За время отсутствия Сергея Григорьевича Александра Николаевна, любимая обер-гофмейстерина императрицы, очевидно догадывавшаяся о той перемене, которая исподволь происходила в душе сына, и страшившаяся этой перемены, устроила ему перевод в штаб главнокомандующего Молдавской армией, воевавшей против Турции. Об этом Сергей Григорьевич узнал сразу же по прибытии из Оренбурга в Москву.
Довольный открывшейся возможностью найти наконец применение своим силам, Волконский отбыл на Дунай. Однако, прибыв в штаб армии, он вскоре понял, что это не так просто будет осуществить.
Новый главнокомандующий Н.М. Каменский (сын фельдмаршала), сменивший на этом посту Багратиона, не отличался талантами отца, а его стремление к наведению в армии порядка доходило до жестокости и самодурства, жертвами которого становились и солдаты, и местное население. Военные действия развивались крайне вяло, продвижение вперёд шло очень медленно, к тому же Каменский со своим штабом постоянно находился на почтительном расстоянии от авангарда, и неудивительно, что, как свидетельствует Волконский, «общее мнение между молодыми людьми штаба главнокомандующего было, что он придерживался к чувству самосохранения своей особы», а иными словами, был не храброго десятка.
Для его адъютантов, многие из которых горели желанием принять участие в схватках с турками, самым тяжёлым было то, что он не отпускал их от своей персоны, не давал им «возможности и понюхать порох, и иметь случай отличиться». Это вынуждало их перебираться на передовую тайком, чтобы об этом не узнал главнокомандующий. Дело дошло до того, что однажды Волконский, получивший контузию во время одной из своих вылазок, вынужден был всячески скрывать её. Тем не менее он принимал самое активное участие в ряде мелких и крупных боёв: 22 мая - во взятии Базарджикских укреплений, с 24 по 30 мая в качестве волонтёра, откомандированного от главной квартиры, - в штурме и взятии Силистрии. Когда турки после упорного, но безуспешного сопротивления согласились сдать крепость, Волконский был отправлен туда для заключения условий сдачи и получения ключей и знамён города.
Как вспоминает декабрист, ключей и знамён не оказалось, «поелику гарнизон состоял не из войск, призванных под знамёна, а навербованного всякого сброда отложившимися пашами». А так как всё же вместе с реляцией о взятии крепости надлежало послать в Петербург и эти вещественные доказательства победы, то отъезд курьера был задержан, и срочно отысканы были ключи «от каких-то погребов и амбаров, и наделаны были знамёна из разного тряпья и посланы в Петербург».
В течение летних месяцев 1810 года С.Г. Волконский участвовал во всех наиболее значительных военных схватках: 11 и 12 июня - в сражении за Шумлы, 26 августа - в осаде и блокаде Рущука и взятии Батина.
В ходе военных действий всё очевиднее становились бездарность и самонадеянность главнокомандующего. Своё раздражение неудачами он грубо срывал на приближённых. Даже такие заслуженные генералы, как Я.П. Кульнев, Н.Н. Раевский, Я.К. Сиверс и другие, подвергались его грубым нападкам. Несостоятельность в вопросах военной стратегии, озлобленность, жестокость по отношению к мирному населению - всё это стало предметом почти открытого обсуждения среди приближённых офицеров. Результатом этого явилось то, что многие из них попали в опалу.
«Неудовольствие главнокомандующего обратилось на тех лиц, которые позволяли себе порочить его действия, распоряжения, может быть неосторожно выясненные, но основные в их начале, - пишет декабрист. - Независимая молодёжь собиралась у графа Павла Александр[овича] Строганова и князя Василия Сергеевича Трубецкого, и судила, и рядила - каждый по-своему». Результатом этого явилась высылка из армии Строганова и Трубецкого и строгий надзор за Волконским, который, однако, продолжался недолго. Когда армия после Батинского сражения вернулась под Рущук, Волконский получил приказ направиться экстренным курьером в Петербург.
Понимая отлично, что никакой срочности при тогдашних обстоятельствах не требовалось и что его посылка в Петербург была благовидным удалением из армии, Волконский тем не менее был рад этому: служба у такого человека, как Каменский, влекла за собой только неприятности. Не приносило особого удовлетворения и участие в малоэффективных боевых операциях.
В середине сентября Волконский выехал в Петербург. По пути от проезжавшего из столицы в армию фельдъегеря он узнал о том, что назначен флигель-адъютантом к царю. Встречу, которую оказали ему в Петербурге, вряд ли можно назвать тёплой. Очевидно, слухи о кое-каких резких высказываниях, возможно и преувеличенные, докатились и до Петербурга; во всяком случае, военный министр Барклай де Толли, ознакомившись с депешами, привезёнными Волконским, отнёсся к нему весьма холодно, из чего декабрист сделал вывод, что «приехал не с добрым словом» Каменского о себе.
Не менее холодно принял его и царь. Как предполагает Волконский, это могло быть следствием высылки его из армии и дошедших до царя сведений о бурных светских развлечениях нового флигель-адъютанта, за одно из которых Волконский получил даже высочайший выговор.
Служба в качестве флигель-адъютанта, по словам декабриста, «мало имела значительного», была пуста и бессодержательна. Он не относился к числу тех, кто стремился лестью и подхалимством выслужиться, и потому очень ревниво относился к своим обязанностям. Проводимые иногда царские манёвры, больше похожие на плохой спектакль, чем на военную подготовку, вызывали у Волконского, который обязан был на них присутствовать, только раздражение и насмешку.
К концу 1811 года относится непродолжительное пребывание Волконского в том же звании флигель-адъютанта при главнокомандующем Задунайской армией М.И. Голенищеве-Кутузове. Его участие в нескольких сражениях было даже отмечено высочайшим рескриптом. К концу 1811 года он вновь был в Петербурге.
Как известно, Тильзитское соглашение только обострило противоречия между Россией и Францией. В том, что неизбежна новая война, не оставалось никакого сомнения. Больше того, русское общество, горевшее желанием отомстить за все свои военные неудачи, с нетерпением ожидало этой войны. Это общее настроение отмечает и Волконский.
«Поражение Аустерлицкое, поражение Фридландское, Тильзитский мир, надменность французских послов в Петербурге, пассивный вид императора Александра перед политикой Наполеона I-го - были глубокие раны в сердце каждого русского. Мщение и мщение было единым чувством, пылающим у всех и каждого. Кто не делил это - и весьма мало их было, - почитался отверженным, презирался», - читаем мы в «Записках». И далее: «Во всех слоях общества один разговор, в позолоченных ли салонах высшего круга, в отличающихся простотою казарменных помещениях, в тихой ли беседе дружеской, в разгульном ли обеде или вечеринке, - одно, одно только высказывалось: желание борьбы, надежда на успех, на возрождение отечественного достоинства и славы имени русского».
Все были охвачены единым патриотическим порывом.
С начала весны полки, расквартированные в Петербурге, начали покидать столицу и передвигаться в направлении западной границы.
9/21 апреля отправился в Вильно, где располагалась Главная квартира 1-й армии, и сам Александр. Следом за ним выехал туда же и Волконский. О двух месяцах ещё мирной жизни в Вильно декабрист пишет коротко: «Где двор, тут и интриги; где молодёжь, тут и буйная жизнь. За первыми не мог следить, во второй участвовал <...>».
Поручения, данные Волконскому царём в первые же дни войны: поездка в расположение войска Донского, проверка к обороне крепости Динабург, - были выполнены настолько быстро и успешно, что он даже удостоился царской похвалы. Признавшись в прежнем недовольстве своим флигель-адъютантом, Александр выразил удовлетворение расторопностью и сообразительностью Волконского и пообещал ему и впредь его «употреблять».
И действительно, короткое время спустя, когда Главная квартира перебралась в Дрисский лагерь, Волконскому было приказано отправиться с «весьма важным по содержанию» письмом к главнокомандующему 2-й армии Багратиону. Как сообщил ему Аракчеев, пакет содержал «полное распоряжение о движении армии», и поэтому в случае, если возникнет вполне возможная угроза попасть в плен, письмо надлежало во что бы то ни стало уничтожить.
Поручение было ответственным и опасным: никто не знал, как далеко продвинулись французы, и вполне возможно, что города, через которые предстояло ехать Сергею Григорьевичу, были уже заняты. Именно так и оказалось: Могилёв был занят сразу же, как только он его проехал. 7/19 июня Волконский прибыл в Бобруйск и передал Багратиону высочайшее распоряжение идти на соединение с 1-й армией.
После поездки к Багратиону, в середине июля 1812 года, Волконский получил приказ отправиться в распоряжение командира летучего отряда генерала Ф.Ф. Винценгероде.
Здесь следует сделать небольшое отступление в область одной из страниц истории Отечественной войны. В период, когда в Тарутинском лагере проводилась перегруппировка войск, Кутузов выдвинул тезис «малой войны». «Малая война» включала в себя действия ополчения и народных партизанских отрядов. Организация партизанских отрядов началась ещё во время соединения армий под Смоленском. Тогда объединённые Казанский драгунский, Ставропольский, Калмыцкий и три казачьих полка начали действовать в районе города Духовщины. После оставления Москвы им поручалось прикрытие петербургского направления. Этому соединению предписывалось занять дорогу на Тверь и вести наблюдение за французами на Ярославской и Владимирской дорогах. Именно в этот партизанский отряд и был направлен Волконский в качестве дежурного штаб-офицера.
Отряд в этот момент располагался под Смоленском и обеспечивал отступление 1-й армии к Смоленску для соединения её со 2-й армией. В задачу полка входило тревожить тыл неприятеля.
Когда же после Смоленского сражения армия стала отступать к Москве, отряду приказано было «отступать побочными дорогами и стараться делать набеги на французскую коммуникационную линию». Об этом отступлении Волконский пишет: «<...> Мы шли параллельно большой Смоленской дороге и старались тревожить, где могли, по слабым силам нашего отряда, хвост французской армии, а более захватывать фуражиров французских, отряжаемых в бок от главной дороги, и захватывать мародёров французских».
В день 26 августа, когда раздались первые выстрелы Бородинского сражения, отряд находился на половине дороги между Можайском и Волоколамском. И хотя они были недалеко от Бородино, отмечает декабрист, «гром выстрелов пушечных, которых гул доходил до Москвы по течению реки, к нам в лесной местности без водяных сообщений вовсе не был нами слышен».
Вскоре после Бородинского сражения летучий отряд прибыл в Можайск и получил распоряжение Кутузова занять Звенигород и по возможности препятствовать попытке французов занять Москву с тыла, в обход правого фланга русской армии. Между тем уже было принято решение об оставлении Москвы.
Медленно отступая, не имея возможности принимать крупные бои и ограничиваясь мелкими стычками с противником, отряд подошёл к Москве. Волконский передаёт то ощущение, которое он испытывал, проходя через Москву: «Помню, что билось сердце за Москву, но и билось также надеждою, что Россия не в одной Москве и что с ожидаемыми подкреплениями, с твёрдостью духа армии и простого народа русского - отомстим сторицею французам, который каждый шаг вовнутрь России отделял их от всех запасов и подкреплений».
После занятия Москвы наполеоновской армией отряд Винценгероде остановился на самой её окраине, на Петербургском тракте, и получил задание «охранять его по возможности, держать чрез отряды летучие сообщения с главной армией, иметь отряды по тракту Ярославскому и Рязанскому и быть <...> вестником в Петербург о движении неприятеля по Москов[скому] тракту».
Под напором французской армии отряд отступил к Клину. О настроении, охватившем в эти дни офицеров и солдат, вспоминает генерал-адъютант Е.Ф. Комаровский, встретившийся в Клину с Волконским. «По приезде моём в этот город я нашёл там князя С.Г. Волконского, который именем Винценгероде просил меня одного поехать в деревню Давыдовку, куда генерал, по обстоятельствам, должен был перевесть свою квартиру. Наше свидание было весьма трогательно; мы, долго обнявшись, оплакивали участь Москвы, и все тут бывшие то же делали».
Здесь же Волконский стал свидетелем прибытия из Москвы действительного статского советника Яковлева (отца А.И. Герцена), через которого Наполеон передавал своё желание начать мирные переговоры. Как свидетельствует Волконский, присутствовавшие при переговорах Яковлева с Винценгероде офицеры были возмущены как самим предложением Наполеона, так и тем, что Яковлев, русский дворянин, взялся его передать.
По поручению Винценгероде Волконский срочно под охраной конвойных отправил Яковлева в Петербург, письмо же Наполеона к Александру было также немедленно послано по назначению с фельдъегерем. Забегая вперёд отметим, что полвека спустя состоится знакомство вернувшегося из ссылки декабриста и с сыном Яковлева, но уже совсем в иное время и при совершенно иных обстоятельствах.
Уверенность в том, что победа будет за Россией, с каждым днём становилась всё реальнее, но русская армия пока продолжала отступать. Отступал в сторону Твери и летучий отряд Винценгероде. Незадолго перед вступлением в Тверь у командира Изюмского гусарского полка, входившего в отряд Винценгероде, произошло столкновение с управляющим имения генерал-адъютанта Балашёва, отказавшимся выдать положенное по реквизиции продовольствие и фураж. Более того, управляющий отправил в Петербург жалобу, в ответ на которую Аракчеев прислал Винценгероде запрос. Следствием конфликта явилась поездка Волконского в Петербург с письмом Винценгероде Александру и с поручением доложить обо всём лично царю, минуя Аракчеева. Волконский был дважды принят царём. Во время одного из приёмов Александр попросил рассказать ему о состоянии «духа армии» и «духа народного». На это Волконский с гордостью ответил, что все «от главнокомандующего до всякого солдата, все готовы положить свою жизнь к защите отечества» и что «каждый крестьянин - герой».
На вопрос царя: «А дворянство?» - последовал ответ: «<...> Стыжусь, что принадлежу к нему: было много слов, а на деле ничего». Это чувство стыда за своё сословие станет впоследствии в жизни Волконского одним из определяющих.
В Москву Волконский вступает уже в звании полковника. Здесь он настигает свой отряд. «Развалины горевших домов, поруганные соборы, церкви, в которых большей частью были конюшни или казармы, - рассказывает декабрист о своих впечатлениях о столице, опустошённой французами, - ободранные иконостасы и в соборах мощи православных наших угодников, вынутые из рак, брошенные посреди околевших лошадей или умерших трупов, - было горькое впечатление <...>».
Поскольку отряд Волконского одним из первых вошёл в Москву, на его долю выпали некоторые обязанности, связанные с необходимостью принять срочное решение «о внутренних первых мерах устройства Москвы». Так, декабрист рассказывает: «<...> Чтоб скрыть все неистовства учинённых в соборе Кремлёвском пакостей, <...> Бенкендорф в совместности со мною положил печати на все входы вовнутрь, чтоб скрыть от глаз православных эти поругания до приведения в должное устройство, по распоряжению митрополита и духовной части».
Здесь, в Москве, летучий отряд был разделён на несколько партизанских, и Волконский был назначен командиром одного из них. Вскоре его отряд, состоявший из трёх сотен казаков, получил приказ идти в направлении к Духовщине, параллельно главной дороге, «тревожить неприятеля по принятому им отступательному движению, уничтожать переправы, мосты, продовольственные средства и запасы, забирать пленных, одним словом, причинять ему возможный вред <...>» - так определяет Волконский задачи своего отряда.
На Духовщине отряд Волконского влился в отряд М.И. Платова и вместе с ним дошёл до Смоленска, после участия во взятии которого вновь перешёл к самостоятельной деятельности. Не имея возможности вступать в серьёзные сражения, отряд тем не менее успешно справлялся с основной своей задачей: постоянно беспокоить и отвлекать отступающие части французской армии с тыла. В результате этой деятельности в короткое время отрядом Волконского было взято в плен около тысячи французов, солдат и даже один генерал.
Очередное задание, полученное полком Волконского, состояло в следующем: «<...> открыть коммуникацию с корпусом графа Витгенштейна, идущим на соединение с армией Чичагова, и этим общим движением препятствовать переправе французов чрез Березину, тогда как главная армия преследовала их по пятам». После выполнения этого задания отряд Волконского опять самостоятельно отправился к Вильно. Сам же Волконский из-за сильной простуды был вынужден задержаться и нагнал свой отряд уже в Вильно, освобождённом русской армией 28 ноября / 10 декабря.
Формулярный список декабриста содержит следующее короткое сообщение об участии его в событиях последних дней войны: «<...> Открыл при городе Череге коммуникацию между главною армиею и корпусом генерала от кавалерии графа Витгенштейна, равно был в деле на переправе неприятеля чрез реку Березину и в преследовании его от Лепеля чрез Вилейку до г. Вильны за сие сражение награждён орденом Св. Владимира 3-й степени».
Отечественная война закончилась. Впереди была война, призванная дать свободу порабощённым Наполеоном народам Западной Европы. После небольшой передышки русская армия 1/13 января перешла границу.
Ещё в Вильно Сергей Григорьевич был приглашён на службу к своему старому знакомцу Винценгероде. С корпусом Винценгероде он прошёл весь заграничный поход. Его «Записки» содержат немало интереснейших сведений об этом победоносном марше русских войск через Западную Европу. Участие в 16 крупнейших сражениях, восемь наград и чин генерал-майора - таков итог участия будущего декабриста в войне 1813-1814 годов.
Из самых значительных сражений, в которых Волконский принимал участие, были следующие: 2/14 февраля 1813 года - битва под Калишем, за участие в которой он был награждён орденом Св. Георгия 4-го класса; 20 апреля / 2 мая - генеральное Люценское сражение и переправа через Эльбу, за участие в которой он был награждён орденом Св. Анны 2-го класса и Прусским пурлемеритом; а за сражение под Деневицем 25 августа / 6 сентября награждён «чином генерал-майора и Королевско-Шведским орденом военного меча для ношения в петлице <...>».
В начале октября участвовал в Лейпцигском сражении, за что получил орден Св. Анны I степени и награду от короля Австрийского Леопольда; и, наконец, последнее крупное сражение, в котором участвовал Волконский, - взятие 2/14 февраля 1814 года города Суассона. Этот маленький городок, отстоящий всего на 80 вёрст от Парижа, в последние дни войны был центром формирования новых войск. Именно здесь Наполеон расположил отборный гарнизон из семи тысяч человек, а комендантом города назначил своего старого верного соратника генерала Руска.
Суассон оказался на пути продвижения корпуса Винценгероде. Как свидетельствует участник боя И.П. Липранди, Сергей Волконский, исполнявший должность дежурного генерала, находился всё время в гуще боя. Именно Волконский первым сообщил Винценгероде, отъехавшему к корпусу от авангарда, о взятии города. Липранди так описывает этот эпизод: «Прискакал князь Волконский, и, не слезая с лошади, первое его слово было: Mon general, la ville est a vous («Генерал, город - ваш»)».
После взятия Суассона Волконский, не желая быть участником интриг, которые завязались между Винценгероде и графом Воронцовым, решил просить П.М. Волконского о переводе. «<...> Я почёл лучше для себя, - пишет Сергей Григорьевич, - удалиться от круга этих сплетен и происков и писал к зятю моему к[нязю] П[етру] М[ихайловичу] Волконскому, бывшему тогда начальником штаба всей армии, что я желаю для приобретения большей опытности в военном деле оставить службу штабную и поступить на боевую строевую службу, и просил его вытребовать меня в Главную квартиру и причислить меня в боевые войска <...>».
Вскоре Волконский был вызван в Главную квартиру. Вызов пришёл накануне взятия русскими войсками Лаона. Приняв участие в этом последнем своём бою, происходившем 25 и 26 января 1814 года и заслужив за это орден Королевского Прусского Красного Орла 2-го класса, он покинул корпус Винценгероде. Из Франкфурта, где ему стало известно о взятии Парижа и отречении Наполеона, Волконский отправился прямо в Петербург.
С.Г. Волконский был одним из первых офицеров, вернувшихся домой. Его блистательная карьера, чин генерал-майора, увешанная орденами грудь - всё это явилось причиной того, что он был встречен как герой. «Первый возвратившийся из Парижа (здесь допущена небольшая неточность, так как Волконский не дошёл до Парижа. - Н.К.) был Сергей Волконский, обвешанный крестами и звёздами, которые... (отточие авторское. - Н.К.) но тогда он был во всём блеске, - вспоминает известная в тогдашнем свете писательница и поэтесса А.Г. Хомутова. - Волконский первый раз приехал в театр и, скромно закутываясь в плащ, смеясь, говорил нам: солнце прячет в облака лучи свои <...>. Вслед за кн. Волконским возвратились многие военные <...>».
В эти весенние дни столица праздновала падение Парижа. Один за другим возвращаются на родину герои войны. Петербург кипит: по утрам аллеи великолепного дворцового сада заполняются гуляющими представителями высшего света, всюду мундиры, русские и иностранные. Вечером все собираются в театре. «По вечерам ездили в театр, где всякий намёк на славную эпоху вызывал рукоплескания», - продолжает Хомутова. В тот вечер 10 мая, когда в театре впервые появился Волконский, шло представление «Праздник в союзном лагере на высотах Монмартра». Бесконечные балы, гулянья, лотереи - столица жила в ожидании приезда царя.
После возвращения в Петербург Александра I и до его отъезда на Венский конгресс Волконский, состоя в свите, продолжал исполнять обязанности флигель-адъютанта.
Знакомство, хотя и «с казачьего седла», с Западной Европой, как пишет декабрист, «врастило во всей молодёжи чувство, что Россия в общественном и внутренне политическом быте весьма отстала, и во многих вродило мысль поближе познакомиться с ней». Именно этим обстоятельством было вызвано и желание С.Г. Волконского более внимательно и глубже изучить Европу. Поэтому, как только декабрист получил первое назначение во вторую драгунскую дивизию, он тотчас же взял продолжительный отпуск и отправился в Вену. Пребывание в этом городе совпало с крупным историческим событием - Венским конгрессом.
Рассказывая о своей жизни в Вене, Волконский передаёт одну характерную деталь, производившую на многих весьма неприятное впечатление. Речь идёт о том «щекотливом» положении, которое по милости царя занимали во время Венского конгресса русские. «Наш император, - пишет Волконский, - при беспрестанных отличительных приветствиях ко всем к иностранцам, не тот был к нам, и казалось нам, что он полагал, что мы в образовании светском отстали от европейского. Полный учтивости к каждому прапорщику, не носившему русский мундир, он крутенько с нами обходился <...>». Результатом такого отношения явилось то, что большей частью, отказываясь от всяких приглашений на большие дворцовые балы, русские предпочитали жить своим кругом «и вели жизнь шумную между собою, но не обидную для народной гордости».
Вена, как и Петербург, празднует победу. «Вся Европа как одна гостиная», - отметит внук Волконского С.М. Волконский. В этой гостиной встречаются и многочисленные члены семьи Волконских. «На Венский конгресс собирается вся Европа, собирается и вся семья, - продолжает С.М. Волконский. - У Репниных спектакли (брат С. Волконского Николай Репнин был в то время вице-королём Саксонии. - Н.К.), у графа Разумовского, родного дяди кн. Варвары Алексеевны (жены Н.Г. Репнина. - Н.К.), - празднества; зять старой княгини Пётр Михайлович (муж Софьи Григорьевны Волконской, министр двора. - Н.К.) неотлучно сопутствует императору Александру I». На балах блистает и Зинаида Белосельская-Белозерская, супруга Никиты Григорьевича Волконского, и даже выступает в Венской опере в роли Танкреда.
В эти же дни знаменитый художник Изабэ пишет портреты Сергея, Николая, Софьи, Зинаиды Волконских.
Здесь, в Вене, неугомонный кавалергард, эдакий l'enfant terrible (сорванец) в столь респектабельной и почтенной семье, С. Волконский умудрился ещё раз навлечь на свою голову негодование царя.
Заинтересовавшись личностью Наполеона, он «возымел желание иметь полное собрание всех его портретов, начиная от осады Тулона и до отречения в Фонтенбло», и обратился за помощью к одному книготорговцу.
О намерении русского офицера узнала австрийская полиция, которая донесла обо всём Меттерниху. Меттерних в свою очередь о предосудительном действии Волконского сообщил Александру, который сделал своему бывшему флигель-адъютанту весьма серьёзное внушение.
В конце декабря Волконский был уже в Париже. «Я нахожусь в Париже десять дней, - сообщает он 30/18 декабря 1814 года своему доброму знакомому П.Д. Киселёву, бывшему тогда флигель-адъютантом, - я уже много нагулялся по улицам, был в некоторых салонах, я оказал честь по очереди всем спектаклям <...>».
В Париже, как и в Вене, Волконский живо интересуется происходящим и с головой окунается в ту жизнь, которую вела в те дни французская столица. Политические и литературные круги его привлекают более, нежели светские. Он сам признавался, что поставил перед собой цель не знакомство с «артистическими знаменитостями», а, прежде всего, внимательное изучение «народности и людей».
Поэтому с одинаковым интересом Волконский посещает парижские салоны с самыми разнообразными политическими направлениями. Всё увиденное Сергеем Григорьевичем в эти дни становится предметом его размышлений, которыми он делится с Киселёвым. Письма его к Киселёву, регулярно отсылаемые из Парижа в Вену, содержат меткую, подчас весьма ироничную характеристику этих знаменитых салонов.
Так, в письме от 28 февраля Волконский сообщает: «Герцогиня Курляндская принимает два раза в неделю, <...> политика в этом доме - в порядке дня, говорят только о реставрации, о восстановлении [старого], о священном праве избранных, о слабости прав, приобретённых заслугами», в этом салоне читают только Шатобриана, воспевающего Бурбонов и «других ему подобных приверженцев лицемерия и лести <...>. Подлые льстецы, которые всегда говорят только под влиянием обстоятельств и никогда не осмеливаются быть выше их», - заключает декабрист свою критику этого салона.
Тон письма заметно меняется, когда Волконский говорит о домах, где «можно понравиться, не нужно быть ни ханжою, ни неудавшимся учёным, ни иезуитом, ни святошей и где осмеливаются провозглашать мнения, что печально не иметь другой заслуги, кроме своих предков <...>».
Это, прежде всего, бонапартистский дом герцогини Сент-Ле, бывшей королевы Голландской. С удовольствием Волконский посещает также и салон жены наполеоновского маршала Мармона, герцогини Рагузской, о котором он замечает: «Помещение прелестно, общество <...> приятное, герцогиня чрезвычайно приятна. Это центр оппозиционной партии». Этот дом, с точки зрения молодого Волконского, имеет ещё одно несомненное достоинство: он - «собрание всех красивых женщин Парижа».
Часто Волконский бывает и в доме известной писательницы мадам де Сталь. В те дни салон мадам де Сталь был одним из самых известных во французской столице. Сама хозяйка, дочь государственного и политического деятеля, министра финансов при дворе Людовика XVI Неккера, превратила свой салон в центр культурной и общественно-политической жизни Парижа, где сосредоточился весь спектр цветов оппозиции Наполеону. Её идеалом политического устройства была республика по типу Соединённых Штатов Америки. Однако отношение Волконского к политическим симпатиям хозяйки салона в этот период весьма критическое. Ему кажутся неискренними, нарочито подчёркиваемыми либеральные настроения самой писательницы и её гостей. Называя де Сталь «старой мегерой», он отмечает её подчёркнутую склонность к либерализму: «В этом трибунале всё обсуждается и разбирается, и горе принципам, у которых нет либеральных идей: они делаются жертвою старой мегеры».
В доме де Сталь Волконский встречается с Бенжаменом Констаном, видным французским философом, оказавшим, как признавались на следствии многие декабристы, определённое влияние на их мировоззрение. Шатобриан, также часто посещавший мадам де Сталь, разочаровывает Волконского отсталостью проповедуемых им идей. Его удивляет, как такой умный человек мог проявить политическую недальновидность и защищать «начала <...> несовременные, пахнувшие так сильно обветшалостью, уже поражённые временем <...».
Результатом этого близкого знакомства с политическими салонами Парижа является следующий вывод, к которому пришёл будущий декабрист и которым он опять-таки делится с Киселёвым: «<...> Нет двух групп, которые были бы похожи друг на друга: одни - ярые роялисты - хотели бы вернуть всё к феодализму, другие - конституционалисты - толкуют только о хартии и сами же первые не умеют пользоваться правами, которые она им даёт: республиканцы (а их партия - сильна) хотят снова потоков крови, а военные хотят Бонапарта, потому что им нужны войны и победы, а только через него они могут этого достигнуть <...>». Ни одна из всех существующих группировок не вызывает сочувствия у Волконского.
Удивляет Волконского и та чепуха, которую пишут и рассказывают во Франции о России: «Я составляю здесь коллекцию из всех сочинений, - сообщает он в Вену, - которые уже созданы и которые создаются против нас и в защиту нас; невообразимы все те басни, которые рассказывают о нас, и в особенности о компании 1812 г.»
Париж не был конечной целью путешествий декабриста. Уезжая из России, он намеревался даже, если представиться возможность, посетить Америку, государственный строй которой вызывал у него желание поближе с ним познакомиться.
Тогда же Волконский сообщает Киселёву: «Надо всё повидать, потому что я решил не выезжать больше из отечества после возвращения в наши края». 20 февраля 1815 г. Волконский был уже в Лондоне.
Первое знакомство с Англией несколько разочаровало его. Слишком резким был контраст между жизнерадостным, кипящим в спорах, танцующим и флиртующим Парижем и словно застывшим чопорным Лондоном. «Прихоть внезапно увлекла меня посетить Альбион, - сетует он в письме к Киселёву от 28 февраля, - и теперь я очень сержусь, что отнял шестнадцать дней, которые здесь пробуду, от пленительного пребывания в Париже».
Серьёзным препятствием в настоящем знакомстве со страной, в общении с людьми явилось незнание языка, и тем не менее декабрист старался за короткое время своего пребывания как можно больше увидеть и попытаться постичь как можно глубже дух тогдашнего английского общества.
С точки зрения Волконского, которой он спешит поделиться с Киселёвым, англичане «довольно гостеприимны, но они убийственно скучны своими манерами и разговорами». Сам Лондон с висящим над ним непроницаемым облаком «густого дыма угля» произвёл на него довольно мрачное впечатление.
Поближе познакомиться с жизнью Англии помог Волконскому его знакомый, член оппозиции Роберт Вильсон. Он свёл его с наиболее выдающимися представителями оппозиции, с помощью которых Сергей Григорьевич побывал на заседаниях парламента.
Тогдашний русский посланник в Лондоне граф Ливен был старым знакомым Волконского ещё по Петербургу и службе в свите царя. Благодаря ему перед Волконским открылись двери многих домов представителей высшей английской аристократии. В частности, он был представлен принцу-регенту и присутствовал при традиционном представлении ему депутации от английских квакеров.
Вопреки всем ожиданиям, жизнь Сергея Григорьевича в Лондоне оказалась не такой уж скучной, как показалось вначале, и те шестнадцать дней, которые он собирался посвятить Лондону, затянулись. Неизвестно, сколько бы он ещё прожил там, если бы не полученное в Лондоне 15 марта известия о занятии Наполеоном Лиона и продвижении его к Парижу. Не в характере Волконского было пропустить такое выдающееся событие.
Горя желанием стать свидетелем триумфального шествия Наполеона и последующих событий, Волконский обращается к графу Ливену с просьбой о выдаче ему визы для въезда во Францию. Удивлённый столь странной просьбой, граф Ливен попытался отговорить Сергея Григорьевича от этой неразумной, с его точки зрения, затеи, ссылаясь на вполне возможное недовольство царя, но тот стоял на своём.
Позже будущему декабристу стало известно, что узнав об его отъезде в Париж, Александр I высказал оказавшуюся провидческой угрозу: «Я могу понять, что месье Сержу <...> захотелось самому посмотреть, что творится во Франции, но если он при свойственной ему горячности возьмётся за какое-нибудь поручение от Наполеона ко мне, - прямо в Петропавловскую крепость».
К вечеру 18 февраля Волконский был уже в Париже. Это было накануне вступления Наполеона в столицу Франции.
И снова Волконский в центре всех событий. Он присутствует на заседании палаты депутатов, на котором все принцы королевской крови присягнули хартии Людовика XVIII. Вспоминая этот эпизод французской истории, Сергей Григорьевич пишет: «Принцы дали присягу хартии, и хоть роялистские партии старались рукоплесканиями придать этому факту великое значение, но глубокое молчание некоторых членов народной партии и, можно сказать, ещё вящее молчание скопища народа, собравшегося вне здания, давали всей этой проделке не торжественный, а более погребальный вид».
Волконский был свидетелем бегства Людовика XVIII и вступления в Париж Наполеона. «Итак, я увидел только последний день царствования этой поистине выродившейся династии, - писал он несколько дней спустя после всех этих событий Киселёву. - <...> Я присутствовал также при первых семи днях действительной реставрации французской монархии, я видел, как вступил Бонапарт в понедельник вечером, т.е. 20 марта, а уехал я только в воскресенье 26-го».
Резко осуждая Людовика XVIII и династию Бурбонов в целом, Волконский вместе с тем не мог не почувствовать пробудившейся в нём симпатии к Наполеону. В его представлении Наполеон был не только завоевателем Европы, но и носителем начал, противодействующих той реакции, которая так усиленно насаждалась в России. Наполеон по-прежнему оставался поработителем и врагом в глазах Волконского, но вместе с тем он был антиподом Александра, противником феодализма и в силу этого не мог не вызывать у Волконского заинтересованности. «Несомненно, - читаем мы в его очередном письме к Киселёву, - самое прекрасное завоевание Наполеона - это завоевание Франции в 1815 году».
Происходившие во Франции события заставили будущего декабриста обратиться к их предыстории, попытаться проанализировать их причины. Интересные мысли, свидетельствующие о том, что Волконский был далёк от простого пересказа всего происходящего, мы находим в письме его всё к тому же адресату в Вену от 31 марта. «Революция 1789 года дала толчок народам Европы, - рассуждает Волконский, - человек начал сознавать свои права взамен тех, которые могли иметь на него, а истинная философия утверждала быстрым шагом своё учение во всех государствах <...>.
Ужасы господства террора, анархия управления Директории и ещё более её безумная амбиция и дальше жестокая тирания Наполеона объединили снова народы около трона и придали правительству силу, которая ускользала из его рук <...>. Народы думали, что они сражаются за свои интересы, но увы! Они отлично поняли изо всего того, что произошло, что они сражались только за интересы нескольких фамилий».
По мнению Волконского, Бонапарт в этот период был на правильном пути: «Доктрина, которую проповедует Бонапарт, - это доктрина учредительного собрания; пусть только он сдержит то, что он обещает, и он утверждён навеки на своём троне».
До своего отъезда из Парижа Волконский успел побывать и на смотре бонапартистских войск, которые оставили у него впечатление силы, способной оказать достойное сопротивление «целому сонмищу коалиций».
Декабрист делится с Киселёвым своими опасениями относительно возможной недооценки сил Наполеона союзниками. «Только после того, как хорошо приготовятся, - пишет он, - можно начинать войну, которую должны против него вести с упорством». Здесь же он сообщает, что, по слухам, скоро начнётся война, и Волконский готов принять в ней участие. «Да здравствует война, потому что она возбуждает честолюбие», - с юношеским пылом восклицает он.
Понимая всю двусмысленность своего положения, Сергей Григорьевич решил вернуться в Лондон, чтобы там дождаться распоряжений П.М. Волконского. 26 марта - эту дату декабрист называет сам в цитируемом выше письме к Киселёву - Волконский покинул Париж, захватив с собой группу задержавшихся в Париже по причине болезни русских офицеров, в том числе и лечившего их доктора Арендта.
Проведя некоторое время в Лондоне, Волконский выехал в Германию, навстречу русской армии. Во Франкфурте-на-Майне, где расположилась Главная квартира русской армии, он узнал о своём назначении начальником штаба при 2-м резервном корпусе, которым командовал Винценгероде, и вместе с этим корпусом в конце июня - начале июля теперь уже в ином качестве он вновь в Париже.
Первые же дни пребывания в Париже обнаружили огромную перемену, произошедшую в жизни французской столицы. «Спесь, народное нерасположение англичан, заносчивость и мстительность пруссаков, - пишет декабрист, - явно высказывались во всём, и город представлял чистый вид города <...> осадного положения <...>». Всё это отразилось и на политическом быте Парижа.
Во время пребывания Волконского в Париже шли один за другим политические процессы против бонапартистов. На одном из них - суде над Лабедуайером - присутствовал и будущий декабрист. Как известно, полковник Лабедуайер был одним из первых перешедших вместе со своим полком на сторону Наполеона после его высадки в бухте Жуан.
Обвинения, представленные Лабедуайеру, показались Волконскому неубедительными, и он не замедлил это во всеуслышание высказать. «Cela n'est pas net, cela n'est pas net» («Это неясно, это неясно»), прокричал он. После суда Волконский попытался использовать все свои возможности и связи находившихся в Париже сестры Софьи Григорьевны и невестки Зинаиды (Белосельской-Белозерской), чтобы добиться помилования осуждённому на смертную казнь Лабедуайеру. Однако его попытки не принесли никакого результата. Лабедуайер был расстрелян.
Зато сам Сергей Григорьевич заработал из-за своего возгласа на суде и дальнейшей деятельности очередное порицание со стороны царя. «Император А[лександр], - вспоминает декабрист, - узнав о моём возгласе публичном и, кроме того, получив в оригинале все письма моих сестёр, доставленные ему от лиц, которым были адресованы, поручил к[нязю] П.М. (Волконскому. - Н.К.) выразить его негодование, сказав, что я не только сам, но и сестёр увлёк к недолжным действиям и чтоб я перестал бы вмешиваться в дела Франции, а [обратился бы] к России».
В последних числах декабря Волконский был уже в Петербурге. Некоторое время он продолжал исполнять обязанности флигель-адъютанта, весьма тяготясь ими, и не находил прежней радости в светских развлечениях. Оставшаяся позади война и все события, связанные с нею, не могли пройти бесследно для сознания Сергея Григорьевича.
Давно уже установлен и подробно разобран бесспорный фактор огромного революционизирующего влияния, которое оказала война 1812 года и заграничные походы на развитие мировоззрения участников движения 14 декабря. Это признавал и сам Волконский на следствии: «<...> По собственному о себе понятию считаю, что с 1813 года первоначально заимствовался вольнодумческими и либеральными мыслями, находясь с войсками по разным местам Германии, и по сношениям моим с разными частными лицами тех мест, где находился. Более же всего получил наклонность к таковому образу мыслей во время моего пребывания в конце 1814 и в начале 1815 года в Париже и Лондоне, как господствующее тогда мнение. Как в чужих краях, так и по возвращении в Россию вкоренился сей образ мыслей книгами, к тому клонящимися».
Теперь уже вся действительность воспринималась через призму прошедших событий. Жизнь, начавшаяся после возвращения на родину, казавшаяся особенно тягостной и бесцветной, вызывала глубокий внутренний протест.
Менялся и общий фон политической жизни России. Всё более явственно проступавший реакционный характер политики императора Александра I оставлял мало надежд на реальность его конституционных обещаний, на демократизацию общественной жизни России. Малограмотный Аракчеев насаждал с одобрения императора во многих губерниях Украины и России военные поселения, уничтожавшие традиционный быт крестьянского сословия. Начались волнения. Так, в августе 1819 года вспыхивает и жестоко подавляется возмущение в Чугуевском военном поселении. Через год - восстание в знаменитом лейб-гвардии Семёновском полку, солдаты которого были не в силах более терпеть самодурство и жестокость командира полка полковника Шварца.
Внешняя политика царя также становится всё более реакционной. Как глава Священного союза, он считал себя обязанным защищать порядок там, где ему возникала угроза. Тем временем Европа была охвачена разного рода освободительными движениями. Происходит революция в Неаполе, и король вынужден под давлением народа ввести конституцию. Вскоре возникает греческая проблема. Адъютант Александра I Ипсиланти с отрядом собранных в России добровольцев перешёл пограничную реку Прут и призвал греков к восстанию против турецкого ига. Восстание разгоралось, охватывая всё новые территории, и вся Россия была в ожидании решения царя. Александр остаётся в стороне, отказав в помощи грекам-единоверцам.
Разочарование в службе, столь характерное для многих офицеров - будущих декабристов, охватило и Волконского.
Поэтому последовавшее в 1816 году назначение его командиром I бригады 2-й Уланской дивизии, состоявшей из Польского и Владимирского полков, хоть избавляло от неприятной и опостылевшей свитской службы, но и не радовало. Однако ничего иного пока не предвиделось, и надо было приступать к своим обязанностям и постараться найти в их исполнении новый, более глубокий смысл.
Вчерашний участник войны, свидетель бесчисленных подвигов русских воинов, Волконский видел свой прямой долг в том, чтобы как-то смягчить всю тяжесть солдатской службы. «Поневоле надо было заняться мне делом служебным, - пишет Волконский, - но и в этом деле старался я ввести в начальнические отношения начальника с подчинённым правила иных отношений с подчинёнными: учтивость с господами офицерами, дружная попечительность с нижними чинами - и старался заслужить общее их доверие и любовь, что можно достичь без упадка в дисциплине, вопреки убеждению старой, грубой и палочной системы».
Как и многие будущие декабристы, Волконский в определённый период своей жизни (1814-1818 годы) отдал дань масонству. Известно, что масонство в начале XIX века было довольно модным явлением как в Европе, так и в России. Членами масонских лож были многие крупные политические деятели, такие, например, как брат Наполеона король Неаполитанский Иосиф, король Фридрих Вильгельм и др. Есть сведения, что даже сам Александр I был не чужд масонству. Во всяком случае, многие военные мемуаристы свидетельствуют, что во время Отечественной войны император поощрял учреждение войсковых масонских лож, высказав, однако, пожелание, чтобы эти масонские организации были далеки от политической деятельности. Не был он и против участия русских офицеров в иностранных ложах.
Само по себе масонство носило довольно пёстрый характер и по своей идеологии, и по составу. Об этом свидетельствует и историк С.П. Мельгунов: «Нарисовать какую-нибудь единую характеристику общественного и политического миросозерцания масонов совершенно невозможно <...>, здесь были заядлые крепостники, самые ухищрённые мистики, люди прогрессивного образа мнений и, наконец, самые безразличные. <...> Самый искрений масон был политическим консерватором: ведь он в поисках истины и света работал над созданием храма внутренней жизни. <...> Он мирился с существующим строем, следовательно, его идеология в лучшем случае приводит к общественному квиэтизму, а по большей части - к оправданию этого несовершенного существующего общественного строя».
Волконский был членом нескольких масонских организаций, начав с вступления в 1814 году в Шотландское братство ложи «Сфинкса». Наиболее длительным и деятельным было его пребывание в ложе «Трёх добродетелей», весьма значительной масонской организации. В одном из протоколов заседания ложи записано, что С. Волконский «известен своим рвением к пользе ордена вообще и в частности к процветанию ложи «Трёх добродетелей».
На заседании 13 февраля 1817 года С. Волконский, исполнявший временно должность мастера ложи, прочёл вызвавшую одобрение всех присутствующих речь, которую он назвал «Рассмотрение побудительных причин ко вступлению в Орден свободных Каменщиков».
Как отмечает Т.О. Соколовская, «ложа Трёх добродетелей», очень дорожила, по-видимому, Волконским, как ревностным членом; выражала ему свои приязненные чувства; при его отъезде к нему отправлялась прощальная депутация от ложи. Со своей стороны и Волконский дорожил добрым отношением ложи и если не мог лично держать прощальную речь, то оповещал ложу о своём отъезде письменно. Он числился действительным членом ложи до конца».
Т.О. Соколовская даёт такой масонский «послужной список» Волконского: «Он был членом ложи «Соединённых друзей» и «Трёх добродетелей», в ложе «Сфинкса» имел кинжальную степень избранного брата Шотландской степени, в ложе «Александра» - шотландского мастера; кроме того, был почётным членом ложи «Соединённых славян» на востоке Киева».
Однако масонство, носившее отвлечённый религиозно-нравственный характер по своей сути, не могло удовлетворить Волконского, готового к более активным действиям, но оно было в некоторой степени переходным звеном, начальной школой, подготовившей его к политической деятельности уже в тайном обществе.
1817-1818 годы Волконский проводит в Сумах, где была расквартирована его бригада. Ко времени пребывания здесь относится и участие его в выкупе из крепостной зависимости талантливого русского актёра Щепкина. В начале 1818 года Щепкин, тогда крепостной графини Волькенштейн, выступал с труппой антрепренёра Штейна в Полтаве, покорив к этому времени своим мастерством многие города Украины. Брат Сергея Григорьевича Н.Г. Репнин, тогдашний генерал-губернатор Малороссии, предложил устроить спектакль по подписке, чтобы на вырученные деньги купить знаменитому актёру свободу. Волконский, находившийся в то время в Полтаве, поддержал идею брата. В списке пожертвовавших на выкуп Щепкина вторым значится Волконский, уплативший 500 рублей.
Много лет спустя приехавший в Иркутск к отцу Е.И. Якушкин привёз Волконскому привет от Щепкина. Волконский в свою очередь рассказал ему о своём участии в выкупе Щепкина, за которого Волькенштейн потребовала 20 тысяч рублей ассигнациями. «Чтобы сбор шёл успешнее, - передаёт рассказ декабриста Якушкин, - он (Волконский. - Н.К.) надел парадный мундир, звезду и ленту и отправился по всем лавкам (это было во время ярмарки) собирать с купцов деньги. Таким образом ему удалось собрать до 18 тыс. р. асс.».
Столь живое участие Волконского в выкупе крепостного актёра явилось в некоторой степени конкретным выражением того исподволь зреющего протеста против крепостничества, который приведёт его вскоре на путь сознательной и активной политической деятельности.
