Барятинский Александр Петрович.

Page: « 1 2

Posts 11 to 14 of 14

Share112018-05-21 17:58:15

Из показаний А.П. Барятинского1

Воспитывался я в С.-Петербурге в Изуитском благородном пансионе; вышел из оного в конце 1814 году или в начале 1815 году. По выступлении из оного жил я у моего сродственника князя Василья Васильевича Долгорукова. Вскоре по воле родительской, противу моего желания, вступил я в коллегию Иностранных дел под покровительством его сиятельства графа Нессельрода, и надеялся в скором времени быть при миссии, но вдруг переменил род службы.

Я желал более всего успеть в математиках и вообще в точных науках и в словесности; но вскоре по моей ветренности оставил я первые предметы, а укрепив себя более в латинском языке, предался исключительно древней и современной словесности. В следующем пункте покажу я, какие были мои приуготовления к вышеупомянутому роду службы.

Поелику прежде, нежели вступить в коллегию Иностранных дел, нужно иметь полный аттестат из Педагогического института и поелику у изуитов не были преподаваемы никакие политические науки, которые, однакоже требовались для сего аттестата, то я был принужден заняться ими по крайней мере чтобы выдержать экзамен. И потому из дому князя Долгорукова я ездил в Педагогический институт к профессору Кукольнику2 и в течение двух или трех месяцев он мне и двум братьям Тютчевым (которые также после вступили в л.-г. Гусарский полк) читал вкратце лекции на счет Русского, Римского и, кажется, естественного права, физике и политической экономии. После сего я получил полный аттестат и никогда более на сии науки не обращал внимания и совсем из моей памяти они изгладились.

До самого моего прибытия в Тульчин не приходили мне в ум никакие идеи либеральные и вольнодумческие; я слишком был рассеян и не читал ни тогда, даже и до сих пор либеральных книг; может быть какая-нибудь и попалася, но я ими не занимался; повседневное обращение с членами тогда мне неизвестного еще общества мало-помалу вливало в меня такого роду мысли и, любя искренно мое отечество, я с радостью взошел в то общество, которое мне казалося стремящимся ко его благу. Тогда, чувствуя себя весьма несведущим по политическим наукам, но желая с совершенным самоотвержением и без всяких личных видов и выгод соучаствовать к достижению преступной, но прельщающей меня цели, я слепо и беспрекословно повиновался тем людям, к которым я имел полное доверие...

Хотя я предпринял некогда, чтобы иметь сведенья о политических науках, которые мне совершенно чужды, перевести на французский язык «Русскую Правду», но поелику я, к моему стыду (бывши воспитан в С.-Петерб[урге] у изуитов), не знаю хорошо русский язык и не занимался чтением русских книг, - то, переведя две или три страницы*, мне наскучило, и я бросил ее и никогда не читал, о чем сам Пестель может свидетельствовать. Но по разговорам между членами на ее счет я могу извлечь следующее: что все должны быть равны перед законом, что земли должны быть разделены между крестьянами и господами, а часть оставлена для новопоселяющихся из иностранцев. Столица же должна быть Нижний, яко в сердце государства. Вот все, что могу упомнить, потому что я никогда не вникал к политическим наукам. Что касается до прокламации и катехизиса, не токмо не читал, но даже не слыхал об оных.

Молодость, идея о конституции и о свободе крестьян прельстили меня, и я себя почел обязанным взойти в общество, которое мне казалося стремящимся ко благу моего отечества3.

*В сих страниц было изложено общее понятие о гражданском обществе, о цели его, о взаимных обязанностях правительства с народом и прочие тому подобные. - Прим. А. Барятинского.

1 Материалы из следственного дела Барятинского публикуются в извлечениях, по документам ГЦИА (ф. 48, № 401).

2 В.Г. Кукольник (1765-1821) - отец писателя; с 1803 г. занимал в Петербургском педагогическом институте кафедру римского права.

3 Ответ дан на вопрос, что побудило Барятинского вступить в Тайное общество.

В каземате Петропавловской крепости, во время следствия, Барятинский сидел рядом с В.П. Зубковым, которому рассказал, что он «друг Пестеля, был членом Общества и что они замышляли захватить покойного императора. Он сказал, что правительство всё знает. За время его заключения его ни разу не водили в Комитет. Он ждёт для себя строгой кары и очень жалеет своего старика-отца. Он часто смешил меня своими остротами. Я говорил ему или, вернее, пел, что дело это протянется ещё долго и что меня, вероятно, не выпустят до конца... «света», - кончал он. Я много смеялся этому. Я сказал, что нас провели через перегонный куб, прежде чем заключить сюда, намекая на все места заключения, где мы перебывали до крепости. - «Да, отвечал он, - с той только разницей, что водка, проходя через перегонный куб, становится всё крепче, а мы слабеем с каждым днём»...» (см. журнал «Былое», 1926, № 1 (35), стр. 6).

В сибирских тюрьмах Барятинский не терял бодрости и даже весёлости. Продолжал писать «вольнодумческие» стихи. По воспоминаниям некоторых декабристов, Барятинский вместе с В.Л. Давыдовым составлял сборник стихотворений «Плоды тюремной хандры». Стихи до нас не дошли. Кроме того, известно, что Барятинский написал на французском языке философское сочинение материалистического содержания, направленное против тех декабристов, которые составляли так называемую «религиозную конгрегацию».

В 1839 г. Барятинский был выпущен на поселение. Здесь продолжал заниматься математикой, изучал греческий язык. Жил в крайней бедности, тяжело болел и умер в больнице общественного призрения. Вещи домашнего обихода и книги, оставшиеся после него, были оценены полицией в 11 руб. 3 коп. (см. сборник «Декабристы. 86 портретов», М. 1906, стр. 11).

Share122020-08-23 08:03:11

Александр Барятинский и Полина Барыкова

Е.Ю. Лебедева

Среди образов «декабриста вообще» есть и такой - жизнерадостный гусар, который равно готов и выпить, и с самодержавием побороться, ровно как в «Синих гусарах» Николая Асеева:

«Скинуты ментики,
ночь глубока,
ну-ка, запеньте-ка
полный бокал!
Нальем и осушим
и станем трезвей:
- За Южное братство,
за юных друзей».

Гусаров среди декабристов вообще не то чтобы много. Тем любопытнее попытаться прикинуть, кто ему может соответствовать из конкретных людей. Лунин? Давно не в столице и вообще отчётливо сам по себе. Василий Давыдов? Давно в отставке вкушает прелести семейной жизни... Артамон Муравьёв - тоже человек уже не слишком юный, отец семейства и командир полка...

Словом, ближе всего к «архетипическому гусару» оказывается не слишком известный на фоне других, и едва ли приходивший на ум и Асееву, и другим применявшим этот образ человек - Александр Барятинский.

Судите сами - штабс-ротмистр Лейб-гвардии гусарского полка, уроженец Москвы, князь-Рюрикович, из не самой богатой и известной ветви этого семейства, к тому же (как выяснится уже после 1826 года) свои деньги и имения растратившей довольно нерасчётливо... Но пока их ещё хватает, а ежели в какой-то момент денег под рукой не оказалось - можно взять у Одесского купца товары в долг, и потом сумму в 700 с лишним рублей (это примерно годовое жалование нашего гусара!) «за набратые напитки» купец будет добывать несколько лет через командование армии...

Впрочем, разговоры под шампанское будут самые те, даже ещё в Петербурге, собственно в гусарском полку, то есть когда про тайное общество Александр и не слышал: там один из сослуживцев записывает в дневнике неоднократно: «Спорил с Барятинским», один раз уточняет - «спорил с Барятинским про закон». Уже в Тульчине под шампанское офицеры квартирмейстерской части спорят с ним о религии: князь в те годы довольно вольнодумен и даже пишет на тему сомнений в благости Бога (а то и в его существовании) длинное французское стихотворение...

Кстати, да - стихи пишет ещё с отрочества, исключительно на французском, немалое число из тех, что нам известны - посвящения различным дамам, но есть и товарищам: Василию Ивашеву (в стихотворении мастерски описана его игра на фортепиано) и Павлу Пестелю (ему досталось посвящение к довольно романтической поэме про дикие страсти среди детей природы - индейцев.... по правде говоря, это произведение ужасно, впрочем, автор сам просит за него прощения в посвящении, так что будем надеяться, что Павлу было всё-таки приятно его получить). В 1823 году в Москве вышла небольшая книга этих стихов - видимо, расходилась в основном по друзьям и знакомым (впрочем, в библиотеках Ивана Матвеевича Муравьёва-Апостола и Александра Пушкина она тоже была).

А дамы в посвящениях мелькают разные, далеко не со всеми имеет смысл предполагать роман или даже мимолётное ухаживание. Вот проезжает через Тульчин его родственница, княгиня Барятинская, и получает от него в подарок книгу стихов с надписью. Вот посвящение Марии Казимировне Юшневской, исключительно о достоинствах её души (и всё, кстати, правда!), вот - экспромт-посвящение дочери фельдмаршала Витгенштейна, вот петербургские родственницы...

И ещё одно посвящение, попадающее в книгу, которое долго оставалось нераскрытым, слишком уж мало зацепок: «мадмуазель П.... Б....вой». Поди угадай фамилию - Багреева? Баранова? Борисова? А может, она известна в документах под фамилией мужа, а может, как часто дочери - вообще не упомянута в родословных?

И содержание стихотворения не даёт никаких зацепок - девушка дала ему свой альбом, но велела писать не комплименты, а истину!

«Молчать? Вас порицать? Что - худшее из двух?
В молчании глухом стать частью вашей славы?
Позорить вас? Отдать победу вам - когда вы,
Смеясь, изнемогать отправили мой дух?»

Стихотворение представляет собой попытку выкрутиться, у девушки определённо есть характер, но где её искать, яснее не становится!

Но вот приходит 1825 год, Александр оказывается под арестом как один из самых заметных людей Тульчинской управы. За следующие полгода он, помимо следствия, узнаёт ещё и о смерти отца (а вот тот об аресте сына узнать не успел - умер от чахотки буквально за несколько дней до новостей), а затем следствие завершится, в числе прочего - казнью его ближайшего друга Павла Пестеля (он его когда-то и принял в общество) и каторгой для самого Барятинского.

Буквально через несколько дней после приговора он сочиняет пространное стихотворение «Стансы в каземате» - нельзя сказать «пишет», писать там нечем, он читает его через хлипкую временную стену между казематами ещё одному южанину и другу Пестеля - Николаю Лореру, а тот, обладавший феноменальной памятью, запоминает и гораздо позже записывает. Автор «Стансов» вспоминает и, похоже, прощается со всеми теми, кто был ему близок - родителями (о смерти отца он уже знает; мать же лет двадцать живёт отдельно от семьи), различными друзьями, и под самый конец, обращаясь к реке Неве (на неё выходили окна их камер), говорит:

«Если же милая когда
Посетит твои струи,
Доверит ли тебе, вода,
Печаль и прелести свои,
С любовью и грудь обойми
И стан восхитительный вдруг,
Облик, что был мне так мил -
Очарованье ласкающих рук.
Если же робко склонит
Уста к притихшим волнам,
Оставьте на розах ланит
Наших нежных лобзаний знак.
Пусть волны помедлят чуть-чуть -
Держать её радостно им,
И прочь от любимой отправятся в путь
Со вздохом последним моим».

Автор со всей очевидностью представляет себе вполне конкретную «милую», это не абстрактный поэтический образ, пусть мы и не можем точно сказать, так случалось ли ей попадать в кольцо «ласкающих рук» или это только мечты автора (или автор попытался, но по рукам-таки получил?)... Но снова - практически никаких зацепок. Она может прийти к водам Невы, но это означает, что она живёт или бывает в Петербурге - а может быть, в Петербургской губернии.

Загадку разрешили сохранённые Барятинским письма, которые он получал в Сибири. В основном пишут ему родственники, и прежде всего - старшая сестра Варвара, есть понемногу и от других - дяди, тётушки, другой сестры, от матери, единичные письма от разных знакомых... Но автор второй по толщине пачки писем после сестры Варвары - некая Полина Барыкова. И вот из её собственных писем, упоминаний у Варвары... и многих других фрагментов этой мозаики мы можем наконец понять, о ком же идёт речь.

Семейства Барятинских и Барыковых состоят в родстве - ещё через три семейства. В те времена таким родством вполне «считались», но при этом, если бы родственники такой дальности решили заключить брак, помех к этому наверняка бы не было.

Начинается её жизнь, кажется, совершенно обыкновенно: не слишком богатое семейство, отец служит по ведомству водных коммуникаций на канале в Новой Ладоге, где-то там появляется на свет и Полина (в 1805 году, на восемь лет позже Александра Барятинского), в семейной переписке упоминаются её братья и сёстры, но до взрослых лет доживает только один брат (детская смертность в те годы - явление совершенно обычное в любом социальном слое), потом отец выходит в отставку и семейство поселяется в Новгородской губернии, недалеко от Валдая, это имение матери, - там рядом кстати живёт её родственница и подруга, у которой она когда-то и познакомилась с будущим мужем, у неё теперь тоже семья, в том числе три дочери - круг для общения и совместного образования Полины...

И тут обыкновенная биография начинает приобретать свойства сюжета, который, будь он в фильме или книге, заклеймили бы за излишнюю драматичность и неправдоподобность.

Отец семейства вдруг уезжает из семьи куда-то на Волынь и не желает возвращаться - он убеждён, что он делает свою семью несчастной, единственное спасение - быть подальше от них! Семья и вправду несчастна - его отсутствием, а у Степана Алексеевича Барыкова, похоже, именно этим впервые ярко проявилась психическая болезнь, которая так впоследствии и не оставила его. К семейству он больше не вернулся; через несколько лет скончалась мать Полины, у неё самой вскоре после смерти матери впервые появились признаки чахотки (и с тех пор любое сильное впечатление могло вызвать её обострение)...

Отца, пытавшегося поступить на службу (но это оказалось ему уже не по силам) родственники в итоге поселили в Петербурге на отдельной квартире, за ним присматривали, когда временами он был в хорошем расположении духа, то принимал гостей (но так было не всегда). Кстати, позже, уже во время русско-турецкой войны отдаст дань семейной психиатрии и брат Полины, отбыв в неизвестном направлении с военной службы...

О Полине взяла на себя заботу та самая подруга и родственница матери; Барятинским она, соответственно, тоже приходилась роднёй, и была с ними знакома в Москве ещё до своего замужества. Так что неудивительно, что в её переписке с родственниками в 1820-х годах начинает мелькать и Александр Барятинский. Вот она спрашивает ещё одного молодого родственника, учащегося в Петербурге - заходил ли к вам князь Барятинский, а то ведь обещал? И говорит, что он - «замечательный молодой человек, горячность которого всегда умеряется его доброй натурой».

А вот рассказывает о своём - вместе с дочерями и Полиной - пребывании зимой 1825 года в Твери в этом году здесь мало военных, они стоят не в городе, а в деревнях, их не всегда отпускают в город, «и если бы добрый Александр Барятинский был здесь, ему бы не пришлось гоняться за кавалерами нашей нежной Ундины, чтобы увещевать их не танцевать с ней столько вальсов...» (тут же говорится, что девушки в этом году танцуют достаточно, но не слишком много, чтобы можно было устать).

...Нда, хороший способ - если ты ещё сам не посватался к девушке и, следовательно, танцевать с ней весь бал подряд никак не выйдет, - можно отгонять других кавалеров, вооружаясь, например, соображениями здоровья! И заметим, старшую даму эта ситуация - и лично «добрый Александр Барятинский» в таком качестве - совершенно устраивают. Кто знает, что бы из этого вышло, будь у них в запасе ещё год или два?

Но грянул конец года 1825-го, и оказалось, что теперь своем «добром» родиче дама совершенно другого мнения: «Когда я узнала, что кн. Барятинский был уловлен в этот отвратительный заговор, моей первой мыслью было искреннее сожаление, что его отец, который боролся в прошлом году с тяжелой болезнью, не умер от неё...» Тут она, прямо скажем, немного поторопилась - новости о том, что в этом году (и, видимо, все от той же чахотки, что донимала его в прошлом) старший князь Барятинский всё-таки скончался, не успев узнать про «отвратительный заговор», ещё не пришли. Дама пишет, как ей жаль сестёр заговорщика - они ведь восхищались им и видели в нём «образец совершенства». О Полине - ни слова, а Полина рядом и тоже узнаёт обо всём происходящем... Но, скорее всего, видя такую реакцию, не спешит делится своими мыслями о родственнике. И - встречает 1826 год очередным обострением чахотки.

До первого письма её Александру Барятинскому в Сибирь - ещё почти 10 лет: оно будет написано в 1835 году. За эти годы, пока они ничего не знают друг о друге, Александр в Сибири тоже пытается загнуться от своей чахотки, горловой. Был официально признан умирающим, почти потерял голос, почти два года не писал сестре - но всё-таки выкарабкался. Полина от своей чахотки, менее специфической, тоже едва не умирает. В том же, что и он, 1832 году. Как и ранее, причиной было событие, сильно её взволновавшее, и не в хорошую сторону. Хотя казалось бы... Дело в том, что ей... сделали предложение.

К этому времени Полина уже несколько лет жила в Царском Cеле: туда её из окрестностей Валдая извлекла её двоюродная сестра, в девичестве - тоже Полина Барыкова, а теперь - графиня Толстая, мать пятерых детей, воспитанием которых и занялась вместе с ней вторая Полина. И хорошо, что ей удалось перебраться - у подруги матери с возрастом характер не улучшался, остальные члены семейства тоже часто проявляли острые углы своих характеров (некоторые из них потом по разным поводам познакомились с жёлтым домом... (что мы там говорили про мелодраму?), словом, скандалов вокруг было достаточно.

В семействе Толстых всё было куда более мирно, - да и к хорошим врачам они жили явно ближе. Впрочем, две Полины не ограничивали свои заботы кругом семьи в узком смысле. Например, они исправно писали письма ещё одному родственнику, Алексею Философову, который в это время служил то на Кавказе, а то и вовсе в Алжире, во время тамошней войны... Сообщали новости и подробности своей жизни, беспокоились о его здоровье...

Алексей Философов, кстати, прекрасно знал о былых встречах Полины с «добрым князем Барятинским». Но, похоже, полагал их оставшимися далеко в прошлом. Поэтому, когда он, вернувшись из своих военных странствий, понял, что влюбился в свою усердную корреспондентку, ничто не помешало ему предложить ей руку и сердце. Неизвестно, на какой ответ он рассчитывал больше всего, но едва ли - на тяжёлое обострение чахотки. Пришлось вместе с остальными хлопотать о её здоровье и - отступать обратно на позиции доброго друга Полины и семейства в целом. Что, кстати, ему вполне удалось. Как и найти себе в скором времени другую невесту.

В 1835 году через Петербург проезжает сестра Александра Барятинского, Варвара, по дороге на морские купания. Она заглядывает в гости к семейству Толстых и уговаривает Полину сделать приписку к её письму в Сибирь... и тоже, наверное, не ожидает, какую лавину она стронет таким образом с места.

Но накрывает в итоге всех троих участников переписки, включая саму Варвару.

«Поверьте мне, Варинька, когда я узнала о несчастье Александра, моим первым чувством было сожаление, что я не могу разделить его судьбу; и это не была только фраза - если я так сказала, то я так и чувствовала. И, разумеется, я сделала бы это не колеблясь, если бы я могла поверить хоть на одно мгновение, что он сохранял ещё хотя бы малейшее воспоминание о чувствах, которые он обнаружил ко мне в то недолгое время, когда мы виделись. (…) Только не думайте, что я пишу это, чтобы упрекнуть Александра. О нет, такая мысль мне даже не приходила, тем более после этого трогательного письма, копию которого вы мне отправили, и которое я не могу перечитать без глубокого волнения», - пишет ей Полина.

Она и первую свою приписку к нему начинает с того, что ему, может быть, понадобится заглянуть в конец написанного, чтобы узнать автора. Но нет, выясняется, что он ничего не забыл - именно его письма не сохранились, но письма этих двух дам свидетельствуют о том достаточно красноречиво. Он, оказывается, думал, что это она о нём забыла за эти годы. «Оказалось, показалось». Обеим сторонам.

И вот Варвара пишет брату: «В одном из моих писем, возвращаясь в прошлое, я повторила ей ту истину, которую уже написала тебе тоже: я сказала ей, что при счастливом стечении обстоятельств, если бы мне было дано выбирать сестру для себя и спутницу для моего брата, я непременно предпочла бы её всем женщинам земли».

И ещё: «Как я люблю всё то, что ты мне говоришь о чувствах, которые породили в тебе захватывающие (как ты говоришь) строки, которые я переписала тебе из письма Полины. Всё то, что ты говоришь дальше, я испытываю за тебя, и ты неправ, думая, что я тревожусь о твоём спокойствии - почему бы мне тревожиться? Это ведь, как ты говоришь, не надежда, разрушенная недавно, которая может принести горечь твоим сожалениям, - но меланхолическое и нежное сожаление, которое не лишено некоторого очарования...»

С этим нужно было что-то сделать - и нельзя было сделать ничего. Итак, заинтересованных лиц трое, денег как-то особо нет ни у кого, чахотки нет разве что у Варвары, а у её брата есть ещё и замечательный статус «государственного преступника», который делает любую его встречу с родственниками не только невозможной, но и незаконной.

И они... просто продолжают писать письма. И - называть свои отношения дружбой, родственной привязанностью, чем угодно... наверное, чтобы не было слишком больно. И порой - оказывать друг другу те услуги, которые возможны.

Ещё до поездки в Петербург Варвара высылает брату книги, о которых он просит; теперь к этой задаче активно подключается Полина: пусть средств у неё тоже немного, в столице многие издания куда легче достать (а Варвара живёт уже даже не в Москве, а в Рязани, а потом в усадьбе под Каширой). И не раз просит Александра - не молчите о своих запросах!

А он, всегда интересовавшийся литературой и языками (в той книге французских стихов были переводы с латыни, например) сосредоточился на каторге на языках и литературе древних - учил древнегреческий, читал на нём и на латыни, которую знает ещё со времён учебы, а по выходе на поселение взялся учить древнееврейский и хотел ещё взяться за санскрит. «Знаете ли вы, что с тех пор как я думаю о вашей латыни, вашем греческом, вашем древнееврейском, вашем санскрите, у меня волосы встают дыбом и мурашки бегут по коже», - пишет ему Полина, но что-то о санскрите, похоже, не удалось раздобыть даже ей.

...Казалось бы, это игра в одни ворота: чем может помочь своих родственницам, находящимся за тысячи верст, государственный преступник? Только - писать письма, рассказывать о своей жизни (о чём его, кстати, настойчиво и просят)? Но Александр пытается придумать ещё что-нибудь. У тобольских декабристов был знакомец - местный лекарь Дьяков, похоже, с одной стороны, поклонник всяких местных экзотических методов лечения, а с другой - большой авторитет среди ссыльных, они пересылают его в письмах тем, кто поселён в других городах.

Так Александр, упросив Полину написать для Дьякова симптомы своей болезни, просит его о консультации. Тот пишет в столицу письмо на латыни, с каким-то очередным необычным методом. Столичные эскулапы, впрочем, сочли предложенное (мы не знаем подробностей) слишком сильным средством, которое больная может и не выдержать, - зато похвалили познания провинциального коллеги.

И эта попытка что-то сделать если не со своей болезнью, так хотя бы с болезнью Полины - не просто желание быть полезным, а в чём-то насущная необходимость. Потому, например, что она пишет редко - потому что не всегда имеет столько сил, чтобы сама написать письмо, и хотя в других случаях кто-то может писать под её диктовку, Александру она практически всегда пишет сама. Так что - с учётом времени на перемещения почты - это может быть одно письмо в год. Но эти нечастые письма, похоже, необходимы обоих, во многом удерживая их в той жизни, что идёт и идёт, несёт радости и потери...

Они пишут друг другу и о том, и о другом, тогда как сестре Варваре Александр может и не написать о каком-то печальном событии - например, о том, как на его руках умер один из товарищей по ссылке, Краснокутский, - а Полине напишет, и она, сидя в гостях у семейства Философовых (родители того самого Алексея Философова празднуют золотую свадьбу), читает только что принесённое письмо, смеётся над началом (где были какие-то шутливые размышления о её портрете), плачет о смерти его товарища - и не уходит в другую комнату от прочих гостей, говоря самой себе: «я хочу, чтобы Александр был с нами». И Алексей Философов, уже со своим семейством, конечно, тоже поздравляет своих родителей, - и наверняка замечает, как Полина смеется и плачет над письмом. И он наверняка знает, с кем она ведёт разговор...

А вот скончался, служа на Кавказе, один из сыновей Полины Толстой, и Александр пишет, а Полина повторяет его слова: «В вашем последнем письме вы сказали о смерти Базиля Толстого, что есть несчастья, в которых утешение не может прийти от человека, но только от высшего существа». Похоже, он сильно изменился с тех пор, когда писал - и не дописал - в Тульчине длинное вольнодумное стихотворение. И, возможно, письма, которые начали приходить через десять лет после того, как ты мысленно попрощался и понадеялся, что она тебя забыла, - они тоже сыграли в этом свою роль. По крайней мере, ещё на первом из них Александр запишет просьбу для сестры, которую потом изложит ей в письме и сильно её этим удивит: прислать краски - и Святцы.

А письмо с разговором об утешениях свыше, написанное в июне 1843 года - последнее из сохранившихся писем от Полины к Александру, и может быть, и вовсе последнее. Она скончалась почти через год - в мае 1844 года, в Царском селе, Александр Барятинский - в августе того же года, в Тобольске. Скорее всего, не успел узнать о её смерти - тем более, его сестра старалась оттягивать сообщение любых грустных известий.

В этой истории уже не раз появлялись стихи, и в финале им, пожалуй, тоже самое место. Тем более, что это четверостишие Жуковского в одном из писем цитирует сама Полина, говоря, что оно придаёт ей силы и утешает:

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет!
Но с благодарностию: были!

И ещё. Один из участников этой истории, Алексей Философов, жил ещё довольно долго, и поскольку его супруга была родственницей Лермонтова, впоследствии приложил немало усилий к публикации его наследия, и в частности - поэмы «Демон». Так что наверняка читал в ней, почти в финале, такие строки:

Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!

И кто знает, не вспомнил ли он, читая, о вполне конкретной девушке, которую ему довелось знать?

Share132020-08-23 10:45:04

Е.Ю. Лебедева

Сибирские годы декабриста А.П. Барятинского: материалы к биографии

Историческая память России и декабристы. 1825-2015. Сборник материалов международной конференции (Санкт-Петербург, 14-16 декабря 2015 г.). - Спб; Иркутск, 2019. - С. 211-219.

Александр Петрович Барятинский не избалован вниманием исследователей. За сто с небольшим лет можно насчитать лишь несколько работ, посвящённых ему. Из них следует прежде всего отметить статью Б.Л. Модзалевского, единственную, где достаточно подробно рассматривается биография этого декабриста, - и главу в недавней книге В.С. Парсамова «Декабристы и Франция».

Известно, что работу о Барятинском готовила М.В. Нечкина, но она осталась неопубликованной. Относительно других статей (и упоминаний в более общих работах) нужно сказать, что хотя Барятинский был не профессиональным литератором, а лишь поэтом-дилетантом, в жизни которого поэзия занимала далеко не первое место, - внимание прочих авторов привлекают именно его стихи, и прежде всего – длинное неоконченное стихотворение, хранящееся в бумагах Следственного комитета, и получившее условное (и неточное) название «Атеистической поэмы».

Стихотворение стало одним из основных компонентов того представления, которое сложилось о Барятинском и появляется во многих изданиях, где он упоминается достаточно бегло, в ряду прочих декабристов. Это представление основано, помимо стихотворения, ещё на одном мемуарном тексте, достоверность которого сомнительна, - «Похороны князя Барятинского» И.В. Погоржанского, и рисует нам яркий и лаконичный образ: поэт, атеист и материалист, и одновременно - алкоголик и сифилитик, который стал отцом дочери от какой-то крестьянки и умер в крайней бедности. Таково «общее место» о Барятинском, если оно у кого-то и есть.

К нему можно в первую очередь сказать одно - вообще-то всё это неверно, кроме, пожалуй, последнего пункта.

Настоящая работа - первое приближение к теме, попытка суммировать имеющуюся в источниках информацию об Александре Барятинском. Она касается только 17 лет, проведённым им в Сибири - в частности, потому, что работа по предыдущим периодам его жизни ещё далека от завершения.

Прежде всего, я хочу кратко охарактеризовать источники. Их можно разделить на несколько групп. Кроме того, большая часть материала делится хронологически - на документы, относящиеся к 1828-1839 гг. и к 1839-1844 гг.

Основным источником информации об А. Барятинском являются письма. Наиболее крупная их коллекция хранится в Государственном архиве Российской Федерации, в фонде Якушкиных. Точно неизвестно, как именно письма, адресованные разными лицами Барятинскому, оказались в коллекции Якушкиных; нужно заметить, что в этом фонде есть подобные коллекции, касающиеся и других декабристов.

По объёму среди материалов из этого фонда выделяются письма сестры декабриста, Варвары Петровны, по мужу - Винкевич-Зуб. Они охватывают оба названных выше хронологических периода. К ним примыкают два письма, адресованных Варварой Петровной к М.Н. Волконской и М.К. Юшневской, которые на разных этапах вели переписку её брата.

Кроме её писем, в фонде есть письма других родственников А.П. Барятинского: дяди, тётушки, другой сестры, Екатерины, и матери, давно уже жившей отдельно от семьи. (Отец А.П. Барятинского скончался зимой 1826 г., буквально за несколько дней до известия об аресте сына). По ряду упоминаний можно судить, что сохранность этих писем неполная.

Кроме того, в той же коллекции документов имеются и неродственные письма. Письмо Ф.П. Гааза было адресовано Варваре Винкевич-Зуб, но посвящено в том числе здоровью её брата, - и было переслано ему. Автором двух коротких писем (адресованных М.Н. Волконской) является М.Ф. Барятинская, урождённая Келлер, вдова И.И. Барятинского, происходившего из другой ветви этого семейства, более известной и богатой. Они посвящены сумме денег, которую её покойный муж, по-видимому, завещал А. Барятинскому, а Мария Фёдоровна почему-то не спешила платить. Сохранилась и небольшая записочка от Алексея Бобринского, товарища по службе в гусарском полку, написанная при посылке в Сибирь какого-то сувенира на память о себе.

Наконец, следует сказать особо о втором по объёму, после писем сестры, массиве документов. Эти письма были написаны с 1835 по 1843 г. также родственницей А. Барятинского, но достаточно дальней - Полиной (Прасковьей Степановной) Барыковой. О ней в одном из первых писем напоминает брату Варвара: «Пашенька Барыкова, которая когда-то так живо интересовала тебя…». Знаком этого «живого интереса» осталось стихотворение, посвящённое ей, в небольшой книге стихов на французском, которую А.П. Барятинский издал в 1824 г.

Кроме того, о несохранившейся части переписки дают представление журналы писем М.Н. Волконской, хранящиеся в Рукописном отделе Пушкинского дома, за 1829-1834 г.

После выхода декабристов на поселение, когда они получают возможность писать письма сами, круг источников естественным образом расширяется. Александр Барятинский начинает собственноручную переписку ещё до прибытия в Тобольск: находясь на Туркинских минеральных водах у Байкала (куда он и ещё три его товарища наконец получили разрешение приехать - на месяц по дороге на поселение), он делает приписку к письму Ф.Ф. Вадковского Е.П. Оболенскому. Сохранились написанные уже из Тобольска его письма тому же Оболенскому, а также И.И. Пущину.

Судя по упоминаниям в этих письмах, он писал и другим товарищам (Вадковскому, Волконскому, Давыдову, Спиридову), но письма по большей части пропали или остались без ответа, так что переписка не продолжилась. Барятинский признавался, что не любит писать письма - впрочем, возможно, ещё больше он не любил писать подцензурные письма, а оказии были нечасты и не всегда надёжны. Можно сравнить, как сильно отличаются по подробности два письма Оболенскому, первое из которых послано с оказией, а второе - по-видимому, почтой.

При этом круг его переписки не ограничивался родственниками и товарищами-декабристами. В фонде Якушкиных сохранились два любопытных письма: одно написал почти сразу по отъезде декабристов один из чиновников Петровского завода, общавшийся с ними, другое в 1843 г. отправил из Омска штаб-лекарь Г.М. Дьяков, до того служивший в Тобольске и общавшийся с Барятинским и некоторыми его товарищами. Особенность последнего письма в том, что оно написано на латыни.

Помимо писем, где Барятинский выступает автором или адресатом, достаточно информативна переписка других декабристов и их жён. Это могут быть сведения от других обитателей тобольской колонии или тех, кто временно приезжал в город, вопросы к ним от живших в других местах, передача информации «из вторых рук» или воспоминания. Отдельную группу источников составляют прошения, написанные родственниками декабриста и им самим, а также касающиеся его документы официального делопроизводства.

Упоминания о нём в мемуарах коротки и не всегда точны. Для времён каторги это объясняется, в частности, тем, что в 1830-1839 гг. он живёт из-за болезни не в каземате, а отдельно от товарищей, так что большинство из них видят его нечасто и знают немного. Наиболее обширные сведения находятся в мемуарах и статьях Д.И. Завалишина (включая неопубликованные тексты), достоверность которых, к сожалению, достаточно сомнительна, а для тобольского периода - в упомянутом выше очерке Погоржанского «Похороны князя Барятинского».

К сожалению, и этот очерк, и три других, входящих в ту же публикацию (они посвящены Анненковым и Кюхельбекеру) полны неточностей и маловероятных деталей. Узнав, что Погоржанский написал воспоминания, дочь И.А. Анненкова, Ольга Иванова, лично его знавшая, сказала: «Наверное, всё наврал». И действительно, внимательное чтение его очерка приводит к мысли, что с Барятинским он вряд ли был знаком при его жизни, информацию узнавал из вторых рук, а видел его только на похоронах.

Однако именно эти два текста и формируют во многом тот образ, который имеют в виду, когда говорят о Барятинском (если вообще говорят). Какую же картину могут дать нам рассмотренные выше источники?

Начну с вопроса о религии (и атеизме). Специфика сохранившихся документов позволяет говорить не столько о теоретических взглядах, сколько о практических действиях Александра Барятинского, но и они достаточно показательны. В июне 1836 года Варвара Винкевич-Зуб пишет брату: «Как я благодарю тебя, мой друг, что ты принял Таинства…». В том же письме она обещает вскоре исполнить его просьбу - прислать краски и Святцы, добавляя: «Прости, мой друг, что не отправила тебе до сих пор эту книгу,… я не верила, что ты торопился получить её».

(До этого Варвара дважды, в 1833 и 1835 гг., обращалась к теме о Таинствах, причем ей, судя по тексту писем, приходилось отвечать на опасения в физической невозможности принять Причастие из-за последствий болезни.) Она снова поздравляет брата с принятием Таинств в 1837 году. Далее эту линию позволяют продолжить письма П.С. Бобрищева-Пушкина, с которым Барятинский жил на одной квартире в Тобольске. «Барят[инский] наш на первой неделе говел», - пишет он Пущину в феврале 1841 года. Возможно, к нему относится и упоминание августа того же года: «На этой неделе мы все говеем».

Наконец, упоминание о христианских обрядах закономерно возникает в письмах о смерти А. Барятинского. «Барятинский исповедовался, приобщился, умер в памяти, при нём были товарищи…» - пишет М.К. Юшневская. Наконец, интересное свидетельство оставил К. Голодников, познакомившийся с тобольскими декабристами уже после смерти Барятинского, о котором ему было «известно только то, что у него хранилась часть древа Св. Животворящего Креста Господня, отосланного по смерти его к его родственникам».

Один из немногих случаев, когда мы можем узнать его собственные слова, хотя бы в пересказе - письмо Полины Барыковой. В 1843 г. она напоминает адресату его слова, написанные годом раньше о смерти её племянника: «В вашем последнем письме вы сказали по поводу смерти Базиля Толстого, что есть несчастья, в которых утешение не может прийти от человека, - только от создания, пребывающего выше него…»

Имея в виду факт наличия так называемой «атеистической поэмы», писавшейся, видимо, в 1825 г., мы можем, по-видимому, говорить о перемене в мировоззрении этого декабриста, которая становится заметной после 1832 г. - высшей точки его болезни.

Заболевает Барятинский ещё в Чите - об этом сообщает М.Н. Волконская в письмах разным адресатам в уже 1829 гг. При переселений в Петровский Завод он был, по-видимому, сразу помещён в отдельное здание больницы, находившееся через улицу от острога. В начале 1832 г. Ф. Кильческий упоминает в донесении А.Х. Бенкендорфу больницу - «домик, в котором на смертной постели лежит в чахотке Барятинский… Доктор Вольф определил ему уже неизбежную, но скорую смерть». Несмотря на этот грозный прогноз, больной выжил; к концу года состояние его относительно стабилизировалось.

Как мы видим, в официальном донесении болезнь названа чахоткой. Упоминания о сифилисе исходят от Д.И. Завалишина (что уже заставляет усомниться в достоверности известия) и одного из местных жителей (не исключено, что источник информации - тот же). В то же время официальные документы и прошение сестры позволяют уточнить диагноз - по-видимому, это был туберкулез горла, тогда называвшийся «горловой чахоткой». В то время, когда болезни различали в основном по симптомам, ещё не зная о причинах, известны и случаи, когда именно её на ранней стадии путали с сифилисом.

Болезнь затрудняла дыхание, глотание и речь, в периоды ухудшений Барятинский не мог говорить вовсе и общался с помощью грифельной доски. Товарищи испытывали на нём даже такой экзотический способ лечения, как магнетизм, не давший, впрочем, никаких особенных результатов. Барятинский так и жил в здании больницы все годы каторги, время от времени приходя в каземат или в дома к женатых товарищей.

Ко времени отъезда на поселение это помещение уже воспринималось всеми как его собственный дом, подобно домам жён декабристов, хотя он, как «государственный преступник», не имел права владеть имуществом. Барятинский даже пытался при отъезде продать дом заводу, однако он не был куплен, официально - поскольку «не годится для казённых нужд» (не было ли это способом замять законодательный конфуз?).

Понятно, что образ жизни Александра Барятинского во многом определялся впоследствии столь серьёзной болезнью - но не только ею. Что можно сказать о его интересах и занятиях?

По собственным словам Барятинского, ещё в годы учёбы он «желал более всего успеть в математике и вообще в точных науках и в словесности», но позже сосредоточился именно на словесности, древней и современной. В годы каторги и ссылки он сохранил интерес ко всем этим темам. Кроме того, он продолжал писать стихи - есть упоминания о сборнике шуточных стихов, написанном совместно с В.Л. Давыдовым, и о стихотворении, написанном для рязанской подруги его сестры. В отношении языков его интересовали в том числе теоретические вопросы, как раз в те годы активно обсуждавшиеся филологами.

Из воспоминаний А.П. Беляева мы знаем, что ещё в Чите в ходе дискуссии он написал работу о происхождении языка. Позже, в переписке с Е.П. Оболенским вопрос о «первоначальном языке» вспоминается и обсуждается обоими участниками в шутливом ключе. О круге чтения во многом свидетельствуют упоминания о книгах, которые присылают ему родственники: здесь есть и работы по грамматике древнегреческого языка, и довольно обширная подборка латинских и греческих авторов разных жанров. Кроме того, уже по выходе на поселение он взялся за изучение древнееврейского и, видимо, собирался изучать санскрит (но в этом случае не удалось найти нужную книгу).

Труды по математике, французские и русские, также упоминаются среди присланных книг. Если верить Завалишину, Барятинский и сам написал работу об «интегральном вычислении», уже в Тобольске П.С. Бобрищев-Пушкин упоминает о том, как Барятинский помог ему при переводе Паскаля во фрагменте, связанном с математикой.

Не исключено, что он мог заниматься и рисованием - выше упоминалась просьба прислать краски; его сын позже писал о «собственноручном» рисунке гусара, сохранившемся в бумагах отца. Сын также называет ещё одну область его интересов - астрономию.

У нас нет информации об образе мыслей и убеждениях Александра Барятинского в эти годы, судить о них мы можем лишь по косвенным данным. Интересное свидетельство сохранилось в дневнике Юлиана Сабинского - они встретились в дороге недалеко от Красноярска, когда Сабиньский с товарищами ехал в ссылку. Барятинский направлялся на поселение в Тобольск - и уже вёз при себе несколько записок от поляков, поселённых вблизи Иркутска, их тобольским товарищам, и предложил Сабиньскому также передать с ним что-нибудь. «Светлый, очень хорошо образованный, он нам оказывает истинно братское сочувствие», - записывает Сабиньский своё впечатление о встрече.

Есть беглые упоминания о его контактах со ссыльными поляками уже в Тобольске, возможно, польские источники смогут добавить какую-то информацию на эту тему. Отдельный интерес представляет упоминавшееся письмо на латыни, написанное штаб-лекарем Г.М. Дьяковым в 1843 г. из Омска. Речь в нём, возможно, идёт о каком-то конфликте с властями и ответных действиях Дьякова и Барятинского; однако суть дела ещё предстоит выяснить.

Ещё одним - и важным, на мой взгляд, обстоятельством жизни декабриста была уже упоминавшаяся переписка с Полиной Барыковой. Барятинские и Барыковы состояли в родстве - не напрямую, а ещё через три семейства (вполне приемлемая дальность родства для того времени), - и уже в поколении их родителей семьи были знакомы и общались. Александр Барятинский мог видеться с родственницей как в годы службы в Петербурге, так и во время приездов в отпуск из Второй армии - его сестра упоминает о встрече в Твери. где у Полины жили родственники, а у Александра и Варвары несколько лет служил отец.

Переписка их началась только в 1835 году благодаря тому, что Варвара по рекомендации Ф.П. Гааза отправилась на морские купания в Ревель, и по дороге, остановившись в Петербурге, встретилась там с Полиной Барыковой, к тому времени жившей в Царском Селе в семье своей двоюродной сестры. Уже первые письма вызвали сильный эмоциональный отклик у всех троих. «Поверьте мне, Варинька, когда я узнала о несчастье Александра, моим первым чувством было сожаление, что я не могу разделить его судьбу», - писала Полина (а Варвара переписала и переслала эти строки брату).

Однако возможности их встречи препятствовало многое - в том числе и слабое здоровье Полины (у неё также была чахотка - в данном случае, видимо, обыкновенная лёгочная, и в 1832 г. она тоже поставила её на грань жизни и смерти). Переписка много значила для её участников. В частности, Полина, жившая близ Петербурга, могла даже при скромных средствах гораздо успешнее доставать для родственника книги. Она активно вникала во все предметы его интереса и просила непременно сообщать о том, какие ещё книги он хотел бы получить.

При всех ограничениях положения ссыльного Александр нашёл способ проявить ответную заботу - он устроил для Полины заочную консультацию упоминавшегося Г.М. Дьякова, медицинские познания которого тобольские декабристы очень ценили, - но столичные врачи не согласились на предложенные им средства, хотя и похвалили обширные познания провинциального коллеги. Александр Барятинский и Полина Барыкова скончались в одном и том же 1844 году, она - в мае, он - в августе; мы не знаем, успел ли он узнать новость о её смерти.

Об образе жизни А. Барятинского в Тобольске мы узнаём прежде всего из писем тобольской колонии декабристов и приезжавшего к ним И.И. Пущина, который, в частности, пишет: «Он больше сидит дома и кой-чем занимается. Впрочем, и мы все почти так живём, между собой только часто видаемся». «Он ведёт образ жизни самый уединённый», - вторит ему М.А. Фонвизин. Впрочем, это не исключало довольно близкого общения с некоторыми из товарищей. Почти сразу по приезде он познакомился с С.Г. Краснокутским и, как мы узнаём, из его письма Оболенскому, виделся с ним почти каждый день.

Ранее они никогда не встречались (но оба были знакомы с П. Пестелем). Краснокутский уже несколько лет был тяжело болен, и через два месяца скончался - на руках у Барятинского. В дальнейшем Александр поселился на одной квартире с братьями Бобрищевыми-Пушкиными, помогая присматривать за одним из них, душевнобольным Николаем. Его круг общения в Тобольске - это в основном старые связи, сложившиеся ещё до ареста: Бобрищевы-Пушкины, Анненков, Свистунов. Новые, появившиеся уже на каторге, мы видим по переписке: Пущин, Оболенский.

В октябре 1841 г. у Александра Барятинского появился сын Пётр (скорее всего, как и сын его сестры, он был назван в честь отца декабриста). Из переписки декабристов можно довольно мало узнать о его матери - она упоминается как «Розалия», также понятно, что она в 1841 г. находилась в услужении у Барятинского и Бобрищевых-Пушкиных, вместе нанимавших квартиру. Практически сразу после рождения ребёнка мать отказалась от него и более, по-видимому, никак не вмешивалась в жизнь сына.

Обращение к официальным документам позволяет уточнить эти данные. Розалия Сонгайло (1814 - после 1858) происходила из мелкой шляхты Виленской губернии, причём из семейства, чьё дворянство не было подтверждено в ходе «разборов шляхты», происходивших в начале XIX века в Российской империи. В 1836 г. она была сослана в Сибирь на поселение за кражи одежды. Согласно данным X ревизии, в 1858 г. она всё ещё проживала в окрестностях Тобольска - с тремя другими детьми, также внебрачными.

Крёстным отцом мальчика был И.А. Анненков. Вскоре после рождения сына Барятинский отселился от Бобрищевых-Пушкиных - по-видимому, в поисках более тёплой квартиры, - и с тех пор жил ещё более уединённо; упоминания о нём в письмах товарищей становятся краткими и редкими. Однако никаких ссор здесь не было, и в событиях вокруг его смерти и устройства судьбы его сына все они появляются вновь.

Сын Александра Барятинского, Пётр, был воспитан в семье П.Н. Свистунова. По просьбе декабристов формально ребёнка усыновил дружественный к ним ялуторовский купец В.А. Терпугов. и Пётр так и жил под чужой фамилией (и отчеством «Петрович» по П.Н. Свистунову). Всю последующую жизнь П.П. Терпугов служил сельским учителем в разных местах Тобольской губернии; скончался, он, продолжая трудиться в этой должности, в 1909 г.

В 1905 году он написал несколько писем с просьбами сыну другого декабриста - М.С. Волконскому, откуда мы можем немного узнать об образе мыслей этого человека. В частности, в это время он безуспешно пытался ходатайствовать о том, чтобы получить отчество и фамилию по отцу. поскольку, хотя не слишком много знал о нём, и ничего не знал о его ближайших родственниках (как и они - о нём), но всю жизнь осознавал себя именно Барятинским.

Таким образом, доступные источники представляют нам довольно яркую и многогранную картину тех лет, которые А.П. Барятинский провёл в Сибири, на каторге и в ссылке, - и картина эта разительно отличается от того традиционного образа, что ещё до сих пор встречается в литературе о декабристах.

Share142024-01-17 09:59:50

Декабристы в Западной Сибири

Александр Петрович Барятинский

Князь Александр Петрович Барятинский, штабс-ротмистр лейб-гвардии гусарского полка, адъютант главнокомандующего 2 армиею, принадлежал к Южному обществу, осуждён был Верховным уголовным судом и, признанный виновным в том, что «умышлял на цареубийство с назначением лица к совершению оного, участвовал в управлении тайного общества и старался распространить его принятием членов и поручений; и знал о приготовлении к мятежу».

Приговором Верховного уголовного суда отнесён был к первому разряду государственных преступников и осуждён к смертной казни, отсечением головы; указом, объявленным Верховному уголовному суду 10 июля 1826 г., ему всемилостивейше дарована была жизнь и определена ссылка в каторжные работы; указом, объявленным Правительствующему сенату 22 августа 1826 г., по поводу смягчения наказания государственным преступникам, осуждённым в каторжную работу и на поселение, он оставлен в каторжных работах на 20 лет с обращением потом на поселение в Сибири.

4 августа 1839 г. генерал-губернатор Западной Сибири кн. П.Д. Горчаков уведомил Тобольского губернатора Ладыженского, что по случаю приближения окончания срока содержания в каторжных работах государственных преступников, осуждённых Верховным уголовным судом, Государь Император высочайше соизволил назначить, из числа преступников, Александра Барятинского к водворению в Тобольск.

Александр Петрович прибыл в Тобольск в начале 1840 г. Во время кратковременного пребывания своего в Тобольске, он вёл скромный образ жизни, будучи стеснён в материальных средствах, получая от сестры своей из России, только по 500 руб. ассигнациями в год. Потерянное здоровье и приобретённые им в Сибири болезненные недуги (в т. ч. рак горла), требовавшие постоянного лечения и лишних расходов, ещё более ухудшали его положение.

Летом 1844 г. болезнь усилилась, он совершенно потерял голос, и за неимением средств не только для лечения на дому, но и к содержанию своему, вынужден был поместиться в Тобольскую больницу приказа общественного призрения.

Бедственное его положение совершенно выясняется тем письмом к генерал-губернатору Западной Сибири кн. Горчакову, которое он писал из Тобольской больницы, за несколько дней до своей смерти:

«Болезненное моё состояние препятствовало мне иметь иметь честь явиться к вашему сиятельству во время вашего пребывания в Тобольске: совершенное лишение голоса делает меня неудобопонятным для тех, которые не привыкли к моему недостатку, и потому я опасался быть в тягость моим присутствием. Даже теперь я не осмелился бы беспокоить письменно ваше сиятельство, если бы имел какой-либо другой способ к удовлетворению всепокорнейшей моей к вам просьбы, получив предварительно отказ от г-на управляющего Тобольскою губерниею, к которому я обращался по сему предмету.

Бывши временно в самом затруднительном и стеснённом положении по болезненному своему состоянию и по разным другим обстоятельствам, изложение коих было бы здесь неуместно, осмеливаюсь всепокорнейше просить ваше сиятельство устроить разрешением и приказанием выдать мне заимообразно, из какой-нибудь казённой суммы, 200 руб. ассигнациями, которые ни в каком случае не могут остаться не выплаченными, так как они будут вычтены из тех 500 руб., которые сестра всегда, ежегодно, высылает мне в начале года, или замените в случае неприсылки, следующим мне двухсот рублей казённым пособием».

На этом письме наложена была резолюция кн. Горчаковым: «Дать из экстраординарной суммы заимообразно». - Согласно резолюции князя, просимые Александром Петровичем деньги отосланы были к Тобольскому губернатору для выдачи их по назначению, но выдача эта не состоялась и деньги возвращены были в экстраординарные суммы главного управления Западной Сибири, так как присланы были в Тобольск, когда Александр Петрович уже находился в безнадёжном состоянии.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTY5LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvNmJ6V0c0OV8zMmdWdGFvdy1Tb1hNLW1pdlNtSkhiWDNybFBjT2cvZVBEdktZajM1UE0uanBnP3NpemU9MjU2MHgxOTkwJnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj1jMjA1MDk5OWM0Mzk5OTUwNDYxMGZjYjY2NjI0MzhiNCZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

Метрическая книга Градо-Тобольской Богородице-Рождественской церкви. Запись № 63 от 20 августа о смерти А.П. Барятинского. 1844 г. ГБУТО ГА в г. Тобольске. Ф. И-156. Оп. 15. Д. 459. Л. 202, 229.

19 августа 1844 г. Александр Петрович умер, о смерти его управлявшим Тобольскою губерниею, председателем губернского правления Владимировым, всеподданнейше донесено было Его Императорскому Величеству.

Похоронен Александр Петрович был на Тобольском «Завальном» городском кладбище, недалеко от кладбищенской церкви «Семи Отроков», на могиле его покоится чугунная плита с следующею на ней надписью:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа - аминь.

Сын князя П.А. Барятинского Александр Петрович Барятинский скончался 46 лет 1844 года, августа 19. Друзья и товарищи изгнания проводили его тело до дверей вечности и поручили его душу вечной благости Искупителя».

По смерти Барятинского, оставленное им имущество было описано с оценкою квартальным надзирателем и присяжными оценщиками. Опись имущества вполне обрисовывает ту бедную, нищенскую обстановку, при которой он жил на поселении в Тобольске:

Звание вещей -- Оценка их на серебро (Руб. Коп.)

1. Простая белая деревянная кровать -- 15 коп.

2. Два угольных столика -- 30 коп.

3. Крашеный стол -- 15 коп.

4. Крашеный шкаф -- 30 коп.

5. Песочница деревянная -- 10 коп.

6. Крашеное деревянное судно -- 20 коп.

7. Матрас -- 60 коп.

8. Яга оленья, подбитая фланелью -- 1 руб. 50 коп.

9. Суконный жилет -- 30 коп.

10. Рубашка холстинковая -- 30 коп.

11. Две пары носков -- 10 коп.

12. Одна пара сапог -- 50 коп.

13. Одна пара валенок - 5 коп.

14. Кожаная подушка -- 50 коп.

15. Чёрная косынка -- 10 коп.

16. Медный таз -- 50 коп.

17. Старый ковёр -- 30 коп.

18. Два подсвечника -- 30 коп.

19. Две железных кастрюли -- 40 коп.

20. Хрустальная кружка -- 30 коп.

21. Латок для сухарей -- 20 коп.

22. Латок для щипцов -- 10 коп.

23. Грифельная доска -- 30 коп.

24. Замок -- 35 коп.

25. Зонтик -- 50 коп.

26. Железный ковш -- 10 коп.

27. Ухват и сковородник -- 10 коп.

Книги:

28. Курс математики Франкера на французском языке, 2 тома

29. Лекции Алгебраического и процентного анализа Остроградского, 2 тома

30. Логарифмы Каплета на французском языке

.............................................................. 1 руб. 50 коп.

31. Курс математики Лакруа на французском языке, 9 частей -- 3 коп.

32. Метода для изучения греческого языка -- 20 коп.

33. Карманный лексикон латино-французский -- 30 коп.

34. О произношении греческого языка (на французском) -- 20 коп.

35. Стиллография -- 10 коп.

36. Теория грамматики греческого языка -- 10 коп.

_________________________________________________

Всего имущества на сумму 11 руб. 3 коп.

Всё описанное имущество было принято на хранение, впредь до особого распоряжения Павлом Сергеевичем Бобрищевым-Пушкиным, жившему с Барятинским в одном доме в нагорной части Тобольска, напротив дома Фонвизиных.

Получив от Тобольского полицеймейстера опись с оценкою имущества, оставшегося после смерти Барятинского, Тобольское губернское правление просило Тобольского губернатора разъяснить правлению о том, как должно поступить с оставшимся имуществом от умершего государственного преступника.

Возбуждённый губернским правлением вопрос вынесен был губернатором для обсуждения в Тобольский губернский совет, который журнальным своим постановлением от 24-29 ноября 1844 г. признал необходимым прежде всего выяснить: должно ли считать государственного преступника Барятинского в разряде простых поселенцев, имение которых, остающееся после их смерти, обращается на основании действующих законоположений по уставу о ссыльных (1715 ст. 14 т.), в экономический капитал о ссыльных по той губернии, где состоят те поселенцы на причислении, или же должно считать Барятинского исключённым из каторжных работ и водворённым на жительство в Тобольск по высочайшему повелению и следовательно не принадлежащим к общему разряду ссыльных, имения которых, по ненахождению в Сибири у них родственников, на основании законов гражданских (979, 980, 981 и 1003 ст. 10. т. св. зак.), признаётся выморочным и составляет собственность казны?

Генерал-губернатор Западной Сибири кн. Горчаков, на усмотрение которого представлен был журнал Тобольского губернского совета, не находя в существующих законоположениях о государственных преступниках точных указаний и разъяснений о том, как следует поступить с оставшимся от них имуществом, просил министра внутренних дел уведомить его, как должно поступить с имуществом Барятинского.

19-го февраля 1845 г. министр внутренних дел Л.А. Перовский уведомил кн. Горчакова, что, по соглашению его с генерал-адъютантом графом А.Ф. Орловым, оставшееся имущество от Барятинского, оценённое в 11 руб. 3 коп., следует признать выморочным.

На основании данных указаний, Тобольскою администрациею произведена была продажа имущества Барятинского, и вырученная от продажи сумма поступила в доход казны.

За пятилетнее пребывание своё на жительстве в Тобольске, Александр Петрович Барятинский аттестовался как полициею, так и Тобольскими губернаторами лицом, отличающимся «хорошим и скромным поведением».

А.И. Дмитриев-Мамонов. 1895 г.

Page: « 1 2

© Nikita A. Kirsanov 📜 «The Decembrists»

Forum navigation