Участие в заговоре декабристов

Вероятно, существование многочисленных версий о причинах жестокого наказания Г.С. Батенькова двадцатью годами одиночки в Алексеевском равелине Петропавловской крепости объясняется его исключительно смелым поведением на допросах, преувеличенными заявлениями о его полном согласии о основными положениями замыслов декабристов.

Отставка Аракчеевым Батенькова от всех должностей сильно озлобила последнего и была внешним поводом, толкнувшим его к сближению с главными деятелями Северного общества. Он встречался с Трубецким, Рылеевым, Бестужевым, Оболенским, Никитой Муравьёвым, Каховским и многими другими членами тайного общества, но сам никогда не вступал в него.

Мыслитель-практик, опытный администратор, работавший вместе со Сперанским, его приближённый он, в соответствии со своими политическими убеждениями, считает, что необходима коренная перестройка государственного аппарата; он ненавидит отрицательные стороны царствования Александра I, самодурство придворных сатрапов, произвол и невежество местных властей, поголовное взяточничество и казнокрадство. Всеобщий шпионаж был возведён в принцип государственного управления.

Письма откровенно подвергались перлюстрации и поэтому при всякой возможности пересылались с оказией, нарочными через знакомых, а не по почте. Трудно поверить, но даже за высшими государственными деятелями следила тайная полиция. Батеньков пишет: «Я шёл с Аракчеевым по набережной Фонтанки. Вдруг указал он мне на одного порядочного человека. И когда сказал я, что в нём ничего не примечаю особенного, он ответил: - Смотри только на него.

С приближением нашим щёголь повернул в сторону и быстро вошёл в мелочную лавочку. Это уж заметил и я. Граф пояснил, что вот и шпион, который за ним наблюдает». В глазах заговорщиков умеренные убеждения Батенькова были терпимы, он был им нужен, так как служил связующим звеном со Сперанским, которого одно время прочили на первые роли во временном правлении.

В показаниях Батенькова имеется набросок конституции. Из этого наброска и других данных видно, что Батеньков стоял за монархию, ограниченную влиятельной родовой аристократией. Законодательную власть он разделял между монархом, верховной палатой из глав фамилий «родового вельможества» и пожизненно назначенных монархом высших духовных и гражданских особ, и нижней палатой из депутатов от: 1) «известных городов», 2) губерний из сословий владельцев земель, 3) университетов, 4) трёх академий. На местах должны быть «Частные палаты по областям».

Исполнительная власть принадлежит: 1) безответственному государю, 2) ответственному перед государем и палатами «верховному правительству», 3) министрам, ответственным перед государем, верховным правительством и палатами.

Батеньков считал необходимым суд присяжных. Он предполагал создание из военных поселенцев народной гвардии и передачу в ведение муниципалитета Петропавловской крепости; считал необходимой свободу печати, независимость суда и закон о наследственном вельможестве.

Верноподданнические чувства Г.С. Батенькова простирались так далеко, что, когда во время подготовки мятежа было предложено занять дворец, он сказал, что дворец есть место священное. Впрочем, это определение Верховного суда сомнительно, так как Батенькова не было на площади. Заговорщики не имели ни устава, ни твёрдой организации. Батеньков был уверен в том, что он не состоит членом общества, а заговорщики вели себя так, как будто он их единомышленник.

Среди заговорщиков не было единодушия. В Северном обществе преобладали идеи конституционной монархии. В этом духе был написан конституционный проект Никитой Муравьёвым: на юге же твёрдо стояли за республику, и Пестель разработал «Русскую Правду». Заговорщики не были готовы к восстанию. По признанию Рылеева 27 ноября, в день, когда стало известно о смерти Александра I, он сказал: «Мы не имеем установленного плана, никакие меры не приняты, число членов невелико».

Настроения и устремления заговорщиков накануне восстания отчётливо видны из высказывания Николая Бестужева: «Пусть лучше узнают, за что мы погибли, нежели будут удивляться, когда мы тайно исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали».

В воспоминаниях Батенькова, написанных в 1860 году, говориться: «Может быть, тайное общество, особливо часть его диктатором Павла Пестеля на юге империи имела уже организацию и определённое действие, но до меня и самый слух о том не доходил, я и доселе уверен, что в Петербурге весь смысл и сосредоточение заключалось в одном Рылееве, человеке скрытом, обособленном, с которым знакомство моё не доходило и до простой светской приязни, да и сам он, видимо, избегал сближения со мною, опасаясь моего положения, близкого при графе Аракчееве, и не веря, чтоб либеральные склонности сколько-нибудь совпадали действительно с моей свободною среди людей речью.

Доводится припомнить, что я приехал обедать к Прокофьеву в урочный его день. Он сказал мне, что отправляется в гости по случаю именин и убеждал идти вместе с ним; а это не трудно - стоит только спуститься вниз; мне же будут очень рады. Как-то случилось, что он меня увлёк, и я очутился у Рылеева решительно и внезапно.

Было несколько гостей, но не могу припомнить, кто именно; иных я знал прежде, иных встречал, помня как-то в лицо. Тут мы отобедали, ведя живой, острый, свободный разговор. Казались все верными и дружными, однако после, как имею причину думать, именно именинное собрание (у Рылеева. - А.Б.) в заседании тайного общества и указало на моё в нём присутствие, хотя не было и намёка, что общество существует.

В другой раз в небольшом кружке шёл разговор о революционном времени во Франции, и я, отходя в сторону, сказал, что доселе насильственные перевороты вели к деспотизму одного честолюбца. Тогда Рылеев вслед мне громко произнёс, что на всякого честолюбца есть кинжал свободного человека. Не почитая нужным возражать ему, я не вернулся, но такие слова, каких не случалось прежде слышать, хотя и не почитал за что-либо серьёзное, но довольно почувствовал, как отпечаток на молодых душах чего-то недоброго, как одобрения кратчайших средств известного терроризма.

Много прошло после того обыкновенного времени, и вот, когда весь Петербург предался толкам вкривь и вкось об убийстве майорши Шумской в Грузине, принадлежащем графу Аракчееву, это уж в октябре или ноябре 1825 года, я застал, войдя после обеда в биллиардную комнату у Прокофьева, Александра Бестужева одного задумавшимся и мрачным; спросил, не любовь ли его смущает? Это по обстоятельствам было ему немного щекотно, и он с упрёком, что любовь да не та, а он думает о приложении недавнего явления этой страсти к предмету более полезному.

- Вот как образуются герои, - заметил я.

- Да, - возразил Бестужев, - оно бы смешно было, если бы таким героем я был один, но нас уже много, несчесть можно.

Эта речь, тогда же прерванная появлением хозяина дома, сверх всякого моего чаяния обратилась в узел, из которого развились впоследствии нити к перевороту моей жизни; уже можно было сказать, что секрет мне открыт, и я донести был должен».

Сперанский знал многое о заговоре декабристов, знал, что ему будет предложен пост руководителя революционного правительства, но панически боялся быть скомпрометированным в глазах царя; Батеньков знал о возможности введения Сперанского в состав временного правления или даже о регентстве, но поведение Сперанского, его старшего друга и наставника, заставили его усомниться в целесообразности переворота. После получения от Константина отречения от престола Николай вызвал к себе Сперанского и поручил ему составить манифест о вступлении на престол.

Батеньков окончательно убедился, что Сенат и Государственный Совет не перейдут на сторону заговорщиков и что появление восставших войск на Сенатской площади бессмысленно.

Утром 14 декабря Батеньков, не предупреждённый о начале восстания, поспешил в революционную штаб-квартиру, где сообщил, что едет в Управление путей сообщения, чтобы не присягать царю «пока не удостоверится в отречении Константина».

Провал восстания горстки заговорщиков стал очевиден, и Батеньков вновь явился в Управление путей сообщения, где присягнул Николаю I. Это не было страхом за свою судьбу, - он отличался редким бесстрашием, - это был выход из нелепого положения - несогласия с тактикой декабристов. Почти ни один из его проектов переворота не был принят или проведён в жизнь. Он сомневался в пользе выступления на Сенатской площади, считал дворец неприкосновенным. Надо было сохранить силы от разгрома.

Сперанский вызвал к себе Батенькова и расспросил о степени его участия в заговоре. Батеньков успокоил перепуганного сановника, ответив, что в восстании он не участвует и, если и был «припутан, то только за разговоры». Несколько успокоившийся Сперанский приказал Батенькову «каждый день быть на виду» в Инженерном управлении, а через несколько дней предложил заняться составлением записок о Колыванских заводах в Сибири и о военных поселениях.

Г.С. Батеньков даже в день 14-го декабря не представлял себе ни величия восстания, ни ужасной угрозы 20-летнего тюремного заключения, нависшего над ним. В неопубликованных воспоминаниях о Батенькове сына его друга А.А. Елагина - Василия Алексеевича Елагина, в семье которого он после возвращения провёл несколько лет, говорится:

«До конца жизни в своих самых искренних беседах Гавриил Степанович отрицал своё участие в заговоре, - он рассказывал (нрзб) откровенно перед людьми уже другого поколения, для которых не поставилось бы ему в вину, когда мог бы приписать себе участие в историческом событии.

Вот его слова, не раз им повторенные: «декабристом я не был, не знал, что есть заговор, - ни кто в нём участвует, ни что предполагалось сделать, 14 декабря я не был на площади, а вечером того же дня за ужином у Попова очень весело смеялся над хозяином и пугал его, что его необходимо привлечь к суду, ибо он (нрзб), как любопытный зритель, был на площади.

Имена моих товарищей я узнал, когда мне произносили приговор. Я декабрист по судьбе и решению суда. Отрицаться от них я не хочу. Я не знал, что делил их надежд и планов, - но с ними я разделил самую тяжёлую их (нрзб) судьбу. Пусть я останусь декабристов в глазах нынешнего поколения. Теперь уже оправдываться трудно».

Один раз в деревне в начале зимы (нрзб) вышел подышать свежим воздухом первого снега в первых кратких морозах. После нескольких минут, как казалось издали, после приветствия сибирской зимы, Гавриил Степанович вдруг вспомнил, нахмурился и сказал: «Сегодня (нрзб) день святого Кондратия, самый несчастный день в моей жизни, это именины Рылеева. Я не был с ним знаком, я был приведён к нему (нрзб) на ужин, где было очень много гостей, я не подозревал, что я среди тайного общества».

О непосредственном поводе к аресту Батенькова мы узнаём из журнала заседания следственного комитета 26 декабря 1825 года: «Слушали письменные ответы Рылеева и допросы Бестужевых... Положили взять под арест оказавшихся по их показаниям соучастников в обществе мятежников и представить Е. И. В. (Его Императорскому Величеству. - А.Б.) Батенькова»...

Существует следующий рассказ об аресте Г.С. Батенькова 28 декабря: «После 14 декабря Батеньков остался недели две на свободе, был он на вечере у вагенмейстера Соломки, стоял в зале, опершись у стола; где бы ни был Гаврило, его всегда окружала толпа слушателей. Сказали: приехал фельдъегерь! Батеньков спокойным голосом сказал:

- Господа, прощайте, это за мной.

Фельдъегерь увёз Батенькова».

Есть сведения, что Сперанский, узнав об аресте Батенькова, упал в обморок.

На свободе

Наконец 9 марта 1846 года жандарм доставил Батенькова на поселение в Томск, где «государственного преступника» приютил секретарь строительной комиссии Лучшев. В семье последнего Батеньков нашёл после мучительной дороги (он за 24 дня проехал 4500 вёрст) первое тихое пристанище. Первоначальная, весьма понятная растерянность его, когда он снова оказался среди общества, была настолько велика, что некоторые считали его слегка помешанным, тем более, что он любил выражаться непривычным для тогдашних сибиряков языком со вставкой учёных выражений и латинских фраз.

Первое время Батеньков находился в затруднительном материальном положении. Кроме выданных ему по царскому повелению 500 рублей у него ничего не было. Но скоро богатые золотопромышленники, знавшие его ещё в 1816-1819 годах, приняли в нём участие. Авдотья Петровна Елагина, вдова его друга А.А. Елагина, стала посылать ему по 500 рублей в год.

Прожив два года у Лучшевых, Батеньков всей душою привязался к приютившей его семье. Он учил детей Лучшевых грамоте и помогал по хозяйству. Откупщик виноторговец Сосулин поручил Батенькову построить недалеко от Томска загородную дачу «Степановку», названную так по имени владельца. В счёт оплаты Сосулин подарил Батенькову 50 десятин земли на этом месте. Тут Гавриил Степанович построил себе домик с разными надворными постройками и курятник. Своё владение он назвал «Соломенным хутором». Тут же завёл огород и садик с цветами и т. д.

Ограниченный в средствах, Батеньков тем не менее оказывает постоянную помощь нуждающимся. Он пишет: «Я бы продал что-нибудь если бы имел хоть нитку не общую и не строго потребную для обыденного употребления. А знаешь ли ты, что я во всю жизнь мою ничего не продавал. В старой Греции это сделало бы меня основателем школы. Всё купленное и не вошедшее в употребление или вышедшее из него - я раздаю; вообще покупаю не для себя, а в общину. Так и мысль стоит: завожу то, чего дом и семья требуют. Сапоги ношу дотоле, пока все мастеровые откажутся их подчинивать; новые часто переходят к другим, не бывши надеваны».

В Томске Батеньков постепенно стал отходить от тяжёлых последствий одиночного двадцатилетнего заключения в каземате. Он вёл скромный и здоровый образ жизни. Вставал в 5-6 часов утра, до морозов купался в реке Томи, много ходил пешком, питался только растительной пищей, водку не пил совсем. Привыкнув к размерам своего каземата, прохаживаясь по комнате, внезапно останавливался и поворачивался назад, как бы чувствуя перед собою стену. По праздникам и изредка по будням он ходил в церковь. Враждебное вначале отношение к политическому преступнику скоро сменилось уважением к на редкость умному и образованному собеседнику. Он стал желанным гостем у местных золотопромышленников, у губернатора и архиерея.

В письме к А.П. Елагиной 24-28 мая 1849 г. Батеньков пишет: «...В мои лета надобно бы иметь гнездо... Надобно бы имя, особенно доброе имя. Эта потребность уже неотразима. Всеми силами стремлюсь я слиться с семейством моих хозяев и, к счастью, к особенному счастью, нашёл в них мирных, простосердечных и добрых людей».

В письме к Н.А. Бестужеву 17 марта 1855 г. Батеньков пишет: «Мне о себе сказать нечего. Домашний быт не стоит описания... Сам я типически один. Дня два-три в неделю живу совершенно аскетом, на даче, версты за четыре; остальные дни в городе, семьянином и всегда с людьми, между которыми приметно составляю какую-то притчу во языцех. Дряхлеть ещё не начинал, и потому увиваюсь около женщин. Я в самом деле их люблю, даже единично кое-кого; но... всё это в качестве деда».

В апреле 1856 года он пишет Е.И. Елагиной: «Ты бы много угодила нам, если бы прислала к весне не богатую, но хорошенькую шляпку не свыше 12 рублей, имея в виду вдову 25 лет среднего роста, блондинку, лёгкой талии с маленьким личиком и живыми, ясными и откровенными средней величины глазками. Шляпок и перчаток здесь совсем нет».

Но мелочность провинциальной жизни, узость культурных интересов местного общества, возможность переписки с Елагиными только через Третье отделение - всё это угнетало Батенькова.

На всю жизнь он сохранил глубокую любовь к Алексею Андреевичу и Авдотье Петровне Елагиным. Вспоминая покойного А.А. Елагина, он пишет 24-26 июля 1849 года его вдове: «...Тут мы с тобой видим, во-первых - ум, это сосредоточенное произведение времени с его правой и левой стороны: он взят был в творении из одного века, XVIII века. Во-вторых, сердце - это была глубина и ширина, истинное благородство и верность, взятые в творении из средних веков и проведённые через всё последующее время».

В своём первом письме после выхода из крепости 27 октября 1846 года он пишет Авдотье Петровне Елагиной: «...Но Бог меня не оставил. Я имел в руках Ваши, твои, милая сестрица, драгоценные строки. Тысячу раз целую их и перецеловываю, тысячу раз благодарю Вас. Не нужно много говорить о моём чувстве. Кто может Вас любить, как я? Ты мой ангел хранитель, единственная отрада. О да продлит Бог жизнь Вашу... и тем самым я буду вознаграждён за все мои страдания.

Не оставляй меня, любезная. Ты найдёшь во мне то же сердце, которое знала, но, может быть, глубже очищенное... Прекрасная, нежная женщина, которому, как не тебе, меня услышать? Кому, как не тебе, понять, сколько наполнена мысль моя чистым небесным светом, когда говорю с тобой».

В рукописном отделе РГБ хранятся письма А.П. Елагиной, А.П. Зонтаг, Е.И. Елагиной к Г.С. Батенькову, полные трогательной о нём заботы и стремления информировать его о всех событиях общественной жизни.

Смерть Николая I возбудила надежду на полное «прощение» Батенькова. Надеясь на либерализм наследника престола, воспитанника В.А. Жуковского, А.П. Елагина обратилась через императрицу с просьбой о милосердии и разрешении Батенькову жить в Москве, у Елагиных, но наследник решил: «Оставить это до коронации, тогда можно будет сделать общую амнистию, о чём теперь же представить мне соображения».

Наконец, в августе 1856 года всем оставшимся в живых декабристам была объявлена амнистия, по которой они могли выехать в Россию без права проживания в обоих столицах. 11 сентября Батеньков выехал из Томска и 19 ноября 1856 года приехал в Петрищево к Елагиным. По дороге он останавливается в Москве, о чём пишет 15 января 1857 г. барону В.И. Штейнгейлю:

«Здесь (в Москве. - А.Б.) мне позволили быть целых три дня, я просил лично, принят был (А.А. Закревским. - А.Б.) хорошо; вспоминали Швартгольм и всю старину; даже выражено было сожаление, что ты не виделся. Наконец 19 ноября прибыл я на место... Здесь нашёл я прежнюю, уже сильно испытанную дружбу, свой дом, свою семью; но в то же время застал похороны и второго сына Авдотьи Петровны от первого мужа (Петра Киреевского. - А.Б.)».

4 марта 1857 года пишет ему же: «Тебе нечего рассказывать, что я живу в доброй и милой семье и легко настроил все струны по старому контр-пункту, но это сказывается совсем в другой мелодии, нежели сибирский хор, а жизнь непременно надо складывать из всего, что можно было...»

Авдотье Петровне Елагиной к этому времени было 67 лет; она тяжело переживала и смерть своего второго мужа А.А. Елагина и пятерых детей (Ивана, Петра и Маши Киреевских, Андрея и Лилы Елагиных). Она одиноко жила в старом петрищевском доме с неженатым сыном Николаем Елагиным; только изредка к ней из Бунина приезжала семья другого сына Василия Елагина с кумиром бабушки маленьким Алёшей. Избалованной изысканным образом жизни в Москве старушке было неприятно близкое соседство скотного и птичьего дворов с их звуками и запахами.

Её сын Николай решил построить для неё отдельный коттедж в лесу в полутора верстах от экономии в Уткине, на горке, откуда открывался чудесный вид на долину реки Бобрика. Ещё в сентябре 1855 года жена Василия Елагина пишет в Сибирь Батенькову: «Мы два раза ездили смотреть новый дом и в нём Вашу комнату; так весело было вообразить Вас в ней! Постараюсь сделать для Вас план дома. Господи, да когда же увидим мы Вас! Из каждого окна самые очаровательные, самые разнообразные виды! Местоположение - прелесть какое, но для того, чтобы весело кончить этот дом, необходимо ждать Вас».

Такой дом «из слоновой кости» мало устраивал общительного Батенькова. Ближайшая церковь в Петрищеве не отапливалась и богомольный старик предпочитал ездить за 15 вёрст в церковь села Мишенского (родина В.А. Жуковского), где жила А.П. Зонтаг, сестра А.П. Елагиной, или в монастырь в Белёве, когда можно было преодолеть «утопию», наступавшую каждую весну и осень. После переезда в большие, ещё не совсем благоустроенные комнаты нижнего этажа дома в Уткине - Батенькова и одинокую старуху Елагину стали мучить холода.

А.П. Елагина стремилась прожить зимы в Москве, а Батеньков приобрёл себе дом в Калуге, куда вскоре выписал из Томска семью умершего Лучшева. В январе 1858 года он пишет в Томск: «...Наконец бросил якорь в Калуге, обзавёлся крошечным домиком в самом конце города на Дворянской улице, и когда приехала Ольга Павловна с ребятишками, прибрали наше жильё общими силами и начали продолжать именно ту самую жизнь, какая была в Томске». О.П. Лучшева со своими двумя сыновьями поселилась в Калуге и в 1860 году вышла замуж за А.Н. Цурикова, председателя Калужской палаты гражданского суда.

В течение нескольких лет после возвращения из ссылки и амнистии постепенно укрепляется общественное и материальное положение Батенькова: восстанавливается его дворянство и чин, выплачивается часть жалования, возвращаются из казны конфискованные при аресте деньги, выплачивается стоимость алмазного перстня, задержанного выдачей из-за ареста.

Он часто ездит в Москву, побывал в Петербурге и под Варшавой у своего друга по управлению военными поселениями В.В. Писарева. В Калуге он часто встречается с проживающими там Е.П. Оболенским, Свистуновым и Кашкиным. Переписывается с Нарышкиным и Бобрищевым-Пушкиным. Он принимает участие в работах Калужского губернского комитета по улучшению быта помещичьих крестьян и всеми имеющимися у него средствами содействует началу освобождения крепостных.

В письме И.И. Пущину он пишет: «Теперь в неготовых головах сильно развились все трудности реформы, но, кажется, она двинется и совершится бюрократическим путём, а там Господь Бог поможет доброму делу неисповедимым путём».

В своём письме Е.П. Оболенскому 15 февраля 1862 г. он пишет: «...В большом деле крестьян вообще и, кажется, повсеместно представляют неодолимую стену для отражения подписи на уставных грамотах. Нельзя бы по справедливости правительству не обратить на это внимания, особливо к концу тысячелетия, как на выработавшийся в этом цикле характер, логику и голос своего неоспоримо великого народа. Славянофилы утверждают, что всякая сила действует до некоторой меры в прямом направлении, а потом в обратном, развивается ли по свойству упругости или просто толкает. Едва ли их теория теперь не оправдывается на деле.

Крестьяне не грубят, не буянят, мало спорят и даже добровольно соглашаются в наделе. Они представляют, что они не грамотны, на письме добра и зла в будущем различать не могут и смиренно покоряются закону, в составлении которого не участвовали и не способны были участвовать. Верят, что так и есть закон, как им читают и толкуют помещики, предводители, посредники и исправники, но принять на себя утверждение закона не могут, и подпись их излишня и неразумна, когда всё действие законно по взгляду знающих. У них нет средств и искусства удержать за собой и тем обеспечить владение землёй. Напишут иначе - иначе и будет, как уже привыкли видеть.

Крепости уже нет, в остальном им старое понятнее. Ежели нужно что делать с отменой крепости, это знают лучше те, кто её отменяет. Пусть указ, а не сами они, не зная, что делают, кабалят себя. Нам нужна земля и часто обидно нас наделяют; но, скажите на милость, как мы поверим и подпишем сколько оброка и сколько когда рабочих дней, когда читают о данных десятинах, когда мы едва смекаем на фунты сена и на неполные сажени дров, и всегда почти доводится спорить, не говоря уже о мере, весе и складке, в чём мы тянем к себе, а покупщики к себе, и нет на свете суда, который бы нас помирил».

Часто Батеньков поражал собеседников оригинальностью своих взглядов, сохранившихся со времён двадцатых годов. В конце 1857 года он набросал свои «Рассуждения по вопросу освобождения от крепостной зависимости», где предложил в духе программы декабристов отдать крестьянам их усадьбы без всякого выкупа, а бывших крепостных крестьян наделить землёй за выкуп при гарантии правительства; он не отрицает замены выкупа отработками, считает необходимым сохранение общинного землепользования с мирским самоуправлением.

Ему не по душе анархические тенденции возникшего в последние годы его жизни народничества. Он говорит о народниках, как о «доморощенных прудонистах, можно сказать, вовсе незнакомых со своим наставником». Он пишет: «Если бы народ сам мог решить и выразить эту задачу, остальным неоспоримо довелось бы принять такое решение как закон».

Всё лето и осень 1863 года он провёл «на даче» (как он любил писать) в Уткине у Елагиных. Там он, наверное, и простудился, больной приехал в Калугу, где и скончался 29 октября 1863 года.

«Декабрист по судьбе»

Еще я мощен и творящих
Храню в себе зачатки сил.
Свободных, умных, яснозрящих.
(Г.С. Батеньков)

18 марта 1826 года в следственную комиссию по делу декабристов поступило заявление Гавриила Степановича Батенькова: «Тайное общество наше отнюдь не было крамольным, но политическим. Оно, выключая разве немногих, состояло из людей, коими Россия всегда будет гордиться. Ежели только возможно, я имею полное право разделять с членами его все, не выключая ничего…

Цель покушения не была ничтожна, ибо она клонилась к тому, чтоб, ежели не оспаривать, то, по крайней мере, привести в борение права народа и права самодержавия; ежели не иметь успеха, то, по крайней мере, оставить историческое воспоминание. Никто из членов не имел своекорыстных видов.

Покушение 14 декабря не мятеж… но первый в России опыт революции политической, опыт почтенный в бытописаниях и в глазах других просвещенных народов. Чем менее была горсть людей, его предпринявших, тем славнее для них, ибо, хотя по несоразмерности сил и по недостатку лиц, готовых для подобных дел, глас свободы раздавался не долее нескольких часов, но и то приятно, что он раздавался».

Друзья Батенькова называли это заявление причиной его беспрецедентной участи - 20 лет 1 месяц 18 дней автор вышеприведенных строк, единственный из 579 привлеченных по делу, был заперт в одиночном каземате. 15 месяцев он находился на Аландских островах и около 19 лег в Алексеевской равелине Петропавловской крепости.

Те же друзья, а именно небезызвестное семейство московских славянофилов Елагиных-Киреевских, утверждали, что подследственный, раздраженный упорным характером допросов, в порыве отчаяния преднамеренно оговорил себя, бросил вызов царю и комиссии, хотя, практическое участие его в тайной революционной организации было призрачным и условным.

После смерти Батенькова Николай Алексеевич Елагин - крестный сын декабриста - передал издателю «Русского архива» П.И. Бартеневу несколько рукописей. К ним было приложено его сопроводительное письмо. И хотя Батенькову посвящены десятки самых различных работ - от очерков до монографий, никто доселе не удосужился заняться этим любопытным воспоминанием - письмом о жителе Алексеевского равелина. А между тем перипетии его необыкновенной судьбы были предметом гипотез, диаметрально противоположных выводов, исторических легенд.

Одни писатели утверждали, что Батеньков оказался жертвой сговора Николая I и члена государственного совета вельможи? М.М. Сперанского. Что последний, через Батенькова сносившийся с членами Тайного союза и собиравшийся занять руководящее место в новом революционном правительстве, после разгрома декабристов с ужасом отшатнулся от былых единомышленников.

Желая обелить себя в глазах самодержца и принужденный определять меру наказания бунтовщикам как член Верховного уголовного суда, Сперанский пытался выглядеть «святее римского папы», то есть более ярым защитником престола, нежели сам Николай I. Он-то, Сперанский, и занес своего еще недавно ближайшего помощника, доверенного и друга в число подлежащих смертной казни. А Николай «смилостивился» и запер Батенькова в Алексеевский равелин, «забыв» будто бы на 20 лет о секретном арестанте.

Другие биографы декабриста искали причины изощренно-жестокого наказания в мере самой вины. Они додумывали практическое значение Батенькова в делах Северного общества, додумывали там, где ничего нельзя было доказать. Приписывали Батенькову вступление в Тайный союз за 6 лет до восстания, вопреки показаниям на следствии и его личным письмам. Преувеличивали его значение в подготовке восстания, случайно оброненное слово превращали в фетиш и вокруг нескольких вольных, высказанных в запальчивости фраз воздвигали концепцию.

Если первым исследователям импонировала тайна отношений: Батеньков - Сперанский - Николай, если вторым виделась крайняя революционность в политических убеждениях, действиях и словах декабриста, то были еще третьи - негативисты. Они склонялись к мнению, что причина двадцатилетнего одиночного заточения крылась в психической ненормальности Батенькова.

Памятуя об иронии истории, выдвигали и четвертую версию: Гавриил Степанович Батеньков - жертва игры случая, своеобразный «подпоручик Киже». Впрочем, чем загадочней судьба, тем больше она рождает самых неожиданных предположений. И если исследователи, имея в распоряжении совокупность документов, исходящих от разных адресатов, путались в догадках, то не мог ответить со всей определенностью на вопрос об истинных причинах заточения и сам герой.

И вот первый и неизвестный источник, исходящий от близкого к Батенькову человека, - воспоминания Н.А. Елагина. Они находятся в Отделе рукописей Библиотеки имени В.И. Ленина. Там хранится весь семейный елагинский архив - 15 тысяч листов и среди них 224 письма узника Петропавловки…

Рукопись надорвана и помята, два полулиста исписаны с обеих сторон, поправки, вставки, вычеркивания, торопливый, малоразборчивый почерк - так внешне выглядит автограф Н.А. Елагина, черновик сопроводительного письма к Бартеневу: «До конца жизни в своих самых искренних беседах Г. С. отрицал свое участие в заговоре - он рассказывал откровенно это перед людьми другого уже поколения, которое его участия не поставило бы ему в вину… Вот слова, не раз им повторенные:

«Декабристом я не был. Не знал, что есть заговор, ни кто в нем участвует, ни что предполагается сделать. 14 декабря я не был на площади… Имена моих товарищей я узнал, когда мне произносили приговор. Я - Декабрист по судьбе и решению суда - отрицаться от них я не хочу, я разделил с ними самое тяжелое <…> (далее зачеркнуто. - Н.Р.). Я не знал, не делил их надежд и планов, но с ними разделил самое тяжелое, их позднейшую судьбу. Пусть и останусь Декабристом в глазах позднейшего поколения…»

Один раз в деревне в начале зимы… Г.С. вдруг вспомнил, нахмурился и сказал: «Сегодня 27 ноября - день святого Кондратия… Это именины Рылеева - я не был с ним знаком. Я был привезен к нему на именинный ужин, где было очень много гостей. Я не подозревал, что я среди тайного общества».

Это воспоминание не противоречит утверждениям и самого заточенного. На закате жизни из сибирской ссылки он обращался к кому-то из членов общества. Черновой автограф этого послания опубликован еще в 1916 году. «Вы желаете подробно знать мои приключения? Вот Вам моя чуть не биография. Начну с самого начала. Участие мое в деле дальше знакомства с Вами не простиралось. Я не знал даже и того, сколько Вам это дело известно, и не мог наименовать ни одного лица. Пять или четыре человека мелькнуло только предо мною… Вас оставили, а требовали от меня объяснений об участии Сперанского и уже не верили ничему, что я пишу…»

В другом частном письме спустя 22 года после суда Батеньков настаивал: «Я страдаю очень мало вследствие своей вины, более по стечению обстоятельств, далеко глубже, - нежели требовала прямая ответственность».

Признание от 1 июля 1860 года адресовано неизвестному: «Надеюсь, что предполагая своевременный конец моему кресту, как явно из некоторых распоряжений, смутно до меня дошедших. М.М. (Сперанский. - Н.Р.) и не усиливался освободить меня из-под креста, тревожась только, что не достанет во мне твердости снести его».

В 1859 году Батеньков подтвердил еще в одном документе связь Сперанского с декабристами. Связные - он сам и С.Г. Краснокутский, член тайного общества и обер-прокурор Сената.

В архиве тех же Елагиных мы обнаружили письмо от 26 ноября 1859 года. Батеньков сообщал А.П. Елагиной - матери Киреевских, критикуя статью катковского журнала «Русский вестник»: «Когда дочитал я до рельефного выражения, что Сперанский был в числе 68, подписавших осуждение 121 человека по делу 14 декабря, то, может быть, и ошибаюсь, но мне ясно стало, что статья написана по заказу, может быть, из опасения, чтоб не подняли за границей вопросы обо мне и Краснокутском».

Однако причастность Сперанского и связь последнего с Батеньковым не исчерпывали, по мнению самого декабриста, причин заточения. Евгений Якушкин - сын знаменитого И.Д. Якушкина - приводил разговор с забытым на 20 лет арестантом: «Скажите, пожалуйста, Г.С, что содержание Ваше в крепости было следствием каких-нибудь особых причин или нет? Может быть, - они хотели от Вас что-нибудь выпытать или держали Вас так долго только за Ваши ответы и письма?»

- Особых причин, я никаких не знаю, а, вероятно, они не хотели выпустить меня за мои ответы, ну а потом и за письма.

И первый биограф Батенькова П.И. Бартенев в послесловии к публикациям его материалов присовокуплял ремарку: «Несчастное событие 14 декабря увлекло его почти невзначай по поводу обвинений в неосторожных беседах. Он написал резкое ответное письмо, которое его погубило…»

Итак, одетая покровом тайны судьба Батенькова представила пищу для разных гипотез.

На первое место в ряде причин двадцатилетнего заключения можно поставить причастность Сперанского да ответы царю из крепости, отмеченные глубоким пониманием значения восстания и мужеством отчаяния.

20 лет тюрьмы - это страшно. Знакомый Батенькова писал: «Умному, образованному, глубоких чувств человеку просидеть двадцать лет в четырех стенах, без огня, без бумаги, без книг и не говоря ни слова - ужасно!» Но ведь два десятилетия - не вся жизнь.

Батеньков был арестован 32 лет и успел к тому времени стать героем военной кампании 1813-1814 годов, выдающимся инженером, правоведом, крупным администратором. В 1846 году из равелина он проследовал в сибирскую ссылку, где переводил, писал, общался с товарищами.

Батеньков дожил до амнистии 1856 года и, возвратившись в Европейскую Россию, активнейшим образом отозвался на революционную ситуацию 1859-1861 годов, выступал с резкой критикой грабительской крестьянской реформы. Мировоззрение деятеля 1820-х годов в 60-е годы оказалось в чем-то близким и даже родственным революционно-просветительским взглядам Чернышевского. И не выглядела бы судьба нашего героя столь волнующей сегодня, если бы не представлял он интереса как революционный мыслитель, истинный патриот своей Родины и борец за народные права.

Кроме опубликованного литературного наследства Батенькова и воспоминаний о нем, исследователям остались бумаги его личного архива. 7358 листов, 14 картонов, 506 единиц хранения составляют документы Батенькова за 1816-1863 годы. Они находятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки имени В.И. Ленина. Среди них черновые автографы оригинальных произведений, заметок, очерков, мемуаров, статей, письма фондообразователя (так на языке историков-источниковедов называется человек, чьей собственностью некогда являлся личный документальный фонд), хозяйственные описи, переводы Батенькова, письма к нему - 1300 писем 176 корреспондентов.

Переписывались с нашим героем 14 декабристов, известные литераторы, государственные сановники и ученые. Его письма сохраняли адресаты: Якушкины, И.И. Пущин, С.П. Трубецкой, М.И. Муравьев-Апостол, Е.П. Оболенский, М.А. Корф, Елагины-Киреевские. Вчитываясь в архаичные, громоздкие фразы, вникая в истинный смысл информации через закодированные имена, шифр событий, намеки, недосказанности, чувствуешь страсти давно ушедших дней, прикасаешься к атрибутам истории, ощущаешь дыхание прошлого. Неопубликованное вносит существенные коррективы, дополнения, а то и прямо противоречит тому, что было известно до сих пор.

Мы уже привели несколько документов, извлеченных из стойкого забытья. Дальнейший рассказ о Гаврииле Степановиче Батенькове представит сплав материалов рукописей и публикаций, свидетельств самого героя и его современников.

Гавриил Степанович Батеньков родился в Сибири 25 марта 1794 года. Он был младшим ребенком в семье обер-офицера. Мать его происходила из мещан. Батеньков окончил Тобольское уездное, затем Военно-сиротское училище. Одним из его первых наставников оказался отец Дмитрия Ивановича Менделеева.

С детства Гавриил Степанович отличался недюжинными способностями, страстью к чтению, проявлял склонность к математике и писал стихи. В 1809 году его отвезли в Петербург, где он с большим прилежанием; и успехами учился в первом кадетском корпусе. 21 мая 1812 года он был выпущен из корпуса и в звании прапорщика определен в 13-ю артиллерийскую бригаду.

В корпусе юный Батеньков подружился с Владимиром Федосеевичем Раевским. Семнадцатилетних кадетов волновали мысли о свободе народа, равенстве всех сословий перед законом, о конституции для России. - «Мы развивали друг другу свободные идеи и желания наши. С ним в первый раз осмелился я говорить о царе, яко о человеке, и осуждать поступки с нами цесаревича… Идя на войну, мы расстались друзьями и обещались сойтись, дабы в то время, когда возмужаем, стараться привести идеи наши в действо», - рассказывал Батеньков на следствии. Итак, смысл и цель грядущей жизни-молодые люди пытались определить еще на школьной скамье.

В 1813-1814 годах Батеньков участвовал во взятии Кракова и Варшавы, отличился при Магдебурге, - получил 10 штыковых ран под Монмиралем, дрался в предместье Парижа, на улицах Монмартра. В 1815 году он служил в частях генерала Дохтурова и участвовал в блокаде города Меца. За отличие в боях получил орден Владимира 4-й степени с бантом.

В действующей армии у Батенькова появился новый друг - Алексей Андреевич Елагин. Офицеры увлеченно изучали западную философию, европейские конституции, историю революции в Англии и Франции. Еще в период военных действий вместе с Елагиным Батеньков вступил в масонское братство. Масонские общества были, по утверждению Батенькова, «человеколюбивы, в лучших членах своих умны, нравственны, чужды суеверия, друзья света»...

Они же, согласно его собственному заявлению, могли «служить источником разнородных тайных обществ, идущих по другому направлению». Он оказался членом Петербургской ложи «Избранного Михаила». Туда же входили будущие декабристы: Ф.Н. Глинка, Н.А. Бестужев, братья Кюхельбекеры, друг Пушкина А.И. Дельвиг, литератор Н.И. Греч.

В 1816 году, не поладив с военным начальством, возмущаясь муштрой, формальностями и тупым педантизмом, воцарившимся в армии, Батеньков в чине поручика вышел в отставку. Он блестяще сдал экзамены при институте инженеров путей сообщения и отправился в Западную Сибирь, получив звание управляющего 10-м округом путей сообщения. Батеньков осел в Томске, строил мост через реку Ушайку, существующий и поныне, мостовые, бассейны, составлял проекты укрепления берегов Ангары. Он снискал славу способного инженера.

Однако жизнь его складывалась неблагоприятно. Среди сибирского чиновничества процветало взяточничество, казнокрадство. Батенькова травят, строчат жалобы на него военному генерал-губернатору И.Б. Пестелю - жестокому коварному набобу, напоминающему подобного героя из радищевского «Путешествия…». 26 марта 1819 года Батеньков писал Елагиным: «…Все и вся восстало на меня… Я почувствовал всю силу цепей и узнал, каково жить в отдаленных колониях».

«…1819 г. ужасной для меня, я лишился всего - нет уже моей матери, и Сибирь, с которою прервались, таким образом, все сердечные связи, сделалась для меня ужасною пустынею, темницею, совершенным адом… Служба состояла в неравной борьбе, лютой и продолжительной».

Одиночество, разочарование, тоска становятся неразлучными спутниками молодого томского инженера. И кто знает, к какому печальному результату они бы его привели, если бы не появление в Сибири Михаила Михайловича Сперанского.

Назначенный весной 1819 года на место Пестеля, «прощенный» Сперанский выехал из ссылки, где находился в течение семи лет под тайным полицейским надзором. Этот выдающийся государственный деятель, либерал, пропагандист конституционного правления, был приближен к престолу и обласкан в начале царствования Александра I, игравшего роль просвещенного монарха. Сперанский составил «план государственных преобразований», являвший преддверие к парламентарной системе, освобождению крестьян, уничтожению сословий. Консервативное дворянство увидело в этом плане революционную заразу и прямую угрозу своему экономическому и политическому господству.

Слепая ненависть к вельможе из поповичей оказалась столь велика, что Сперанский превратился в объект клеветы, инсинуаций, ложных доносов. Одним из ярых врагов «плана государственных преобразований» считали придворного историографа и автора сентиментального повествования о «Бедной Лизе» Николая Михайловича Карамзина. Ненависть его к Сперанскому была начисто лишена каких-либо чувствительных ужимок. «Карамзин любил выказывать Сперанского простым временщиком», - вспоминал позднее Батеньков в одном из частных неопубликованных писем.

В начале 1812 года, перед Отечественной войной, лицемерный Александр пожертвовал Сперанским: он не был более ему нужен - поповича убрали, обвинив в измене. «Великий реформатор», по словам Чернышевского, «не понимавший недостаточности средств своих для осуществления задуманных преобразований», получил возможность в течение 7 лет вынужденной праздности обдумывать на берегу Волги другие средства к достижению гражданских и политических свобод и разновидности собственной тактики.

Он обращался из Нижнего с льстивыми письмами к Аракчееву, одобрял Священный союз и военные поселения. В 1819 году, напуганный баснословными размерами хищений в Сибири, царь послал Сперанского управлять краем. Чудовищные злоупотребления вскрывались уже на пути. Сперанский писал дочери: «Если бы в Тобольске я виновных отдал под суд, то в Томске мне оставалось их только повесить».

6 июня 1819 года в город Белев Тульской губернии чете Елагиных приходит письмо из Тобольска. «Сибирь должна возродиться, должна воспрянуть снова, - читают они пылкие строки друга. - У нас уже новый властелин, вельможа доброй, сильной, и сильной только для добра. Я говорю о ген. - губерн. Мих. Мих. Сперанском. Имея честь приобрести его внимание, я приглашен сопутствовать ему при обозрении Сибири в качестве окружного начальника путей сообщения».

Последующие письма Батенькова наполнены новыми признаниями. Они уточняют характер его взаимоотношений с правителем края. «С приездом в Сибирь Сперанского, - пишет Гавриил Степанович 25 сентября того же года, - я стряхнул с себя все хлопоты и беспокойства. В Тобольске было первое наше свидание и там же уверился я, что конец моим гонениям уже наступил. Все дела приняли неожиданной и невероятной оборот. Из угнетаемого вдруг сделался я близким вельможе, домашним его человеком, и приглашен в спутники и товарищи для обозрения Сибири…

…Ум его и познания всем известны, но доброта души, конечно, немногим… Я в таких теперь к нему отношениях, могу говорить все, как бы другу, и не помнить о великом различии наших достоинств».

Вместе со Сперанским 26-летний инженер едет в Маймачин, Кяхту, Иркутск и собирается сопутствовать генерал-губернатору в обратном пути в столицу. 19 ноября 1820 года Батеньков свидетельствует в послании Елагину о духовной близости со Сперанским и глубокой преданности последнему: «Через два месяца намерен я оставить Сибирь. Гражданские мои отношения взяли некоторой странной оборот. Расположение Сперанского возросло до значительной степени, он привык ежедневно быть со мною. Редкость людей в нашем крае доставила мне большое удобство совершенно обнаружить ему мое сердце - и он нашел его достойным некоторой преданности».

При той дружбе со Сперанским, которая демонстрируется в письмах, Батеньков не мог не делиться с ним мыслями об общественном устройстве России, не рассказывать о связях с людьми, жаждущими деятельности и открытой борьбы в пользу освобождения народа. Ведь, как утверждал Гавриил Степанович уже стариком, «либеральное мнение мне было по душе и укоренилось в ней с самого детства… Благородное не могло не нравиться юному, пылкому чувству».

На следствии Батеньков признавался: «В 1819 году сверх чаяния получил я три или четыре письма от Раевского. Он казался мне как бы действующим лицом в деле освобождения России и приглашал меня на сие поприще».

Но если Батеньков получал из Кишинева от былого корпусного товарища подобные послания, то беседы о содержании их, так же как и о сочиняемом вместе с новым генерал-губернатором Сибирском уложении могли стать предметом разговоров со Сперанским на пути в Кяхту и во время совместной дороги в Петербург. Обстоятельства, во всяком случае, тому очень способствовали.

Один из последних биографов Батенькова, историк В.Г. Карпов считает, что Сибирский комитет с его чиновничьим аппаратом, состоявшим из единомышленников Сперанского, задумано было создать в духе некогда отвергнутого и опороченного реакционерами «плана государственных преобразований». А если принять во внимание программу одной из первых тайных декабристских организаций - Союза Благоденствия, действовавшего как раз в эти годы и предусматривавшего посильное использование всех легальных и нелегальных, форм борьбы, то напрашиваются выводы и о связи самого Сперанского с этим «Союзом», и о связи с ним же молодого Батенькова.

Гавриил Степанович оказывается в северной столице осенью 1821 года. Он поселяется в доме Сперанского, но с 1822 года начинает работать у А.А. Аракчеева, назначенного председателем Сибирского комитета. Его административные функции не ограничиваются ведением сибирских дел. Вдруг проникшийся к Батенькову симпатией, жестокий и тупой временщик делает молодого чиновника членом Совета военных поселений. Батеньков переезжает в Грузино, в Новгородскую губернию. И это настойчиво советует ему Сперанский.

С конца 1821 года по ноябрь 1825 года жизнь инженера и преуспевающего администратора полна неясностей и загадок. Смысл его поступков, действий и мыслей зачастую противоречив. По воззрениям Батеньков явно в оппозиции к самодержавию. Вспоминая о времени, предшествовавшем 14 декабря, он рассказывал много позже о собственных политических настроениях и настроениях передовой части русского общества вообще:

«Чувствовалась невыносимая тяжесть и было мнение, что тиранов многих представляла история, но деспота, подобного победителю Наполеона, превозносимого всей Европой, не бывало. Он не приводил в трепет душу, не давил ее (вероятно, Батеньков, употребляя данные глаголы, имел в виду александровского преемника. - Н.Р.) и все же напугал всех до безмолвия».

В другом месте Батеньков высказывал оригинальную мысль об отношении к царю «без лести преданного» Аракчеева. Так как он был близок к учредителю военных поселений, интересно прислушаться к его мнению. «Об Аракчееве думают, что он был необыкновенно как предан Александру, - никто теперь и не поверит, ежели сказать, что он ненавидел Александра, а он именно его ненавидел… Павлу он был действительно предан, а Александра он ненавидел от всей души и сблизился с ним из честолюбия».

В поздних письмах и беседах Батеньков дал уничтожающие характеристики императора и его первого холопа, описание общественных настроений в Петербурге. «В сие время Петербург был уже не тот, каким оставил я его прежде за 5 лет. Разговоры про правительство, негодование на оное, остроты, сарказмы, встречающиеся беспрестанно, как скоро несколько молодых людей были вместе», - читаем и в его показаниях.

Теперь правитель сибирских дел бывает в столице наездами, встречается с петербургскими интеллектуалами, литераторами, военными, учеными, а потом снова отбывает в вотчину временщика. Он обедает у Аракчеева, подходит к ручке его вальяжной любовницы Настасьи Минкиной, видит около нее согбенных в дугу, заискивающих вельмож. И когда гости и служащие Аракчеева пьют французские вина и вкушают деликатесы, слышит, как раздаются истошные крики избиваемых дворовых.

Во время путешествия по местам аракчеевских преобразований у Батенькова рождается неотступная мысль о том, что «военные поселения представили… картину несправедливостей, притеснений, наружного обмана, низостей - все виды деспотизма». Гуляя вечерами в грузинском парке, на аракчеевской земле, правитель дел Сибирского комитета, - возглавляемого царским любимцем, член Совета военных поселений обдумывает конституцию для России и предчувствует необходимую близость революционного взрыва: «Все с одной стороны не располагало любить существующий порядок, а с другой же думать, что революция близка и неизбежна», - прямо признавался Батеньков следственной комиссии.

В «Обозрении государственного строя», составленном в тюрьме в марте 1828 года, Г.С. Батеньков заключал: «…переменою образа правления удобно можно доставить народу величайшие благодеяния и приобресть его любовь и благодарность; с другой же стороны каждому сыну Отечества не могло не казаться горестным столь бедственное его состояние, угрожавшее самым падением».

Честолюбия Батеньков не был лишен и, как он сам свидетельствовал, «в генваре 1825 г. пришла мне в первый раз мысль, что поелику революция в самом деле может быть полезна и весьма вероятна, то непременно мне должно в ней участвовать, и быть лицом историческим». Батеньков видел себя в роли будущего государственного деятеля преображенного Отечества: «Военной славы я не искал: мне всегда хотелось быть ученым или политиком… Мысли о разных родах правления практическими примерами во мне утвердились, и я начал иметь желание видеть в своем Отечестве более свободы».

Сколь далеко зашел бы он сам в своих политических мечтах и прожектах, ежели бы случай не свел его близко с членами Тайного общества, сказать трудно. Одно ясно, что по образу мыслей он оказался вполне готов принять и разделить декабристскую программу. А личные и служебные обстоятельства сложились так, что Рылеев, Бестужевы, Трубецкой стали его единственным духовным прибежищем.

10 сентября 1825 года дворовые убили в Грузине Настасью Минкину. 14 ноября на Батенькова поступил анонимный донос. С истинным удовольствием для себя подал бумагу удрученному графу Аракчееву начальник штаба военных поселений П.А. Клейнмихель, ненавидевший талантливого инженерного полковника. Подозревали, что автором доноса был некто Иван Васильевич Шервуд, перед этим уже сообщивший императору о тайном революционном союзе на Украине.

Доносчик исходил негодованием: «Тогда как все почти изумлялись и считали происшествие сие ужасным поступком… он (Батеньков. - Н.Р.) о покойной Настасье Федоровне… столько распространялся в самых язвительных насмешках, что человеку благородному, мыслящему невозможно слышать без досады».

Результаты не заставили себя долго ждать. В письме от 23 ноября 1825 года к Елагину читаем: «От всех дел по военным поселениям я уже решительно уволен». 27 ноября Батеньков оказался на именинном обеде у Кондратия Федоровича Рылеева; разговоры на обеде были позднее представлены несколькими подследственными и расценены Верховным уголовным судом как преступные действия против власти. Четыре дня понадобилось Батенькову, чтобы из сотрудника Аракчеева превратиться в члена революционной организации.

Ему поставили в вину каждое неосторожное, сказанное в запальчивости слово, размышление вслух, молодой задор. Все превратили в дело, в практический план, в твердую цель. Рассуждения, подогретые соответствующими атрибутами именинного обеда, желанием произвести впечатление, отчаянным настроением после полной отставки, возвели в степень. И в «Донесении следственной комиссии» он уже фигурировал как опасный преступник, деятель, вдохновитель. К его же квалификации меры собственной вины пинкертоны Николая I отнеслись с совершенным недоверием и утверждали: «Он сам сочинял планы собственного тайного общества, прежде чем присоединиться к декабристам».

А.Д. Боровков - секретарь следствия, составитель «Алфавита декабристов» в своих «Записках» характеризовал Батенькова следующим образом: «Гордость увлекла Батенькова в преступное общество: он жаждал сделаться лицом историческим, мечтал при перевороте играть важную роль и даже управлять государством, но видов своих никому не проявлял, запрятав их в тайнике своей головы.

Искусно подстрекал он к восстанию; по получении известия о кончине императора, он провозгласил, что постыдно этот день пропустить… В предварительных толках о мятеже он продолжал воспламенять ревностных крамольников, давал им дельные советы и планы в их духе, но делом никак не участвовал. Ни в полках, ни на площади не являлся; напротив, во время самого мятежа присягнул императору Николаю».

В «Донесении…» подчеркивалось: «полагали, что г. Батеньков имеет на значительных в государстве людей влияние, которого он не имел никогда. Потому льстили его чрезмерному самолюбию и каждое слово его казалось им замечательным».

Батеньков настаивал только на вольных разговорах, отрицал формальное принятие в общество, отговаривался незнанием его программы, предначертаний его конкретных действий и существа его политических идеалов, утверждал неожиданность обстоятельств, в которые оказался впутан. К.Ф. Рылеев, А.А. Бестужев-Марлинский, князь С.П. Трубецкой, П.Г. Каховский, В.И. Штейнгейль, напротив, показывали на него.

Знавшие его лично декабристы утверждали, что хотели сделать его правителем дел Временного революционного правительства, что прислушивались к его практическим советам, в произнесенных им речах пытались узреть руководство к действию и благословение тайной революционной организации высокопоставленным другом Батенькова - Михаилом Михайловичем Сперанским.

Трубецкой и Каховский вынуждены были прямо задеть Сперанского: они говорили о связи декабристов с государственным деятелем через Батенькова.

В конце 50-х годов, незадолго до смерти, конструируя свои воспоминания уже после амнистии, осторожный, умный и преследуемый укорами совести и призраком суда истории, Трубецкой хотел сместить акценты. Он выдавал за истинные следующие показания: «Требовали, чтобы я доказал, что Батеньков принадлежит к Тайному обществу, и говорили, что девятнадцать есть на то показаний.

Я отозвался, что доказать о принадлежности Батенькова не могу, потому что не знаю, чтобы кто его принял и сам никогда не говорил с ним ой обществе. Что я с ним очень мало был знаком, что раз я разговаривал с ним, перед 14 числом, о странных обстоятельствах, в которых тогда было наше Отечество… и не нужно было принадлежать к Тайному обществу, чтоб разговаривать о таком предмете, который так много всех занимал».

Но истина из-под пера Трубецкого появилась слишком поздно. Тогда же, после ареста, в обстановке строгой изоляции, искусно нагнетаемого следствием и самим царем ужаса заключенных, их растерянности и под влиянием демагогии Николая Павловича события недавнего прошлого приобретали в освещении некоторых искаженный, гипертрофированный, фантастический характер. Длительное истязание допросами, запугиванием, личными подачками, обещаниями, шантажом делало свое дело.

Батеньков и сам был сбит с толку. Его собственные показания противоречили одно другому. Следствие констатировало: «Даже при начале допросов он долго уверял, что намерения заговорщиков были ему несовершенно известны; что он считал их невозможными в исполнении, почти не обращал на них внимания; что чувствует себя виновным в одних нескромных словах и дерзких желаниях; но множество улик, а, может быть, упреки совести, наконец, превозмогли притворство; он полным искренним признанием утвердил свидетельство других».

Это «утверждение свидетельства других» фактически заключалось в ранее приведенном знаменитом заявлении от 18 марта 1826 года и в обращении от 30 марта того же года к царю: «Вина моя в существе ея проста: она состоит в жажде политической свободы и в кратковременной случайной встрече с людьми, еще более исполненными сей же жажды».

Что касается Сперанского, то какое-либо прямое отношение последнего к деятельности общества, а тем более к вдохновению этой деятельности, Батеньков, согласно сохранившимся материалам, категорически отрицал.

За «жажду свободы» и определение выступления 14 декабря как первого опыта революции политической Батеньков был водворен в каменный мешок. Его осудили по III разряду на 15 лет каторги, «обвинили в законопротивных замыслах, в знании умысла на цареубийство и в приготовлении товарищей к мятежу планами и советами». Он не разделил судьбы единомышленников - его не отправили в сибирские рудники, и он не исполнял требований некогда им составленного в Сибирском уложении устава о ссыльных. Нет, он был заживо погребен и так и не ответил на вопрос, жертва ли он сговора, капризной случайности или собственной тактики.

Современники его тоже не представили по этому поводу неопровержимых доказательств, убедительных фактов и бумаг. К истории так и не раскрытой до конца тайны батеньковской судьбы нам бы лишь хотелось прибавить строки письма жителя Алексеевского равелина, адресованные его родственнику Ф.Н. Муратову 21 января 1862 года: «Увлеченный большою бурею и запутанный мудреными обстоятельствами, я довольно уже, - можно сказать - беспримерно страдал… В настоящее же время убеждения и образ мыслей не составляют преступления и предмета розысков».

Итак, Батеньков инкриминировал сам себе только мысли и убеждения, но мысли превратились в действие, когда он из крепости стал бросать вызовы царю.

Его взяли 28 декабря, через две недели после восстания. Он был на вечере у петербургского знакомого. Стоял в окружении мужчин и дам, блистал сарказмами, парадоксами, остротами. Сообщили: приехал фельдъегерь! И он сказал: «Господа! Прощайте! Это за мной». Батенькова увезли. Состоялись еще одни политические похороны. Петербург цепенел от массовых арестов.

20 лет 1 месяц 18 дней - каменный серый мешок: 10 аршин в длину, 6 - в ширину, тусклый свет из крошечного окошка у самого потолка, на голом щербленом столе - библия. За стеной, словно изваяния, стоят два караульных, следят за арестантом и друг за другом. На вопрос: «Который час?» - более сердобольный, наконец, моргнув покрасневшими от усталости веками, отвечает: «Не могу знать-с». Фамилия «секретного арестанта № 1» на обложке дела была нарочно перепутана. Настоящее имя его знали лишь шеф III жандармского отделения и комендант Петропавловской крепости.

Спустя 10 лет в равелине появился «секретный арестант № 2» - организатор тайного общества «Русские рыцари» П.Г. Карпов. После 16 лет тюремного «досуга» он скончался в больнице для умалишенных. «Секретные» не ведали ничего ни о мире, ни друг о друге; мир не ведал о них.

«Пробыв 20 лет в секретном заключении во всю свою молодость, не имея ни книг, ни живой беседы, чего никто в наше время не мог пережить, не лишась жизни или, по крайней мере, разума, я не имел никакой помощи в жестоких душевных страданиях, пока не отрекся от всего внешняго и не обратился внутрь самого себя», - писал Батеньков историку С.В. Ешевскому.

Однако в перьях и бумаге арестанту не отказывали. «Дозволить писать, лгать и врать по воле его», - распорядился Николай. И Батеньков писал самодержцу в 1835 году, через 9 лет после суда: «Меня держат в крепости за оскорбление царского величия. У царя огромный флот, многочисленная армия, множество крепостей, как же я могу оскорбить? Ну что, если я скажу, что Николай Павлович - свинья - это сильно оскорбит царское величие?» В другом письме тому же «величеству» узник провозглашал: «И на мишурных тронах царьки картонные сидят». За глухими стенами он сочинил гимн свободе:

О, люди! Знаете ль Вы сами,
Кто Вас любил, кто презирал.
И для чего под небесами
Один стоял, другой упал?
……………………………
Вкушайте, сильные, покой,
Готовьте новые мученья!
Вы не удушите тюрьмой
Надежды сладкой воскресенье…

Эта песня секретного арестанта была опубликована потом в Вольной типографии Герцена - Огарева. «Одичалый» - называлась она.

Батеньков притворялся сумасшедшим: «Думал, попаду в сумасшедший дом - там все-таки люди». Но крепостной врач отсылал шефу жандармов медицинские заключения: «Он намеренно производит перед начальством о себе мнение, будто он теряет или потерял рассудок».

Батеньков объявлял голодовки, в 1828 году 5 дней не брал куска хлеба, отказывался от воды - хотел умереть от истощения. Тот же проницательный эскулап констатировал попытку умышленного самоубийства.

В архиве Государственного Исторического музея в 282-м фонде декабристов хранится секретное донесение коменданта Петропавловской крепости Сукина генералу А.X. Бенкендорфу. Оно помечено 27 марта 1828 года. «Я был в Алексеевском равелине у декабриста Батенькова и при кратком разговоре о неприятии никакой пищи слышал говоренные им в исступлении слова, показывающие человека в уме помешанного (если только произнесены они были непритворно, ибо при первоначальном с ним разговоре он никакого исступления не показывал)».

Семь лет узника не выпускали гулять даже в коридоре; девятнадцать лет он сличал тексты библии на разных языках. Примерный христианин, Николай Павлович единственно ее дозволил «государственному преступнику» для чтения. В январе 1845 года Батеньков обратился с письмом к коменданту крепости: «Библию я прочёл уже более ста раз… Для облегчения печальных моих чувств желал бы я переменить чтение».

«Царю было угодно забыть Батенькова в Алексеевском равелине не только на 15 лет, назначенных по конфирмации, но и еще на 5 лишних лет», - писал историк царской тюрьмы М. Гернет.

В обветшалую тетрадь заносил узник обрывки мыслей: «Я весь предался моему предмету, то есть устремил все силы к обозрению, как это есть, что царство существует, и как это возможно, что слово немногих людей действует на миллионы».

В 1844 году после смерти Бенкендорфа шефом жандармов был назначен Алексей Федорович Орлов - любимец императрицы Александры Федоровны. Он приходился родным братом опальному московскому льву и участнику первых тайных революционных организаций Михаилу Орлову. Новый шеф жандармов был в родстве с М.Н. Волконской.

В самой крепости также произошли изменения. Управление оплотом империи было вверено новому коменданту - Ивану Никитичу Скобелеву. Человек, имевший слабость к изящной словесности, друг Греча, сам из простолюдинов, начавший службу солдатом, он был сердоболен, хотя и незамысловат.

«В 1844 году дали ему (Батенькову. - Н.Р.) газеты. Он бросился на них с жадностью… каково должны идти дела в государстве, где Николай Тургенев в изгнании, Батенков в душной темнице, другие умные, опытные и даровитые люди в Сибири, а Клейнмихель и Вронченко - министры. Диво ли, что у нас дела идут наперекор уму и совести!».

Скобелев написал князю Орлову докладную об увеличении пайка «секретному арестанту № 1» Алексеевскою равелина Гавриилу Батенькову.

«Батеньков… Батеньков… Погодите, Батеньков». Теперешний шеф жандармов отлично знал когда-то офицера, военного героя, потом инженера, потом чиновника, правителя дел Сибирского комитета, вдруг таинственно уволенного Аракчеевым от всех должностей. Он помнил высокого, сухощавого, темноволосого человека, с тонкой грибоедовской улыбкой, остроумного, заразительно веселого. Батеньков! Оказывается, канувший в Лету мятежник жил второй десяток лет «на брегах Невы» с постоянным адресом. Боже мой!.. И у Орлова было сердце.

«Бумаги мои никто не читал до вступления Орлова, - рассказывал Батеньков уже незадолго до смерти. - Он и разобрал их. Потому с 1844 года совершенно переменилось мое положение. Граф назначил от себя деньги на мое содержание, выписал мне газеты и журналы и объявил, что он будет посещать меня как родственник, тем самым и дал уже значительность». Правда, свидетельства о том, чтоб главный жандарм «посетил» каземат, не имеется, но в январе 1846 года он составил записку Николаю: «Все соучастники в преступлении Батенькова, даже более виновные, вот уже несколько лет освобождены от каторжных работ и находятся на поселении, тогда как он остается в заточении и доселе».

Но ведь заключенный общественно опасен - он страдает душевным заболеванием, возразил Николай. Скобелев и Яблонский - смотритель равелина, ответили рапортом, что Батеньков совершенно здоров.

И вот 14 февраля 1846 года в 6 часов вечера Гавриила Степановича Батенькова в сопровождении жандарма посадили в повозку. Он увидел сумеречное зимнее небо, черные силуэты голых деревьев, обледенелую Неву и будто замерший город. Орлов и Скобелев не хотели скомпрометировать царя, боялись толков: «Дозволить Батенькову жить во внутренних городах России - неловко не потому, чтобы он был опасен, но по тому влиянию, которое могут произвести рассказы о его двадцатилетнем заключении: здесь подобные явления неизвестны и будут судиться превратно» - доносил комендант Петропавловской крепости. Все происходило как в народной пословице: бьют и плакать не дают.

Повезли в Сибирь. Конвоир получил строжайшую инструкцию: «Во время пути никуда не заезжать и не дозволять арестанту отлучаться; наблюдать, чтоб он ни с кем не имел разговоров ни о своей жизни, ни даже о своем имени, равно и самому конвоиру уклоняться от всяких вопросов насчет препровождаемого арестанта». Итак, тайна в тайне спрятана за тайной.

Утром, когда на станции перепрягали лошадей, секретный арестант вдруг выскочил из повозки и бросился целовать женщину. Незнакомка остолбенела от ужаса. Перед ней стоял пожилой изможденный человек с жесткими сединами, по его впалым щекам катились слезы, в глазах застыло непередаваемое страдание, а на плечи была накинута дорогая волчья шуба, крытая сукном - презент из фондов III отделения на дальнюю дорогу…

Вскоре Батеньков напишет знакомым: «Я… снова увидел люден, как из гроба вставший. Все мои чувства - психическая редкость. Понятия переступили время и пространство. Многолетний быт вижу вдруг… Жадно смотрю на женщин. Неестественная разлука с матерями, супругами, сестрами, невестами произвела во мне такую к ним нежность…».

Ближайшие друзья Батенькова, Елагины, вспоминали: «Когда Батеньков проезжал через Москву, то упросил своего провожатого (жандарма) заехать в дом Елагиной у Красных ворот; но, к несчастью, все семейство было в то время в деревне, дом был пуст. Батенькову было запрещено писать, каждое его письмо должно было идти на цензуру в Петербург, и он принужден был проехать дальше, никому не дав знать, что он еще жив».

Мария Николаевна Волконская, познакомившись в Сибири с узником Алексеевского равелина, рассказывала: «По выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить: нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать; даже письма его были непонятны. Способность выражаться вернулась у него мало-помалу. При всем этом он сохранил свое спокойствие, светлое настроение и неисчерпаемую доброту; прибавьте сюда силу воли, которую Вы в нем знаете, и Вы поймете цену этому замечательному человеку».

Царское правительство пыталось упрятать Батенькова подальше, ограничить его общение с людьми, избежать гласности беспримерного эпизода. Декабрист не мог не чувствовать трогательную «заботу» жандармов:

«В обстоятельствах моих только и приметно, что боятся и принимают меры, чтобы я чего-нибудь не написал: не слишком заботясь, впрочем, ежели от меня что-нибудь останется, лишь бы не шло в огласку в настоящее время».

В 1848 году к Батенькову обратился из Олонков друг юности Владимир Федосеевич Раевский: «Много перестрадал я за тебя. Эта неизвестность, тайна у дверей, мысль, что никто в мире не знает, где я, что я - тяжелей всего в заключении. 20 лет! О, друг мой, понимаю твою гробовую жизнь!»

Забежим несколько вперед. В 1859 году впервые после ареста Батеньков посетил Петербург. В «Северной Пальмире» как раз торжественно открывали памятник «в бозе почившему» императору Николаю, и когда-то вступивший с Николаем I в единоборство старый декабрист в частном письме сообщал с иронией: «При мне было и открытие памятника: торжество вполне официальное и холодное. Сам я там не был, ибо едва ли не приводилось бы самому стать возле статуи и тем может быть заинтересовать толпу».

В марте 1846 года Батеньков поселился в томской гостинице «Лондон». Весть о его приезде взволновала томичан. Былой житель Петропавловки стал славой сибирского города. Постепенно он возвращался к жизни: чтение, переписка, переводы, разговоры с людьми имели для него неизъяснимую прелесть.

Потом он купил близ Томска соломенную сторожку - крестьянский домик, работал, пахал землю.

В характере и поведении Батенькова замечали странности: он ел и спал не в обычное время, вдруг задумывался, углублялся в себя и тогда начинал ходить по комнате - 10 шагов туда, 10 шагов обратно - ни шагу больше, словно перед ним стояла невидимая стена. Иногда из его комнаты вдруг раздавался короткий пронзительный крик - он проверял себя, жив ли…

После 20 лет неведения к вдове его близкого друга декабриста А.А. Елагина пришло письмо, написанное знакомой рукой: «Уже мы состарились оба. Ты, верно, внуков обымаешь. Я навсегда одинок. Скоро промчались десятилетия. Кажется, что вчера еще хлопотали, заботились о будущем и не успели оглянуться, как оно уже все позади».

Острым интересом к политике, истории общества, государственному устройству отмечена духовная жизнь Батенькова в годы сибирской ссылки. Его продолжают занимать проблемы, волновавшие самых передовых русских людей. В откровенных беседах с Евгением Ивановичем Якушкиным, посещавшим ссыльного декабриста, он высказывается относительно Крымской войны, осуждает принципы самодержавного правления, говорит об огромном положительном значении Тайного революционного общества.

Судя по беседам с Батеньковым, записанным молодым Якушкиным и переданным в его письмах, старик, несмотря на жестокие удары судьбы и выпавшие на его долю испытания, остался настоящим гражданином своей Отчизны. Он внимательный наблюдатель, глубокий мыслитель. Оценивая методы борьбы деятелей 14 декабря, военную дворянскую революцию без народа и для народа, Батеньков произносит в 1855 году вещие слова: «Теперь идти этим путем уже невозможно, уже нельзя овладеть управлением так легко, как в наше время. Теперь может быть только одно средство и есть - пропаганда».

В письме к тому же Якушкину от 25 марта 1855 года Батеньков очень резко выступает против государственной деспотии, размышляет о будущем страны. «Надежды трогают сердце, - пишет он о перспективах развития, - …необходимо было бы улучшить начала, не почитать Россию ограниченным поместьем и всех нас имуществом, не стремиться обратить его в военную силу и не полагать главным цементом уголовный кодекс, тюрьмы и арестантские роты». Это письмо известно лишь в рукописи, сохранился его автограф. 18 подобных батеньковских автографов, адресованных Евгению Якушкину в 1855-1863 годах, находим мы в Центральном государственном архиве Октябрьской революции.

Вчитываясь в нелегкий почерк, расшифровывая смысл иногда неуклюжих фраз, мы узнаем о главных сюжетах бесед на расстоянии: освобождение крестьян, конституция в России, осуждение тирании и вопрос о писании томским ссыльным мемуаров. Якушкин склонил многих «государственных преступников» написать о тайном союзе, о 14 декабря, о товарищах и о себе. Настойчиво склонял он к тому же и Гавриила Степановича Батенькова. И хотя последний противился, но, как доказывает переписка, ему пришлось уступить.

В данной связи в письме к А.П. Елагиной, находящемся уже в другом архиве - Отделе рукописей Библиотеки имени В.И. Ленина, читаем: «13 января 1856 г… Все это время напрасно я ждал приезда Евгения Якушкина… Господь знает, что с ним случилось или что его задержало. Я по обещанию готовил ему несколько листов из моих записок и так убивал все время».

Там же, в ссылке, Батеньков написал интереснейшие воспоминания о М.М. Сперанском для профессора Казанского университета С.В. Пахмана и в оценках этого деятеля совершенно солидаризировался со статьей «Современника», опубликованной в октябре 1861 года, которую приписывают Чернышевскому. Он обратился с письмом к Гоголю и получил ответ от великого писателя. В архивах Батенькова найден черновой автограф начала статьи о второй части «Мертвых душ».

Вот так после двадцати лет одиночного заточения самым активнейшим образом отзывался Батеньков из сибирского далека на живую жизнь России.

* * *

В сентябре 1856 года Гавриил Степанович Батеньков, 30 лет ожидавший распутывания мудреных обстоятельств и не переселившийся еще в мир иной, получил извещение об амнистии. Благо, собирать ему было нечего: имущество, дети, из-за отсутствия оных, его не задерживали, и он налегке отправился в Европейскую Россию.

В Белеве Тульской губернии, в 300 километрах от Москвы, Батенькова ждала семья его умершего друга - Алексея Андреевича Елагина: Авдотья Петровна Елагина - вдова товарища юности, ее сыновья и семьи последних. Уже давно имя секретного узника было для них овеяно героическими легендами. Весь елагинский клан писал ссыльному в Сибирь, ему помогали денежными средствами.

По пути в Белев Батеньков задержался на три дня в Москве и, предупрежденный III отделением, вынужден был поспешить покинуть вторую столицу. По смехотворным утверждениям жандармов, 63-летний старик представлялся политически опасным. С соответствующей отметкой в паспорте, тайно и явно опекаемый полицией, он проследовал в поместье друзей.

30 лет он не видел Авдотью Петровну Елагину, одну из образованнейших и очаровательнейших женщин своего времени. В 30-40-е годы завсегдатаями ее литературного салона в Москве у Красных ворот, так называемой «республики у Красных ворот», были Жуковский, Пушкин, Гоголь, Герцен, художник Федотов, профессор истории Грановский, молодой Иван Сергеевич Тургенев.

30 лет Авдотья Петровна не видела Батенькова. В ее памяти он остался блистательным остроумцем, весельчаком, героем военной кампании, преуспевающим другом Сперанского.

Наверное, в их чувствах когда-то была не только дружеская приязнь, но и скрытая, боящаяся себя обнаружить тайная влюбленность. Когда Батеньков был арестован, Елагина проявила такие смятение, тревогу и самоотверженную заботу, которые нельзя объяснить простой дружбой. И вот теперь он, старик, направляется в ее поместье. Батеньков, истерзанный волнением, пишет Елагиной:

«Какое-то исступление шепчет мне, что я сам буду тебе противен, как означающий появлением своим время, страшность лишений и неспособный к утешению по крайней близости сочувствия. Поколебался даже в том, как быть, как тебя увидеть, как обнять Вас всех. Вещее сердце всю дорогу мешало спешить и остаюсь здесь на три дня, чтоб собраться с силами».

Какая страшная и необычайная личная драма спрятана в его архивах, драма, главным героем которой является он один и только он!.. Наткнувшись на это письмо и несколько подобных ему, где прорывается крик души пишущего, думаешь о том, что документы фонда представляют ценность не только для историка общественной мысли - это сокровищница для романиста, поэта.

Вначале были радость встреч, восхищение перед вынесенными им испытаниями. Женщины целовали Батенькову руки, слушали его, словно пророка, и ждали от него политических и философских речений. Однако отсутствие позы, неприятие патетики и торжественности несколько озадачили его заочных знакомцев.

Жена Василия Алексеевича Елагина - сына друга Батенькова, некто Екатерина Ивановна Елагина-Мойер, явно смущенная, пишет своей московской приятельнице в ноябре 1856 года (письма эти, которых, за исключением одного, еще не касалась рука исследователя, мы обнаружили в семейном елагинском архиве): «Гавриил Степанович приехал ко мне на именины с Василием, не побоялся ужасной дороги…

Я также нашла его изумительным, бодрым и свежим. Но, признаюсь одной тебе, первое впечатление неприятно подействовало - как-то слишком шутливым. Я говорю это одной тебе, даже мужу не сказала, мне странно показалось, что он говорит любезности, шутит… Люди, ничего не сделавшие, приучили меня к серьезности… Ведь он привык и жил в обществе Александровских дам, когда было на свете весело и в самом деле. С нетерпением жду я того времени, когда послушаю его серьезных речей и любопытных рассказов».

Острая на язык, раздражительная и властная, молодая Елагина была поражена жизнелюбием Батенькова, любезностью, мягкостью, кажущейся будничностью. Оракула, героя в позе мрачного страдальца и прорицателя перед ней не оказалось. И великодушия Екатерины Ивановны не хватило даже на то, чтобы избежать искушения подвергнуть приехавшего к друзьям уколам словесных пик.

Елагиной не нравилось, что Батеньков не желает ввязываться в серьезный спор. Когда же восставший из гроба высказал свои мнения, она их не приняла, более того, разгневалась. Либеральная, мыслящая дама, тешившаяся собственным «народолюбием», пока оно не касалось практического изменения отношений с крепостными, Елагина резко не соглашалась с Батеньковым. Ей неприятно было, что он скептически относится к беспредметным разговорам о народоуправстве. «Декабрист по судьбе» считал, что народ может участвовать в управлении лишь при соответствующей подготовке к тому его политического сознания, при наличии определенного уровня культуры.

Не разделял Батеньков и восторгов по поводу подготовки к крестьянской реформе. «Если коснется до него речь, он отвечает просто: Ну так освободи!.. Сколько я могла понять его, он хочет, однако, купить имение по соседству с Петрищевым для того, чтобы освободить», - сообщала Елагина в письме к приятельнице 11 февраля 1857 года. Это письмо единственное было опубликовано в 1916 году в сборнике «Русские пропилеи».

Охваченная страстью критицизма, та же молодая Елагина замечала: «Между тем, в нем очень сильно желание жить, действовать, знакомиться, проповедовать». Данное замечание чрезвычайно интересно. Оно показывает, что после 30 лет насильственного отчуждения от общества бывший каторжанин весьма преклонного возраста вернулся в Европейскую Россию полный кипучей энергии, гражданских идеалов, имея свои твердые и определенные убеждения, которые желал довести до сведения окружающих.

Загадочный Гавриил

Разыскания о Г.С. Батенькове

Я прожил век в гробу темницы…
Г.С. Батеньков

Личность Гавриила Степановича Батенькова, среди вошедших в анналы отечественной истории сибиряков, является одной из самых загадочных и, на наш взгляд, малоизученных, хотя его биографии и литературному наследию посвящено довольно значительное количество публикаций. При этом стоит лишь начать знакомится с его автобиографией, возникает ряд вопросов, ответы на которые не находятся…

Это, прежде всего, участие Гавриила Степановича в подготовке событий декабря 1825 г., где он играл далеко не последнюю роль, хоть и не вошел в число главных зачинщиков мятежа. Ряд авторов считает, что именно благодаря его стараниям стало известно о точной дате и времени присяги войсками Николаю I, чем тут же воспользовались заговорщики.

Другой факт. Вряд ли когда-либо будет найден ответ на вопрос, почему лишь он единственный из всех участников, причастных к выступлению на Сенатской площади, два десятка лет провел в одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Хотя решением суда наряду с другими осужденными был причислен к 3-му разряду государственных преступников и определен на «пожизненные каторжные работы».

Некоторые из участников мятежа в своих письмах довольно осторожно упоминают об «умопомешательстве» Батенькова, как следствии долгого одиночного заключения. И этот факт трудно проверить. Официальное освидетельствование не проводилось. А сподвижники по несчастью воспринимали эти слухи каждый по-разному: одни как частичное «помутнение рассудка», другие - как удачную его симуляцию для скорейшего выхода на свободу.

Далее. Практически не изучена деятельность Батенькова как члена масонской ложи, в которой он состоял долгие годы, начиная с Томска. Масоном был так же его друг и наставник М.М. Сперанский.

Интересна и другая не так давно возникшая загадка, загадка его творческого наследия, которое довольно обширно, но споры о нем среди лингвистов продолжаются до сих пор. Так, не ясно, был ли в действительности Батеньков автором некоторых поэтических произведений, которые на протяжении ряда лет приписывались его перу, но уже в двадцатом веке у литературоведов возникли сомнения в их подлинности. В 1999 г. московский ученый М.И. Шапир защитил диссертацию по поэтическому наследию Г.С. Батенькова.

В своем исследовании он задается целью определить достоверность ряда стихов, прежде ему приписываемых. Иначе говоря, не являются ли подделкой или литературной мистификацией появившиеся в печати в последние несколько десятилетий стихи, которые (по словам исследователя) ставят поэта-декабриста в один ряд с «первоклассными авторами» XIX столетия. Если это так, то Батеньков, по образному выражению одного из литературоведов, «внес значительный, но незримый миру вклад в историю нашей поэзии». Так, М.И. Шапир отмечает в своей работе: «Не только жизнь Г.С. Батенькова, но и посмертная судьба его творений полна многих трудноразрешимых загадок».

Наконец, детские годы Гавриила Батенькова практически выпали из внимания его биографов, и сведения о них старательно воспроизводятся в каждом новом издании по когда-то опубликованным материалам без внимательного их документального изучения.

Согласитесь, не так часто в биографии одного человека скапливается такое количество загадочных и противоречивых фактов, требующих их объяснения и более детального рассмотрения.

Обратимся к моменту рождения Гавриила, которое, как известно, случилось в Тобольске в конце XVIII столетия. В дореволюционных справочных изданиях авторы биографических материалов о Г.С. Батенькове весьма сдержанно пишут о его детстве и юности и совсем не затрагивают его родителей или других родственников. Так, в «Русском биографическом словаре» (переизданном в 1998 г.) сообщается лишь, что будущий декабрист появился на свет в Тобольске 25 марта 1793 года. Там же весьма скупо сообщается о его отце, имевшем чин обер-офицера. И отсутствуют какие-либо сведения о матери будущего декабриста.

Желающих узнать подробности отсылают к автобиографическим запискам автора, изданным в «Русском архиве» в 1881 г. Единственное, что мы можем узнать о детстве Батенькова со страниц почтенного издания, это: «Хилый от рождения, он всю жизнь отличался нервностью, душевной неустойчивостью. Рано развились в нем мистическая религиозность и повышенная вдумчивость». А в сборнике материалов, изданных к 200-летию со дня рождения Батенькова, упоминается о том, что ребенок с момента рождения выглядел «совершенно мертвым» и первый раз вздохнул только в гробике.

Зато «Большая Советская энциклопедия» со знанием дела и ничуть в том не сомневаясь сообщает, что Батеньков Гавриил Степанович родился в Томске (!). В Интернете, в так называемой «Большой биографической энциклопедии», о Батенькове написано: «из дворян Тобольской губернии», и приводятся годы жизни его отца: «около 1733 - не позднее 1810», а так же: «мать Батенькова до замужества носила фамилию Урванцева», но имя ее опять же не сообщается.

Особо хотелось бы выделить из других изданий выпущенный в 1989 г. в Иркутске альманах «Полярная звезда», где в первом томе представлены «Сочинения и письма Г.С. Батенькова» со вступительным очерком А.А. Брегмана. Именно там имеется материал о детстве Гавриила Степановича и некоторые сведения о его родителях, окружении в период жизни в Тобольске.

Но многие факты, приводимые автором очерка, на наш взгляд, не имеют под собой документальной основы или требуют определенных пояснений. Так, автор почему-то считает, что «Гавриил Степанович Батеньков родился 28 марта 1793 года», хотя в иных изданиях указывается более раннее число его рождения, а именно - 25 марта 1793 г. Чем руководствовался А.А. Брегман, предложив иную дату рождения Батенькова, нам не известно.

Вслед за тем автор очерка касается некоторых подробностей детских лет Гавриила, сообщая, что он «был двадцатым ребенком у шестидесятилетнего отставного обер-офицера Степана Батенькова». И далее пишет: «Имени матери установить не удалось, но известно, что она была из мещанско-купеческого рода сибиряков Урванцевых. Отец декабриста женился на ней после смерти первой жены».

Как видим, автору вступительной статьи известно число детей семейства Батеньковых, возраст отца и из какого рода происходила его мать. Указывается и на то, что это был второй брак отца. Но имел ли Степан Батеньков детей от первого брака, и учитывались ли они, если, конечно, таковые были, автором при высказывании о том, что Гавриил был двадцатым ребенком? Или в расчет принимались лишь члены собственной семьи Г.С. Батенькова? Новая неясность.

Далее следуют новые семейные подробности: «Детство Батенькова протекало в патриархальной религиозной семье, где даже пожилой отец не мог ничего решить без ведома своих родителей. Религиозность воспитывалась в ребенке с младенчества». Пусть и не конкретный биографический факт, но все же намек на то, что в своей молодости Гавриил застал в живых родителей своего отца, имевшего к тому времени довольно солидный возраст - шестьдесят лет.

Затем автор очерка переходит к описанию процесса обучения Гавриила: «Первоначальные основы грамоты мальчик приобрел самостоятельно. По словам Батенькова, он научился и читать и писать с помощью букв, рисованных на карточках». И далее: «Писать он начал вдруг сам, без приготовления, разумеется, не каллиграфическими и едва ли не прежде всего татарскими буквами».

Тут уже возникает новый и достаточно непростой вопрос о национальности будущего декабриста, которая доселе не подвергалась сомнению. Как мог мальчик в русской семье писать «прежде всего татарскими буквами»? К тому же, как известно, сибирские татары собственной письменности не имели, а пользовались арабским алфавитом. Тут есть над чем поразмышлять будущим исследователям.

В своих воспоминаниях Батеньков упоминает о близком родстве со священником Иосифом Гигановым, который, судя по всему, оказал определенное влияние на самообразование мальчика. В сибирской историографии это довольно известная фигура. И.И. Гиганов (1764-1800) служил иереем кафедрального Софийско-Успенского собора, вел класс татарского языка в Тобольской духовной семинарии, а так же учительствовал в Тобольском главном народном училище, где обучал воспитанников татарскому языку. Он был автором одной из первых грамматик татарского языка, которая была закончена им в 1789 г. и издана в 1801 г. в Санкт-Петербурге.

Кроме грамматики, Гиганов являлся составителем словарей: татарско-русского и русско-татарского. Трудам Гиганова дали высокую оценку известные русские тюркологи В.В. Григорьев (Санкт-Петербургские ведомости 1847, № 84), А.Е. Крымский и др. Научные труды Гиганова пользовались большой популярностью среди представителей интеллигенции из сибирских татар и бухарцев, а также мусульманского духовенства из Тобольска и других городов Сибири. К сожалению, происхождение Гиганова не установлено, но вполне возможно предположить, что знание татарского языка он получил от своих предков, крещеных татар, что для Сибири XVIII века было вполне заурядным явлением.

Привлечем неопубликованные данные из «Переписной книги Тобольска» за 1710 г., где имеются одни из самых ранних сведений о фамилии Гигановых. Так в числе горожан Тобольска в приходе Спасской церкви указывается «сын боярский Иван Никифоров Гиганова вдов». Его возраст 40 лет. У него дети: Андрей - 10, Иван - 6, Гаврило - 5, дочь Наталья - 13 лет. Он состоит у «Великого государя» на жаловании - «ему денег 7 рублев, хлеба ржи 7 четьи овса тож 2 пуда с четью соли».

В том же документе указан другой Гиганов, который вполне мог являться предком тобольского тюрколога. Он священник и проживает в приходе церкви «великого чюдотворца Николая»: «поп Петр Венедихтов сын Гиганов сказал себе 64 лета у него попадья Маремьяна Якимова дочь 60 лет сын Авдей 20 жена у него Екатерина Федорова дочь 18 дети Иван 3 лет, Алексей 4 дней, дочь Елисавет полутора году».

Н.Л. Коньков в статье «Новое о И.И. Гиганове» указывает, что Иосиф Гиганов в 1795 г. числится как «новопришлый священник» Софийского собора в возрасте 30 лет. А родился он в «Тобольского наместничества Тарской округи Викуловской слободы» в семье священника Иоанна Гиганова. К сожалению, автор не указывает отчества отца, но предположительно тот имел родного брата Петра Алексеевича Гиганова, служившего пономарем в Петропавловской крепости. Он имел жену Наталью Иванову, которая «взята Тобольского солдата Ивана Хворостова».

Тогда отец Иосифа Гиганова, Иоанн, имел отчество - Алексеевич. Но неизвестна и дата его рождения. Единственное, что можно сделать - это сопоставить его возраст с возрастом жены Агриппины Кузминичны (урожденной Поповой), бывшей в 1795 г. 64-летней. Следовательно, родилась она в 1731 г. Если предположить, что они были с мужем Иваном (Иоанном) Алексеевичем приблизительно одного возраста, то и тот родился где-то в 20-30 годах XVIII века. А зная имя отца Ивана - Алексей, - мы можем указать, опять же предположительно, на деда Иосифа - Алексея Петровича Гиганова, которому во время переписи 1710 г. было 4 дня от роду.

Как указывалось, именно он в 20-30 годы XVIII века мог стать отцом Ивана Гиганова. И хотя мы не можем со всей определенностью сказать, что выявлены именно предки Иосифа Гиганова, но и достаточных оснований сомневаться в приведенной генеалогической цепочке тоже нет. Прежде всего, эту версию подтверждает тот факт, что все Гигановы записаны как священники, а известно, что в XVIII веке корпоративная группа священнослужителей была достаточно закрытой, там служение передавалось от отца к сыну.

Но при этом мы так и не смогли установить родственные отношения между семействами Батеньковых и Гигановых, для этого придется предпринять исследование самого рода Батеньковых.

Несколько предположений относительно происхождения фамилии Батеньков. Если допустить, что в качестве прозвища она была получена кем-то из предков за его первоначальную принадлежность к сибирским татарам, то ее лексический анализ дает корень «бату», что в переводе с татарского означает - «скрюченный, согнутый человек». Именно по внешним признакам человека чаще всего и давались прозвища, становившиеся в дальнейшем уже фамилией всего рода. Вспомним известные из отечественной истории фамилии, такие как: Басмановы, Басаргины, Баташовы, Батшевы, Батурины, Башевы. Эти и многие другие роды, которые традиционно считаются «русскими», имеют тюркские корни.

Кроме того, известно, что значительная часть российского дворянства ведет свое происхождение из тюркского этноса. И лишь постепенно обрусев, окончательно утрачивает связь с ним. Так что, на наш взгляд, есть достаточные основания исчислять и предков Батеньковых от татарского корня, что тогда вполне объясняет многие неясные места в биографии Гавриила Степановича.

В метрических книгах XVIII века фиксировались три главные даты любого и каждого православного гражданина империи: крещение, венчание и отпевание. Постараемся, прежде всего, выяснить точную дату рождения Гавриила Батенькова, которую его биографы по какой-то причине указывают различно.

Открываем метрики (хранящиеся в Тобольском государственном архиве) за 1793 г. (именно этот год указан как год рождения во всех без исключения специальных и справочных изданиях) и вскоре обнаруживаем фамилию Батеньковых в списке прихода Сретенской (второе ее название - Пятницкая) церкви. Там, в разделе вновь крещенных детей, сообщается:

«За 1793 год, 8 февраля у третьего батальона у прапорщика Стефана Батенькова и жены его Анастасии Андреевны родилась дочь Анна. У нее были восприемники: второго батальона адъютант Петр Ковригин, мещанина Михаила Уроткова жена его Мария Петровна».

Вот так: вместо сына в 1793 г. на свет в семье Батеньковых появляется дочь Анна! А где же Гавриил? Его нет! Просматриваем метрики за 1794 и за 1795 годы. Безуспешно. Гавриил Батеньков в них не значится! Так где же мальчик?! Автором этих строк были просмотрены метрические книги всех городских церквей Тобольска и близлежащих селений за следующие и предыдущие годы, но Гавриила Батенькова обнаружить в них не удалось.

Тогда обратимся к другому роду источников, к «Исповедальным росписям», в которых регулярно раз в год указывались все члены православных семейств данного прихода, явившиеся на исповедь, а отдельно записывались те, кто на исповеди и святом причастии не был. В «Исповедальной росписи» Сретенской церкви Тобольска за 1792 год без труда находим следующую запись (приведем ее в том виде и порядке написания фамилий, как дается в самой «росписи»):

Андрей Иванович Прянишников - 56 лет,

жена его Матрена Михайловна - 50 лет,

мать его вдова Евдокия Корниловна - 85 лет,

слуга их вдова Христина Параскеевна - 33 года,

дети ее: Михаил - 11, Екатерина - 8 лет.

зять их прапорщик 2-го батальона Стефан Герасимович Батеньков - 52 года,

жена его Анастасия Андреевна - 29 лет,

дети их: Николай - 11 лет, Пелагея - 1 год.

(Мы упускаем записанных там же так называемых «подворников», людей, находящихся обычно в услужении у хозяев дома или снимающих у них жилье.)

И хотя Гавриила здесь мы не обнаруживаем, зато перед нами весь состав семьи, включая отца, мать, брата Николая и недавно родившуюся сестру Пелагею. И что же мы видим? Где те «двадцать детей», что указаны в автобиографии нашего героя? Их нет. Да и Анастасия Андреевна Батенькова, которая, судя по всему, вышла замуж за Степана Герасимовича в возрасте 17 лет, не могла родить такое количество детей за столь короткий срок. Согласно этому документу мы имеем возможность определить хотя бы примерные годы рождения родителей Гавриила: отца - 1740 г., матери - 1763 г. И можно предположить, что их бракосочетание произошло не позже 1780 г.

Мы можем установить и девичью фамилию Анастасии Андреевны (матери Гавриила) - Прянишникова. Андрей Иванович и Матрена Михайловна - ее родители (дед и бабушка Гавриила), поскольку в росписях указывается: «зять их прапорщик 2-го батальона Стефан Герасимович Батеньков», который младше своего тестя всего-то на четыре года. Проживают они совместно, и с ними же живет престарелая мать хозяина дома - Евдокия Корниловна Прянишникова 85 лет (1707 г. р.), которая Гавриилу приходится прабабушкой.

Отсюда нетрудно установить примерные годы рождения Прянишниковых: Андрей Иванович - 1736 г.р. и Матрена Михайловна - 1742 г.р. В более ранних документах нашлась и дата их бракосочетания (венчания).

«В 1756 г. в приходе Христорождественской церкви венчаны 12 января 1756 г. посацкий Андрей Прянишников (1 брак) с посацкого человека Михаила Чоботникова дочерью Матреною». Таким образом, установлена и девичья фамилия бабушки Гавриила Батенькова - Чоботникова.

Попутно отметим, что фамилия Прянишниковы для Тобольска XVIII в. являлась весьма распространенной. (Сведения об этом почерпнуты все из той же «Переписной книге Тобольска» за 1710 г.) Так, в приходе Богородицкой церкви находим: «Двор купленой отставного архиерейского сын боярского Петра Григорьева сына Прянишникова сказал себе 50 лет у него жена Анна Степанова дочь 50 же лет сын архиерейской сын боярской Данило 25 лет брат родной Алексей 60 лет».

В других приходах записаны жители Тобольска с той же фамилией: «Двор купленой втораго полку пешего казака Игнатья Иванова сына Прянишникова сказал себе 40 лет у него жена Офимья Афонасьева дочь 29 лет сын Иван 9 дочь девка Анисья 12 лет мать вдова Оксинья 60 лет».

И «Двор купленой третьяго набору салдата Алексея Алексеева сына прозванием Прянишников у него жена Настасья Полуехтова дочь сказала себе 25 лет а ему Алексею 24 года а ныне он Алексей на Москве».

И еще: «Двор купленой казачья сына Бориса Емельянова сына Прянишникова серебреник сказал себе 63 у него жена Фекла Фокина дочь 62; дети втораго полку пешей казак Степан 23, дочь девка Настасья 20 у Степана жена Дарья Петрова дочь».

А так же: «Двор купленой отставного салдата Степана Леонтьева сына прозвище Прянишникова сказал себе 39 лет у него жена Татьяна Егорьева дочь 38 лет дети сыновья Иван 14 Михайло 13 Федор 8 лет с ними ж».

Вряд ли все Прянишниковы состояли в родственной связи меж собой, но, скорее всего, все они являются сибирскими старожилами и отец Батенькова породнился с кем-то из них. За 20 января 1745 г. в приходе Рождественской церкви находим запись: «венчались сын боярский Андрей Прянишников с крестьянской дочерью Евдокией Филатовой». Род Прянишниковых, судя по всему, берет начало от «детей боярских». Боярские дети - один из классов, существовавший на Руси в XV-XVIII веках, составивший средний класс дворянства. Был упразднен в ходе реформ Петра, но в Сибири представители его практически до конца XVIII столетия записывались как «дети боярские».

На основе этого возникает еще один вопрос: почему Г.С. Батеньков в автобиографических записках относит род своей матери к неким Урванцевым? На этот счет в Тобольском архиве удалось отыскать лишь такую запись: «5 октября 1774 г. венчался посадский Иван Григорьев Урванцов 2-ым браком с дочерью вдовы посадского Евдокии Прянишниковой Ивановой».

Имя Гавриила Батенькова впервые появляется в числе побывавших у исповеди лишь в 1795 году: «3-го батальона прапорщик Стефан Герасим Батеньков - 55; жена его Анастасия Андреевна - 32; дети их: Гавриил - 1; Пелагея - 3».

Следовательно, Гавриил мог появиться лишь в 1794 г. Но в росписях нет его старшего брата Николая, который или мог быть определен на учебу, или уехал из города, а возможно, что его не было к тому времени в живых. Во всяком случае, судьба его нам не известна. Любопытно, что сам Гавриил Степанович ни словом не обмолвился о своих брате и сестре в автобиографических записках.

В метриках за тот же 1795 г. в графе «родившихся и принесенных для крещения» детей мы находим следующую запись:

«1795 года 25 мая 3-го батальона у прапорщика Стефана Батенькова родился сын Петр. У него были восприемники: мещанин Иван Петрович Пятков, мещанина Михаила Уродкова жена его Мария».

Скорее всего, он умер в младенчестве, поскольку дальнейшие записи о нем в «Исповедальных росписях» отсутствуют, но запись о его смерти нам отыскать не удалось.

Таким образом, чтоб установить примерную дату рождения Гавриила Батенькова, мы должны принять во внимание, что это могло произойти не позже августа 1794 г., поскольку 25 мая 1795 г. на свет появился Петр Батеньков. Но если 8 февраля 1793 года родилась его родная сестра Анна, то следующего ребенка Анастасия Андреевна могла произвести на свет не ранее октября 1793 г.

То есть рождение Гавриила могло произойти в период с октября 1793 года по август 1794 г. А если принять во внимание факт наречения его именем Гавриил, чьи именины приходятся на 8 апреля по новому стилю, а по старому стилю на март, то вероятнее всего дату рождения определить в 20-х числах марта 1794 г. И хотя точный день рождения Гавриила Степановича Батенькова установить не удалось, поскольку запись об этом нами не обнаружена, но внесена ясность с годом его рождения - 1794 г.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTMyLnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvUFpiMmN2SGd5WFJNNk1jR1k4U3M0SHRWRmVFVkhkYlBwdzZWUEEvNUx3NnlvVWNNYmMuanBnP3NpemU9MTE4MngxODAyJnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj1kNGRiNmNmZTRlNzg0ODM4YjZmODhjYzg1NWQ0Mjg2YiZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

Из прихода Сретенской церкви по неизвестной нам причине к 1799 г. Батеньковы и Прянишниковы перешли в приход Андреевской церкви. За 1804 г. в приходе этой церкви Гавриил в 10 лет значится в росписи как «государев школьник». В некоторых изданиях о Батенькове сообщается, что «после смерти отца Батеньков был определен в Военно-сиротское отделение Главного народного училища». В одном из дореволюционных изданий упоминается, что некоторое время военно-сиротское отделение из-за отсутствия собственного помещения размещалось в здании Главного народного училища.

После 1809 г. в росписях исчезает имя отца Батенькова, а мать значится как «вдова прапорщицкая Анастасия Андреевна Батенькова - 45 лет», следовательно, в 1808 или 1809 гг. скончался Степан Герасимович. С Анастасией Андреевной проживают «дети ее: кантонист Гавриил - 16, Пелагея - 19 лет».

В 1811 г. Гавриил последний раз записан как побывавший у исповеди в Тобольской приходской Сретинской церкви, после чего среди прихожан имя его не встречается: «умершего прапорщика Стефана Батенькова жена Анастасия Андреевна - 40 лет; Гавриил - 17 лет, Пелагея - 19 лет; мать ее вдова мещанская Матрона Михайлова Прянишникова - 65 лет; отпущенница их девица Екатерина Федорова - 24 года». Сам же он был зачислен в Дворянский полк при 2-м кадетском корпусе в Петербурге. 21 мая 1812 г. он был выпущен прапорщиком в 13-ю артиллерийскую бригаду, которая состояла в корпусе генерал-лейтенанта барона Сакена. Вскоре он стал участником Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813-1815 гг.

В Тобольске остались Анастасия Андреевна Батенькова и ее дочь Пелагея, которая между 1814 и 1815 гг. выходит замуж за мещанина Старцева. Об этом говорит следующая запись за 1815 г.: «Анастасия Андреевна Батенькова - 44, вдова прапорщика; зять ее мещанин Петр Григорьевич Старцев - 23; жена его Пелагея Стефановна - 23 года». А в 1816 г. муж Пелагеи - Петр Григорьев Старцев овдовел. Единственная из известных нам родственников, сестра Гавриила Степановича, умерла. Детей у нее не было.

Так что в Тобольске у Г.С. Батенькова остался лишь один близкий ему человек - мать - Анастасия Андреевна. К ней и обращены письма сына из-за границы и по его возвращении в Россию, находящиеся на хранении в Российской национальной библиотеке, архивах Томска и других фондах. (В альманахе «Полярная звезда» было опубликовано 207 документальных свидетельств из эпистолярного наследия Г.С. Батенькова).

Первое письмо к матери в Тобольск датируется 25 ноября 1813 г. Отправлено оно из Дармштадта, где Батеньков в то время находился со своей частью на отдыхе после знаменитого сражения с войсками Наполеона под Лейпцигом. Начинается оно таким обращением: «Милостивая госпожа матушка!», и далее сын описывает свои впечатления о последнем сражении и просит ее «меньше заботиться обо мне» и чаще писать, ибо ее письма «служат большим утешением в сердечной об вас тоске». Далее он просит: «Засвидетельствуйте почтение мое бабушке и матушке крестной. Сестрице не пишу я для того, что мало имею времени, но пусть прочтет она письмо мое к Петру Афанасьевичу».

Составители сборника в комментариях к письмам считают, что названным адресатом был Петр Афанасьевич Меркушев - чиновник в Енисейской губернии, исправник в Ачинске и Минусинске, впоследствии окружной начальник в Минусинске. Далее передаются приветы: «Василию Марковичу, Марку Алексеевичу, Степаниде Корнильевне, Марку Петровичу, отцу Андрею… а особливо Петру Алексеевичу Ковригину, Наталье Антоновне и Авдотье Антоновне, а сестрица пусть уведомит обо мне Молокова». В тех же «Комментариях» составители сетуют: «Имени сестры декабриста установить не удалось», что лишний раз говорит об их невнимании к одному из крупнейших российских государственных архивов, находящемуся в Тобольске.

После возвращения Гавриила Степановича в Россию, он решил оставить военную службу и 5 октября 1816 г. выдержал экзамен в Институте Корпуса инженеров путей сообщения и получил звание инженера 3-го класса. Местом службы он выбрал Сибирь: по «собственному прошению», чтоб оказывать «помощь престарелой матери». В родной город он прибыл 21 ноября 1816 г. и провел в нем зиму. Информацию об этом мы можем получить из его личной переписки с Алексеем Андреевичем Елагиным, дружба с которым у него началась во время войны 1812 года, где они вместе служили в 13-й артиллерийской бригаде, и продолжалась вплоть до смерти Елагина в 1846 году.

Первое письмо к другу датировано 1 декабря 1816 г. Каких-либо сведений о близких автор в нем не сообщает, все письмо пронизано заверениями «в вечной любви и дружбе» к Елагину, а свой родной город он называет «любезным мне по многим отношениям».

Затем Батеньков получает должность строительного инженера в Томске, куда и переезжает. При этом он не оставляет мысли уехать из Сибири: «Сибирь мне не нравится, но я прикован к ней волею матери и не смею подумать о всегдашнем переселении за черту Урала», - пишет он в одном из писем все тому же А.А. Елагину в мае 1817 г. из Томска.

В другом (октябрьском) письме: «Я привязан к Сибири волею матери, я одну ее имею, и прочее все мне чуждо по крови. Опять от нее удаляться для меня страшно, особливо когда нужды и болезни не оставляют меня преследовать». И в декабрьском письме: «Я скажу только, что служить в Сибири я никому не желаю, но жить в ней согласен до последнего издыхания».

В январе 1818 г. Гаврила Степанович приезжает по делам службы в Тобольск, где получает назначение на должность управляющего X округом путей сообщения, о чем незамедлительно сообщает Елагину: «Здесь теперь посадили меня на воеводство». Но вскоре по распоряжению сибирского генерал-губернатора И.Б. Пестеля он вновь возвращается на место прежней службы - в Томск - и оттуда в следующем письме к Елагину и его жене (март 1819 г.) сетует, что они «одни составляете всю связь мою с миром».

И ниже поясняет: «целый мир иногда для нас заключается в одном существе - это существо для меня была мать». И вновь через несколько страниц в том же письме он поясняет: «Между тем настал 1819 год, ужасный для меня, я лишился всего - нет уже моей матери, и Сибирь, с которой прервались, таким образом, все сердечные связи, сделалась для меня ужасною пустынею, темницею, совершенным адом».

В сборнике альманаха «Полярная звезда» на этот счет приводятся сведения из Омского государственного архива, где находится на хранении письмо секретаря 10-го округа путей сообщения К. Чернова от 17 марта 1819 г., посланное из Тобольска в Томск Батенькову. В нем он пишет: «Нанял читать Псалтырь за 15 рублей шесть недель» по усопшей матери Батенькова. На основе этого авторы делают вывод: «Мать его (Батенькова. - Авт.) умерла в Тобольске в конце января или начале февраля 1819 г.» В этом они правы.

Но все в тех же фондах Тобольского архива в метрических книгах в приходе церкви Рождества Богородицы за 1819 г. приводятся более достоверные сведения на этот счет: «13 февраля вдова поручица Анастасия Андреевна Батенькова 46 лет умре (чахотка)» И чуть ниже: «похоронена на городском кладбище». Сам Гавриил Степанович в это время находился в Томске.

На этом заканчивался и очередной сибирский период жизни Батенькова в должности инженера-строителя и даже какое-то время управляющего округом.

27 мая 1819 г. в Тобольск прибыл вновь назначенный на должность генерал-губернатора М.М. Сперанский. А в начале лета этого же года в родной город приезжает и Батеньков, что подтверждается его письмом к Елагиным из Тобольска, датированным 6 июня 1819 г. Здесь он знакомится со Сперанским и отныне уже не расстается с ним вплоть до самого своего ареста в 1825 г.

Вместе со свитой нового сибирского правителя он совершает поездки по всем городам, которые тот посещает, живет то в Томске, то в Иркутске, а осенью 1820 г. вновь оказывается в Тобольске, откуда направляет все тем же Елагиным два письма. По нашим сведениям, последний раз он посетил Тобольск (где не был 36 лет) уже после десятилетнего проживания в Томске, лишь осенью 1856 г. После чего навсегда переезжает в европейскую часть России, где и закончил свой земной путь.

Значит ли это, что в Сибири он не нашел приложения своих сил? Отнюдь. Думается, что наиболее счастливые моменты были пережиты им именно в Сибири, хотя и называл он ее в своих письмах «страной угрюмой». К тому же в Сибири у него осталась невеста, воссоединиться с которой он не мог вначале из-за дел служебных, а затем и вовсе по независящим от него причинам.

Выскажу довольно смелое предположение: останься Гавриил Степанович в родных краях - и через какой-то срок таланты его, честность и трудолюбие были бы непременно замечены и отмечены продвижением по служебной лестнице. Именно в Сибири требовались подобные ему люди, но имперский порядок и сам образ жизни подразумевал и подталкивал всех талантливых людей искать свое место в столичном обществе. Но это уже тема для другого исследования.

Подводя итоги, скажем, что нами выявлены новые факты из биографии единственного сибиряка-декабриста, человека одаренного и незаурядного. Но осталось еще множество неясностей, связанных с жизнедеятельностью Гавриила Степановича Батенькова, которые предстоит выяснить, привлекая новые, не изученные ранее документы, ожидающие своих исследователей. И добавим, таких биографий наших выдающихся земляков на сегодняшний день - множество.

Вячеслав Софонов