешения возвратиться на родину до милостивого манифеста Александра II от 26 августа 1856 года.

Между тем в крымскую войну муж и сыновья Сикстель отправились в поход. Уже без того расстроенная здоровьем сестра Андрея Васильевича в это время окончательно изнемогла в тревоге за свою семью и писала, что не надеется пережить радостного свиданья с нею.

Надо полагать, что предчувствие больной сбылось, так как этим письмом закончились все сношения с семьей Сикстель.

По возвращении в Россию Александра Васильевна не выходила замуж за И.И. Пущина (как утверждает г. Голодников), который действительно находил большое удовольствие в ее обществе и кичился ее особенным расположением к нему и очень ей нравился. [...]

Александра Васильевна поселилась в Москве, где и умерла в 1858 году одинокой вдовой Ентальцева, одинокой потому, что ее дочь воспитывалась людьми, не питавшими расположения к отсутствующей матери.

Басня о гибели ветромера, изобретенного Иваном Дмитриевичем Якушкиным и устроенного на высоком столбе во дворе его квартиры, от рук мещан, ночью тайком пробравшихся в этот двор, - пустая выдумка.

Жители маленького городишка у всех на перечете. За такое самоуправство всякий побоялся бы наказания от местного начальства, так как все от малого до великого видели и знали благосклонность к декабристам высших властей Сибири, служившую внушением не для одних мещан, но и для высшего слоя общества, а кроме того, знали, что они умели и могли крепко постоять за себя.

Хотя Иван Дмитриевич в самом деле подозревался в чернокнижии за собрание растений (он составлял гербарий растений Тобольской губ.), постоянную письменную работу, за клейку различной величины глобусов из картона, чтение книг, сначала даже и за катанье на коньках в отдаленной от города местности по р. Имбирею, так как он позднею порой при лунном свете неожиданно вылетал стрелой из развалин водяной мельницы и исчезал из вида случайных наблюдателей. При подобной обстановке в высокой, почти остроконечной шапке, в коротенькой шубейке, перетянутой кожаным ремешком, весь в черной одежде, при его худобе он должен был казаться народу колдуном, стремительно летевшем на пир или на совет к нечистой силе.

Но вместе с тем перед ним благоговели за чистоту его безупречной жизни и безграничную любовь к ближнему, благодетельно отражавшуюся на всех, кто бы ни встречался на его пути. Его проницательный взгляд быстро подмечал выдающиеся в людях способности; он не пропускал возможности развить их, чтоб приложить к делу, соответственному положению человека, и считал себя счастливым, если ему удавалось ободрить кого-нибудь, убедив, что и у него есть доля способностей, над которыми стоит потрудиться, а не оставлять их под спудом.

Когда Матвей Иванович Муравьев-Апостол был переведен из Вилюйска, первоначального места его ссылки, в Бухтарминск, то народ точно так же во время засухи обращался к нему с покорнейшей просьбой пустить им дождичек. Так как тогда не только в Сибири, но и в России постоянное чтение книг и газет было диковинкой у большей части господ, то простонародью казалось, что домашняя библиотека бесполезна и необходима для одних колдунов. На их просьбу Матвей Иванович отвечал объяснением нашего человеческого ничтожества в сравнении со всемогуществом Всевышнего, после чего они убеждались, что при всей доброжелательности к ним он действительно не в состоянии помочь их горю.

Весь кружок ялуторовских декабристов, всегда строго следивший за собою, во всем чрезвычайно сдержанный, сплотившись в единодушную семью, разумно гуманную и просвещенную, резко выделяясь среди распущенной жизни чиновников, - всем внушал невольное почтение, даже своим недоброжелателям. Поэтому никто не смел помыслить самовольно касаться их собственности, тем более народ, составивший о них понятие, как о раскаявшихся и вполне искупивших добродетельною жизнью все свои проступки, за что они и не оставлены царским вниманием через высшее начальство, и полагал, что они по возвращении на родину будут самыми приближеннейшими людьми к царю. В этом убеждении бывший кучер Муравьева-Апостола писал ему из Сибири:

«Когда отправитесь провожать государя Александра Николаевича, попросите, благодетель, повелеть поставить моего зятя на известное место в духовной епархии Тобольской губернии; а буде ваша милость, то заверните к Батюшке Царю нарочито».

Матвей Иванович получил это письмо, гостивши в Москве у своего племянника М.И. Бибикова и беседуя в эту минуту с H.Н. Муравьевым-Карским, который от души смеялся, восхищаясь оригинально наивным содержанием письма, и через своего брата Андрея Николаевича удовлетворил просьбу нашего бывшего кучера. [...]

Происхождение басни о неправдоподобном случае с ветромером Якушкина следующее (сочинители забавной истории забывали о воротах с крепким запором, о злых дворняжках, о неподкупной хозяйке дома Федосье Родионовне, пользовавшейся хорошей славой между мещанами, которые, во всяком случае, не могли тихомолком, с топорами и заступами действовать на маленьком дворе квартиры Ивана Дмитриевича, да еще почти перед самым его окном): в Ялуторовске был городничим всеми уважаемый и любимый Дмитрий Григорьевич Скорняков, настолько мягкий и безобидный человек, что за него в случаях, требующих строгости, иногда распоряжалась его тщедушная жена Ольга Александровна, уроженка Березова, хорошая знакомая Ентальцевых. Он из расположения к декабристам приезжал предупредить Якушкина, что крестьяне и мещане винят его в отводе дождя, и что по городу слухи носятся, будто они собираются убить его, приписывая сильную засуху ежедневному его колдовству на столбе; при этом он просил сделать милость до греха срубить столб.

Якушкин посмеялся над такими мрачными сказками, заключив, что все это вздор*1, и наотрез отказал исполнить его просьбу, объясняя, что городничий обязан охранять государственных преступников, состоящих под его надзором, и отвечать за жизнь каждого из них, а в случае несчастья - сам рискует лишиться места. Следовательно, он считает себя в безопасности, вполне полагаясь на его бдительность и здравый смысл русского народа. После этого добрейший Дмитрий Григорьевич чрезвычайно смутился, вероятно, сообразив, что у слабого начальства от страха глаза велики.

Иван Дмитриевич предполагал, что Ольга Александровна, может быть, сама верила в его колдовство на столбе, поэтому приплела к местным толкам покушение на его жизнь, перепугала мужа, надоумила отправиться к нему и воздействовать на него страхом.

Как бы то ни было, но после вышеупомянутого разговора со Скорняковым высокий столб, на вершине которого был утвержден механизм ветромера, не производивший ни особенного визга, ни скрипа, много лет спустя был снят со столба самим Якушкиным, когда его здоровье окончательно расстроилось, и он не в состоянии был ежедневно лазить для метеорологических наблюдений на столбе при тогдашних его усиленных хлопотах о приходских школах и занятиях в мужской и женской, которые были основаны им - первая в 1842 году, вторая в 1846 году в память скончавшейся в этом году его жены. Под его руководством и с его участием учение в них велось по кратким, но толково им же составленным учебникам, и по методу Ланкастера.

С основанием школ все остальные занятия Ивана Дмитриевича отодвинулись на второй план. Ему посчастливилось завести их благодаря сочувствию протоиерея Сретенского собора Стефана Яковлевича Знаменского (переведенного из Тобольска в 1840 г.), с восторгом согласившегося взять на себя почин благого дела, что представлялось главным затруднением, а денежные средства он считал второстепенным.

Жертвуя не от больших излишков своими деньгами, трудами, здоровьем, Иван Дмитриевич увлекал своим примером не только ялуторовских и тобольских товарищей, но и посторонних. Напр., купец И. П. Медведев*2, имевший близ Ялуторовска, в деревне Коптоль, стеклянный завод, сделался самым крупным из жертвователей. Таким образом, денег собрали в достаточном количестве, а учителя были свои, безвозмездные: прот. Знаменский, Якушкин, соборный дьячок Евгений Флегонтович Седачев и пр.

Особенный успех имела женская школа. В то время она была единственной в Тобольской губ. и чуть ли не единственной во всей Западной Сибири. Кроме общего первоначального образования, девочки еще учились рукоделию.

Наблюдать за рукодельным классом вызвалась Фелисата Ефимовна Выкрестюк, умная и добрая женщина, жена новоприбывшего исправника, жестокого человека и взяточника, вымогавшего деньги безразлично как с богатых, так и с неимущих крестьян; последним Фелисата Ефимовна потихоньку от мужа давала денег ему же на взятки и этим избавляла несчастных от побоев.

Выкрестюк был тем более невыносимым для крестьян, что предшественник Менькович славился относительным бескорыстием.

Фелисата Ефимовна приобретала много денег для школы; сбывала рукоделья учениц в ближайшие города и собирала по 25 руб. в год за ученицу (учение в обеих школах было бесплатное, но этот временный сбор был удачно придуман Якушкиным при открытии женской школы для ее упрочения и был в ходу первые годы ее существования) с бездетных и более или менее состоятельных людей, так как всякому лестно было иметь в этой школе свою стипендиатку.

Фелисата Ефимовна тоже была бездетна; увлекаясь занятиями и выгодами школы, она забывала на некоторое время горечь своей семейной жизни и дорожила участием Якушкина, которому без объяснений была понятна всякая семейная драма.

Из сочувствия к Фелисате Ефимовне декабристы делали исключение - изредка посещали дом отъявленного взяточника.

Нажив приличное состояние, Выкрестюк уехал в Петербург. Слухи носились, что там на первых же порах шулера обыграли его дочиста, после чего он с горя умер, оставив жену с самыми скудными средствами к жизни.

Между тем для школы подросли доморощенные попечительницы: старшая дочь купца Николая Яковлевича Балакшина, Анисья Николаевна, и ее меньшие сестры, учившиеся в этой школе; после замужества старшей они, по степеням возраста, одна за другой заведовали рукодельным классом.

В случае надобности их заменяла жена Муравьева-Апостола, часто навещавшая школу, чтоб следить за чулочным отделением, а его старшая воспитанница была в школе с детства постоянной помощницей Ивана Дмитриевича.

В Анисье Николаевне Якушкин приобрел самую ревностную сотрудницу. Живая и впечатлительная девушка, вращаясь в кругу декабристов, значительно осмыслялась, горячо сочувствовала трудам Ивана Дмитриевича; предложение заниматься в его школе и родительское на это разрешение были счастливейшим и неожиданнейшим происшествием в ее жизни как крупное вторжение в их замкнутую среду, поглощеннную только собственными мелочными интересами, а женщины вдобавок присоединяли к ним и домашние дрязги. С тех пор началась для нее новая жизнь. Она сроднилась со школой. Крупное пожертвование, посещение тобольского губернатора Прокофьева и тобольского епископа, первые официальные экзамены и затем раздача «свидетельств» за подписью епископа девицам, успешно кончившим курс, - все это, как доказательство некоторой известности школы и ее прочности в будущем заставляло ее плакать от избытка радости.

После нескольких лет ее умилительных забот по школе Ивану Дмитриевичу вообразилось, что Анисья Николаевна, тяготясь обыденщиной, избирает целью своей жизни быть преемницей и продолжительницей его трудов по женской школе, с которой никогда не расстанется ради какого-нибудь злополучного замужества, тем больше, что он не признавал в Ялуторовске подходящих женихов для своего цветничка (причисляя Анисью Николаевну к воспитанницам своего друга Муравьева-Апостола). Это предположение Якушкина ввело в заблуждение П.Н. Свистунова и было пущено им в печать за действительность в «Русском архиве» 1870 года, в прибавлении к статье «О 14 декабре и декабристах», и вместо Анисьи Николаевны отнесено к А.В. Бронниковой. [...]

Иван Дмитриевич удивлялся, огорчался и сердился, что Анисья Николаевна, отказав одному из ялуторовских женихов, недолго думая, вышла замуж за мало известного ей человека и решилась уехать в Тобольск, навсегда покинув школу.

По этому поводу второй сын протоиерея Знаменского Михаил Степанович (впоследствии сделавшийся гордостью своей родины, Сибири, как недюжинный художник, остроумный карикатурист, любитель археологии и вообще человек даровитый. Он скончался на 59-м году жизни от разрыва сердца 3 марта 1892 г.) нарисовал хорошенькую карикатуру, представив Якушкина охраняющим свой цветничок от козлов, которые со всех сторон покушаются в него ворваться.

Иван Дмитриевич, находясь на поселении, приобрел странность: он вообще не любил, когда люди женятся или выходят замуж, особенно, если это касалось его близких знакомых.

Балакшин был смышленый, честный и всеми уважаемый человек. Поэтому декабристы постепенно сближались с его семейством и имели к нему доверие. [...]

В рукодельном классе Иван Дмитриевич особенно налегал на плетение кружев, в уверенности, что русские кружева при известном старании могут приобрести славу наравне с заграничными и дать хороший заработок женщинам. Поэтому, когда старшие девочки достигли изящества в плетении, тогда Якушкин в доказательство достоинств русских кружев посылал их своей племяннице, дочери М.Н. Муравьева (впоследствии графа), которая вступила в постоянную переписку со своим ссыльным дядюшкой (они оба были женаты на родных сестрах Шереметевых), как только научилась держать в руке перо.

Дети собирались в школу, как на праздник. Протоиерея Знаменского они всегда нетерпеливо ожидали и слушали с благоговением.

Его прекрасная наружность вполне соответствовала сану священнослужителя: немного выше среднего роста, худощавый, но при слабом здоровье он не имел следа утомления или болезненного изнурения постника, походка его была легкая, все движения просты и естественны, кротость и спокойствие чистой совести отражались в его черных глазах, и одушевление его лица было как бы человека не от мира сего.

Между священниками Тобольской губ. прот. Стефан Яковлевич считался чудаком, потому что, имея шестерых детей, жил добровольно в нужде, тогда как около раскольников мог легко нажить десятки тысяч рублей, не мешая таким же путем богатеть и прочим. За отступление от общего правила сослуживцы сначала часто подводили его под неприятности. Стефан Яковлевич при кротости и твердости характера молча переносил нападки, не изменяя своих правил. Наконец до преосвященного Афанасия дошли слухи о настоящей причине этих нападок, после чего, вникая в чистоту всех его поступков, он считал его безупречным человеком. Впоследствии он сделался известен в Западной Сибири своею истинно христианскою жизнью, так что генерал-губернатор Гасфорд просил архиерея Евлампия перевести его в г. Омск.

Дочь Гасфорда была православная и пожелала его иметь своим духовником.

К огорчению ялуторовцев, Стефан Яковлевич был переведен в г. Омск в конце 1853 года к Воскресенскому собору. Но вместе с тем они утешались мыслью, что достойнейший представитель духовенства будет находиться на виду, и радовались за него.

Тяжело было прот. Знаменскому и Якушкину расставаться друг с другом после стольких лет совместных трудов, положенных на зарождение, развитие и процветание их школ, для которых они с одинаковыми любовью и рвением сами составляли руководства, писали таблицы и пр. Кроме того, Стефан Яковлевич усложнял свои труды, занимаясь сверх школьной программы начатками языков латинского и греческого с детьми из духовного звания, поступавшими затем в духовные заведения.

Якушкин тоже сверх школьной программы преподавал французский язык взрослым дочерям чиновников и купцов.

Отъезд Стефана Яковлевича оставил ощутительную пустоту в колонии декабристов, так как он, по своей врожденной порядочности, дополнял собою их кружок, хотя, вечно занятый, посещал его довольно редко.

В Омске прот. Знаменский по свойственному ему смирению не искал славы, но невольно возвышался над общим уровнем, строго исполняя свои обязанности.

Иван Дмитриевич привлекал детей своим терпением и веселостью. Он охотно удовлетворял их любознательность, отвечая не только на все вопросы, но и повторяя по нескольку раз, он затевал для них на дворе разнообразные игры и к их общей радости сам участвовал в них.

Употребление в разговоре слова «вздор» невольно заимствовалось учащимися в обоих училищах.

Денежные вклады для существования женской школы с каждым годом увеличивались и наконец дали возможность Ивану Дмитриевичу выстроить для нее весьма приличный дом и оставить после своего отъезда в Россию благоустроенной.

Механизм ветромера был заказан Расманову, механику-самоучке, мещанину с дарованиями, который без инструментов и руководителя мастерил часы и довольно верные. Большие стенные часы его работы были привезены М.И. Муравьевым-Апостолом в Россию в память Ялуторовска и трудов его лучшего друга И.Д. Якушкина, открывшего Расманова, познакомившего его с теорией маятника, с законами равновесия, движения тел и т. п.

Сибирские часы по желанию Матвея Ивановича после его кончины переданы старшему внуку Ивана Дмитриевича, В.Е. Якушкину.

Если б Расманов не был семейным и пожилым человеком, то Якушкин не допустил бы его таланту затереться в глуши. Но он обогатил его жизнь приобретением необходимых познаний в его ремесле и осчастливил интересными для него заказами - гальванической батареей Бунзена, гигрометром и пр.

Таким же образом была принесена существенная польза и купцу В.И. Сесенину, которого надоумил товарищ вместе с ним сделать выгодный торговый оборот: ни с того, ни с сего объявить себя несостоятельным.

Сесенин в восхищении от хитрой, как он выражался, штуки поторопился поделиться предстоящим счастьем с Якушкиным, надеясь получить от умного человека одобрение и совет.

Сесенин был не дурак, не пьяница, не кутила и жил с бездетной женой мирно, вел свои дела честно и выгодно для себя, так что они шли в полном порядке. Несмотря на это, от непривычки думать, он удивился, что Иван Дмитриевич находит подобную наживу гнусной и опасной, и не вдруг это понял. Но Якушкин не счел его негодяем и не поленился спокойно втолковать ему и представить всю низость злостного банкротства.

Впоследствии Сесенин узнал, что товарищ, завидуя его благосостоянию, хотел погубить соперника, надеясь с закрытием его лавки расширить обороты своей.

Иван Дмитриевич пробовал влиять и на Мясникова, который во время процветания своих винокуренного завода, хлебной торговли и водяных мельниц жил несколько лет в Ялуторовске хотя хлебосольно, но для миллионера довольно скромно.

Елена Филипповна передавала женам декабристов под большим секретом, что Никита Федорович спит на сундуке, наполненном деньгами, между тем приказывает стлать себе постель, ежедневно меняя комнату, и утром приготовленная ему постель всегда оказывается не в той комнате, в которой ее стлали. Поэтому никто в доме не может знать, в которой из комнат он действительно ночует.

Для своего домашнего обихода Мясников завел у себя холмогорский и голландский скот и хвастался перед всеми, что подобного нет в Сибири ни у кого. Желая один обладать такою редкостью, он приказывал уничтожать лишний для него приплод, угрожая служителям за ослушание телесным наказанием и лишением места.

Якушкин тщетно старался направить его стремление к ложной славе на истинную:

- Такая слава ничтожна, - говорит он, - и прекратится с вашей жизнью; не лучше ли, Никита Федорович, навсегда увековечить свое имя? Как вам нравится, например, посмертная слава? Чтоб, значит, внуки, правнуки и дальнейшее потомство сибиряков благословляли вас за распространение лучшего скота во всей их обширной стране.

Мясников расхохотался.

- Экой вы, право, чудной, Иван Дмитриевич! С вами животики надорвешь от смеха. А про колокол, тотвоно*3, запамятовали? Ну, на какого мне, прости Господи, черта нужна после смерти слава? Я колокол вылью, да еще не один. Это, тотвоно, для души много пользительнее будет. Сколько людей перекрестится при всяком благовесте! И все это, значит, мне, грешному, на том свете в облегчение будет.

- Одно другому не мешает, Никита Федорович. И за разведение холмогорских и голландских коров многие за вас помолятся. Разве вы счастливее оттого, что только у вас одного есть породистый скот? Нет, вы должны согласиться, что добрая посмертная слава будет много лучше пустой временной.

- Счастливее я, или несчастливее, Иван Дмитриевич, но мне все-таки лестно против других. А что мне посмертная слава? Эка выдумка!., посмертная... что? - При этом он употребил неблагоуханное слово, имея привычку беспрестанно вставлять его в разговоре поочередно с «тотвоно», и залился смехом.

После припадка неподдельной веселости Мясников просил это дело оставить, так как он человек простой, и обратился к Муравьеву-Апостолу.

- Я знаю, Матвей Иванович, что вы щеголь, и покажу вам, тотвоно, вещичку, - из Петербурга привез. И до чего только нынче люди доходят своим умом!

Он отвел его в сторону, чтоб снять с себя резиновую подвязку и показывая ее с детскою радостью за удивительное изобретение человеческого разума. Матвей Иванович похвалил вещичку, не нарушая его восторга от приобретения диковинки.

Сравнительно со своим богатством Мясников скудно вознаграждал труды Балакшина, хотя очень благоволил к нему и отзывался, как о честнейшем человеке, которому вполне доверяет. Но, по своему умозрению, он считал глупостью не извлекать выгоды для своего кармана, когда попадется совестливый ротозей, не умеющий ни подольщаться к хозяину, ни выпрашивать награды в благоприятные для того минуты.

Однажды Никита Федорович под влиянием крупной прибыли вздумал расщедриться: расшутившись с детьми Балакшина, он приказал принести холщовый мешок и, взяв в одну руку мелкую серебряную монету, а в другую медную, обещал меньшой девочке подарить полный мешок денег по ее выбору. Малютка предпочла новенькие, крупные медные монеты. Мясников исполнил обещанное и хохотал до упаду над тем, что Лизочка не знает толка в деньгах.

Ялуторовский дом Мясникова был только домом зажиточного человека. Но в Красноярске он завелся дворцом (теперь он под больницей) и окружил себя царскою роскошью, которою ему не довелось достаточно насладиться, так как он умер в конце сороковых годов.

Никита Федорович, как уже мною было упомянуто, был сыном миллионера Федора Борис. Мясникова, миллионы которого, после его кончины, довели некоторых из родственников в препирательствах между собой до уголовных преступлений. В начале семидесятых годов этот процесс из-за его наследства наделал много шуму в Петербурге и упрочился в памяти юристов.

Балакшин служил Никите Федоровичу 35 лет и даже имел с ним сообща Колчеданские горы, участвуя в прибылях и убытках приисков. Но после смерти Мясникова наследники не признали прав Балакшина на долю в этих приисках, так как покойный не потрудился совершить условия с Балакшиным по всем правилам закона; таким образом, вместо награды он причинил ему, обремененному многочисленным семейством, значительный ущерб.

Предки Балакшина были татары. Дед и отец Николая Яковлевича жили в деревне и занимались торговлей, а когда основался город Ялуторовск, тогда они переехали в город.

Старики Балакшины и старшие их дети давно умерли, а из младших членов семьи теперь никто не живет в Ялуторовске. Все они болезненны, но, несмотря на это, ведут трудовую жизнь.

Иван Дмитриевич получал достаточно посылок и денег, почему мог жить в Ялуторовске при тогдашней дешевизне ни в чем себе не отказывая. Но сторонник суровой жизни, он был ее живым примером и советовал подрастающему поколению, в видах своей независимости, всегда довольствоваться только крайне необходимым, не лишая себя известных удобств, в которых нуждается всякий образованный человек.

Якушкин нанимал у Родионовны верхний этаж ее маленького деревянного домика в две комнаты. Первая комната была довольно просторна, в два окна, выходящих на улицу, и третье налево от выходной двери, в левой стене, шло во двор; из него виден был столб с устроенным на вершине его ветромером. У задней стены, направо от входной двери, стояла большая старинная печь, за ней вторая дверь вела в маленькую спальню с одним окном, выходящим на противоположную часть двора.

Правая стена большой комнаты была глухая. Входная дверь шла в темные, холодные сени, из них другая, низенькая, вела на небольшую продолговатую площадку, к концу которой примыкала, прилегая к стене, узкая, почти отвесная деревянная лестница, спускающаяся в сени нижнего этажа, имевшие общий выход во двор. В первой комнате между двумя окнами стоял письменный стол на двух шкафиках, вольтеровское кресло с круглой ножной подушкой, два складных стула, этажерка, маленький диванчик, по обеим сторонам комнаты две большие песочницы и в обеих комнатах по стенной вешалке.

В спальне находились узенькая кровать, стол, табурет и шкаф. Вся мебель была выкрашена черной краской под лак и обтянута, как и стены, темно-серым коленкором. В первой комнате стены оживлялись замечательной работы копией мадонны с оригинала одного из великих художников, портретами семейными, товарищей, протоиерея при Казанском С.-Петерб. соборе П.Н. Мысловского и магнитом, висевшим в виде подковы; этажерка украшалась гипсовым, в естественную величину, бюстом замужней сестры Ивана Дмитриевича.

Родионовна, как и большая часть сибирячек, обладала проворством, чистоплотностью и поваренным искусством, поэтому он имел дома здоровый и вкусный обед, и квартира его, светлая и теплая, всегда щеголяла необыкновенной опрятностью.

В одежде Якушкина соблюдалась тоже строгая простота: он носил неизменного покроя черный казакин зимой, а летом серый из хорошей, прочной ткани с ослепительно белыми отложным воротничком или пробивающимся кантом из-под широкого черного галстука, и нарукавниками и часы на черно-муаровой тесемке; дома, смотря по погоде, он надевал куртку или ваточный халат с вышитыми туфлями.

Отсутствие неряшества и общая гармония придавали праздничный вид я свежесть квартире, одежде и хозяину или, лучше сказать, что его свойства отражались на всем его окружающем.

Он смеялся над непостоянством и часто бессмысленностью моды, надеясь, что со временем люди будут одеваться сообразно климату, сложению и образу жизни, имея прежде всего в виду сохранение здоровья, что не может помешать красоте покроя одежды. Сам любя красоту во всем, во имя ее и жалея девочек-подростков, он с жаром доказывал барышням и их маменькам вред и безобразие неестественно удлинять свои талии, перетягивая самые важные органы в ущерб здоровью, а следовательно и красоте. В подтверждение своих слов он показывал им очерки изящных форм Венеры Медицейской.

По его настоянию воспитанницы Муравьева-Апостола, пока росли и развивались физически, до тех пор не носили корсетов, а одевались в просторные капоты с свободно застегнутыми кожаными поясами, хотя на это не было одобрения милой щеголихи Алек. Васил. Ентальцевой. [...]

В продолжение своего житья в Ялуторовске Иван Дмитриевич с высочайшего разрешения ездил несколько раз в Тобольск под предлогом лечения и один раз в Иркутск. На самом деле он не любил прибегать к докторской помощи; но, признавая пользу водолечения, начинал купаться в р. Тоболе тотчас по очищении льда и непрерывно продолжал купанье до самых заморозков.

По его совету от. прот. Знаменский лечился купаньем таким же способом. В Ялуторовске Якушкин виделся поочередно с обоими сыновьями: меньшому, Евгению Ивановичу, была дана возможность побывать в Сибири по служебным делам (он служил при М.Н. Муравьеве), а старший, Вячеслав Иванович, отправляясь в Иркутск на службу к H.Н. Муравьеву, прожил с отцом в Ялуторовске более месяца. Затем Иван Дмитриевич получил дозволение ехать за Байкал на Тункинские минеральные воды и поэтому с 1854 года находился в Иркутске для сына и возвратился вместе с ним в Ялуторовск 25 августа 1856 года, по-видимому, с обновленными силами.

Вячеслав Иванович, казалось, был в цветущем здоровье, чрезвычайно веселом настроении духа и жаловался только на маленькую неловкость в горле. Муравьев-Апостол лечил его баней, его жена припарками, одна из барышен симпатическим средством: навязывая ему на шею красную шерстинку, а ялуторовский доктор Борщевский советовал немедленно переселиться на юг. Многие смеялись, что он находил больного непоправивым, полагая, что и в теплом климате можно рассчитывать только на немногие годы жалкого существования.

Вячеслав Иванович впоследствии служил в Крыму, постепенно разрушаясь, и скончался еще в цвете лет в 1861 году.

После милостивого манифеста, обнародованного при коронации, Иван Дмитриевич возвратился в Россию в феврале 1856 года к своему меньшому сыну, тогда проживавшему с семейством в Москве.

Евгений Иванович надеялся выхлопотать больному отцу дозволение оставаться при нем, так как сначала декабристам было запрещено жить в столицах.

Еле живой, Иван Дмитриевич существовал только бодростью своего духа и, чувствуя себя привольно в кругу родной семьи, не терял своей обычной веселости.

Его навещали старые друзья и знакомые; прощаясь с ними, он просил не забывать филипповцев, потому что квартира его сына находилась на Мещанской, близ церкви св. Филиппа митрополита. По этому поводу был сделан кем-то донос московскому генер.-губерн. Закревскому, что будто бы декабристы, возвратившись в Россию, составили «Общество филипповцев», после чего Закревский не давал им заживаться в Москве.

Вследствие этого Иван Дмитриевич вынужден был расстаться с сыновьями, что и повлияло неблагоприятно на его слабое здоровье. В порыве негодования он готов был вернуться в Ялуторовск, где никто не смел его беспокоить в собственной квартире и выживать из города.

Якушкин воспользовался дружеским приглашением Николая Николаевича Толстого (бывшего своего сослуживца семеновского полка), чтоб переехать к нему в имение Новинки, находящееся на границе Тверской и Московской губ., в 7 верстах от железной дороги, что давало возможность получать быстрые вести от своих и часто видеться с ними.

Несмотря на все неудобства помещения, приятное общество и дружеские попечения, здоровье Ивана Дмитриевича не восстанавливалось. Наконец, ему было разрешено переехать для лечения в Москву.

Муравьев-Апостол часто навещал Якушкина и в Новинках и в Москве. 9 августа 1857 года он обедал вместе с ним у своего племянника М.И. Бибикова. Тогда Иван Дмитриевич извинялся перед ним, что до сих пор еще не побывал у него в Твери. 10 августа Матвей Иванович выехал из Москвы, успокоенный на счет состояния его здоровья, а 11 августа вечером получил телеграмму о кончине Ивана Дмитриевича. Кончина была тихая, как наступающий сон. 12 августа Муравьев-Апостол опять отправился в Москву.

13 августа Ивана Дмитриевича похоронили на Пятницком кладбище, недалеко от памятника Грановского.

Под тяжелым впечатлением смерти своего лучшего друга Матвей Иванович говорил, что он похоронил с ним половину себя: при этом с умилением вспоминал первую встречу с покойным в 1811 году, прибавляя, что с тех пор он полюбил его всею душой и в продолжении 46 лет не только не находил причин к разочарованию, но, напротив, с течением времени открывал в нем все новые и новые высокие достоинства.

Об Иване Ивановиче Пущине и князе Евгении Петровиче Оболенском Голодников писал, очевидно, по одним предположениям, соображаясь с различными нелепыми слухами, почему у него и вышла весьма неприглядная картина во вкусе нынешнего времени, не имевшая ничего общего со строгими нравами дружного кружка ялуторовских декабристов, высоко понимавших смысл дружбы. Последняя не была для них пустым обменом взаимных любезностей или взаимным потворством слабостей, - напротив, друзья считали долгом поддерживать друг друга на скользком жизненном пути. [...]

*1 У Ивана Дмитриевича была привычка прибавлять, даже после весьма серьезного разговора: «Впрочем, все это вздор!» и, возражая, восклицать: «Какой вздор!»

*2 Женатый на Ольге Ивановне Менделеевой, сестре нашего знаменитого химика.

*3 Вот что, или то оно.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTE5LnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTc2MzIvdjg1NzYzMjIyNC80Y2EwNS94cFlZV1BCQmM5RS5qcGc[/img2]

Неизвестный художник. Портрет Екатерины Сергеевны Уваровой, рожд. Луниной. 1830-е. Оригинал утрачен. Публикуется по фототипии.

Э.А. Павлюченко

Сестра декабриста

...Ты - моя сестра и, следовательно, так же как и я, не подвержена чувству страха...  Меньше  слов, больше дела.
М. Лунин

Особое место среди женщин-декабристок принадлежит сестре Михаила Лунина - Екатерине Сергеевне Уваровой. Подобно Н.Д. Фонвизиной и  М.Н. Волконской, Уварова в своих действиях перешла от исполнения личного долга к более активным формам борьбы. Не случайно Лев Толстой, собирая материалы к роману о декабристах, так интересовался ею. «Что за женщина была Катерина Сергеевна? Когда умерла? Остались ли дети?» - спрашивал он декабриста П.Н. Свистунова. И тот отвечал: «Екатерина Сергеевна пламенно любила брата; была восторженница и первоклассная музыкантша; у нее были два сына - старший, гусар, женат был на кн. Горчаковой, дочери сибирского генерал-губернатора, и умер за границей помешанным,  о  другом  сыне ничего  верного  не  знаю».

Имя Михаила Лунина известно главным образом благодаря его «действиям наступательным» уже на каторге, в Сибири. В ту пору единственным корреспондентом узника была его сестра. На ее имя присланы знаменитые «Письма из Сибири», а затем «Взгляд на русское тайное общество» и «Разбор донесения Следственной комиссии», в конечном счете стоившие Лунину головы.

...Она была третьим ребенком в семье богатого помещика, отставного бригадира Сергея Михайловича Лунина. Родилась 8 марта 1791 г. - на три года позже старшего брата Михаила и через два года после Никиты (20 ноября 1805 г. 16-летний корнет Кавалергардского полка Никита Лунин был смертельно ранен при Аустерлице).

Дядюшка Луниных, будущий товарищ министра народного просвещения и будущий отец двух декабристов, Михаил Никитич Муравьев, поздравляя сестру и ее мужа с рождением дочери, писал: «Любезный друг и брат Сергей Михайлович и милая сестрица матушка Федосья Никитидша! Вы исполнили нас радостью, разделив с нами ту, которую вам бог послал. Поздравляю вас усерднейше с Катинькою...

Любезный Сергей Михайлович положит труды свои для призвания здоровья к своей Фешиньке. Економия его потерпит от этого приятного недосугу. Но улыбка Катиньки заплотит. Новое упражнение Надежде Никифоровне пестовать Никольскую барышню с голубыми глазами...»  «У вас клавесины. Надобно, чтоб маминька приготовлялась быть учительницею Катиньки и бегло читала Жордани, Колицци, Плейеля. Этот последний сочинитель музыки весьма славится между охотниками».

Через год Федосъя Никитична умерла: ей так и не пришлось обучать дочь музыке. А у Катеньки действительно обнаружился талант, она восхищала Петербург игрой на клавикордах, и редкий благотворительный концерт, не говоря уже о музыкальных вечерах в великосветских салонах, проходил без ее участия. Много лет спустя Екатерина Сергеевна сообщала брату в Сибирь о своей «настоящей знаменитости» в Тамбове: «Только и шуму, что о моем мнимом таланте, который я называю моим старым грехом... Я пользуюсь славой соединять и приводить в гармонию все враждебные партии в салоне нашего предводителя князя Гагарина на музыкальных вечерах».

Второй матерью для Луниных стала жена дяди - Екатерина Федоровна Муравьева, «доброта которой превосходит все, что можно вообразить». Дом Муравьевых был «средоточием всего возвышенного, отличного, лучшего в обществе и литературе, сборным местом всех достоинств, заслуг, дарований: Батюшков здесь воспитывался, Державин, Дмитриев, Карамзин, Жуковский один за другим принадлежали   к   этому   семейству...» После  смерти М.Н. Муравьева центром притяжения стал его сын - «беспокойный Никита», «умный и пылкий» (по словам Пушкина). Литературные собрания у Муравьевых все больше приобретали политическую окраску, становились очагом декабризма.

Екатерина Лунина также принадлежала к этому семейству. Здесь она познакомилась с Пушкиным, Петром Вяземским, братьями Александром и Николаем Тургеневыми.

«Она была лучше, чем красавица, - умная, милая, изящная вся в брата», - писал о сестре Лунина его приятель Оже.

«Восторженница» и «в высшей степени энтузиастка», «добрейшая и просвещенная женщина», «великолепнейшая музыкантша» - такой вспоминают Екатерину Сергеевну современники. Воспитанная на просветительской литературе XVIII столетия, поклонница Руссо и г-жи Сталь, она получила хорошее нравственное воспитание, в основе которого лежало чувство любви и сострадания к людям, стремление помочь ближнему.

В августе 1814 г. Екатерина Лунина выходит замуж за 34-летнего полковника Федора Александровича Уварова. «Невеста была в бриллиантах от ног до головы»,- записал кузен Луниных поэт К.Н. Батюшков. Блестящий кавалергард, участник наполеоновских войн и Отечественной войны 1812 г., имевший ранения и награды, хорошо образованный и начитанный, владевший французским, немецким и английским языками, - таким был Уваров. Правда, при всех своих достоинствах он отличался «неприятным обхождением» и посему не пользовался любовью товарищей. Но последнее обстоятельство не нарушало  счастливой  и  безмятежной  жизни  супругов.

Брата Михаила Е.С. Уварова просто обожает. Когда тот уезжает во Францию, Екатерина Сергеевна, счастливая жена и мать (в 1816 г. она родила первого сына, Александра, через четыре года - Сергея), пишет ему в Париж: «Несмотря на счастье, которое меня окружает, отсутствие твое причиняет мне тяжелые минуты... Я сама упрекаю себя за свои слезы...»

Роковые события 1825-1826 гг. внезапно и резко все переменили: единственного брата арестовали и по делу декабристов приговорили к пятнадцати годам каторги.

Бороться за брата Уварова начала сразу же после его ареста: добилась свидания в Петропавловской крепости, и Выборгский тюремный замок переслала необходимые пещи, деньги, книги (кстати, все книги, за исключением Нового завета, вернули, а письмо, «присланное к преступнику Лунину с майором Акуловым», отобрали и доставили генерал-губернатору Закревскому).

А тем временем Уваров, едва Лунина лишили всех прав, поскакал в Тамбов и по доверенности жены, единственной законной наследницы, ввел себя во владение имением «государственного преступника». Дальнейшие события развивались весьма драматически: оказалось, что Лунин еще в 1819 г. составил завещание, по которому все свое имущество передавал двоюродному брату.

Прошения Уваровой поражают: кажется невероятным, что такая женщина, даже под диктовку мужа, могла писать любые гнусности, лишь бы оспорить завещание брата. В конце концов по личному распоряжению Николая I имущество Лунина перешло в ее руки. Однако в самый разгар постыдной тяжбы муж Уваровой, камергер и действительный статский советник, внезапно и бесследно исчез, оставив Екатерину Сергеевну «вдовой и не вдовой», с двумя малолетними детьми, с расстроенным хозяйством и долгами («Уварову что ни дай, он все проживет», - говорили о нем знакомые).

Судебная тяжба, затем таинственное исчезновение мужа произвели неизгладимое впечатление на глубоко верующую женщину. Всю свою дальнейшую жизнь она искупала «грех», и искупала не только молитвой, но прежде всего делая людям добро. Нравственно-религиозные устои Уваровой, велевшие ей любить всех: брата, мужа, детей, крестьян, не способствовали достижению непосредственных результатов, но вместе с тем вселяли в нее заряд такой силы, что, помимо ее воли, логика любви и христианского мученичества приводила к протесту: ей запрещают любить брата - она борется за него, запрещают говорить о нем - она говорит, не думая об опасности.

Таинственное исчезновение Ф.А. Уварова породило несколько версий о его дальнейшей судьбе. Наиболее устойчивой и не опровергнутой до наших дней осталась гипотеза об идентичности личностей Ф.А. Уварова и сибирского старца Федора Кузьмича (личность которого связывали также и с царем Александром I).

Когда декабристов начали отправлять в Сибирь, Екатерина Сергеевна поселилась в Ярославле, через который везли заключенных, надеясь в последний раз увидеть брата.

28 ноября 1827 г. ярославский губернатор доносил управляющему Министерством внутренних дел: «Приехавшая в Ярославль г. Уварова действительно проживает здесь и теперь на постоялом дворе, но по какой надобности, вовсе не было мне известно, а как ныне усмотрено много, для чего она здесь жительство имеет, то и принял я против намерения ее надлежащие меры».

В результате слежки выяснилось, что «генеральша Уварова» под видом богомолья часто ездит в село.Тимо-хино, расположенное на почтовом тракте между Ярославлем и Костромой, а там поселен ее дворовый человек Герасим Карпов с вещами, предназначенными для Лунина. Генеральше сделали серьезное внушение, и 1 февраля 1828 г., по донесению ярославского губернатора, она отбыла в Петербург. Однако в апреле, когда Лунина везли через Ярославль, Екатерина Сергеевна вновь оказалась там.

Это выясняется из неизвестного ранее рапорта жандармского подполковника Шубинского: «Сего апреля 24-го числа по утру в 5-м часу привезли государственных преступников четырех человек при фельдъегере Захарове с жандармами; которых часа через полтора повезли далее к Костроме. В числе сих преступников находился Лунин, родной брат генеральши Уваровой, по сие время проживающей в Ярославле. Непостижимо, почему она тотчас узнала и всеми способами рвалась увидеться с братом своим».

Генерал Волков, начальник второго округа корпуса жандармов, далее сообщает: «Г. Шубинский послал туда для наблюдения адъютанта своего Верговского, который нашел фельдъегеря Захарова в затруднительном положении, что он не находил возможности и средств укрыться от усилий генеральши Уваровой, которая бросалась перед ним на колени, давала деньги, умоляя о дозволении к свиданию, но он не допустил ее, и преступников тотчас повезли».

Генеральша на коленях! Ради любви к брату она идет на унижение и даже нарушение закона. Такое повторится с ней и после.

Уварова не повидалась с братом, но говорила с его товарищами - Пущиным и Мухановым.

И.И. Пущин переслал отцу и сестрам свой дневник путешествия в Сибирь, где, в частности, были такие строки: «Я имел дорогой две прелестные минуты, о коих я должен с вами побеседовать и коими я насладился со всею полнотою моего сердца». В Ярославль узников привезли к вечеру; и сразу же человек Уваровой приходит справиться об их нуждах. Затем сама Екатерина Сергеевна «какими-то судьбами» добивается свидания с Мухановым, которого она знает. А жена Якушкиыа с матерью вызывают Ивана Ивановича Пущина... С тем же фельдъегерем, который вез дневник Пущина, Муханов писал сестре: «Если вы увидите К.С. Уварову, сделайте одолжение, свидетельствуйте ей мое почтение и благодарите ей за ласки и добродушное обращение».

Где бы ни находилась Екатерина Сергеевна - в Москве, Петербурге или Берлине, она писала в Сибирь каждую неделю, за чрезвычайным исключением. Сначала - в Нерчинские рудники, затем в Иркутск и на Акатуйскую каторгу. За восемнадцать лет каторги и ссылки у Лунина могло бы скопиться более восьмисот писем. Много позже в столицу вернулось сто семьдесят девять из них (в 1925 г. потомки Уваровой сдали в архив ее бумаги), которые и поныне хранятся в Пушкинском доме в Ленинграде.

Письма эти интересны не только как исторический источник, но  и  как  яркий человеческий документ.

«Мой дорогой и горячо любимый брат! - пишет Уварова из тамбовского имения Екатериновка на Нерчинскую каторгу. - Вчера отмечали твой праздник с крестьянами. Все крестьяне - мужчины и женщины - собрались в риге. Они получили свою долю мяса и прежде всего вина... Один из твоих людей делал земной поклон всякий раз, когда священник упоминал о страждущих и плененных... За столом мы еще раз пили за твое здоровье, обращаясь к твоему портрету, который висит на почетном месте над канапе в салоне, служащем одновременно гостиной и столовой, когда мы собираемся всей семьей. Ты находишься здесь между тетей и Никитой и Александром Муравьевыми».

Екатерина Федоровна Муравьева шлет целые обозы в Сибирь с продовольствием, вещами, книгами для сыновей Никиты и Александра. Уварова не отстает от нее. Генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский сообщал в Петербург: «Почтенные, исполненные родственной нежности и доброты госпожи Муравьева и Уварова сильно заботятся предупреждать всякие нужды Муравьевых и Лунина». Собравшись вместе, племянница и тетка беспрерывно говорят «о Сибири и дорогих объектах нашей любви, не боясь наскучить одна другой».

Просвещенная помещица и добрый человек, Екатерина Сергеевна считает своим долгом заботиться о крестьянах. «Я не могу тебе передать, - пишет она брату,- сколь страдаю я за неимущих с тех пор, как долгое пребывание в деревне столкнуло меня со всей нищетой бедного народа, абсолютно лишенного всяких средств к жизни при плохом урожае». Во время голода она раздает крестьянам все, до последнего скирда, а когда в ее деревне вспыхивает бунт, не шлет за жандармами, просит восстановить порядок «прежде всего тем, чтоб продолжать кормить нуждающихся», забрасывает власти прошениями о помощи голодающим. «Ах, боже мой! В быстротечной жизни позволено обо всем забыть, но не о тех, которые страдают. Нищета наших деревень крайняя...»

Конечно, сочувствие мужикам, умиравшим от голода, не идет у Екатерины Сергеевны дальше простой благотворительности. Но ведь и на это не так уж многие были способны: другие предпочитают покупать миллионную мебель, в то время как их крестьяне едят мякину, снимают солому с крыш...

Екатерина Уварова принадлежит к высшему свету. Однако изгнанный из общества Лунин остается для нее лучшим из людей. Она не устает восторгаться им: «Сколько величия и божественного милосердия скрыто в твоем поучительном поведении... Великий бог! Какими мелкими кажемся мы здесь, позволяя себе жаловаться, роптать на упадок духа, ставший обычным, в то время как ты несешь свою судьбу с мужеством... мужеством, более редким и достойным, чем то, что позволяет пренебрегать смертью на полях сражений...»  Она восхищается письмами брата: «Я их читаю и перечитываю, я их истолковываю».

Любовь и уважение к опальному брату Уварова старается привить детям. Тщательно собирает все воспоминания, даже легенды о декабристе. В одном из писем Екатерина Сергеевна рассказывает о полковнике Кринском, некогда служившем с Луниным: он «воздал тебе хвалу столь же верную, сколь и лестную. Он сообщил Саше (племяннику Лунина. - Э.П.), что ты не только владел польским в совершенстве, но и. писал стихи на этом языке и стихи твои были таковы, что Мицкевич отнесся к ним благосклонно. Это победа, о которой ни Саша, ни я, ни ты не знали еще...»

В другом письме передаются рассказы Александра Уварова о «дяде Михаиле Лунине, пришедшие к нему с разных сторон», которые он выслушивает «с некоторым чувством гордости за свою близость к этой знаменитости - военной и даже всеобщей. Одним словом - твои дела на устах у всех, от гвардейского полка и казармы до салонов и даже дворца. Хотя я почти не знаю никого из военного начальства, но как только они узнают, что я сестра Лунина, подходят ко мне поговорить о тебе. Один служил с тобой, другой был под твоим начальством, третий служил с тем, другим, который служил с тобой, но знал тебя по устному преданию так, будто знал сам и близко. Одним словом, материалов больше чем достаточно для нескольких томов мемуаров. И должна ли я говорить тебе, что все это сплошная похвала тебе?

Каждый на свой манер, но все сходятся в одном, что Лунин - редкий человек. Это провозглашает и поэт Пушкин, и самый прозаический служака. А что касается усачей, служивших в твоем эскадроне... они плакали навзрыд, когда тебя потеряли! Славные люди! Они плачут еще, вспоминая о тебе!»

Она думает не только о родном брате, но и о кузенах Муравьевых.

«16 декабря 1832 г. Из С.-Петербурга - в Петровский завод.

В каком волнении ожидала я решения о нашем дорогом кузене Александре! Если, как я опасалась, он готовится разделить тюрьму своего брата на поселении, тетя не простит мне этого никогда, если б я не приняла достаточно активного участия, чтобы добиться ему предоставления выбора. Я действовала без его согласия. Но посуди  сам,  могла ли  я  действовать  по-другому?»

...Петербург, приемная шефа жандармов, десятиминутная аудиенция - и «милостивое разрешение»: Александр Муравьев, освобожденный от каторжных работ указом 1832 г., может выбирать место для поселения в Сибири. Но слезы матери, унизительные хлопоты кузины оказались напрасными: Александр отказался от «дарованной ему высочайшей милости» и по особому и опять «высочайшему разрешению» остался в рудниках до окончания срока каторжных работ брата Никиты...

Уже десять лет томятся узники в сибирских казематах. Десять лет каторжанин Лунин не имеет права на переписку. Это делает за него «сестра по изгнанию» Мария Волконская. И десять лет сестра Лунина безрезультатно хлопочет об облегчении его участи.

Наконец, указом Сената от 14 декабря 1835 г. Михаил Лунин объявлен «государственным преступником, находящимся на поселении». Сестре его это освобождение с каторги приносит не только громадную радость, но и новые заботы и переживания. Прошение Уваровой о поселении брата близ Иркутска, в селе Урик «удостоилось высочайшего снисхождения». К сообщению об этом Екатерина Сергеевна приложила 2200 рублей для устройства на новом месте.

Лунин начинает писать сам. Уже первые его письма обращают на себя внимание жандармов. Лунину неинтересна «родственная переписка» с новостями о кузинах и тетушках: «В ссылке, как скоро переменились обстоятельства, я опять начал действия наступательные». В письмах сестре он разворачивает целую программу, «чтобы обозначить органические вопросы быта общественного, которые разрешать необходимо».

Когда непокорному декабристу запрещают официальную переписку, он находит другие пути. Екатерине Сергеевне доставляют с тайной оказией письмо от брата.

«Ссылка. 15 сентября 1839 г.

Дражайшая. Ты получишь две приложенные при сем тетради. Первая содержит письма первой серии, которые были задержаны, и несколько писем второй, которых, очевидно, ждет та же участь. Ты позаботишься пустить эти письма в обращение и размножить их в копиях. Их цель нарушить всеобщую апатию. Вторая тетрадь содержит «Краткий обзор Тайного общества». Эта рукопись, составленная много с целью представить вопрос в его настоящем свете, должна быть напечатана за границей... Ты можешь отослать ее Николаю Тургеневу через его брата Александра или поручить ее какому-нибудь верному человеку из иностранцев...

В обоих случаях прими необходимые предосторожности: не посвящай родных и друзей в тайну; сговаривайся только устно, с глазу на глаз, с людьми, внушающими полное доверие... Я надеюсь, что ты исполнишь мое желание, не поддаваясь влиянию детского страха, которому у нас подвержены мужчины более, чем женщины, и который делает тех и других подобными стаду баранов».

На письме сохранилась помета Уваровой: «19 февраля. Москва. День моего приезда. Отвечено ночью с 19-е на 20-е». Значит, сестра также прибегает к тайной оказии!

За первым секретным письмом последовали другие.

«Ссылка. 13/1 декабря 1839 г.

Дражайшая... Тебе передадут при сем Разбор... Прошу тебя переправить его за границу способами, указанными в моем предыдущем письме... Пусти также в обращение несколько рукописных экземпляров между своими знакомыми и друзьями в России. Вернейшим способом достигнуть нашей цели было бы, чтобы ты сама поехала весной за границу под предлогом лечения на водах...

Я надеюсь, что ты свято выполнишь волю сосланного брата, дающего тебе доказательство уважения и дружбы, привлекая тебя, к своим работам, предпочтительно перед другими лицами. Тот краткий срок, который нам осталось прожить на этом свете, не будет потерян, если мы его употребим на служение делу правды. Не позволяй морочить себя болтовней тем, которые проповедуют осторожность, чтобы замаскировать свой кретинизм. Верх осторожности для мужчины, при данных обстоятельствах, сделаться жандармом и полицейским шпионом...

Распространяй Письма и Обзор среди твоих знакомых, начиная с министров. Мои письма читают на почте и снимают с них копии. Ты не отвечаешь за нескромность бюрократов... Наконец, ты - моя сестра и, следовательно, так же как и я, не подвержена чувству страха...»

«Ссылка. 28/16 января 1840 г.

Дражайшая. Ты должна была получить: 1) Обзор, 2) Письма из Сибири, 3) Разбор. Прошу уведомить меня о получении этих трех рукописей, включив их названия в одну или несколько последовательных фраз в твоих официальных письмах. Я надеюсь, что мое желание об издании  этих  рукописей  будет  свято  выполнено».

И на этом письме помета Уваровой: «Получено 1 марта в Москве».

Письма Лунина столь красноречивы, что, кажется, не нуждаются ни в каких комментариях. Но выполняла ли сестра волю брата? Распространяла противоправительственные рукописи или нет?

Александр Тургенев - тот самый, к посредничеству которого рекомендовал прибегнуть Лунин, 31 марта 1840 г. записал в своем дневнике: «Обедал с Чаадаевым у Катерины Федоровны Муравьевой. Дружеская беседа, главным образом о Лунине. Тараторка-сестра вредит ему, а он - другим, ибо и их почитают того же мнения». 18 июня 1840 г.: «С Уваровой - выговаривал ей болтовню ее». 25 августа 1841 г.: разговор о Муравьевых, об Уваровой, о Лунине.

Декабрист Д. Завалишин утверждал в своих воспоминаниях о Лунине, что его письма сестре расходились в копиях по Петербургу, «где очень были рады высказать чужими словами  то, чего сами не смели  сказать от себя».

В сборник сибирских писем, предназначенных для распространения, Лунин включил свой ответ троюродной сестре, жене министра финансов, графине Канкриной (разумеется, не называя адресата): «Милостивая государыня! Письмо, которое Вам угодно было написать, возбудило во мне чувства, сыздавна чуждые моему сердцу...

Я радуюсь, что мои письма к сестре Вас занимают... Гласность, какою пользуются мои письма через многочисленные списки, обращает их в политическое орудие, которым я должен пользоваться на защиту свободы...»

К сожалению, Лунин преувеличивал степень распространения рукописей. Светские знакомые Уваровой - не тот круг людей, среди которых идеи Лунина встретили бы сочувствие и поддержку. Вне России же при жизни декабриста вообще ничего не было напечатано, хотя долго распространялись слухи, даже среди ссыльных, что причина его вторичного ареста - издание рукописей за границей. Только двадцать лет спустя сочинения Лунина напечатал Герцен в своей «Полярной звезде».

Не захотела или не смогла Екатерина Сергеевна исполнить волю  брата? Об этом остается только гадать...

Судя по официальным бумагам, Уварова делала брату «наставления». О ее попытках «утихомирить» говорится и в воспоминаниях Михаила Бестужева: Лунин дразнил «белого медведя», не обращая внимания на мольбы обожавшей его сестры. Самое интересное,, что ни в одном из сохранившихся писем Екатерины Сергеевны к брату об этим нет ни слова. Может быть, Михаилу Сергеевичу не хотелось хранить такие?

Уварова достаточно умна и тонка, чтоб понимать, сколь разные они с братом: «Мы здесь жалуемся на то, что проливной дождь заставил перенести праздник в Петергофе на другой день. А ты, без конца борющийся с губительным климатом, ты жалуешься только на то, что нарушает твое одиночество. Ты не чувствуешь себя достаточно уединенным в Сибири!»

Лунин - революционер, борец. Уварова - добрая христианка и верноподданная своего монарха.  Она считает праведником и мучеником «государственного преступника» Лунина и в то же время верит в милосердие и справедливость государя, отправившего его на каторгу. Екатерина Сергеевна - просто честный и добрый человек. Поэтому-то, не понимая брата и не разделяя его убеждений, но чувствуя многое сердцем, она всячески облегчает его участь,  обеспечивает  всем необходимым не только для физического  существования, но и для духовной  жизни. В 1832 г. Уварова добилась разрешения внести в ломбард или разменный банк 30 000 рублей с тем, чтобы проценты с этого капитала шли на содержание Лунина в Сибири.

В архиве хранятся многочисленные расписки коменданта Петровского завода Лепарского о получении на имя Лунина писем с вложением тысячи рублей. Сибирские купцы для Михаила Сергеевича возят из Петербурга или Москвы пудами кофе, сахар, табак, свечи, десятками - бутылки «Chateau la Fite» высокого качества. В своих заботах сестра доходит  до того, что отправляет в Сибирь четырехместный экипаж и даже фортепьяно. Екатерина Сергеевна  пересылает брату большую и исключительно ценную библиотеку латинских, греческих и французских авторов. От нее Лунин требует присылки журналов и газет, текущей литературы, необходимых ему для составления противоправительственных сочинений.

Когда 27 марта 1841 г. Лунина схватили и отправили в Акатуйскую каторжную тюрьму, Уварова, не зная с точностью, жив ли брат и где он находится, так же упорно, как прошедшие пятнадцать лет, шлет ему письма, деньги, посылки.

В Государственном архиве Иркутской области сохранилось распоряжение иркутскому губернатору, подписанное Бенкендорфом через три месяца после ареста и исчезновения декабриста: «Несколько писем действительной статской советницы Уваровой к брату ее, государственному преступнику Лунину, были отосланы с моего разрешения, и я считаю возможным оные ему выдать, не нарушая принятых в отношении к Лунину, в исполнение высочайшей воли, мер строгости».

В 1841 г. на имя Михаила Лунина пришло двадцать одно письмо, сто девяносто рублей, девять посылок. В 1842 г. - тридцать писем, семь посылок, более восьмисот рублей. Не приходится сомневаться, что отправителем в  большинстве  случаев  была  его  преданная  сестра.

Лунин умер 3 декабря 1845 г. скоропостижно и загадочно. В Сибири долго ходили слухи, что его убили.

Уварова узнала о смерти брата только через четыре месяца. В Пушкинском доме сохранился такой документ:

«Е.С. Уварова, Петербург, дом графини Канкриной - В.Я.  Руперту, генерал-губернатору Восточной Сибири.

Милостивый государь Вильгельм Яковлевич!

Тяжкая болезнь, постигшая меня в Берлине, заставила окружающих меня долгое-время скрывать горестную весть о кончине несчастного брата моего Михаила Лунина. Я только что оправилась и возвратилась в Россию, что причина, почему я столь замедлила обратиться к Вашему превосходительству с покорною просьбою не оставить Вашим начальническим распоряжением...»  Уварова просит все вещи и книги Лунина передать Марии Волконской, а недвижимое имущество покойного - ее мужу для последующей передачи «в пользу нуждающихся». С помощью Волконских она поставила памятник на могиле брата-декабриста.

Смерть брата произвела сильное впечатление на Екатерину Сергеевну. Через два с лишним года, в октябре 1848 г., она пишет своей подруге А.В. Плетневой: «Что касается меня, дорогая Саша, я не могу сказать, сколь мое сердце печально. Несмотря на счастливое возвращение Сергея (сына. - Э.П.), я не могу радоваться - мое сердце как будто лишилось этой способности. Я обвиняю себя в неблагодарности к провидению за огромные благодеяния, но как я ни стараюсь, я не могу больше ничему радоваться».

Сама Екатерина Сергеевна признается, что это необычное для нее состояние. Ведь она лунинской породы - деятельная, энергичная, а потому и сильная. Такой она остается и теперь, хотя ей уже под шестьдесят. Чаще всего она живет в Дерпте или Берлине («Эта бедная женщина в Берлине, где ее сын надоедает Гумбольдту и всем университетским ученым своим арабским языком», - иронизировал когда-то Михаил Лунин в письме из Акатуя С.Г. Волконскому).

3 апреля 1854 г. Е.С. Уварова пишет из Дерпта С.Г. Волконскому в Иркутск: «...Я живу в этом городе, куда с божьей помощью вскоре приедет моя невестка Мария, так как мой сын Александр находится в лагере со своим полком. Сын Сергей собирается держать докторский экзамен, а, кроме того, в видах экономии, вызванной расстройством нашего состояния, мы сочли нужным выбрать этот город, который предоставляет все возможности для умственного развития и где жизнь наименее дорогая».

Через много лет после смерти брата Екатерина Сергеевна помнит не только о нем, но и о близких ему людях. Привязанная «всем сердцем» к семье Волконских, переписывается с ними, посылает деньги для поддержания старого преданного слуги Лунина - Василича и его семейства.

Последнее из известных писем Е.С. Уваровой в конце 1856 г. адресовано П.А. Вяземскому: «Если у Вас сохранился какой-то интерес к старинной знакомой, которая знала Вас и восхищалась Вами во времена более счастливые и - увы! - давно прошедшие, я скажу Вам, князь, что мой старший сын. Александр по-прежнему военный, женат на Наталье Горчаковой, племяннице защитника Севастополя, и что я имею счастье быть бабушкой двух очаровательных малюток. Мой младший сын Сергей, посвятивший себя исключительно науке, сдал экзамен на доктора филологии и истории в университете в Дерпте, где он и находится сейчас со мною в целях защиты своей диссертации...»

Музыка, искусство, как и в молодости, наполняют жизнь старой женщины. С русскими студентами, живущими в Дерпте, она репетирует любительские спектакли; посылает в Веймар великой княгине Марии Павловне одну из своих музыкальных композиций...

Екатерина Сергеевна умерла в 1868 г., повидав многое за свою долгую жизнь.

Она родилась в царствование Екатерины II, пережила ее сына Павла и двух внуков - Александра I и Николая I.

Она знала Пушкина и пережила его гибель.

Она знала Никиту Муравьева и Петра Вяземского, Сергея Муравьева-Апостола и Василия Жуковского, Сергея Волконского и Бенкендорфа и видела, как одни уходили «в никуда», а другие - в министры...

Она видела первую железную дорогу в России и, конечно же, была против нее, потому что «с доброй тройкой» и «русским удальством» можно ездить почти с такой же скоростью, но с большей безопасностью...

Она была современницей первого в России организованного революционного выступления - восстания декабристов.

Она дожила до 1856 г., когда царь Александр II дал амнистию революционерам, но когда среди живых уже не было наиболее близких ей Михаила Лунина и Никиты Муравьева.

Она дожила до крестьянской реформы, освободившей крестьян от крепостной зависимости, о чем тщетно мечтал ее брат.

Екатерина Сергеевна Уварова была обыкновенной помещицей. Но ей адресованы сибирские письма Лунина - одно из замечательнейших революционных сочинений. Она была монархисткой, но боготворила брата и тогда, когда его объявили врагом ее монарха, и не побоялась сохранить для потомков рукописи, стоившие нескольких лет каторги.

В одном из писем Уваровой брату в Сибирь есть такие слова: «Как знать, не использует ли, действительно однажды кто-нибудь мои воспоминания - и тогда я останусь в памяти потомков как сестра Лунина и смогу подать руку служанке Мольера»!

Екатерина Уварова не претендовала на какую-либо историческую роль - и осталась в истории русского освободительного движения.