Ольга Базалгейская, археограф ГАИО

Сибиряк о сибиряке

Всеволод Иванович Вагин (1823-1900) - видный сибирский журналист - публицист, историк и общественный деятель. Он родился и умер в Иркутске, с которым связаны наиболее значительные события его жизни. А жизнь он прожил долгую и насыщенную. Родившись в конце правления императора Александра I, он пережил ещё трёх императоров и был, свидетелем царствования последнего российского самодержца.

В.И. Вагин был учителем, адвокатом, гласным городской думы. Литературную деятельность начал в 1817 году, сотрудничая в таких изданиях, как «Голос», «Век», «Северная пчела», «Санкт-Петербургские ведомости». В 1874-1877 годы редактировал и издавал газету «Сибирь» в Иркутске, позже сотрудничал в «Восточном обозрении» и активно работал в Восточно-Сибирском отделе Русского географического общества (ВСОРГО).

В.И. Вагин обладал большой эрудицией, широтой научных интересов и независимостью суждений. Он лично знал многих выдающихся людей Сибири: А.П. Щапова, Н.М. Ядринцева, Г.Н. Потанина, М.В. Загоскина и др. Всё это отразилось в учёных трудах и публицистике В.И. Вагина. Всего им написано свыше 218 работ по истории, горной промышленности, народному образованию, статистике, переселению, каторге и другим вопросам. Среди опубликованных работ основное место занимают «Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири в 1819-1822 годы».

В Государственном архиве Иркутской области хранится личный фонд историка, писателя и публициста В.И. Вагина, насчитывающий 116 единиц хранения за 1870-1900 годы. Это материалы о деятельности его в Главном управлении Восточной Сибири, ВСОРГО, Иркутской городской управе и редакциях сибирских газет; дневник, рукописи статей и очерков, черновые наброски рассказов и стихотворений, письма. Эти документы содержат много информации об общественно-политической и культурной жизни Сибири середины - конца XIX века и интенсивно используются исследователями.

Кроме опубликованных трудов, большой интерес вызывают и неопубликованные рукописи статей и очерков В.И. Вагина: «Мои воспоминания», «Приангарские впечатления», «С берегов Байкала», «Старые сибиряки». В последней рукописи, написанной в 1885 году для газеты «Восточное обозрение», В.И. Вагин поместил ряд заметок о более или менее выдающихся сибиряках, которых ему случалось встречать. Заметки эти не претендуют на биографическую полноту. Автор передал в них, главным образом, свои личные впечатления об этих людях.

Насколько нам известно, очерки эти не были опубликованы ни в «Восточном обозрении», ни в других изданиях. В немалой степени публикации их препятствует трудночитаемый почерк автора. Особый интерес в очерках «Старые сибиряки» вызывают воспоминания о Г.С. Батенькове.

Гавриил Степанович Батеньков (1794-1863) - единственный из всех декабристов уроженец Сибири. Родился в Тобольске, в семье офицера. После окончания школы был зачислен в Дворянский полк при 2-м кадетском корпусе в Петербурге. По окончании его участвовал в сражениях в 1813-1814 годы, был ранен. В 1816 году, уйдя с военной службы, перешёл в ведомство инженеров путей сообщения и был назначен управляющим округа путей сообщения в Томске. Позднее Г.С. Батеньков знакомится с М.М. Сперанским и принимает деятельное участие в его сибирских реформах. По окончании ревизии Батеньков, по предложению Сперанского, едет в Петербург и продолжает работать в качестве управляющего делами учреждённого в 1822 году Сибирского комитета.

В Петербурге Батеньков сближается с членами Северного общества С. Трубецким, А. Бестужевым, К. Рылеевым, разделяя их мысль о введении в России конституции. В случае удачи переворота руководители Северного общества намечали Батенькова управляющим делами Временного правительства. Арестован Г.С. Батеньков был 28 декабря 1825 года, а в июле 1826 года приговорён к 15 годам каторжных работ. Однако в каторгу отправлен не был, а под предлогом сумасшествия оставлен в Петропавловской крепости, где пробыл в одиночном заключении 20 лет. Лишь зимой 1846 года Батенькову сообщили об освобождении из крепости и ссылке на поселение в Томск. В Томске Гавриил Степанович поселился в доме исправника Н.И. Лучшева, где прожил до амнистии 1856 года, став добрым другом этой семьи.

В 1851 году из Иркутска в Томск приезжает В.И. Вагин и получает место начальника отделения в канцелярии общего губернского управления. А в 1852 году происходит встреча, а затем и более тесное знакомство его с Г.С. Батеньковым. Помимо чисто официальных отношений - чиновник Вагин получал корреспонденцию ссыльного Батенькова для просмотра - их связывали общность познаний и интересов, общий круг томских знакомых. В 1855 году В.И. Вагин переезжает в г. Каинск, где получает место окружного начальника. Здесь происходит последняя встреча его с Гавриилом Степановичем Батеньковым перед отъездом того из Сибири в Россию. Свои впечатления о личности декабриста и описывает Вагин в заметке «Гаврило Степанович Батеньков», которую мы предлагаем вниманию читателя.

В.И. Вагин

«Гаврило Степанович Батеньков»

Весной 1852 г. вскоре после приезда моего в Томск я зашёл к одному из моих тамошних знакомых. Он играл в шашки с каким-то пожилым господином. Хозяин не рассудил познакомить нас, а гость не обратил на меня никакого внимания. Игра продолжалась в молчании, только гость время от времени, ни к селу, ни к городу, повторял вполголоса стих из барковского «Соловья»: «Изрядный, - отвечал старик (?)». Мне надоело смотреть игру и «слышать молчание», и я скоро ушёл домой. Когда хозяин вышел провожать меня, я спросил, кто его гость. «Батеньков», - отвечал он.

Такова была моя первая встреча с Гавриилом Степановичем Батеньковым. Она произвела на меня невыгодное для него впечатление. Угрюмая наружность, крупные, почти вульгарные черты смуглого, кажется рябоватого лица, наконец, эти барковские [стихи]. Не такими я представлял себе декабристов, и не таковы были те из них, которых я встречал ранее: Трубецкой, Волконский, Бечасный, Веденяпин, Николай Бестужев и другие.

Вообще, наружность Батенькова мало говорила в его пользу, он был некрасив и нескладен. Движения его были угловаты, речь медленна, голос глухой. Он не был разговорчив, и разговор его был самый обыкновенный; только иногда, говоря о чём-нибудь, занимавшем его, он несколько оживлялся, тогда и голос его был звучен. Такое оживление было заметно в нём, например, тогда, когда он передавал только что полученные им из Петербурга известия о первых действиях Государя (Александра Николаевича), о представлении ему министров и о словах, которые он говорил им. В таких случаях речь его становилась свободнее, оживлённее, быстрее, разговор интереснее, самый голос делался как будто звучнее.

Из Сибири Гаврило Степанович уехал с Сперанским в Петербург, здесь он был назначен правителем дел Сибирского комитета. Но 14 декабря 1825 г. разрушило всю его будущность. Он был осуждён на каторжную работу, но вместо этого, более двадцати лет высидел в одиночном заключении в каземате, и едва-ли не был там забыт. Рассказывали, что когда Император Николай I, осматривая казематы, проходил по его коридорам и узнал, что в одной из запертых камер содержится Батеньков, с удивлением спросил: «Он всё ещё здесь? Куда бы его отправить?» «В Томск, В[аше] В[еличество]!» - отвечал будто бы Б[атеньков] из своей камеры, и желание его было исполнено. Говорили также, что в Томске сначала его никто не хотел пускать на квартиру, пока он не нашёл её у Лучшевых, с которыми и оставался всегда в дружеских отношениях. Говорили также, что в первое время он был похож на помешанного, читал библию, ничего не говорил, всех дичился, и только со временем мало - помалу обжился.

В Томске все знали о личности (?) Г[аврилы] С[тепановича]; некоторые даже называли его дедушкой. Но он вёл довольно уединённую жизнь. Кроме праздничных визитов, он бывал только у немногих своих близких знакомых. Его никогда нельзя было [увидеть] на званых обедах или вечерах, на семейных праздниках, это понятно при всей пустоте, которою отличались тогда, да и теперь отличаются все собрания такого рода. Б[атеньков] не был охотник ни до карт, ни до попоек, ни до роскошных блюд, и ему там нечего было делать.

Ему, впрочем, не позволяло бывать в обществе и его положение ссыльного. Он также не посещал спектаклей и публичных гуляний; развлечением его были только книги и переписка с друзьями. Правда, через несколько лет после него в Томске появился другой ссыльный, Клевенский, который тотчас же завёл большое знакомство и повёл открытую жизнь, но это было другое дело: Клевенский был казнокрад, след[овательно], ... вести с ним знакомство было безопасно, - не то, что с государственным преступником, - да и дочки у него были прехорошенькие. У Б[атенькова] не было ни одного из этих преимуществ.

Переписка Б[атенькова], как и всех государственных преступников, должна была идти через губернатора, но я (?) получил за три года всего только два письма. Одно из них он доставил мне за губернаторской печатью, для отсылки по принадлежности; они были адресованы на имя Авдотьи Петровны Елагиной. Другое письмо, на имя Батенькова, от Николая Александровича Бестужева, было получено распечатанным от забайкальского губернатора. Очень может быть, что Батеньков ... нашёл частные пути для своей переписки, но могло быть и то, что губернатор Бекман, с которым Г[аврило] С[тепанович] был очень хорош (?), отправлял его письма и передавал получаемые на его имя прямо так ... помимо канцелярии.

В последний раз я виделся с Гавриилом Степановичем в Каинске, в конце 1856 года. Он возвращался в Россию и ехал с адмиралом Невельским. Он дал мне знать о своём приезде, и я поспешил с ним увидеться. Он показался мне нестарым и как будто помолодевшим, в сравнении с маленьким, худощавым, сгорбленным не столько от лет, сколько от трудностей жизни, ... Невельским. Он с надеждой говорил о будущности России, но скоро наш разговор перешёл на более знакомую тему - о томских знакомых. Я с большим удовольствием провёл у него час времени и потом распрощался с ним навсегда.

Только в такие минуты можно было узнать и оценить его светлый ум, его обширные познания, горячее стремление к добру, в другое время он казался очень обыкновенным, а иногда даже необразованным человеком.

Известно, что Батеньков был тобольский уроженец и сначала находился в военной службе. Когда он захотел прейти в ведомство путей сообщения, то путейские инженеры, которые имели высокое мнение о своей службе и о своих познаниях, очень удивились, что какой-то армейский офицер, да ещё сибиряк, осмеливается проникнуть в их привилегированную среду; но они удивились ещё более, когда на экзамене оказалось, что познания Батенькова не только не ниже, но может быть, ещё выше их собственных познаний. Он был принят в инженеры и отправлен в Тобольск заведовать водяными сообщениями.

По приезде в Сибирь Сперанского, он был причислен к нему и сделался деятельным и ближайшим его сотрудником. По его проекту, но уже после него, была сооружена каменная набережная Ангары в Иркутске, которая теперь, благодаря небрежности городского управления, почти совсем разрушилась. Ему же принадлежат некоторые узаконения, изданные потом вместе с Сибирским учреждением. Одно из них, впрочем, потерпело неудачу. Это было «Положение о сухопутных сообщениях в Сибири». Когда это «Положение...» было издано, оно тотчас же было приведено в исполнение в Западной Сибири; но в Восточной генерал-губернатор Лавинский встретил в нём такие практические неудобства, что приостановил исполнение и представил в Сибирский комитет об отмена самого «Положения...» Возникшая по этому поводу полемика не привела ни к чему; напротив, кажется, и в Западной Сибири нашлись какие-то неудобства в «Положении...», и оно наконец было отменено.

Дело в том, что это «Положение...» ставило исполнителям такие задачи, для разрешения которых нужны были очень умелые люди; и так как в то время Сибирь была ещё беднее такими людьми, чем ныне, то и положение оказалось негодным. Такая участь, впрочем, постигла не одно только «Положение о сухопутных сообщениях в Сибири», но и другие сибирские законы Сперанского, хотя и в меньшей степени. Было бы совершенной иллюзией думать, что хоть который-нибудь из них был введён в действие вполне, все они подверглись при исполнении разным произвольным изменениям, искажениям или урезкам и опять-таки благодаря тем же исполнителям. Недаром Сперанский, как-будто предвидя судьбу своих сибирских работ, писал кому-то из Сибири, что «учреждения без людей тщетны».

ГАИО, ф. 162, оп. 1, д. 27, лл. 37-49 об.

Ал. Лучшев

Декабрист Г.С. Батеньков

Александр Иванович Лучшев - чиновник Томского губернского правления, приютивший вместе с братом Николаем в собственном доме декабриста Г.С. Батенькова на весь срок его сибирской ссылки. Выходец из известной томской семьи Лучшевых - купцов-меценатов, отличавшихся независимостью суждений и поступков.

В «Русском архиве» (1881 г.) напечатаны Записки Г.С. Батенькова. Издатель «Русского архива» прибавил от себя, что Записки эти отнюдь не обнимают всей жизни их автора, что «события самой замечательной ее эпохи, именно времени до и по[сле] 14 декабря 1825 года Батеньков сознательно желал пройти молчанием» и что рассказы о Г.С. Батенькове, записанные близкими к нему людьми, появятся в «Русском архиве». И действительно в том же году были напечатаны эти рассказы; но они во многом неверны.

Г.С. Батеньков по освобождении из Петропавловской крепости, где он вместо каторжной работы (к которой приговорен был верховным судом) пробыл в одиночном заключении в Алексеевском равелине 20 лет, по приезде в Томск в марте 1846 года на другой день поместился в нашем доме и первые два месяца жил в одних комнатах со мной, а вообще прожил у нас все с лишком десять лет пребывания своего в Томске. Это дает мне право опровергнуть неверности в упомянутых рассказах.

Начну с первого слова: «Гавриил Степанович Батеньков родился 25 марта 1794 года в Томске; воспитывался в том же Томске, сперва в уездном училище, а потом в гимназии». Это не так. Он родился в Тобольске, обучался там в полубатальоне кантонистов, но кончил образование в Петербурге, в первом кадетском корпусе, да и гимназия в Томске открыта только в 1834 году. Прямо из корпуса он был послан в войска в 1813 году артиллерийским офицером.

Далее читаем, что Г.С. «уехал служить в Сибирь на свою родину. Капцевич, бывший тогда губернатором в Томске, подал высшему начальству смету о мосте, который должен был строиться. Батеньков вызвался выстроить его за полцены, чем навлек на себя неудовольствие Капцевича и был бы без сомнения стерт им совершенно, если бы в это время не приехал ревизовать тот край Сперанский».

Г.С. приехал в Сибирь не на родину, а в Томск инженером в чине поручика; Капцевича в то время (до образования Сибирских учреждений в 1822 г.), не было: он был первый генерал-губернатор Западной Сибири. Были ли у Г.С. какие неприятные столкновения с местными властями, я от него не слыхал, но знаю, что по его проекту и под его наблюдением был выстроен в Томске мост через Ушайку.

Сперанский, ревизовавший Сибирь в 1819-1821 годах, бывши в Томске, принял Батенькова в свой штат и увез в Иркутск, а по окончании ревизии Сибири, в Петербург. Г.С. участвовал в составлении сибирских учреждений и, между прочим, проектировал уставы о ссыльных, об этапах и о сухопутных сообщениях; служил постоянно по инженерному ведомству и во время ареста имел чин подполковника. У Аракчеева он занимался по делам военных поселений; при Сперанском же был постоянно в Сибирском комитете. [...]

В рассказах говорится: «Приехав в Томск, жандарм снял с него казенный тулуп и выпустил без гроша денег на улицу; Батеньков, чтобы согреться, зашел в трактир»...

Неправда. Батеньков был прислан в Томск при отношении к губернатору С.-Петербургского коменданта*1, в котором было сказано, что по высочайшему повелению препровождается Гавриил Батеньков (без обозначения звания) на жительство в г. Томск, и что на обзаведение назначено ему 500 руб., которые он и получил здесь вскоре по прибытии. [...] Жандарм поместил Г.С. в единственной тогда в Томске гостинице и на другой день уехал в Петербург, а Г.С. переехал в наш дом и поместился со мною в двух небольших комнатках.

Первые два-три дня обращение и разговор его казались мне несколько странными; немногие другие считали его, как после говорили, помешанным; я же этого не видел. Он любил говорить и говорил всегда книжным языком, с учеными терминами и латинскими фразами, почти исключительно о высоких нравственно-религиозных и философских предметах. О политических и общественных делах и о правительственных лицах он упоминал разве так как-нибудь косвенно; да и впоследствии, привыкши к новой свободной жизни, неохотно высказывал свои мнения или суждения об этих предметах.

О жизни Г.С. в Томске скажу немного. Все время, с начала марта 1846 до последних чисел сентября 1856 года, он жил в нашем семействе, так сказать, к нам приехал и от нас уехал. В период этот он с моим братом Николаем выстроили три флигеля, перестроили все службы; а старый дом из города перевезли они на дачу, в 4 верстах от города, где сначала устроили небольшое помещение, названное «соломенным», завели небольшое хозяйство, огород, садик, цветничок и проч. Здесь-то большую часть лета и проводил Г.С., приезжая в Томск дня через два-три.

В Томске он был знаком со всеми тогдашними тузами: Асташевыми, Гороховыми, Поповыми и друг, и с губернаторами Аносовым и Бекманом, особенно с последним был в дружеских отношениях; но посещениями своими никому не учащал. Чаще других он бывал у Асташевых, от которых получал французскую газету. Читал он немного книг на немецком и французском языках, а более всего газеты, но о политических делах говорил мало. В церковь ходил как бы обязательно каждое воскресенье и большие праздники.

Пищу его составляли яичница, икра, зелень, плоды и ягоды всякого рода; никаких спиртных напитков он не любил и только изредка пил легкие виноградные вина. Писал он немного, но о написанном ничего не говорил; увез ли он что с собою, не знаю. Вообще в Томске он пользовался уважением и любовью всех знавших его, от старого до малого, от первых за ум, высокую нравственность и 20-летние страдания, а от последних за простоту, доброту и ласки.

Скажу еще об одной особенности его. В первый год по приезде в Томск он начал купаться в Томи и купался каждое раннее утро, несмотря ни ка какую погоду, до самых заморозков; помню раз мы с ним шли по льду шагов 20 до воды и, окунувшись раз пять-шесть, воротились для одевания на берег. Это купанье, как говорил Г.С., укрепляло его организм и доставляло бодрость телу и духу. В то время. 54 лет от роду, он казался стариком, но после, года через полтора, значительно поправился, ходил много и бодро, спал мало; одним словом, имел на вид не более 50 лет.

Г.С. Батеньков окончательное образование получил в 1-м кадетском корпусе, и только самообразование могло дать ему основательные знания точных наук и древних языков, что ясно доказывает его ум, силу воли и твердую память. Древние еврейский, греческий, латинский языки он знал настолько, что свободно переводил с них на русский; на французском и немецком говорил и писал; и все эти знания сохранились после 20-летнего одиночного заключения в крепости. В конце рассказов говорится опять неверно:

«Жил он здесь (в Калуге) безбедно, потому что незадолго до 14 декабря Батеньков был представлен к награде бриллиантовым перстнем, и ему еще не успели выдать его. Перстень этот был оценен в 5 тысяч рублей. Когда Батенькова выпустили из крепости, Государь Александр II приказал выдать ему эти деньги с процентами, и Батеньков получил пятнадцать тысяч серебром. Сверх того, друзья Батенькова, сибирские золотопромышленники (Аргамаков и другие, имен которых не помню) сказали Гавриилу Степановичу, что они в то время, когда его посадили в крепость, купили на его имя один пай золотых промыслов; они выдавали Батенькову с этого пая ежегодно 1000 червонцев».

Г.С. освобожден из крепости при императоре Николае Павловиче. Ни о каком бриллиантовом перстне я от него не слыхал; но знаю, что при арестовании его засеквестрованное серебро и некоторые золотые вещи отосланы в ломбард, впоследствии проданы, вырученный капитал отослал в Государственный банк, и с накопившимися в 30 лет процентами он составил с небольшим 6000 р., которые Батеньков и получил уже в Калуге в 1867 году. Между сибирскими золотопромышленниками прежних друзей у Г.С. не было и быть не могло (частная золотопромышленность в Сибири началась только с 1830 г.), да и кто и как мог бы на его имя купить пай золотых приисков и выдавать ему ежегодно 1000 червонцев, ему, строго-секретно содержавшемуся в крепости?

По прощении и дозволении возвратиться в Россию Г.С. пред выездом из Томска писал мне (в Барнаул) 11 сентября 1856 года. «Вот, милый А.И., пишу и вам привет разлуки. Чрез две недели здесь уже не буду, и сложившееся из душевных симпатий семейство мое должно будет меня отпустить и со мной проститься. Я теперь как новорожденный младенец: чист от всего, от чего только можно быть чистым, с правом на жизнь, даже привилегированную, и, что важнее, свободен. Обе столицы мне негостеприимны, но не совсем и заперты. Со службой не мирит бесчиние, но и туда есть дверь. Словом, я теперь юноша, недоросль и старец, только что поднятый из-под креста. Есть и выгода в таком положении: я могу не стеснять бывших товарищей и не стесняться ими, как бы высоко они не забрались...»

После выезда Г.С. из Томска я получил от него несколько писем из Калуги. [...]

Г.С. Батеньков скончался в октябре 1863 года на 70-м году от воспаления легких в Калуге. [...]

*1 Я служил тогда в Томском губ. управлении и помню содержание этого отношения.

Новые сведения о службе Г.С. Батенькова в Иркутске

Евгений Шободоев, зам. директора ГАИО

Когда говорят о декабристах в Сибири, обычно возникает известный стереотип - ссыльные революционеры на каторге и поселении. Однако, немногие знают, что два человека из привлечённых по делу 14 декабря 1825 года бывали в Иркутске значительно раньше, чем произошли известные события. В.И. Штейнгейль жил здесь некоторое время с родителями в конце XVIII века, а затем, после окончания Морского корпуса, служил на Камчатке и в Сибири, управлял короткое время иркутским адмиралтейством.

Другой декабрист, Гавриил Степанович Батеньков, родился в Тобольске и был коренным сибиряком. После окончания кадетского корпуса служил в артиллерии и участвовал в заграничных походах русской армии. В одном из боёв в январе 1814 года получил десять штыковых ран и попал в плен к неприятелю. Освобождённый из плена через месяц, воевал до самой капитуляции Франции и вернулся в Россию.

«Военной славы не искал, мне всегда хотелось быть учёным или политиком», - скажет Г.С. Батеньков через много лет следственному комитету. После войны он решительно оставил военную службу и поступил учиться в институт Корпуса инженеров путей сообщения. Через год, в октябре 1816 года, курс был успешно окончен и Батеньков, в чине инженера третьего класса, добровольно едет работать в Тобольск в 10-й, Сибирский, округ путей сообщения.

К тому времени уже 10 лет Сибирским генерал-губернатором был И.Б. Пестель, управлявший Сибирью из Петербурга. На местах по его воле, а чаще по собственному самодурству, распоряжались  - Тобольский губернатор Илличевский и Иркутский - Трескин.

Батеньков попал в Сибирь в период самого разгула бесконтрольной власти местных губернаторов. Беззаконие, взяточничество, административный произвол и личное обогащение чиновников от губернатора до последнего волостного писаря были нормой жизни. Естественно, что образованный и безукоризненно честный инженер путей сообщения не вписывался в эту среду.

Чем успешнее и результативней была деятельность Г.С. Батенькова, тем более пристально следили за ней окружающие его. В ход шли доносы и кляузы, обвинения в казнокрадстве и упущениях по службе там, где была экономия и не допускалась нажива и растаскивание казённых средств по чиновничьим карманам. Любой проект, составленный Г.С. Батеньковым, подвергался пристрастному анализу, хотя специалистов-инженеров, кроме самого автора, практически не было.

Работать в таких условиях было исключительно сложно, и Гавриил Степанович в начале 1819 года всерьёз думал оставить службу. Ситуация кардинально изменилась, когда в Сибирь прибыл новый генерал-губернатор - М.М. Сперанский. Подавляющее большинство чиновников, включая явных недоброжелателей Г.С. Батенькова, по итогам ревизии оказались без своих высоких постов. После личного знакомства М.М. Сперанский пригласил Гавриила Степановича сопровождать его в поездке по Сибири.

Формальным поводом для включения в свиту графа послужила необходимость реализации проекта сооружения в Иркутске набережной - берегового обруба. Стремительные воды Ангары и Иркута регулярно подмывали берег, угрожая зданиям центральной части города. Неоднократно набережная укреплялась в наиболее опасных местах бревенчатыми клетями и другими нехитрыми сооружениями. Но природа была сильнее, и воды реки продолжали подмывать берега, уничтожая инженерные сооружения.

Новый проект, составленный в Петербурге инженерным генералом Леонтьевым, необходимо было привязать к местности и проверить, насколько он соответствовал реальной обстановке.

Биографы декабриста пишут, что в январе 1820 года он приступил к пересмотру проекта укрепления правого берега реки, причём начал с изысканий в области гидрологии и сумел доказать, что составленный в столице проект не учитывал особенностей течения Ангары и Иркута, а отсюда - и выбор места, где необходимо укреплять берег. Вместе с тем, он сумел установить, что были завышены сметные расходы на реализацию проекта. Именно с этой частью проверки проекта связаны новые документы, выявленные в фонде Иркутской Городской думы Государственного архива Иркутской области.

Небольшое дело с заголовком «О доставлении сведений о ценах на материалы и припасы по требованию инженера Батенькова» в старой описи значилось как «дело о доставлении сведений на материалы и припасы» и среди прочих не привлекало к себе внимания исследователей вообще и декабристоведов тем более.

Совершенно неожиданным был текст на первом листе дела: «Находясь по высочайшей воле при Сибирском генерал-губернаторе для производства разных работ прошу Иркутскую Градскую думу доставить мне справочные цены по препровождаемому при сем регистру...» и подпись: «инженер 2 класса Батеньков», с обильными росчерками после последней буквы. Она не оставляла никаких сомнений - в Государственном архиве Иркутской области найдены первые документы о пребывании Гавриила Степановича в городе.

Какие же сведения требовались инженеру? В списке (или «регистре») указаны: брёвна лиственичные и сосновые, разной длины и толщины, доски, строительные инструменты, железо. Всё это - с доставкой на берег Ангары. Городская дума рассмотрела поступивший документ в тот же день - 15 марта 1820 года. Однако ответ, достаточно вежливый, за подписью городского головы Ксенофонта Сибирякова, нужных сведений не содержал и был, по существу, отпиской.

Батенькову рекомендовали обратиться к базарным старостам, в магистрат и цеховую управу, предлагая самому собирать нужные сведения. Отцы города словно не знали закона, по которому справочные сведения о ценах обязательно составлялись и заверялись, для контроля строителей, Городской думой. Об этом в своём ответе указал Городскому голове ратман городового магистрата. Интересно, что вся переписка длилась целый месяц, хотя втянутые в неё должностные лица и учреждения находились в 100-150 метрах друг от друга, буквально в пределах видимости, на соседних улицах.

10 апреля Г.С. Батеньков повторил свой запрос и только тогда получил требуемые сведения. Предварительная, черновая ведомость сохранилась в деле, и из неё можно узнать о стоимости строительных материалов. В частности, лиственичные брёвна, длиной около 8 метров, стоили один рубль двадцать пять копеек. Столько же стоили и сосновые брёвна этой длины. А вот пятиметровые сосновые брёвна разной толщины были значительно дешевле, от 45 до 80 копеек за штуку. Шестиметровые доски, толщиной два дюйма, стоили от 55 до 70 копеек, причём указывалось, что брёвна заготавливают и поставляют крестьяне окрестных сёл и цены могут меняться.

Для забивки свай требовалось специальное приспособление, основной частью которого являлась 35-пудовая чугунная баба. О её стоимости ремесленный голова отвечал, что местные ремесленники чугуна не плавят и поэтому цена её установлена быть не может. Другие железные части брались изготовить. По донесениям базарных старост в продаже не было железных ломов и лопат, а также тачек для перевозки земли.

Здесь же приводились сведения о поденной плате на строительных работах в летний период: плотнику платили - два с половиной рубля, чернорабочему - полтора рубля; пять рублей стоила работа возчика с телегой и лошадью.

Из биографии Гавриила Степановича известно, что с поручением по проверке проекта берегового укрепления в Иркутске он справился полностью. Более того, сделанный им перерасчёт стоимости строительных материалов и работ позволил оценить все работы в 90 тысяч рублей, вместо запрошенных 260 тысяч - громадная экономия, сделанная не в ущерб функциональному назначению сооружения.

Краткий период пребывания будущего декабриста в Иркутске был насыщен поездками по срочным поручениям Сибирского генерал-губернатора. Он обследовал существовавшую Кругобайкальскую колёсную дорогу и предложил свой план её улучшения, включая прокладку нового пути до Кяхты. По разным соображениям проект не был утверждён.

Помимо этого, Г.С. Батеньков занимался в Иркутске созданием Ланкастерской школы взаимного обучения, сам готовил для неё учебные пособия, собирал сведения о коренном населении Восточной Сибири, статистические материалы - основу для готовящегося Сперанским Учреждения для управления сибирских губерний.

Новые, выявленные в Государственном архиве Иркутской области документы позволяют прояснить один эпизод из почти годового пребывания Г.С. Батенькова в Иркутске. Они дают надежду, что будут найдены и другие документальные свидетельства, которые позволят представить короткий, но интересный иркутский период жизни известного декабриста во всех деталях. Эти же документы, как это обычно бывает в таких случаях, заставляют вновь перепроверять общепризнанные, на первый взгляд, факты.

Так, известно, что получение Батеньковым военного чина по инженерному ведомству относится к апрелю 1819 года. Действительно, в одном из его писем упоминается о производстве его в капитаны и о возможных публикациях об этом в официальной прессе. И в формулярном списке о службе производство в капитаны значится с апреля 1819 года.

В найденном в ГАИО деле имеются два документа. Один датирован 14 марта 1820 года и собственноручно подписан «инженер 2 класса Батеньков», на другом документе, от 10 апреля того же года, в левом верхнем углу, где обычно указывается организация, пославшая запрос, рукой писаря написано: «корпуса путей сообщения инженера 2-го класса Батенькова», а сам документ подписан рукой будущего декабриста: «инженер-капитан Батеньков».

Таким образом можно предположить, что совершая в течение 1819 года многочисленные перемещения по Сибири, Гавриил Степанович лишь в Иркутске в апреле 1820 года получил официальный приказ о производстве в военный чин, который имел право носить и которого давно добивался. Зная о своём производстве, но не имея на руках официального документа, продолжал числиться по гражданскому ведомству. Получив же долгожданный документ, именно в Иркутске сменил мундир гражданского инженера 2-го класса на военный мундир инженер-капитана.

В.Д. Юшковский

Участие Г.С. Батенькова в ложах «Вольных каменщиков»

Для набожного, восприимчивого, чуткого к гуманистическим идеям Г.С. Батенькова вовлечение в масонство было неизбежным. В той или иной мере влияние масонства испытали почти все мыслители, общественные деятели александровского времени. Но мало кто, подобно Г.С. Батенькову, сохранил приверженность к масонской концепции и символике до конца дней. «Его масонство, - отмечал С.Н. Чернов, - было, в отличие от масонских увлечений и искательств многих, глубоким и искренним состоянием души». В этом нетрудно убедиться, ознакомившись с сочинениями и письмами Г.С. Батенькова, рассмотрев особенности мировоззрения.

Глубокая его связь с масонством, позволившая откликнуться на просьбу профессора С.В. Ешевского и оставить незадолго до смерти «масонские воспоминания», была очевидна для А.Н. Пыпина. Назвав воспоминания «любопытным историческим документом», он подчёркивал, что масонство «до последнего времени сохранило» для Г.С. Батенькова «свой таинственный авторитет». И указывал, что декабрист хоть несколько «преувеличивал значение и содержание» масонства», но, тем не менее, точно отразил «понятия», служившие «нравственным руководством» для адептов учения.

Опираясь на мнение А.Н. Пыпина, и И.И. Ореус в конце XIX в. признавал закономерность и сложность масонских увлечений декабриста, «с его пылким воображением и деятельным умом». Но для исследователей более позднего времени связь Г.С. Батенькова с масонством утратила значение, не принималась во внимание, хотя важность её не подлежит сомнению.

Во многих работах, где высвечивалась оригинальная фигура Г.С. Батенькова, «Масонские воспоминания» приводились вне связи с особенностями его мировоззрения, а «сами по себе», как любопытный документ эпохи. Мало останавливался на масонстве Г.С. Батенькова и автор самой обстоятельной о нём работы В.Г. Карцов, полагавший, что эта сторона его биографии для характеристики взглядов не имела особого значения.

Соглашаясь, что «масонство наложило печать на миросозерцание Батенькова, отразилось не только на его психике, но и на манере изъяснения», В.Г. Карцов не счёл нужным проводить нити от масонства к общественно-политическим и философским взглядам Г.С. Батенькова. И в этом обнаруживал связь с традицией осмысления масонства, восходящей к В.И. Семевскому, который обрушивался на политический консерватизм «вольных каменщиков», сохранявших лояльность к государственной власти и «полагавших добродетелью» покорность и верность государю и отечеству.

Между тем, если внимательно рассмотреть жизнеописание Г.С. Батенькова, проследить духовное развитие, проанализировать творчество, станет заметной его нерасторжимая связь с масонством. Идеи, которые он принял в молодости, прочно легли в фундамент мировоззрения и не исчезли, как у других «братьев по ордену», для которых масонство оставалось, в самом деле, модным и безопасным увлечением, а окрепли и воплотись в поступках, статьях и поэзии, ибо соответствовали его философско-религиозным представлениям, были выстраданы, а не приняты слепо и бездумно.

Имя Г.С. Батенькова включено во многие словари и справочники по русскому масонству, его называют в числе деятелей петербургской ложи «Избранного Михаила», куда он вступил в 1816 г. Но масоном он стал раньше, во время заграничных походов. Хотя для молодых офицеров, жадно впитывавших европейские идеи и стремящихся выработать собственное видение мира, «военное масонство» не представляло значительный этап биографии. Такие ложи появлялись, главным образом, «по постоянному духу подражания, и чтоб не слыть варварами в глазах Европы», влияние их на русских дворян не следует переоценивать.

В то же время некоторые могли испытать влияние масонства, оказавшись в сложных ситуациях. Так вышло с Г.С. Батеньковым, который масонскому братству в буквальном смысле обязан был жизнью. «В одном из сражений… я, потерпевший многие раны… был неприятельскими солдатами раздет до рубашки, - вспоминал он. - Вслед за ними явились верхом два офицера французской гвардии… покрыли плащом убитого солдата и на своих руках донесли до шоссе… Там сдали на фуры… и строго приказали отвезти в госпиталь ближайшего города… Впоследствии я узнал, что обязан спасением положению своей руки, которою покрывал одну из главных ран случайно в виде масонского знака».

В.И. Семевский, осуждая масонов, которые называли «братьями» лишь друзей по тайному ордену, был вынужден добавить, что они «проповедовали, впрочем, гуманность и любовь ко всем людям вообще… гуманное отношение к слугам». Занимались просветительской деятельностью, большое внимание уделяли благотворительности. Такую работу по «распространению блага» вела и петербургская ложа «Избранного Михаила», куда после войны вступил Г.С. Батеньков.

Нуждавшихся, которые «по своему положению не могут протягивать руку за милостыней, а терпят крайнюю нужду», полагалось отыскивать и оказывать им пособие, «осведомясь подробно о нравственности… и нуждах таковых». Впрочем, масоны обращали внимание и на тех, чье положение позволяло просить милостыню.

Подобные нравственные установки были созвучны Г.С. Батенькову, который, всматриваясь в окружающий мир, искал место приложения сил, соответствовали его представлениям о поведении «доброго христианина», открывали возможность для участия в человеколюбивых начинаниях. Именно тогда, а не в пору военных походов и сражений, как полагал О.П. Ведьмин, масонские взгляды стали частью его мировоззрения.

Среди соратников Г.С. Батенькова по масонской ложе мы видим людей, составлявших духовную элиту Петербурга: поэтов пушкинского круга А.А. Дельвига и В.К. Кюхельбекера, художника Ф.П. Толстого, писателя М.Н. Загоскина. В ложу «Избранного Михаила» входили будущие декабристы Ф.П. Шаховской, Н.А. Бестужев, Ф.Н. Глинка и другие. К тому времени масонство в России действовало широко и активно, не опасаясь преследований, с формального разрешения правительства.

Среди причин, побудивших пойти на это императора, А.Н. Пыпин называл человеколюбивый настрой масонства, который «способствовал исправлению нравов» и, будучи под контролем верховной власти, «препятствовал возникновению других тайных обществ». Хотя масонство той поры было не однородным, внутри него появлялись и радикальные течения. «Масонство этих времен сохраняло много связей с прежним», и всё же «молодые масоны искали новые пути и формы существования ордена - в новом поколении стали действовать новые влияния».

Великая ложа «Астреи», в союзе с которой действовала ложа «Избранного Михаила», испытала воздействие свежих идей и приняла «немецкую систему» работы, систему Шрёдера. Большое влияние на масонов «Астреи» оказали работы Игнатия Фесслера, чьи «мистическо-нравственные» сочинения были хорошо известны в России. Видный теоретик масонства, И.А. Фесслер вносил в него «либеральную религиозность и мораль, отвергал высшие степени в масонстве».

Под влиянием его «масонского идеализма» находился М.М. Сперанский, на духовные поиски которого обращали внимание исследователи. В круг чтения сановника входили, кроме того, сочинения Бёма, Сведенборга, Сен-Мартена. Воздействие этих философов испытали многие масоны, пытавшиеся совместить свободомыслие с религиозностью и мистицизмом.

Великая ложа «Астреи» не отвергала возможность подобных поисков, давала более широкий простор для разномыслия, нежели масонские ложи «старой школы», культивировала интерес к проблемам нравственного развития, была более демократична, отвергая принцип элитарности лож. И этим в значительной мере объяснялось влияние «Астреи». Ложа «Избранного Михаила», основанная 18 сентября 1815 г., числилась под номером пять. Но уже через полтора года в «Союзе Астреи» действовало 12 масонских лож, и число их продолжало расти.

В списке 1819 г. указаны 23 масонские ложи, некоторые из них появились на значительном удалении от столицы. Крепла и росла влиятельная петербургская ложа «Избранного Михаила» - в пору расцвета в ней состояло 213 человек. Правда, в число это входили и отсутствующие, среди которых указывался Г.С. Батеньков: сдав экзамены в институте Корпуса инженеров путей сообщения, в ноябре 1816 г. он получил назначение на службу в Сибирь. И там принял деятельное участие в появлении первой сибирской ложи.

Благодаря его энтузиазму и связям, 30 августа 1818 г. была основана ложа «Восточное Светило на Востоке Томска». Надо заметить, что прекраснодушные мечты, с которыми Г.С. Батеньков прибыл на службу в Сибирский округ путей сообщения, оказались в столкновении с жестокой «прозой жизни». В обстановке несправедливости, корыстолюбия, непрерывных интриг со стороны чиновников томской администрации духовные ценности и идеалы Г.С. Батенькова подверглись серьёзному испытанию.

Сохранить свою сущность, не поддаться на искушение стать «как все», не приноровиться к господствующим правилам жизни было сложно. И в этой ситуации «нравственного экзамена», который оказался тяжелее испытаний при поступлении в Инженерный институт, важно было вернуться к масонскому учению, переосмыслить его, а заодно и собственное видение мира. Г.С. Батеньков не спешит давать жестких оценок, осуждать новое окружение, погрязшее в мелких заботах, выступать с позиции умудрённого высшим знанием человека, смотрящего свысока на людские пороки.

Он обращает взор на себя, обдумывает свои поступки, ищет сходную условиям «модель» поведения, которая позволила бы оставаться собой, не вступая в конфликт с обществом, хоть оно постоянно провоцирует столкновения. И делает это опираясь на масонское понимание мироустройства, не отступая от масонских установок, которые стали частью его взглядов, но оставались при этом некими «нравственными формулами», элементами этико-философского учения. Теперь, чтобы быть последовательным, «формулы» эти предстояло проверить на практике, сделать частью личного опыта.

Там, где другой, разочаровавшись в масонстве, подверг бы критической переоценке основные его положения, Г.С. Батеньков переоценивает свои подходы и взгляды. Он не отрекается от «масонских иллюзий», а укрепляет масонство, создавая новую ложу. И не в просвещенной столице, а в сибирской глуши, где необразованность, отсталость, духовная и культурная неразвитость, казалось бы, не давали и почвы для «братского ордена». Зато были люди, нуждавшиеся в помощи, и социальные проблемы, общие для всех российских провинций. Были и те, кто хотя бы отчасти сознавал эти проблемы и, побуждаемый чувством долга, ответственности или честолюбием, готов был к филантропическим шагам.

Сошлись внешние и внутренние условия для создания масонской ложи, потребность в духовном совершенствовании отдельных представителей местного общества совпала с возможностью, которую открывали масонские связи Г.С. Батенькова. Оставалось придать этим устремлениям законченный вид, облечь благие порывы в формы допустимого законом общества, заменить «романтическое» многословие чётким уставом в духе действующих лож «вольных каменщиков».

Так была создана первая в Сибири масонская ложа «Восточное Светило», собрания которой проходили на квартире полковника И.Х. Трейблюта, командующего томским гарнизоном, а затем за городом, на так называемой Шумиловской заимке, в первый и третий четверг каждого месяца. Ложа работала по древнеанглийской системе, входила в Союз директоральной ложи «Астреи» и даже имела, по некоторым сведениям, филиал в Иркутске.

Среди членов-основателей ложи показаны «бессменный мастер стула» вице-губернатор Н.П. Горлов, полковник И.Х. фон Трейблют, ветеринарный врач Ф.И. Гонигман, чиновник И.Г. Иванов, армейский врач И.И. Нимейер и инженер-поручик Г.С. Батеньков. В ложу входили, кроме того, советник губернского суда О.Р. Белюра-Кондратьев, асессор губернского правления В.М. Кобылин, купцы А.Я. и Х.Я. Поповы, чиновник И.Д. Асташёв. Почетными членами «Светила» были избраны граф Ф.П. Толстой, князь А.Я. Лобанов-Ростовский, граф В.В. Мусин-Пушкин-Брюс, известный российский масон И.В. Бебер и поэт В.К. Кюхельбекер.

«Вероятно, томская масонская ложа насчитывала… более или менее значительный круг лиц, - полагал А.В. Адрианов, - только достаточных сведений об этом, а равно и о деятельности ложи мы не находим». Справочник А.И. Серкова, между тем, указывал точное число «братьев» томской ложи: по его данным, «Восточное Светило» объединяло 39 человек. Печать томской ложи была выполнена в виде горящего факела, помещённого в круг и треугольник, на котором, кроме даты основания ложи, значились слова «Восток» и «Свет».

Очевидно, эти масонские символы были выбраны не случайно и не без участия петербургского масона Г.С. Батенькова. Равносторонний треугольник считался «символическим изображением Божества», где «троичность… образует лучезарную Дельту с оком внутри неё». Вместо Всевидящего Ока порой изображался другой символ, но внутри треугольника полагалось быть свету, и стороны его желательно было поместить в круг, означающий «возврат излучения к себе». Вообще, цифра «три» играла у масонов важную роль, знаменуя «троичность» мира.

Само масонство, по А.Н. Пыпину, состояло из трёх великих принципов: братской любви, помощи и верности, где любовь понималась в христианском духе, как доброе чувство к ближнему, побуждавшее к помощи. В свою очередь, огонь трактовался, как «один из главных элементов очищения адепта», чаще всего был связан с факелом, свечой или солнцем и, в широком смысле, уподоблялся Свету вообще - той высшей философской категории, которая противопоставлялась Мраку.

Третьим важнейшим элементом символики томской ложи был «Восток» как направление «духовного Иерусалима», некое «священное пространство, источник света, мудрости и красоты». Слово это в наименовании ложи повторялось дважды, что усиливало, видимо, его значение для самого восточного в России «масонского братства». Большинство томских «братьев», однако, мало заботила философская символика, масонство для них важно было тем, что открывало новые, помимо церковных, пути филантропии.

Томскую ложу при всём желании невозможно было ставить в один ряд с петербургской, где продолжал числиться Г.С. Батеньков, равно как и ложу «Избранного Михаила» не вполне уместно сопоставлять с зарубежной. Оставаясь на периферии культурного и образовательного пространства, будучи далека от любомудрия, томская ложа и не пыталась показать себя значимой частью «великого братства». С самого начала она ориентировалась преимущественно на достижение благотворительных целей - при сохранении внешней, обрядовой стороны масонства, не имеющей особого значения для прагматичных, трезвомыслящих, не слишком благочестивых сибиряков.

И Г.С. Батенькова внешняя сторона масонства вряд ли по-настоящему увлекала. Нет оснований говорить, что «таинство масонского обряда поразило впечатлительного… Батенькова», как в детстве поразили и напугали его церковные образы и «таинственность тёмного тобольского храма». Хотя масонской клятве он придавал важное значение, сохраняя верность ей до конца жизни. Ведь, давая присягу, масон обязывался «сохранять величайшую молчаливость» не только перед «братьями», но и пред самим «вездесущим триединым Богом». Он клялся «состоять в неразрывной верности к Ордену» и, что особенно важно, «жить собственно Творцу», по его заповедям, «упражняя себя в страхе Божием».

Нарушить такое обещание для набожного Г.С. Батенькова было немыслимо. Вот почему, поддавшись уговорам С.В. Ешевского оставить «масонские воспоминания», он писал их, адресуя «в близкие дружеские руки», и вместо себя вывел некоего опытного в масонстве друга. Комментируя это признание, А.Н. Пыпин подчёркивал «фиктивность ссылки», которую декабрист «употребил… чтобы не являться самому рассказчиком того, что по его старинным обязательствам, должно было быть им хранимо как тайна».

Но была и другая причина, заставлявшая держаться в тени: для настоящего масона участие в ложе и внутренняя духовная работа уходили на второй план, более важным казалось практическое воплощение человеколюбивых идей, «распространение Света». На это обращал внимание Ю.М. Лотман, показывая масонов «людьми действия», которые называли собрания работой. Нельзя при этом забывать, что Г.С. Батеньков, при всей расположенности к философскому осмыслению мира и самопознанию, оставался инженером.

Но для него было важно, преобразовывая действительность, «строить» свой внутренний мир, преобразовывать духовное начало и помогать это делать другим, совершенствовать мир вокруг себя. Стремиться к тому, чтоб исчезли нужда и несправедливость, бездуховность и невежество. Отдавая много времени строительству и архитектуре, Г.С. Батеньков не забывал, что в понимании масонов «архитектура» имела особый, глубокий смысл. «Вольные каменщики» высоко чтили «память строителей и зодчих старинных храмов», особое значение приобретали для них такие символы, как молоток и булыжник, а образ Великого Архитектора вырастал до «центральной фигуры обрядности».

У масонов «все движения должны были иметь геометрическую правильность», вспоминал Г.С. Батеньков, а «символом ученика» являлся «грубый булыжный камень, и упражнение его должно <было> состоять в отвердении, чтобы быть годным в здание храма, посвящённого вечному, духовному Существу». Дабы булыжник перестал быть грубым, его надлежало обработать с помощью молота, «отсечь всё, что мешает духовной работе и совершенствованию».

Но совершенствовать себя было мало, эта задача, при всей её важности, не мешала практической работе, направленной на достижение гуманистических целей. «Для западного просветителя, - указывал Ю.М. Лотман, - основной задачей было сформулировать истину, для русского - найти пути её осуществления. Это придавало русскому Просвещению специфическую окраску: соединение практического ума и утопизма».

Что же касается томских масонов, для них практическая часть масонской программы не просто выступала на первое место, а оставалась почти единственно важной. Томские «каменщики» собирали пожертвования, в частности, «на предмет воспитания неимущих луфтонов», т.е. масонских детей. Для этого требовалось ежегодно вносить в Великую Ложу 50 руб., что и было исполнено в первый год незамедлительно.

Затем возникли проблемы: на циркуляр директоральной ложи о новых благотворительных взносах «Восточное Светило» ответило, что «члены томской ложи вообще недостаточного состояния, как и все, вступающие в братство на здешнем востоке». Поскольку «восточная» ложа больше чем наполовину состояла из небогатых чиновников, «имевших единственное содержание от небольших годовых окладов», недопустимо было увеличивать взносы и требовать своевременной выплаты «иоанновских червонцев». А «для исполнения циркуляра» следовало делать «единовременные подписки, где каждый мог бы участвовать по своим обстоятельствам».

Обстоятельства не позволяли томским «каменщикам» в практической работе уподобиться «братьям» из других, состоятельных, лож. Материальных и властных возможностей у них было меньше, хотя благодаря вице-губернатору Н.П. Горлову, вставшему во главе местной ложи, даже при тех скудных средствах деятельность «Восточного Светила» обретала практическую значимость, а не ограничивалась благими порывами.

Авторитет Н.П. Горлова и его полномочия помогли поставить работу масонской ложи на такой уровень, который, по-видимому, вообще был возможен при тех обстоятельствах. Г.С. Батенькову же, секретарю ложи, отводилась особая роль, с его помощью томские «братья» установили и поддерживали отношения с Великой Ложей «Астреи» через петербургского «наместного представителя» Н.И. Кусова.

Некоторые письма, адресованные ему томичами, цитировал А.Н. Пыпин: в одном из писем, отправленном после отъезда Г.С. Батенькова, содержится откровенная жалоба. И.Х. фон Трейблют сетовал, что не имеет из Петербурга новых сведений и указаний, каковое молчание «производит в некоторых удивление и даже унылость», просил доставить «самыя необходимейшия» сведения как можно скорее. Через три месяца просьба повторилась, и вновь, как можно догадаться, столичные «братья» остались безучастными.

Лишь после того как Н.П. Горлов, состоявший в ряду почетных членов «Избранного Михаила», стал почётным членом директоральной ложи «Астреи», на томских «каменщиков», видимо, обратили внимание. Но к тому времени, к середине 1821 г., работа «Восточного Светила» уже не была отмечена заметными результатами, и сама ложа существовала, по всей видимости, больше номинально. Г.С. Батеньков, «один из достойных членов ложи», оказавшись в свите М.М. Сперанского, жил тогда в Петербурге. И при желании мог, видимо, содействовать укреплению масонских связей, помогать томской ложе из столицы, но делать это не спешил.

Новые возможности реализовать человеколюбивые устремления уже на государственном уровне заставили его иначе взглянуть на слабые потуги томских масонов воплотить сокровенные замыслы и оказать широкую действенную помощь нуждавшимся. Увлечённый законодательной работой, Г.С. Батеньков, насколько можно судить, охладевает к ложам, которые во многом не оправдали надежд.

Но не порывает с масонством, а направляет энергию в другое русло, которое и с масонской точки зрения видится более значимым, позволяя полнее реализовать добрые цели. Здесь следует указать, что причастность к масонским ложам самого М.М. Сперанского достаточно полно изучена. Но даже если б на этот счёт не существовало однозначного мнения, мы были бы вправе говорить о родстве его взглядов со взглядами масона Г.С. Батенькова.

Знакомясь с исполнявшим должность начальника Сибирского округа путей сообщения, генерал-губернатор обратил внимание на его образованность, глубокий ум и знание дела. И в то же время не мог не увидеть в нём романтически настроенного молодого человека, «идеалиста на службе», которого заботят не карьера и денежный интерес, а желание оказать пользу Сибирскому краю и его людям.  Они одинаково верили в «лучшие способности человеческого духа», хотя по-разному понимали пути достижения нравственного развития.

Г.С. Батеньков, оставаясь масоном, признавал важным духовное совершенствование, отдавал должное самопознанию и строительству «внутренней церкви». М.М. Сперанский же верил в политическую свободу, которая «быстро воскресит лучшие стороны человеческой натуры, пробудит в ней сознание собственного достоинства и даст толчок общественной самодеятельности». Под влиянием реформатора Г.С. Батеньков пришёл к мысли об исправлении нравов с помощью «добрых законов», приблизившись к М.М. Сперанскому в понимании политических рычагов. Но не отказывался от признания важности внутренней работы, духовного роста, образования.

М.М. Сперанский тоже отдавал должное духовной работе, однако, рассуждая о нравственных качествах, писал: «Когда говорят о человеке, что он делает добро по чувству, а не размышлению, что он расположен к добру природою… разумеют доброго человека без начал, без правил». Отсюда следует: лишь осознанный, продуманный поступок способен вызвать удовлетворение и положительную оценку, движения сердца ненадежны и переменчивы.

«То, что называется сердцем, есть нравственное чувство добра и зла, есть природа, привычка первого воспитания», - утверждал М.М. Сперанский. А воспитание наше, увы, бессистемно и далеко от совершенства. Для Г.С. Батенькова такая трактовка «рассудочного» идеала, «разумного» добра была неприемлема. Разум способен оправдать любые поступки, обосновать необходимость любого нравственного компромисса, а движение сердца, основанное на христианской вере, и состояние души, подчинённой человеколюбию, позволят сохранить своё «я» при всех обстоятельствах, творить добро, не задумываясь о его природе.

Впечатлительный и чувствительный в молодости Г.С. Батеньков не укладывался в «схему» государственно мыслящего политика - эти его качества вряд ли могли понравиться М.М. Сперанскому, который называл такого человека «машиной, не сознающей хода собственных своих колёс», полагая «навык к добру» скоротечным и не столь основательным, как «разумное» добросердечие. Но непреложность добра они понимали сходным образом. Вообще, сопоставление взглядов дает обнаружить, что сходства в понимании нравственного идеала и совершенного общества, на самом деле, было больше, чем различий.

М.М. Сперанскому вовсе не требовалось удостовериться в масонской принадлежности Г.С. Батенькова, чтобы приблизить к себе и поручить исполнение важной работы, как полагали многие исследователи. В частности, О.П. Ведьмин, сообщавший, что декабрист «рассматривал масонство как модное течение» и «надеялся найти в масонских кругах влиятельных покровителей, которые могли бы обеспечить ему успешное продвижение по служебной лестнице».

В действительности же Г.С. Батеньков, показав себя на службе толковым, исполнительным инженером, мог обеспечить карьеру самостоятельно, что и доказал на деле, встав во главе Сибирского округа, успешно проводя многие проекты и заслужив от начальства массу похвал и лестных рекомендаций. Говорить о «масонской подоплеке» дальнейшей его работы под началом М.М. Сперанского можно лишь с той оговоркой, что цели реформаторской деятельности не противоречили добрым, гуманным, подлинно масонским ориентирам социального развития и нравственного совершенствования, вытекавшим из программы сибирских реформ.

Человеколюбивые устремления М.М. Сперанского и ближайших его помощников, в этом смысле, допустимо рассматривать с позиции масонского миропонимания. Поддержка Библейского общества в Тобольске, основание Томского Благотворительного общества, открытие ланкастерской школы в Иркутске, другие шаги соответствовали масонским убеждениям сибирского реформатора, способствовали просвещению, поддержке нуждавшихся, общему «лечению нравов», а следовательно, в какой-то степени и успешному выполнению возложенной на М.М. Сперанского миссии по преобразованию края. Наиболее ощутимо эту «масонскую» деятельность генерал-губернатора почувствовали жители Иркутска, где он расположился со своей канцелярией.

Но и томичей видный сановник не обошёл вниманием: архивные данные позволяют говорить о том, что томское «Благотворительное общество для снабжения бедных, требующих сострадания и благотворительных пособий к жизни», появилось в 1819 г., когда город посетил М.М. Сперанский. Сострадание не было чуждо жителям губернского центра и прежде, но все же такого размаха, как при нём, широкая благотворительность в Томске не достигала. Начиная с 1819 г., многие томичи - обедневшие чиновники, офицерские вдовы, люди, пострадавшие от пожара, больные и увечные - получали единовременное денежное пособие за счёт пожертвований Благотворительного общества.

Но свидетельств того, что Г.С. Батеньков оказывал вместе с другими благотворительную помощь томичам, не имеется. Разглашать масонские отчисления он, естественно, был не склонен, а в работе Благотворительного общества участвовать не мог, поскольку в конце лета 1819 г. по приглашению М.М. Сперанского выехал из Томска. Зато есть основания говорить о его просветительской деятельности в Иркутске, которая тоже укладывалась в рамки масонских предписаний.

Ложа «Избранного Михаила» прилагала немалые усилия для устройства «первой примерной школы по образцу Джозефа Ланкастера», методика которого была чрезвычайно популярна. Признавая необходимость просвещения среди всех без исключения сословий, М.М. Сперанский в мае 1820 г. основал при Иркутском военно-сиротском отделении «школу по методу взаимного обучения». Она стала действовать, как указывал Г.С. Батеньков, «при особенном попечении здешнего коменданта г-на полковника Цейдлера и внимании Сибирского генерал-губернатора».

Преподавали там чтение, письмо и арифметику, что, по мнению Г.С. Батенькова, было недостаточно. Он предложил давать ученикам ещё и «геометрические познания», для чего составил специальные таблицы, которые «вошли в употребление и показали успех», не оставшийся без внимания М.М. Сперанского. Генерал-губернатор счёл даже нужным отослать таблицы в Петербургское Общество для учреждения училищ по методе взаимного обучения и в Министерство народного просвещения. И что характерно, о преподавании геометрии в Иркутске поставил в известность графа Ф.П. Толстого, известного художника, почётного члена томской ложи.

Сообщив, что Г.С. Батеньков разработал особые таблицы, генерал-губернатор препроводил их Ф.П. Толстому и указал, что сей опыт «послужит доказательством, сколь искренно и усердно» следуют в Сибири «добрым примерам» и желают «содействовать в трудных путях общего образования». И всё же главное дело, ради которого генерал-губернатор Сибири вовлёк в свою свиту молодого способного инженера, состояло в другом.

Надлежало осуществить сложнейшую законотворческую работу: собрать и обработать статистические данные, а затем, опираясь на них, выработать комплекс продуманных и увязанных с особенностями края законопроектов по преобразованию восточных губерний. И Г.С. Батенькову в этой работе, которая открывала широкий простор для «добролюбивых» масонских устремлений, отводилась особая роль.

Это была задача государственной важности, которая соответствовала желанию правительства установить порядок в отдалённых от центра губерниях и была поручена наместнику императора, бывшему «вольному каменщику». Не только М.М. Сперанский, но и другие масоны, оставаясь на государственной службе, стремились реализовать высокие гуманистические убеждения, пусть даже вне прямой связи с масонскими ложами. Поэтому нельзя согласиться, что масонство было беспомощно и что «приходится отрицать за ним какое-либо общественное значение».

Поиски истины и света, работа над созданием «храма внутренней жизни», стремление к нравственному возрождению личности, полагали некоторые, «заставляли мириться с существующим строем», способствовали формированию пассивной позиции. Только порвав с масонством, делался вывод, можно было добиться общественно значимых результатов.

В ряде случаев так оно, в общем, и было, но Г.С. Батеньков занимался законотворчеством, оставаясь масоном, членом ложи «Восточного Светила» третьей степени, и по-прежнему входил в петербургскую ложу «Избранного Михаила». Что не мешало ему проявить свои лучшие способности и оставить заметный след в истории реформирования Сибирского края.