Независимо от Штейнгейля и Кашкина показания о конституции были даны Торсоном. Вначале он кратко сообщил, что получил рукопись от Н. Бестужева. Потом, на повторные вопросы комитета, он дал более подробные сведения о конституции: «При начале вступления моего в общество,  Бестужев принес однажды ко мне, и мы вместе ее прочитали; кто составлял оную, не знаю.

Заметив, что в конституции сказана только одна императорская особа священна и неприкосновенна, равно предполагалась одна палата, я написал замечание, прибавив необходимость, чтоб наследник престола также был особою священною и неприкосновенною; доказывал необходимость иметь две, а не одну палату; об учреждении национальной милиции, полагал оную по образцу английской.

Замечание сие отдал Бестужеву. После узнал, что все переменено, и более не видел ни проектов, ни бумаг, равно и сам не писал». На основании этого показания Следственный комитет сделал допрос Н.А. Бестужеву, который подтвердил и дополнил показания Торсона: «Торсону я точно показывал проект конституции, но кроме его не сообщал оной никому; замечания Торсона, на нее сделанные, заключались действительно в его показании о неприкосновенности особы наследника...

Проект конституции я получил от Рылеева; кто составлял ее, не знаю; но по словам Рылеева полагал, что она составлена Думою общества». Затем, сообщив некоторые основные черты упомянутого проекта, Н. Бестужев продолжал: «Сей проект, по прочтении Торсоном и мною, был возвращен Рылееву, который сказал мне после, что оный истреблен, потому что это было только первое очертание главных положений, но что Дума, которая занимается сим предметом, не перестает делать перемен и поправок... Что перемены противу первого плана были, я знал из слов Рылеева; но в чем они состояли, это мне было неизвестно, потому что, как я сказал выше, Рылеев объявил мне, что перемены и поправки продолжаются».

Таким образом, показания Штейнгейля, Кашкина и И. Пущина кончались горящим камином Кашкина, показания Н. Муравьева и Одоевского приводили к Оболенскому, показания Н. Бестужева и Торсона - к Рылееву. Следственный комитет не стал допрашивать ни Оболенского, ни Рылеева; он не заметил в показаниях остальных подсудимых никаких противоречий и умолчаний. Удовлетворившись тюремным изложением Н. Муравьева и вполне доверившись его искренности, комитет решил не искать проверочных списков. Цель Н. Муравьева была достигнута - следствие о конституции замкнулось в определенные рамки, которые еще в начале были поставлены ее автором.

Между тем показания членов Северного общества возбуждают в нас целый ряд недоумений и вопросов. К.П. Торсон не только признался, что написал критическое рассуждение и отдал его Бестужеву, он выяснил и содержание своей записки: по его словам, он доказывал необходимость двух палат, высказывался за образование национальной милиции (по образцу английской) и настаивал на священной неприкосновенности не только особы императора, но и особы наследника.

Действительно, в сохранившейся записке Торсона доказывается необходимость двух палат и польза английской милиции; но, отстаивая идею двухпалатной системы, Торсон не опровергает этим проекта Н. Муравьева (который стоит па аналогичной точке зрения), а только обосновывает свой тезис о нежелательности имущественного ценза для членов верхней палаты; о священности и неприкосновенности особы императора и его наследника одинаково умалчивают и Н. Муравьев, и его критик. Очевидно, память несколько изменила Торсону, и через год после составления записки он не сумел вполне точно передать ее содержание.

Очень возможно, что этот поклонник английской конституции в нередких спорах с явными и скрытыми республиканцами защищал принцип священной неприкосновенности монарха; очень возможно, что спор о положении наследника происходил у него с самим Н. Муравьевым; но мнение Торсона не было записано, и его ослабевшая память связала воедино два различных и разновременных факта.

Ту же неточность припоминания мы наблюдаем в подтверждающем показании Н. Бестужева: она одинаково чувствуется в его показании о записке Торсона и в его схематической передаче конституции Н. Муравьева. Подобное явление было обычным в следственном производстве: сходный пример представляет собой неточная передача того же проекта в показаниях Пестеля и младшего брата Н. Муравьева.

Торсон признал составление записки, но не сумел точно и полно передать ее содержание; Штейнгель поступил иначе - он сознался, что читал конституцию, но отрекся от составления замечаний. По словам Штейнгейля, Пущин просил его сделать замечания на конституцию, но он ответил ему отказом: «...ибо она мне показалась, как я то и Пущину сказал, совершенно неудобною, написанною по иностранным идеалам, а не по настоящему положению России». Это заявление Штейнгеля звучит крайне неубедительно: он не скрывает, что его собственные планы были построены по тем же «иностранным идеалам».

В частных замечаниях Штейнгейля, которые мы находим на полях пущинского варианта, мы действительно улавливаем его политическую склонность учесть «настоящее положение России». Но это не мешало ему оставаться конституционным монархистом, сторонником сильного ограничения императорской власти, защитником индивидуальной свободы и местного самоуправления. Таковы его мнения, высказанные на следствии и тесно сближающие его с Н. Муравьевым.

Очевидно, давая показания о проекте, Штейнгейль сознательно уклонялся от истины, стараясь затушевать свое участие в обществе: такова была его тактика в продолжение всего следственного процесса. Его закругленные показания, пересыпанные уверениями в полном чистосердечии и ссылками на бога и «Сердцеведца», обнаруживают не менее обдуманную тактику, чем у Н. Муравьева. Не раз он уличался в сокрытии фактов, не раз старался объяснить свои умолчания невольной забывчивостью; только уличающие показания других подсудимых заставляли его признаться в своих революционных планах и в составлении проекта сенатского манифеста. Поэтому нельзя вполне доверять показанию Штейнгейля; его утверждение не есть полная истина.

Штейнгейль признался, что читал конституцию, но отрекся от составления замечаний; Кашкин поступил иначе - он сознался, что хранил у себя конституцию Муравьева, но отрекся от всякого знакомства с нею: «Скажу еще, что я ее не читал, не имея времени и почитая это вздорным упражнением». Слова о «вздорном упражнении» звучат не совсем убедительно в устах декабриста, который, по собственным показаниям, сам держался «вздорного образа мыслей», заимствованного из французской литературы.

Утверждение Кашкина плохо согласуется и с другим его показанием: в самом начале он признался, что дал обещание Пущину переписать конституцию Н. Муравьева. Нельзя поверить, чтобы старый участник «Союза благоденствия», близкий друг Оболенского и Пущина, живо интересовавшийся политическими вопросами, равнодушно отнесся к конституционному проекту своего общества.

В заявлении Кашкина сказывается тактика, которая определяла все его поведение на следствии: под маской откровенности и раскаяния он старался придать самый невинный вид своему участию в обществе, и только изобличающие вопросы комитета заставляли его пойти на вынужденные признания. В этом отношении Кашкин походил на Штейнгейля, но он, как член бездеятельной Московской управы, был скомпрометирован меньше, чем Штейнгейль, и тактика упорного запирательства помогла ему успешно спастись от каторги.

Однако в показаниях Кашкина есть некоторые пункты, которые звучат более правдиво и убедительно. Ссылаясь на Пущина, он утверждает, что полученный им экземпляр конституции был переписан рукою самого Н. Муравьева. Кроме того, он дает очень уверенное и конкретное показание об уничтожении рукописи, подтверждая его честным словом и готовностью решительно опровергнуть всякое контрпоказание.

И содержание, и тон сообщения Кашкина заставляют нас поставить вопрос: не идет ли здесь речь о другом экземпляре конституции, отличном от пущинского варианта? Не было ли наряду с рылеевской копией авторского списка, привезенного Н. Муравьевым в Москву, врученного им Пущину, оказавшегося затем в руках Кашкина и действительно сожженного в его домашнем камине?

Решению этого вопроса помогает сопоставление показаний Н. Муравьева, Пущина и Штейнгейля. Н. Муравьев сообщает, что оставил список своей конституции в Москве у Пущина. Пущин показывает, что он получил экземпляр конституции от Н. Муравьева, вручил его Штейнгейлю, а по возвращении передал Кашкину, у которого рукопись и осталась вследствие отъезда Пущина в Петербург. Таким образом, передача проекта из рук в руки должна была происходить между 12 сентября (день отъезда Н. Муравьева из Петербурга в Москву) и 5 декабря (день отъезда Пущина из Москвы в Петербург).

Между тем из показания Штейнгейля выясняется, что он познакомился с конституционным проектом и беседовал о нем с Пущиным в Москве до приезда члена общества С.М. Семенова. С.М. Семенов был переведен на службу в канцелярию московского генерал-губернатора в начале августа 1825 г., т. е. ранее приезда Н. Муравьева. Следовательно, экземпляр, находившийся в руках у Штейнгейля, не был тем списком, который привез с собой Н. Муравьев из Петербурга.

Кроме того, и Пущин, и Кашкин утверждают, что Муравьевский экземпляр был оставлен в Москве, в квартире Кашкина; между тем сохранившийся пущинский вариант находился в Петербурге на руках у Пущина и в день восстания в составе других бумаг был передан кн. Вяземскому. Показания Бестужева и Торсона косвенно подтверждают наше наблюдение: сохранившаяся рукопись была предметом их изучения и критики, но, возвратив рукопись Рылееву, они узнали, что данный проект уже утратил свою силу, что. он является только «первым очертанием главных положений», что Дума не перестает делать в нем «перемены и поправки».

Следовательно, в годичный промежуток между принятием Торсона и выездом Н. Муравьева в московский отпуск вырабатывалась новая, более совершенная редакция, которая аннулировала предыдущую. Очевидно, авторские списки, врученные в Петербурге Оболенскому, а в Москве - Пущину, были письменным закреплением этой новой редакции.

Осенью 1825 г. в Москве находилось два варианта муравьевского проекта: один - более ранний, переписанный рукой Рылеева и снабженный критическими замечаниями Бестужева, Торсона, Штейнгейля и Кашкина; другой - более поздний, переписанный рукою Н. Муравьева и привезенный им из Петербурга. Первый вариант при отъезде Пущина 5 декабря был взят им с собой в Петербург, второй - остался в Москве у Кашкина и был им уничтожен после угрожающих известий о петербургском разгроме.

Этот вывод не вполне согласуется с показаниями двух подсудимых - Пущина  и Кашкина;  Пущин умалчивает  о сохранившемся экземпляре, который он передал Вяземскому; Кашкин умалчивает о том, что он знал этот экземпляр, читал его и делал на нем краткие замечания. Вдумываясь в обстановку следственного процесса, мы ясно представляем себе причины обоих ответов.

Ознакомившись с первоначальными и независимыми друг от друга показаниями Штейнгейля и Кашкина, комитет формулировал свой запрос Пущину в следующей форме: «Комитет, имея в виду, что вы сообщали экземпляры конституции, оставленной кап. Ник. Муравьевым губернскому секретарю Кашкину, который сжег ее, и барону Штейнгейлю, который возвратил вам, требует справедливого показания вашего: от кого вы получили означенные экземпляры конституции, кому и когда оные доставили и у кого они остались, и притом не было ли сей конституции в бумагах ваших, оставшихся здесь или в Москве?».

Пущин держался на следствии тактики запирательства: он старался давать такие показания, которые не компрометировали его самого и меньше впутывали его товарищей по делу. Получив вопрос Следственного комитета, он должен был так построить ответ, чтобы назвать возможно меньше имен, отведя всякое подозрение от кн. П.А. Вяземского.

Неосторожная формулировка Следственного комитета, раскрывая все карты (Кашкин сжег конституцию, Штейнгейль возвратил ее), подсказывала Пущину искомую защитную форму: Пущин воспользовался ею, слил два экземпляра конституции в один, в качестве передатчика рукописи указал ее автора - Н. Муравьева, а в качестве последней инстанции - Кашкина, который похоронил конституцию. Таким образом, обрывалась всякая возможность для новых осложняющих вопросов; следствие замыкалось в узкие рамки, которые предопределялись содержанием самого вопроса.

Если понятно намеренное искажение действительности у Пущина, то еще понятнее сознательное умолчание Кашкина. Следственный комитет запрашивал его о конституциях; Кашкин предпочел и здесь безопасную полуистину; он сообщил о сожженном экземпляре, но умолчал о другом, более раннем варианте, снабженном его замечаниями; это спасало его от уличающих вопросов, уменьшало его роль в тайном обществе и делало невозможной никакую проверку. Кашкин поступил здесь так же, как в другом случае: признался в безобидных собраниях Московской управы, но упорно замалчивал свое участие в «Союзе благоденствия».

Пользуясь данными следственного материала, мы можем предположительно представить себе историю пущинского варианта в следующих чертах. Осенью и зимой 1824 г. Северное общество переживало период растущего оживления; в сознании Рылеева уже складывался революционный проект овладения Кронштадтом, которому предназначалась почетная роль острова Леона. Через Н. Бестужева Северное общество приняло капитан-лейтенанта Торсона, который занимал выгодную позицию как адъютант начальника Морского штаба, выдавался своими дарованиями и военным опытом.

Торсон и Н. Бестужев представлялись важнейшими опорными точками для постепенного внедрения в балтийский флот. Втянуть их в революционные планы, приобщить их к теоретическим стремлениям общества было одной из важнейших забот Рылеева. С этой целью он вручает им собственноручную копию конституции Н. Муравьева, которая должна была ознакомить будущих руководителей морского филиала с политической программой Петербургской думы.

В конце 1824 г. Н. Бестужев и его друг подробно ознакомились с конституционным проектом, высказали свои суждения и некоторые из них занесли на бумагу: Бестужев - на полях рукописи, Торсон - в специальной записке. Текст муравьевского проекта вместе с критическими замечаниями вернулся обратно к Рылееву.

Этот эпизод совпал с приездом Пущина, который за год до разбираемого момента перешел на гражданскую службу в Московский надворный суд. Политическое оживление Северного общества не могло не коснуться этого старого и искреннего члена «Союза благоденствия». Близкое общение с Рылеевым и Оболенским должно было возбудить его дремлющую энергию. Вероятно, в интимных беседах с руководителями петербургского общества не раз поднимался вопрос о возрождении старой Московской управы.

Наряду с овладением Кронштадтом было особенно важно создать организацию в первопрестольной столице, с ее хозяйственными связями и влиятельным дворянством. Уезжая в Москву в самом начале 1825 г., Пущин должен был лелеять мысль о воссоединении московских друзей, которые разделяли политические стремления тайного общества. В Москве проживали старые видные члены «Союза благоденствия» - Михаил Орлов и братья М.А. и И.А. Фонвизины, а также менее крупные - М.М. Нарышкин, А.А. Тучков, С.Н. Кашкин, П.И. Колошин. Организационное сближение этих давних и близких знакомых могло послужить исходным крепким ядром для расширения московского общества.

В феврале 1825 г. вместе с приехавшим кн. Е.П. Оболенским И. Пущин приступает к выполнению поставленной задачи. На квартире у Оболенского удается созвать учредительное собрание Московской управы. «Презусом» управы избирается Пущин. Все усилия председателя направлены к выяснению политической платформы и к возбуждению практической деятельности вновь образованного филиала.

Второе собрание у Тучкова было посвящено специальному вопросу о введении конституции, который вызвал оживленные дебаты. Нет сомнения, что в основу этого политического обсуждения было положено чтение конституционного проекта, - именно так организовывались соответствующие собрания в северной столице. Таким проектом мог быть только проект Н. Муравьева.

В предвидении теоретических споров И. И. Пущин, уезжая из Петербурга в Москву, должен был взять с собой один из списков конституции Н. Муравьева как скрепляющую опору для воссоединяемых членов. Этот список должен был служить исходным пунктом для политических суждений, необходимым орудием для привлечения членов,  постоянным  пособием  в  организационно-объединительной  работе.

Надежды Оболенского и Пущина не вполне оправдались. Наиболее влиятельные из старых сочленов - М.Ф. Орлов и М.А. Фонвизин - держались особняком, не проявляя охоты участвовать в заговоре; остальные собирались, беседовали, но обнаруживали пассивность и очень умеренный образ мыслей. «Презусу» общества пришлось ограничить свои замыслы, а план революционной организации подменить более осуществимым проектом - практического союза, направленного к личному освобождению дворовых людей. Тем не менее московское передовое ядро пополнилось новыми членами: приехал М.Ф. Митьков, перевелся в Москву С.М. Семенов, вошел в организацию бар. В.И. Штейнгейль.

Присоединение Штейнгеля было особенно ценным: в его лице Северное общество» приобретало образованного, опытного и зрелого сочлена. Открывшись Штейнгейлю в Петербурге, Рылеев дал ему рекомендательное письмо в. Москву. Штейнгель вручил его Пущину, познакомился с московскими декабристами, присутствовал на их собраниях и вел с ними политические беседы. Привязать Штейнгеля к обществу и воспользоваться его познаниями было одной из забот московского «презуса».

Вероятно, весной или в начале лета Пущин вручил ему текст конституции Н. Муравьева с просьбой ознакомиться и высказать свои замечания - тот самый текст, который он вывез из Петербурга и читал на собрании у Тучкова. Это была рылеевская копия, дополненная замечаниями Н. Бестужева и особой запиской Торсона. Штейнгейль внимательно ознакомился с нею, снабдил ее собственными возражениями и возвратил обратно, вступив с Пущиным в подробную политическую беседу.

По-видимому, текст конституции не остался лежать в письменном столе у московского «презуса». Вероятно, по петербургскому обычаю, Пущин передавал ее виднейшим членам Московской управы с просьбой высказать свои соображения. Одним из таких читателей и критиков был ближайший приятель, помощник и сослуживец Пущина, член-учредитель московской организации С.Н. Кашкин.

Так проходил 1825 год в Москве. В Петербурге он. протекал иначе, в обстановке непрекращавшегося политического подъема. Н. Муравьев чувствовал вокруг себя возрастающее влияние Пестеля, дух увлекающей и решительной революции. В борьбе с этим чуждым влиянием он утверждал свое здание нормальной конституции, которая должна была направить мятущуюся стихию в намеченное русло умеренного течения.

К осени труд Н. Муравьева был настолько закончен, что его поставили на обсуждение тайного общества. Отправляясь в длительный отпуск, Н. Муравьев собственноручно снял копию с новой редакции и вручил ее для переписки одному из главных руководителей организации - кн. Е.П. Оболенскому; роль технического переписчика, по-видимому, предназначалась кн. Одоевскому.

12 сентября Н. Муравьев выехал в Москву, имея при себе собственноручную копию переработанного текста. Вероятно, пользуясь присутствием старых членов, знакомых с прежними редакциями его проекта, - Пущина, Митькова и Нарышкина, Н. Муравьев ознакомил Московскую управу с вновь подготовленным вариантом. Уезжая в нижегородскую деревню, он передал свою копию И.И. Пущину с определенным поручением - переписать ее для Москвы и распространить между членами общества.

Через некоторое время Н. Муравьев предполагал снова приехать в Москву: здесь, на собрании управы, должен был окончательно решиться вопрос о предложении А.И. Якубовича и о дальнейшей деятельности общества. К этому времени новая редакция проекта могла быть переписана и поставлена на подробное обсуждение московских сочленов.

Петербургские события изменили задуманные планы. Известие о смерти Александра I заострило вопрос об активном выступлении; начавшееся междуцарствие создало напряженную и возбуждающую обстановку. Оставаться в Москве при создавшихся условиях Пущин не мог: он выхлопотал месячный отпуск и 5 декабря выехал в Петербург. Учитывая революционное настроение на севере и на юге, он должен был ожидать решительных действий - если не вооруженного восстания, то мирной попытки конституционной реформы.

Неудивительно, что, уезжая в северную столицу, где должны были развернуться решающие события, Пущин взял с собой старую рылеевскую копию муравьевского проекта. Почему рылеевскую, а не новую муравьевскую - вполне понятно: старый вариант устарел, но на его полях оставались критические замечания Бестужева и Штейнгейля, которые сами по себе являлись важным материалом для окончательных суждений.

Пущин отлично знал, что новая редакция конституции имеется в Петербургской думе, и мог со спокойным сердцем оставить рукопись Н. Муравьева у своего близкого приятеля Кашкина, тем более что рукопись еще не была переписана и москвичи не успели познакомиться с нею достаточно обстоятельно. В случае успеха предстоящего выступления московские члены могли воспользоваться ею для широкой общественной информации о целях переворота. Но замечания критиков, особенно подробные и неизвестные Петербургу суждения Штейнгейля, могли пригодиться при разработке коллективных ответственных выступлений.

Если бы последовала победа вооруженного восстания или компромиссное соглашение с Николаем I, руководители Северного общества должны были встать перед неизбежной задачей: представить конкретно разработанный план конституции. Для быстрого и правильного разрешения этой задачи было бы необходимо еще раз обсудить проект Н. Муравьева и сопоставить его с критическими замечаниями всех ранее высказывавшихся сочленов. Таким образом, копия Рылеева, испещренная замечаниями, оказалась в Петербурге, на руках у И.И. Пущина, а новая копия Н. Муравьева осталась в Москве, на руках у С.Н. Кашкина. После понесенного поражения московский список подвергся сожжению, а более ранний, пущинский вариант был передан Вяземскому и уцелел до нашего времени.

Такова внешняя история этого последнего документа. Сопоставляя различные данные, мы можем более или менее точно установить его хронологическую дату: рукопись переписана Рылеевым, следовательно, не могла появиться раньше вступления Рылеева в Северное общество, т. е. начала 1823 г.; рукопись снабжена замечаниями Торсона, которые сделаны им вскоре после вступления в общество, т. е. не позже конца 1824 г. Но перед нами копия, а не оригинал. Поэтому уместен вопрос: является ли этот вариант первоначальным начертанием конституции, как утверждал Н. Бестужев, или мы имеем перед собой последующую, промежуточную редакцию? Для разрешения этого вопроса мы должны обратиться к третьему уцелевшему варианту конституционного проекта Н. Муравьева.

При обыске у арестованного кн. С.П. Трубецкого были найдены компрометирующие бумаги: собственноручный проект манифеста, составленный им в период междуцарствия, и собственноручный текст неоконченной конституции. Оба документа хранятся в следственном деле Трубецкого, причем листок с манифестом подклеен и подшит в тетрадку форматом в пол-листа, исписанную конституционным проектом на протяжении 35 страниц.

При подшивке, произведенной, по-видимому, следственными властями, листы тетради были вложены неправильно, и поэтому расположение текста оказалось перепутанным. Каждая страница имеет небольшие поля, которые местами заняты примечаниями. Примечания нанесены той же рукой (кн. С.П. Трубецкого), но написаны более мелким почерком, иногда более яркими чернилами, местами карандашом.

Разница в чернилах и перьях сказывается также и в отдельных частях разбираемого документа. Заметно, что рукопись конституции писалась независимо от манифеста, хотя и на одинаковой бумаге, - притом не сразу, а в несколько приемов. Этот текст конституции был напечатан М.В. Довнар-Запольским в книге «Мемуары декабристов». Более точно, но все же не вполне безукоризненно он воспроизведен в составе дела С.П. Трубецкого в I томе «Восстания декабристов».

Разобравшись в бумагах С.П. Трубецкого, Следственный комитет поставил ему 23 декабря следующий вопрос: «Проект конституции, при вас найденный, кем составлен и каким путем надеялись вы достигнуть до того, чтобы Сенат провозгласил оный всенародно?» Трубецкой дал на этот пункт краткий и неопределенно-уклончивый ответ: он воспользовался тем, что вопрос был не единственный, а один из многих (8-й из 19), и, дойдя до 8-го пункта, заявил: «На сей пункт я отвечал уже в 5 пункте». 5-й пункт касался подготовки к восстанию.

Здесь, рассказывая о наступившем междуцарствии, Трубецкой изложил свою беседу с Рылеевым о желательности законной формы переворота, о воздействии на Сенат и о соглашении с Николаем I, наконец, о том, что в результате соглашения сойдется депутатское собрание от губерний, которое установит конституцию. В этот рассказ Трубецкой вставил короткую фразу: «Я написал записку, которая находится при деле».

Что разумел Трубецкой под «запиской», выясняется из его дальнейших показаний о подготовке восстания: повсюду он отождествляет «записку» со своим манифестом, который должен был обнародовать Сенат под давлением вооруженной гвардии. Но комитет не удовлетворился таким ответом и 15 февраля задал Трубецкому новый вопрос: «Многие члены общества показывают, что вы, в бытность вашу за границей, возили с собой изготовленную конституцию, которую общество намеревалось ввести в России, и что со многими из первейших в Европе публицистов вы советовались о основаниях оной, о образе составления и применения ее в России. Объясните, где и с кем именно вы советовались о том и вообще об основаниях представительного порядка; кому открывали ли вы о намерении общества ввести в России конституционное правление и какие от кого имели на то отзывы и советы?»

На этот хитроумно поставленный вопрос Трубецкой ответил решительным отрицанием: «За границу я не возил конституции, общество никакой мне таковой изготовленной не давало, а я сам не изготовлял, ни с кем не советовался о том, как применить конституцию в России, и никогда не полагал, чтобы иностранец, не знающий народа, мог для оного составить конституцию».

Таким образом, признавая составление манифеста, Трубецкой отрекался от составления конституции; ловко подменяя вопросы, он уклонялся от всякого ответа по поводу найденного у него конституционного проекта. Вместе с тем в полную противоположность Рылееву, Оболенскому, А. Бестужеву и другим декабристам он нигде ни единым словом не упомянул о конституции Н. Муравьева.

Следственный комитет не стал расспрашивать далее Трубецкого: сличив найденный документ с тюремным изложением Н. Муравьева, следователи пришли к определенному выводу, который был сформулирован в следующих словах «Донесения»: «Найдены еще два проекта конституции: один, неполный, в бумагах князя Трубецкого; он не что иное, как список конституции Муравьева, с весьма неважными переменами; другой, Государственный Завет, у Сергея Муравьева-Апостола; сей последний есть сокращение Пестелева проекта».

Однако, несмотря на показания Трубецкого и заключение Следственного комитета, некоторые из исследователей, например А.А. Покровский и А.Е. Пресняков, склонны признавать сохранившийся документ самостоятельным сочинением Трубецкого. Неправильность этого мнения выясняется из внимательного анализа подлинного текста. Рукопись производит впечатление не чернового оригинала, а переписанной беловой копии; редкие поправки обнаруживают не самостоятельную работу автора, а только нечаянные описки копииста. Очевидно, документ Трубецкого является списком с другого (оригинального или скопированного) документа, и в этом отношении следователи оказываются вполне правыми. Но этого мало.

Переписав текст, Трубецкой снабдил его на полях собственноручными замечаниями, которые обнаруживают серьезные разногласия между автором и переписчиком проекта. Автор формулирует идею народного суверенитета, Трубецкой противополагает ей идею неотчуждаемых прав личности; автор сохраняет институт общинного землевладения, Трубецкой считает его источником хозяйственного застоя и косности; автор вводит начало имущественного ценза, Трубецкой находит неприличным «давать имущество мерою прав»; автор лишает общинников права избирать тысяцкого, Трубецкой видит в этом «неравенство прав, а следовательно, различие состояний», и т. д. Очевидно, Трубецкой не мог быть одновременно и составителем проекта, и его обстоятельным критиком. Конституция была составлена кем-то другим. Кем же именно?

Следственный комитет (а вслед за ним и редактор I тома «Восстания декабристов») сопоставил найденный документ с более поздним, тюремным вариантом муравьевского проекта. Сходство оказалось очень значительным. Но это сходство становится еще очевиднее, если мы сопоставим рукопись Трубецкого с разобранной рукописью из собрания ГБЛ. При некоторых отличиях, мы увидим не только единство общего плана, одинаковое разделение на главы и полное тождество в заглавиях; мы увидим буквальное, от слова, до слова, совпадение преобладающего количества статей. Есть пропуски, вставки, перемещения, есть частичные изменения в содержании и внешних формулировках. Но в общем перед нами одна и та же концепция, одна и та же система государственных учреждений.

Производя постатейное сравнение и отмечая громадное количество тождественных норм, мы не можем освободиться от внутреннего убеждения, что перед нами один и тот же автор - Никита Муравьев. Это убеждение переходит в полную уверенность, когда мы вчитываемся в теоретическое вступление к конституционному проекту: в логичности его построения и в особенностях его стиля мы узнаем автора «Любопытного разговора», «Рассуждения о Суворове» и философских возражений H.M. Карамзину. Самые принципы, которые развивает составитель вступления, - о неразумности, гибельности и исторической обреченности самодержавия, об его несоответствии правилам религиозной веры, об его противоречии идее законности, о повсеместном введении свободы - повторяют содержание известного катехизиса Н. Муравьева.

Понятно, почему Трубецкой так уклонился в ответах: подобно А.И. Одоевскому, он не хотел выдавать авторство Н. Муравьева и обходил полным молчанием вопрос об его конституции: «Известно... что между самыми порочнейшими людьми, между самыми гнуснейшими разбойниками есть некоторое чувство чести, что предательство и между ими почитается бесчестным и гнусным», - писал С.П. Трубецкой Следственному комитету. Он сохранил это убеждение даже тогда, когда он решился пойти на самые откровенные показания. Он знал, что в его бумагах найден проект Н. Муравьева - документ огромного уличающего значения. И в меру своих сил он старался лавировать между вопросными пунктами, не желая топить своего старого и близкого товарища по Думе.

Однако при всем своем сходстве с пущинским вариантом, вариант Трубецкого заметно отличается в отношении внешней и внутренней отделки. Рукопись Трубецкого производит впечатление чернового, незаконченного и технически необработанного проекта. Правда, она разделяется на отдельные главы и статьи, но это деление не выдержано и не доведено до конца. Постатейное изложение обрывается на 93-м параграфе, трактующем о составе палаты представителей. Все остальное содержание конституции передано в виде кратких конспективных заметок, не развернутых в точно формулированные и пронумерованные положения.

Две последние главы («О Верховной Думе» и «О императоре») вовсе не снабжены нумерацией. Между, гл. III («О состоянии, личных правах и обязанностях Русских»), которая заканчивается ст. 35, и гл. V («О внутреннем устройстве, волостном и уездном правлении»), которая начинается ст. 36, помещена гл. IV («О России»), изложенная без всякого разделения на параграфы. Наблюдается большая неравномерность в разделении на статьи: некоторые положения изложены в виде кратких и сжатых норм, другие (например, ст. 22) очень растянуты и носят на себе следы первоначального сплошного изложения.

В авторе проекта еще заметна склонность мотивировать императивные нормы - признак несовершенства юридической техники: содержанию устава он предпосылает вступление, в котором обосновывает идеи свободы и федерации; ст. 16 (об отмене крепостного права) он сопровождает подробными религиозно-нравственными соображениями; обязанность волостного старейшины собирать сведения об имуществе (ст. 61) он разъясняет ссылкой на принцип имущественного ценза. Есть статьи, которые не имеют самостоятельного содержания и представляют собой излишнюю тавтологию (ст. 3, 76).

Совершенно иное впечатление производит редакционная сторона пущинского варианта. Правда, и этот проект остался не вполне законченным, - некоторые из упомянутых в нем учреждений (народный и державные соборы, судебные органы) еще не получили специальной юридической разработки. Но сравнительно с первым проектом он выделяется своей внутренней и технической отделкой: с начала до конца он разделен на последовательные главы и статьи, каждое юридическое положение облечено в сжатую форму конституционного параграфа, все главы и статьи имеют последовательную нумерацию.

В отличие от эскизных набросков, заключающих собой первую рукопись, перед нами обстоятельно разработанные отделы - о палате представителей, Верховной думе и верховной исполнительной власти. Гл. IV (о России) введена в общую систему нумерации. Предусмотрены вопросы, совершенно не затронутые в варианте Трубецкого, например, об утверждении законопроектов Народного веча, об издании и пересмотре конституционных законов, о податной системе, о регентстве и пр.

Склонность к мотивировкам чувствуется гораздо меньше: отсутствует вступление, короче религиозно-нравственные соображения ст. 13 (бывшей ст. 16), нет мотивирующих разъяснений в статье о собирании имущественных сведений. Отсутствуют излишние тавтологические нормы. Зато многие статьи изложены более точно и ясно. Наглядным примером такого различия могут служить статьи о суде присяжных. В варианте Трубецкого мы имеем краткую общую формулировку: «В судах безопасность, жизнь и собственность обеспечиваются присяжными» (ст. 21). В пущинском варианте этот принцип развит двумя краткими, но точно изложенными статьями:

1) «Всякая тяжба, в которой дело идет о ценности, превышающей фунт чистого серебра (25 руб. серебром), поступает в суд присяжных» (ст. 17).

2) «Всякое уголовное дело производится с присяжными» (ст. 18).

В варианте Трубецкого мы читаем общее положение: «Всякая строгость, оказанная человеку, коего заключение сделалось необходимым, сверх той, которая потребна для задержания его, должна быть отвращена законом» (ст. 22.). Пущинский вариант развивает этот принцип в ряде последовательных статей - об упразднении государственных темниц, об отделении обвиняемых от осужденных, а заключенных за легкие проступки от преступников и злодеев, о выборах добросовестного тюремного начальства (ст. 37-39). Преимущества более точной редакции мы имеем и в ряде других статей: о натурализации иностранцев (Т8-П6), о временном лишении прав (Т11-П9), об условиях ареста (Т22-П19), о военных поселениях (Т30-П28) и т. д.

С другой стороны, пущинский вариант дает более сжатую и литературно отделанную формулировку юридических норм. Он выпускает излишние слова и избегает ненужных длиннот. В варианте Трубецкого читаем: «Все русские равны перед лицом закона» (ст. 13), в пущинском варианте: «Все русские равны перед законом» (ст. 10). Аналогичные - мелкие, но характерные - сокращения мы видим в ряде других статей (П5, 10, 15.) Наконец, для второго проекта характерна еще одна деталь: размеры имущественного ценза, во всех его разновидностях, выражены не только в денежных единицах (как в варианте Трубецкого), но и в весовых единицах чистого серебра.

Указанные особенности пущинского варианта: более подробная разработка содержания, более тщательная отделка формы, преимущества точного, ясного и сжатого изложения - все говорит нам за то, что рукопись ГБЛ восходит к более позднему и более совершенному, оригиналу. Этот вывод о хронологическом соотношении редакций подтверждается сопоставлением некоторых статей, которые снабжены примечаниями Трубецкого.

Критик усмотрел «крайнее притеснение» в штрафовании гражданина, который без законной причины откажется от звания тысяцкого, - в пущинском варианте мы уже не видим соответствующей статьи. Трубецкой видел «излишнюю предосторожность и стеснение для народа» в запрещении уездным гражданам более пяти лет подряд избирать одного и того же тысяцкого, - в пущинском варианте мы не находим и этой статьи. Трубецкому показалась неудачной редакция одной из статей, определяющей компетенцию тысяцкого: выражение «выбирает и назначает присяжных» он предложил заменить другим: «составляет список присяжных»; редакция пущинского варианта соответственно воспроизводит эту поправку.

Еще важнее исправления автора, произведенные под непосредственным влиянием Трубецкого в статьях о крестьянском вопросе и общинном землевладении. Таким образом, в целом ряде случаев содержание и форма составленного проекта были изменены под влиянием .сделанных возражений. Эти исправления нельзя считать случайными - они доказывают, что Муравьеву стали известны замечания Трубецкого и что рукопись, переписанная Рылеевым, воспроизводит более позднюю, переработанную редакцию.

Отодвигая разбираемый вариант к более раннему периоду, мы должны выяснить хронологическую дату его появления. Особенности его редакции говорят о первоначальном, неотделанном наброске, о первых стадиях авторской работы. По собственному показанию Н. Муравьева, он начал писать свою конституцию в конце 1821 г., находясь в городе Минске, при главной квартире гвардейского корпуса.

Это показание подтверждает Нарышкин, который встретился с Н. Муравьевым в Минске и слышал от него о начатой работе, и Якушкин, который не совсем точно рассказывает о составлении конституции Н. Муравьева в своих воспоминаниях. По возвращении гвардии в Петербург (в начале 1822 г.), работа над проектом подвинулась настолько, что автор раздавал свое сочинение отдельным сочленам для чтения, критики и, вероятно, переписки.

По-видимому, в это время наряду с Нарышкиным   получил оригинал рукописи и Трубецкой, особенно близко связанный с Муравьевым. Трубецкой переписал первый эскиз проекта, сделал на него критические замечания, сообщил их автору и сохранил копию в своих бумагах. В самом начале 1823 г. один из списков конституции был вручен кн. С.Г. Волконскому для передачи П.И. Пестелю. Именно этот вариант, отразившийся в копии Трубецкого, но, вероятно, в более тщательной редакционной обработке, вызвал возмущенные нападки со стороны Пестеля: увлечение идеей федерации и высокий имущественный ценз характерны для первоначальной, минской редакции проекта. Вероятная дата ее литературного   окончания - середина или конец 1822 г.

Раздав проект по рукам и отослав его Пестелю, Н. Муравьев продолжал работать над его улучшением и развитием. Он не только пополнял его новыми отделами, но и вносил в него поправки соответственно сделанным замечаниям. Постепенно в руках автора должны были сосредоточиться возражения читателей и слушателей - не только Трубецкого, но и Пестеля, не только «правой», но и «левой».

Конституция зачитывалась на заседаниях Северного общества и вызывала самые разнообразные суждения. Накоплялся материал для нового, дополненного и переработанного варианта. Приезд Пестеля и вспыхнувшее страстное столкновение должны были оформить намечавшиеся изменения. Так появился второй, пущинский вариант, который вероятнее всего приурочить к осени 1824 г.: именно к этому времени должен был обнаружить свое влияние тот комплекс жизненных впечатлений, который завершился петербургскими спорами и расхождениями с Пестелем.

Мы знаем, что этот момент не был последней стадией в истории муравьевского проекта. 1825 год с его революционным подъемом, разговорами о восстании и волнующим призраком цареубийства принес с собой новые впечатления и перемены. К осени 1825 г. появилась следующая, дополненная и переработанная, редакция. Однако в личных бумагах Трубецкого продолжал сохраняться первоначальный набросок 1822 г. В дни междуцарствия, размышляя над планами переворота, Трубецкой перелистывал старую тетрадку и, на одном из ее вырванных листков набросал черновой проект сенатского манифеста. Внешняя связь этих документов как бы символизирует их внутреннее политическое единство: произведение петербургского «диктатора» повторило в себе знакомую идеологию Н. Муравьева.

Возвращаясь к содержанию тюремного варианта, мы находим в нем ту же систему государственных учреждений, какая проектировалась в двух предыдущих редакциях. Преобразованная Россия мыслится автору в виде ограниченной монархии, разделенной на ряд территориальных единиц с самостоятельными органами власти. Представительные учреждения в центре и на местах одинаково построены на началах двухпалатной системы и имущественного ценза. Жителям государства гарантируются гражданское равенство и индивидуальная свобода. Местное управление построено на выборном принципе.

Судебный строй характеризуется институтом присяжных. Воспроизводя эту политическую систему, тюремная рукопись Н. Муравьева повторяет не только общие линии выработанного проекта, но и многие из частных деталей: она подробно излагает порядок вторичного прохождения законопроекта, отклоненного императором, выясняет условия тайных заседаний Народного веча, определяет продолжительность и организацию избирательных сходок - в полном соответствии с предыдущими редакциями. Так же детально и точно воспроизводится прежняя терминология автора: названия центральных и местных палат, наименования органов исполнительной власти в общем не отступают от старых обозначений.

Память не изменяет автору и в передаче количественных величин: он не ошибается при исчислении автономных областей, размере избирательной единицы, определении возрастного ценза. Все изложение рукописи с начала и до конца остается конкретным, обнаруживая напряженную и успешную работу припоминания. Очевидно, нескольких дней в тюремном уединении было вполне достаточно, чтобы Н. Муравьев воскресил в воображении результаты своей привычной и длительной работы; прирожденная сильная память преодолела в нем парализующую силу испытанного потрясения.

Но тюремная рукопись дает нам более полное представление о будущем государстве, чем рукописи Трубецкого и Рылеева. Она включает в себя как раз те элементы, которых недоставало предыдущим редакциям: описание судебных учреждений, разработанный отдел о местном управлении и специальную главу о порядке изменения конституции. Эти новые дополнения - по основным принципам, внутреннему развитию и выдержанной терминологии - находятся в полном соответствии с остальным содержанием проекта. Конкретность и подробность их изложения заставляют думать, что перед нами - результаты недавно законченной, но длительной работы, особенно интересующие автора и не успевшие изгладиться из его памяти. Очевидно, это и есть третья редакция проекта, сложившаяся к осени 1825 г., - последняя стадия в работе Н. Муравьева.

Таким образом, перед нами выявляются основные этапы литературного творчества Н. Муравьева: первоначальная, частью эскизная редакция 1822 г.; промежуточная, значительно дополненная и обработанная редакция 1824 г.; и заключительная, хотя не вполне завершенная, редакция 1825 г. - таковы последовательные моменты этой продолжительной и сосредоточенной работы. Полученный вывод должен явиться методологической предпосылкой для дальнейшего анализа конституционного проекта.

Ошибка прежних исследователей заключалась в том, что они не учитывали «текучести» конституции Н. Муравьева, рассматривали ее статически, случайно вырывали то или иное звено для общей социологической оценки или механически соединяли части разновременных редакций при детальном изложении всего памятника. Этой ошибки не избежал и В.И. Семевский, хотя он высказал правильную догадку о хронологической связи сохранившихся рукописей. Но он не обосновал этой мысли и только в аграрных построениях Н. Муравьева подметил закономерную эволюцию, дав ей одностороннее идеалистическое истолкование.

Между тем исследователь конституции Н. Муравьева имеет несомненное и важное преимущество: в его распоряжении находятся три документа, которые отражают на себе последовательные этапы авторской мысли. Сопоставляя их содержание, можно проследить живой процесс личного творчества - выяснить его исходный момент, пути его развития и заключительные итоги. Учитывая менявшуюся обстановку, можно уловить жизненные и литературные воздействия, которые определяли собой направление движущейся мысли.

Сравнительный анализ всех трех редакций и конституционных актов конца XVIII и начала XIX в. поможет раскрыть источники работы - выяснить, как рецепировал Н. Муравьев западноевропейское и американское право: что он заимствовал и от чего отказывался, как соединял разрозненные части использованных текстов, какое толкование придавал заимствованным нормам, что  самостоятельного вносил в содержание проекта. Только тогда, уяснив себе конституцию Н. Муравьева как живое выражение творческого процесса, мы сможем конкретно установить ее социальные корни и увереннее определить ее историческое значение.

Решение вопросов о нации и территории выдвигало перед Н. Муравьевым новую проблему - о формах организации государственной власти. Следуя плану французских революционных конституций, Н. Муравьев должен был начать свое изложение с низшей избирательной инстанции: преклоняясь перед принципом широкого самоуправления, он должен был установить ту местную автономную единицу, на которой необходимо было воздвигнуть все здание представительного государства. Этими внутренними мотивами объясняется, почему следующая, V глава посвящена вопросу «о внутреннем устройстве, волостном и уездном правлении».

Определяя условия избирательной процедуры, Н. Муравьев одновременно разрешал вопрос о местной административной власти, организующей порядок политических выборов. Такую власть - подчиненную, но широкую и ответственную - Н. Муравьев сосредоточил в выборном органе уездного тысяцкого. Впоследствии автор сам указал источник, из которого он заимствовал это понятие: своего уездного тысяцкого он прямо отождествил с существующим исправником.

Действительно, компетенция и положение этого органа во многом напоминает положение дворянского представителя, введенного законом Екатерины II. Подобно земскому исправнику 1775 г., тысяцкий Н. Муравьева является высшей административно-полицейской властью в уезде: он объявляет распоряжения центра, исполняет судебные приговоры, собирает общественные доходы, наблюдает за государственными темницами, представляет требования уезда, поддерживает общественное спокойствие. «Каждый обязан повиноваться ему и помогать ему брать под стражу нарушителей порядка». Подобно капитану-исправнику, он имеет при себе двух помощников, назначает себе писарей и ездовых, отдает распоряжения волостным старейшинам и требует от них сведений о населении.

Но юридический прообраз сильно изменился в толковании Н. Муравьева: тысяцкий избирается не на три года, а на годичный срок; судебные функции изъяты из его компетенции; его полицейско-административная власть утратила черты патриархального попечительства; важнейшей из его функций стало составление избирательных списков и организация политических выборов; коллегиальная власть заседателей не стесняет его единоличных распоряжений; помощники избираются им самостоятельно и целиком подчинены его власти.

Само замещение тысяцкого организовано на иных принципиальных началах: это не сословно-дворянский орган, избираемый без всяких ограничительных условий, а представитель всех полноправных граждан, удовлетворяющий требованиям имущественного ценза. Н. Муравьев постарался опереть институт тысяцкого па более широкую общественную базу: к участию в выборах тысяцкого он допустил не только активных граждан, но и «общих владельцев» (т. е. крестьян-собственников), предоставив им право коллективного двухстепенного голосования.

Но этот полномочный представитель уезда должен был избираться из узкого круга жителей - из владельцев недвижимого имения («в собственном отдельном владении») стоимостью не менее 30 тыс. руб. сер. или движимого - 60 тыс. руб. сер. «Если избранный в сие звание не имеет сего имения, то он не может принимать оного - в противном случае он лишается места и взносит пеню в 2 тыс. руб. сер.». Н. Муравьеву было ясно, что такому высокому имущественному цензу в состоянии удовлетворить немногие крупные собственники; он предвидел, что при уездных выборах может не оказаться соответствующих кандидатов, и предусмотрел этот случай в специальном постановлении: при отсутствии подобных людей «выбираются в тысяцкие из числа тех 20-ти владельцев или капиталистов, которые имеют наибольшие имения, включая и тех немногих, или того, кто бы имел означенное имение».

Н. Муравьев придавал огромное значение такому отбору богатейших собственников уезда; он постарался обставить выборы специальными гарантиями, .которые предупреждают случаи обманов и подтасовок: «Тысяцкий, приняв сие звание, должен непременно объявить обстоятельно, сколь велико его имение. Сие записывается в особую книгу, хранящуюся у него, и каждый имеет право требовать себе . копию с сего показания, дабы удостовериться в справедливости оного. Если кто потребует от тысяцкого доказательств, что он точно владеет показанным имением, то сей последний обязан представить в суд своему противнику требуемые им доказательства и бумаги, после чего обвинитель может отказаться от своего притязания, заплатя пеню 150 руб. сер.; если же он не убедится тем и будет продолжать дело, то в случае, если б невинность тысяцкого была доказана, он осуждается на пеню в 500 руб. сер.» Принцип имущественного ценза получал в этих нормах особенно яркое и неприкрытое выражение.

Но автор конституции постарался не только ограничить круг избираемых в тысяцкие, но также обеспечить возможность их действительного избрания: отказывающийся от звания тысяцкого без законных причин обязан уплатить пеню в 1 тыс. руб., которая освобождает его от должности только на один год; исполнение возложенных функций облегчается тем, что оно может быть ограничено годичным сроком, по истечении этого времени кандидат не обязан вторично принимать предложенного ему звания. За тысяцким обеспечивается не только почетное положение, но и значительное жалованье - в размере 1500 руб. сер. В глазах Н. Муравьева этот выборный орган должен воплощать в себе авторитетную и сильную власть, освященную голосами всего активного населения и несущую в самой себе гарантию социального порядка. Мотивы, руководившие Н. Муравьевым при конструировании этого органа, становятся ясными, если мы внимательнее всмотримся в его компетенцию.

Уездный тысяцкий должен не только обеспечивать общественное спокойствие, беря под стражу «нарушителей порядка» и наблюдая за применением уголовных наказаний; от его способностей и энергии зависит правильное составление гражданских списков, которые определяют направление всей политической жизни. Это составление списков является не только ответственной, но и не легкой задачей.

Н. Муравьев не ограничился минимальными нормами имущественного ценза, которые открывают доступ к активному гражданству. Он решил развить и усилить установленный принцип, наметив сложную градацию политических прав, соответствующих степени материального достатка. По-видимому, он вдохновлялся классическим примером афинской тимократии: ни одна иностранная конституция не знала такого стройного четырехклассного деления граждан, которые распределялись по лестнице политической иерархии сообразно размерам своего имущества.

Высший класс граждан, в построении Н. Муравьева, составлялся из крупных собственников, обладателей недвижимого имения в 30 тыс. руб. сер. или движимого в 60 тыс. руб. сер. В эту категорию могли войти только купцы I гильдии и крупные землевладельцы, имевшие не менее 1500 дес. земли или, по крепостному масштабу, не менее 250 душ крестьян. Второй класс граждан слагался из средних собственников, обладателей недвижимого имущества в 15 тыс. руб. сер. и движимого в 30 тыс. руб. сер., т. е. купцов I и отчасти II гильдии и помещиков, располагавших имением не менее 750 дес. (или 125 душ крестьян).

Третий класс состоял из менее самостоятельных собственников, насчитывавших 2 тыс. руб. сер. в форме недвижимости или 4 тыс. руб. сер. движимыми ценностями, другими словами, из мелкопоместных владельцев, имевших 100 дес. (или около 20 душ крестьян), «торгующих мещан» и купцов III гильдии. Наконец, последний (четвертый) класс граждан образовывали мелкие собственники, удовлетворявшие минимальным условиям хозяйственной независимости (т. е.  общим нормам, ценза активного гражданина - 500 и 1 тыс. руб. сер.); сюда могли бы войти зажиточные крестьяне и мелкие городские торговцы. Политические права соответственно расширялись по мере увеличения имущественного состояния.

«Низшему классу» Никиты Муравьева предоставлялись ограниченные права - быть присяжными и избирателями, т. е. выносить судебные приговоры и подавать голоса за более обеспеченных кандидатов. Стоявшие на следующей ступени получали доступ в нижние палаты представительных учреждений. Внесенные в следующий (второй) список приобретали право быть депутатами местных верхних палат и членами выборных судов. Наконец, привилегированные граждане высшей категории возглавляли уездное управление, составляли правительства «держав» и заседали в верхней палате союзного парламента.

Принцип афинской тимократии, который приписывался умеряющему влиянию Солона, наносил удар политическому господству аристократии; Н. Муравьев - поклонник античной республики и хороший знаток Плутарха - заимствовал эту классическую схему, но изменил ее в духе буржуазной теории Бенжамена Констана: он устранил из нее градацию государственных обязанностей, установил современные денежные нормы и наделил недвижимую собственность двойными правами сравнительно с движимым капиталом. Чрезвычайно характерно, что для высшей категории крупных землевладельцев он установил ту самую норму (30 тыс. руб. сер.= 120000 руб. асс.= 250 душ муж. п.), которая была намечена экономическими рассуждениями Л. Якоба и официальными проектами Е.Ф. Канкрина.

Подробные сведения об имуществе населения должны были собирать волостные старейшины, которые передавали их непосредственно тысяцкому; тысяцкий должен был проверять их устными показаниями жителей, учитывать данные о судебных приговорах, банкротствах и недоимках, вносить тех, кто пропущен, и исключать тех, кто неправоспособен. На основании напечатанных и обнародованных списков тысяцкий должен был созывать избирательные собрания и руководить выборами во все учреждения и на все должности в государстве.

По-видимому, уже закончив это сложное построение, Н. Муравьев несколько поколебался и внес ограничительную поправку. Сохраняя систему общинного землевладения, он должен был исключить из политической жизни все разряды крестьянского населения. Но он не решился на такой логический вывод и предоставил двухстепенное избирательное право категории общих владельцев: «...все общество на сходке имеет право назначить одного избирателя с каждых 500 жителей муж. пола, и сии избиратели, назначенные общими владельцами, подают голоса наравне с гражданами как уполномоченные целого общества, лишь только они предъявят поверителъные грамоты своего общества, засвидетельствованные волостными старшинами.

Впрочем, каждый из общих владельцев, имеющий достаточный капитал, участвует в выборах непосредственно и не лишается прав гражданским качеством общего владельца. Зато он не участвует в избрании полномочного общества».

Таким образом, 500 голосов крестьян-собственников приравнивались одному голосу Землевладельца, обеспеченного горожанина и обладателя движимого капитала. Политические права получала небольшая группа деревенского населения; огромная масса государственных и бывших помещичьих крестьян оставалась на положении не только обезземеленного, но и политически бесправного общественного слоя.

Социально-политический смысл проектированной избирательной системы представляется достаточно ясным: разрушая старые сословные привилегии, Н. Муравьев отрицал юридическое значение за принципом наследственного происхождения; его идеальное государство превращалось в широкую арену свободной хозяйственной конкуренции; экономически сильные элементы получали правовое признание и господство; основное право политического голосования признавалось за мелкими зажиточными собственниками; люди среднего экономического достатка получали в свои руки законодательную власть; наконец, обладатели крупных состояний становились непосредственными руководителями исполнительной власти и приобретали могущественное влияние на деятельность законодательных органов. Сильнее и резче, чем в начальной главе конституции, здесь создавался юридический стимул для развития буржуазной предприимчивости и частного обогащения. Крупнейшие собственники уезда должны были регулировать и направлять эту сложную политическую систему.

Вся глава о волостном и уездном правлении является самостоятельной конструкцией Н. Муравьева, почти независимой от иностранных законодательных текстов; только некоторые технические детали, относившиеся к составлению  списков  и организации избирательных собраний, в измененной форме были заимствованы из французского акта 1791 г, и португальской конституции 1812 г. Нормируя местное управление, Н. Муравьев исходил из действующего русского права, однако он самостоятельно преобразовал институт выборного правителя, продиктованный дворянскими наказами екатерининской комиссии.

Покончив с низшей административной единицей, Н. Муравьев перешел к структуре государственной власти в отдельных «державах». Перед ним возникла новая политическая проблема: на каком принципе построить организацию будущего правительства? Политическая философия Руссо не признавала раздробления суверенной народной власти; наоборот, господствующая теория Монтескье возводила разделение властей в идеальный политический принцип и видела в нем основную гарантию политической свободы.

Деятелям американской и французской революций учение Монтескье казалось неопровержимой аксиомой; конституции 1787 и 1791 гг. одинаково исходили из признания этого основного положения, имевшего целью связать и ограничить всемогущество государства. Бенжамен Констан попытался внести сюда некоторые коррективы: наряду с властью законодательной, судебной и министерской он выдвигал поднимавшуюся над ними, независимую и умеряющую власть монарха.

Н. Муравьев прекрасно разбирался в столкновении этих идей: «в нестройном теле» английского парламента он видел «странную смесь власти законодательной и исполнительной»; рассуждения германского юриста Геерена о невозможности действительного разделения законодательной и исполнительной власти он сопроводил ироническими отметками; конспектируя теорию властей Бенжамена Констана, он не пошел по стопам своего учителя.

В этом пункте он остался верен политической философии XVIII в.: равновесие трех независимых, по взаимно содействующих друг другу властей - законодательной, исполнительной и судебной - он считал необходимой гарантией от всякого деспотизма. В этом смысле он формулировал основной принцип построения государственной власти. Но он не ограничился общей и отвлеченной формулировкой, а поставил перед собой вопрос о способах ее конкретного воплощения.

Американская федеральная конституция исходила из идеи первоначальной и суверенной власти каждого договаривающегося государства. Поэтому она признала за каждым отдельным штатом исконное право избрать себе любое государственное устройство и регламентировать его самостоятельным конституционным актом. Несмотря на сходство хозяйственных и политических условий, североамериканские штаты заметно отличались друг от друга в деталях своей организации. Единственное ограничение, которое налагал на них союзный учредительный акт, - это обязательное применение республиканского принципа.

«Державы» Никиты Муравьева были искусственно образованными территориями, не имевшими национальной и исторической основы; он называл их самостоятельными государствами, но, в сущности, он мыслил их как подчиненные провинции. Отсюда ясно, почему Н. Муравьев пошел совершенно, иным путем, чем деятели американской революции: своим конституционным актом он решил единообразно и детально регламентировать внутреннее устройство каждой составной единицы. Тем самым он подрывал важнейший принцип федеративного государства - право отдельной «державы» самостоятельно распорядиться своей судьбой и независимо организовать свою политическую систему.

Тем не менее, Н. Муравьев во-многом вдохновлялся образцом североамериканского союза: возводя государственное здание отдельной «державы», он обратился к многочисленным конституциям американских штатов, тщательно изучил их содержание, кропотливо выбрал то, что соответствовало его идеальному построению, и из этих мозаичных кусков скомбинировал свои главы о законодательной и исполнительной власти.

Но он и здесь остался вполне самостоятельным, видоизменив и дополнив заимствованные иностранные нормы. Из детального постатейного сопоставления мы видим, что основным источником Н. Муравьева была конституция штата Массачусетс, наиболее промышленного и революционного района освободившейся Америки. В преобразованной и теоретизированной форме она воспроизводила традиционные черты английской самоуправляющейся колонии. Конституция этого штата послужила прототипом при составлении федерального акта 1787 г.; в основном ей подражали составители конституций всех остальных североамериканских государств.

Следуя этому руководящему образцу, Н. Муравьев вручил законодательную власть представительному собранию, которое составил из двух палат - Палаты выборных и Державной думы. Он сознательно пошел по дороге, которую указывали не конституции штатов Джорджия и Вермонт с их однопалатными демократическими парламентами, а все остальные американские штаты. Верхнюю палату Н. Муравьев обставил условиями повышенного имущественного и возрастного ценза, меньшего количественного состава и особого способа пополнения, который обеспечивал органу непрерывную преемственность существования. Таким образом, по замыслу Н. Муравьева, Державная дума должна была служить умеренным противовесом демократическому и многолюдному собранию выборных депутатов.

Нижнюю палату Н. Муравьев сконструировал по образцу конституции штата Массачусетс, но внес в нее частичные дополнения из конституций штатов Нью-Йорк, Тенесси и Мериленд; он предпочел наиболее короткий, одногодичный срок для полномочий собрания; установил невысокий возрастной и имущественный ценз для избираемых депутатов (год гражданского совершеннолетия и от 2 до 4 тыс. руб. состояния), определил норму представительства - одного выборного из 10 тыс. обывателей муж. пола (как в штате Тенесси) и составил подробную таблицу количества депутатов (по образцу штатов Нью-Йорк и Южная Каролина).

Кроме того, он точно регламентировал календарное время избирательных собраний и созыва депутатов; из всех разнообразных сроков, какие представляли американские конституции, он предпочел осенние месяцы года, т. е. конец полевых работ: сентябрь для выборов, и ноябрь для открытия заседаний; из всех дней недели он выбрал вторник, а не «тяжелый» русский понедельник. Процедуру выборов он нормировал чрезвычайно кратко и по примеру штата Мериленд установил для нее четырехдневную продолжительность.

Верхнюю палату Н. Муравьев построил на основании конституции штата Кентукки, заимствовав частичные поправки из конституции штата Огайо. Он установил для Державной думы четырехгодичный срок полномочий, но при условии ежегодного устранения одной четвертой части ее состава: немедленно после открытия заседаний Дума должна была разделяться на четыре по возможности равные части; ежегодно каждая четвертая часть выбывала по жребию и замещалась вновь избранными депутатами (по примеру штата Кентукки).

Количество членов Державной думы было определено в размере одной трети состава нижней палаты (минимальная норма из конституции Огайо). Наконец, по образцу федеральной североамериканской конституции Н. Муравьев потребовал от депутатов Думы 30-летнего возраста, 9-летнего гражданства и проживания в соответствующей «державе»; к этим условиям он присоединил повышенный имущественный ценз - в 15 тыс. руб. сер. для недвижимой собственности и в 30 тыс. руб. сер. для движимого капитала.

Обращаясь к внутренней организации Законодательного собрания, Н. Муравьев прежде всего определил условия и формы конституирования палат. Следуя законодательным актам Массачусетса и других американских штатов, он декретировал самостоятельное избрание председателя и процедуру проверки выборов самими палатами. По примеру Огайо и других штатов он установил кворум в размере двух третей числа депутатов и квалифицированное большинство для изгнания недостойного члена; из федеральной конституции он заимствовал статью о лишении председателя права голоса; наконец, специальными параграфами нормировал публичность и гласность заседаний.

При этом требование о протоколировании особых мнений он редактировал по конституции штата Мэн, а правило о гласности заседаний дополнил самостоятельной и характерной поправкой: воспретил женщинам и несовершеннолетним появляться в парламенте, а зрителям выражать «наружные знаки одобрения или осуждения». Наряду с этими постановлениями Н. Муравьев постарался обеспечить права и положение избранных депутатов: он подробно формулировал принцип депутатской неприкосновенности (воспользовавшись редакцией штатов Луизиана, Иллинойс и Мэн), назначил депутатам ежедневное вознаграждение в размере 2 руб. сер. (норма штата Род-Айленд) и провозгласил начало несовместимости депутатского звания с государственной должностью (в редакции, наиболее близкой к конституций штата Индиана).

Следующий вопрос - о взаимоотношениях обеих палат - был разрешен Н. Муравьевым в согласии с общими нормами англосаксонского, в частности американского, права: Палате выборных он предоставил первую очередь при обсуждении финансовых законопроектов и право привлекать к суду государственных чиновников, Державной думе - исключительную привилегию судить обвиненных чиновников и лишать их занимаемой должности (редакция этих статей наиболее близка к конституции штата Мэн); во всем остальном верхняя и нижняя палаты получили одинаковые права - как в инициативе обсуждения, так и в вынесении постановлений.

Оставляя в стороне организационно-технические детали, которые не имели большого принципиального значения, мы сразу улавливаем социальную тенденцию построения Н. Муравьева: и создание двухпалатного представительства, и повышающаяся градация имущественного и возрастного ценза, и заботливое устранение всякого внепарламентского давления обличают в авторе влияние интересов крупной буржуазии.

Организационная структура будущего парламента должна была обезопасить деятельность законодательного органа от непосредственного воздействия демократической массы; при помощи сложных и дополняющих друг друга постановлений обеспечивалось политическое преобладание за имущими классами, и в первую очередь за категорией обеспеченных земельных владельцев. Абстрактно формулированная теория народного суверенитета находила себе все новые и новые ограничения по мере дальнейшего раскрытия и конкретизации конституционного проекта.

Наиболее важным оставался вопрос о компетенции Законодательного собрания. Североамериканское право разрешало его в духе последовательного федеративного принципа. Исходя из идеи первоначальной власти договаривающихся сторон, оно признало за каждым отдельным штатом неограниченные права, поскольку его государственному суверенитету не ставились положительные преграды в тексте союзного договора.

Учредительный акт 1787 г. закрепил за федеральными органами определенные и точно формулированные функции. Конгрессу были предоставлены исключительные права в области военной, финансовой и торговой политики: право объявлять  войну  и  организовывать военные силы, собирать общесоюзные  налоги и заключать займы, регулировать внешнюю торговлю и заведовать почтой, чеканить монету и устанавливать систему мер и весов; к этим общесоюзным правам присоединялось право учреждать федеральные суды и издавать законы по ряду специальных вопросов (о натурализации, о банкротствах, об авторском праве и морском разбое).

Соответственно ограничивалась компетенция отдельных штатов: они отрекались от права вести дипломатические сношения, ведать военным делом, облагать налогами предметы   внешней торговли и пр. Все выходившее за пределы указанных постановлений признавалось неотъемлемой принадлежностью отдельных договаривавшихся государств. Н. Муравьев не мог последовать этому образцу североамериканской федерации: рассматривая свои «державы» исключительно как автономные провинции и считая необходимым подробно  регламентировать их внутреннее устройство, он должен был детально определить компетенцию отдельной «державы».

Отчасти он воспользовался для этой цели текстом федеральной конституции 1787 г.: следуя за ее отрицательным  перечнем, он запретил своим «державам» вести дипломатические сношения, объявлять и начинать войну, содержать армию и флот, налагать подати на импорт,  чеканить  монету, «раздавать титла дворянства и учреждать знаки отличия». Но он не ограничился одними запретительными нормами и определил «предметы, о которых Державное законодательное собрание может делать постановления или законы».

Этот положительный перечень ярко обнаруживает призрачный характер  федерализма, принятого конституцией Н. Муравьева. Законодательному собранию каждой «державы» автор   присвоил следующие полномочия: регулировать свое внутреннее управление, менять разделение своего края, издавать инструкции о выборах, собирать налоги на удовлетворение местных потребностей (на содержание местных  судов, проведение дорог и каналов, сооружение  построек и пр.), открывать учебные заведения и разные общественные учреждения, наконец, содержать и поддерживать сообщения.

Эти конкретные нормы характеризуют не столько  «державное» государство, сколько широко самоуправляющуюся провинцию. Важнейшее право самостоятельного государства - издавать гражданские, уголовные и  судебные законы - было обойдено в конституции полным молчанием. По-видимому, сам Н. Муравьев сознавал ограниченность установленных прав  и поэтому включил  новый  параграф, придав ему чрезвычайно общую и неопределенную формулировку: Законодательному собранию разрешалось  «делать всякие постановления, лишь бы они не были в противность сего устава и неотмененных им постановлений». Таким образом, вопрос о границах «державной» самостоятельности оставался открытым до разрешения общей проблемы - о компетенции центральной государственной власти. Мысль Н. Муравьева бессильно останавливалась  между   абстрактным  принципом   федерации  и  конкретным представлением о подчиненной самоуправляющейся провинции.

Но даже в этих узких пределах Н. Муравьев не признал полновластия Законодательного собрания. Следуя конституциям штата Массачусетс и большинства американских штатов, он поставил обнародование закона в зависимость от утверждения главы исполнительной власти. Если правитель державы подписывает принятое предложение или не возвращает его обратно в течение 10-дневного срока, проект Законодательного собрания делается действующим законом. Если «державный» правитель представляет свои возражения, палаты обязаны пересмотреть вынесенное решение, которое получает законную силу при условии поименного голосования и принятия квалифицированным большинством двух третей депутатов. Таким образом, суспенсивное вето правителя по замыслу Н. Муравьева должно было являться умеряющим противовесом по отношению к выборному парламенту.

Завершая главу о законодательной власти, Н. Муравьев должен был определить, какие взаимные отношения необходимо установить между отдельными «державами» его государства. С этой целью он извлек соответствующие нормы из североамериканской федеральной конституции - о взаимном уважении и доверии штатов, о взаимном признании граждан и о взаимной выдаче укрывающихся преступников. Но и здесь он включил небольшую самостоятельную поправку: признав за евреями гражданские права в границах черты оседлости, он поставил самый вопрос о допустимости черты оседлости на разрешение общесоюзного законодательного органа. Таким образом, националистические тенденции Н. Муравьева заставили его отступить от последовательного и смелого проведения провозглашенного принципа формального гражданского равенства.

Исполнительную власть отдельной «державы» Н. Муравьев организовал по образцу конституции штата Массачусетс: он сосредоточил ее в руках державного правителя, его наместника и Совета, сочетав таким образом единоличную власть с властью коллегиальной. Внешняя структура исполнительного органа американского штата должна была отчасти напомнить автору конституции знакомые черты екатерининского управления. Но положение «державных» органов Н. Муравьева должно было строиться на иных принципиальных началах, чем губернские учреждения централизованной монархии. Правитель, наместник и советники выступают у него в качестве выборных органов (в соответствии с общим принципом самоуправления, заимствованным из англосаксонского права).

Однако и здесь Н. Муравьев самостоятельно изменил существо американского института, стараясь найти промежуточную форму между федерацией суверенных государств и системой автономных провинций. В противоположность губернаторам североамериканских штатов правитель Н. Муравьева не избирается непосредственно самим населением государства: кандидатов на эту должность намечает Державное законодательное собрание, выборы производят соединенные палаты общесоюзного парламента, а окончательное утверждение избранного правителя присваивается общегосударственной власти императора.

Таким образом, «держава» Н. Муравьева теряла важнейшее право, принадлежащее составным частям федеративного государства, - право самостоятельного замещения высших органов собственного правительства. Правители «держав» оказывались назначенными сверху, по воле центральной и, следовательно, централизующей власти. Наместник правителя и советники избирались в пределах самой «державы», но и здесь автор отвергнул непосредственные народные выборы, а предпочел порядок, установленный в штате Южная Каролина: выборы должны были происходить на соединенном заседании палат и производиться двумя третями голосов присутствующих депутатов.

H. Муравьев предпочел более длительный, трехгодичный срок полномочий исполнительной власти, принятый конституциями штатов Индиана, Нью-Йорк и Мэриленд. Кандидаты на должности должны были удовлетворять условиям высокого ценза: иметь 30-летний возраст, 9 лет числиться российскими гражданами, проживать в соответствующей «державе» и обладать имением стоимостью в 30-60 тыс. руб. сер. Количество советников варьировалось в зависимости от размеров территории; следуя примеру штата Массачусетс, Н. Муравьев установил максимальную норму в 9 человек и соответствующий кворум - в 5 членов Совета.

Компетенция «державного» правителя была нормирована Н. Муравьевым согласно той же конституции штата Массачусетс, повторившейся в учредительных актах штата Огайо и других американских штатов: правитель созывает, отсрочивает и закрывает заседание законодательных палат, в определенных случаях переносит их в другое место, командует земским войском, защищает страну от нападений, назначает чиновников и сохраняет за собой право амнистии.

Но его власть ограничена не только вотумом Совета, но и специальными указаниями закона: без согласия палат правитель может отсрочить их заседания не более чем на 90 дней; без позволения Законодательного собрания он не имеет права вывести войско за границы державы; он не может распространить свое право помилования на преступников, осужденных Державной думой.

Ему разрешается назначать чиновников только по представлению Совета. В общем его власть не представляется слишком широкой и самостоятельной. Самая важная из его функций - утверждение принятых законопроектов. Получая жалованье в 5 тыс. руб. сер. и занимая почетное положение официального представителя государства, он не имеет первенства над законодательными органами. Власть правителя должна была приобретать могущественную силу только в моменты внешних и внутренних кризисов, при объявлении войны и военного положения, - к такому выводу приводит исторический опыт, который пережили аналогичные конституции Северо-Американских Соединенных Штатов.

Наместник выступает у Н. Муравьева заместителем и помощником правителя; он занимает менее почетное положение и получает меньшую сумму жалованья (1500 руб. сер.). За наместником следуют высшие чиновники державы, или избираемые соединенными палатами (державный дьяк, державный казначей и собиратель пошлин), или назначаемые правителем (державный блюститель, державный стряпчий и державные судьи). Эти органы были заимствованы Н. Муравьевым из того же источника - конституции штата Массачусетс - так же, как организационно-технические нормы, касавшиеся делопроизводства Совета.

Последнее, принципиально важное постановление, которое завершало собой главу об исполнительной власти, вводило юридическую ответственность должностных лиц государства. Следуя редакции конституций штатов Делавэр, Вирджиния и Северная Каролина, Н. Муравьев предоставил законодательным палатам производить суд над правителем, наместником, блюстителем и всеми гражданскими чиновниками в случае измены, расхищения общественной казны, «других каких-либо преступлений» или просто порочного поведения.

Это право парламента рассматривалось буржуазными идеологами как существенная гарантия от произвола государственной бюрократии; Н. Муравьев стоял на позиции не английского, а американского права и постарался последовательно провести обособление законодательной власти от исполнительной; вот почему он формулировал положение о несовместимости депутатского звания с административной должностью - положение, исключавшее фактическую возможность применения английской кабинетной системы. Таким образом, отпадала идея политической ответственности министров и угроза верховного уголовного суда становилась единственной гарантией закономерного управления.

Все статьи конституции, трактующие об организации исполнительной власти, вскрывают такую же социальную тенденцию, какая проступает в главе о законодательных органах: Н. Муравьев опасается чисто коллегиального управления и предпочитает единоличную власть правителя,, избранного из числа крупных земельных и денежных собственников; он избегает системы непосредственных народных выборов и заменяет их сложным порядком избрания, которое поручает ограниченной правящей группе; он не хочет наделять исполнительные органы слишком широкой и могущественной властью и оставляет политическое преобладание за «народными депутатами», т. е. непосредственными и подотчетными представителями аграрной и торгово-промышленной буржуазии.

Если мы сопоставим статьи конституционного проекта, которые охватывают собой всю организацию отдельной державы, то подметим в них воздействие двух руководящих идей. С одной стороны, исходя из теории Монтескье, Н. Муравьев старается создать политическую систему взаимных противовесов: нижнюю, «демократическую» палату он сдерживает верхней, более «устойчивой» и «спокойной», Законодательное собрание в целом сдерживает при помощи суспенсивного вето, а самого правителя и подчиненные ему органы сдерживает юридической ответственностью перед парламентом.

Отсюда - некоторые особенности в построении Н. Муравьева: заимствование из американских конституций более демократических норм при организации нижней палаты и, наоборот, наименее демократических при выборах исполнительной власти; совершенно различные условия, которые предъявляются к депутатам верхней и нижней палаты; наконец, ограничение власти правителя в пользу Законодательного собрания. Эта система взаимных противовесов имела определенное социально-политическое значение: в глазах буржуазных идеологов она гарантировала наибольшую устойчивость существующего правопорядка и наименьшую возможность его нарушения.

С другой стороны, исходя из федеративного принципа, Н. Муравьев постарался обставить свои «державы» сложной системой самостоятельных органов; но, подробно регламентируя внешние формы державной власти, определяя компетенцию Законодательного собрания и устанавливая взаимоотношения общесоюзного и местного парламентов, Н. Муравьев постоянно сбивался на точку зрения унитарного государства.

Североамериканские конституции помогали ему выдержать теорию равновесия разделенных властей, но служили ему не столько образцом, сколько преградой для оформления намечавшейся, но недостаточно осознанной идеи самоуправляющейся провинции. В представлении Н. Муравьева идея федерации приобретала такое же служебное социально-политическое значение, какое она имела в построениях буржуазной партии жирондистов: это было условное идеологическое понятие, направленное не только против старой централизованной монархии, но и против слагающейся якобинской диктатуры.

Закончив отдел об организации державной власти, Н. Муравьев должен был перейти к определению власти общегосударственных органов. Но он не успел развить свои мысли и облечь их в форму обдуманных и внешне обработанных юридических положений. Главы о Народном вече и императоре были набросаны конспективно и кратко; однако из этих черновых записей мы видим и общий характер построения, и главный источник заимствований.

Продолжая следовать по избранному пути, Н. Муравьев широко воспользовался федеральной конституцией Северо-Американских Соединенных Штатов. Теория разделения властей и здесь определила идеальные формы его будущего государства: общесоюзный парламент. Народное вече сложилось из Палаты представителей и Верховной думы, причем последняя, подобно американскому Сенату, воплотила в себе федеративный принцип представительства отдельных «держав».

Американский президент возродился в лице наследственного императора; наметилась - очень общо и неопределенно - компетенция союзной законодательной власти; снова и еще резче были подчеркнуты гарантии индивидуальных прав; наконец, были установлены нормы общесоюзного представительства и порядок законодательных выборов. Но эти черновые заметки, в которых рецепция американского права сплеталась, как и раньше, с самостоятельными дополнениями, не охватили многих предположений, развернувшихся в следующей редакции. Прежде чем закончить свой конституционный проект, автор поставил его на общее обсуждение и раздал его по рукам для получения критических замечаний.

Всматриваясь в разобранную редакцию конституции Муравьева, мы можем не только проследить движение его творческой мысли, но и подметить внешние особенности его работы. По-видимому, автор начал писать свой проект по заранее обдуманному плану, но в форме сплошного и неразрывного текста. Только впоследствии он разделил этот текст на отдельные главы и статьи, обозначив каждую из них особым номером.

Однако, расставляя цифровые обозначения, он не всегда удачно и равномерно объединял содержание: вот почему некоторые из разделов конституции (например, гл. VII, раздел 3 и гл. VIII) логически перекрещиваются между собой; некоторые статьи (например, ст. 22) получились - слишком большими по величине и очень разнообразными по содержанию; другие (например, ст. 76) не имеют самостоятельного содержания и оказываются совершенно излишними.

Моментами автор упускал из виду то или иное положение; замечая позднее свою ошибку, он должен был делать поправки, несколько нарушая последовательность построения; поэтому статьи о кочующих племенах (ст. 34) и о выборах волостного старейшины (ст. 35) оказались поставленными не на месте; пункт о свободе совести, упущенный в гл. III при изложении индивидуальных прав граждан, был закреплен в конспективной главе о Народном вече, и т. д.

Сохранившийся текст обнаруживает в себе наличие переделок и дает основание думать, что он вобрал в себя более раннюю переработанную редакцию. Отсюда некоторая несогласованность содержания, которая замечается в различных местах проекта, например, в определении имущественного ценза членов Верховной думы (ср. ст. 396 и главу о Верховной думе) или в описании рассылки пригласительных грамот избранным депутатам (ср. ст. 66, 83).

Стилистическую особенность проекта представляет его своеобразная терминология: заимствуя свой материал из иностранных источников, Н. Муравьев упорно избегает заимствования слов и последовательно переводит иностранные термины на русский язык: губернатора называет правителем, прокурора - блюстителем, государственного секретаря - державным дьяком и т. д. Свое идеальное государство он хочет облечь в старое русское одеяние и в этом пристрастии к традиционной форме лишний раз подчеркивает свою национальную тенденцию.

Своему революционному проекту Н. Муравьев дал конспиративное заглавие, которое по внешности звучало достаточно лояльно и безопасно: «Предположение для начертания устава положительного образования, когда е. и. в. благоугодно будет с помощью всевышнего учредить Славяно-Росскую империю». В этой подчеркнуто-осторожной редакции прорвалась скрытая мысль автора конституции: постараться избежать насильственного переворота и разрешить политический кризис посредством мирного соглашения.

Однако тактические планы Н. Муравьева не мешали его проекту сохранять революционное содержание даже в этом незавершенном варианте: острием своих политических идей он был направлен против сословно-аристократического строя, опиравшегося на крепостное хозяйство и возглавлявшегося самодержавным монархом. Ликвидируя феодальные отношения, Н. Муравьев выдвигал проект буржуазного государства, построенного на началах экономической и гражданской свободы. По его замыслу личная инициатива должна была освободиться от всяких юридических стеснений и средневековых пережитков; обеспеченная системой твердой законности и гарантиями индивидуальных прав, она должна была приобрести политические условия для своего свободного и беспрепятственного развития. Но, утверждая начала свободной конкуренции, Н. Муравьев не оставался на почве идеально-абстрактного принципа. Его экономическая и государственная программа получила вполне конкретные классовые очертания.

Стараясь ликвидировать крепостные отношения и обезземеливая большую часть крестьянства, он хозяйственно укреплял положение землевладельцев; перестраивая самодержавное государство на началах представительного правления, он заботливо обеспечивал политическое господство за торгово-промышленной и аграрной буржуазией. Однако, допуская к государственной жизни носителей торгового и промышленного капитала, Н. Муравьев видел не в них, а в крупных землевладельцах главный источник хозяйственной силы и политического влияния. Во всех частях его конституционного проекта сквозит это руководящее положение.

Мелкие и средние собственники не лишены у Н. Муравьева избирательных прав, но последнее слово принадлежит не им, а владельцам значительных состояний, и прежде всего крупных земельных имуществ. Они сосредоточивают в своих руках непосредственную правительственную власть в качестве уездных тысяцких, державных правителей и членов державных Советов; своим решающим вотумом они призваны сдерживать постановления законодательных собраний; благодаря широкой децентрализации государства они сосредоточивают в своих руках разрешение местных хозяйственных и административных вопросов.

Именно в этом заключался социально-политический смысл «федерализма» Н. Муравьева: непосредственное освоение власти носителями крупной земельной собственности - в центре и на местах, в каждой «державе» и в каждом уезде, на всех ступенях государственной лестницы, во всех этапах политической жизни - необходимое объективное следствие осуществления подобной конституции. Главные выгоды из ее применения должны были извлечь представители зажиточного дворянства; однако не этот сословный признак имелся в виду автором конституционного проекта.

Его созидающая мысль шла не по линии сословно-юридических привилегий, а по линии свободных экономических группировок; в его глазах будущее принадлежало не дворянству как государственному сословию, а выходцам из всех слоев общества, которые укрепились и победили в условиях свободной экономической конкуренции. Государство предоставляло почетное и влиятельное место этим победителям, оттесняя экономически слабые элементы и юридически санкционируя сложившееся имущественное неравенство. Растущая буржуазная собственность, гарантированная законом и обеспеченная от всяких посягательств, - таково руководящее начало конституции Н. Муравьева.

Строители новых, капиталистических отношений в городе и деревне, прежде всего в сфере сельскохозяйственной экономики, - руководители его будущего идеального государства. Но нужно помнить, что в этой теоретически стройной программе Н. Муравьев не шел до логического конца, что в своих аграрных проектах он сохранял значительную долю крепостных пережитков. Перед нами двойственная социальная позиция, соответствующая классовым интересам землевладельческой группы - прогрессивных феодальных помещиков, постепенно перераставших в капиталистических предпринимателей.

В согласии со своим политическим идеалом Н. Муравьев использовал соответствующие правовые источники, в первую очередь конституционные акты революционной Франции и освободившейся Америки. Н. Муравьева мало интересовали полуфеодальные конституции Германии, расходившиеся с его последовательным буржуазным мировоззрением. Но его мало привлекала и якобинская конституция 1793 г., вдохновлявшаяся идеалом мелкобуржуазной демократии. Зато главным источником его заимствований стала монархическая конституция 1791 г., этот исторический памятник крупной промышленной буржуазии. Соединяя ее параграфы с отдельными извлечениями из американских конституций, Н. Муравьев получал как раз то, что ему было необходимо: устойчивую систему правового порядка, охраняющую буржуазную собственность и ее индивидуальных носителей.

Заимствованный юридический материал был переработан и скомбинирован Н. Муравьевым под сильным влиянием французской публицистики XIX столетия. Учение Бенжамена Констана, заострившее буржуазные черты либеральной доктрины, сделалось важнейшим источником для размышлений и выводов Н. Муравьева. Но автор конституции прислушивался не только к либеральным течениям, но и к критике реакционного лагеря: в сочинении Эдмунда Берка, так же как и в рассуждениях Б. Констана, он находил теоретическую опору для своего заглушённого социального консерватизма.

Религия и церковь представлялись Н. Муравьеву важнейшими устоями общества и требовали, по его мнению, дополнительных законодательных гарантий. Несмотря на силу своей революционной тенденции, конституция Н. Муравьева старалась сохранить историческую традицию и в организации наследственной монархии, и в должности уездного тысяцкого, и в экономических привилегиях православной церкви.

Таков был первый, наименее разработанный и наиболее самостоятельный проект Н. Муравьева. Этому варианту предстояло длительное испытание; скоро он подвергся обстоятельной критике друзей и противников, вобрал в себя разнообразные дополнения и поправки и в новой, переработанной редакции воплотил в себе следующий этап истории тайного общества. Период, на который падает эта усиленная работа, проходил под знаком непрерывного давления со стороны Южного общества. Построения Н. Муравьева подвергались нападкам не только со стороны П.И. Пестеля, но и со стороны крайних флангов петербургской организации.

Даже С.П. Трубецкой, ближайший единомышленник автора, сопроводил проект его конституции обстоятельными поправками: он занял более демократическую позицию - потребовал смягчения имущественного ценза, более радикального разрешения аграрного вопроса и полной ликвидации земледельческой общины. Перед Н. Муравьевым вставала реальная опасность идейного и организационного отрыва демократической группы Северного общества.

Принципиальные воззрения Н. Муравьева оставались неизменными, его идеологическая позиция укрепилась в разгоревшихся спорах, но он писал свою конституцию не для личного удовольствия. Оставаясь во главе Северного общества, он добивался победы для своей социальной и политической программы. Он хотел сделать ее коллективной программой революционного союза. Действуя в разнородной социальной среде и в условиях сложной политической обстановки, он должен был использовать не только методы открытой борьбы, но и политику искусного компромисса. Сознательно и охотно он шел на уступки, но до известного идеологического предела.

Наиболее приемлемыми для Н. Муравьева были возражения его ближайшего союзника - Трубецкого: критика Пестеля исходила из иных предпосылок и вызывала враждебную реакцию со стороны автора. Но многое в замечаниях Пестеля находило сочувственный отзвук в настроениях северной «левой»; Н. Муравьеву приходилось учитывать эти радикальные веяния и делать из них соответствующие политические выводы. Нападки на «удельную систему» и «аристокрацию богатств»  заставляли задуматься   и пересмотреть свои взгляды. Второй вариант конституции, сложившийся  к концу 1824 г., явился результатом этих разнородных явлений;  в характерных особенностях его юридических норм мы улавливаем скрытые черты пережитых столкновений.

Подводя итог отличительным особенностям пущинской редакции, мы различаем в них две основные категории поправок: одни из них развивают наметившиеся тенденции первоначального варианта, другие вносят принципиальные изменения и обнаруживают иное направление политической мысли. С одной стороны, Н. Муравьев полнее и глубже раскрывает существо индивидуалистической доктрины, вносит большую точность и ясность в понятие провинциальной автономии, дает подробную и конкретную характеристику ограниченной исполнительной власти. В этом отношении он сохраняет старую политическую позицию, но достигает большей полноты и логической выдержанности в своих построениях. С другой - Н. Муравьев ослабляет принцип имущественного ценза, дает новое разрешение аграрного вопроса и совершенно вычеркивает земельные и избирательные права духовенства.

Правда, эти поправки мало изменяют основания его проекта. Автор не требует имущественной независимости как обязательного условия политической правоспособности; но участие в важнейших государственных выборах он обставляет прежними требованиями обладания собственностью; он упрощает сложную градацию экономических показателей, но сохраняет старые цензовые нормы в их минимальном и максимальном размере.

Единственная реальная уступка демократической теории - распространение на широкие массы пассивного избирательного права в нижние палаты законодательных органов. Низшей прослойкой проектируемого государства по-прежнему остаются мелкие и средние собственники, а его возглавляющей, командующей верхушкой - крупные землевладельцы и торгово-промышленная буржуазия.

Политическая роль землевладельческого класса, как и раньше, расценивается вдвое значительнее, чем влияние денежного капитала. Анализируя соответствующие статьи нового варианта, читатель выносит впечатление, что автор конституции остается при старых социально-политических взглядах, но делает небольшую уступку, придавая ей внешнюю видимость измененного принципа.

Значительно важнее изменения в аграрной программе. Несомненно, автор отступил от прежнего принципа неприкосновенности собственности помещика на личность, землю и хозяйственный инвентарь крепостного крестьянина. Он отказался от искусственной компенсации за право Свободного перехода и предоставил крестьянам неограниченное распоряжение усадебными участками. Но основные мотивы его построений остались без всякого изменения.

По-прежнему он видит в помещике командующую социально-экономическую силу, а в освобождаемых крестьянах - зависимое рабочее население; главная забота Н. Муравьева заключается в том, чтобы обеспечить за хозяйством землевладельца необходимое количество свободного крестьянского труда. Уступая представителям более демократической теории, автор нисколько не противоречил собственным классовым интересам.

Наиболее радикальными были изменения в третьем вопросе - о правах духовенства. Н. Муравьев должен был согласиться с возражениями «своих критиков: соответствующие статьи его проекта противоречили и екатерининскому закону о секуляризации, и гражданской неправоспособности монашества, и общему принципу равенства прав и обязанностей. Проникнутая началами просветительной философии, конституция И. Муравьева была освобождена от реакционных придатков эпохи Реставрации.

Достаточно вспомнить обстановку, в которой возникала и оформлялась пущинская редакция, чтобы понять реальные источники указанных поправок. Конституция Н. Муравьева подвергалась нападению преимущественно со стороны левого течения: П.И. Пестель и члены Южного общества критиковали федеративный принцип и систему имущественного ценза, настаивали на более радикальном разрешении аграрного вопроса и требовали безусловной ликвидации наследственной монархии.

С.П. Трубецкой был ближе к Н. Муравьеву, чем к Пестелю, но он тоже не соглашался с трактовкой избирательных прав и с аграрной программой, предложенными ранним вариантом. Е.П. Оболенский (и, вероятно, не он один) склонялся к мелкобуржуазным построениям «Русской Правды». Рылеев соглашался с монархией, но требовал демократизации государственного строя по образцу Соединенных Штатов - другими словами, направлял острие своих ударов против системы имущественного ценза.

Муравьев до некоторой степени пошел навстречу своим многочисленным критикам: он значительно сгладил идею федерализма, ослабил требования имущественного ценза и смягчил классовую остроту своей аграрной программы. Но, уступая в отдельных, хотя и существенных, вопросах, Н. Муравьев сохранил свою прежнюю принципиальную позицию. Пущинская редакция осталась воплощением теории либерального индивидуализма в классовом истолковании крупного землевладельца.

Промежуток между появлением второго и третьего вариантов представлял собой критический период в истории Северного общества. Оно переживало быстрый процесс политического расслоения и революционизирования левого Демократического крыла. Перемена во взглядах и настроениях наглядно отражалась на критическом разборе составленного проекта. С одной стороны, Н. Муравьев должен был читать подробные возражения Торсона, которые ярко характеризовали позицию умеренного течения - сторонников английского государственного строя, усиления монархической власти и создания верхней палаты из пожизненных членов. С другой - он знакомился с возражениями Н. Бестужева, которые обнаруживали демократические стремления северной «левой»: освободить крестьян с землей и расширить права народного представительства.

Мы знаем, что эти взгляды, зафиксированные на полях муравьевского проекта, не были единичными и случайными высказываниями: рассуждения Торсона повторились в позднейших построениях Г.С. Батенькова, сильно звучали в показаниях М.А. Назимова и находили себе поддержку во взглядах M.M. Нарышкина. В свою очередь, воззрения Н. Бестужева частично сходились с замечаниями В.И. Штейнгейля и должны были совпадать с настроениями Оболенского. Новый вариант конституции создавался в сложной политической обстановке, в преддверии назревающего восстания, перед лицом усиливающегося революционного направления. Так же как и пущинская редакция, этот последний труд Н. Муравьева должен был отразить на себе глубокие изменения, которые совершались в недрах тайного общества.

Приступая к анализу последнего варианта, мы должны вспомнить, что он не является точной копией оригинального текста: перед нами позднейшее воспроизведение автора, сделанное в обстановке тюремного, заключения и в условиях политического следствия. Излагая последнюю редакцию своей работы, Н. Муравьев мог допустить бессознательные пропуски и намеренные умолчания. Отдавая отчет перед лицом «высочайшего» следователя, необходимо было учитывать характер его восприятий и сознательной комбинацией материала предупредить нежелательные последствия, которые могли обрушиться на обвиняемого автора. Разбираясь в содержании сохранившейся рукописи, мы должны помнить эти своеобразные условия ее составления и отличать действительные изменения третьей редакции от сознательных маневров политического заключенного.

В общем тюремный вариант конституции воспроизводит прежний план разработанного проекта, но с некоторыми чрезвычайно характерными особенностями. Мы не находим здесь первой главы, излагающей основные конституционные принципы, мы не встречаем и следующей главы, раскрывающей понятие гражданства. Раздел о правах и обязанностях русских уступил первое место главе о России. Положения о волостной и уездной администрации отнесены в последнюю часть конституции, в подробно и заново разработанный отдел о местном управлении.

Описание центральной государственной власти получило важные дополнения и изменило порядок внешнего изложения: статьи об императоре оказались выдвинутыми на первое место и несколько оттеснили главу о законодательной власти; за этими первыми главами появился новый подробный раздел - об организации судебного строя. Регламентация местных государственных учреждений пополнилась статьями о низших административных инстанциях и об органах государственной полиции.

В заключение был прибавлен новый отдел - о порядке изменения конституции. Некоторые из перечисленных изменений являются очевидными результатами только что произведенной работы: в третьей редакции своего проекта Н. Муравьев восполнил оставшиеся пробелы и систематизировал старое правовое содержание. Возбуждают сомнения только три пункта тюремного варианта: совершенное изъятие первой главы, исключение раздела о гражданстве и перемещение  глав об  императоре и Народном вече.

Устраненная первая глава конституции носила принципиальный характер: она заключала в себе решительное отрицание патримониальной теории и утверждение идеи народного суверенитета. Н. Муравьев заменил эти декларативные нормы сухой и краткой характеристикой «России вообще»: «Образ правления ее монархической представительной, одинаковой для всех частей ее». Дальнейшее изложение проекта показывает, что принципиальные предпосылки первого и второго вариантов сохранили для автора свое прежнее руководящее значение. Очевидно, уклоняясь от их открытой формулировки, он избегал соответствующего политического эффекта - перед лицом настороженных и предвзято настроенных следователей.

Совершенно иной характер получает изъятие прежней главы о гражданах. Ее основное содержание - перечень условий активного избирательного права - было инкорпорировано в следующий раздел - «Об обязанностях и правах жителей». Новая редакция этого места не оставляет сомнений, что автор отказался от старого разделения жителей государства на «граждан» и «русских». Таким образом, продолжая тенденцию прежней редакции, Н. Муравьев привел содержание составляемого проекта в большее соответствие с основным принципом гражданского равенства.

Он закрепил эту логическую поправку следующей декларативной формулой: «Все русские подчинены одним и тем же законам без различия состояний, обязаны участвовать в выборах, если соответствуют условиям, требуемым законом, и не отклоняться от должностей, на которые они изберутся». Очевидно, момент гражданской обязанности провозглашался здесь как норма общественной морали, как необходимое следствие всеобщего и неотчуждаемого права гражданства. Однако, выигрывая в логической принципиальности, построение Н. Муравьева ничего не изменило в своем реальном политическом содержании: начало имущественного ценза сохраняло свою прежнюю, хотя и далеко не безусловную, силу.

Перемещение глав о Народном вече и об императоре не было обыкновенной случайностью внешнего изложения. Вчитываясь в содержание этих разделов, мы сразу улавливаем не только сильное сокращение проекта, но и общее изменение прежней концепции. Автор опускает такие моменты, которые никак не могли быть изъяты из третьей редакции: компетенцию Народного веча, права депутатов, внешнее положение императора. Взаимоотношения между законодательной и исполнительной властью изложены настолько неполно, что стирается всякое представление о руководящем принципе конституции - о суверенитете самостоятельной и самоуправляющейся нации.

В результате систематических умолчаний редакция соответствующих статей получила нейтральную и вполне «безвредную» форму. Не изменяя существа своего построения, Н. Муравьев облек его в замаскированную внешнюю оболочку, которая не должна была раздражать «высочайшего» следователя. Эта вынужденная поправка находит себе полное соответствие в отмеченном устранении первой принципиально-конституционной главы. Анализируя данный раздел тюремного варианта, мы не должны забывать об его несомненных дефектах, продиктованных положением арестованного и маневрирующего подсудимого.

Изложение третьей редакции Н. Муравьев начал с определения территории государства. Он сохранил свое первоначальное решение разделить будущую империю на самостоятельные территориальные единицы; он удержал количество этих единиц, установленное во втором варианте, но план его прежней «федерации» претерпел новые, еще более радикальные изменения.

Обособленные «державы» с самостоятельным, кругом законодательной и исполнительной власти превратились в обыкновенные «области, равные нынешним генерал-губернаторствам» и сосредоточенные вокруг определенных «центров управления и правосудия»; упоминание о законодательной власти совершенно выпало из данного места конституционной редакции, а деление на административные единицы без остатка слилось с разделением на судебные округа. Московская и Донская области (прежние территории низшего разряда) заняли одинаковое положение со всеми остальными.

Судя по названиям областных городов, границы отдельных территорий остались без всякого изменения; единственная поправка коснулась Украинской области: Н. Муравьев перенес ее средоточие из Харькова в Воронеж и этим еще более ослабил национальный мотив ее обособления. Таким образом, следы отвлеченного федерализма совершенно стерлись в построении третьего варианта: федерация самостоятельно функционирующих «держав» окончательно превратилась в унитарное государство, разделенное на 15 автономных провинций.

Главу «Об обязанностях и правах жителей» Н. Муравьев изложил: в следующем порядке: провозгласив гражданское равенство и отмену «крепостного состояния», он сначала изложил свою аграрную программу, затем регламентировал избирательное право и, наконец, в заключение перечислил «индивидуальные гарантии» граждан. Такая перестановка содержания (сравнительно с первыми вариантами) тоже не являлась случайностью: вчитываясь в тюремные формулировки, мы не находим в них той заостренности и яркости мысли, которая характеризует первую и вторую редакции конституции.

Исчезли торжественные мотивировки; свобода печати облеклась в замаскированную форму и отодвинулась на конец; важнейшие публичные права буржуазного государства - неприкосновенность личности, свобода слова и совести, право петиций и союзов, гарантии суда присяжных и закономерности управления - совершенно исчезли из тюремного варианта. Причины этих поправок вполне понятны.

Идея индивидуальных гарантий была обращена своим острием против произвола самодержавной монархии; отодвигая и затушевывая соответствующий раздел своей конституции, Н. Муравьев избегал раздраженной реакции со стороны Николая I. Тем не менее, сокращая и обесцвечивая свое изложение, автор сохранил для читателя некоторые существенные изменения сравнительно со старой редакцией.

Перечень индивидуальных прав граждан был дополнен двумя вновь редактированными статьями; с одной стороны, были запрещены безденежный постой войск и взимание подвод в мирное время; с другой - был сделан логический вывод из неприкосновенного права собственности: ответственность за долги была объявлена персональной и непогашаемой никакими служебными привилегиями. Регламентируя активное избирательное право, Н. Муравьев вычеркнул некоторые ограничительные условия: определенное местопребывание, податную платежеспособность и условное требование грамотности.

Требование имущественного ценза было сохранено, но получило новое конкретное выражение: отныне всякий житель Российского государства мог быть зачислен в класс избирателей и присяжных, если он имел движимого или недвижимого имения на 500 руб. сер. Таким образом, избирательное право было расширено благодаря устранению максимальной нормы, прежнее неравенство между землевладельцами и капиталистами было уничтожено и все построение получило более буржуазный и демократический характер.

Наибольшие изменения испытала аграрная программа Н. Муравьева. Автор конституции сделал следующий логический шаг в своем развитии. Отвечая на возражения критиков, он предоставил освобожденным крестьянам не только усадебные участки с хозяйственным инвентарем, но и полевые наделы в 2 дес. на крестьянский двор. Исходная точка зрения автора осталась без изменения: принципиально он продолжал считать землю собственностью помещика, которая нуждается в организованном приложении наемной рабочей силы.

Но в результате длительных размышлений и споров он пришел к выводу, что хозяйственные интересы землевладельцев требуют особой реальной гарантии; «жертва» помещика, определенная во втором варианте, стала казаться ему не достигающей своей цели. Н. Муравьев внес поправку и откровенно высказал ее руководящие мотивы. По его словам, полевые наделы необходимы «для оседлости» крестьян, а оседлость крестьян необходима для определенных экономических целей: «земли же они обрабатывают по договорам обоюдным, которые они заключат с владельцами оных».

При недостаточном земельном обеспечении неизбежна аренда помещичьих угодий; наемный труд и арендный договор на основе провозглашенной свободы юридических отношений должны закрепить неразрывную хозяйственную связь между местным землевладельцем и нуждающимся крестьянином. Свое основное положение Н. Муравьев дополнил следующей поправкой: крестьяне «получают право приобретать землю в потомственное владение».

Специально упоминая это общепризнанное гражданское право, Н. Муравьев подчеркивал индивидуалистическую тенденцию своей аграрной программы. Образование мелкой собственности и хозяйственная дифференциация крестьянства были неизбежными результатами его социально-экономического проекта. Автор не оговаривал дальше ни ликвидации крестьянской общины, ни положения «общих владельцев», но можно не сомневаться, что эти пропуски тюремной редакции были неизбежным следствием сокращенного изложения. Руководящие идеи третьей редакции не исключали, а предполагали соответствующие разделы первоначальных вариантов.

Аграрная программа Н. Муравьева окончательно приближалась к тому идеалу, который носился в сознании передовой группы буржуазных помещиков. Начав с проекта личного, безземельного освобождения в духе А.Ф. Малиновского, Н.С. Мордвинова и Н.И. Тургенева, Н. Муравьев перешел на позицию другого, более осторожного и расчетливого течения: его последнее решение крестьянского вопроса в менее разработанной, но более жесткой форме повторило аналогичные построения, представленные Александру I А.А. Аракчеевым. Ориентация на прусский путь аграрно-капиталистического развития получила в конституции Н. Муравьева вполне законченное и последовательное выражение.

Мы убедились, что отдел о законодательной и исполнительной власти в результате намеренных умолчаний подвергся не только значительным сокращениям, но и смещению внутренней перспективы. Показания А.А. Бестужева и самого Н. Муравьева достаточно подтверждают, что республиканские принципы автора конституции сохранили над ним свою притягательную силу; по-прежнему монархическая форма правления оставалась для него только внешней оболочкой, в которую он облекал свое здание «народного верховенства».

Тем не менее в сохранившихся деталях тюремного варианта мы улавливаем некоторые изменения, которые указывают на определенную наметившуюся тенденцию. Эти изменения формулированы настолько уверенно и логично, что мы имеем полное право отнести их за счет новой редакции. Яснее и резче подчеркнут атрибут «священной неприкосновенности монарха». Право законодательной инициативы императора во втором варианте скорее предполагалось, чем формулировалось в определенных и точных нормах; тюремная рукопись двукратно и категорически подчеркивает это право исполнительной власти.

Предыдущая редакция предоставляла назначение чиновников совместному акту императора и Верховной думы; новая редакция присваивает это право односторонней воле императора, который «назначает и отменяет по своему произволу министров, главнокомандующих армией и флотом и всех чиновников исполнительной власти». Отныне верхняя палата Народного веча разделяет с главою исполнительной власти только право заключать мирные договоры и контролировать дипломатические сношения. Судя по этим изменениям, возражения Торсона и Назимова оказали определенное воздействие на автора конституции: оставаясь на прежней принципиальной позиции, он отступил от своего североамериканского образца и несколько расширил компетенцию наследственной главы государства.

Изменения коснулись и раздела о законодательной власти, согласованного с предыдущими положениями «Об императоре». Мелкие поправки были внесены в статьи о сроках законодательных сессий и о порядке парламентского делопроизводства: ежегодный созыв Народного веча был заменен двукратным созывом в продолжение двухлетнего промежутка, а думские прения о дипломатических сношениях и трактатах были перенесены на тайные заседания.

Но самые значительные поправки появились в статьях об избирательном праве. Следуя предыдущей редакции, Н. Муравьев сохранил право представительства в нижней палате за каждым жителем Российского государства: единственными условиями для реализации этого права остались совершеннолетие, здравие ума, непорочность перед законом и доверие избирателей. По-прежнему исключениями из общего правила были занятие государственной должности и выполнение казенных подрядов.

Совершенно иначе был сконструирован состав верхней палаты Законодательного собрания: наряду с требованием 30-летнего возраста было сохранено условие повышенного имущественного ценза, но самая форма этого ценза получила чрезвычайно характерное изменение: оставаясь верным своему новому принципу, Н. Муравьев не различает больше движимого и недвижимого имения, но он предпочитает на этот раз не минимальную, а максимальную норму прежних вариантов, т. е. обладание имуществом ценою не менее 60 тыс. руб. сер. Таким образом, расширяя нижний этаж своего государства, Н. Муравьев одновременно суживал его возглавляющую верхушку; допуская к участию в государственной жизни мелких собственников города и деревни, он в то же время создавал реальный противовес опасным «поползновениям черни» в лице обладателей крупнейших имущественных состояний.

Отдел об организации суда составил самостоятельную и подробно разработанную часть новой редакции. Прежде всего автор развил принципиальные предпосылки своей судебной реформы. В общем он следовал буржуазным идеям англосаксонского права, которые нашли себе теоретическое признание в произведениях просветительной философии. Теория строгого разделения властей направляла и здесь его юридическое построение: «Никакой судья и никакое судилище не имеет право толковать закон, ни решать случаи, им непредвиденные, одним словом, не может присвоить себе законодательной власти. Исполнительная власть, надзирательная или полицейская, хозяйственная или административная, отделены также от судной».

Н. Муравьев не допускал «ни полицейского суда за малые проступки», ни административных трибуналов для обвинения должностных лиц. Он создает единообразную и стройную систему судебных органов, которые резко отграничены от органов законодательства и управления. Для него не существует и того принципиального разделения, которое воплотилось в судебной организации Северо-Американских Соединенных Штатов и приобрело политическое значение для безболезненной деятельности федерального государства: он не отличает федеральных судов общесоюзного типа от судебных установлений отдельного штата. Идея унитарного государства окончательно овладела его сознанием и определила собой повсеместное действие единообразных инстанций в каждой области, каждой губернии и каждом уезде.

В основу судебного устройства Н. Муравьев положил английские начала выборности и несменяемости судей, считавшиеся гарантией беспристрастия и независимости приговоров. Институт присяжных он распространил не только на уголовные процессы, но и на гражданские тяжбы, требующие устного разбирательства, не только на предварительное решение об основательности обвинения или жалобы, но также на окончательные и единогласно выносимые приговоры. В основу судебного процесса он положил английский принцип состязательности сторон и неразрывно связанные с ним начала устности и гласности судопроизводства. Отсюда логически вытекало образование двух институтов - сословия профессиональных адвокатов и должности правительственных «блюстителей» (прокуроров).

Система судебных инстанций, очерченная на страницах третьей редакции, слагалась из следующих органов: в каждом уезде функционировали совестные суды, которые воплощались в двух формах - единоличного выборного судьи (по одному на каждые 4 тыс. душ мужского пола) и коллегиального съезда совестных судей, который принимал апелляции на решения низшей инстанции. В каждой области функционировали областные суды, которые разделялись на три инстанции: единоличный суд по гражданским делам, охватывавший территорию целого «присуда» (губернии), уездные заседания по уголовным делам и коллегиальное областное судилище, игравшее роль кассационной инстанции и административного трибунала.

Территории всего государства соответствовала высшая коллегия Верховного судилища, которая судила высших чиновников, разрешала споры, вытекавшие из международных договоров и разбирала жалобы на нарушение публичных прав отдельного гражданина. Каждая следующая инстанция наблюдала за правильностью судопроизводства, протекавшего на низших ступенях судебно-иерархической лестницы.

Требование имущественного ценза сохранило для Н. Муравьева свое принципиальное значение и при замещении судебной должности: совестные судьи (которые самостоятельно разбирают мелкие проступки и споры, являются помощниками областных судей и входят в коллегию уездного уголовного суда) избираются «всенародно»; но они должны обладать имением не менее 2 тыс. руб. сер., которое по убеждению автора является «вернейшим залогом честности и бескорыстия судьи».

Областные судьи (которые самостоятельно разбирают гражданские тяжбы и председательствуют на уездных заседаниях по уголовным делам) избираются областными палатами из владельцев имущества не менее 15 тыс. руб. сер. Такой же имущественный ценз требуется для верховных судей - членов Верховного судилища, которые избираются на свои должности палатами Народного веча.

В общем система судебных инстанций и условия выбора судей были заимствованы Н. Муравьевым из судебной организации Северо-Американских Соединенных Штатов. Но в отличие от конституционного акта 1787 г. автор совершенно игнорировал понятие о высшем федеральном суде - этом третейском разрешителе споров между сталкивающимися властями объединяющего союза и отдельного штата: оставаясь на почве унитарного государства, он передал разрешение неясных конституционных вопросов односторонней воле центрального Законодательного собрания. Верховное судилище Н. Муравьева не имеет ничего общего с верховным судом заатлантической республики.

Англосаксонские принципы руководили автором конституции и в построении другого подробно разработанного раздела - о местном управлении государством. В основу этого построения он положил последовательно проведенное начало выборного самоуправления, независимо от  давления и вмешательства центральной государственной власти. Но, проектируя систему местных органов власти, Н. Муравьев опирался не только на иностранные образцы, но также и на действующее административное право: он исходил из привычной структуры екатерининских учреждений и вносил в нее различные самостоятельные поправки. Всю территорию государства он покрыл единообразной сетью административно-хозяйственных и наблюдательно-полицейских органов. Согласно его проекту, волость составляет низшую земскую единицу и управляется волостным советом, при котором состоят исполнительные органы - голова и писарь.

Право избрания волостных учреждений принадлежит «всем жителям мужеского пола без изъятия или отцам семейств» (по-видимому, автор истолковывал принцип всеобщего голосования в духе обычного права). Каждый город получает аналогичные органы - городской совет, городничего и секретаря. Эти учреждения избираются городскими домовладельцами, при этом, как обязательное условие, из собственной среды. В каждом уезде функционирует уездный совет, уездный голова и секретарь, избираемые в уездном городе соединенными собраниями городового и волостного управления.

Наконец, над общей массой волостных, городовых и уездных ячеек возвышается областное управление, которое повторяет в себе старые черты «державных» органов власти. В каждой области действуют областные палаты, правитель, его наместник и совещательная коллегия Совета. Говоря об этих органах автономной провинции, Н. Муравьев перестает называть их «законодательными» или «правительствующими» - в третьей редакции он рассматривает их в общей системе местного управления как ее высшие руководящие звенья.

Параллельно на территории низших административных единиц действуют выборные органы «надзирательной или благочинной» (т. е. полицейской) власти: в деревнях - десятские и сотские, в волостях - волостные старейшины, в городах - частные и благочинные приставы, в уездах - тысяцкие и их помощники. И здесь знакомые части первоначальных конституционных вариантов вплетались в общую сеть переработанной административной системы. Однако, повторяя старые статьи о распорядительных и исполнительных органах местного управления, Н. Муравьев внес в них новые и весьма характерные изменения.

Поправки автора и здесь коснулись прежде всего условий избирательного права. Для замещения должности тысяцкого были установлены новые условия имущественного и возрастного ценза: Н. Муравьев потребовал от кандидата не простого гражданского совершеннолетия, а, по крайней мере, 30-летнего возраста; зато он понизил нормы имущественного ценза с 30 тыс. до 15 тыс. руб. сер. Такой же пониженный ценз он установил для членов областной думы и для советников области; зато для избрания на должность областного правителя он предпочел единообразную, но максимальную норму в 60 тыс. руб. сер.

Внесенные поправки Н. Муравьева находятся в полном соответствии с общей тенденцией третьей редакции - расширить доступ для занятия низших выборных должностей, но значительно сузить ограниченный круг кандидатов на командующие посты в государстве. Исходя из этого принципа, последний вариант конституции передал участие в верхней палате парламента и право занятия главной провинциальной должности ничтожной группке самых богатых собственников государства.

Очень характерна та редакционная форма, в которую Н. Муравьев облек статью о компетенции областных распорядительных органов: «Дела Министерства внутренних дел и просвещения, равным образом занятия Департамента путей сообщения поступают в особое ведомство сих палат. Они обязаны во всем соображаться с общими законами империи, но имеют право делать частные постановления по предметам внутреннего управления и учреждать для сего налоги при определенных законодательных ограничениях».

Полное изъятие дорожных и просветительных мер из ведения центральной государственной власти было унаследовано от предыдущих редакций в явном противоречии с расширенной компетенцией Народного веча, но общий характер изложенной формулы представляется достаточно ясным: местные области подчинены государственному центру в сфере законодательства, но сохраняют полную автономию в сфере местных распоряжений, т. е. в вопросах местной администрации, народного образования и путей сообщения. В этих определенных границах за ними обеспечено регламентированное право местного обложения. Так далеко отступили «области» третьей редакции от федерированных «держав» первоначального варианта.

Н. Муравьев закончил свою рукопись главой о порядке изменения конституции, так же как заканчивались аналогичные западноевропейские и американские акты. Содержание этих статей наглядно вскрывает логическое противоречие, которое заключалось в федеративных воззрениях автора конституции. «Если бы нашлась необходимость изменить, усовершенствовать или вовсе отменить сей устав, то Народное вече объявляет сие посредством обыкновенного закона и созывает в столице или в другом каком городе на сей предмет Народный собор», которому присвоены верховные учредительные функции. Состав и условия созыва Народного собора ничем не отличаются от порядка избрания Народного веча.

В шестимесячный срок квалифицированным большинством двух третей голосов учредительное собрание принимает проект переработанной конституции. «После того другой закон назначает областные соборы для обсуждения, принятия, изменения или отвержения проекта устава, сочиненного Народным собором». Областные соборы имеют двойной состав депутатов сравнительно с обычной нормой общенационального представительства; они заседают в одно и то же время, в пределах указанного срока, и квалифицированным большинством двух третей принимают или отвергают представленный проект конституции. До этого пункта изложение Н. Муравьева следует основным линиям североамериканского акта 1787 г., в дальнейшем они начинают резко и принципиально расходиться.

Согласно федеральной конституции Северо-Американских Соединенных Штатов, проект разработанных поправок получает силу обязательного закона, если он утвержден законодательными или учредительными собраниями трех четвертей общего числа штатов: суверенная воля признается за отдельными государствами, как самостоятельными политическими единицами; окончательное решение принимается квалифицированным большинством государств независимо от размеров их территории и количества их населения.

Совершенно иной характер носит конструкция Н. Муравьева. Описав порядок деятельности областных соборов, он заключает свое изложение следующими словами: «Так как народонаселение весьма не равно, то для принятия или отвержения нового устава считаются не соборы, но две трети голосов наличных членов, заседавших в оных. После того новый устав приводится уже в исполнение или остается старый». Другими словами, подсчитывается законное квалифицированное большинство участников всех соборов как «за», так и «против» проекта, и общие суммы положительных и отрицательных голосов определяют решающий исход национального вотума.

Таким образом, носителем суверенной воли является нация всего государства, а не самостоятельные части государственного союза: обезличивающий статистический принцип стирает всякие черты федерального государства. При таком юридическом построении созыв особых областных соборов оказывается совершенно излишним, а формальное заимствование из североамериканской конституции представляется запоздалым пережитком давно изменившейся мысли.

В общем, изменения третьей редакции значительнее и важнее, чем поправки предыдущего варианта. Благодаря разработке новых отделов об организации судебной и местной власти и об изменениях конституции политический проект Н. Муравьева приобрел необходимую внутреннюю законченность: в результате продолжительного обмена мнений, автор ответил на основные вопросы, которые выдвигала буржуазная теория государственного права и разрешали иностранные учредительные акты. Продолжая прежнюю наметившуюся тенденцию, Н. Муравьев окончательно выяснил себе состав проектированного государства и облек принцип провинциальной автономии в более ясные и точные формы.

Внимательный анализ тюремной рукописи показывает нам, что автор продолжал работать над буржуазной «Декларацией прав человека и гражданина»: несмотря на дефекты нашего документа, мы видим в соответствующем разделе некоторые новые дополнения и поправки. Социально-экономическая программа Н. Муравьева получила более совершенное выражение с точки зрения интересов представляемого им класса. Наконец, еще более характерны изменения в системе избирательного права и выступающие поправки в организации императорской власти.

Автор не изменил своим прежним воззрениям, но он сделал новые политические уступки, на этот раз одинаково - представителям правого и левого лагеря. Под влиянием умеренных критиков типа Торсона он заметно расширил полномочия наследственного монарха; под давлением возрастающего демократического течения он частично понизил нормы имущественного ценза, устранил избирательные привилегии землевладельцев и окончательно отбросил понятие активного гражданства. Но идя на уступки, автор упорно отстаивал правильность своей исходной позиции: общая конструкция его государства по-прежнему далека от монархических идеалов Торсона и Батенькова; расширяя круг политических граждан, он продолжает настойчиво и упорно монополизировать главные должности в руках ничтожной группы крупнейших собственников.

Четырехлетняя сосредоточенная работа привела к завершению и технической обработке конституционного проекта, однако его внутреннее правовое содержание мало изменилось в своих принципиальных основах. Перед нами одно и то же мировоззрение, одни и те же социально-политические задачи. С начала и до конца автор уверенно чертит абрис буржуазного государства, свободного от всяких сословных ограничений и открывающего широкое поле для капиталистического развития.

Это идеальное государство Н. Муравьева воспроизводило основные черты европейского и американского парламентаризма, обеспечивало максимальную независимость за отдельной личностью и сочетало систему центрального представительства с разветвленными органами широкой провинциальной автономии. Охраняя существующую собственность, оно не должно было вмешиваться в «естественно» слагающиеся экономические и социальные отношения. Оно воплощало в себе буржуазную форму классового господства, облеченную в идеалистические одежды французской предреволюционной просветительной философии.

Конституционный проект Н.  Муравьева не был случайным произведением политического мечтателя: он вырос в определенной социальной среде и оформлялся в условиях продолжительного коллективного обмена мнениями. Проникающее его мировоззрение разделялось большинством членов Северного общества. Несмотря на различные возражения, исходившие от представителей «правой» и «левой» группировок, проект не встретил глубокого и принципиального отпора в кругах петербургской и московской организаций; его считали единственной и наиболее приемлемой программой революционного союза, который объединял разнородные слои крупновладельческого, среднепоместного и деклассированного дворянства.

Вносимые поправки и дополнения не затрагивали его важнейших и принципиальных оснований. И конституционный манифест Трубецкого, составленный накануне вооруженного восстания, и неоформленные desiderata рылеевского кружка исходили из той же системы политических идей, утверждавшей начало автономной личности и господствующую роль буржуазного парламента.

Последний период в истории Северного общества поставил под угрозу преобладание программы и тактики Н. Муравьева; дальнейшая дифференциация революционных течений могла разрушить налаженное и систематически поддерживаемое единство; но события междуцарствия и неудавшегося восстания оборвали естественную нить внутреннего развития, и конституционный проект Н. Муравьева остался историческим памятником определенного коллективного целого - формально неутвержденной, но фактически признанной политической программой Северной думы.

Но общественное значение разобранного документа выходит за ограниченные рамки замкнутой заговорщической организации. Тайное общество декабристов не было оторвано от окружающей действительности - оно органически сплеталось с интересами и стремлениями формирующихся и борющихся общественных классов. В своих основных принципиальных положениях конституция Н. Муравьева воспроизводила руководящие начала, которые разделялись передовыми группами дворянского общества: идеи гражданской свободы и народного представительства, уничтожения личного рабства и введения закономерного управления составляли политическое евангелие русского либерализма в первой четверти XIX в.

Конституционная работа Н. Муравьева непосредственно связывается с литературой негласных политических проектов, которые выходили из дворянской среды в конце XVIII и начале XIX в. Однако мы знаем, что за общими скобками либеральной идеологии намечалось резкое расхождение в социальных и политических взглядах; разбираясь в своеобразных особенностях отдельных проектов, мы можем подметить разные направления и оттенки, которые отражают на себе различные и порою сталкивающиеся классовые интересы. Какое место занимает конституция Н. Муравьева среди этих многочисленных и разнообразных политических высказываний?

В одном из своих сочинений декабрист М.А. Фонвизин рассказывает о проекте «аристократических институций», которые в XVIII в. были составлены поклонником шведских учреждений гр. Н.И. Паниным. Введение к этому проекту уцелело и оставалось в руках у Фонвизина. «Покойному Никите Михайловичу Муравьеву, - прибавляет рассказчик, - сообщил я с нее копию, и он переделал ее, приспособив содержание этого акта к царствованию Александра I». Несомненно, что, передавая Н. Муравьеву сохранившееся введение, Фонвизин изложил ему и конкретное содержание хорошо известного ему проекта.

По замыслу гр. Панина Россия должна была преобразоваться в конституционную монархию с законодательными полномочиями Сената и исполнительной властью императора. Но автор проекта «предлагал установить политическую свободу сначала для одного дворянства»: в состав верховного Сената входили несменяемые члены, частью назначенные от короны, а в большинстве избранные из среды привилегированного сословия.

Губернские и уездные дворянские собрания должны были превратиться из сословно-корпоративных учреждений в органы местного самоуправления, наделенные правом законодательной инициативы. «В конституции упоминалось о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей», но эта существенная подробность не изменяет социального смысла конституционных предположений гр. Панина. Его политический проект, датируемый 1773-1774 гг., вдохновлялся идеями феодально-аристократического прошлого и передавал всю полноту законодательных функций в непосредственное ведение дворянского сословия.

Н. Муравьев действительно мог воспользоваться теоретическим введением, полученным от М.А. Фонвизина, но все построение его собственного проекта резко противоречило социальной тенденции гр. Панина. В обоих проектах мы видим ограничение исполнительной власти не только центральным представительным учреждением, но и выборными органами местного самоуправления. Но у гр. Панина политическая свобода установлена для дворянства, другими словами, сохраняется и усиливается принцип сословной привилегии; у Н. Муравьева провозглашается уничтожение дворянского сословия со всеми юридическими правами и сословными преимуществами.

В этом пункте конституция Н. Муравьева отличается не только от предположений Панина, но и от современных ему проектов Н.С. Мордвинова, М. Ф. Орлова и М.А. Дмитриева-Мамонова. Окончательно разрушая всякие сословные перегородки, уничтожая гражданские чины и отличия и устанавливая формальное равенство перед законом, Н. Муравьев производил коренной буржуазный переворот, которого требовало развитие промышленного капитализма. Именно в этом заключалась революционная и творческая сторона его самостоятельного проекта.

Руководитель Северного общества переступил через ту границу, которая оставалась заповедной чертой для составителей прежних либеральных проектов. Его отречение от сословности было решающим моментом в процессе идеологического перерождения, которое испытывало передовое землевладельческое дворянство. Но, окончательно перейдя на последовательные буржуазные позиции, Н. Муравьев оставался с небольшой группой революционных единомышленников и союзников.

Огромное большинство прогрессивных помещиков, особенно в период аграрного кризиса, но могло воспринять его антисословного принципа. Медленное развитие аграрно-капиталистических отношений задерживало рост политического сознания. Революционный авангард оказался оторванным от своей классовой группировки, значительно забежавшим вперед в своих последовательных буржуазных стремлениях.

Но параллельно с дворянско-аристократическим течением в начале XIX столетия пробивалась другая конституционная струя, носившая официально-правительственный характер; последним памятником этого официального течения  была Уставная грамота Н.Н. Новосильцева, составленная в 1818 г. совместными трудами Дешампа и П.А. Вяземского. Один из современных историков, сопоставляя Уставную грамоту с конституцией Н. Муравьева, увидел в них большое принципиальное сходство и варшавский проект Новосильцева признал непосредственным источником интересующей нас работы.

Однако сравнительный анализ обоих документов не подтверждает высказанной догадки. Правда, и Уставная грамота Новосильцева и конституция Н. Муравьева одинаково исходят из сочетания принципов наследственной монархии и областной «федерации»; при этом оба проекта одинаково далеки от осуществления настоящего федеративного строя. Но это несомненное сходство не мешает им оставаться принципиально различными и в своих основных предпосылках, и в структуре государственной власти.

Грамота Новосильцева была проектом октроированной конституции, который сосредоточил в личности императора источник законодательной, исполнительной и судебной власти. По проекту Новосильцева, императору принадлежит не только вся полнота административных полномочий и исключительное право назначения судебных органов; от императора исходит законодательная инициатива, императору присвоено право абсолютного вето; государственный сейм и сеймы отдельных наместничеств только содействуют его законодательной власти.

Более того - самый состав представительных учреждений регулируется единоличной волей того же императора: он утверждает наместнических послов и депутатов, он назначает представителей в нижнюю палату государственного сейма из числа избранных и представленных кандидатов. В сущности, конституция Новосильцева не устанавливала действительного парламентского государства; ее политический строй воспроизводил прообразы прусской, баварской, вестфальской, вюртембергской и прочих немецких конституций, подновлявших и европеизировавших обветшалое здание феодального абсолютизма.

Конституция Н. Муравьева отправлялась от иных принципиальных предпосылок и приходила к другому юридическому построению. Политическим предположениям Новосильцева она противопоставляла отчетливо формулированную идею народного суверенитета; она чрезвычайно суживала компетенцию монарха и подчиняла этого монарха власти законодательного парламента; представительные учреждения она конструировала как независимые и самостоятельно образующиеся органы; судебные   учреждения она создавала на основе выборного начала.

Уставная грамота Новосильцева, так же как предшествующий проект M.M. Сперанского, была попыткой некоторой части правящего дворянства приспособиться к новым буржуазным отношениям, сохранив нетронутыми основы феодально-монархического порядка. Наоборот, конституция Н. Муравьева была попыткой разрушить политические основы феодального порядка, сохранив внешнюю форму монархии, как традиционный символ авторитарной власти; в этом важнейшем вопросе государственного устройства Н. Муравьев держался последовательной буржуазной позиции. Предпочитая форму конституционной монархии, он рассчитывал не только предупредить «революционные потрясения», но и завоевать сочувствие прогрессивных кругов землевладельческого дворянства.

Аграрная программа, введенная в проект Н. Муравьева, ясно показывает, на какие общественные классы ориентировался автор революционной конституции. Уничтожение крепостного права было, однако, выгодно и формирующейся аграрной буржуазии, и усиливающемуся торгово-промышленному капиталу. Однако конкретное содержание аграрной программы, особенно детали начального варианта и откровенные мотивировки тюремной редакции, отчетливо раскрывают ее классовое происхождение: перед нами сознательный представитель землевладельческих интересов, который стремится «безболезненно» ликвидировать крепостное хозяйство, постепенно перестроив его на капиталистических основаниях.

Если последовательное проведение гражданского равенства отбрасывало от Н. Муравьева большую часть передового дворянства, если «республиканское» толкование наследственной монархии могло оттолкнуть значительные группы умеренных либералистов, то его конкретные аграрные предположения могли рассчитывать на более реальную и сочувственную поддержку: обсуждение крестьянского вопроса на протяжении первой четверти XIX столетия сопровождалось составлением или аналогичных, или очень близких проектов эмансипации.

Но вопрос о классовой основе конституции Н. Муравьева может быть поставлен еще более конкретно и ясно. Н. Муравьев разрешал в своем проекте не только проблему ликвидации крепостных отношений, но и другую, не менее существенную проблему овладения государственной властью. Соответствующие статьи его политического проекта не оставляют сомнений в его откровенной классовой ориентации: Н. Муравьев не только вычеркивал из политической жизни все неимущие элементы - он отдавал предпочтение частным собственникам перед общинными, обладателям земли перед носителями движимого капитала, представителям крупных имуществ перед средними и мелкими владельцами.

Продуманной и чрезвычайно сложной системой имущественного ценза Н. Муравьев обеспечивал государственную власть за представителями класса буржуазии независимо от их сословного происхождения, национальной принадлежности и религиозного вероисповедания. Избирательная система Н. Муравьева испытала определенную социальную эволюцию: постепенно он демократизировал ее, уступая давлению более радикального революционного течения.

В конце концов он предоставил классу мелкой буржуазии непосредственное участие в нижних палатах представительных учреждений, допустил средних собственников на местные административные должности и в высшие органы областного самоуправления; но он оставил за крупной буржуазией руководящие посты в местной администрации и депутатские кресла верхней законодательной палаты.

При этом политическое значение крестьянской массы было искусственно понижено благодаря системе многостепенного голосования. Через все редакции муравьевского проекта проходит ясно обозначенная тенденция - допустить к участию в политической жизни все категории буржуазных собственников, но подчинить эти разнообразные слои руководящему влиянию крупных землевладельцев и богатых капиталистов.

Перед нами определенная классовая позиция, раскрываемая содержанием аграрной программы и нормами имущественного ценза, - это позиция крупного землевладельца, переходящего на почву буржуазно-капиталистического порядка. Такая ориентация сближала с Н. Муравьевым не только его ближайших союзников по Северному обществу - Трубецкого, Н. Тургенева, Нарышкина, Фонвизина и др., - но и более широкие слои передового поместного дворянства.

Объективно конституция Н. Муравьева отражала интересы именно этой классовой группировки, но в своем конкретном политическом содержании она зависела от создавшейся обстановки, и прежде всего от влияния более демократического и революционного направления. Приступая к своей литературно-политической работе, Н. Муравьев ставил себе определенную задачу: подчинить своему знамени «все состояния людей», и в первую очередь своих ближайших соратников по тайному революционному обществу. Но состав декабристской организации был социально неоднородным, а политические воззрения членов дробились между разными революционными течениями.

Наряду с основным ядром крупновладельческого дворянства в Северном обществе стали расти и усиливаться среднепоместные и мелкобуржуазные элементы. Н. Муравьев должен был считаться не только с энергичным давлением республиканского юга, но и с влиянием демократических тенденций в составе своей собственной организации. Отсюда - его систематические попытки «воспользоваться разными мнениями» и, не теряя самостоятельного лица, найти необходимую почву для объединяющего союза. Эти настойчивые поиски компромисса облегчались малочисленностью и слабой организованностью рылеевской группы. Н. Муравьеву не приходилось идти на радикальные изменения своего первоначального проекта. Однако он сделал определенные демократические уступки, особенно в важнейшем вопросе о нормах имущественного ценза.

Последнюю редакцию конституции Н. Муравьева можно рассматривать как равнодействующую различных классовых направлений, существовавших и оформлявшихся в рамках Северного общества декабристов. Это была программа неофициального и непрочного блока, в котором господствующая роль принадлежала буржуазно-помещичьей группировке Н. Муравьева, а подчиненная, но революционно-инициативная - мелкобуржуазному течению Рылеева.

Постоянное давление со стороны левого союзника отразилось не только в социальных уступках по вопросам аграрной программы и избирательной системы, оно сказалось и в принципиальных положениях Н. Муравьева - о проведении гражданского равенства и «республиканском» истолковании монархии. Оно помешало автору конституции сойти с его первоначальных революционных позиций и перейти на более умеренную платформу в условиях сельскохозяйственного кризиса и усиливавшейся реакции.

Отсюда - неизбежный разрыв, который образовался между Н. Муравьевым, как представителем нарождавшейся аграрной буржуазии, и питавшей его социальной базой - передовыми кругами землевладельческого дворянства. Слева Н. Муравьеву угрожало более последовательное мелкобуржуазное течение, справа от него отходили более зажиточные и умеренные элементы. Программа Н. Муравьева оказывалась висящей в воздухе и обреченной на неизбежное политическое поражение.

Летом 1830 г. был отстроен специальный «замок» в Петровском заводе. Декабристы были разделены на две партии и под конвоем вооруженной стражи совершили многоверстный переход, который внес разнообразие в их тюремные впечатления. Новые казематы были разделены на одиночные камеры, имевшие больше места и воздуха, но помещения не имели окон и освещались тусклым светом из коридора. Заключенные и их родственники начали упорную борьбу, добиваясь, чтобы прорубили окна.

Через несколько месяцев петербургские хлопоты увенчались успехом, были созданы сносные условия для человеческой жизни. Н. Муравьев; был помещен в седьмом номере, в одном отделении со своими родственниками - родным братом, Ф.Ф. Вадковским и М.С. Луниным. Пользуясь присылаемыми суммами, А.Г. Муравьева выстроила себе просторный дом с садом, библиотекой и детской. В ее распоряжении была гувернантка, повар и горничная. Е.Ф. Муравьева непрерывно снабжала сыновей запасами провизии, мебелью, утварью, книгами.

Иногда по сибирскому тракту направлялись целые обозы с разнообразными грузами для декабристов. Количество пересылаемых вещей обращало на себя внимание III Отделения с.е.и.в. канцелярии, но Лепарскому удавалось устранять возникавшие подозрения. Он умело ладил и с гр. А.X. Бенкендорфом, и с заключенными, и с их влиятельными родственниками. Таким образом, благодаря крупным денежным средствам и здесь, в условиях каторжного каземата, для Н. Муравьева создалась более благоприятная и удобная обстановка.

В Петровском заводе жизнь Н. Муравьева пошла по прежней колее сосредоточенных занятий и товарищеского общения. Декабристы соединились в хозяйственную артель, завели огороды, организовали ремесленные работы. Наряду с Трубецким и Волконским Н. Муравьев вкладывал в артельные суммы большие паи - от 2 до 3 тыс. руб. в год. Получая до 40 тыс. руб. ежегодно, А.Г. Муравьева могла оказывать широкую поддержку неимущим товарищам.

Через нее, M.H. Волконскую, Е.И. Трубецкую и остальных женщин поддерживались непрерывные связи с оставленными семьями, с дворянским обществом и с чиновными верхами правительственной власти. Старые привычки и вкусы, воспитанные предшествующими годами, громко заявляли о себе и в бревенчатых избах петровского каземата. Несмотря на опрощение быта, старались поддерживать светские вкусы и сохраняли прежние бытовые оценки. Наряду с Волконскими и Трубецкими Муравьевы стояли на страже этих привычных условностей, держались вместе и занимали в тюрьме несколько привилегированное положение.

В 1832 г. Н. Муравьева поразил двойной тяжелый удар: сначала умерла его младшая дочь, а затем, после продолжительного недуга, умерла жена, возбудившая к себе дружеские симпатии со стороны тюремного населения. Во всех воспоминаниях ей посвящаются теплые, иногда восторженные строки. Несчастье Н. Муравьева почти совпало с окончанием тюремного заключения его брата. Н. Муравьев должен был остаться один с четырехлетней дочерью, которая жила за пределами каземата. По собственной инициативе его брат обратился с ходатайством об оставлении его в Петровском заводе.

Последовало «высочайшее» разрешение, и у Н. Муравьева, подавленного личным несчастьем, сохранилась моральная точка опоры. Его душевное состояние все более и более принимало формы христианской резиньяции; он успокаивал мать, уверяя, что свободен «от всякой зависти к радостям и чаяниям света», что его сердце способно сочувствовать окружающим и что он не потерял желания жить и надеяться. Последующие годы вполне подтвердили эту оценку: выйдя из петровского каземата, Н. Муравьев проявил и прежнюю энергию, и жажду активной работы. Вспоминая о прошлом, он не отворачивался от будущего; подводя итоги своей деятельности, он связывал ее с  начинавшимся переломом в общественно-политической жизни.

Указом 14 декабря 1835 г. Н. Муравьев был освобожден от каторжных работ и «обращен на поселение» в Иркутскую губернию. Мать приложила все усилия, чтобы обеспечить сыновьям более благоприятные жизненные условия: она заранее обратилась к царю, к Бенкендорфу и к сибирскому генерал-губернатору Броневскому с просьбой поселить Муравьевых в одном из лучших уездных городов Сибири - в Кургане, Тюмени или Ялуторовске.

Были предприняты хлопоты, чтобы добиться поселения Муравьевых вместе с доктором Вольфом и постоянной помощью авторитетного врача обезопасить жизнь болезненной дочери. В результате длительной переписки правительство поселило братьев Муравьевых и доктора Вольфа в селении Уриковском, недалеко от города Иркутска, - в том же месте, где устроился М.С. Лунин, а несколько позднее - Волконские. Мать прислала на переезд 10 тыс. руб. ассигнациями, специально купленную карету и новый транспорт вещей для домашнего  обзаведения.

18 июня 1836 г. Муравьевы простились с оставшимися заключенными и тронулись в путь по направлению к западу. Несколько дней ушло на переправу через озеро Байкал; 4 июля путники уже были в Иркутске и после короткого отдыха переехали в назначенное для них место. Временно сняли большую двухэтажную избу с хозяйственными пристройками и огородом, выписали из России дворовую прислугу, купили лошадей и коров, наняли постоянных работников. Но, рассчитывая на долгое пребывание, Муравьевы решили устроить себе более прочное и удобное место для жизни.

В течение лета был составлен план собственного дома, приобретены строительные материалы и с ранней весны приступлено к возведению здания. Осенью 1837 г. Муравьевы устроились на новосельи, постаравшись обставить свое жилище как можно удобнее и приятнее. Вокруг дома развели сад, засадили его деревьями и цветами, защитили дом от порывов холодного ветра; обратили большое внимание на устройство отопления, обеспечили комнаты обилием света и воздуха.

Постройка дома обошлась в 23 тыс. руб. Н. Муравьев был доволен созданной обстановкой, достигнутым уединением и спокойствием своего изолированного существования. С этого момента началась новая, последняя полоса в жизни Никиты Муравьева. Проживая в Уриковском, он продолжал поддерживать связи со своими друзьями и «соузниками»: вел оживленную переписку не только с матерью и детьми, но и с сестрами покойной жены; время от времени обменивался письмами с И.Д. Якушкиным, И.А. Анненковым, Ф.Ф. Вадковским; часто встречался с М.С. Луниным и С.Г. Волконским; радушно принимал Трубецких и старшую дочь В.Ф. Раевского.

За тысячи верст он старался руководить воспитанием старших дочерей, которые оставались на руках у Е.Ф. Муравьевой: просматривал их тетради и дневники, следил за их умственным и моральным развитием, высказывал свои наблюдения и советы. При нем оставалась младшая дочь «Нонушка» (Софья), родившаяся в Читинском остроге; в первые месяцы после утраты жены, чувствуя себя раздавленным и бессильным, Муравьев хлопотал о переезде дочери в Москву, но Николай I не дал на это своего разрешения, «ибо несообразно было бы воспитание ее вместе с сестрами... которые принадлежат дворянскому сословию, между тем как она рождена в податном состоянии». Однако в 1842 г. Николай I решил осчастливить «государственных преступников» новой милостью: он разрешил поместить детей в учебные заведения, но при условии «не дозволять носить им фамилии, коей невозвратимо лишились их отцы, но именоваться по отчеству, т. е. Сергеевыми, Никитиными и Васильевыми».

Это предложение глубоко возмутило Никиту Муравьева: в официальном предложении он увидел оскорбительную и произвольную меру, которая «разрывала дорогую и священную связь между родителями и детьми». Он отказался от предоставленной льготы и мотивировал вынесенное решение следующими словами: «Отнятие у дочери моей фамильного ее имени поражает существо невинное и бросает тень на священную память матери и супруги... Какие житейские выгоды в зрелых летах заменят моей дочери сознание, что она исполнила долг свой и служила утешением и подпорою отцу своему?».

Н. Муравьев предпочел сам заняться воспитанием и обучением дочери. Он непрерывно выписывал из России педагогические пособия, учебники, книги для чтения; преподавал девочке русский, английский и французский языки, внушал ей религиозное чувство, занимался с ней уроками истории и географии, читал с ней произведения изящной литературы. Дочь вырастала под влияниями декабрьских событий, петровского каземата и сибирского поселения; идея политического освобождения и культ пострадавшего отца составляли главную основу ее внутренней жизни.

Наряду с воспитанием дочерей Н. Муравьев продолжал самостоятельные умственные занятия. Его сибирская библиотека неизменно пополнялась старыми и новыми сочинениями: рядом с работами о Сибири здесь появились исследования о железных дорогах, Полное собрание законов Российской империи и французские юридические пособия, описания Июльской революции во Франции и «Русская история» Н.Г. Устрялова, различные энциклопедии и географические справочники. Н. Муравьев предпочитал английскую литературу французской, историю - философии; просил присылать все новое, что появляется о России, все, что характеризует современную политическую жизнь, а также все выходящие мемуары.

В зимние вечера он окружал себя книгами и чувствовал себя перенесенным в привычную и любимую стихию. Он сосредоточенно следил за русской и западноевропейской жизнью, изучал проявления внешней и внутренней политики, подмечал все попытки преобразовательной деятельности и все репрессивные акты, исходившие от правительства Николая I, уделял особенное внимание новым хозяйственным явлениям и новым фактам в литературной и общественно-политической области. В летние месяцы жизнь Н. Муравьева принимала несколько иные формы: он превращался в энергичного агронома, проводил долгие дни на полях, на расчищаемых залежах, в хлебных овинах и в зерновых амбарах. Эти занятия сельским хозяйством продолжались с первого года поселения Н. Муравьева и до последнего дня его жизни.

На основании правительственных распоряжений каждому поселенцу отводилось по 15 дес. земли для самостоятельной обработки; кроме того, разрешалось наравне с крестьянами «расчищать и удобрять из-под лесов и болот остающиеся без употребления земли для пашни и сенокосов» с правом 40-летнего владения расчищенными участками. На основании этого права братья Муравьевы получили 30 дес. из земель Уриковского селения.  Располагая свободными средствами, они расчищали пустоши на реке Ангаре, поднимали нетронутые залежи и снимали в аренду дополнительные паи в сенокосных и пахотных угодьях местного крестьянства. В общей совокупности у них накоплялось от 60 до 70 дес. отдельно расположенных участков. На этой площади Н. Муравьев завел опытное плодопеременное хозяйство, построил мельницу, рассчитывал основать образцовую ферму, проектировал постройку сушильни и кирпичного завода.

Селение Уриковское лежало у слияния рек Усть-Куды и Ангары, на обезлесенном пространстве, подвергавшемся вредному влиянию холодного северо-восточного ветра. Но, несмотря на отрицательные условия сибирского климата, земля давала хорошие урожаи, если посеянные хлеба не «выдувались» в малоснежные зимы. Местное хозяйство велось примитивно, поля были истощены и засорены, никто не слыхал об агрономических улучшениях. У Н. Муравьева появилась мысль стать культурным «пионером» в этой отсталой и полунищей окраине; перед ним открывалось широкое и свободное поле для разнообразных агрономических опытов. Он с увлечением отдался этой идее и постарался обставить свою работу необходимыми пособиями и практическими средствами.

Содействие матери оказывало ему и тут неоценимую услугу. Н. Муравьев выписал богатую агрономическую литературу, тщательно изучил классические труды Тэера, Синклера и Домбаля, познакомился с русской земледельческой прессой, подписался на «Maison Rustique», постарался выяснить себе спорные вопросы русской практической агрономии. Он одинаково пристально следил и за русскими теоретическими новинками, и за описанием сельскохозяйственной сессии в Оксфорде, По его словам, Тэера «он знал наизусть»; его агрономические дневники и конспекты заполнены выдержками из иностранных и русских источников. Руководясь советами теоретиков агрономии, он составил план собственного хозяйства, завел усовершенствованные орудия, выписал отборные семена и организовал строжайший учет всех предпринимаемых операций.

Изо дня в день он записывал свои работы - подготовку семян, пахоту, посев, сенокос, жатву и умолот; точно обозначал количество обработанной земли, посеянного и обмолоченного зерна, собранного сена, рабочей силы и живого инвентаря; подводил итоги, сопоставлял и оценивал, насколько эффективна и выгодна была та или иная земледельческая операция. Летние месяцы он проводил в поле: непосредственно наблюдал за «взметом», двоением и троением пашни, «сердился на каждый комок земли и стремился превратить его в порошок»; выписывал плуги, экстирпаторы и конные грабли; с большой тщательностью исполнял чертежи улучшенных орудий и по моделям, полученным из Москвы, заказывал собственные веялки, плуги и запашники.

На земельной площади Муравьевых было разбито несколько полей, засеянных разнообразными зерновыми культурами вперемежку с торицей (spergula) и клевером. Главным образом сеялись озимая рожь, яровая пшеница, овес, ячмень и гречиха; делались опыты посева полбы, конопли и гималайского ячменя; кроме того, сажался картофель и разводилась люцерна. Из года в год увеличивались площади и размеры посевов. Кроме постоянных работников, нанимались сезонные, особенно в период покоса и жатвы; общее количество рабочей силы доходило до 90 человек в год.

В 1844 г. Н. Муравьев собрал со своей площади около 2 тыс. пудов зерна; большая часть урожая продавалась, но установить степень доходности предприятия невозможно за отсутствием приходо-расходных тетрадей. Хозяйственной реализацией продуктов ведал Александр Муравьев; по-видимому, эта сторона дела меньше интересовала Н. Муравьева: все свое внимание он обращал на организацию образцового агрономического хозяйства, на соответствие между затраченными усилиями и достигнутыми техническими результатами.

Обычно Н. Муравьев ставил себе хозяйственное задание, производил эксперименты и практически проверял положения теории. Надо прибавить, что он учитывал местные климатические и почвенные условия, присматривался к традиционным крестьянским приемам и некоторые из них - например, способы бурятского луговодства - признавал полезными и достойными подражания. Он не скрывал от себя замеченных ошибок и старательно отмечал их в своем дневнике; систематическое улучшение заимствованных и самостоятельных методов составляло основную задачу его агрономической деятельности.

В своих сельскохозяйственных начинаниях Н. Муравьев наталкивался на разнообразные преграды: ему мешали и бедствия сибирского климата, и отдаленность от умственных центров, и некультурность местного населения. Но особенно часто он жаловался на рабочую силу - на «нерадение, пьянство и непроизводительный труд» наемных рабочих. В этих постоянных и повторяющихся жалобах звучала не только досада увлеченного агронома, но и привычная точка зрения земельного собственника.

Н. Муравьев с завистливым чувством сопоставлял английских и русских рабочих; но, подходя к вопросу с широкой экономической точки зрения он видел источник слабой производительности в некультурности населения и в неправильной политике властей. Свободный наемный труд он продолжал считать необходимым условием сельскохозяйственных улучшений. Поголовное увлечение барщиной, которое наблюдалось в середине 30-х годов XIX в., вызывало с его стороны возражения; он просил свою мать не устраивать «пашни» и считал предпочтительной, хотя и более сложной, систему вольного найма.

Существовала несомненная связь между агрономическими увлечениями Н. Муравьева и его прежним опытом земельного собственника. Рассказывая о своих начинаниях, он вспоминает иногда о саратовских землях, о приемах того или иного помещика, о способах крестьянского производства. Военная служба помешала ему непосредственно организовать собственное хозяйство, сибирская ссылка не дала ему возможности управлять собственными имениями; в России он был больше землевладельцем, чем хозяином; в Сибири, наоборот, - больше хозяином, чем землевладельцем. Но и здесь и там перед нами вскрывается одинаковая точка зрения прогрессивного помещика, который мыслит новыми понятиями аграрно-капиталистической эпохи. Сибирская агрономия - яркий эпизод в жизни Н. Муравьева, который ретроспективно освещает его экономические мотивы и объясняет многие черты в его предыдущих социальных и политических построениях.

Муравьевы не ограничивались ведением собственного земледельческого хозяйства. Селение Уриковское находилось в нескольких верстах от Иркутска, крупного коммерческого центра, в котором сосредоточивались торговые сношения между Москвой и Китаем. Здесь функционировали банкирские конторы, оптовые склады и большие предприятия, основанные богатыми сибирскими купцами. Благодаря постоянной помощи со стороны матери Муравьевы располагали значительными денежными средствами, которые измерялись десятками тысяч рублей ассигнациями; официально они имели право получать не более 3 тыс. руб. в год, но пользовались каждым удобным поводом, чтобы увеличить свои наличные суммы.

В письмах с оказией они просили мать заделывать деньги в посылаемую мебель, заклеивать в переплеты книг, отправлять на имя гувернантки, передавать через приезжающих посредников, наконец, пользоваться надежными купеческими адресами. По выражению Н. Муравьева, они хотели «иметь доходы умеренные, но чистые», другими словами, стремились пустить в оборот накопленные суммы, чтобы получить выгодное приращение капитала. Уриковский дом Муравьевых притягивал к себе представителей иркутского купечества - банкиров Медведникова, Персина, Кузнецова и других, которые развертывали перед хозяевами перспективы доходных коммерческих спекуляций.

Сначала Муравьевы покупали денежные серии или распределяли капитал в частные руки, взимая по 8% с кредитованной суммы. Позднее они перешли к самостоятельным торговым и промышленным предприятиям. Они заметили, что незамерзающая водяная мельница расположена в 50 верстах от селения Уриковского и окрестное население испытывало большие неудобства при помоле хлеба. Они решили выстроить собственную мельницу, которая приводилась в движение лошадьми и волами. По расчетам Муравьевых в зимние месяцы выстроенная мельница должна была давать обеспеченный и немалый доход в размере 25 руб. в сутки. Но еще выгоднее оказалось участие в местной рыбной промышленности. Озеро Байкал изобиловало большими запасами омулей, которые составляли один из важных продуктов питания для окружающего населения.

Ловля омулей производилась крупными рыбопромышленниками, которые строили специальные барки, снабжали их необходимым инвентарем и нанимали кадры из опытных рабочих. В удачные годы ловля омулей давала огромную прибыль и считалась одним из источников быстрого обогащения. Муравьевы вступили в пай с богатым крестьянином Акундиновым, жителем селения Малая Разводная. В 1842 г. они вложили в это предприятие 20 тыс. руб. и получили на них 7 тыс. руб. чистой прибыли; однако подобная операция, давшая 35% дохода, считалась ими сравнительно неудачной.

Гораздо больше обещала им умелая и широко проведенная спекуляция с хлебом. Местные капиталисты, а по их примеру и Муравьевы, исходили из точного и безошибочного расчета: в силу особенностей иркутского климата в окрестностях города наблюдалась периодическая смена урожайных и неурожайных годов. Через каждые 5-6 лет жители собирали со своих полей большие запасы ржи, овса и пшеницы; стоимость зерна падала, и хлебные торговцы могли выколачивать прибыль только крупными массовыми поставками. Зато в следующие годы наблюдался все возрастающий недостаток хлеба; цены на ржаную муку поднимались с 60 коп. до 2 руб. 30 коп. за пуд, на пшеничную - с 1 руб. до 3 руб. 25 коп.

Крупные хлеботорговцы, имевшие заготовленные запасы, начинали спекулировать на повышении цен и получали при этом баснословные барыши. Муравьевых соблазнили эти хлебные спекуляции, и они решили испробовать «самое выгодное и безопасное» получение дохода. Александр Муравьев действовал в компании с Ф.Ф. Вадковским и иркутским чиновником Якубовичем, получая на хлебных операциях от 20 до 40% прибыли; время от времени братья извещали Е.Ф. Муравьеву об удачном исходе своих предприятий и развивали перед ней новые коммерческие проекты.

Особенно заманчивыми казались им золотопромышленные операции, о которых немало рассказывали опытные иркутские капиталисты. «Здесь Эльдорадо», - писал матери Александр Муравьев. По его словам, вчерашние бедняки быстро Превращаются в Сибири в миллионеров. Дороги поиски, но затраты на добычу невелики, и если рудник оказывается богатым, он сразу вознаграждает вложенные усилия. Они достаточно знают страну и знакомы со многими лицами, на которых можно вполне положиться. Пусть Е.Ф. Муравьева выхлопочет у министра финансов Канкрина разрешение на поиски золота в Восточной Сибири, да пришлет от своего имени доверенность на указанное ими лицо, и они начнут эксплуатировать золотую руду или войдут пайщиками в одно из действующих предприятий.

По-видимому, Е.Ф. Муравьевой не удалось раздобыть приискового свидетельства, и хозяйственные проекты Муравьевых остались неосуществленными; но они чрезвычайно характерны для сибирского периода в жизни Н. Муравьева, - так же как постройка собственной мельницы, компанейская ловля омулей и ростовщические спекуляции с хлебом. В условиях богатой колонизующейся окраины, под влиянием роста торгово-промышленного оборота у Н. Муравьева усилился прежний дух капиталистического накопления.

Правда, непосредственное ведение коммерческих операций падало на его брата, Александра, но он тоже играл инициативную роль при составлении хозяйственных планов и при подведении предварительных итогов; он не отделял себя от деятельности брата и подробно рассказывал матери об общих успехах, неудачах и задуманных начинаниях.  Его опыты аграрного  предпринимательства нашли себе естественное дополнение в этих широких капиталистических операциях торгового и промышленного типа.

Но Н. Муравьев не замыкался в узкий ограниченный круг собственного небольшого хозяйства: капиталистическая стихия, которую он воспринимал не только косвенно, через присылаемую литературу, но и более непосредственно, через сибирские впечатления, толкнула его на новую литературную работу. Н. Муравьев предпринял большое самостоятельное исследование с целью разработать проект о «сообщениях России», точнее говоря, о проведении широкой сети взаимно сообщающихся каналов.

С этой целью Н. Муравьев собрал большой фактический материал о существующих каналах в Америке, Англии, Франции, Голландии, Бельгии, Италии и Дании; он поставил своей задачей выяснить назначение, расстояние и глубину действующих каналов, количество и категории транспортируемых через них грузов и, наконец, влияние речной перевозки на быстроту и доходность коммерческих сношений.

Параллельно он собрал сведения о различных путях сообщения в России, о быстроте течения ее рек, о прибрежных культурах, о расстояниях и о количестве отправляемых грузов; одновременно он учел прежние проекты постройки каналов и экономические расчеты, связанные с действием навигации. Этот подобранный и систематизированный материал, извлеченный из иностранных и русских источников, хранится в его архиве наряду с записями о государственном кредите, банковских оборотах и русских финансовых операциях.

Н. Муравьев не остановился на этой подготовительной работе: по сообщению его друзей, он написал целое «сочинение о канализации России», но сжег его в минуту тревоги после неожиданного ареста Лунина. Однако краткая схема составленного проекта уцелела в бумагах Н. Муравьева, и, вчитываясь в эти черновые наброски, мы можем подметить руководящую экономическую идею автора. Н. Муравьев проектировал сложную систему торговых путей сообщения. Он исходил из географических условий Европейской России - ее низменного строения, обилия рек и наличия четырех приморских бассейнов; отсюда вытекала его основная задача - соединить морские порты, которые открывают России ближайшие торговые пути в западные и восточные страны.

Н. Муравьев решил использовать не только крупные реки, но и мелкие сближающиеся притоки; он задумал четыре основные системы каналов - между морями Балтийским (через Рижский и Финский заливы), Каспийским и Белым; одновременно он соединял Каспийский и Черноморский бассейны двумя системами донско-волжских и окско-донских каналов. Дополнением служили системы, имевшие внутреннее значение: одна из них соединяла водные пути Беломорского бассейна, другая связывала речные долины Оки и Волги. Существующие каналы были приняты во внимание и включены в новую расширенную систему. Общее количество проектированных каналов достигало солидной цифры - 53.

Обладая хорошими математическими познаниями, Н. Муравьев не мог ограничиться голой абстрактной схемой; содержание подобранного материала и сущность произведенной работы вполне выясняются из сохранившихся записей. Н. Муравьев очень интересовался проведением железных дорог и, вероятно, расценивал этот факт с точки зрения его хозяйственного эффекта, но он едва ли верил в быструю и повсеместную победу этого нового способа сообщения. Он знал, что Россия бедна и отстала, что она не имеет достаточно капиталов и не может поспеть за европейскими государствами.

Зато Россия богата естественной системой речных дорог, которые имели крупное историческое значение и заключают в себе широкие нераскрытые возможности. Надо использовать и развить старую петровскую идею и преобразовать всю страну в непрерывную сеть дешевых путей сообщения. По мысли Н. Муравьева, это грандиозное начинание должно было оказать могущественное влияние на дальнейшее развитие торговли, земледелия и промышленности.

За отсутствием материала мы не можем оценить технической и коммерческой пригодности составленного проекта, но он интересен не только со стороны его практической целесообразности, но и с точки зрения его социально-экономической тенденции. Перед нами яркий продукт нового капиталистического мышления, который апеллирует к развитию производительных сил и к расширению рыночных оборотов. Автор обладает широким экономическим кругозором; образец его построений - технический и хозяйственный опыт Америки и Европы; в отправной точке зрения он стоит на уровне развивающегося промышленного века.

В этом смысле задуманный план проведения каналов вполне соответствует и проекту либеральной конституции, и опытам прогрессивного земледелия,. и попыткам сибирского предпринимательства. Вероятно, готовая работа заключала в себе подробную экономическую мотивировку; очень возможно, что эта мотивировка была связана с политическим рассуждением - с критическим анализом современного государственного порядка и с общими выводами о необходимости его изменения. Именно это обстоятельство могло заставить встревоженного Н. Муравьева немедленно уничтожить итоги своих длительных изысканий.

Воспринимая новые сибирские впечатления, Н. Муравьев имел частые поводы для характеристики и оценки правительственных действий. Его положение как политического ссыльного казалось вполне удовлетворительным: он не испытывал никакой материальной нужды, его отношения с местным населением не возбуждали подозрения, а сибирская администрация не проявляла к нему никаких придирок. В письмах с оказией Н. Муравьев с удовольствием сообщал матери, что они держат исправников «в респекте», внушая к себе почтительное уважение, как к людям обладающим влиятельными связями. Генерал-губернатор был к ним неизменно любезен, хотя проявлял некоторую подозрительность и плохо исполнял свои обещания.

Тем не менее репрессивная политика правительства возбуждала страстное негодование Н. Муравьева. 19 января 1840 г. он писал матери из с. Уриковского: «Здесь не проходит дня, чтобы мы не видели новую жертву или чтобы не узнали о какой-нибудь новой несправедливости. В виленской газете напечатано - и я сам прочел это, - что несколько женщин удалены за пределы города - их выслали в Березов и Тару. Их оторвали от их детей, конфисковали все их имения, в то время как даже турки отказываются от конфискации.

Мы видим здесь сосланных [польских] священников и монахов - и здесь им сообщают, что они осуждены за атеизм. «Сейчас мы узнали об этом в Иркутске» - вот их ответ. Эти несчастные люди высланы на перекладных до пределов Сибири, которую они проходят пешком, а здесь поселенцы выброшены на мостовую без средств, без всякого внимания к их возрасту и их профессии. Можно ли унизиться до такой степени, чтобы хвалить людей, совершающих такие ужасы?

Какой-то князь Трубецкой, вице-губернатор Вильны, особенно отличился, собственноручно избивая обвиняемых. Несчастные, которых мы здесь видели, подверглись пытке. Дмитрий Гаврилович Бибиков-безрукий, оскорбил женщин. «Что скажет о   вас история?» - спрашивают его его жертвы. - «Будьте уверены, что она ничего не будет знать о моих поступках». Когда узнаешь о таких вещах, то самое меньшее, что можно сделать, это - хранить полнейшее молчание и избегать какого бы то ни было соприкосновения с правительством,  которое так издевается над законами и справедливостью».

Н. Муравьев не хотел обращаться к подобному правительству ни с какими личными просьбами: «всякое личное выступление, - говорил он матери, - значило бы отречение с моей стороны от выраженного мной негодования, которым проникнуто мое сердце». И он приводил в пример слабость кн. А.И. Одоевского: который «сделал невозможное  и написал стихи в честь наследника, мотивируя свой поступок желанием отдаться заботам о престарелом отце. Его послали на Кавказ, отец видел его только проездом, а теперь они навеки разлучены здесь, на земле. Стоило для этого льстить и отказываться от своих убеждений!»

Н. Муравьев целиком стоит на стороне Лунина в его настойчивой борьбе с политикой Николая I. После ареста и ссылки Лунина он пишет матери: «Вы обвиняете Michel’я, но он исполняет свой долг, доводя до сведения власть имущих слова истины, чтобы они не могли сказать, что они не знали правды и что они действовали в неведении. Все, что он написал о поляках, истинно. У него нет ни матери, ни детей, и он считает себя настолько одиноким, что его откровенность никому не нанесет ущерба. Что же касается права писать, то он не очень-то держится за него: моя кузина всегда будет о нем знать через других и будет лишена только возможности видеть его почерк.

Что же касается того, что с ним могут что-либо сделать, то он этого ожидает и пишет, зная, чем он отвечает. Требуют, чтобы люди относились безразлично к вопросу, что верно и что ложно, что хорошо и что дурно. Нужно сделать бесстрастное лицо, чтобы на нем не отражалось ничего происходящего внутри человека. Наша настоящая жизнь не здесь, и люди должны с покорностью переносить испытания, посланные в этой временной жизни. Мало любить хорошее, иногда надо это и выразить. Если это не принесет никакой пользы сейчас - это останется залогом для будущего».

Таким образом, ни покаянные отречения, ни христианская резиньяция не убили в Н. Муравьеве прежнего чувства политического протеста. Он сохранил не только свои либеральные взгляды, но и сознание, что необходимо делать их объектом общественной информации. Этот вывод приводит нас к интересному и до сих пор не разрешенному вопросу: принимал ли Н. Муравьев непосредственное участие в политических работах, которые вышли из сибирского уединения Лунина?

В сообщениях сибирских друзей есть одна характерная подробность: Н. Муравьев сжег не только свою работу о проведении сети каналов в России, но и «другие свои и Луниновы сочинения». В чем заключались сочинения Лунина, мы знаем из сохранившихся источников: у Лунина было четыре политических трактата, написанные на различных языках и предназначенные для распространения в России и за границей. Автор давал в них политическую оценку современного царствования и выяснял историческое значение тайного общества.

Рукописные экземпляры трактатов переписывались и ходили по рукам - сначала в сибирской ссылке, потом - в европейских губерниях. В этих работах ярко отражается умеренно-либеральная позиция, которую занял Лунин в период сибирского поселения. Не только общая концепция его взглядов, но и конкретные частности - например, характеристика целей тайного общества, его связей с предшествующими событиями, условий его возникновения и развития, затем суждения о польском революционном движении, наконец, воззрения на ход исторического процесса - вполне совпадают с известными нам мнениями Н. Муравьева.

Подобно Н. Муравьеву, Лунин говорит о закономерности политического прогресса и об его просвещенных носителях, которые «пробивают новые пути к совершенствованию настоящих поколений» и «восстановляют борение частей, необходимое для стройности целого»; в согласии с Н. Муравьевым он противопоставляет «дух тайного союза» «духу восстания» и осуждает «внезапные страсти» молодых и неопытных членов; излагая программу тайного общества, он воспроизводит основные положения конституции Н. Муравьева; характеризуя польское революционное движение, он вместе с Н. Муравьевым осуждает его «крайние» националистические стремления, но одновременно негодует на жестокую репрессивную политику правительства. Традиция, восходящая к А.И. Герцену, приписывала «Разбор донесения Следственной комиссии» коллективному труду Н. Муравьева и М. Лунина.

Действительно, не только исторические примечания к этой работе, но и многие взгляды, изложенные в основном тексте записки, отражают в себе суждения и оценки Никиты Муравьева. Двоюродные братья, связанные старинной и крепкой дружбой, жили в одном и том же селении Уриковском, часто встречались и, вероятно, немало говорили и о политике Николая I, и о событиях недавнего прошлого. Из переписки сибирского периода нам известно, что Н. Муравьев выписал в ссылку «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина и снова перечитывал ее с карандашом в руках; в исторической литературе уже было отмечено, что примечания к «Разбору донесения...» имеют своим непосредственным источником карамзинскую «Историю».

С другой стороны, несомненно, что основной текст трактата характеризуется лапидарным и неповторяемым стилем Лунина, а исторические примечания собственноручно инкорпорированы им во французский оригинал его работы. Эти наблюдения дают основание предполагать, что «Разбор донесения...», так же как и остальные трактаты, был плодом совместных и длительных бесед с Н. Муравьевым, но появился как самостоятельная творческая работа, впитавшая в себя идеи и выводы идеолога Северного общества. Можно думать, что Лунин воспользовался при этом историческими справками, которые составил для него Н. Муравьев, отличавшийся хорошими знаниями по русской истории.

Но Н. Муравьеву приписывается не только «Разбор донесения...» Лунина: по словам Е.И. Якушкина, политическому перу Н. Муравьева принадлежат также небольшие «Записки», которые опубликованы Шиманом под названием мемуаров Александра Муравьева. Е.И. Якушкин, побывавший в Сибири и много узнавший от своего отца, сообщает, что в Петровском заводе Н. Муравьев задумал составить подробные записки о тайном обществе; но он осуществил эту мысль позднее, в период своей ссылки; он искусно законспирировал свою рукопись, разнеся ее на поля своих книг; впоследствии его брат унаследовал оставшуюся библиотеку, извлек оттуда отрывочные заметки и объединил их под общим заглавием «Mon journal». По словам Е.И. Якушкина, номинальный автор почти ничего не говорит о самом себе, и это - лучший довод против его личного авторства.

Ближайший анализ опубликованных мемуаров не подтверждает такого заключения. Наоборот, Александр Муравьев много говорит о самом себе - передает конкретные подробности о своем аресте, допросе и заключении в Петропавловской крепости, рассказывает о своих личных переживаниях, о волновавших его мыслях и чувствах; описание переезда в сибирскую ссылку, так же как и другие подробности, изложены простодушно и безыскусственно, тоном непосредственного участника и очевидца.

Больше того, А. Муравьев дает живые и восторженные характеристики своего брата, вспоминает его суждения и разговоры, рассказывает об его чувствах и настроениях словами любящего и близкого наблюдателя. Эти элементы записок составляют большую часть сочинения и могут быть приписаны единственному лицу - Александру Михайловичу Муравьеву, бывшему корнету Кавалергардского полка, рядовому члену Северного общества. Но в записках А.М. Муравьева есть не только элементы личных воспоминаний: первая часть сочинения посвящена общей характеристике царствования Александра I и краткой истории тайного общества. По своему стилю и содержанию политические разделы резко отличаются от чисто мемуарных отрывков; только изредка они прерываются отдельными вставками, носящими характер конкретных воспоминаний.

Вдумываясь в это большое историческое введение, мы улавливаем в нем знакомые воззрения Н. Муравьева: они сквозят и в религиозно-нравственной оценке самодержавия, и в характеристике либеральных обещаний Александра I, и в формулировке цели тайного общества, и в изложении политической тактики. Самый язык этой исторической части напоминает точный и сжатый слог Н. Муравьева. Кроме того, характерно совпадение многих суждений с сибирскими мыслями, Лунина: «Mon journal» дает такую же картину тайного общества, подчищенную и приглаженную в духе умеренного конституционного либерализма. Автор записок усиленно подчеркивает либеральную инициативу Александра I, резко противопоставляя ее последующей реакционной политике.

Излагая программу тайного общества, он придает ей чрезвычайно умеренное реформаторское толкование: он перечисляет частные преобразовательные меры (например, «гласность в государственных делах», «гласность судопроизводства», «уничтожение винного откупа» и пр.), но совершенно не упоминает о конституционном ограничении самодержавной власти. Он глухо говорит о республиканских стремлениях Южного общества и умалчивает о революционных планах восстания и цареубийства. Столкновение и борьба между умеренной и радикальной группировками совершенно выпадают из его изложения.

В общем эта субъективно-односторонняя характеристика построена по тому же плану, какой мы находим в публицистических воспоминаниях С.П. Трубецкого. Перед нами позднейшая либеральная реминисценция, продиктованная «смягчившимися» политическими воззрениями. По-видимому, эта общеисторическая часть мемуаров была составлена Александром Муравьевым на основании сохранившихся заметок его старшего брата; в сущности, он не имел собственного политического лица: и молодым офицером, и состарившимся поселенцем он всегда отражал политические стремления Никиты Муравьева.

Указания Е. И. Якушкина чрезвычайно ценны и в другом отношении: он рассказывает о собственноручной записке П. Муравьева, которую он видел в подлиннике и которую запомнил в ее основных и важнейших чертах. По словам Е.И. Якушкина, в этой записке «Никита старается показать, что все порядочное, сделанное имп[ератором] Николаем, взято из программы общества». Это указание косвенно совпадает с сибирскими записями петрашевца Ф.Г. Толя: декабристы рассказывали ему, что «одно из сочинений Никиты Муравьева, могшее сделать ему много зла, было захвачено III Отделением»; Е.Ф. Муравьева узнала об этом несчастье и через посредство влиятельных знакомых за огромную сумму сумела выкупить опасную рукопись.

Мы не в состоянии проверить сделанное сообщение, но оно заключает в себе возможный отголосок действительного факта: при обыске и аресте у Лунина могли найти политический манускрипт Н. Муравьева, а богатые и влиятельные родственники могли негласно замять возникшее осложнение. Очень вероятно, что Н. Муравьев не только беседовал с Луниным, влияя на его исторические взгляды и политические оценки, но и самостоятельно оформил свои мысли о значении тайного общества - подвел обобщающий и сжатый итог своей бурной политической молодости.

Такая записка действительно была составлена Н. Муравьевым. Она сохранилась не в подлиннике, а в копии Е.И. Якушкина и хранится в Архиве Академии наук, в бумагах Н.Ф. Дубровина. Записка составлена на французском языке, изложена конспективно и занимает немного места. Написанная логично и стройно, она во многом напоминает сибирские высказывания Лунина. Но есть отдельные существенные пункты, в которых Н. Муравьев резко расходится со своим единомышленником; это обстоятельство открывает нам возможность проверить и подтвердить его личное авторство.

В своей сибирской записке Н. Муравьев ставит себе задачей выяснить историческую роль тайного общества. Учитывая события последнего царствования, разбираясь в международной и внутренней политике и присматриваясь к явлениям общественной жизни, автор устанавливает, какое влияние оказало движение декабристов на общий ход государственного развития. По его мнению, это влияние сказывается в трех основных направлениях. С одной стороны, правительство пошло на уступки, поневоле капитулируя перед требованиями тайного общества. С другой - правительство оградило себя мерами безопасности, чтобы спасти себя от веяний времени. Наконец, параллельно и независимо стала развиваться самостоятельная общественная инициатива, которая несет в себе зародыш новых назревающих перемен.

Политические уступки правительства Н. Муравьев видит в актах внешней и внутренней политики Николая I. Правительство отказалось от участия в Священном союзе, поддержало греческое восстание и сделало отсюда все необходимые выводы заключением Адрианопольского договора; оно было вынуждено признать новую власть во Франции, вышедшую из Июльской революции, и отказаться от поддержки легитимной монархии.

Под давлением тайного общества правительство должно было согласиться с необходимостью государственных преобразований и возвестить об этом в манифесте 13 июля 1826 г.; оно согласилось, что принцип публичности есть необходимое условие издания законов, и пыталось осуществлять его при помощи министерских журналов и воздействия на европейское общественное мнение. Оно собрало и опубликовало в виде общего свода ранее изданные законы, хотя и оставило нетронутыми их старые. отжившие основания. Армия была реорганизована отчасти по идеям, высказанным П.И. Пестелем. Ответственные места на государственной службе были доверены отдельным амнистированным членам тайного общества.

Но, уступая, правительство старалось обороняться. Оно заставило дворянство несколько раз подписать обещание не участвовать в тайных политических обществах. Организовало Отдельный корпус жандармов и ввело повсеместную систему всепроникающего шпионажа; оно стремилось заглушить всякое проявление самостоятельной мысли и воздвигало гонение на литературные журналы («Московский телеграф», «Телескоп» и т. д.).

Признав конституцию Польского королевства, оно «начало нарушило, а потом уничтожило ее; обрушилось на польскую нацию конфискацией имений, закрытием университетов и преследованием католического духовенства. Прибегая к репрессиям, правительство старалось задобрить чиновничество и армию увеличением жалованья и чрезвычайными наградами. Не рассчитывая на меры насилия, правительство попыталось извратить самые принципы общественно-политических наук, приспособив их к целям самодержавия: в этом смысле оно повело определенную пропаганду в «Журнале Министерства народного просвещения».

Но попытки правительства встречают преграду в развитии национальных способностей. Растет количество научных и литературных работ: появляются энциклопедии, исторические исследования, собрания летописей, журналы, художественные произведения. Увеличивается масса читателей, библиотеки учреждаются не только в столичных, но и в губернских городах; несмотря на стеснения цензуры, библиотечное дело становится доходным коммерческим предприятием. В различных пунктах страны возникают научные и литературные общества, которые проникаются политической тенденцией. Образовано 54 торгово-промышленных компании. Восстание в Польше служит ответом на нарушение конституции. Волнения в военных поселениях являются протестом против незаконного режима.

Сопоставляя эти разнообразные факты, автор делает обобщающий вывод: тайное общество не было обыкновенной случайностью— «оно начало в России новую политическую эру и с этой точки зрения может быть сопоставлено с союзом тех патриотов, которому Англия обязана своей Великой хартией вольностей. Члены тайного общества, поставленные в аналогичные условия, действовали в силу такого же права, но были вынуждены прибегать к разнообразным способам действий; они стремились подражать примеру своих предшественников, кладя первые основания национальным свободам».

Если в характеристике правительственных уступок и репрессий Н. Муравьев с некоторыми вариациями повторяет суждения Лунина, то в описании и оценке общественной жизни он остается совершенно самостоятельным. У Лунина есть собственная записка, посвященная царствованию Николая I; он тоже дает анализ внутренней и внешней политики после восстания 1825 г., тоже заканчивает картиной морального состояния, которое переживает подавленная страна.

Но он стоит на иной, более пессимистической точке зрения: Лунин считает, что «недостатки политической организации отражаются в нравах, обычаях, наклонностях и привычках»; он видит развращающее влияние рабства, неверное направление умов, оскудение науки и литературы. «Поэзия повесила свою лиру на вавилонские ивы; периодические издания выражают лишь ложь или лесть, столь же вредную для власти, терпящую ее». Превращая науки в устои самодержавия, правительство сеет «невежество, составляющее отличительную черту настоящей эпохи». «В сущности ничего не изменилось. Народ и правительство одинаково страдают, потому что устранили моральную власть, единственно способную служить посредником, чтобы сговориться и посоветоваться о взаимных интересах».

Этот вывод совершенно противоположен заключению Н. Муравьева, который иначе расценивает создавшуюся политическую обстановку: по его мнению/ тайное общество засыпало пропасть, которая существовала между правительством и народом; оно дало истинное освещение их взаимным интересам и создало между ними новые отношения. Рассуждения Н. Муравьева имеют определенную цель - показать, как и раньше, что «взаимное борение частей» стремится к неизбежному и гармоническому разрешению,, что сталкивающиеся силы не отдаляются, а сближаются между собою.

Его обобщающая записка проникнута оптимистическим тоном - он верит в естественный ход вещей, возлагает надежды на экономическое и умственное развитие и ждет не революционного кризиса, а мирного соглашения. Правда, и Лунин верит, что есть «моральная гарантия этой счастливой перемены», и он апеллирует к «выдающимся добродетелям» и заботам монарха, но его темперамент и критический ум увлекают его дальше этой мирной границы. Он негодует и обличает, он чувствует в себе огонь политического проповедника, и его характеристика настоящего далека от смягченных красок, применяемых Н. Муравьевым.

Н. Муравьев разделяет с ним негодование против правительственных насилий, но, восходя к более широким политическим обобщениям, он занимает более спокойную и примирительную позицию. Тем не менее оба автора совпадали в своих исторических оценках и политических прогнозах,, очень далеких от прежней революционной тактики. Стоя на оппозиционно-либеральной платформе, они осуждали самодержавно-крепостное государство, но отрекались от насильственного образа действий. У Н. Муравьева эта новая модификация политических взглядов была выражена гораздо яснее и резче.

Разгром политического восстания и годы сибирской ссылки умерили его политические порывы, и он окончательно эволюционировал к спокойному и мирному буржуазному либерализму. Этот заключительный перелом был характерен для людей его класса: такое состояние пережили все амнистированные декабристы, вышедшие из рядов обеспеченного дворянства. По мере роста капиталистических отношений усиливалась и политическая дифференциация общества. Представители аграрной буржуазии укреплялись на позициях либерального реформизма; идея революционной борьбы делалась исключительным достоянием  более  демократических мелкобуржуазных  группировок.

Таким образом, сибирский период окончательно оформил социальные и политические стремления H. Муравьева. Его записка о тайном обществе логически связана с его проектом строительства сети каналов в России и с его опытами прогрессивного земледелия в Сибири. Во всех начинаниях и высказываниях Н. Муравьева перед нами рисуется один и тот же общественный образ - прогрессивного русского землевладельца, который захвачен потоком капиталистического развития и который строит свою деятельность на основах буржуазного миросозерцания. Эта руководящая нота одинаково сильно звучит и в проекте его конституции, и в результатах его сибирских занятий.

Н. Муравьев прожил на поселении около 7 лет. В общем его внешняя жизнь мало менялась за эти однообразные и спокойные годы. Весной 1843 г. он заболел от случайной простуды и через четыре дня, 28 апреля, умер на руках своего брата и дочери. Известие об его смерти поразило тяжелым ударом не только его мать, престарелую Е.Ф. Муравьеву, но и всех сибирских товарищей по изгнанию. «Смерть моего дорогого Никиты огромная потеря для нас, - писал Лунин из своего акатуйского заточения, - этот человек один стоил целой академии».

Подобными же отзывами обменивались в письмах другие декабристы - С.Г. Волконский, П.А. Муханов, Ф.Ф. Вадковский. Никита Муравьев вызывал при жизни различные оценки со стороны окружающих: некоторые считали его холодным и эгоистичным, другие отрицали за ним сильную волю, большинство уважало его за обширные знания и душевное благородство. Такое различие мнений сохранилось и позже, в воспоминаниях современников. Но при всем разнообразии субъективно-моральных характеристик несомненно одно: на всех этапах своего внутреннего развития и во всех переломах своего политического мировоззрения Никита Муравьев оставался верен руководящей идее своей жизни - борьбе с отживающими основами старого феодально-крепостнического государства.