*  *  *

Рылеев же атттестуется как активный сторонник выступления. Два дня спустя он пригласил к себе Батенкова и сообщил ему, что на стороне либералов может быть «целый полк». Он настаивал на выступлении. На собрание был специально приглашен и Трубецкой, но из всех разговоров можно было лишь заключить, что присутствовавшие желали видеть в России конституционную монархию. Кто-то говорил, что надо овладеть дворцом, но Батенков произнёс против этого целую речь. Больше он с Трубецким не виделся.

13 декабря днём Батенков в разговоре с Александром Бестужевым говорил, что, если собрать немного войск и с барабаном пройти от полка к полку, можно наделать много «славных дел». Говорил о своём желании видеть на престоле Елизавету или Михаила Павловича. Утром 14 декабря мечтал о своём участии во временном правлении, но когда начались выступления, забыл и «о пользе  революции», и о чести быть членом Временного правления, желал только того, чтобы всех революционеров скорее «переловили» (ВД. XIV. 103-105).

Однако, представляя себя в таком малопривлекательном виде, Батенков старался напрасно. Комитет заключил: «Все сии обстоятельства почти совершенно ничтожны и не служат ни к оправданию, ни к вящему обвинению». Было решено приобщить их к другим показаниям Батенкова (ВД. XVI. 143).

26 марта Батенков просил Левашова о новой встрече с Николаем. При этом он умолял генерал-адъютанта «вразумить… каким образом… должен вести себя там, где гласность всё делает невозвратным», дабы не лишить себя возможности воспользоваться милосердием государя не в меньшей степени, чем это делают другие, более виновные (ВД. XIV. 107).

28 марта Батенков написал обширное сочинение о современном состоянии России. Оно заключало в себе «критику внутренней администрации», системы налогов, казенного хозяйства (ВД. XIV. 131-135).

Обращаясь к Левашову, Батенков писал: «Вы изволите во мне увидеть совсем другого человека, ежели позволите представить изложение собственных моих мыслей, ежели отделите меня от общества, с коим на короткое время я имел несчастье встретиться на пути моей жизни, и ежели, наконец, исходатайствуете у государя забвение немногих дней, в кои я предавался безумию» (ВД. XIV. 131). На следующий день Батенков представил Левашову продолжение своей «исповеди». Он надеялся, что ему будет позволено высказываться  о  злободневных проблемах страны и тем самым быть ей полезным.

«Может быть, - писал Батенков, - сие, с одной стороны, принято будет а некоторое уважение к облегчению моей участи, с другой же, послужит к разным соображениям, ибо во мне погибает один из первых знатоков России в государственных видах, и вместе с тем теряются наблюдения и соображения по многочисленным частям управления» (ВД. XIV. 135). Такое вступление сопровождало сочинение о необходимости введения в России умеренной конституции с ответственным министерством и двумя палатами, из которых высшая большей часть состояла бы из наследственных членов (ВД. XIV. 135-139).

Новая встреча с Николаем, по-видимому, состоялась, в самом конце марта. Священник П.Н. Мысловский, посещавший Трубецкого в каземате, рассказал ему, что 29 или 30 марта «Батенкова возили во дворец». Николая не интересовали конституционные соображения подследственного. Царь желал знать, насколько Сперанский был связан с тайным обществом. В это же время А.Х. Бенкендорф по поручению императора, с глазу на глаз беседовал в камере с Трубецким о том же предмете.

Николай остался недоволен Батенковым. Очевидно, декабрист продолжал в прежнем духе. 30 марта Батенков просил в письме к царю о милосердии. «Не теряйте напрасно во мне поданного, который может принести много пользы в возмездие вашего снисхождения, - заклинал он императора 30 марта. - Величеству вашему легко одним словом сразить меня, но не можно сотворить вновь человека, которому бы природа дала столько дарований и который употребил уже двадцать лет на то, чтобы наблюдать, рассуждать и учиться».

«Государь, ежели время, все открывающее, обнаружит, что я не достоин вашего милосердия, то можно ещё будет довершить; удар; ныне же я чувствую, что менее всех заслужил его. Помилуйте!» Подпись гласила: «Верноподданный подполковник Батенков». (ВД. XIV. 138-139).

На следующий день Батенков представил Левашову ещё одно показание, «заключающее историческую и моральную картину» его отношений со Сперанским. Батенков ясно ощущал, что над ним после аудиенции во дворце «тяготеет» гнев государя (ВД. XIV. 139). Разумеется, этот обзор ничего  предосудительного для Сперанского не содержал (ВД. XIV. 139-145).

31 марта Батенков в письме к Левашову ещё раз подтвердил, что ничего не может рассказать нового о сношениях своих со Сперанским (ВД. XIV. 107-108). В другом письме от того же числа Батенков открыл следователю еще одну «странную тайну». Он подчеркнул, что «представляется безумцем», настоятельно просил не считать его «сумасшедшим». «Я прямо чувствую, - «откровенничал» Батенков, - присутствие со мною злобного духа, помрачающего разум, внушающего отчаяние, испровергающего всё, что ни было сделано к лучшему. От него не спасут меня все цари в мире. В первый раз я встретился с сим страшилищем.

Едва начинаю, понимать, что ему нужен не я, нужна другая жертва, которую он давно уже терзает. Что мне делать? Не могу с ним соединиться, с сим духом лжи и клеветы. Ибо лишусь тогда не только земного, но и небесного блага. Ежели можно остерегите государя о несправедливости, остерегите в сем отношении от меня самого, жаль, если первый лист его царствования будет омрачен гонением лучшего и вернейшего из подданных. Для себя я просил бы позволения описать свои ужасные три месяца, которые провел в страшном собеседничестве. Это важный психологический опыт, достойный того, чтобы не быть потерянным. Не знаю, надолго ли достанет во мне здравого рассудка, и потому желал бы сим заняться.

Не быв исцелен, я ни в чём за себя отвечать не могу… поверить ли кто тому, что я сказал? Но поверят ли также кто-нибудь и тому, что я делал в последнее время?» (ВД. XIV. 108). На следующее утро Батенков приписал к своему письмо несколько строк: «Я в совершенном рассудке и совершенно понимаю, чем возбудил новое подозрение и каким образом, продолжая своё чистосердечие, могу поправиться». Он просил отложить слушание его дела на пару суток, доставить ему бумаги для новых показаний, умолял о новой встрече с царем (ВД. XIV. 109).

3 апреля Батенков вновь обратился с письмом к царю. Он благодарил Николая за то, что монарх совершенно его исцелил от «ложного стыда, желания  всегда быть правым и скрытности». Батенков констатировал: «Чувствуя себя обновлённым и счастливым, не заслуги, но одни ошибки свои впредь делать буду гласными и никогда не скрою истины» (ВД. XIV. 110). Тогда же Батенков снова обратился в Комитет, особо отметив, своё неведение относительно цареубийственных замыслов. Декабрист подчеркнул, что, вступив в сношения с Трубецким и другими руководителями тайного общества, ему «на мысль …не приходило тогда, чтоб была опасность для высочайшего дома» (ВД. XIV. 110).

5 апреля Батенков представил в Комитет обозрения хода всего его дела. Он объяснял психологически, почему менялись его показания после каждого контакта с Комитетом и царём. Батенков объяснил, что ему показалось: он будет оставлен в заключении на всю оставшуюся жизнь. В этой ситуации он решил «искать…историческую славу». Поэтому он написал бумагу, «исполненную надменности, в которой старался взять на себя сколько можно более в сем деле», Батенков подтвердил это на допросе, но вопреки его ожиданиям, он был снова  обвинён «в упорстве».

В опровержение Батенков «представил ещё одно на себя обвинение, действительно ложное, но токмо слышанное в Комитете». (Этим показанием, мы к сожалению, не располагаем, потому что оно было устным). После этого его принял Николай, и Батенков вынес впечатление, что на него смотрят как на посредника между тайным обществом и Сперанским.

Батенков почувствовал необходимость быть чистосердечным и написал откровенную свою биографию и описал «ход своего либерализма». Ему казалось, что он окончательно пропал во мнении Николая. Он решил написать дополнения. Но его умственное расстройство «умножилось». Письмо к государю может служить тому подтверждением. Через несколько дней Батенков почувствовал «несообразность сих бумаг» и с полной откровенностью вновь описал свои отношения со Сперанским. Отправив это показание, Батенков опять «смутился».

Ложный стыд овладел им. Он «совсем себя не помнил», и «нервы его были  расстроены. Он решил дополнить свои показания, но опять же «принял какой-то важный тон и составил самый несообразный обвинительный и защитительный акт», из которого можно было заключить, что он ставит свою вину себе в заслугу. Это получилось непроизвольно, но доверие к его чистосердечию было окончательно подорвано.

Вряд ли удастся исправить положение. Но теперь он совершенно успокоился и готов дать новые чистосердечные показания. «Пусть сей акт послужит доказательством, - резюмировал Батенков, - что я не ищу уже питать самолюбие на счет истины» (ВД. XIV. 110-112).

Бумага, как и предыдущие, поступила в Комитет, но их там не обсуждали. 6 апреля два письма Батенкова от 31 марта были доставлены военному министру А.И. Татищеву (ВД. XIV. 112-113). Батенков продолжал бомбардировать Комитет (ВД. XIV. 112-115) и Николая (ВД. XIV. 115-116) письмами, подчёркивая свою невиновность и прося разрешить свою судьбу.

Он ещё надеялся, что трёхмесячное пребывание в крепости будет сочтено за наказание. Поэтому не просил о сохранении ему его чинов, но ходатайствовал разрешить ему «свободное употребление света и воздуха», т.е. ослабления режима содержания или даже освобождения (ВД. XIV. 115).

В начале апреля Батенков всё ещё надеялся, что Николай разрешит ему «искать отрады в семейном состоянии и безвестности». Он рассчитывал, что царь исключит его из Корпуса инженеров путей сообщения, но в уважение полученных ран, назначит ему содержание. Батенков настоятельно просил изъять из делопроизводства Комитета, все его показания, написанные в расстроенном состоянии души. Но оставить самое чистосердечное, написанное после встречи с Николаем.

Более того, он предлагал свои услуги царю в исследовании тех  причин, которые порождают тайные общества, являющиеся для государства опаснейшими врагами (ВД. XIV. 115-116). Впоследствии в письме к неизвестному Батенков вспоминал: «До марта государь всё ещё меня не оставлял. Дибич, кн. Михаил и ещё иные хотели, чтоб я был при государе. И сам говорил мне, хвалил меня».

12 апреля Батенков в новом обращении к Левашову сообщил, что окончательно выздоровел и просил «воскресить умершего», т.е. не предавать публичному позору его имя (ВД. XIV. 116).

15 апреля следователи расценили новую инициативу Батенкова так: «Ничего не значащее пополнение» (ВД. XVI. 169) и приобщили его показание  к прочим ответам. 24 апреля Батенков написал в Комитет, что не может ответствовать за точность своих показаний, «писанных в продолжение помешательства рассудка, особенно во время кризисов болезни, случившихся в начале марта и на первой неделе апреля», ибо тогда дошёл до крайнего отчаяния и «искал всяких на себя обвинений». Батенков просил вновь передопросить его (ВД. XIV. 116-117). Однако члены Комитете  решительно  воспротивились. Никто не верил в выдуманную болезнь подследственного.

27 апреля в журнале Комитета появилась резолюция: «Как штаб-лекарь, при крепости находящийся, ежедневно свидетельствует арестантов и о роде болезни занемогающих доносит коменданту, а сей последний уведомляет Комитет, о помешательстве же в уме подполковника Батенкова никогда доносимо не было и притом, как самые ответы Батенкова, писанные ясным и чистым слогом, в здравом смысле, не подают ни малейшего подозрения, чтобы он находился в расстроенном состоянии рассудка, то по сим причинам, явно доказывающим желание Батенкова запутать и продлить дело, принять прошение к сведению» (ВД. XVI. 184).

После допроса Рылеева 24 апреля (ВД. XVI. 180) и его письменных ответов на вопросные пункты, представленных 27 апреля (ВД. I. 167-189), следствие установило, что лидеры заговора готовили к публикации манифест, которым объявлялось бы об аресте императорской фамилии и созыве Великого собора, предназначенного решить её судьбу. Исполнительная же власть передавалась временному правительству (ВД. I. 187-188).

На очной ставке Рылеева и Трубецкого 6 мая Комитет узнал, что Батенков выражал желание идти в Сенат представить сенаторам такой манифест для подписи (ВД. I. 105). 7 мая Батенкова спросили об этом в Комитете, но подполковник не сознался. Тогда решили ему дать допросные пункты (ВД. XVI. 200). Отвечая на них, Батенков показал следующее: предложенный тайным обществом «новый порядок правления» ему неизвестен. Батенков предлагал Рылееву, по возможности, «наименовать временное правление для собрания депутатов из губерний и от университетов. Это собрание должно было определить «дальнейшие меры».

В тот же день 24 апреля Батенков получил от Комитета какой-то запрос, в котором тайное общество было названо «злоумышленным». Сам же характер запроса был таков, что Батенков заключил что дело пахнет «продолжительным заключением» (ВД. XIV. 116). К сожалению, самого запроса в деле Батенкова нет.

В число членов этого правления Батенков предлагал ввести одну духовную особу. До собрания депутатов ничего не менять «в настоящем порядке», за исключением незначительных мер, связанных с облегчением народа. С Трубецким вёл разговоры о создании двух палат: верхней и нижней. Батенков категорически утверждал, что «манифест об установлении нового порядка правления» ему неизвестен.

Он не давал слова поднести его к подписи и не имел средств для этого. Однако во время разговора с Рылеевым обмолвился о том, что хотел бы произнести речь в Сенате «в пользу представительного правления», но текста речи не готовил, и не имел намерения этого сделать (ВД. XIV. 118).

Очная ставка Батенкова с Рылеевым ничего не дала: каждый остался при своем мнении (ВД. XVI. 203; ВД. XIV. 119). На следующий день, 10 мая, Батенков представил в Комитет новое показание. В нём он сокрушался, что во время очной ставки не объявил, что не только ничего не знал о манифесте, «но и ни о какой конституции, тайным обществом предложенной».

Он узнал во время Рождества во дворце, что «в тайном обществе приготовлены уже были  Прокламация (вероятно, манифест) и Конституция». Очевидно, Батенков имел в виду так называемый «Манифест к Русскому народу» и проект конституции Н.М. Муравьёва, найденные в бумагах Трубецкого во время его ареста (ВД. I. 107-132).

Батенков настаивал на том, чтобы Комитет послал запрос Трубецкому о том, были ли эти документы известны Батенкову и собирался ли он нести их в Сенат (ВД. XIV. 119). Видимо, Батенков их действительно не знал, потому что эти документы имели более раннее происхождение, но Комитет этот вопрос не интересовал. Спрошенный относительно манифеста И.И. Пущин, показал, что никогда не слышал о намерении Батенкова идти в Сенат с манифестом (ВД. XIV. 119).

12 мая Батенков принялся за прежнее - опять заговорил о болезни, в которую никто, однако не верил. На неё он списал «несообразность» своих показаний. Теперь он утверждал категорически: «Ежели составление Конституции действительно в тайном обществе было предпринято, то никакой нет возможности найти в ней нечто и мне принадлежащее, перенесённое Рылеевым или Трубецким и заимствованное из их со мною совещаний. За целое никто не возлагал на меня ответственности.

Что касается манифеста, то я сам один раз изъявлял Рылееву готовность написать Манифест о признании временного правления государем или Сенатом». Батенков требовал новой очной ставки с Рылеевым: «В заключение осмелюсь сказать, - писал подследственный, - что я не более как два дня назад понял, какую клевету взвёл на меня Рылеев, основываясь на самых неясных и неопределённых словах моих, и до какой степени унизил он меня, полагая иметь в своём распоряжении. Благодарность моя благодетельному правительству бесконечна за желание не допустить меня до сего позора».

Ещё и ещё Батенков повторял, что и не помышлял принимать какое-либо участие в событиях 14 декабря, и не знал плана, по которому они происходили. «Словом, никто более меня не был удивлён несообразностью и дерзостью людей, коим, к несчастью, я дал себе путь» (ВД. XIV. 121).

В последующие дни, 13 и 14 мая, Батенков вновь требовал встречи с глазу на глаз с Рылеевым: во время очной ставки он был одержим припадком «нервной болезни», поэтому решил представить новые показания (ВД. XIV. 121, 122).

В этих показаниях Батенков сообщил, что «крайнему несчастью, и может быть, сожалению, опять ненадолго» пользуется рассудком. В который раз он вновь просил о новой очной ставке с Рылеевым. Батенков перечислил круг вопросов, который он поднял бы в присутствии руководителя конспирации. Из этого перечня видно, насколько Батенков старался дистанцироваться от тайного общества. Самое общество, которое возглавлял Рылеев он назвал «злоумышленным» и охарактеризовал его как «фанатическое». Рылеев даже не понимал, что значил «сам» Батенков, и поэтому его советы ничего не значили для «злоумышленников». Он же почитал «тайное общество как дело либеральных средств».

Батенков «поощрял Трубецкого ознаменовать» день 14 декабря, в который Россия была свободна от присяги самодержавию, «покушением приобресть свободу и полагал, что отвечать должно будет не за то, что шайка заговорщиков задолго уже постановила, а за те меры, кои сообразно обстоятельствам будут приняты и постепенно разовьются». Принять участие именно в таком предприятии Батенков не считал для себя предосудительным, и ни за что не отказался, если бы обстоятельства представили к этому случай.

Батенков не подчинялся правилам тайного общества, ему неизвестным, но он руководствовался единственно тем, что «совершенная свобода мыслей» ему подсказывала. Независимо от кого-либо Батенков готов был броситься в Государственный совет или в Сенат, чтобы убедить его членов не упускать возможности, которую им представляет это редкий день.

Он представлял себя Брутом, т.е. героическим борцом против деспотизма. Но получилось, что он теперь, всего лишь, «солдат Рылеева». В запальчивости Батенков не заметил, что имя Брута никак не вязалась с «делом либеральных средств» и всегда вызывало ассоциации с цареубийством, от которого подследственный так старательно открещивался, подчёркивая, что это были планы «шайки заговорщиков» (ВД. XIV. 122).

Батенков сообщил, что рассчитывал на такие очные ставки в январе и в надежде на них отрекался от звания члена общества. Но такой образ действия оказался для него «бедственным и позорным». Его несчастье укрепила «непрерывная душевная болезнь» и «телесное изнурение». Однажды подвергнувшись «унижению», он был «уже почти мертв». Желая оправдаться, Батенков просил очных ставок «хотя со всеми членами общества». Подчеркнув, что Рылеев, будучи психически здоров, имеет в силу этого ряд преимуществ перед ним.

Чтоб уровнять их, Батенков просил разрешить ему перед допросами предварительно гулять в саду, прежде вызова на допрос, удостовериться, в состоянии ли он явиться, наконец, не смущать его в Комитете суровым приёмом. «В заключении считаю своим долгом объявить, что вся будущая жизнь моя будет непрерывною очною ставкою в общем мнении с моими  клеветниками» (ВД. XIV. 123). Но показания Батенкова были аттестованы как «ничего нового или достойного примечания» не заключающие (ВД. XVI. 208).

16 мая Батенков представил в Комитет новые вариации на тему своей невиновности в событиях 14 декабря. «Против великого множества обвинений, особенно в последнем кризисе болезни отрицательно мною на себя данных, - писал он, - осмеливаюсь представить прямое удостоверение, что до 14 декабря понятия мои о тайном обществе были совершенно различны от последующих» (ВД. XIV. 123).Однако эти усилия Батенкова остались так же тщетны, как и все предыдущие. 17 мая их просто приняли к сведению (ВД. XVI. 212).

1 июня, когда основное следствие был уже завершено, а Комитет, переименованный в Следственную комиссию, уже подготовил «Донесение государю императору», Батенков представил следователям ещё одну бумагу. Здесь тема душевной болезни получила расширенное толкование. Батенков писал: «В жару болезни я, решаясь принять на себя участие в тайном обществе, обыкновенно присваивал себе распорядок дела 14  декабря, и к оному относились все разговоры о введении в России представительного правления; ибо по свойству болезни всегда чужд был способности возноситься до идей общих и держался сего единственного в истории нашего случая» (ВД. XIV. 124).

В тот же день Батенков составил ещё одну бумагу. Показания на него он назвал клеветническими, себя ж почитал «невинным». «По мере того, как были умножаемы и объясняемы напоминания, - писал Батенков, - я приходил в недоумение и смешение. Болезнь моя усиливалась. Вскоре сердце и разум впали в совершенное усыпление. Редки и всегда гибельны были для меня пробуждения.

Прежде всего я чувствовал стыд уничижения. И пока ум успеет укрепиться и сообразить, пока сердце воспрянет - из жерла отчаяния извергнется уже какая-нибудь тяжкая клевета на самого себя». Поэтому Батенков умолял  уничтожить  компрометирующие его показания. Таковыми он теперь считал те из них, которые ранее называл «чистосердечными».

«Я почёл бы великим благотворением, если бы все акты, в таком состоянии писанные и исполненные чувств и мыслей, мне несвойственных, и обстоятельств, из настоящего дела заимствованных, были истреблены (несообразнейшие из таковых актов суть два: один - писанный в марте месяце, а другой - в недавнем времени - оба в жестоких припадках и в жару болезни) решительно. Ибо в обыкновенном, покойном состоянии души всякое о себе понятие, яко о революционере, я почитаю оскорбительным» (ВД. XIV. 124).

Наконец, в тот же день Батенков составил третью бумагу. В ней он попытался оправдаться, противопоставляя тайное общество «обществу злоумышленному», которое скрывалось в недрах первого.

«Тайное общество вообще, без сомнения, имело полезные для отечества  виды, было обширно, было обширно и состояло из лиц почтенных; но среди оного скрывалось незначительное только число лиц, составляющих общество злоумышленное, до коих собственно относятся первоначальные, невыгодные оглашения и коими некоторые другие могли быть вовлечены ошибкою».

К таковому обществу Батенков отнес Трубецкого, Рылеева, Николая и Александра Бестужевых. Они не подали никакого повода считать их злоумышленниками. Поэтому то, что Батенков имел с ними «связь», не может быть ему поставлено в вину. «Членом тайного общества именоваться непостыдно». В обществе же «злоумышленном» они не состояли.

Никто из них не дал клеветнических показаний против Батенкова. Поэтому своей готовностью выйти на очные ставки с каждым из них, он почитал себя оправданным. Продолжением же своего дела Батенков был обязан лишь собственным ошибкам и болезни. «Осмеливаюсь просить, - резюмировал Батенков, - принять в милостивое уважение сие чистосердечное изъяснение, даровать мне прощение, в чем лично я виновен, и спасти меня от собственных себя обвинений» (ВД. XIV. 124-125).

Последняя бумага, поданная Батенковым в Комитет, датируется 2 июля. Ещё раз Батенков повторил уже ставший стандартным набор оправданий. Но при этом он особо подчеркнул свою позицию в событиях 14 декабря. В период междуцарствия «представлялся целый исторический период времени, в который можно было бы без революции совершить перемену образа правления, если бы Россия ни сие была бы готова».

Батенков подразумевал «готовность лиц, высшие места занимающих и имеющих над собою одну власть - верховную, бывшую тогда в колебании. Из них одни могли опираться на историческую и моральную значимость, на богатство и прочее; другие - иметь под руками материальную силу, во власти законно состоящую, которая могла быть нужна токмо для указания, те и другие влечь за собою массу им вверенную». Батенков полагал «Трубецкого в таких связях». Однако бездействие высших лиц убедило его, что желать перемены ещё рано (ВД. XIV. 127).

По всей видимости, назойливые писания Батенкова перестали вносить в Комитет, во всяком случае в его бумагах нет никаких отметок, что они там продолжали рассматриваться.

Создаётся впечатление, что Батенков не понимал, что следователи вовсе не заботились самым беспристрастным и тщательнейшим образом расследовать все мельчайшие обстоятельства его виновности или невиновности, но это только первое впечатление. По всей видимости, Батенков, прекрасно сознавая степень своей виновности в глазах Комитета, намеренно создавал образ человека с расстроенным рассудком, который не может адекватно  отвечать за свои поступки и показания. Тем самым он стремился и смягчить свою вину и избежать сурового наказания.

Кроме того, возможно, рисуя себя человеком, с которым беседует «злой дух», Батенков пытался навести следователей на мысль, что с таким душевно расстроенным человеком руководители конспирации, мыслившие логично, практично и рационально, просто не стали бы иметь дело! Надевая маску душевнобольного, Батенков посредством её отделял себя от руководства тайного общества. Но Батенков видимо, не осознавал, что все изощренные логические построения, с помощью которых он пытался оправдать себя, свидетельствовали о душевном здоровье и оборачивались против него же.

Итоги расследования были подведены в записке «О подполковнике путей сообщения Батенкове», составленной правителем дел Комитета А.Д. Боровковым. В этом итоговом документе Батенков был представлен в выгодном для него свете. Здесь говорилось, что в начале расследования он пытался «закрыть  истину», но показания других подследственных неоспоримо свидетельствовали о том, что он не только был членом тайного общества, но и принимал живейшее участие в его совещаниях.

Далее давался перечень таких показаний. Ему было известно, что Якубович назначается для «влечения солдат». Батенков знал, что Трубецкой думает, нельзя ли возвести на престол Елизавету, и был с этим согласен, предлагая со своей стороны вел. кн. Михаила. Трубецкой, узнав о том, что гвардейские полки хотят вывести из города для присяги, обсуждал с Батенковым вопрос, как бы воспользоваться этим обстоятельством для введения конституционного правления. Батенков же находил полезным, если войска из города выведут. Это позволит избежать беспорядков, если сам Николай останется в городе.

Батенков высказал мнение о том, что Николай не захочет кровопролития. Когда соберётся достаточное число депутатов, их собрание определит присягу императору Николаю. Если же до собрания депутатов будет учреждено временное правление, то государю самому нужно, чтобы в него попали «люди умные». Когда на собраниях у Рылеева обсуждался вопрос о захвате дворца, то именно Батенков категорически возражал против этого.

Таким образом, все эти показания представляли Батенкова как человека крайне умеренных взглядов. Он стремился ввести конституционное правление, но радикальные меры отрицал категорически. Едва ли не главной заботой Батенкова было избежать кровопролития и беспорядков. При этом подчеркивалась его лояльность к Николаю, конституционное правление Батенков намеревался ввести при этом монархе и ни при каком другом.

Боровков констатировал: на очных ставках Батенков отрицал сделанные на него показания, но при этом он подчеркнул, «что самые показания против него являют в нём человека, неразлучного с понятиями монархического правления в России противного всех предосудительных способов действия». Особо Боровков выделил свидетельство Трубецкого о том, «что мнение Батенкова о дворце предупредило многие гибельные последствия», т.е. Батенков рисовался правителем дел следственного Комитета чуть ли спасителем царя и его семьи.

Далее Боровков отметил: несмотря на то, что Батенков поначалу запирался, «побуждаемый гласом совести», он добровольно прислал «сознание». В чём же он сознался? В том, что, не будучи ещё знаком с членами тайного общества, желал, во что бы то ни стало, стать «лицом историческим». Поэтому решил, если произойдет революция, то он обязательно примет в ней участие. Когда от Александра Бестужева и Трубецкого Батенков узнал о существовании тайного общества, имевшего целью ограничение самодержавия, то побуждаемый не только любовью к отечеству, но «собственным честолюбием» вступил с ними в связь.

Когда в Петербурге узнали о кончине Александра, Батенкову казалось «постыдным» пропустить такой случай, дать почувствовать, что и в России есть люди, «желающие свободы». Он высказывался в следующем смысле: если бы в Государственном совете или Сенате «думали об отечестве, то могли бы в ту самую минуту, как Николай Павлович присягнул цесаревичу, принять сие за отречение, и, огласив Александра II, сделать то, что признают за благо».

Исполненный чувством «досады», Батенков зашел к Рылееву, чтобы его «подстрекнуть». Но к своем удивлению узнал, что у него были люди, которые «в самом деле готовы были броситься к солдатам и провозгласить Елизавету или Александра II». Недостаток времени и сил таковое «покушение» осуществить не позволили, и Батенков был этому «очень рад».

Цель же этого неосуществлённого предприятия состояла в том, чтобы, пользуясь свободой от присяги самодержавию, ввести конституционное правление. Для этого требовалось создать временное правительство, которое учредило бы в губерниях «избирательные палаты для собрания депутатов», а из Государственного совета и Синода образовало бы верхнюю палату и вместе с ними, т.е. с собранием депутатов совокупного собрания членов верховных трибуналов принесло бы присягу императору.

Хотя Батенков был вроде бы рад, что 27 ноября замысел не осуществился, но когда спустя 10 дней он узнал от Трубецкого: Константин отречётся, войска Николаю присягать не будут, его настроение изменилось. Трубецкой уверял его, что надеется на нежелающие присягать войска. Тогда Батенков предложил разделить сторонников конституции на две группы. Одна состояла бы из приверженцев Константина, а другая - из сторонников Николая.

Если же приверженцев Константина окажется больше, то из тупиковой ситуации может быть два выхода. Либо Николай согласится ввести представительное правление и признает временное правление и воцарится, либо откажется вступать на престол от престола, и тогда этот отказ будет признан отречением, а государем объявят наследника - Александра.

Боровков всячески старался подчеркнуть, что основным мотивом поступков Батенкова являлось честолюбие, и этот порок заставлял его сворачивать с выбранного умеренного пути, завлекая на скользкую и опасную дорогу радикальных мер. При этом желание стать историческим лицом побуждало его быть не слишком-то разборчивым в средствах.

Боровков особо выделяет, что Батенков показывал о себе, давая понять, что это было не совсем то же самое, что о нём говорили другие подследственные. «Батенков говорит, что не только был он член тайного общества, но член самый деятельный, ибо принимал великое участие в плане и цели покушения на 14 декабря, признавая сие первым опытом революции политической, почтенным в бытописаниях и в глазах других просвещённых народов». Именно возможность утолить свое честолюбие побудила Батенкова согласиться принять участие в планах не им выработанных, и не вписывающихся в его мировоззрение.

Когда Батенков узнал от Рылеева, что у тайного общества достаточно сил, чтобы начать выступление 14 декабря, он решил быть его участником. Ему стало известно, что члены конспирации «не почитали возможным достигнуть своей цели, не принеся в жертву особы» Николая, «дабы пользуясь малолетством наследника, не встретить препятствия к введению конституционного правления», и что оно избирает его в число членов такового, он не мог отказаться.

При этом Батенковым двигало не столько убеждение, что это полезно государству, сколько честолюбивые помыслы: желание «предстоящей ему славы». «Продолжив существование временного правительства в виде регентства, он надеялся управлять государством именем его высочества Александра Николаевича».

Батенков самостоятельно выработал средства, которые могли привести к успеху предприятия, и они существенным образом отличались от тех, что наметили руководители конспирации, замышлявшие принести в жертву особу Николая. Это были бескровные средства: именем Константина поднять войска, двигаясь от одного полка к другому, собрать как можно больше народа, не делать «ни малейших беспорядков», начать внушением солдатам о их личных выгодах, а в случае успешного начала, объявить им и настоящую цель выступления.

Примечательно, что подчёркивая мирный характер замыслов Батенкова, Боровков как бы не замечает, что какими бы они мирными ни были, подследственный не только знал о существовании планов цареубийства, но, даже желая реализовать свои честолюбивые планы, не остановился перед тем, чтобы косвенно с ними согласиться. Одно это обстоятельство могло бы открыть Батенкову путь на эшафот с формулировкой «умышлял на цареубийство согласием», но Боровков изощрённо выгораживал Батенкова.

Правитель дел Комитета не только не акцентировал на этом внимания, но тщательно избегал самого термина цареубийство, и вопиющий факт формального согласия на него, перечёркивающий  все  утверждения  об  исключительно  мирном  характере планов Батенкова, растворил почти что полностью в витиеватых рассуждениях о побудительных мотивах немного нелепого и достойного сожаления честолюбца.

Кроме того, Боровков выразительно подчеркнул, что Батенков не принимал ни малейшего участия в том, что произошло в действительности. Накануне 13 декабря у Рылеева, на его реплику, что полки присягать не будут и тем самым представят удобный случай к перемене, ответил: «Он воевать не умеет, его дело писать». Наконец, утром 14 декабря, узнав от Рылеева, что артиллеристы не присягают и целой батареей ездят по городу, поспешил присягнуть сам, «забыв (говорит он) думать о пользе революции, а ещё менее о чести быть членом временного правления, поехал домой, желая единственно, чтобы революционеров переловили».

Заключение Боровкова выглядело как оправдательный вердикт: «В возмущении лично никакого участия не принимал, на площади не был и никого к содействию не склонял» (ВД. XIV. 128-131).

Разумеется, ни слова в записке Боровкова не говорилось о противоречивости показаний Батенкова, о расстроенном психическом состоянии, о его так называемой «болезни», не упоминалось и о связях со Сперанским. Поскольку дело Батенкова теснейшим образом переплеталось с делом Трубецкого, а «диктатора» следователи буквально за уши тащили как можно дальше от плахи, это не могло не сказаться и на интерпретации следствием действий соавтора его плана. Если план Трубецкого был исключительно мирным, то таковым же должен был быть и план Батенкова.

С точки зрения следователей, это вполне естественно. Однако одно обстоятельство не может не броситься в глаза: в начале следствия Батенков и Трубецкой представлялись сторонниками дворцового переворота, имевшего целью посадить на престол слабого монарха и, пользуясь его слабостью, осуществить конституционный переворот. При этом оба отдавали предпочтение женскому правлению или царствованию несовершеннолетнего отрока. Первоначально 27 ноября Трубецкой говорил о возведении на престол Елизаветы, а впоследствии, не ранее 12 декабря, заговорил и о малолетнем Александре.

Представляется важным, что, интерпретируя показания Батенкова, следователи «замкнули» его планы конституционного преобразования исключительно на воцарение великого князя Александра. При этом такие планы были представлены как некое орудие честолюбивых замыслов, по сути своей химерических. Первоначальное же стремление Батенкова видеть на престоле императрицу было заменено желанием посадить на престол отрока. Не может не обратить на себя внимание эволюция этого сюжета в расследовании дела Трубецкого.

В заключительной записке Боровкова о Трубецком ни словом не упоминается о его желании видеть на престоле Елизавету, упоминается лишь о намерении «объявить императором великого князя Александра Николаевича» (ВД. I. 142). Хотя объявлялось, что оно, согласно собственным слова диктатора, «не сходствовало ни с правилами, ни с сердцем его», но всё же существование такого намерения фактически признавалось, а вот о женском правлении в деле Трубецкого ни малейших упоминаний нет. И это само по себе показательно. Налицо стремление следствия «утопить» этот сюжет.

Остаётся только определить, кого именно лидеры конспирации обозначали именем «Елизавета». Это могла быть кандидатура «Общества  Елизаветы». Так могли именовать императрицу, которая по духу и стилю своего правления напоминала бы английскую королеву Елизавету Тюдор. Наконец, исследования по отечественной истории не исключено, что имелась в виду библейская Елизавета, мать Иоанна Предтечи, с которым себя соотносили ранние декабристские организации.

Но представляется крайне сомнительным самое простое решение, что «Елизаветой» члены конспирации именовали жену императора Александра - императрицу Елизавету Алексеевну. Кто бы не скрывался под именем «Елизавета», Батенков это, несомненно, знал.

На следствии он рассказал далеко не всё, что ему было известно о связях тайного общества и петербургских верхов. Но царь, знал гораздо более, нежели следователи. Батенков мечтал превратить  Петропавловскую крепость в Палладиум Российской свободы, а она стала для него Русской Бастилией. Царь заточил его на десятилетия в одиночную камеру Петропавловки. Там за толстыми крепостными стенами он должен был остаться наедине с тем, что знал. Но, и выйдя на свободу, Батенков продолжал хранить молчание.

И его нежелание открывать закулисную сторону 14 декабря (то же можно сказать и про Трубецкого) явилось одной из причин, благодаря которой исследователи планов тайного общества были вынуждены замыкаться в узком кругу следственных материалов.

Гавриил Степанович Батеньков

В. Пасецкий

Среди декабристов-естествоиспытателей особое место занимает Гавриил Степанович Батеньков. Он внес большой вклад в изучение природы и экономики не только Сибири, но и России в целом. О том, насколько глубоко он занимался проблемами естествознания, свидетельствует тщательный анализ капитального труда Александра Гумбольдта «Космос», которому декабрист посвятил несколько работ.

Батеньков родился 25 марта 1794 г. Его «учителем в гимназии и впоследствии добрым другом» был отец великого русского ученого Д.И. Менделеева, И.П. Менделеев.

«Древние греки и римляне с детства сделались мне любезны, - писал декабрист следственному комитету, - но природные склонности влекли к занятиям другого рода. Я любил точные науки и на 15-м году возраста знал интегральное исчисление почти самоуком». Но родители не имели средств определить мальчика в Московский университет, в стенах которого воспиталась целая плеяда декабристов.

Вскоре Батеньков поступил в Петербургский кадетский корпус, где подружился с Владимиром Раевским, человеком смелых, передовых убеждений. Они проводили вместе целые вечера. Ощущение надвигавшейся решительной схватки с Наполеоном не покидало друзей - «приближалась страшная эпоха 1812 года». И хотя они ненавидели фронтовую службу, оба мечтали о подвигах во имя защиты Отечества.

«Мы, - писал Батеньков, - развивали друг другу свободные идеи и желания наши... С ним в первый раз осмелился я говорить о царе яко о человеке и осуждать поступки цесаревича. В Сибири, моей родине, сие не бывает... Идя на войну, мы расстались друзьями и обещали сойтись, дабы позже привести идеи наши в действо». И далее: «Он, - вспоминал Батеньков,- казался мне как бы действующим лицом в деле освобождения России и приглашал меня на сие поприще».

Батеньков участвовал в преследовании войск Наполеона. 27 января 1813 г. он громил французские войска под Варшавой. 1 мая освобождал Краков, 7 августа во время сражения при селении Крейнбау командовал двумя орудиями и был ранен в левое плечо, а спустя несколько недель снова вернулся в строй. 4 октября 1813 г. «во время вылазки неприятеля из крепостей Виттенберга и Магдебурга чрез расторопность спас и доставил к армии артиллерийские снаряды, будучи меж неприятельскими войсками, за что награжден чином подпоручика».

20 декабря 1813 г. вступил во Францию. Битвы следовали одна за другой. 20 января 1814 г. Батеньков отличился в генеральном сражении и был «за оказанное отличие награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом». 30 января 1814 г. при местечке Монмирале, прикрывая отступление корпуса, получил 10 штыковых ран. Его считали погибшим, но он возвратился в свой полк. Затем Батенькову пришлось участвовать во втором походе во Францию.

«Война, - писал Батеньков следственному комитету, - представила мне поучительную картину, но я выходил из строя за ранами, должен был непрестанно лечиться и продолжал свое образование... Военной славы не искал, мне всегда хотелось быть ученым или политиком. Во время двух путешествий за границу мысли о разных родах правления практическими примерами во мне утвердились, и я начал иметь желание видеть в своем Отечестве более свободы».

Вернувшись в Россию из второго заграничного похода, Батеньков 7 мая 1816 г. оставил военную службу, которая весьма тяготила его. Он отправился в Петербург, чтобы заняться «опять в тишине точными науками». Правда, он мечтал и о путешествии в Арктику:

В стране Борея вечно льдистой,
Где нет движенья веществу,
Где магнетизм владеет чистый,
Все смерти дань, как божеству,
Где солнце полгода сияет,
Но косо падая на льдах,
Луч яркий в радужных цветах
Скользит и тотчас замерзает.

Однако экспедиции в полярные страны в тот год Россией не снаряжались. И Батеньков принял иное решение. В октябре 1816 г. он «с честью выдержал экзамен» в институт корпуса инженеров путей сообщения. В том же году Батеньков отправился в Сибирь, чтобы заняться там работой и заботиться о престарелой матери.

В годы юности Батеньков был особенно дружен с Алексеем Андреевичем Елагиным, женатым на племяннице В.А. Жуковского Авдотье Петровне. Елагина, в доме которой после амнистии Батеньков провел последние годы своей жизни, сохранила его архив.

Батеньков довольно долго жил в Томске, где, по его словам, «из семи или восьми человек составили правильную масонскую ложу, и истинно масонскую, ибо, кроме добра, ни о чем не помышляли». Друзья его звали в Петербург, в Москву, но он не желал расставаться с любимой Сибирью. «Нет, мой милый, - писал Батеньков Елагину. - Нелегко оставить Сибирь... привязанность к той стороне, где, кажется, сама природа бросает только крошки безмерного своего достояния, где живут в казнь за преступление и имя которой, как свист бича, устрашает, привязанность к этой стране Вам непонятна».

И все-таки, когда обострились отношения Батенькова с сибирским генерал-губернатором И.Б. Пестелем (отцом знаменитого декабриста), он решил вернуться в столицу. По дороге он встретился с преемником Пестеля Михаилом Михайловичем Сперанским, который пригласил опального чиновника к себе в сотрудники. Это случилось в апреле 1819 г. «Он, - писал Батеньков о Сперанском, - с первого свидания полюбил меня, и с сего времени моя жизнь получила особенное направление.

Мы обратились в Иркутск. Он начал употреблять меня в дела и действительно обратил в юриста. Практика и образцовые творения сего мужа были для меня новым источником учения. Я сделался знатоком теории законодательства и стал надеяться достигнуть первых гражданских должностей. В издании сибирского учреждения был первым сотрудником... Во все время я видел в Сперанском человека необычайного ума и твердости, никогда не жаловался он на свою ссылку... При всей простоте обращения он всегда являлся на неприступной высоте».

По поручению Сперанского Батеньков разработал проект укрепления берегов Ангары (с учетом скорости ее течения). Затем совершил несколько поездок в район Кулутука, селения Посольского, Селенги и Кяхты. С известным полярным исследователем Матвеем Матвеевичем Геденштромом он разработал проект новой Кругобайкальской дороги, который был осуществлен лишь спустя четыре десятилетия, а впоследствии по трассе, намеченной будущим декабристом, была проложена железная дорога. Дружба Батенькова с Геденштромом, человеком большого ума, доброго сердца и недюжинной смелости, занимает особое место в его научной биографии. Несмотря на неудовольствие генерал-губернатора, Батеньков переехал жить в дом Геденштрома.

«Батеньков был довольно большого роста, сухощав, брюнет, с золотыми очками по близорукости; в фигуре его ничего не было замечательного, но рот и устройство губ поражали своей особенностью. Губы его не выражали ни злости, ни улыбки, но так и ожидаешь - вот-вот услышишь насмешку, сарказм. Дар говорить о чем угодно занимательно, весело и говорить целые часы - эта способность была изумительна!

Готовность его на ответы и возражения не имела равного. Батеньков был незлобивого характера, добрейшего сердца. Ученость его была замечательна; он очень легко и много писал стихов; я много читал его басен, но и тут только сатира и сарказм, более на известные лица и нравы», - писал о нем его современник. А вот еще одно свидетельство о Батенькове как о «человеке блестящих способностей, обладавшем бойким пером и необыкновенным даром слова».

Сперанский привлек Батенькова к разработке известной сибирской реформы, в процессе подготовки которой в 1820-1821 гг. он составил семь важнейших документов, в том числе «Положение о приведении в известность земель Сибири».

В канцелярию сибирского генерал-губернатора сходилось большое число донесений с Камчатки о русских исследованиях на севере Тихого океана, кругосветных плаваниях, наконец, о поездках иностранных путешественников по Сибири. Все это, безусловно, расширяло круг географических интересов Батенькова. Он собрал описания Тобольской, Томской и Иркутской губерний, составленные землемерами Антоном Лосевым, Степаном Зверевым, Василием Филимоновым. На этих документах имеются исправления и пометки, сделанные декабристом.

Среди его бумаг сохранились данные о распределении русского крестьянского населения и поселенцев по уездам и губерниям Сибири, о росте посевных площадей в 1810-1819 гг., о состоянии горных заводов и рудников, местной промышленности, о населении и его этническом составе.

В 1820 г. Батеньков написал очерк «О Якутской области», сохранившийся среди бумаг декабриста в рукописном отделе Государственной библиотеки им. В.И. Ленина. Он содержит общую географическую характеристику Якутии. Весьма подробно описаны Якутск, его положение, пути сообщения области. Особое внимание уделено гидрологическому режиму рек Лены, Вилюя, Алдана, Индигирки, Колымы и условиям судоходства по ним. Батеньков рассматривает климатические условия, леса, горы, почвы, вечную мерзлоту Якутии. В заключение изложены «средства улучшить положение народов, обретающихся в Якутской области», где проживало 72 597 человек.

В 1822-1823 гг. Батеньков в нескольких частях журнала «Сын Отечества» опубликовал обширную статью (точнее, серию статей под общим заголовком) «Общий взгляд на Сибирь», которая является важнейшим географическим трудом декабриста. В первом разделе рассматривается вопрос о внешних границах страны. Характеризуя изученность пограничных областей Сибири, Батеньков отмечал, что они подробно исследованы лишь в немногих местах. И еще менее изучены внутренние области.

В первую очередь он останавливается на северных пределах Сибири, включая берега Ледовитого моря. «По трудности астрономических наблюдений в полярных странах, по редкому посещению их людьми, имеющими для сего достаточные сведения и средства, - писал Батеньков, - многие места на означенных берегах еще не определены с точностью. На географических картах некоторые из них часто более нежели на целый градус по широте были иногда понижаемы, иногда возвышаемы. Погрешности в долготе оказываются еще значительнее. Наконец, вовсе неизвестна часть берега от Шелагского мыса или после новых в сей стране покушений - от мыса Козмина к востоку до Северного мыса».

Восточными пределами Сибири Батеньков называл берега Восточного (Тихого) океана и Охотского моря. Он считал, что в общем виде о восточных границах известно то же, что и о северных, поскольку немногие места Русского побережья Тихого океана означены с точностью по астрономическим наблюдениям. Вместе с тем очертания Камчатского полуострова несколько раз по-разному изображались на картах. По его мнению, целесообразно исследовать не только север и восток Сибири, но и пустыни Приамурского края.

«Западную границу Сибири составляют Уральские горы, - продолжал Батеньков. - В южной части занимают one значительные пространства; далее к северу состоят из высоких скал и, постепенно склоняясь, прерываются на севере ближе Ледовитого моря.

Полуденная их часть была обитаема россиянами прежде еще покорения Сибири, но как тогдашние заселения не были значительны, то и можно было полагать границу Сибири там, где начиналось трудное чрез хребет сообщение. Впоследствии с распространением в сей части горных промыслов население оной весьма умножилось. Связи продовольствия требовали подробного разграничения; разделенные пункты вод не могли быть к сему способными, и граница Сибири отнесена была на запад, к подошве Уральских гор.

В таковом положении оставалась она до усмирения башкирцев и до открытия губерний. Тогда, напротив, перенесена на восток и назначена позади всех возвышений, к Уральскому хребту принадлежащих, и позади тех хлебородных плоскостей, кои для продовольствия нагорных жителей необходимы. Таким образом, на высотах Уральских гор, в южной их части, образовались губернии Пермская и Оренбургская. Там западная граница Сибири определена с точностию».

К северу же, где граница Сибири отделяется Тобольской губернией от Вологодской и Архангельской и проходит по самому хребту, она мало исследована. Батеньков в заключение раздела отмечал, что границы Сибири изучены лишь только в немногих местах и еще менее исследована внутренность страны.

Следующая глава посвящена районированию Сибири. Батеньков анализировал некоторые особенности климата Сибири и его влияние на развитие земледелия. Он не видел необходимости в точном математическом определении климата по линии Полярного круга, поскольку места, расположенные на одной и той же широте, характеризуются различными природными условиями, в зависимости от чего хлебопашество в одних районах распространяется до 60°, а в других пресекается в значительно более южных пределах.

По мнению Батенькова, гражданское устройство Сибири должно строиться не по широтным зонам, хотя создание «управления Севером» дало бы возможность «приноровить административную деятельность к обычаям, добрым нравам и преданиям коренных жителей». Вместе с тем обширность северных территорий, отсутствие путей сообщения, зависимость в продовольственном отношении от южной части страны делают невозможным существование «отдельного управления Севером».

Батеньков считал, что административное деление Сибири следует приблизить к естественному разделению страны, с учетом природных особенностей. «Сибирь состоит из гористых мест и равнин, - отмечал он. - Все горы надвинулись от юга. Обложив верховья рек Иртыша и Оби и оставив на свободе дальнейшее их течение, тянутся они главным хребтом на восток по монгольской границе и во многих местах достигают высот, покрытых вечным снегом. Начиная от запада, первый отрог их к северу, косвенным направлением приближаясь к реке Енисею, сопровождает ее и образует на левом берегу отличительный рубеж между двумя главными частями Сибири.

Отделяясь от правого берега Енисея, горы встречают реку Ангару, пересекают ее порогами, сопровождают обе Тунгуски и расстилаются по северу. Другой отрог, облегая озеро Байкал, проходит по берегам рек Лены и Витима; третий, еще восточнее, поднимается большим хребтом и, пересекая всю Сибирь, отделяет воды, текущие в Ледовитое море, от текущих в Восточный океан. Наконец, горы, волнуясь на востоке, спускаются в Камчатку и продолжаются в море грядою Курильских островов.

Напротив сего, западная часть Сибири состоит из пространных равнин и степей, имеет невысокие пригорки и токмо берега больших рек, преимущественно правые, составляют значительные возвышения, кои сами большею частию стелются в виде возвышенных равнин.

Таким образом, разделение Сибири на Восточную и Западную то же почти значит, что разделение на гористую и ровную.

Направление рек непосредственно зависит от положения гор: реки заимствуют качества мест, их окружающих. В Восточной Сибири текут они по каменному дну, быстры, все почти порожисты и наполнены шиверами. В Западной, напротив, немногие текут по хрящу; большая же часть по дну иловатому, между берегами глинистыми и песчаными; пороги и шиверы там неизвестны.

Самое низкое место при подошве Уральских возвышений образует ложе реки Тобола, сливающейся с рекою Иртышом и посредством оной с Обью. Здесь находится главная логовина западных рек, и хотя по переизбытку количества протекающих вод Иртыш преимуществует над Тоболом, Обь над Иртышом, но тем но менее можно сказать, что Обь и Иртыш вливаются в логовину Тобола, упадая с высот Алтайских и увлекая воды Нор-Зайсана и Телецкого озера.

Одна токмо река Енисей пересекает всю Сибирь постоянно в одном направлении, от юга к северу, и составляет главную логовину на обширном пространстве земли. С запада приемлет она в себя малые только реки; большие текут с востока; из них важнее всех Ангара, исходящая из озера Байкала».

Дальше Батеньков останавливался на том особенном разделении страны, которое производят реки, означая общие отличительные свойства каждой части умеренного пояса. Западнее реки Тобола расположены возвышенные и хлебородные равнины. И хотя встречаются места болотистые, но, по всей вероятности, они могут быть приведены в лучшее состояние. Между Тоболом и Иртышом также находятся хлебородные места, изобилующие озерами и подверженные потоплению от весеннего разлива рек.

По особенностям рельефа Батеньков разделял Сибирь на две части - Восточную (гористую) и Западную (ровную). Весьма подробно охарактеризованы реки и рассмотрена пригодность для более широкого развития земледелия, в частности, равнин к западу от Тобола, «низких плоскостей» между Тоболом и Иртышом, «великой степи» в междуречье Иртыша и Оби. По словам декабриста, южные районы сухи и бесплодны, имеется множество пресных и соленых озер, а сами места совершенно безлесны.

«К северу степь сия под именем Барабинской, - продолжал декабрист, - состоит из земель топких, солонцеватых, изобилующих горькою солью, испещрена озерами, но имеет и реки; производит березовый лес, довольно, впрочем, редкий, обильна пастбищами и на небольших возвышениях способна к хлебопашеству...

Между Обью и Енисеем лежит царство металлов: южные горы содержат в себе серебро, медь и свинец; север преизобилует железом. Полуденная часть сей полосы гориста и камениста, средняя состоит из умеренных возвышений и составляет главную яштницу Сибири. Хлебопашество находится здесь в самом цветущем состоянии далее даже 58° широты. Во многих местах пчеловодство составляет равномерно преизбыточный промысел».

Далее Батеньков кратко охарактеризовал земледелие в полосе, лежащей менаду Енисеем и озером Байкал, где горы и сопки покрыты дремучими лесами. Землепашество в этих местах мало распространено, но там, где распаханы земли, получается обильная жатва. То же можно сказать о верховьях Лены, но ниже по течению сей реки и далее от нее к востоку все места входят в разряд северных. Самый восточный и по произрастаниям самый бесплодный мыс, или, лучше сказать, полуостров, занимают чукчи, народ кочевой и почти независимый.

Батеньков особенно подробно останавливался на Западной Сибири. Он отмечал, что хотя озеро Байкал не занимает в ширину большого протяжения, но тем не менее «сообщение чрез оное не всегда удобно, в течение нескольких месяцев крайне затруднительно, а иногда и невозможно. Окружающие его едва приступные горы и быстрые, внезапно от дождей и тающих на высотах снегов поднимающиеся потоки довершают затруднение, и потому можно некоторым образом оправдать название заморской стороны, данное землям, лежащим к востоку от Байкала.

Забайкальский край пересекается еще высокими горами, известными под именем Яблонового хребта, и составляет самое высокое место во всей Сибири. Поэтому, несмотря на то что занимает южнейшую часть и что земли там необычайно плодоносны, а зима необыкновенно коротка, хлебопашество в оном не всегда надежно: несвоевременные морозы на высотах нередко похищают самые лучшие надежды земледельца. Особенно этому бедствию подвержены земли, лежащие на восточной стороне Яблонового хребта.

Отсюда происходит естественная зависимость сих мест от находящихся на западе Байкала, и при всей трудности сообщений едва ли возможно отделить управление Забайкальское от Иркутского. Сей край, подобно находящемуся между Обью и Енисеем, изобилует металлами».

В состав Сибири Батеньков включал и Камчатку. «Край сей, - писал он, - от Охотского с западной стороны отделяется морем, замерзающим зимою при берегах, покрытым до июля плавающими льдами и во все краткое лето беспрестанными почти туманами; на север же страною суровою, необитаемого и небезопасным сообщением. Если б морские паши путешествия в Восточный океан производимы были чаще и постояннее, то Камчатка едва ли бы не с большего удобностию принадлежала к С.-Петербургской, нежели к Иркутской, губернии.

Имея в виду сии общие основания, нетрудно понять гражданское разделение Сибири».

Батеньков отмечал, что прежнее и нынешнее административное деление Сибири не отвечает ее хозяйственным потребностям. Из трех сибирских губерний (Тобольская, Иркутская и Томская) особенно неудачно была образована Томская, «пределы которой, по-видимому, определены были простым воззрением на расстояния», без учета существующих путей сообщения.

В результате северные районы по Енисею и его притокам оказались «вне пределов ближайшего действия» губернской администрации. Более того, целый округ оказался отделенным от Томска землями, находившимися в ведении горного ведомства, не говоря уже о том, что со значительной частью губернии почти не существовало удовлетворительных транспортных путей. Батеньков находил «нужным постановить новое разделение Сибири, то есть образовать по системе Енисея еще одну губернию, собрать воедино разрозненные части губернии Томской».

Таким образом, Батеньков смело перекраивал существующие внутренние административные границы Сибири на основе учета состояния хозяйства и путей сообщения, что было новым словом в районировании России, которое нашло дальнейшее развитие в «Русской правде» и проекте конституции Н.М. Муравьева.

Один из разделов капитального труда декабриста посвящен этническому составу населения Сибири. Батеньков отмечает, что присоединение Сибири «не было сопровождаемо опустошениями». Казаки и землепроходцы не принуждали коренных жителей «переменять веру, обычай, язык».

В исследовании подробно рассмотрены места расселения и количественный состав национальностей Сибири. По роду занятий и образу жизни Батеньков делил народы Сибири на три разряда: оседлые, кочевые (полуоседлые) и бродячие. Обстоятельное изучение этнического состава народов Сибири Батеньковым было выполнено в связи с работой над «Уставом об управлении инородцами».

В этом документе, впоследствии получившем силу закона, будущий декабрист наметил меры по поднятию общественной и культурной жизни сибирских народностей до уровня русского населения и по облегчению перехода от кочевого и бродячего образа жизни к оседлому, к занятиям земледелием, обеспечив их «особым пространством» (типа волостей).

По словам академика С.В. Бахрушина, составители «Устава» были воодушевлены «прекрасными принципами». И действительно, «Устав» Батенькова находился в удивительном согласии с «Русской правдой» Пестеля, свидетельствуя о том, что прекрасные принципы отражали гуманизм декабристов и их глубокое внимание к судьбам малых народов.

Весьма подробно рассмотрел Батеньков ход заселения русскими Сибири и дал характеристику численного состава населения в Тобольской, Томской, Енисейской, Иркутской губерниях, Якутской, Камчатской областях и в Охотском приморском управлении. В это исследование была полностью включена ранняя работа «Табель населения Сибири по климатам». Она интересна прежде всего попыткой разделения Сибири по климатическим особенностям на Северную, Среднюю и Южную полосы.

К Северной полосе декабрист относил Березовский уезд Тобольской губернии, Нарымский и Туруханский уезды Томской губернии, Якутскую область, Гижигу, Охотск и Камчатку, сделав при этом оговорку, что Охотск, Гижигу, Камчатку и «полуденную часть Якутской области, прилежащую к Становому хребту, следовало бы по положению причислить к Средней полосе», но он счел нужным отнести их к Северной «по неспособности к плодородию».

Всего в Северной полосе проживало 198177 человек, в том числе 15 900 русских. В состав Средней полосы Батеньков включил Туринский, Тюменский, Тобольский и Тарский уезды Тобольской губернии, Каннский, Томский, Енисейский уезды Томской губернии и Киренский уезд Иркутской губернии. Всего в Средней полосе проживало 382 011 человек, из них русских - 328 820.

В примечаниях Батеньков писал, что «в Средней полосе часть уезда Туринского, а именно комиссарство Пелынское, часть уезда Тобольского, а именно комиссарство Денщиковское, часть Енисейского уезда, прилежащая к Туруханскому, также и часть Киренского, прилежащая к области Якутской, могли бы быть по положению их и по бесплодию отнесены к полосе Северной, но поставлены в Средней - по маловажности населения и во избежание раздроблений».

К Южной полосе были отнесены Ялуторовский, Курганский, Ишимский, Омский уезды Тобольской губернии, Бийский, Кузнецкий, Красноярский уезды Томской губернии, Нижнеудинский, Верхнеудинский, Иркутский, Нерчинский уезды Иркутской губернии. В Южной климатической полосе проживало 1 021 892 человека, из них русских - 911385. Население всей Сибири, по данным Батенькова, относящимся к 1820 г., составляло 1 602 010 человек, из них 1 156 105 русских. (В таблицу распределения населения по климатам не были включены войска.)

Свое обозрение Сибири Батеньков заканчивал классификацией земель, разбив их на четыре группы: 1) тундра и топи; 2) степи и солончаки; 3) плоскогорья и «горы средней величины»; 4) высокие горы. «Сибирь, - писал он, - содержит в себе богатый запас земель, обеспечивающий изобилие наших земледельцев на неисчислимое время».

Специальный раздел Батеньков посвятил состоянию изученности не только Сибири, но и всего земного шара. «Как ни велики наши успехи в землеописании, - писал он, - при всем том во многих частях света, включая Европу, находятся еще обширные страны, неизвестные доныне, подробное и правильное измерение земель в самой Европе не везде было предпринято и совершенно. Много требуется времени, способов и усилий для совершения сего полезного, но трудного дела!

Обращаясь в особенности к Азии, мы встретим целые страны до того нам неизвестные, что самые наименования их и взаимное положение означаются ошибочно и с противоречиями; так, например, вся средняя полоса Азии, сопредельная российским владениям и потому заслуживающая особенное наше внимание, едва известна нам по разнообразным рассказам и описаниям путешественников, часто несамовидцев.

Сего не можно, однако же, сказать о Сибири. Для общего понятия о целом составе и частях ее мы давно уже имеем удовлетворительные сведения.

Не говоря о древнем землеописании, то есть об относящемся к тому состоянию Сибири, в коем находилась она в течение многих веков до занятия россиянами и о коем дошедшие до нас памятники возбуждают любопытство, но не удовлетворяют оного, первые наши завоеватели сего края были также и первыми его землеописателями».

Этот вывод декабриста подтвержден многочисленными современными публикациями «отписок», расспросов и челобитных русских землепроходцев. Казалось бы, по словам декабриста, от простых казаков и промышленников XVI и XVII вв. едва ли можно было ожидать важных услуг в распространении знаний человеческих, по, напротив, находясь в беспрестанном движении для обретения новых земель, «русские замечали все встречавшееся на пути их и сообщали свои замечания с довольною точностию».

«Первые в Сибири путешествия были совершаемы по рекам,- отмечал Батеньков. - Сие и не могло быть иначе по трудностям и неверности сообщений. Хотя пространство между реками не везде было обозреваемо, но взаимное положение частей, определяясь течением рек, представляло достаточное уже о сей стране понятие.

Север прежде сделался известным».

Эта замечательная мысль декабриста подтверждается современными исследованиями. Русские были знакомы с северо-западом Сибири еще, по-видимому, в XI в., а может быть, даже и раньше. Недавно трудами советских археологов обнаружено славянское поселение XII в. на острове Вайгач, т. е. на границе между Европой и Сибирью. А в 1364 г. новгородцы прошли Обью от верхнего течения до моря и, разумеется, сделали немало важных приобретений для науки, и прежде всего географии.

«Более ста пятидесяти лет продолжались сии открытия, тем более примечательные, что россияне, подобно древним, открыли моря, достигая из внутренних земель до берегов их. Морскими путешествиями, предпринятыми впоследствии, дополнены токмо, поверены и точнее определены сии открытия».

Предвосхищая Герцена, Батеньков одним из первых русских революционеров определил великое значение великих географических открытий в Сибири. «Таким образом, Сибирь была уже, так сказать, обрисована на географических картах; нужно было для означения подробностей призвать в помощь топографию. Начало прошедшего столетия, толико обильное великими примерами попечительное нашего правительства, составляет первую эпоху новейшей сибирской топографии. Правительство предвидело, что обширное пространство земель, горы, леса, болота и самый недостаток населения суть важные препятствия к правильному измерению земель, и потому решилось употребить для сего чрезвычайные меры.

Еще до 1714 года учрежден был в Сибири земле-описательный корпус под названием Геодезического и особые училища для приуготовления юношества на службу сего рода, сперва в Тобольске, а потом в Иркутске и Охотске.

Предметы сих училищ имели тесную связь с науками, относящимися к мореплаванию. Отсюда следует заключить, что в самом начале при измерении земель предполагаемо было употребить астрономические способы.

Но недолго пользовалась Сибирь сими средствами. Цель учреждения геодезических училищ вскоре изменилась. Воспитанники их назначались не для одного землеописания, но вступали в службу морскую, лесную, горную и т. п., хотя успехи их до того были значительны, что в С.-Петербург для определения штурманами на Балтийское море отправлено в разные времена до 40 человек.

В Тобольске геодезического училища давно уже нет; в Иркутске и Охотске училища такие уничтожились или, точнее сказать, получили другое назначение. К довершению сей потери случившимися в главных сибирских городах пожарами истреблены все произведения прежних геодезистов, и о степени успехов их ничего не можно ныне сказать достоверного. Впрочем, никакого нет сомнения, что нынешние географические карты Сибири ежели не самым началом их, то по крайней мере важными поправками и означением многих подробностей обязаны сему заведению».

Батеньков высоко оценивал научное значение Второй камчатской экспедиции, самого грандиозного географического предприятия. Вместе с тем, несмотря на то что еще в 1783 г. русское правительство предприняло попытку произвести измерение земель всего государства, в Сибири это столь грандиозно задуманное научное предприятие не получило должного размаха и ограничилось исследованием всего лишь Тюменского уезда и некоторых незначительных мест Иркутской губернии (всего около 672 тыс. десятин). Правда, время от времени местными землемерами производилось описание водяных сообщений, измерение дорог, но все это было ничтожно мало.

«Таким образом, топография Сибири далеко еще не достигла желаемого совершенства, и по сне время не имеем мы верных и подробных карт сего края, - писал Батеньков. - Даже те измерения двух уездов Тобольской губернии, о коих выше сего упомянуто, во многом несовершенны. Они не поверены астрономическими наблюдениями, не содержат в себе некоторых нужных подробностей и положены на план без поправок и приведений, па математических исчислениях основанных и для точности карт необходимых...

Отсюда происходит несходство между собою издаваемых карт сей страны: положение рек, гор, озер и пр. означается на них почти произвольно и основывается на одних описаниях, а нередко на одних догадках. Нетрудно понять также, почему местное начальство при великом обилии земель находится всегда в затруднении указать, какие именно из них свободны и могут быть обращены в частную собственность или для новых поселений.

Творения иностранцев еще более несовершенны. Целую книгу можно составить из замечаний о неверностях, в них заключающихся. В новейших их произведениях часто встречаем повторение прежних ошибок, сведения неосновательные, вообще же невнимание к известным уже источникам и недостаток их собрания».

В заключение этого раздела декабрист намечал обширную программу дальнейших исследований в Сибири, начиная с Тобольской губернии и кончая Камчаткой. Он подчеркивал, что «внутренность Сибири представляет еще обширное поле для упражнений топографа. Небесполезно было б умножить число астрономических наблюдений, и по многим отношениям желательно точнее определить сей богатый запас земель, обеспечивающий положение наших земледельцев на неисчислимое время».

Создание обширного исследования «Общий взгляд на Сибирь» связано с работой Батенькова над «Положением о приведении в известность земель Сибири». Батеньков вновь и вновь подчеркивал, что география Сибири «далеко еще не достигла желаемого совершенства и по сие время не имеем мы верных и подробных карт сего края».

Составленные ранее карты к началу XIX в. устарели, положение большинства пунктов Сибири не было определено астрономическими наблюдениями, а положение рек, гор, озер основывалось «нередко на одних догадках». Все это затрудняло административную деятельность и хозяйственное освоение земель, поскольку «местное начальство» не имело представления, «какие именно из них свободны и могут быть обращены в частную собственность или для новых поселений». Именно этой задаче и был подчинен разработанный Батеньковым грандиозный проект изучения Сибири, который имел «хозяйственную цель». Вместе с тем в нем было уделено большое внимание «усовершенствованию географических познаний о сей стране».

В «Положении о приведении в известность земель Сибири» Батеньков отмечал, что ввиду безуспешности попыток подробного картирования земель Сибири, предпринимавшихся на протяжении целого столетия, снаряжается особая землеописательная экспедиция, находящаяся в полном подчинении сибирского генерал-губернатора. Она обеспечивается «учеными пособиями так, чтоб сделанные до сего времени в науках открытия могли быть к делу сему приложены по крайней возможности». Экспедиция должна была состоять из 12 офицеров и 50 топографов. На ее содержание ежегодно намечалось расходовать 116 тыс. руб., не считая жалованья участникам экспедиции и единовременных затрат на инструменты и различное снаряжение.

Землеописательная экспедиция должна была иметь целью «приведение в известность количества и положения земель, способных к заселению и устройству разных заведений, дабы можно было решительно определить:

какие земли надлежит оставить для нынешних заселений,

до какого количества и где можно умножить заселения,

какие земли надлежит сохранить в запасе для государственных потребностей,

какие можно раздать в частное владение, наконец,

определить удобство взаимных сообщений всех сих мест».

Экспедиции предстояло исследовать полосу земель Сибири, лежащую в климате, пригодном для землепашества, точнее, от южных границ до 60° с. ш. Во время съемок в каждой губернии Батеньков предлагал организовать две постоянные обсерватории. При этом одна из них должна была находиться в городе, а другая переезжать вместе с экспедицией. Кроме астрономических наблюдений, для точного определения долгот и широт и поверки инструментов для ученых изысканий обсерваториям следовало вести «наблюдения над барометром и термометром» и определять «склонение и наклонение магнитной стрелки».

Учитывая обширность территории, которую экспедиции предстояло обследовать, главное внимание Батеньков предлагал уделить картированию наиболее заселенных мест, а для малонаселенных составить общие географические описания. Экспедиция должна была определить астрономическими наблюдениями положение городов, крупных населенных пунктов, направление главнейших рек.

Топографической съемкой предполагалось «принести в известность положение гор, холмов и возвышений, озер, болот, рек, ручьев, оврагов, губернских и уездных границ, лесов с разделением па роды, мест пашенных, лугов, дорог, означить различие грунтов, песчаного, солонцеватого, каменистого и проч., отличить места, потопляемые разлитием вод. Одним словом, привести в точную известность как положение, так и качество земель и все на оных усадьбы и урочища. Измерить высоту гор и их склонов». Кроме того, должны были составляться общие описания. На исследование каждой губернии отводился срок в шесть-семь лет.

Начальнику экспедиции следовало вести «барометрические и термометрические наблюдения, равно и все прочие ученые замечания, касаясь и гидрографии, через наблюдение половодий и измерения быстроты течений. Одним словом, стараться, чтоб пребывание его в Сибири принесло сколько можно более пользы по всем предметам наук и точность искусств».

Весь проект Батенькова проникнут заботой о развитии производительных сил Сибири. В августе 1821 г. Сперанский передал его в Главный штаб. Однако здесь проект не нашел поддержки и был переправлен в Сибирский комитет, который рекомендовал ограничить исследование Сибири лишь съемкой наиболее плодородных земель.

В 1822 г. Батеньков опубликовал «Известие о двух путешествиях экспедиции, отправленной из Нижне-Колымска». «Я удивляюсь, - писал декабрист, - что поныне ни в одном из наших журналов не сообщено о сем немаловажном для наук путешествии. Иностранные журналисты, кажется мне, стараются более своим читателям доставлять отечественных новостей, и нередко мы, русские, через их посредство узнаем о подвигах наших соотечественников на поприще наук и открытий».

Батеньков описал первые две санные поездки Колымской экспедиции: «...к мысу Шелагскому и к северу от Медвежьих островов» в поисках загадочной Северной матерой земли. Автор обращал внимание на то, что путешественников чаще всего останавливали тонкий лед, разводья и полыньи, что такие же тонкие льдины замечены в торосах к северу от Медвежьих островов. «По сим наблюдениям состояния льда начальник экспедиции выводит заключение, что, вероятно, в близости от сего места не находится большой земли, которая могла бы удерживать стремление ветров и течение воды, однако же нет сомнения, что существуют неизвестные острова, подобные Медвежьим».

Таким образом, декабристы первыми усомнились в существовании большой матерой земли, слухи о которой начали распространяться после путешествия Михаила Стадухина и с особой силой разгорелись в связи с открытиями Якова Санникова и других сибирских промышленников. Они обратили внимание на такое интересное событие, как встреча экспедиции с первым ледяным островом, высота которого местами превышала 20 м. Его поверхность была всхолмлена.

По словам Врангеля, «иные торосы уподоблялись кругообразным горам-шарам, другие - остроконечным сопкам. Таким образом, образовался настоящий гористый остров, цвет льда белый, иногда с весьма темным отсветом, пресного вкуса и совершенно похож на лед, образующийся летом в высоких горах. Сопки сего ледяного острова показались нам издали за действительные каменные горы, даже находясь на оных, порубали мы глубокие ямы, чтобы увериться в их составах. Такой лед называют здесь древним, говоря, что он летом не тает и достигает дна морского».

Затем на основе донесений Врангеля и Анжу Батеньков составил две статьи - «Обозрение успехов двухлетних путешествий» и «Общее обозрение успехов путешествий, произведенных в 1821 и 1822 годах экспедициями, отправленными на берег Ледовитого моря». В этих статьях, написанных в конце 1822 г. либо в самом начале 1823 г., освещены ход экспедиции Анжу и Врангеля, результаты их исследований в целях описи северных берегов Сибири и Чукотки, а также поездки по льду в поисках гипотетических земель, «якобы виденных издали промышленником Яковом Санниковым и сержантом Степаном Андреевым».

Сопоставление статей Батенькова с перепиской Сперанского по поводу экспедиций Врангеля и Анжу, хранящейся в Центральном государственном архиве Военно-Морского Флота, показывает их почти дословное совпадение. Скорее всего, отчеты сибирского губернатора о работе Колымской и Янской экспедиции и программа их действий в 1823 г. были составлены Батеньковым и без изменений подписаны Сперанским. 13 этом еще более убеждает «Отрывок из письма к начальнику отряда Северной экспедиции лейтенанту Ф.П. Врангелю», опубликованный Батеньковым в журнале «Сын Отечества» за 1823 г.

После того как вместо предполагаемой обширной Земли Санникова Анжу открыл крохотный остров Фигурина, Батеньков высказал предположение о существовании «необширных возвышений в других местах океана». Свое письмо оп заключал следующими словами: «Желаю, весьма желаю, чтобы Вы успели осмотреть и остальную часть неизвестного берега до Северного мыса. Нетерпеливо ожидаем возвращения Вашего, сколько вопросов для Вас приготовлено. Спешите к нам, Вас ожидают читатели и слушатели, а также признательность начальства и соотечественников».

Из материалов следственного дела декабриста известно, что в 1823 г. граф Аракчеев потребовал, чтобы Батеньков «служил у него». Его назначили членом Совета военных поселений и определили оклад 10 тыс. руб., что по тем временам обеспечивало ему безбедное существование. Декабристу было поручено заняться законодательством о военных поселениях.

Граф, по признанию декабриста, из своего подчиненного «непременно желал» сделать царедворца и строгого начальника, по мысли Батенькова приобретали все более революционное направление: «Зрелище военных поселений и Западной Сибири, угнетаемой самовольным и губительным правлением, общее внутреннее неустройство, общие жалобы, бедность, упадок и стеснение торговли, учения и самых чувств возвышенных, неосновательность и бездействие законов - все, с одной стороны, расположило не любить существующий порядок, с другой же - думать, что революция близка».

В январе 1825 г. во время пребывания в Москве Батенькову впервые пришла мысль о неизбежности революции, и он принял решение - ему «должно в ней участвовать и быть лицом историческим». Он разработал «план атакующего общества», одной из важнейших задач которого считал «ученую отрасль, которая действовала бы на нравы».

В 1825 г. Батеньков жил в селе Грузино. Он много размышлял о современном состоянии России и его будущем, о деятельности администрации. Он полагал, что она, «не быв утверждена па политической свободе, не может быть прочна и не может достигать своего назначения». Учреждение министерств, по мысли Батенькова, привело в конце концов к тому, что «вскоре вся администрация представила собой огромные и праздные канцелярии министров». «Словом, - писал в заключение раздела Батеньков, - верховное правительство в последние годы рассыпалось, потеряло все единство и представляло собой нестройную громаду».

Рассмотрел декабрист и систему налогов, которую назвал обширным полем злоупотреблений и народного бедствия. Он гневно осуждал казенную винную монополию, последствием которой было то, что крестьяне частью уменьшили, частью бросили хлебопашество, а введение этой меры умножило «разврат и корыстолюбие чиновников». Эти мысли затем были изложены декабристом в его письмах из Петропавловской крепости па имя Николая I и генерал-адъютанта Левашова.

В ноябре 1825 г. Батеньков подал прошение об отставке и был принят в члены Северного общества. Он считал необходимым привлечь к участию в революции солдат и много потрудился над конституцией для России. Батеньков выступал за освобождение крестьян от крепостной зависимости. Декабристы высоко оценивали деятельность Батенькова и в случае победы предполагали назначить его секретарем революционного правительства.

Батеньков был арестован через две педели после восстания. В течение двух месяцев оп настойчиво отрицал принадлежность к движению декабристов, утверждая, что его связи с ними носили сугубо приятельский или деловой, но отнюдь не политический характер. Убедившись, что расправы не избежать, он сделал, наконец, откровенное признание: «Постыдным образом отрицался я от лучшего дела в моей жизни. Я не только был член тайного общества, но член самый деятельный. Предприятие, план его, цель покушения - все мне принадлежит или во всем я принимал великое участие. Дела сие докажут.

Тайное общество наше отнюдь не было крамольным, но политическим. Оно, выключая разве немногих, состояло из людей, коими Россия всегда будет гордиться. Ежели только возможно, я имею полное право и готовность разделять с членами его все - не выключая ничего. Болезнь во время следствия, по всей справедливости, не должна бы лишать меня сего права. Цель покушения не была ничтожна, ибо она клонилась к тому, чтобы ежели не оспаривать, то по крайней мере, привести в борение права народа и права самодержавия, ежели не иметь успеха, то по крайней мере оставить историческое воспоминание. Никто из членов не имел своекорыстных видов.

Покушение 14 декабря не мятеж, как, к стыду моему, именовал я несколько раз, но первый в России опыт революции политической, опыт почтенный в бытописаниях и в глазах других просвещенных народов. Чем менее была горсть людей, его предпринявшая, тем славнее для них: ибо хотя по несоразмерности и по недостатку лиц, готовых для подобных дел, глас свободы раздавался не далее нескольких часов, но и то приятно, что он раздавался». Эти строки глубоко раскрывают значение движения декабристов.

Начиная со второй половины марта 1826 г. в своих показаниях Батеньков неоднократно подчеркивал, что он являлся главнейшим лицом и политическим деятелем в движении и восстании декабристов. Он был убежден, что его приговорят к смертной казни и в его лице погибнет «один из первых знатоков России в государственных видах».

В своих показаниях Батеньков отмечал, что жизнь народов, по его мнению, состоит «не в единообразной покорности мертвым законам или переменчивому произволу, но в непрерывной моральной борьбе свободы с властолюбцем». Батеньков продумал «план системы народного просвещения», а также критиковал политику правительства в области «науки и образования».

По мнению современников, своими смелыми заявлениями Батеньков «просил смерти». Именно этой меры и требовали некоторые члены верховного суда над декабристами, в том числе и бывший сибирский генерал-губернатор Сперанский, некогда очень высоко ценивший Батенькова. Батеньков был приговорен к 20 годам каторжных работ. Но декабриста ждали более тяжкие испытания, чем каторга. Его упрятали в секретный каземат Алексеевского равелина Петропавловской крепости.

Батеньков, которого, по-видимому, Николай I считал самым опасным из оставшихся в живых декабристов, 20 лет просидел в одиночке. Ему нельзя было обменяться даже несколькими словами со своими стражами. Читать не разрешали ничего, кроме Библии. Он разучился говорить. Его раны страшно ныли, и он кричал по ночам от нечеловеческой боли. Вся глубина трагизма его положения видна из написанного им в крепости стихотворения «Одичалый»:

Скажите, светит ли луна,
И есть ли птички, хоть на воле,
Ужель и люди веселятся,
И думают, и говорят...

В конце 20-х годов из Сибири в Петербург приехал Геденштром. Задавшись целью проникнуть в каземат к Батенькову, он познакомился с офицером Преображенского полка, который командовал караульной ротой в Петропавловской крепости. Как-то Геденштром признался своему знакомому в том, что ему очень хочется повидать своего друга Батенькова. Однако офицер не мог придумать способа: слишком усиленной была охрана.

Наконец, Геденштрому пришла в голову мысль побывать хотя бы за стенами Петропавловской крепости. Во время очередного своего дежурства офицер, выдав Геденштрома за своего денщика, провел его в Петропавловскую крепость. «Вот бы тебе одеться Преображенским солдатом, стать бы на часы в коридор казематов, ты мог бы видеться целый час!» - шутя заметил офицер.

Пожалуй, это была единственная возможность, но связана она была с исключительным риском для обоих участников столь необычайно смелой затеи. «Добрый капитан решился, - вспоминал Геденштром, - а я рад пуститься на все - лишь повидаться. Приготовил я себе солдатский мундир, обстригся и в один из караулов капитана пошел с ним денщиком. Около полуночи я был солдатом и лежал между спящими солдатами. По крику унтера: «Смена внутренних!» - я взял ружье и стал с другими».

Так Геденштром оказался часовым во внутреннем помещении казематов Петропавловской крепости, а спустя несколько минут, разыскав камеру Батенькова, уже обнимался со своим другом. Словно мгновение, пролетел час долгожданной встречи.

Геденштром узнал, что Батенькова должны были отправить в Сибирь, но этому категорически воспротивился Сперанский. Он вошел с докладом к царю, где изложил свою точку зрения: если Батенькова отправить из крепости на каторгу, то он понесет слишком тяжкое наказание, ибо сам «составлял положение о ссыльных».

«Пробыв двадцать лет в секретном заключении во всю свою молодость, не имея ни книг, ни живой беседы, чего в наше время не мог перенести, не лишаясь жизни или по крайней мере разума, я не имел ни-какой помочи в жестоких душевных страданиях...». Так впоследствии вспоминал декабрист о страшных днях одиночного заточения. Только в 1845 г. декабристу разрешили выписать «Литературную газету», «Отечественные записки», «Русского инвалида», «Журнал Министерства внутренних дел».

Наконец, заключенному дали бумагу, перо, чернила и разрешили писать. В своих записках, в основном посвященных истории России, он подчеркивал, что, заковывая в кандалы не только руки, но и умы лучшей части русского народа, правители России готовят «собственное свое уничтожение».

В последний год заточения в Петропавловской крепости Батеньков создал «Тюремную песнь», которую исследователи оценивают как «подлинный гимн познанию, могуществу человеческой мысли и воплощение восторга красотой и гармонией Вселенной». Она заканчивается строфами, проникнутыми верой в торжество разума и творческих сил:

Еще я мощен и творящих
Храню в себе зачатки сил,
Свободных, умных, яснозрящих
Не подавит меня кумир.

Только в феврале 1846 г. Батенькова выпустили из Алексеевского равелина и отправили на поселение в Томск. Сопровождавшему его жандарму было приказано строго наблюдать за тем, чтобы Батеньков никуда не отлучался и «не имел разговоров ни о своей жизни, ни даже о своем имени». Он не застал в живых своего друга Геденштрома, который умер за год до его освобождения.

После 20 лет страданий жизнь начиналась снова. По словам Гавриила Степановича, он чувствовал себя новорожденным младенцем. В Томске Батенькова приняли сердечно. Его старые знакомые позаботились о том, чтобы он не нуждался в самом необходимом. Он медленно приходил в себя после перенесенных испытаний. Встречавшиеся с ним в те годы И.И. Пущин и М.Н. Волконская свидетельствовали, что, несмотря на все пережитое, «он сохранил свое спокойствие, светлое настроение и неисчерпаемую доброту». После объявления амнистии в 1856 г. Батеньков переселился в село Петрищево Тульской губернии и некоторое время жил в семье своего покойного друга Елагина.

Внимание декабриста продолжали привлекать проблемы изучения и развития путей сообщения в Сибири. Среди бумаг Батенькова сохранился проект «прокладки железнодорожного пути между Петербургом и Тобольском, Тобольском и Архангельском, а также предложение о соединении каналом Оби и Енисея, что, по его мнению, связало бы всю Сибирь».

«Проложение через Сибирь железнодорожного пути, - писал он в 1859 г., - значило бы присоединение огромной пустынной страны к образованному миру и довершение кругосветного пути. Такая мысль, хотя и далекая от осуществления, не может не произвести восторженного чувства. С первого раза она выказывает исполинский прием человеческого духа...

Чтобы решиться на это дело, надо решиться на реализацию означенной идеи без всяких положительных данных, в полной свободе на широком поле математической и физической географии».

Далее декабрист подчеркивал, что выбор места постройки магистрали должен производиться с учетом топографических и экономических условий. Батеньков рассматривал три варианта транссибирской железной дороги, должной соединить Петербург с Тихим океаном. Весьма важно, по его мнению, проведение дороги через районы Севера, которые «снова оживляются», но устройство железнодорожного полотна по причине глубоких снегов, суровых климатических условий представляет главное затруднение.

Затем он подробно анализировал среднесибирский и южно-сибирский варианты. Он считал, что, прежде чем решить вопрос о выборе трассы, следовало заняться изучением Сибири, так как в настоящее время никто не может дать достоверных и подробных «сведений, касающихся страны необыкновенной и пустынной, какова есть Сибирь».

Прежде всего надо наметить вопросы для создания ее «общей географии», обратить особое внимание на исследование Нерчинского края, побережья Охотского моря, речных систем Май и Алдана, входящих в бассейн Лены. «Это, - писал Батеньков, - и составляет главный предмет научных изысканий тамошнего отдела Географического общества».

Не только вопросы изучения родной Сибири волновали ученого. Он посвятил несколько статей разбору капитального труда А. Гумбольдта «Космос», которым интересовались многие декабристы.

Умер Г.С. Батеньков в 1863 г. и похоронен в имении Елагиных, в селе Петрищеве Тульской губернии.

Декабрист Г.С. Батеньков в годы революционной ситуации

Н.А. Рабкина

В свете ленинских положений о периодизации освободительного движения в России 1861 год является хронологическим рубежом, завершением дворянского этапа освободительного движения и началом нового периода - революционно-демократического. До этого рубежа дожили 40 деятелей 1825 г. из 121 осуждённого. 21 - писали и печатались в русской прессе 50-60-х годов. Многие принимали участие в подготовке и проведении реформы в качестве депутатов губернских комитетов, мировых посредников, правительственных чиновников.

Общественный резонанс их административной, писательской деятельности, их нравственного влияния был достаточно велик. И если оставшихся в живых декабристов в некоторой мере объединяло общее прошлое, то вполне вероятно, что в существе их взглядов, политических позиций, в эволюции мировоззрения каждого из них были свои немаловажные особенности.

Рассмотреть отношение декабристов к крестьянскому вопросу, к революции и реформе, революционной публицистике и общественному движению 50-х - 60-х годов представляется нужной и интересной задачей. Решение её связано с исследованием заключительной фазы движения дворянских революционеров и вопроса революционной ситуации 1859-1861 гг., когда радикальной политической силой становится революционер-разночинец. Смысл изучения проблемы в исследовании политической эволюции декабристов и в нащупывании преемственности и органических связей двух поколений освободительного движения.

Биография и деятельность декабриста Г.С. Батенькова издавна привлекали внимание отечественных историков. В орбите острого исследовательского интереса оказались время вступления Г.С. Батенькова в тайное революционное общество, его практический вклад в движение декабристов, политические взгляды накануне восстания. Внимание биографов приковано было также к тайне необычной кары Г.С. Батенькова - 20 годам одиночного секретного заключения в крепости и его психическому состоянию в эти годы.

И если такие буржуазно-либеральные историки, как В.И. Семевский и М.В. Довнар-Запольский и советский историк А.А. Сабуров, склонны были оценивать политические взгляды Батенькова как весьма умеренные, деятельность его в Северном обществе накануне восстания как практически незначительную, а заточение в крепости считали игрой слепого случая, то более поздние биографы декабриста - Т.Г. Снытко, В.Г. Карцов, А.П. Бородавкин, Г.П. Шатрова - напротив, усиленно подчёркивали крайний радикализм его политических позиций, отводили Батенькову значительную роль в подготовке восстания и акцентировали внимание на глубоком революционном смысле его заявлений из крепости.

Поднятый исследователями вопрос о психическом состоянии Г.С. Батенькова в крепости смыкался с вопросом о значении его тюремных писаний и наличии в них определённого политического содержания.

Б.Л. Модзалевский, утверждая тезис о невменяемости декабриста, перечёркивал политический смысл его посланий к Николаю I, его записей для себя.

Биографы Батенькова не обошли вниманием период его ссылки в Томск. Важный эпизод этого времени - переписка с Гоголем оказалась объектом исследования Т.Г. Снытко, специальный интерес Г.П. Шатровой вызвала просветительская деятельность декабриста в Сибири.

Но Батеньков жил до 1863 г. Он современник революционной ситуации, крестьянской реформы 1861 года, Вольной печати Герцена - Огарёва, выступления на арену общественной борьбы второго поколения русских революционеров. И как раз этот период его биографии менее всего разработан в литературе о декабристе.

Почему-то при наличии фундаментальнейшего корпуса источников - личного фонда Г.С. Батенькова в Отделе рукописей библиотеки им. В.И. Ленина, документы 50-60-х годов не сделались предметом специального изучения. Наибольшее внимание послеамнистионной поре в жизни декабриста уделил историк В.Г. Карцов. Но в монографии всего лишь 8 страниц посвящены 50-60-м годам, и они, к сожалению, грешат иногда декларативностью.

Тема предлагаемой статьи - исследование взглядов, деятельности, писаний Г.С. Батенькова после амнистии. Она является частью более общего вопроса о роли и значении бывших декабристов в общественном движении 50-60-х годов, об их идейной и политической эволюции и практическом влиянии на общественную мысль середины XIX столетия.

Гавриил Степанович Батеньков (1794-1863) - сибиряк по рождению, участник военной кампании 1813-1814 гг., инженер и поэт. В 20-е годы он становится одним из ближайших сподвижников М.М. Сперанского, автором Сибирского уложения. Восходящее административное светило, он оказывается замешанным в событиях 1825 г. Батеньков, единственный из всех привлечённых по делу, был обречён на одиночное заточение в течение 20 лет, выжил, 10 лет ещё находился в сибирской ссылке и в конце 50-х годов не только возвратился к общественной деятельности, но и, в возможной для своего возраста степени, к протесту и политической борьбе.

Документы 50-60-х годов, принадлежащие самому Батенькову и близким к нему современникам, частью опубликованные, а главным образом неопубликованные позволяют судить не только о внешней канве его жизни в указанные годы, но и о круге вопросов, его занимавших, о его общественной деятельности. Неопубликованные материалы из фондов Отдела рукописей библиотеки им. В.И. Ленина, которые оказались объектом анализа в данной статье, значительно расширяют, дополняют, а подчас и меняют традиционное представление о Г.С. Батенькове, а вместе с этим проливают и дополнительный свет на позиции декабристов в 50-60-е годы XIX столетия.

Уже в 1853 г. в период пребывания на поселении в Томске у Батенькова завязываются дружеские отношения со старшим сыном декабриста И.Д. Якушкина - Евгением Ивановичем Якушкиным, человеком, настроенным радикально, позднее тайным корреспондентом Герцена, литератором, много сделавшим для собирания, хранения и печатания декабристских воспоминаний, оригинальных произведений, писем.

Е.И. Якушкин, чиновник министерства государственных имуществ, устанавливает знакомство с сибирскими ссыльными и встречается со своим отцом в результате двух служебных командировок. Письма к жене во время второй поездки Е.И. Якушкина в Сибирь опубликованы. Якушкин рассказывает жене о Батенькове как уже  об их старом общем знакомом. Автор письма сообщает о предметах их разговоров.

Из этих писем узнаём о пораженческих настроениях Батенькова в связи с обсуждением хода Крымской войны, о критике самодержавия. Батеньков отмечает огромное положительное значение существования декабристской революционной организации в 20-е годы и видит её цель в проникновении членов Союза во всю разветвлённую систему государственного управления ради изменения характера этой системы. Но, заявляет далее Батеньков: «Теперь итти этим путём уже невозможно, уже нельзя овладеть управлением так легко, как в наше время. Теперь может быть только одно средство и есть - пропаганда».

Ссыльный вполне постиг значение времени как фактора политической истории и, судя по высказыванию, записанному Якушкиным, считает, что общественные потрясения в середине века не могут ограничиваться сменой властей, а должны иметь широкие разветвлённые социальные корни и массовую поддержку. Это его утверждение знаменует шаг вперёд по сравнению с политическим постулатами революционеров 20-х годов.

Обратимся к неопубликованным письмам. Адресуясь к тому же Е.И. Якушкину 25 марта 1855 г., Батеньков именует российскую высшую власть - «тиранией». Это происходит вскоре после смерти Николая I. «Я встретил главное событие... недоумением и доселе из него не вышел. Надежды трогают сердце». Батеньков рассуждает о перспективах государственного развития: «Необходимо было улучшить начала, не почитать Россию ограниченным поместьем и всех нас имуществом, не стремиться обратить его в военную силу и не полагать главным цементом уголовный кодекс, тюрьмы и арестантские роты».

3 мая 1856 г. в письме к тому же адресату возникает тема «конституции»: «Тут потребно выждать час зрелости, понять его, выразить зрелость словом и далее на том уже основать законное пользование. Здесь ясно видно, как велико различие между пустой теорией и историческим ходом, и почему априорические конституции всегда являлись миражом». По Батенькову, изменение социальной структуры общества - процесс длительный, и только по его завершении конституция для России может стать органически необходимой и практически действенной.

21 марта 1856 г. Г.С. Батеньков пишет А.П. Елагиной из томской ссылки относительно ожидаемой амнистии: «Бибиков привёз вашу корреспонденцию, исполненную надежд, которых я сам не разделяю в некоторой мере. Так далеко наша сторона, что и самое огромное событие (видимо, подразумевается смерть Николая I. - Н.Р.) не произвело здесь особого впечатления: нам давай либо золото, либо победы одну за другой непрерывно - всё прочее трын-трава. О если б желания наши исполнились! Молюсь и молюсь!». Кстати, Бибиков, о котором идёт речь, племянник декабриста М.И. Муравьёва-Апостола - сын его сестры Екатерины Ивановны и муж дочери Никиты Муравьёва.

Амнистия, как известно, сопровождалась ограничениями: в Москве и в Петербурге Батенькову жить не разрешили. И во время его вынужденной остановки в Москве в III отделение последовал соответствующий донос. Батеньков уехал в Белёв к Елагиным и там оказался под надзором. Измученный и недоумевающий, он обращается к Е.И. Якушкину в письме от 10 января 1857 г. из Белёва: «Правду сказать, я уже не ожидал нового преследования. Поимённый указ об нас казался мне ясным, с чего же сделали к нему прибавок?».

В фонде Батенькова сохраняется черновик письма от его имени к Александру II, писанный рукой Марии Васильевны Киреевской: «...Снова надзор, снова недоверие, продолжение изгнания и ссылки небольшому остатку проведших в полном страдании всю жизнь, продолжение моральной пытки... Не опечалит ли это и самое общественное мнение - уже приготовившееся к содействию всеми силами миру, просвещению и всем добрым началам». Первый этап «свободы» был связан для Батенькова со страданиями по поводу неожиданных испытаний, ей сопутствующих.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTc0LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvcHJsTGZzZFVQOXpLQVc2a3FIMEJCRUo2QXlVbnFJSTkxM0NFLWcvcU1Udks4WjQ4T1kuanBnP3NpemU9MTM4MHg5NDAmcXVhbGl0eT05NiZwcm94eT0xJnNpZ249OTFhNmE4NThjNjlmN2U0NTc4YzUwNjdjOGFlNDkyYjQmdHlwZT1hbGJ1bQ[/img2]

Почтовая контора в Калуге. Фотография начала XX в.

После переезда в Калугу Батеньков почувствовал себя более уверенно. Рядом были товарищи по судьбе - декабристы Е.П. Оболенский и П.Н. Свистунов, петрашевец Н.С. Кашкин. С другими завязалась регулярная переписка. В его калужский дом приехала семья сибирских друзей Лучшевых - Ольга Ивановна Лучшева с детьми, к которым Батеньков был очень привязан. В 1857 г. Г.С. Батеньков был вписан в калужскую дворянскую родословную книгу.

Сразу же после амнистии судьба столкнула Батенькова с семейством Елагиных-Киреевских, известных славянофилов. Источники свидетельствуют, что взгляды последних и старого декабриста были далеки друг от друга. Но кардинальные вопросы истории России, стимулы отмены крепостного права, соотношение российской и европейской общественной жизни Батеньков и Елагины смотрели по-разному.

Одна из Елагиных, жена Василия Алексеевича Елагина - Екатерина Ивановна Елагина (урождённая Мойер) - женщина мыслящая, хорошо образованная, однако властная и слишком горячо принявшая идею славянофильства, эта женщина оставила ряд писем, где есть упоминание о Г.С. Батенькове.

Они адресованы в Москву В.В. Павловой. Одно из них опубликовано М.О. Гершензоном, но этого-то письма в архиве Елагиных как раз не оказалось, хотя все другие письма того же адресата в семейном архиве представлены.

Впервые упоминается Г.С. Батеньков в ноябре 1856 г. «Гавриил Степанович приехал ко мне на именины с Василием (мужем её. - Н.Р.), не побоялся ужасной дороги... Я также нашла его изумительным, бодрым и свежим. Но, признаюсь тебе, первое впечатление неприятно подействовало, как-то слишком шутливым. Я говорю это одной тебе, даже мужу не сказала, мне странно показалось, что он говорит любезности, шутит...

Люди, ничего не сделавшие, приучили меня к серьёзности, где может быть она и не нужна, а этот человек в деле был серьёзен, следственно: имеет право весело, молодо и шутливо смотреть   на общественные отношения. Ведь он привык и жил в обществе Александровских дам, когда было на свете весело в самом деле. С нетерпением жду и того времени, когда послушаю его серьёзных речей и любопытных рассказов».

Когда же Екатерина Ивановна послушала Батенькова, то крайне раздражённая отметила следующее: «Он не терпит возражений, не допускает и тени несогласия с его мнением. Спор для меня вещь невозможная... Он часто говорит, что народ глупая масса, что не должно обращать внимания на то, что народ хочет, должно заботиться о нём вопреки его воли, а не так, как он хочет. Это, конечно, были мнения заговорщиков 14-го декабря.

Допетровская Русь ему противна, он её не знает и знать не хочет. Преобразования Петра Великого были, по его мнению, либеральны...

Для него все разыскания по русской истории, сделанные во все эти 30 лет о свободе, которая была при великих князьях и при царях даже, о тогдашнем конституционном устройстве, как бы не существовали...

Его мнения были мнениями тогдашнего образованного общества, он не пережил вместе с ним перемены этого образа мыслей.

Между тем в нём очень сильно ещё желание жить, действовать, знакомиться, проповедовать.

Эмансипация кажется ему вовсе не вопросом первой важности, он об ней мало думает, но если коснётся до него речь, он отвечает просто: ну так освободи!.. Впрочем, (как мне кажется) глупый народ, не понимающий блага свободы, не стоит того, чтобы быть свободным, по его мнению, сколько я могла понять его, он хочет однако купить имение по соседству с Петрищевым для того, чтобы освободить...

Судя по его похвалам тебе и всей семье твоей, он должно быть коротко познакомился с Вами. Но я думаю, что вряд ли слушал, что Вы говорите, а верно вы хорошо слушали его. В Москве, судя по другим письмам, кажется, что его не высоко ценят».

Несомненны наличие раздражения и субъективизм в цитируемом письме. В нём подчёркнуты явные несовпадения социально политических воззрений  Батенькова и Елагиных. По Е.И. Елагиной, это объясняется тем, что Батеньков отстал от времени, остановился. Славянофилы же ушли от взглядов его далеко вперёд. Так ли это?

Что касается критического, хотя и доброжелательно-критического отношения Батенькова к славянофилам, его несогласия с ними - это было, и Батеньков не раз об этом свидетельствовал сам. Но кто из них был более прогрессивен, - это уже другой вопрос и к нему ещё придётся вернуться.

Через Елагиных Батеньков познакомился со славянофилами Аксаковыми, А.И. Кошелевым, А.С. Хомяковым, князем В.А. Черкасским, Ф.В. Чижовым. Кошелевский журнал, аксаковская газета, их общественная позиция его восторгов не вызывали. В практическое воплощение славянофильских чаяний он не верил. 21 марта 1858 г. Батеньков пишет из Калуги А.П. Елагиной: «Предприятие и ухищрение Александра Ивановича (Кошелева. - Н.Р.) точно умное. Мы охотно читали его прибавочный журнал («Сельское благоустройство». Н.Р.). Одно видно впереди, что ежели допускать разработку, но когда дойдёт до дела - вряд ли возможно его будет вести и направить этим же путём».

Отсюда видно, что Батеньков не верил в практическое воплощение славянофильских прожектов при существующих реально самодержавном правительстве и соотношении социальных сил.

По-своему он истолковал и завет П.В. Киреевского о просвещении народа: отсутствие национальной ограниченности было свидетельством широты его просветительских устремлений.

«С большим убеждением принял я к сердцу мысль покойного Петра Киреевского, что для водворения в России среднего образования, которое одно может служить широким основанием национальным, надобно, чтоб литература наша серьёзно принялась за дело не весьма блистательное, но утешительное, необходимое, а именно по примеру знаменитого Новикова, оказавшего без сомнения более ценную заслугу нашей образованности своею пропагандой, нежели обыкновенно думают, и разобрав именно в элементарных знаниях, чем упредила нас Западная Европа, взять оттуда всё, что может служить для чтения огромному большинству и сообщить ему таким образом одно целостное знание, которого у нас решительно не достаёт».

Когда в 1862 г. после четырёхмесячного цензурного запрета была возобновлена славянофильская газета «День», издаваемая И.С. Аксаковым, Батеньков приветствовал в письме к А.П. Елагиной её появление, но содержание «Дня» оценивал довольно критично. «Среди достойной похвал нашей погоды и «День» просиял, наконец, своим зрелым возрастом под номером 35. По передовой статье И.С. Аксакова мне показалось, однако, что он не вполне приготовился явиться публике и не дал почувствовать прежней своей энергии. В речи его проглядывает что-то смутное, смятое. Прочие статьи и редакция держится на старой сцене, не изменяя своей задачи». От безоговорочного восхищения славянофильской доктриной такое отношение представляется далёким.

Однако, чтобы доказательно судить о несовпадении взглядов старого декабриста и славянофилов, недостаточно критических замечаний. Следует выявить воззрения Батенькова на крестьянский вопрос, отношение к революции и потенциальным возможностям реформы. Постараемся же проследить по его бумагам, опубликованным и, прежде всего, неопубликованным, эти два решающих фактора мировоззрения.

Отметим сразу - в письмах, оригинальных произведениях Батенькова, наблюдаются и нередко противоречия, но, во-первых, противоречия - атрибут поиска. А во-вторых, степень искренности документов принципиально разного назначения - послания к близким и записки официальным властям - никак не может быть одинаковой, напротив, истинные убеждения в бумагах официального назначения могут быть намеренно камуфлированы. Важно в пёстром и сложном, многоплановом документальном материале нащупать мировоззренческий стержень.

В письме к неизвестному 25 апреля 1855 г. он прямо заявляет: «Само провидение приметно тупит бурю страстей, и, кажется, люди начали понимать, что улучшения не извергаются, а наступают тихим шагом».

5 марта 1856 г. он утверждает нечто противоположное, говоря об уроках Крымской войны: «Мир и тем уже благо, что даёт, хотя, может быть, и временное успокоение, избавит от истощений и удосужит осмотреться». (Поначалу всё идёт как бы в ключе мыслей предыдущего высказывания.) Однако читаем дальше: «Впрочем, он сильно толкает, как паром, внезапно стукнувшийся о пристань, а продолжение нынешней войны, очевидно, было бы простым возвращением к варварству. Она и была ни что иное, как тризна великим покойникам... а из-под старой колеи все рессоры выбились невозвратно». Здесь уже ожидание «сильных толчков», а не тихих шагов, ощущение кризиса существующего строя, предчувствия потрясения основ.

Близость освобождения крестьян Батеньков почувствовал ещё находясь в ссылке. 3 мая 1857 г. он писал Е.И. Якушкину о предстоящей эмансипации, об огромности и ответственности этой меры и необходимости при её осуществлении переходного состояния.

Как нам известно из письма Е.И. Елагиной к В.В. Павловой от 11 февраля 1857 г., Батеньков думал, что народ надо освобождать сверху и просвещать, сам же себя он освободить не в состоянии.

Считая, что в деле формирования общественного мнения российская журналистика играет серьёзную роль и приветствуя первые номера «Русского вестника», Батеньков утверждал, что в его выступлениях «много ещё веры в крепость старого грунта. Вот почему потребность в новом журнале, который бы смелее коснулся жизни и расшевелил бы её, остаётся неудовлетворённою».

Но вот правительство в ноябре 1857 г. само объявляет официально о своих намерениях в отношении «эмансипации». За этим следуют проекты, записки, статьи, бурные обсуждения в прессе - общественное мнение возбуждено. Не остаётся безучастным к планам освобождения крестьян путём реформ Г.С. Батеньков. Свои соображения он излагает письменно. В его личном фонде сохраняется черновой автограф «Заметки по крестьянскому вопросу». Автор полагает, что вопрос об отмене крепостного права был возбуждён ещё в начале столетия, но «развитие сего предмета было остановлено».

Он считает проблему исторически созревшей ещё 50 лет назад и остановленной искусственно. Однако несмотря на то, что вопрос давно назрел, сейчас практической готовности к его решению нет ни у правительства, ни у частных владельцев. Что касается последних, то для них характерны лишь «далёкие желания и сомнительности».

В возможность радикального решения в настоящий момент декабрист верить отказывается, хотя считает гораздо более важными лишь преобразования «в последнем результате». «Ум и чувство удостоверяют, что освобождение людей в каких бы пределах постепенности оно ни состоялось, - пишет Батеньков, - есть благое дело [...] а потому и обещает в последнем результате   добрые плоды».

Автор называет следующие помехи на пути освобождения крестьян: 1) страх перемен, которые «устрашают ум, когда доводится ему произнесть окончательное деловое решение»; 2) незаинтересованность в них дворян-землевладельцев, боязнь общественных последствий. «Большинство владельцев неохотно и не без опасений за личное своё положение и за самые явления в общественной жизни приступают к сему делу, а многие, если б можно, желали бы произнести об нём отрицательно».

Побороть помехи, согласно Батенькову, можно «общим убедительно выработанным руководством». Руководство должно проистекать от правительства, обладающего «известной силой». Силу и давление правительство «в неуклонном и непоколебимом стремлении» к реформе должно направить на подавление сопротивления губернского дворянства.

Призраки парламентаризма и политических свобод дворяне могут использовать лишь для себя. Реформа на первых порах обратится к народу «моральной стороной более, нежели экономической и медленно войдёт в дальнейшее развитие». Взаимные отношения помещиков и крестьян на время останутся прежние.

Освобождение повлечёт увеличение городского населения; автор предвидит процесс роста городов.

В заметке отмечается и значение в форсировании освобождения «сильного реагента либерального, вольнодумного, политического».

Далее оценивается реформа Киселёва в отношении государственных крестьян, как дело хотя и чисто бюрократическое, но «значительно подвинувшее вперёд мысли о человеческом праве». Но ту реформу провести было значительно легче, эта же «эмансипация имеет голову и сердце в губерниях и по разнообразию нашего обширного отечества представляет многие и разные разделения». Черновой автограф этой заметки 1857 г. обрывается на незаконченной фразе.

Хотя язык произведения Г.С. Батенькова не гладок, вопросы, поднятые им, обоснованы, логичны, решены по-своему. Рассмотрены состояние дела, движущие силы, их расстановка, значение осуществления «эмансипации», возможный практический ход, этапы. В контексте не чувствуется сословной заинтересованности. Батеньков напоминает учёного, исследующего живой организм и выносящего приговор не соответственно собственным пожеланиям, а согласно объективному состоянию этого организма. Анализируются реальные возможности, а не утверждаются идеалы.

Возникает вопрос: для чего и для кого записка Батенькова писалась? Во-первых, известно, что он посылал Елагиной свою записку о дворянах. В письме же к её сыну Николаю Алексеевичу Елагину Батеньков сообщает о домашних собраниях, где бывают он, декабристы Е.П. Оболенский, П.Н. Свистунов, петрашевец Н.С. Кашкин, либерально настроенные чиновники, князь Андрей Оболенский, определённый в Калугу от правительства, позднее поэт А.М. Жемчужников и несколько либеральных помещиков. «Главный предмет наших вечеринок есть чтение печатных и письменных статей по крестьянскому делу, мнения часто расходятся, но в главном основании противоречия нет», т.е., вероятно, в том, что крестьян необходимо освобождать.

Нельзя сомневаться, что Батеньков на подобных вечеринках знакомил собравшихся с собственной статьёй по крестьянскому вопросу.

Вспомним далее, что с 3 января 1857 г. Секретный, а затем Главный комитет по крестьянскому делу возглавлял князь А.Ф. Орлов, в своё время близкий знакомый Г.С. Батенькова, а потом его «благодетель», содействовавший переводу декабриста из крепости в ссылку. При своей энергии, мобильности, общественной активности и жажде «проповедовать», Батеньков мог послать соображения по крестьянскому вопросу и в Главный комитет и самому князю. Несомненно, что на таких чтениях обсуждалось печатное слово и Герцена, и Чернышевского, и Добролюбова.

Вспомним, что главный начальник российских военно-учебных заведений, а затем председатель Редакционных комиссий, готовивших реформу, Я.И. Ростовцев приезжал в Калугу к Е.П. Оболенскому оправдываться по поводу нападок на него Герцена. В письме к И.И. Пущину от 12 марта 1858 г. Батеньков рассказывает: «Из примечательных событий в моё отсутствие было посещение Якова Ивановича Ростовцева, с прямым намерением приложить свой crachat (плевок. - Н.Р.) к плоти и крови Александра Невского»  (т.е. князя Е.П. Оболенского - потомка Рюриковичей. - Н.Р.).

Подведём итоги этого периода. Ещё до правительственных рескриптов Г.С. Батеньков предвидел закономерность и близость реформы. В 1857 г. вопрос о предстоящем освобождении крестьянства он затрагивал в ряде писем и специальной записке по крестьянскому вопросу. Он участвовал в общественных обсуждениях крестьянского вопроса в Калуге. Он критически относился уже в 1857 г. к реформаторским попыткам правительства, был антагонистичен к позиции «поместного дворянства» и одобрял лишь в идеале последний результат реформы.

В 1857 г. Батеньков предвидит, что если реформа и будет проведена, то явится компромиссом и не принесёт крестьянам ничего, кроме номинальной свободы.

Большое значение в деле реформы он придавал политической пропаганде и журналистике. Российская либеральная подцензурная пресса (либеральствующий в те времена «Русский вестник», в частности), её позиции по крестьянскому вопросу декабриста не устраивали.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTIwLnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvN1Z5TzV5a19mVGZ5SG9hSGRRRnZnaW84OXVkNlJmbVVHZ2hDSHcvcDZ5R181XzFGNTAuanBnP3NpemU9MTcyM3gxMTc2JnF1YWxpdHk9OTYmcHJveHk9MSZzaWduPTQ1ZjRiMTQ4NWUzNzU5NTc3MjY4OTRmYTJlNDMzNTY1JnR5cGU9YWxidW0[/img2]

Калуга. Дворянское собрание. Почтовая открытка начала XX в.

Провозглашение положения 19 февраля 1861 г. вызывает ряд письменных откликов Г.С. Батенькова. 18 марта 1861 г., рассказывая в письме об объявлении манифеста в Калуге, он даёт ремарку относительно местного дворянства. «Вместо того, чтобы последовать за необходимым своевременным движением, они собираются [не разобрано] в смысле реакции, сочиняют адресы, выдумывают демонстрации... Между тем изданный устав не содержит ничего им враждебного и наполнен разными уступками».

Он неоднократно, с видом беспристрастного летописца рассказывает о волнениях крестьян, не принимающих «фальшивую волю». 7 мая 1861 г. Г.С. Батеньков пишет Н.А. Елагину: «Мужики не верят словам, не верят ни письменному, ни печатному. Говорят, что фальшивая воля, давай настоящую». И далее следует подробное описание трёх случаев возмущения в губернии.

Вопрос о подписании крестьянами уставных грамот грозит, согласно его теперешнему мнению, даже общереволюционным исходом, катаклизмами в государственном масштабе. В письме к Н.А. Елагину от 9 января 1862 г. читаем: «Явные факты состоят в совершенном недоверии и невнимании (крестьян. - Н.Р.) к бюрократическому ходу дела, к образованному по-немецки и по-французски слою; не хотят переходить на оброк, подписывать уставные грамоты и добровольно соглашаться на всякие сделки, так что и подписанные акты не представляют ничего решительного и прочного.

Выходит дело очень важным, народным [...] Не переставая глядеть вкось и на запад, они (журналы, пресса. - Н.Р.) сильно пахнут революционным духом и на первый план розысков выступает уже смутное время».

Несколько месяцев спустя в письме к А.П. Елагиной Батеньков с тревогой отмечает события в соседней Владимирской губернии: «Губернатор строжайше привёл крестьян в послушание, не изыдя и древесных ветвей. Может быть, практика и не так уж обширна, но принцип неизвестно как будет принят».

В суждениях декабриста помещики выглядят несправедливыми, жестокими, «безумными», они требуют штрафов, добиваются экзекуции, и дела, как правило, решаются в их пользу.

В письмах корреспондентов Батенькова другое направление мыслей, сословная заинтересованность.

13 марта 1861 г. Е.И. Елагина пишет Батенькову: «Когда после чтения манифеста оказалось, что не только не прирезывают из господской (земли. - Н.Р.), но и за свою-то им надо ещё оброк платить или отбывать барщину, то они заметно осовели». 10 апреля 1861 г. она же сообщает тому же адресату: «Теперь же покуда сумбур страшный. Все ждут, что даром разделят между ними не только их, но и всю господскую землю, и кажется им, что и работать по-старому в ожидании сего размежевания не надо.

Скучно одно, чувствовать какое-то недоразумение и враждебное настроение крестьян, которые ни на что определительно отвечать не хотят, предполагая, что всё, что мы не предлагаем, западня [...] Гадко, очень гадко, несмотря на все газетные восторги, на трогательные речи, которые родные мужички говорят царю и даже бывшим своим отцам и матерям-помещикам».

Мировой посредник Н.А. Елагин сообщает Батенькову: «В Тульской губернии становится не безопасно. В Чернский уезд послан из Белёва полк солдат для усмирения возмущённых деревень, варварски умертвивших помещика Вайта».

Убедительным доказательством не только понимания практической обстановки, но и того, по какую сторону баррикад находится сам Батеньков в начале 60-х годов, является его записка о судебных преобразованиях. Это обширный черновой трактат, насчитывающий 54 большие страницы текста, разделённый на несколько тем. Трудно сказать, для кого он был предназначен. Если Батеньков думал послать записку в соответствующие правительственные инстанции, то текст должен был бы подвергнуться жёсткой автоцензуре. В черновике же он разговаривал, судя по степени откровенности, больше сам с собой.

Записка помечена октябрём-ноябрём 1862 г. Это время арестов, студенческих демонстраций, наступления на печать, правительственных репрессий, время, когда правело не только правительство, но и «мыслящая публика».

В записке «о судебных преобразованиях» подняты вопросы философского, социально-политического и научного характера. И хотя она отнюдь не лишена противоречий, важно отметить её интереснейшие позитивные утверждения, как-то: осуждение реакции, насилия, преследований печати: «Нельзя надеяться на успех такой опеки над просвещением», «ожидая только один отчаянный шаг», «судить доводится уже душу, мысли и страсти, ускользающие от закона».

«Преследуя с низу, суд не в силах будет обнять всех обвиняемых [...] и ожесточится более на твёрдость убеждения, хотя, очевидно, не сообразную с требованиями власти, но тем не менее обнаруживающую лучшие качества человека».

Преследования, по Батенькову, принимают вид широких гонений, политика властей вступает в конфликт с явлениями целой жизни, а «нельзя целый народ считать дитятком».

«Люди, способные и хорошие, оказавшиеся на высшей ступени бюрократической лестницы, не в состоянии произвести добрые реформы там, где ничто не может быть произведено, если будет противно интересам бюрократии».

За несколько дней до смерти, 2 октября 1863 г., Батеньков посылает последнее письмо Е.И. Якушкину, и в его реплике по поводу помещика-батюшки Евгения Петровича Оболенского - горькая ирония в отношении того, что дало «Положение 9 февраля»: «Другой Евгений уехал теперь в сестрины Тульские деревни проповедывать крестьянам спасение и жизнь вечную и успел уже запутать выкупную их сделку». После проведения реформы народу остаётся только ждать «блаженства» на том свете. Правительство же на исходе 1862 г. начинает наступление, по Батенькову, даже на эфемерные иллюзии свободы.

«Вся суть в том, - разоблачает Батеньков, - чтоб в угоду помещикам уничтожить мировые учреждения и усилить полицию, а набором губернаторов смирных и послушных, образованных наружно, но сколько можно менее либеральных. Цензура уже отошла от народного просвещения. Говорят, что и многие части войдут в ведомство полиции, и в виду полная реставрация».

Нереальность ожидания решительной и быстрой ломки старых государственных устоев самодержавия, неверие и радикализм государственных реформ, которому ожесточённо противятся и царская сановная бюрократия и провинциальные помещики - эти свойственные Г.С. Батенькову глубокие и стержневые убеждения, прогрессивно нарастающие в период с 1857 по 1863 г. проявились и в его многочисленных высказываниях, отзывах, заметках о М.М. Сперанском.

«План государственных преобразований» Сперанского, деятельность этого реформатора, его личность и воззрения становятся в годы революционной ситуации предметом монографий, статей, дискуссий, оживлённого обсуждения. Отношение к Сперанскому в те времена было одним из важных компонентов, характеризующих общественную позицию пишущего, его систему взглядов, его, если так можно сказать, партийную принадлежность. Та или иная ретроспекция на Сперанского в конце 50-х - начале 60-х годов XIX столетия являлась свидетельством отношения к реформе и революции, к самодержавной монархии и к действительным перспективам будущего государственного развития России.

Впервые Г.С. Батеньков дал подробную оценку деятельности М.М. Сперанского ещё в томской ссылке в 1854 г. Это были ответы на вопросы профессора-юриста Казанского университета С.В. Пахмана, работавшего над биографией автора «плана государственных преобразований».

Главная мысль этих ответов - истинные взгляды Сперанского (политические, юридические, экономические) таковы, что освещать их и рассматривать в данный момент невозможно и политически опасно. Однако в противовес взглядам, его практическая деятельность, по тому же Батенькову, имела почти нулевой коэффициент. «Его жизнь полна только извнутри, а не извне... Он делал иногда, но не сделал ничего в полном и свободном употреблении своих моральных сил».

В 1859 г. Батеньков в письме к А.П. Елагиной вспомнил о М.М. Сперанском в связи со статьёй о последнем М.Н. Лонгинова в журнале «Русский вестник». Г.С. Батеньков возмущался тем, что истинное значение государственных начертаний Сперанского нарочито затушёвано.

«Здесь нет и намёка на самый важный вопрос, который ясно или смутно занимал его  во всю жизнь: как должен смотреть русский законодатель на наше самодержавие...» Батеньков защищал Сперанского от обвинений в предательстве декабристов - его, Батенькова, и С.Г. Краснокутского, намекал на прямую связь Сперанского с мятежниками перед 14 декабря 1825 г.

Наконец, в этом же письме он резко отрицательно оценил свод законов, составленный Сперанским при Николае I, квалифицируя его как чистейшую компиляцию, где уже ничего не было от прежнего законодателя. «Я принялся было разбирать его творение, но увидел, что и разбирать нечего. Мне и тут грозил опять Алексей Андреевич Елагин крепко врезавшимися в память его словами: «Пожалуйста, не служи деспотизму, чтобы не утвердить его надолго».

В писавшихся незадолго до смерти мемуарах Батеньков назвал государственную задачу Сперанского как задачу «оградить его (самодержавия. - Н.Р.) действие. Обстоятельства времени... потребовали других приёмов, других конструкций».

В письме к неизвестному от 8 февраля 1862 г. старый декабрист подчеркнул, что «Сперанский остаток жизни после своей ссылки провёл в полном противоречии своего действия с убеждением».

В неопубликованном письме к В.Ф. Ратчу, которое мы датируем примерно августом 1862 г., Батеньков заметил: «Школа Аракчеева образовалась. Она прошла чрез всё царствование Николая Павловича и имеет важное историческое для всей России значение. Школа Сперанского вымерла и заглохла... Сперанский не оставил даже школы: люди, ему сопутствовавшие, все остановились и рассеялись, либо переменили направление на другое, по времени более удобное... Фон эпохи слишком широк и разнообразен, точки зрения у всякого различны... а мы имеем только книгу барона Корфа».

Представляется, что высказывания Батенькова о Сперанском симптоматичны, и как раз здесь между отзывами разных лет нет противоречия. Суть их такова: Сперанский значительно опередил время и реальные возможности российского государственного развития в своём плане преобразований. Осуществление реформ, о коих он мечтал, было практически немыслимо.

Сперанский - белая ворона в истории царской бюрократии первой половины XIX века, он не органичное явление, потому он и школы не оставил и не мог оставить. Невозможно для самодержавной России применение его планов и в 60-х годах, невозможно потому, что опять же нереально, «несвоевременно», оно вызовет сопротивление той школы, которая «образовалась, пройдя чрез всё царствование Николая Павловича и имеет важное для всей России историческое значение».

Как законодатель, после воцарения Николая I, Сперанский уже не существовал, его деятельность резко контрастировала с убеждениями. Получается, что фигура Сперанского необыкновенна, она импонирует автору воспоминаний, но она трагична, нелепа. Прожекты Сперанского оказались нерезультативными, и не могли быть иными. К книге барона М.А. Корфа «Жизнь графа Сперанского», выхолостившего глубоко прогрессивный, антимонархический и антикрепостнический смысл «плана преобразований», обошедшего острые углы, Батеньков отнёсся, как нам кажется, не без замаскированной иронии.

В ответ на презентованный ему автором труд, он писал, что «почитал самое издание биографии Сперанского рановременным [...], но прочитав то, что Вы имели благосклонность мне доставить, убедился, что и этот трудный предмет Вам подручен, важен, полезен в настоящее время, какую бы не возбудил полемику и рецензии».

Итак, Сперанский остаётся «трудным предметом» и в начале 60-х годов, может быть подан дворянству и чиновникам лишь при наведении соответствующего хрестоматийного глянца и смещении акцентов.

В октябре 1861 г. вопрос о деятельности Сперанского рассматривался на страницах журнала «Современник». Анонимная статья приписывается Н.Г. Чернышевскому, она вошла в собрание сочинений последнего. Положения этой известной статьи в части оценки цели плана преобразований, смысла деятельности Сперанского, невозможности практической реализации его государственных проектов, негативного отношения к «Своду законов», компилированного Сперанским, в значительной степени совпадают с утверждениями Г.С. Батенькова.

Вот одна из характерных реплик «Современника»: «Далеки мы от восхищения его реформаторской деятельностью... (она жалка, а он странен или даже нелеп) ... Сперанский не понимал недостаточности средств своих для осуществления задуманных преобразований».

Подводя итоги анализу основных политических и исторических критериев Г.С. Батенькова на рубеже 50-60-х годов XIX века, его воззрениям на крестьянский вопрос, его оценке реформ, роли правительства, дворянского сословия и народа, оценке им значения журналистики, можно прийти к следующим выводам:

1) декабрист Батеньков ушёл далеко вперёд в середине века от мировоззрения дворянских революционеров 1825 г.;

2) в понимании существа реформы, расстановки классовых сил он близок позициям Герцена, а иногда и Чернышевского;

3) сочувствие бунтарским настроениям крестьянства и осознание закономерности и необходимости революционных выступлений народа - одна из наиболее важных черт его мировоззрения. Вместе с тем нельзя не видеть пессимизма Батенькова, проявившегося в отрицательном отношении к уровню политического сознания народа и действительным революционным возможностям крестьянства;

4) Батеньков много демократичнее и левее славянофилов в 50-е - начале 60-х годов. Он, несмотря на имеющее место в его писаниях противоречия и камуфляжи, убеждённый антикрепостник;

5) Батеньков деятелен в годы революционной ситуации, он активно пером и словом участвует в общественной жизни, и не только во взглядах его можно проследить определённые совпадения с воззрениями революционных демократов, но он был прямо связан и хорошо знаком с Н.А. Серно-Соловьевичем, и это знакомство не могло не оказать на того и другого обоюдного влияния.

1974 г.