История (не только всеобщая, но и русская) всегда вызывала к себе живой интерес со стороны Н. Муравьева. Сочинения Тацита и Плутарха были его настольными книгами, произведения немецкого историка Иоганна Мюллера вызывали его восхищенные отзывы. Его черновые тетради были заполнены цитатами из исторических сочинений. В его библиотеке стояли не только работы M.M. Щербатова, И.И. Болтина, Ф.И. Миллера и И.И. Голикова; он собирал коллекцию русских летописей, изучал их и делал из них самостоятельные извлечения. «Историю» Карамзина он ждал с большим нетерпением. Он выписывал из Москвы все появлявшиеся тома и усиленно штудировал их в течение весенних месяцев 1818 г.
В конце апреля он писал своей матери: «С моего приезда я принялся жестоко за "Российскую Историю" и прочел первые ее четыре тома». В середине мая он снова возвращается к этой теме: «На днях я кончил седьмую часть "Истории" Карамзина... Я теперь читаю "Историю" с карандашом и пестрю книгу своими замечаниями». К сожалению, этот экземпляр карамзинской «Истории» отсутствует в библиотеке Московского университета.
Сидя в Петропавловской крепости, Н. Муравьев заботливо стремился скрыть испещренную книгу от правительственных жандармов. Впоследствии он будет пользоваться ею в Сибири при составлении исторических примечаний к записке Лунина. В настоящее время этот ценный источник, по-видимому, находится во Флоренции вместе с сибирским архивом младшего брата А.М. Муравьева. Но отсутствие комментированного экземпляра можно отчасти восполнить другими материалами: в семейном архиве сохранились черновые эскизы и беловая рукопись, посвященная Никитой Муравьевым исторической работе Карамзина.
Разбираясь в этих бумагах, мы видим, с какой тщательностью отнесся автор к своей задаче. Он завел специальный предметный словарь к «Истории государства Российского», сопоставлял Карамзина с его первоисточниками, проверял его выводы справками у классиков, Байера и Ломоносова, производил небольшие самостоятельные исследования (например, о венетах), критически анализировал общую концепцию российского историографа.
Большая предварительная работа была оборвана на разборе первого тома, но ее результатом явилась законченная и тщательно отредактированная рукопись «Мысли об "Истории Государства Российского" H.M. Карамзина». В этой первой обработанной части подвергались анализу общие воззрения историографа. Именно эту работу Н. Муравьев предназначал для широкого обращения; предварительно он показал ее критикуемому автору, читал на собраниях молодежи, давал на прочтение широкому кругу знакомых. Содержание записки раскрывает нам не только исторические взгляды Н. Муравьева, но и приемы его литературно-политической пропаганды.
Предисловие Карамзина было одновременно программой историка и исповеданием политика. Н. Муравьев одинаково реагирует на теоретические построения историографа и на его практические государственно-правовые выводы. Его возражения вызывает карамзинская теория исторического процесса и формулировка задач научной истории; но особенно энергично он опровергает основную политическую идею - о необходимости мудрого примирения с несовершенной действительностью. Уже первые абзацы предисловия пробудили критическую мысль Н. Муравьева.
Доказывая практическую пользу истории, Карамзин выдвинул следующий тезис: «Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье». В этих словах Н. Муравьев увидел не только осуждение переворотов, но и попытку философского обоснования этого осуждения: мятежные страсти произвольны и неразумны, гражданское общество не нуждается в политических переменах, задача правителей - стоять на страже устойчивого порядка; естественный разум, воплощенный в существующей власти, должен ставить решительные преграды неразумным и страстным порывам ко всяким историческим переменам.
Такой консервативной философской концепции Н. Муравьев противопоставил другую, диаметрально противоположную. Исторический процесс не является произвольным творчеством человеческого ума; закономерная сила естественного хода событий делает бесплодными произвольные усилия человеческого сознания. Столкновение мятежных страстей - неизбежная и обычная форма исторического процесса. Задача мудрых законодателей и правителей - не тупое сопротивление новшествам, а разумное примирение столкнувшихся интересов.
История есть борьба и развитие - таков естественный и непреложный закон, который отвергает всякую мысль о спокойном и неизменном существовании. В этой философской концепции Н. Муравьев отрывался от старой консервативной теории, которая апелляцией к естественному разуму старалась освятить свое отрицание исторического прогресса. Н. Муравьев переходил на новую точку зрения, которая провозглашала внутреннюю закономерность преемственного развития: «Слабы соображения наши противу естественного хода вещей. И тогда даже, когда мы воображаем, что действуем по собственному произволу, - и тогда мы повинуемся прошедшему: дополняем то, что сделано, делаем то, чего требует от нас общее мнение, последствие необходимое прежних действий, идем, куда влекут нас происшествия, куда порывались уже предки наши».
В соответствии с общим мировоззрением эпохи Н. Муравьев усматривает основные двигатели исторического процесса в появлении и развитии идей: «От времени до времени рождаются новые понятия, новые мысли. Они долго таятся, созревают, потом быстро распространяются и производят долговременные волнения, за которыми следует новый порядок вещей, новая нравственная система».
Эти философские предпосылки приводят Н. Муравьева к определенным практическим выводам. Карамзин убеждал гражданина, что история «мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось». Н. Муравьев противопоставляет этому тезису противоположную точку зрения: «В нравственном, равно как и в физическом, мире согласие целого основано на борении частей».
Если история есть закономерная смена моральных идей, то в общественной жизни не может быть «нравственного сна квиетизма»: «Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетельные граждане должны быть в вечном союзе противу заблуждений и пороков». Напрасно искать действительного внутреннего единства в «согласии азиатского деспотизма»; свободное государство не разрушается от «взаимного борения граждан» - эта естественная борьба гармонически разрешается стремлением к общему благу. Примеры из античной и русской истории должны разъяснить принципиальное положение автора.
«Несовершенство видимого порядка вещей есть, без сомнения, обыкновенное явление во всех веках, но есть различие между несовершенствами. Кто сравнит несовершенства века Фабрициев или Антониев с несовершенствами века Нерона или гнусного Гелиогабала, когда честь, жизнь и самые нравы граждан зависели от произвола развращенного отрока, когда владыки мира, римляне, уподоблялись бессмысленным тварям?»
Н. Муравьев снисходительно вспоминает «несовершенства великодушного, воинственного народа времен Святослава и Владимира», но он не может примириться с высокой оценкой и заключительными выводами Карамзина. Историограф утверждал: «Одно государство Иоанна III есть редкое богатство для истории: по крайней мере не знак» монарха, достойнейшего жить и сиять в ее святилище. Лучи его славы падают на колыбель Петра - и между сими двумя самодержцами удивительный Иоанн IV» и целый «сонм доблестных патриотов».
Никита Муравьев рассуждает иначе: он не может примириться с монголо-татарским игом, «с несовершенствами времен порабощенной России, когда целый народ мог привыкнуть к губительной мысли необходимости», но он считает, что «еще унизительнее для нравственности народной эпоха возрождения нашего, рабская хитрость Иоанна Калиты, далее холодная жестокость Иоанна III, лицемерие Василия и ужасы Иоанна IV».
Карамзин невысокого мнения о деяниях древности: «Если исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, что останется? Голый рассказ о междоусобии греческих городов: толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или Олегова дома. Немного разности, если забудем, что сии полутигры изъяснялись языком Гомера, имели Софокловы трагедии и статуи Фидиасовы». Такое отождествление греческих и удельных междоусобий вызывает резкую реплику со стороны Н. Муравьева: «Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали, здесь слуги дрались по прихотям господ своих. Мы не можем забыть, что полутигры Греции наслаждались всеми благами земли, свободою и славою просвещения».
По мнению Н. Муравьева, естественная закономерность событий не устраняет творческого вмешательства правителей, но их задача - не противиться ходу явлений, не возвращать его вспять, а стараться понять и оформить намечающееся развитие. «Какой ум может предвидеть и объять эти явления? Какая рука может управлять их ходом? Кто дерзнет в высокомерии своем насилъствами учреждать и самый порядок? Кто противостанет один общему мнению? Мудрый и добродетельный человек в таких обстоятельствах не прибегнет ни к ухищрению, ни к силе. Следуя общему движению, благая душа его будет только направлять оное руками умеренности и справедливости». Эта морально-политическая максима одинаково применима и к правительствам, и к гражданам. «Насильственные средства и беззаконны и гибельны, ибо высшая политика и высшая нравственность - одно и то же».
Общие философские предпосылки обусловливают задачи и предмет исторического исследования: «Не примирение наше с несовершенством, не удовлетворение суетного любопытства, не пища чувствительности, не забава праздности составляет предмет истории: она возжигает соревнование веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к тому совершенству, которое суждено на земле».
По убеждению Карамзина, силы и красоты изложения нельзя заменить ни знанием нрав, ни ученостью немцев, ни остроумием Вольтера, ни самым глубокомыслием Макиавелли. «Бесспорно, - отвечает ему Н. Муравьев, - но это не доказывает, чтобы искусство изображения было главное в истории. Можно весьма справедливо сказать, что талант повествователя не может заменить познаний, учености, прилежания и глубокомыслия. Что важнее... Главное в истории есть дельность оной. Смотреть на историю единственно как. на литературное произведение, есть унижать оную».
Таково содержание законченной рукописи, которая предназначалась для обращения в публике. Именно эта работа Н. Муравьева побудила А.С. Пушкина выдать автору аттестацию «умного и пылкого человека». Н. Муравьев смотрел на свое сочинение как на введение к большому критическому труду. Черновые тетради сохранили нам продолжение этой работы. Разбирая первые главы карамзинской «Истории», автор не ограничивается отдельными фактическими возражениями: он снова возвращается к своим общим политическим взглядам.
Националистическое настроение Карамзина вызывает сочувствие Н. Муравьева, описание набегов пробуждает в нем «неизъяснимое чувство»: «Никакой народ не может гордиться, что претерпел столько бедствий, не был столь испытан судьбой. Никакому, может быть, не готовит она такого воздаяния! Он был избран оплотом Европы против кочующих народов... Народ великой, чуждый вероломства и измены». Но, отдавая дань своим либеральным воззрениям, автор тут же делает оговорку: «Такой народ казался долженствовал оставаться свободным и независимым».
Н. Муравьев не согласен с Карамзиным, что Римское государство погибло от нашествия варваров. «Свободный Рим возвышался среди варваров в продолжение 700 лет, не страшась соседства, гибельного для одних врагов своих. Причины его бедствий находятся в нем самом. Богатства сосредоточились в руках немногих. Большая часть граждан без собственности, земель стала рабами того, кто мог кормить их - одно состояние стало располагать имуществом и кровию всех прочих состояний». Моральная порча охватила все классы римского общества и послужила причиною падения доблести...
«Наконец после Мария, Цинны, Суллы, Помпея и Кесаря хитрый деспот Август навеки потушил пламенник свободы и отдал народ зрелый для рабства и гибели в руки достойных своих преемников - Тиберия, Калигулы и так далее. Уничтожение сената удивило и сих извергов! Оставались военные устройства, познания, мертвые силы - ненадежные средства существования. Мужи с дарованиями, каковы были Веспасиан, Тит, Траян, Адриан, Антонины, Марк Аврелий, не могли или не хотели оживить Рима, и позорная дряхлость его была посмешищем всех народов».
Таким образом, в рассуждениях Н. Муравьева продолжалась прежняя нить его политической мысли: он стремится к «величию и могуществу отечества», но он не верит в животворные силы азиатского деспотизма. Суровый опыт античной и русской истории подсказывает ему идею политического освобождения. Не пассивное созерцание, а действенная борьба - залог государственного развития и расцвета. Не «ухищрения» и «насилия», не кровавые революции, а мирное торжество политического прогресса - желанный идеал его общественной этики.
Возражения Карамзину повторяли основные идеи статьи о Суворове, но суждения и выводы 1818-1819 гг. значительно осложнились сравнительно с первыми построениями. Автор сам помогает найти источники своих мыслей: он ссылается не только на античных писателей, но извлекает цитаты из Попа и Монтескье; из его переписки мы знаем, что в тот же период он изучал Иоганна Мюллера и выписывал из Гумбольдта. Теорию закономерного процесса он заимствовал у Монтескье, моральную оценку исторических действий - у Иоганна Мюллера.
Либеральная идеология обличает в нем последователя Бенжамена Констана, который приветствовал наступившую эру свободы, но решительно осуждал «преступления революции». Эти разнообразные идеи переплетались в сознании Н. Муравьева в единое и законченное целое. По своей идеологии и общему настроению противник Карамзина далеко уходил от воззрений благодушного воспитателя Александра I.
Между отцом и сыном сохранились преемственные нити не только в отвлеченных принципах свободы и равенства, но и в этических основах мироощущения, не только в живом интересе к историческим разысканиям, но и в последовательном культе античности. Представители обоих поколений исходили из одной основной предпосылки: они стремились к могуществу и расцвету национального государства, но они расходились в оценке существующего порядка и в нормах политического поведения.
Отец примирялся с реальной действительностью, сын же восставал против ее очевидных несовершенств; отец идеализировал русское прошлое, сын возмущался унизительными эпохами рабства; отец вдохновлялся идеалом Марка Аврелия, сын разоблачал бессилие коронованных философов; отец старался подготовить мудрого императора, сын рассуждал о необходимости цареубийства.
По-видимому Н. Муравьева печалил этот резкий разрыв поколений, но он искал ему объяснения в различных условиях времени. На корешке одной из тетрадей он сделал заметку: «Батюшка сочинял свои письма к молодому человеку в 1788 или 1789 году, краткая история его еще прежде им написана - уже более 30 лет назад». Действительно, целые десятилетия отделяли идеологию Н. Муравьева от патриархального мировоззрения его отца; это были годы Великой французской революции и ее разрушительных войн, годы исключительных социально-политических переломов и полной перестройки общественного сознания.
Между обоими рубежами пролегали не только трагическое убийство Павла I и дворянские опыты конституций, не только бурные события наполеоновских войн и возрождение европейского либерализма - изменилась вся экономическая и социальная обстановка европеизируемой России, выходившей на новую дорогу - промышленного капитализма. Противник Карамзина не был в одиночестве: его возражения должны были находить сочувственный отклик не только в кругах передовой молодежи, но и во многих представителях старшего поколения.
Распространяя свою рукопись, Н. Муравьев являлся застрельщиком прогрессивного лагеря, штурмовавшего Бастилии консервативного миросозерцания. Положение Карамзина за несколько лет существенно изменилось: в 1812 г. он защищал самодержавие против «революционных посягательств» M.M. Сперанского, теперь он сам должен был защищаться от либерального наступления революционно настроенной молодежи.
Либеральная пропаганда «Союза благоденствия» имела определенные практические результаты. Под покровом лояльной программы благотворительности и просвещения «Союз благоденствия» пополнился новыми членами и приобрел значение крупного общественного явления. Революционный кружок гвардейских офицеров превратился в разветвленное либеральное общество, которое насчитывало более сотни членов, имело в своих рядах хозяйствующих помещиков, служащих чиновников и столичных литераторов.
Состав организации сделался еще разнороднее, чем раньше: пользуясь неполными данными правительственного «Алфавита», мы находим в следственных списках «Союза благоденствия» и представителей титулованной знати (гр. Л.П. Витгенштейн, кн. П.А. Голицын, гр. Ф.П. Толстой, князья Е.П. и К.П. Оболенские, бар. Ф.И. Корф, бар. А.И. Фредерикс и др.), и членов влиятельных дворянских фамилий (И.Г. Бибиков, А.А. Кавелин, А.В. Капнист, M.M. Нарышкин, братья В.А. и Л.А. Перовские, В.А. Римский-Корсаков и др.), и выходцев из нуждающегося разночинского слоя (доктор О.П. Богородицкий, учитель С.Е. Раич, магистр С.М. Семенов, смотритель сенатской типографии П.В. Хавский).
Подавляющее большинство участников принадлежало к гвардейской молодежи, неразрывно связанной с зажиточными помещичьими кругами: среди военных частей, к которым принадлежали члены «Союза благоденствия», чаще всего упоминаются квартирмейстерская часть, гвардейский Генеральный штаб и полки Измайловский, Егерский, Кавалергардский и Павловский. «Союзу» удалось завербовать 18 полковников (из них ряд полковых командиров) и 5 генерал-майоров, в том числе влиятельных «либералистов» - М.Ф. Орлова, П.С. Пущина и кн. С.Г. Волконского. Несколько камер-юнкеров, камергеров и флигель-адъютантов связывали его с кругами придворной иерархии.
Сосредоточивая свое влияние в столицах, главным образом в Петербурге, «Союз благоденствия» протянул организационные нити в провинцию - не только на юг (в место расположения 2-й армии), но и в центральные великорусские районы: он приобрел себе отдельных адептов в Смоленской, Нижегородской и Тамбовской губерниях. Руководство организацией принадлежало старому инициативному кружку, в котором преобладали выходцы из крупной землевладельческой среды: Ник. Муравьев, кн. Трубецкой, кн. Долгоруков, братья Муравьевы-Апостолы, гр. Ф.П. Толстой и др. Либерально-помещичья тенденция, которая победила на московских совещаниях 1818 г., подчинила своему влиянию и представителей среднего дворянства, и небольшую группу мелкобуржуазной интеллигенции.
В 1818-1819 гг. «Союз благоденствия» достиг наибольшего развития и влияния. Казалось, задачи, поставленные его учредителями, были вполне достигнуты: создалась организационная точка опоры для подготовки будущих решительных действий. Но в этом росте тайной организации была другая, оборотная сторона: чем больше расширялся состав принимаемых членов, тем разнороднее становилась среда заговорщиков; чем глубже и отчетливее становились контуры политических взглядов, тем резче ощущались идейные разногласия.
На дружеских собраниях кипели непрерывные споры, рождались разнообразные проекты и планы, сталкивались противоположные мнения и практические предложения. Вопросы программы и тактики стояли в центре всеобщего внимания. В этой негласной лаборатории идей вырабатывались не только руководящие принципы, но и практические пожелания либерального авангарда землевладельческого класса. Постепенно общие расплывчатые формулировки начали наполняться конкретным, действенным содержанием. Зародыши политических разногласий, которые намечались в момент образования общества, развернулись в виде оформленных сталкивающихся течений. Старые друзья начинали сильно расходиться в своих воззрениях - в здании «Союза» обозначалась заметная трещина неминуемого раскола.
Пример такого расхождения взглядов дают нам Пестель и Н. Муравьев. Пестель сам рассказал о своем политическом развитии: о своем приятии революции, об оформлении своих республиканских воззрений, о возникновении своего социального радикализма. Никита Муравьев не дал нам такой исчерпывающей исповеди, но в его рукописях и на полях его книг сохранились наглядные следы его мыслей; они дополняются отдельными показаниями на следствии и мимолетными высказываниями в переписке.
Наконец, имеется еще один источник для выяснения взглядов Н. Муравьева: в середине 1820 г. он набросал проект агитационного сочинения, который предназначался для обращения в массах. Этот неоконченный труд носил название «Любопытный разговор» и был составлен по образцу испанского катехизиса, опубликованного католическими монахами против тирании Наполеона I. Соединяя эти разрозненные данные, значительно дополняющие исторические рассуждения 1818 г., мы получаем общий абрис философско-политического мировоззрения руководителя Северного общества. Перед нами выясняются не только основные принципы его политических верований, но и первоначальные истоки его конституционного проекта.
Переходя на позиции политического либерализма, Н. Муравьев не отрывался от религиозной основы своего воспитания. Изучение и комментирование Евангелия, знакомство с историей церкви и чтение религиозных трактатов сопутствовали его политической деятельности. Именно здесь он черпал принципиальное обоснование для своего руководящего тезиса о личной свободе. Человек создан по образу и подобию бога: он одарен свободою воли, которая определяет направление его действий. Но свободная воля несовместима с порабощением, поэтому свобода каждого индивидуума есть основное и неизменное условие человеческой жизни.
Религиозное обоснование подкрепляется выводами, почерпнутыми из теории естественного права. Природа наделила человека физическими, духовными и моральными силами; развитие этих качеств есть неотчуждаемое право человеческой личности, а индивидуальная свобода - необходимое условие такого естественного развития. Но что такое свобода? Читая Монтескье, Н. Муравьев задумался над его классическим определением: «Свобода есть право делать все то, что разрешают законы».
Это место в «Esprit des lois». H. Муравьев снабдил следующим самостоятельным примечанием: «Я считаю подобное определение недостаточным. Разве я свободен, если законы налагают на меня притеснения? Разве я могу считать себя свободным, если все, что я делаю, только согласовано с разрешением властей, если другие пользуются преимуществами, в которых мне отказано, если без моего согласия могут распоряжаться даже моею личностью? При таком определении русский крестьянин свободен: он имеет право вступать в брак и так далее».
Н. Муравьева больше удовлетворяет другое определение, которое он нашел у физиократов: «Свобода заключается вовсе не в том, чтобы иметь возможность совершать все дозволенное законами, как полагал Монтескье, а в том, чтобы иметь законы, соответствующие неотчуждаемому праву человека на развитие его естественного капитала, т. е. совокупности его физических и моральных сил. Всякий иной закон есть злоупотребление, основанное на силе; но сила никогда не устанавливает и не обосновывает никакого права».
Таким образом, формальное понятие положительного закона оказывается недостаточным - необходимо взвесить содержание самого закона с точки зрения принципов естественного права. «Соединяясь в политические общества, люди никогда не могли и не хотели отчуждать или изменять какое бы то ни было из своих естественных прав или отказываться в какой бы то ни было доле от осуществления этих прав... Они соединены и связаны общественным договором, чтобы свободнее и полезнее трудиться благодаря взаимопомощи и лучше охранять личную безопасность и вещную собственность путем взаимного содействия». Такое определение предполагало приоритет личности над обществом, преимущество индивидуальных прав над правами общественного союза. Государство не должно посягать на первоначальные и неотъемлемые права отдельных индивидуальностей.
В этом отношении Н. Муравьев одинаково согласен и с физиократами, и с Бенжаменом Констаном. «Масса людей может сделаться тираном так же, как и отдельное лицо; закон может быть притеснительным, и, однако, никто, даже государственный орган, не имеет право притеснять кого бы то ни было». Отсюда вытекает критерий для оценки положительных законов: «Если они благоприятны для свободы, собственности и безопасности, они хороши. Если они противодействуют им, то они плохи». Единственная преграда для личной свободы - условие, чтобы действия человека не вредили другому. Гарантия против насилия - неотъемлемое право сопротивления.
Таким образом, уже здесь, в исходном пункте мировоззрения Н. Муравьева, вполне раскрывалась его социально-политическая позиция: утверждая приоритет самодовлеющей личности и высказываясь против «тирании толпы», против коллективной воли организованной демократии, Н. Муравьев заявлял себя последовательным сторонником буржуазного индивидуализма. Отгораживаясь от теории Монтескье, он должен был еще решительнее отмежеваться от демократической доктрины Руссо и от ее революционных носителей, мелкобуржуазных якобинцев XVIII в.
Философские предпосылки естественного права подсказывали Н. Муравьеву определенные суждения о монархической власти. Везде и всюду он высказывается против самовластия и деспотизма. Читая историю Испанской революции, он соглашается с автором, что королевский абсолютизм был причиной всех бедствий и во Франции, и в других государствах; изучая сочинения Монтескье, он возмущается его прославлением монархии: утверждение автора, что принцип монархической славы равносилен гражданской свободе, представляется ему «глупостью»; указание Монтескье, что в монархическом строе государь есть источник («1а source») всей политической и гражданской власти, вызывает его резкое замечание: «Mauvaise source, des égouts».
Штудируя юридическую работу Геерена, H. Муравьев не согласен, что «дух государства» («der Geist der Staateri») не зависит от формы правления: «In einer Autocratie es kann kein Geist existieren». Нельзя говорить о самопожертвовании и великодушии подданных в отношении монарха: «Государь никогда не должен забывать, что нация, которою он управляет, хочет сохранять свое существование и не желает рисковать им, удивляя мир подвигами своего великодушия». Самодержавная власть есть узурпация, истинная свобода обеспечивается народным верховенством. Таким же насилием против личности являются привилегии происхождения, которые Н. Муравьев одинаково осуждает и в Азии, и в Европе. Цитируя сочинение Вольнея «Les ruines», он считает одним из пороков, которые объясняют тяжелое состояние азиатских народов, разделение народа на касты; оно вредит государству наряду с деспотизмом отца и произволом правителя.
Рассуждение Эдмунда Берка о необходимости наследственной аристократии вызывает неоднократное и решительное отрицание у Н. Муравьева. «Никто не спорит о наследственности состояний, спорят о наследственности должностей и отличий»; «народные представители должны быть собственниками, но это вовсе не доказывает необходимости дворянства». Так же отрицательно относится Н. Муравьев к аристократическим тенденциям «Духа законов»; вместе с Гельвецием он требует всеобщего равенства прав независимо от положения граждан.
Понятие равенства он воспринимает в формально-юридическом смысле, не распространяя его на социально-экономические отношения: конфискация имущества эмигрантов, произведенная французской революцией, представляется ему незаконным и недопустимым нарушением права собственности. Если в России произойдет революция и дворяне начнут уезжать за границу, необходимо имения этих лиц превращать в наличные деньги. «Правительство будет хранить до возвращения спокойствия и возвратит сии суммы тем, которым они принадлежали».
Таким образом, высказываясь за республику и отвергая принцип наследственной привилегии, Н. Муравьев решительно порывает с отжившей феодально-дворянской традицией. Но, переходя на новую социальную почву, он остается далеким от уравнительных тенденций мелкобуржуазной демократии: идея неприкосновенности собственности и признание имущественного неравенства составляют принципиальные предпосылки его политических рассуждений.
Разбираясь в английском государственном строе, Н. Муравьев не отрицает его недостатков, но высоко оценивает его начала широкого самоуправления: «Между примечательнейшими предметами, которые Англия являет глазам путешественников, самый примечательный есть без сомнения, устройство внутреннего управления оной, простое и неприметное, но твердое и постоянное, без всякого явного влияния на оное со стороны правительства. В Англии нет министерских департаментов, разделенных па отделения, как во Франции и Германии, разных общих и частных управлений - префектов и подпрефектов.
В Англии не встретим нигде ни жандармов, ни полицейских комиссаров; нигде нет чиновников, которые везде и у всех на виду и для которых управление делалось как бы промыслом». Правительство Англии состоит из нескольких министров, парламента, ничтожной группы военных и судебного сословия, «столь малочисленного, что едва можно бы было заместить одно присутственное место какого-нибудь провинциального города во Франции или Германии, и сии судьи достаточны однако ж для великого государства, в котором, по общему согласию, правосудие в самом цветущем состоянии»... «Впрочем, остальное управление производится самим народом и некоторыми лицами, избранными из среды оного, и которые между своими домашними занятиями отправляют дела государства без всякого наружного блеска и без всякого от правительства жалованья».
Политический тон приведенной цитаты ясно рисует симпатии Н. Муравьева: он отдает предпочтение не административной централизации Франции и Германии, а самоуправлению Англии с несложной простотой и дешевизной ее государственного аппарата. Н. Муравьева не интересует вопрос о классовых основах английского государства, об ограниченном понятии «самоуправляющийся народ». Английский буржуазный порядок представляется ему почти идеальным, ибо он обеспечивает отдельной индивидуальности максимальную независимость от организованной власти. Государство не должно возлагать на себя многочисленные функции, впадать в «административное исступление» («dans la fureur d'administrer»); его основная задача устранять препятствия, которые ставят свободной человеческой деятельности невежество и злонамеренная воля.
Н. Муравьев не согласен с Леонде-Бомоном, что государственные налоги подобны парусам плывущего корабле держится противоположного мнения: чем меньше взимается налогов, тем лучше двигается государственный корабль. Нестесненная инициатива свободной личности есть высшее благо общественного союза. Подобно В. Гумбольдту и Б. Констану, Н. Муравьев вдохновляется буржуазным идеалом государства-сторожа, государства, охраняющего сложившуюся систему классовых отношений. На этом руководящем буржуазном начале он строит свои общие исторические оценки.
Н. Муравьев придает большое значение хозяйственному моменту. Он не согласен с авторами, которые отрицают воздействие экономического фактора на историю античных народов: «Мне кажется, что хозяйство всегда имело влияние». Он не согласен, что Рим «разорили богатства»: причина разложения великого города не в богатствах, а в их неравномерном распределении, в чудовищном развитии рабства, в росте паразитического, праздного населения. Трагическая судьба античного Рима заставляет его сделать обобщающий вывод: «Богатство есть двоякого рода: достигнутое трудами - тогда бывает полезно, внезапное и не заслуженное работою - тогда оно вредно и ненадежно».
Если мы вспомним, что Н. Муравьев апеллирует к речам Тиберия Гракха, то до конца уясним себе ход его мысли: производительный труд независимого, свободного собственника - вот основное условие хозяйственного расцвета. Он не высказывается, подобно Пестелю, против «аристокрации богатств», против скопления крупных капиталов в частных руках отдельных предпринимателей. Наоборот, он приветствует личную предприимчивость, которая несет экономическое развитие и частное обогащение. Но он против рабства, паразитизма и праздности, которые подрывают нормальное развитие производительных сил государства.
Н. Муравьев немало размышлял об основах рационального воспитания и о развитии литературного вкуса. Он стремился к насаждению гражданских и личных добродетелей, выискивая всякие пути для достижения этой цели, одинаково осуждая «пустые мечтания» мистиков и искусственную «надутость» современной поэзии, но он был решительным противником официальной цензуры. Правительственный проект цензурного комитета вызвал с его стороны саркастическую оценку: сложную систему цензурной иерархии он сравнивал «с системою браминов, которые полагают, что вселенная стоит на четырех слонах, слоны - на огромной черепахе и черепаха - на бездне!»
Особенно возмущали Н. Муравьева два предложения - запретить преподавание по рукописным тетрадям и допускать изложение только общепринятых мнений. Он спрашивал реакционных реформаторов: не лучше ли изобрести паровые машины для чтения заранее одобренных книг? «Профессора должны преподавать общие правила и мысли, а не свои! Общие кому: государственному и духовному комитету или всем людям? Где таковые правила и мысли?
Всякое изобретение, каждое новое понятие, пока оные не получат право гражданства в нравственном мире, принадлежат тому, кто их выразил... Ньютон был бы осужден за преподавание дифференциального вычисления, поелику оное было плодом собственных его мыслей, а не общих! Коперник, Галилей, словом, все великие мужи, какою бы отраслью наук ни занимались, сидели бы в остроге и долженствовали отвечать Гладкову (петербургскому полицеймейстеру. - Н.Д.), который бы весьма легко опроверг все их лжеучения и лжемудрствования».
По мнению Н. Муравьева, следует держаться иной просветительной политики: «Должно распространять круг размышлений в отечестве нашем, вперяя в умы, что нелепо ограничивать предметы и образ оных. Должно поощрять отвлеченные и умозрительные науки, требующие и влекущие за собой вслед свободу рассуждения и некоторую благородную и необходимую независимость (основу всякой добродетели), ибо они освобождают по временам и отвлекают от личных низких помышлений эгоизма».
Обращаясь к российской действительности, Н. Муравьев подвергает ее уничтожающей критике. Политические советы Берка не посягать на монархию, не разрушать старинных законов, судов и корпораций вызывают с его стороны горько-ироническую заметку: «Что касается до нас, то мы не имеем ни законов, ни корпораций; мы имеем только суды, которые занимаются грабежом, облеченным в юридическую форму». Воспоминания о XVIII в. оживляют перед ним образы бесталанных царей, развратных цариц, деспотизм и самодурство императора Павла I.
Эпоха Московского государства представляется ему временем тирании, историческим последствием монголо-татарского порабощения. Но, по его мнению, это рабство не вечно: русский народ рожден быть свободным, он умел управляться без самодержавных царей и сумеет освободиться от их насилия. Оценки историка Рюльера, который безнадежно-пессимистически смотрел на прошлое и будущее России, кажутся Н. Муравьеву несовместимыми с истиной и справедливостью. «Везде самодержавие считают безумием, беззаконием, везде поставлены непременные правила или законы» - законы общественной и личной свободы. Н. Муравьев верит, что Россия идет по той же дороге и что на плечи его поколения возложена задача освобождения великого государства.
Анализируя мировоззрение Н. Муравьева, мы ясно видим его идеологические истоки. Мысль декабриста питалась рационалистической философией XVIII столетия; теория естественного права составляла основу его суждений и выводов, идея свободной индивидуальности являлась центром его политических размышлений. Но, разделяя учение революционной эпохи, он истолковывал его в духе Бенжамена Констана, в свете либеральных воззрений периода Реставрации. Это была определенная буржуазная интерпретация, направленная против революционного демократического течения.
Мы не находим здесь ничего общего с сословно-дворянскими построениями XVIII и первой четверти XIX в. Аристократический революционизм Орлова и Дмитриева-Мамонова окончательно уступил место последовательной буржуазно-классовой точке зрения. Но мы не видим здесь и того социального радикализма, которым проникнуто слагающееся мировоззрение П.И. Пестеля. И Пестель, и Н. Муравьев начали с критики Великой французской революции; но у Пестеля желание избежать ее «ужасных происшествий» соединялось с глубочайшим убеждением, «что главное стремление нынешнего века состоит в борьбе между массами народными и аристокрациями всякого рода, как на богатстве, так и на правах наследственных основанными».
Отсюда - пестелевский идеал уравнительной республики, которая вырастает на основе коренного аграрного переворота; отсюда - его идея «временного правления», которое воплощает в себе диктатуру тайного общества, ломает сопротивление помещичьего класса и предупреждает всякое «безначалие, беспорядок и междоусобие». Не интересы самодовлеющей личности, не идеал государства-сторожа занимает в этот период мышление Пестеля: он вдохновляется другим идеалом - всемогущего, организованного государства, которое жертвует интересами отдельного гражданина во имя «наибольшего благоденствия» народного целого.
Руководители тайного общества пошли различными классовыми дорогами: Пестель - навстречу поднимающейся мелкобуржуазной демократии, Н. Муравьев - в сторону слагающейся помещичьей буржуазии. Однако у обоих вождей сохранялась некоторая общность в программных и тактических построениях: их объединяло не только стремление покончить с крепостным монархическим государством, но и барское опасение перед возможностью стихийного массового восстания. У обоих создавался неразрешимый конфликт между революционностью намеченных целей и отвращением к настоящей, подлинной революции. И Пестель, и Н. Муравьев старались разрешить это внутреннее противоречие единственным доступным путем - традиционными средствами единоличного террора и военного переворота. Так, несмотря на различия принципиальных воззрений, создавалась общая почва для совместных политических действий.
Вопрос о формах и сроках переворота снова был поставлен на заседаниях общества в революционной обстановке 1820 г. Целый ряд событий крупного общеевропейского значения предшествовал этому шагу «Союза благоденствия». В начале года вспыхнуло революционное восстание в Испании: полковник Риего на острове Леоне поднял Астурийский батальон «во имя конституции 1812 года».
В июле вспыхнула революция в Неаполе, начатая лейтенантом Морелли и поддержанная генералом Пепе. В августе по инициативе полковника Сепульведа произошло военное «пронунчиаменто» в Португалии. Через несколько месяцев начались восстания в Греции и революционное движение в Пьемонте. Отсталые аграрные государства стремились сбросить с себя феодальные пережитки и выйти на буржуазную дорогу, указанную Великой французской революцией. Южноевропейские восстания сопровождались общественным подъемом в передовых государствах - агитационной кампанией английских радикалов и террористическим актом против французской династии. Руководящие нити этих движений сосредоточивались в руках тайных обществ - в испанских «юнтах», в «вентах» итальянских карбонариев, в «гетериях» греческих патриотов.
Наиболее яркие и победоносные движения возглавлялись представителями армии. Молодая Европа с увлечением следила за смелыми выступлениями революционного офицерства. И задачи, и формы движения вполне соответствовали желаниям декабристов. Особенно сильное впечатление должна была произвести на них Неаполитанская революция, которая прошла в организованной форме бескровного, «праздничного» переворота. Последующие события - ограничение абсолютизма, открытие южных парламентов, лицемерная политика королей - давали, новые богатые политические уроки.
Недаром Пестель придавал этому периоду такое решающее значение: «Происшествия в Неаполе, Гишпании и Португалии имели тогда большое на меня влияние. Я в них находил, по моим понятиям, неоспоримые доказательства в непрочности монархических конституций и полные достаточные причины к недоверчивости к истинному согласию монархов на конституции, ими принимаемые. Сии последние соображения укрепили меня весьма сильно в республиканском революционном образе мыслей». «Клокочущий дух преобразований» действовал так не па одного Пестеля: революционный подъем сообщался многим членам «Союза благоденствия» и находил себе могущественную поддержку в широком распространении дворянского либерализма.
В начале 1820 г. Пестель приехал в Петербург. Было созвано заседание Коренной думы на квартире полковника Ф.Н. Глинки. По предложению председателя И.А. Долгорукова Пестель сделал доклад о наилучшей форме государственного правления. Пестель сравнивал преимущества республики и монархии с определенной целью подготовить принятие республиканской программы. Вспыхнули оживленные и долгие споры.
Несмотря на некоторые разногласия, собрание единогласно присоединилось к выводам Пестеля. Решение, принятое Коренной думой, имело «законодательное», т. е. руководящее, значение. С этого момента все члены возглавляющей верхушки не только этически, но и формально обязывались способствовать распространению республиканского образа мыслей. Пестель действовал не один: прежде чем идти на собрание, он совещался с Никитой Муравьевым и заключил с ним условие о солидарном выступлении.
Заседание у Глинки было преддверием более важного политического постановления. Через некоторое время состоялось новое собрание руководящих членов на квартире И.П. Шипова. Председательствовал опять Долгоруков, докладчиком на этот раз выступал Н. Муравьев. Исходя из принятого решения о республиканском правлении, Н. Муравьев поставил вопрос на практическую почву: республика не может явиться сама собою, необходима активная политическая борьба.
Обсуждая вопрос с тактической точки зрения, Н. Муравьев приходил к выводу о неизбежности цареубийства, как предварительного условия государственного переворота. Но, по-видимому, он не ограничился вопросом о цареубийстве: идея переворота, окончательно выношенная в эпоху южноевропейских революций, предполагала непосредственное участие армии, т. е. ту или иную форму военного вооруженного восстания.
Разгорелись еще более страстные и долгие прения. Ни один из присутствовавших, за исключением Пестеля, не соглашался с предложенным планом, ссылаясь на неизбежность анархии и гибели государства. Горячим защитником Н. Муравьева выступил Пестель: поддерживая идею цареубийства, он указывал естественный путь для обеспечения порядка и устранения всякого безначалия: тайное общество должно выделить из себя «Временное правление, облеченное верховною властью». Так соединялись отдельные звенья революционного плана: цареубийство - восстание - диктатура - республика.
План был обдуман Пестелем, встретил сочувствие и поддержку Н. Муравьева; «заговор в заговоре» должен был обеспечить его принятие обществом. Пестель и Н. Муравьев действовали совместно и планомерно, осторожно завоевывая внутренние позиции. Правда, победа досталась им не сразу: предложения Н. Муравьева вызвали непримиримую оппозицию, особенно со стороны Долгорукова. Собрание разошлось без всякого результата, но первая неудача не остановила авторов революционного плана. Через некоторое время было созвано второе собрание, на этот раз в отсутствие умеренного Долгорукова.
После новых усилий Н. Муравьев провел наконец свои предложения - руководящие члены «Союза благоденствия» npoвозгласили начала революционной тактики. По-видимому, проект Пестеля был разработан еще более подробно: первоначальный и главный удар, «открытие революции с упразднением престола», предполагалось произвести в столице; армейские полки должны были поддержать начавшееся восстание; между отдельными управами заранее устанавливались взаимные связи и предварительное соглашение. К такому выводу приводят факты 1820-1821 гг.: поездка Н. Муравьева на юг, его участие в тульчинских совещаниях и его вступление в состав директории Южной управы.
С начала 1820 г. Н. Муравьев был в отставке; это развязывало ему руки для свободных революционных действий. Причины его ухода со службы остаются не вполне ясными. По утверждению М.К. Грибовского, Н. Муравьев был обманут в своих ожиданиях нового чина; отсюда вытекали его отставка и недовольство. Семейные документы не подтверждают такого объяснения. По-видимому, Н. Муравьевым руководили иные, более глубокие и сложные мотивы: с одной стороны, его отвлекали семейные и хозяйственные заботы, с другой - он тяготился своей связью с правительством в этот революционный, критический период своей жизни. К тому же, уходя из гвардейского Генерального штаба, Н. Муравьев приобретал широкую свободу в использовании своего времени и своих сил.
Летом 1820 г. он предпринял большое путешествие на юг вместе с М.С. Луниным. Он заехал в Одессу, побывал в Севастополе, подробно осмотрел развалины Херсонеса и совершил продолжительную поездку по Крымскому полуострову. По дороге из Киева в Одессу он заехал к Пестелю в главную квартиру 2-й армии. Появление петербургских гостей, отмеченных «образом мысли несравненно более смелым, чем прежде», рассматривалось некоторыми из южан как симптом грядущего перелома.
Н. Муравьев познакомился со всеми членами Тульчинской управы и прочел им эскизные наброски своего агитационного катехизиса. На собраниях были поставлены и подвергнуты обсуждению очередные вопросы программы и тактики. Южные впечатления Н. Муравьева были вполне определенными; по его словам, все товарищи Пестеля разделяли республиканские взгляды. В заключение Пестель провел Н. Муравьева в председатели Южной управы. Между Югом и Севером устанавливалась персональная связь, а политический договор Муравьева и Пестеля получал наглядное организационное оформление.
Возникает вопрос: насколько этот новый революционный план соответствовал общим воззрениям Н. Муравьева - его идее свободной индивидуальности, отрицанию политики насилия и общей склонности к безболезненному перевороту? Насколько рассуждение об «Истории» Карамзина и отдельные записи в тетрадях и книгах отвечали смелым проектам цареубийства, восстания и диктатуры? Н. Муравьев предпринимал всякое действие после внимательных размышлений. Несомненно, что и тактические выводы 1820 г. не были результатом простого эмоционального увлечения.
К сожалению, мы не имеем документального ответа на интересующие нас вопросы. Но учитывая создавшуюся политическую обстановку и дальнейшую эволюцию в воззрениях Н. Муравьева, мы можем предположительно представить ход его мыслей. По его мнению, сила. естественного развития привела к необходимости радикальной политической перемены. Сопротивление естественному течению вещей есть насилие, тирания; наоборот, содействие «общему движению» составляет нравственный долг гражданина. Если самодержавная власть противится переменам, то гражданин имеет право сопротивления, аналогичное праву военной обороны. Революция может совершиться в различных формах. Одна из них имела место во Франции; это - массовая революция «беспорядков», «безначалия» и террора. Н. Муравьев решительно отвергал подобную форму переворота.
Другой тип «организованных революций», почти без крови и «беспорядков», показали южноевропейские восстания 1820 г. Соглашения с монархией бесплодны и ненадежны, устранение императора необходимо и правомерно. Недавний опыт дворцовых переворотов подсказывал удобные формы «безболезненного» цареубийства. Но упрочение республики невозможно без вооруженного восстания: содействие дисциплинированной военной силы, руководимой авторитетными и доблестными начальниками, - необходимое условие политического успеха. Во избежание «анархии» можно организовать Временное правление, но это не будет якобинская диктатура, поддержанная «уличной чернью», а «справедливая» власть тайного общества, подобная диктатуре Георга Вашингтона. Временное пожертвование индивидуальными правами неразрывно связано с военной опасностью и освящается конечным идеалом завоевываемой свободы.
Основой тактического плана послужили победоносные европейские «пронунчиаменто», толчком к его оформлению - революционная инициатива Пестеля. Но в таком построении не было ничего якобинского: революционная тактика Н. Муравьева связывалась с иными идейными предпосылками, чем радикальные предложения, выдвинутые Пестелем. Заключая друг с другом политическое соглашение, Пестель и Н. Муравьев исходили из разных политических принципов: Пестель - из идеи демократии и революционного централизма, Н. Муравьев - из либеральной буржуазно-индивидуалистической доктрины. Соглашение оказалось временным и непрочным, но революционные выступления 1820 г. остались ярким эпизодом деятельности Н. Муравьева. Это была вершина его революционного пафоса, заключительный рубеж его молодого «периода бури и натиска».
