Жизнь в отставке  (1839-1842)

Вот в кратких словах как мы провели здесь время до сих пор.

Прибыв сюда в мае месяце 1839 года, мы уже застали нужду в народе от дурного урожая 1838 г.; постоянные засухи лишали нас надежд на урожай 1839 года, слухи о сем до нас доходили ещё на пути следования нашего. Народ встретил нас на берегу реки у моста. Мы вошли прежде в церковь, где отслужили молебен, и оттуда пошли в маленький домик наш, который я кое-как отделал к приезду; ибо до того в нём не было средства жить (окна, двери не затворялись, крыша, потолок и стены протекали от дождей, по полам нельзя было ходить, мебели не было: ни одного стула, ни стола).

Домик был отделан довольно чисто к приезду нашему, но теснота была чрезвычайная: всего пять маленьких комнат, в коих мы кое-как вместились и перезимовали на 1840-й год. Я учредил кабинет свой во флигеле. В таком виде находились и находятся ещё теперь, после небольших исправлений, все заведения хозяйственные, требующие больших поправок, и следственно расходов, которых я однако не смогу ещё положить на них, потому что доходы все обращаются на постройку нового дома, поглощающего большие издержки.

Скудная жатва, показавшаяся на полях, страшила уже поселян, как пожар в селе поразил всех ужасом. Это случилось ночью в конце июля месяца, когда весь народ был в поле. Надобно было выстроится к осени, переселить несколько дворов, оскудевших ещё до того от бедности и лени, а всего более поддержать упадший дух в народе. Я купил леса, возил его в самую рабочую пору, и удалось мне к осени выстроить 33 двора, что сопряжено однако было с чувствительным уроном в доходах моих и в состоянии крестьян, пострадавших от огня. Я выбрал несколько семейств самых малонадежных к исправлению, перенес их ближе к полям и снабдил лошадьми и орудиями для работ.

Место, где я поселил их, представляло большие выгоды в том отношении, что им не надобно было далеко ездить на работу, как здешним, у коих поля в 8 верстах от селения. Но там не было воды. Первые усилия мои для добывания оной были тщетны: вода в колодцах не показывалась; но мы, наконец, нашли ее. Я ещё усилил воду построением плотины, и поселение сбылось. Оставалось сделать важнейшее - устроить надзор: ибо народ, переселенный в новую деревню, названную мной Пружинскими Колодцами, был предан лени и предпочитал жить подаяниями. Тут нужно было настоящее терпение, и подвиг сей до сих пор стоит ещё больших забот, но, кажется, будет иметь успех.

Едва успели несколько укрыть погорелых в новых домах, как скотский падёж истребил в несколько дней почти всех коров в селе. Лето было жаркое, всё в полях засохло, и к тому присоединился смрад, распространившийся в воздухе от множества падали, которую небрежно зарывали.

Настала зима, зима холодная и без снега. Мы уже страшились лишиться семян, брошенных в землю осенью, и не имели продовольствия на зиму. Народ голодал. Надобно было выдавать хлеб в пособие. Толпы крестьян наполняли ежедневно контору с требованиями своими; раздача производилась небольшими долями, чтобы была возможность продовольствовать их до новой жатвы: ибо крестьяне не соображают будущих надобностей своих с настоящими средствами.

Жена моя, неопытная в обхождении с крестьянами и руководимая одним влечением сердца своего, допускала сперва крестьянок к себе для выслушания их жалоб и сама стала раздавать им печеный хлеб ежедневно. Мера сия поощрила всех ленивых, так что толпа народа не выходила из передней, и, наконец, до такой степени дошла наглость их, что они совершенно предупредили вход в дом, собирались иногда до 50-ти человек, в числе коих много было таких, коим в тоже время выдавали в семейства муку из конторы. Сходбища сии продолжались почти целый год и прекратились только тогда, когда жена увидела, что пособия, даваемые ею, служили более к баловству крестьян и поощрению ленивых, чем к их собственной пользе.

Хозяйственные невзгоды

В течение сей зимы нас посетило новое бедствие: лошади, главное орудие крестьян, стали дохнуть; падеж продолжался с полгода и совершенно лишил нас сил к работе. Многие семейства обедняли до крайности, так что они не только не в состоянии выходить на господскую работу, но не могут даже обрабатывать и собственных полей. С началом весны 1840 года появилась горячка, и  после того распространилась цинготная болезнь, от которой погибло много народа.

Трудно было дать людям пособие, по нерадению их даже в приеме лекарств. Я учредил два временных лазарета, в коих с пользой лечил больных, и поставил на ноги людей изнеможенных до крайности болезнью. В дома же я раздавал воду, окисленную купоросной кислотой для питья, и средство сие пособило тем, которые его употребляли.

С появлением хорошей погоды болезни стали исчезать после больших опустошений, сделанных в отчине. Изнуренные, тощие люди, на полуживых лошадях выходили в поле, где нужно было обращать более внимания на их собственные работы, чем на мои; не менее того небольшая часть крестьянских полей осталась незасеянной. В сей год яровые хлеба вышли отличные, но озимые вышли очень дурны. Принимая осторожности, чтобы крестьяне не размотали скудного урожая ржи своей, я приказал собирать по возможности долги и сим способом обсеял на осень поля тех, у которых ничего не родилось.

Одно из занятий по имению, обратившее в особенности внимание моё, было правильное разделение полей; ибо они были очень спутаны и даже разрабатывались без настоящей известности. Я имел несколько успеха в сем деле, которое, однако же, не мог кончить по случаю размежевания через полос с соседями, начавшегося осенью и до сих пор не оконченного, как по неблагонамеренности посредника, так всего более по беспечности и неисполнительности самих соседей...

21 августа (1840) батюшка скончался…

3 апреля 1841

В бытность мою в Москве я увиделся после 25 лет с Натальей Николаевной, бывшей Мордвиновой, ныне за Львовым. Казалось, что муж её будто избегал сначала свидания со мной. Нас познакомило желание, которое он изъявил купить Рязанское имение Веры Пален, которое находится в моем управлении. Он не купил его, но был у меня, что и меня вызвало к нему.

В первый день я не видал жены его, которая, как он говорил мне, ушиблась нечаянным падением об угол камина; но она, как после мне сказала, видела меня, когда я по лестнице спускался. В другое посещение моё я с ней виделся. Все приёмы её, черты лица, всё тут было и  напоминало её в образе молодых лет её. В сих сотрясениях поверяется неизмеримость и мгновенность времени, таинственность наших душевных влечений.

Я мало имел случая с ней говорить, потому что муж её не переставал занимать меня разговором.. Оба были очень приветливы ко мне, а она в особенности просила меня навещать их всегда, когда случай мне на то предстанет. Оба они оставили во мне приятное впечатление по искренности их обхождения и по благонамеренности, составляющей отличительную черту в поступках и жизни их.

Львов мизантроп, но в сущности человек хороший. Приятны для меня были часы, проведенные в обществе их; я с удовольствием слушал суждения их о деревенской жизни и благосостоянии крестьян, коим они посвятили многие годы своей жизни. Нелюдимость Львова была, как заметно, следствием слишком горячего сердца его, не соответствовавшего равнодушию и беспечности людей, с коими он встречался и был в сношениях.

Речи его льются свободно, когда он выражает красоты природы, прельщающие его, или когда предметом их бывает нищета и скудность человеческого рода, коему он пламенно желает пособить. Оба одушевлены простой и чистой верой и не заблудились в бесполезных мудрованиях. Словом, люди хорошие и заслуживающие всякого уважения и любви.

В бытность мою в Москве, брат Александр уговаривал меня съездить в Петербург под предлогом свидания по делам раздела с братьями, а, в сущности, для того, чтобы показать себя в столице и испытать расположение Государя для вступления в службу. Ему ли было мне советовать сие? Он первый одабривал намерение моё оставить службу. И на чём основал он предложение своё?

Прошедшим летом, когда завязались военные действия между англичанами и египтянами в Сирии, предвиделась возможность, что и наши войска пойдут в Турцию. Орлов однажды в разговоре спросил брата Михайла, вступлю ли я опять в службу. Михайло отвечал, что он того не знал, но слышал, что я буду служить, если меня на службу зачислят. Михайло пересказал это Валентину (князь Валентин Михайлович Шаховской, на сестре, которого был женат Александр Николаевич Муравьев), а Валентин Александру, когда он проводил с ним лето. Разговор сей был так малозначащ, или так мало на него обратили внимания, что его довели до меня через 8-мь месяцев, и Александр хотел, чтобы, основываясь на нём, я поехал в столицу искать службы и тем подвергнуть себя новым посрамлениям!..

Доктор Тергукасов

17 июля 1841

Около 20 числа прошедшего июня месяца жена заболела и как болезнь усиливалась, то я послал за лекарем. Обратился же я по сему случаю к Тергукасову, года полтора тому купившему поместье у Вадковского и поселившемуся в нем, верстах в 40 отсюда. Этот Тергукасов сын армянского священника в Тифлисе. В 1818 году, когда я учился у Шегриманова по-турецки, он был у него в учении лекарском, как он теперь говорит, и занимался латинским языком.

Я его в то время знал за слугу, он одевался довольно бедно, звали его просто Соломоном, а должность его, сколько я мог видеть, состояла тогда в набивании трубок и подавании чая. Впрочем он, может быть, находился по восточным обычаям в учении, как у нас отдают к хозяевам мальчиков для обучения мастерству, при чем они обыкновенно первые года занимают должность служек.

Около 1820 года Шегриманов просил у меня рекомендательного письма для Соломона в Москву, куда он хотел ехать для слушания курса медицины в университете; я ему тогда дал письмо к покойному отцу моему и потерял его несколько лет из виду. Он воротился после того в Грузию с званием доктора медицины и определился уездным лекарем в Гори, где пользовался между жителями хорошим именем.

В 1829 году, зимой, когда Лазы обложили Ахалцых, уже нам принадлежавший, я был послан из Тифлиса с войском для освобождения крепости, и как я в Гори сформировал тогда подвижной госпиталь и не имел лекаря к сему госпиталю, то взял Тергукасова в сию должность. Экспедиция сия скоро кончилась, и Тергукасов возвратился в Гори, не имев случая оказать какого-либо отличия кроме своей готовности и усердия.

По заслугам ли своим или другим качествам, Тергукасов попал в доверенность к генералу Панкратьеву, правившему некоторое время делами в Грузии после отъезда Паскевича, был с ним неразлучен в поездках его и приезжал с Панкратьевым в 1832 году в Петербург, где я с ним виделся. Оттуда он ездил в Варшаву и, возвратившись в Грузию, достиг также доверенности главноуправляющего барона Розена, с коим он в Москву приехал; женился на Калустовой, родственнице богатого армянина Лазарева, имеющей хорошее состояние.

Тергукасов поспешил по первому приглашению моему приехать и стал пользовать жену. Он, казалось, рад был видеть меня и говорил, что давно уже собирался приехать, но за какими-то причинами все откладывал поездку свою. Может быть, что, помня прежние сношения наши, он опасался встретить прием не свойственный нынешнему состоянию его. Впрочем он показал теперь много усердия и оставил даже больного ребенка своего. Тергукасов на спрос мой объяснил, что нажил себе ещё капитал в Грузии от торговли, коей занимался брат его, с которым он был в доле. Он принялся лечить и как после оказалось, с успехом, не щадя внимания своего, не спал две или три ночи сряду.

Итак лето сие было опять тяжелое для меня, как по расстройству в хозяйстве произведенном болезнью жены, так и по болезням господствующим в народе от постоянной жары, которую можно уподобить только жаре в Персии. Появились кровавые поносы во множестве, желчные горячки, так что недостает до сих пор людей для уборки хлебов.

В начале сего месяца приехал к нам неожиданно Захар (Чернышев, бывший декабрист), который, будучи в Орле, узнал из письма моего к Долгорукову о болезни сестры своей. Он провел у нас два дня.

В ночь с 15-го на 16-е июля, имел я сон, который оставил во мне впечатление, почему и записываю его:

Я был в Порхове, куда приехал и Наследник Престола, сделавшийся Императором по случаю кончины Государя. Он принял меня очень ласково и приветливо, и с сожалением объявил мне, что по завещанию отца его, должен был разжаловать меня на 16 лет в солдаты, за участие в убиении в Порхове одного жителя, когда я ещё полком командовал; советовал мне впрочем успокоиться, говоря, что он из 16 лет сделает 6 лет, и в эти 6 лет зачтет прошедшие уже три года. Я отвечал, что готов служить ему и солдатом 16 лет, если только служба моя может быть для него полезна, но что я не знаю за собой подобной вины, что командовал полком в Грузии.

«У тебя один солдат», продолжал Наследник дружески, «был послан для покупки устриц, поссорился с продавцом, подрался с ним и убил его, а ты дело это скрыл, почему покойный Государь и обвиняет тебя». Я объяснил, что никогда ничего подобного не было, и мнение мое, что верно сие случилось с кем-либо другим, а на меня взвели сие дело по ошибке в именах.

«Так следствие показало, но если ты имеешь оправдание, то подай записку вот ему», сказал молодой Император, показывая на какого-то генерала с ним приехавшего. Меня назначили служить в артиллерии, бомбардиром, и я спросил Наследника, куда и когда мне отправиться к новой должности? Но он отвечал, чтобы я не тревожился, и что он назначит мне остаться в Порховской пожарной команде, где мне будет гораздо легче, чем во фронте служить.

15-го числа я перешел в свой новой кабинет; много потешило меня новое житье моё, приобретенное многими трудами и терпением, и я до сих пор вполне наслаждаюсь сим удовольствием.

В гостях у брата Александра

29 марта 1842

В Москве носились слухи о намерении Государя назначить меня в Грузию главнокомандующим на место Головина, у коего дела шли дурно и который сам просил увольнения от своей должности. Слухи сии так укоренились, что дня через три по приезде моём явились ко мне Николай и Матвей Матвеевичи Муравьевы, из коих последний просил даже у меня должности в Грузии, потому что он находился из за ран в бессрочном отпуске и числился на службе в Нижегородском драгунском полку… Оба они недавно женились, и женились внезапно. Меньшой взял за себя Викулину… до свадьбы его Викулин умер, и завязался между сыновьями его и мачехой их процесс, что и составляло предмет разговоров всего околодка…

Около половины января месяца я отправился к  брату в Долголяды. Александр ожидал меня с дружбой и тщился сколько можно более выразить радость свою всеми угождениями, какие он в силах был оказать; он желал присоединить к тому и сколько можно было более блеска: выставил пушки свои перед воротами и открыл пальбу из них при въезде моём на двор. Комнаты были все освещены с роскошью. Многолюдное семейство его, состоящее из Шаховских, приняло меня также приветливо.

Я занял тот же кабинет в котором останавливался, когда приезжал к покойному отцу. Дом был полон народа, обмеблирован заново и по устройству своему представлял возможные выгоды для жильцов, простор, теплота, чистота воздуха и проч., и они вполне наслаждались сими удобствами. Но я всегда опасался, чтобы Александр не завлёкся украшением сего здания, построенного князем Урусовым, у коего было 4000 душ крестьян, но несоответствующего ограниченным средствам, коими располагал брат Александр.

Жизнь свою проводил он приятно среди Шаховских, тщательно угождавших ему; в доме его много дружбы, согласия и следственно счастья; в сем отношении он наделен лучше многих.

Незадолго до приезда моего в Долголяды Александр получил письмо из Петербурга от брата Михаила, уведомлявшего его, что дело его, по коему он был уволен от должности губернатора в городе Архангельске, принимало хороший оборот, и что он мог надеяться получить вознаграждение за претерпленное им напрасно, почему и советовал ему самому приехать в Петербург.

Александр обещал ехать и, как можно было предвидеть, что граф Орлов при свидании с ним заговорит обо мне, то я поручил ему, нигде и никому не упоминая первому обо мне, в случае какого-либо спроса, отвечать, что я считал себя в невозможности вступить в службу, пока будут существовать доходящие до меня слухи, что я вышел в отставку будто по личному неудовольствию на Государя, что ложность сих слухов должна быть ощутительна самим распускающим их: ибо им же самим известно, что, по удалении меня от командования корпусом, я три месяца жил в Киеве, занимаясь своей контрольной комиссией, коей я был главноуправляющим в ожидании того, что угодно будет Государю мне поручить, и что я тогда только оставил службу, когда увидел, что ожидания тщетны и что приличие требовало самовольного удаления моего из службы до получения другого намека.

Ныне распущенные о сем обстоятельстве ложные слухи ясно доказывали, что враги мои не умолкли и что они в таком виде представляют Государю о моем расположении духа, почему я не могу покуситься на такой скользкий шаг, как вступление в службу, без удостоверения, что появление мое не будет противно Государю, при чем я просил брата остеречься, чтобы не обязать меня какой-либо неосторожностью в словах к вступлению в службу и искательству у людей, с коими бы не желал я иметь дела; ибо мне дома хорошо, я ничего не ищу, и если буду когда-либо служить, то одному Государю, а потому и не имел надобности домогаться чьего-либо иного покровительства.

Пробывши два дня у брата, я возвратился в Москву, а он уехал в Петербург.

Когда в прошедшем году я отказался от наследства, оставшегося после покойного батюшки, братья просили меня принять библиотеку его и инструменты. Я согласился принять ее не прежде как тогда, когда раздел имения между ними совершенно кончится и когда каждый получит свою часть, и по получении уведомления, что они все дело сие кончили, я благодарил их за сделанный мне подарок.

Александр, р руках коего сии вещи находились, велел уложить их в ящики и отправил в дом Екатерины Федоровны Муравьевой, в ожидании моего о них распоряжения, она же отправила вещи сии в Сокольники, в свой загородный дом. Ящики были уложены без тщания и частью разбились, так что из них книги посыпались, и надобно было их снова перекладывать, что и было сделано в доме Екатерины Федоровны.

Вскоре по приезде моем в Москву я послал за ящиками; их привезли, но числом меньше того, как показано было в накладной, доставленной ко мне Александром. Я разложил книги, и всего отделения французских романов, которое было довольно полно у покойного батюшки, не доставало. Все разыскания и спросы ни к чему не повели, и мне удалось только открыть, что дворецкий Екатерины Федоровны, принимая ящики, дал росписку в том количестве какое мне сдал, т.е. двумя ящиками меньше, чем в накладной, и росписка сия была оставлена братом без внимания, почему я могу заключить, что всё отделение книг сих, романов французских, было кем-либо отобрано, тем более, что из них ни одноготома разрозненного сочинения в собрании моем не находилось, тогда как все русские романы были на лицо.

Инструменты же скорее наброшены, чем уложены: у физических все стекла побиты, прочие поломаны; при том же самые нужные и лучшие для съемки планов инструменты были поделены братьями между собой, что они конечно были в праве сделать…

С помощью приглашённого мной книгопродавца Готье, я составил книгам каталог, пополнил покупкой разрозненные сочинения и уложил все опять в ящики, что мне стоило около 700 рубл., и сим средством я получил богатую библиотеку, состоящую почти из 3500 томов, для присоединения оной к своей прежней библиотеке, а около 1500 книг старых ни к чему негодных и разрозненных оставил в Москве для продажи, которая однако же не удается.

Из инструментов отобрал я несколько лучших и отдал их в починку, с уплатой за них теми, которые мне менее были нужны, но до сих пор ещё не получил их.

Село Архангельское

2-го апреля 1842

Вскоре по приезде в Москву, я не упустил из виду навестить Алексея Петровича Ермолова, два раза я у него был и не заставал его дома, он после того приехал ко мне и, просидел у меня часа два утра, просил меня назначить день и местоя, где бы нам провести вместе вечер, чтобы потолковать о прошедшем, настоящем и будущем. Я назначил дом Петра Николаевича Ермолова, где мы и собрались: Алексей Петрович, я, Петр Николаевич и Воейков.

Мы провели вместе весь вечер и часть ночи и перебрали все предметы, которые могли нас занимать, в особенности он говорили о Грузии и о дурном состоянии, в коем ныне дела находятся. Из оборота мыслей Алексея Петровича казалось мне, что он бы не отказался принять вновь начальство в том крае, если бы ему оное предложили. Я нашёл его посвежевшим и душевно и телесно против прежнего состояния его, он веселее прежнего, и хотя ему случается иногда подшутить над какою-либо неосновательной мерой, предпринятой правительством или, лучше сказать, правительственными лицами, но в речах его не заметно того озлобления, которое прежде выказывалось.

В бытность мою в Москве я навестил раза четыре Львовых, у коих приятно проводил время; был также раза два у княгини Мещерской и почти ежедневно у Екатерины Федоровны Муравьевой. Остальную часть времени проводил я в занятиях по делам управляемых мною имений с Опекунским Советом…

В бытность мою в Пустотине приезжал ко мне тамошний сосед царевич Имеретинский Дадиан. Он некогда служил в Преображенском полку, и когда в 1822 году было возмущение в Имеретии, то он, находясь тогда в отпуске, принял участие в том бунте, был взят в плен, судим и переведен за наказание в один из гарнизонных батальонов Сибирских, где пробыл пять лет, был прощен и уволен в отставку; по отставке он женился на дочери графини Пален, вдовы Павла Петровича, и поселился в Рязанской губернии; человек простой и по-видимому показался мне хорошим. Выехав из Пустотина, я по дороге заехал к нему в село его, Кипчаково, где и ночевал…

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTEyLnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTU3MjQvdjg1NTcyNDMyMC9jMjJhMi9DMmVaSk5UQkg1NC5qcGc[/img2]

Апрель 1842

Хотя меня Ховен и просил дождаться возвращения из уездов в Воронеже Исленьева для свидания с ним, но я торопился возвратиться домой, а потому и выехал 29 числа перед вечером в Землянск для свидания с Вульфертом, квартирующим там со своей батареей.        

Я приехал в Землянск в полночь, остановился на постоялом дворе и на другой день обедал у Вульферта. Радость его видеть меня неописуема. Он мне предан без лести. Я нашел в нем большие перемены как в физическом, так и в нравственном отношении; он постарел, жалуется на болезнь, несколько обрюзг. Думы же его обременены тревожными мыслями; он чем-то недоволен, речи его неспокойны; словом, он казался мне как бы в ипохондрии.

Жаль мне было видеть моего Вульферта в таком положении. В тот же день 30 числа приехал я к Николаю Матвеевичу Муравьёву. Он, кажется, расстроен в делах своих женитьбою. Жена его бедна и не имеет ничего привлекательного. Надобно думать, что он ошибся в расчетах своих, и что он полагал взять какое-либо состояние, которое однако же едва ли оказалось. При том же на попечении у него теперь остался брат его Матвей, молодой офицер, который также женился в прошедшем году.

Поездки к соседям

Переночевав у Муравьёва, я отправился с ним на другой день обедать к отставному генералу Луке Алексеевичу Денисьеву. Уже два раза виделся я с этой особой, пользующейся хорошим именем во всём околодке. Старик сей по видимому был некогда пламенный служивый. Он умен, приветлив и сохранил воинский дух, свойственный его природным склонностям или привычкам от долговременной службы. Говорят, что он много и бедным помогал.

При всех хороших качествах сих, заметна в нем большая доля хитрости, но непредосудительной; её можно скорее назвать большой осторожностью, которая, может быть, сделалась ему свойственной при многоразвитых сношениях, в которых он находился с людьми и начальниками своими в течении долголетнего своего поприща. Во всяком случае человек сей занимателен и заслуживает уважения.

Я был у Денисьева ещё прошедшей осенью. В новый год он приезжал ко мне, но не застал меня дома. С ним приезжал тогда Савельев, помещик соседнего Денисьеву села Аксизова. Надобно было и этот визит отдать. Я заехал в Аксизово; их два брата, из коих один в то время был в отъезде в Москве. Тот, которого я дома застал, человек образованного обхождения, но я не заметил ничего особенного в разговоре его. Посидев с час, я поехал в Задонск, куда прибыл к вечеру и там ночевал.

2 числа я съездил ещё к нашему предводителю дворянства Кожину, который живет в 7 верстах от города. Богатый человек… ныне занимается отделкой огромного дома своего и употребил уже 80. т. рублей на внутренние украшения и мебель: сумасшедшее дело, тем более, что он не сроден по привычкам своим к такой пышности. Пионерный полковник Каульбарс, который втравил Кожина в сии странные издержки, смеётся над ним; а Кожин сам дивится богатому убранству комнат, коими он никогда не будет уметь пользоваться.

Навестив в Задонске ещё кое каких знакомых, коим я должен был визиты, я возвратился 2-го мая домой.

Май 1842

4-го числа, по возвращении с прогулки, нашел я у себя на столе присланное с нарочным письмо от Ховена, которым он уведомлял меня, что Исленьев получил эстафету, после чего ему нельзя было ко мне заехать, потому что он спешил возвратиться в Петербург; но как он должен был 5-го числа проезжать через Задонск, где он может быть и переночует с 5-го на 6-е число, то Ховен убедительно просил меня съездить в Задонск, дабы переговорить с Исленьевым, который имел надобность со мной повидаться.

Ясно было видно из письма Ховена, что эстафеты никакой не было: ибо, если бы Исленьев получил эстафету для ускорения его возвращения, то бы он не располагал ночевать в Задонске. Видно было, что он имел какое-либо поручение до меня касающееся и счел обязанностью своей ехать к Исленьеву, до коего лично я никакого дела не имел, но к лицу, имеющему по-видимому поручение от Государя. Я не хотел дать кому-либо причины, а паче всего самому себе повода обвинить себя в каком-либо неумеренном поступке, противном воле Государя.

5-го числа отправился я в Задонск, куда приехал в два часа пополудни. Исленьева ещё не было; я ожидал на квартире Иванова, у коего остановился. Прождав Исленьева до 11 часов вечера, наконец я лег спать, поручив во всех местах, где он мог остановиться, чтобы мне дали знать о его приезде.

Исленьев приехал в Задонск в два часа утра, в 4 меня уведомили о приезде его, и я немедленно к нему отправился. Когда я жил в Петербурге, я всякий день виделся с Исленьевым, на разводе или во дворце, но едва ли разменял с ним несколько слов, и потому нельзя назвать нас знакомыми. Он командовал гвардейской дивизией, а теперь уволен от сей должности и состоит только в звании генерал-адъютанта при лице Государя. Ховен уверял меня, что он ныне в большой доверенности у Государя. Исленьев принял меня с неловким видом старого знакомого и лицемерного участия. Когда мы сели, «скажите» начал он, «как это всё несчастливо случилось!»

«Правда, что несчастливо», отвечал я, «но на сие была воля Божья, и я, покоряясь ей, переменил уже прежние привычки свои, предался другому роду занятий и совершенно обратился к сельскому хозяйству. Вы желали меня видеть, как мне Ховен писал, и я приехал для того более, что много было сплетен на мой счет»…

«Много сплетен!» прервал он. «Сплетни эти всему причиной».- «Не о тех сплетнях хочу я говорить», прервал я в свою очередь, по коим я должен был выйти в отставку: я тех и знать не хочу, не хочу знать и ябедников. Зачем я возьму на себя труд разыскивать зло, ими же сделанное? Они будут виновны, а я за ними следить! Нет, мне до них дела никакого нет; а я говорю о слухах, которые были распущены мне во вред, будто Государь уже после отставки приглашал меня идти опять в службу, но что я отказал ему, что я будто вышел в отставку в порыве неудовольствия на Государя, о чем и теперь ещё слышу, а потому и полагаю, что враги мои не умолкли и стараются поддержать в мнении Государя ложное понятие о моем образе мыслей».     

«Скажите мне, не имеете ли что передать?»…

«Ничего, кроме того, что я бы весьма счастлив был, если бы Государь знал настоящий образ мыслей моих. Более сего я ничего не ищу, живу покойно, мне хорошо, и я ещё теперь пользуюсь милостями Государя: ибо в эти несчастные три года живу арендами, жалованными мне Государем, без коих бы я терпел недостаток. Никогда приглашений никаких я не получал от Государя на вступление в службу; да и не шло бы Государю приглашать меня: я состою в его воле. Что же касается до подачи мной прошения в отставку, то всякий, кто захочет только обратить на сие обстоятельство внимание, увидит, что сказанное обо мне несправедливо.

Когда я лишился командования корпусом, я переехал в Киев, где занимался прилежно счетной комиссией, мне порученной, как всякой обязанностью, и провел в сих занятиях три месяца. Когда же я увидел, что меня ни к какой другой должности не назначают и что подходило уже время, после которого не принимаются более прошения в отставку, я подал своё прошение, в той уверенности, что мне не надлежало ожидать дальнейшего намёка, и потому что самый аксельбант, который я носил - звание генерал-адъютанта, не препятствовал званию контролёра, в которое я был облечён. Словом, служить и даже быть генерал-адъютантом без царской доверенности считал я неуместным».

«Да нельзя ли всё это как-нибудь переменить?» спросил Исленьев. «Ну если бы вам предложили вступить в службу, согласились ли бы вы?»

«Вот письмо, отвечал я, которое я по сему делу писал четыре года тому назад к покойному отцу моему, желавшему меня видеть в службе». Я вынул из кармана и прочитал ему письмо сие, которое заключалось в следующих словах: Ничего искать не буду, а волю царскую исполню с совестливостью; что Бог велит, тому и быть. Исленьев как будто не понял письма сего, и я продолжал: «Все от воли Государя зависит; он мне был и есть судья. Я принял гнев его с покорностью, удалился со службы, но остался верноподданным Его Величества и во всякое время готов опять в службу, если сие ему угодно. Стоит только Государю зачислить меня на службу приказом по армии, и я опять буду служить с прежним усердием».

Тут Исленьев обратился вдруг ко мне с поспешностью: «Как, по армии? Вы желаете поступить на службу с зачислением по армии?»

«Приказом по армии, или по войскам», отвечал я. «Как и каким званием мне поступить на службу, зависит от одного Государя; мне же неуместно делать какие-либо условия с Его Величеством, когда я вступаю в службу. Государь меня зачислит, как и где ему угодно, хоть батальонным командиром. Звание моё будет зависить от великодушия Государя, на которое я полагаюсь».

«Не примите за лесть то, что скажу вам, Николай Николаевич. У нас большая нужда в генералах теперь. Ваши военные достоинства известны, дела в Грузии идут дурно; вот теперь и военный министр туда поехал. Что, если бы вас назначили в Грузию?» потом одумавшись несколько - «на Кавказ», сказал он. «Дела там дурно идут; вы же можете там оказать важные услуги и Государю, и отечеству».

Колебание Исленьева между Грузией и Кавказом дало мне повод усомниться. Мне не хотелось бы на Кавказе быть, чтобы не попасться в омут несогласий и распрей, разделяющих там начальство на партии; не хотелось поступить на место, в котором от меня бы всего ожидали и где бы я имел руки связанными. Но я видел, что Исленьев не тот был человек, коему бы всё сие можно было объяснить.

«Если я буду на службе», отвечал я, «то лично объясню Государю мнение моё на счёт сношений, в коих там начальство находится».

«Барон Розен там начальствовал, сказал Исленьев, «и дурно кончил». - «Барон Розен», отвечал я, «был почтенный человек, который знал край и хорошо им правил; дай Бог всякому другому на его месте также управиться».

«Не правда ли», сказал Исленьев, «какой был почтенный человек барон Розен? Я его тридцать лет как знаю; его несчастье, что Государь приехал в Грузию в его командование; случись это в командование Паскевича или Ермолова, тоже самое бы было. У меня дядя служил на линии при Екатерине; он говорил, что войска в том краю всегда занимались постройками и работами, отвлекающими их от строевой службы, что это неизбежно в том краю; а помните манёвры?».

«Помню».

«Ведь тогда Государь был недоволен».

«Не заметил», отвечал я; «напротив того, Государь был очень милостив ко мне, при всех благодарил меня».

«Знаете ли, Николай Николаевич, ведь вас полагали принадлежащим к оппозиции?»

Можно было рассмеяться при таких речах. Исленьев сам не знал, что это за оппозиция, смешивал её верно с конституцией, вольнодумством, формасонством, и туда же относил вероятно и манёвры 1835 года, в коих я имел успех. Но тут надобно было скрыть впечатление, которое произвёл на меня такой отзыв. Не знаю, от него ли он произошёл, или был последствием каких-либо указаний из Петербурга.

«Это моё несчастье», отвечал я, «что обо мне существует такое мнение; впрочем сказанными вами словами поверяется слышанное мной уже однажды».

«Когда, где?» спросил Исленьев, «не в Вознесенске ли?»

«Нет, отвечал я, «это случай, который мне только известен».

Я вспомнил сказанное мне Государем в Николаеве в кабинете: «Я вам покажу, что я ваш Государь» - речи, о которых мне, может быть, удастся когда-либо спросить Государя.

Тут поговорил он несколько о цветущем состоянии, в коем он находил Воронежскую губернию в сравнении с прочими им виденными, с Тульской в особенности, и восхищался богатством и благоустройством сельской земледельческой промышленности нашей губернии. Я говорил ему, сколько она пострадала от трёх годов неурожая; но он не находил сего, и вероятно в таком виде передаст и в Петербург ошибочные понятия свои. И в самом деле, что могут видеть и о чём могут судить тёмные люди сии, никогда не выезжавшие из столиц, проскакавшие по большим дорогам и проспавшие большую часть пути, ими сделанного? Что они знают о богатстве края, о земледелии? А между тем мнения их будут служить руководством правящим в столице властям.

Потом, помолчав несколько, Исленьев спросил меня, не поеду ли я в Петербург?

«Нет», отвечал я. «Зачем я поеду, не знавши, как буду принят Государем? Идёт ли мне бросить семейство своё, имение, коим занимаюсь и от устройства коего зависит всё будущее благосостояние семейства моего, лишиться выгод, которых ожидаю от пожертвований, мной уже сделанных в сем имении, для того, чтобы ехать на неверное и рисковать всего лишиться?»

На это Исленьев промолчал; и так как я видел, что ему более ничего не оставалось говорить мне, то встал и простился с ним. Он изъявил мне надежды и желание своё видеть меня с ним опять на одном поприще службы.

Того же 6 числа возвратился я домой.

Из всего разговора сего с Исленьевым можно было заключить, что он получил какое-либо поручение от Государя касательно меня; но прямо ли он получил оное от Государя, или от кого-либо из приближенных, того я не мог различить настоящим образом.

Могло случиться, что Ислентьев и более сказал, чем ему было поручено. Например, можно ли полагать, чтобы ему велено было спросить меня, пойду ли я в службу, если меня пригласят? Но если ему сие именно было приказано, то спрос сей есть ничто иное как само приглашение, и другого ожидать едва ли можно и должно.

Дальнейших объяснений с Исленьевым мне не приличествовало иметь, и я даже должен опасаться, чтобы он не пересказал иначе и ко вреду моему то, что он от меня слышал. Может также быть, что поручение, ему данное, есть следствие письма, которое брат Александр вручил графу Орлову, и едва ли не сказывал мне губернатор, что Ислентьев о сих делах передаст Орлову. В таком случае ничего не выйдет из того доброго.

Так как губернатор хотел по пути своему в Петербург заехать ко мне и просил меня ещё в Воронеже зазвать к себе на то время Тергукасова, то я посылал к нему нарочного с приглашением приехать ко мне. Тергукасов приехал 9 мая и пробыл 10 число в ожидании Ховена. 11-го Ховен приехал к обеду. Я ему рассказал весь разговор мой с Исленьевым. Он уверял меня, что колебание, замеченное мной в Исленьеве при упоминании о Кавказе и Грузии, происходило не от чего иначе как от того, что Исленьев не знал настоящего различия между сими управлениями, и что так как занимающий ту сторону корпус войск называется Кавказским, то боялся сказать менее, упомянув о Грузии.

Как бы то ни было, я просил Ховена за сим делом в Петербурге следить и коль скоро бы он только заметил, что меня хотят коснуться и назначить на Кавказ, а не в Грузию, то бы он всеми путями ему возможными обнаружил бы на сей счет мой образ мыслей. Я поручил ему свидетельствовать моё почтение графу Орлову, так как и Орлов вспомнил обо мне, когда он в прошедшем году был в Воронеже, и говорил бы с Орловым о моём вступлении в службу только в таком случае, если он сам о том заговорит. Ховен располагал возвратиться через месяц и хотел на обратном пути заехать опять ко мне; он выехал от меня к Тергукасову 11 же числа.

И так я теперь остаюсь в ожидании того, что случится со мной. «Ничего не ищу, но волю Государя исполню с совестливостью». Выражение сие, помещенное в письме моём к покойному отцу, останется неизменным. Не буду винить себя, если новые неудовольствия будут сопровождать меня на поприще, на котором могу опять очутиться. И если я, покинув уединение моё, должен буду опять пострадать, то приму сие наказание, определенное мне Богом.

На днях получил я ещё два пригласительных в службу письма: одно от Сакена, другое от брата Михаила, с коим я уже близ 10 лет не имел никакой переписки. Странно, что все сие в одно время стекается ко мне как бы для того, чтобы поколебать меня; но я не чувствую себя даже склонным изменить принятым мной правилам и буду ожидать решения участи своей, нисколько не двигаясь для достижения чего-либо; вместе с тем не изменю обязанностям своим в отношении к Государю и Отечеству, если только меня найдут полезным.

Третьего дня навестил нас новый гость, Аксизовский, дальний сосед Савельева, у которого я на днях был…

21-го жена выехала с тремя старшими дочерьми в Тагин для свидания с братом Захаром. Я находил справедливым допустить эту поездку для развлечения её после трёх лет пребывания безвыездно в деревне.

Поездка в Лебедянь

23-го я также пустился в путь, чтобы навестить некоторых соседей и побывать на Лебедянской конной ярмарке, где располагал купить лошадей, и оставил дома одну меньшую дочь свою Сонюшку. Прежде заехал я к Субботину, коего не застал однако же дома. Отобедав там с племянницей его, я поехал в Красную Пальну, к Вадковскому. Он просватал ныне дочь свою за флигель-адъютанта полковника К…на… В проезд Государя через Грузию, после смотра моего в 1837 году, К…н, приятель Дадиана, зятя барона Розена, дал себя дружески принять им и сделал те донесения, которые имели последствием несчастие Дадиана и свержение барона Розена. Ныне он опять поехал в Грузию.

Вадковский не объяснил мне определённо, какого рода он имел там поручение, чего он впрочем и сам, может быть, не знает обстоятельно; но он сказал мне, что К…н сам говорил ему, что путешествие военного министра в Грузию есть ни что иное, как пышное шествие похорон его, при коем он К…н держал одну из кистей балдахина. И так надобно полагать, что К…н и в сем случае имеет какое-либо тайное поручение одного рода с тем, которое ему было дано в 1837 году. Со времени сей помолвки Вадковский, доселе всегда недовольный правительством, переменил речи свои: он более не жалуется, напротив кажется как будто готовым идти к К…ну в сотрудники.

Вадковский, по несоразмерной с доходами жизни своей, как слышно, в долгах и ещё ищет занять денег, встречал нужду для совершения с пышностью свадьбы дочери своей в наступающем августе месяце.

От Вадковского поехал я к Тергукасову, у коего и остался ночевать. Тут в приятельской беседе отдохнул я от душевного стеснения, в коем я провёл часа три у Вадковского. Ховен провел почти целый день у Тергукасова в проезд свой в Петербург, и располагал, по настоящем дознании дела моего в столице, предотвратить, через знакомых своих, всякий злой умысел, который бы мог заметить в отношении меня от людей неблагонамеренных.

24-го выехал я от Тергукасова в Лебедянь, расстояние около 50 вёрст. Дорогой заехал я в село Красное к отставному флота лейтенанту Петру Васильевичу Наумову, с которым я познакомился в прошедшем году у Субботина и который с тех пор несколько раз у меня был хороший человек, но крайне тяжёлый, как по молчаливости своей, так и по привычке засиживается в гостях, нисколько не щадя времени хозяина. При том же он от природы сильно заикается, и дабы лучше объясняться, когда после долгого молчания начинает говорить, объясняется так медленно и с таким трудом, что недостаёт никакого терпения его выслушивать.

Я остановился кормить лошадей в селе Троекурово, что в 10 верстах от Лебедяни. В селе сем живёт с давних времен затворник Илларион (сын казенного крестьянина Раненбургского уезда, села Зенкина - см. в 1-й книжке - «Душеполезного Чтения» 1895 г. Статью о нём Е. Поселянина), старик совершенно предавшийся молитве и пользующийся в окрестностях особенным уважением как по строгости жизни, коей он предался, так и по духу пророчества в нём признаваемому. Ему построена келья, на дворе церковном, помещиком Троекурова Раевским, который содержит его и приставил к нему послушника.

Не хотелось мне прехать через Троекурово, не увидев затворника, и так как мне довелось тут лошадей кормить, то я воспользовался свободным временем, чтобы его навестить. Послушник, в одежде почти такой же, как носят обыкновенно люди духовного звания, заметив, что я иду к келье , нагнал меня у дверей в сени и спросил что мне надобно. - «Видеть отца Иллариона», отвечал я. «Как о вас доложить?»

- «Помещик Задонского уезда Муравьёв. Примет ли меня отец Илларион?» - «Не знаю, сейчас доложу», и так как двери в сени были заперты изнутри, то он перескочил через довольно высокую каменную стену, которая примыкала к сеням с левой стороны, отворил изнутри сени, впустил на крыльцо, где я дожидался, и, подошедши к дверям кельи, стал призывать отшельника обыкновенным призывом, употребляемым в монашестве: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас». Он скоро возвратился ко мне, прося меня войти.

Жизнь в отставке (1843-1845)

Скорняково, 5-го января 1843

…Всякое учреждение порядка и меры к ограждению собственности не нравятся сельским жителям наших всех сословий. Привыкшие к воровской промышленности, они считают всякую меру благоустройства стеснительной, и нет тех средств, которые бы они не предпринимали для уничтожения порядка, чему им способствует слабое действие правительственных судебных мест.

Вчера читал я свод лесных законов, но нигде не нашел распоряжений об охране лесов от порубок соседей; да если бы они и были, кому бы  привести  их в исполнение при корыстолюбии, водворившемся во всех отраслях правления? В уставе этом однако же рассыпаются в приглашениях владельцев оберегать  сию драгоценную собственность свою, предлагают им обращаться за советами и наставлениями в какие-то общества, учрежденные в Москве и Петербурге; но чему в сих обществах учиться?

Разве дадут правила, по коим какой-нибудь Немецкий профессор выдумал снимать щипчиками разных козявок с деревьев, у которых они подтачивают кору? Приложены штаты и положения, сделанные для библиотекарей сих лесных обществ; но не научают как оберегать леса от похитителей, как побудить земскую полицию к исполнению своей обязанности, и от того, что она своего дела не делает, погибают у нас леса до невероятности…

Скорняково,  31 Октября 1844.

В январе месяце сего года был я в Москве по делам отчизны. Там я часто виделся с Алексеем Петровичем Ермоловым и проводил у него целые ночи в разговорах о происшествиях старой совместной службы нашей и о настоящих делах Кавказа, которые под управлением там часто сменяемых начальников, год от года становились хуже. На усиление средств были уже посланы бывший мой корпус и другие части войск из разных мест.

Значительные потери, понесены нами в том же краю, произвели всеобщий вопль и говор в России, в особенности же в Москве,  где слухи и пересуды свойственны в кругу людей праздных, коими столица вся наполнена. Громко и не скрытно говорили везде о необходимости назначить на Кавказ Ермолова или меня, как единственных людей, могущих восстановить в том краю дела.

Разговоры до такой степени распространились, что окружной жандармский генерал Перфильев даже доносил о том Бенкендорфу, для доклада Государю, как об обстоятельстве, заслуживающем, по его мнению, внимания. Об  этом донесении знал я еще до выезда моего из деревни, отчего я было раздумывал ехать в Москву для поддержания своим присутствием этих разговоров, но после, передумав, я решился ехать с тем мнением, что мне не надо обращать внимание на эти слухи, а вести себя и действовать как мне нужно было независимо от обстоятельств.

Разумеется, что при свиданиях моих с Ермоловым разговор часто касался будущности моей, при могущем случиться вступлении моем вновь на поприще службы. Ермолов сказывал мне,  что граф Орлов пытался докладывать обо мне Государю, но что Государь и слышать не хотел. Поэтому я разуверил Ермолова в ошибочном мнении его о доброжелательстве ко мне Орлова, представив ему дело в настоящем виде, т.е. что Орлов не помешал бы мне подвинуться, если бы случай возвел меня без его пособия (ибо в таком случае сопротивление с его стороны могло бы повредить в общественном мнении), но что он сам не сделает ни шагу, чтобы мне дать ход в  том помышлении, что он не надеется видеть в другой раз во мне человека, коего успехами он мог бы воспользоваться, как он это сделал в последнюю Турецкую экспедиции.

Поездка в Москву

Я спрашивал Ермолова, принял ли бы он место главнокомандующего в Грузии, если бы его произвели в фельдмаршалы. Он отвечал, что нет, потому что не находил в себе более тех физических сил, которые нужны для таких занятий. Обо мне говорил он, что могло случиться, что меня назначат командиром того же 5-го корпуса, и что после первых успехов могли бы меня назначить и на место Нейдгарта, который чувствуя себя не в силах, охотно бы мне предоставил место свое и даже подготовил бы все сам к тому; но теперь продолжал Алексей Петрович, пока еще не начались военные действия, и в Петербурге полагают большие надежды на победы от такого огромного прилива сил на Кавказе, нельзя думать, чтобы меня употребили в этом деле. В Мае месяце, говорил он, должно ожидать чего-нибудь; не в Мае, так в Сентябре, когда они познают, что на Кавказе не увеличение числа войск, но хороших людей начальниками нужно.

Я уже совсем собрался было выехать из Москвы сюда, как разнесся слух, что Государя ожидают в Москву. Я счел неприличным выехать в такое время, дабы выезд мой не имел вида укрывательства, и решился дождаться либо приезда Государя, либо верного известия о том, что он не располагает быть в Москве. Князь Сергей Михайлович Голицын был  в то время в Петербурге, и его со дня на день ожидали в Москву, он должен был привезти основательную весть, и я решился дожидаться его приезда. Он приехал через несколько дней с вестью, что Государь и не думал ехать в Москву. И так я выехал в деревню.

Настала весна, я был тревожим в мыслях какими-то ожиданиями, сельское хозяйство перестало меня занимать, и к тому открылось новое обстоятельство, которое усилило думы мои, хотя и совершенно в другом роде.

К сему присоединились недостатки в деньгах, обстоятельство, коему я в семейном быту еще никогда не подвергался. Доходов от имения почти никаких нет от неслыханной дешевизны хлебов, которые я не решаюсь задаром продавать. Из заслуженных мной трех аренд, две уже кончились; осталась только одна на два года, и той не доставало на уплату процентов за имение, которое  уже три года очищалось арендами и задолжало до 40 000 в капитал, принадлежащий старшей дочери моей: единственное ее достояние, приобретенное  многими трудами моими и бережливостью на службе. По сим причинам должен я отказаться от поездки в Петербург, куда призывает меня теща для благословения сестры покойной жены моей, выходящей замуж. Желал бы и свидеться с людьми образованными, с родными, взглянуть на свет, от коего уже так долго отлучался, и во всем этом встречаю почти непреодолимые препятствия.

Наконец, зрение мое день ото  дня слабело, так что по вечерам трудно заниматься. Все это сильно подействовало на дух мой, лишило деятельности и обратило к задумчивости. Мыслей же разбить не с кем. Я начал скучать, так что скука большей частью превозмогает делаемые мной усилия для возбуждения прежней моей деятельности.

В число припадков моих получил я непреодолимое отвращение к прекрасному моему кабинету, устроенному по моему вкусу и наполненному воспоминаниями  прежних лет и службы моей, и отвращение сие до того усилилось, что я перестал сидеть в нем  и перешел с обыкновенными занятиями в старый дом, где тесно и нет никаких удобств для занятий, но где неумолкаемый шум детей составляет для меня наилучшее развлечение.

Дом, построенный здесь с такими трудами и издержками, требовал поправки, потому что обыкновенная садка, случающаяся в обыкновенных строениях, изменила в некоторых местах правильность стены и потолков. Я приступил к делу, но по мере, как я обращал внимание на один предмет, открывались новые недостатки. Я усилил старание свое,  внимание и издержки и был завлечен в переделку почти всех частей дома, в коем я снял железные оковки, отпустил все скрепления и заметил, что садка стала усиливаться; надобно все было перебрать, все снова скрепить и усилить все скрепления.

Дом трещал от садки и переделки, расходы ежедневно увеличивались, работы открывались новые, мы жили в тесноте, занятии мои прервались, стук, пыль, поминутные спросы мастеровых, опасения лишиться жилища своего, - все это усиленное мнительностью моей, меня до крайности расстроило. Я выдержал испытание. Докончил через силу предложенные работы, но вместе с тем упал духом, сделался скучен, задумчив.

В начале Сентября месяца навестили меня, самым неожиданным образом, брат Михайло, Корсаков и племянник мой Николай Муравьев, приехавший с Кавказа. С последним я раза три виделся летом, и разговор был для меня занимателен: ибо он всегда касался Грузии. Но, воскрешая воспоминания мои, рассказывая о неудачах нынешнего правления,  он возбуждал во мне, если не желание снова испытать поприще славы, по крайней мере мысли о возможности  мне опять быть на службе.

С братом Михаилом я 10 лет не виделся. Я был очень обрадован его приездом, но разговор его касался менее семейных  дел, чем служебных, в коих он провел всю свою жизнь, а потому он тоже не переставал говорить о службе моей и приглашал меня быть в Петербурге, дабы испытать расположение ко мне Государя, мера, на которую я не мог согласиться.

Скорняково, 27 Марта 1845

Я был в Петербурге, и вот последовательность всего события.

Еще с осени убеждала меня письмами своими Прасковья Николаевна Ахвердова, приехать к свадьбе дочери ее, сестре покойно жены моей, дабы присутствовать в звании посаженного отца. Долго я отказывался от этой поездки, ссылаясь на настоящую причину – недостатки, которые мы терпим, потому что не получили доходов с вотчины уже два года.

Убеждение брата Михаила также не могло склонить меня, но вдруг прекратились письма от тещи моей. Хотя сие случалось ни от чего более, как от неисправности почты, на которой письма ее залежались; но обстоятельство сие меня встревожило: мне казалось, что старушка на меня сетует, и я упрекал себя в том, что отказался ехать и утешить ее в  последние дни жизни ее, ибо она была слаба и в параличе.

Еще я колебался, когда получил письмо от брата Андрея, писавшего мне в простых выражениях, что расчеты мои в таком случае неуместны, что я останусь с рожью своею или с деньгами, а тещу могу более никогда не видеть, и что я себе никогда не прощу сего. Письмо сие сделало на меня сильное впечатление; я думал, что если предстоящее обстоятельство должно завлечь меня на службу, то не должно было уклоняться от этого, и решился отправиться в Петербург в конце Декабря, потому что свадьба была назначена на 10 Января сего года.

Так как я обязан был посещением губернатора нашего Ховена, то я собрался съездить к нему в Воронеж в течение Декабря месяца; ко мне присоединился в спутники Соломон Артемьевич Тергукасов, который имел также надобность быть у Ховена. Мы заехали сначала к генералу Денисьеву и приехали к Николаю Матвеевичу. А на другой день прибыли в Воронеж.

Там я познакомился с полковником Батурлиным, помощником начальника штаба Кавказского корпуса. Батурлин возвращался в Россию  после неудач, потерпевших нами в последнюю экспедицию к горцам; он желал представиться мне и при этом случае сообщил мне разные подробности о сей экспедиции.

В течение Ноября и Декабря месяцев были известия о разных назначениях главнокомандующего в Грузию на место Нейдгарта. Который настоятельно просил  увольнения от занимаемого им места; говорили, что перемена его сопряжена будет с пользой для самого края, которым он себя не признавал  в силах управлять.

Я получил также письмо от А.П. Ермолова, которое здесь прилагаю по оригинальности и колкости выражений в оном помещенных.

«Любезный и почтенный Николай Николаевич. Возвратившийся от вас племянник ваш, сказывал мне, что, быть может, нынешнюю зиму вы не приедете сюда, по причине уменьшившей число приезжающих в Москву. Жаль мне будет чрезвычайно,  особенно рассчитывал верно прожить некоторое время вместе. Помню хорошо, что нам было бы что прочитать, а Москва дала бы и о чем поговорить».

«Воля ваша: никак не ладится с местоимением вы и лучше по прежнему говорить «ты» старому по службе товарищу.

О Кавказе здесь различные слухи, но все не весьма хорошие. Впрочем, неудачи и потери всегда чрезвычайно преувеличены, без нужды, ибо они сами по себе довольно значительны. Не было с неприятелем ошибок кровопролитных, но болезни истребили войска. Поселения казаков левого фланга завалены больными, и г. Нейдгарт предлагал начальнику учредить госпиталь в Астрахани. Сами судите об удобствах, которые  приумножает тамошний карантин. Здесь ожидают и самого вождя грозных наших ополчений, который к одному здесь знакомцу писал, что он старался купить для него дом умершего графа  А.П. Толстого, или по крайней мере нанять его.

На место вождя, по известиям из Петербурга назначают Герштейцвейга, которого ты лучше знаешь и который скорее, может быть, познакомится с солдатом, делами своими, нежели именем. Слышно, однако же, что ссылаясь на раны и слабое здоровье, он уклоняется от назначения.

Есть молва и о генерал-квартирмейстере Берге, которого я совершенно не знаю. Но сему назначению многие не верят.  Нет ли неизвестного нам пророчества,  что Кавказ должен пасть  перед именем немецким? Надобно попасть на него! Напрасно нападают на вышедшую недавно книжку забавную. Как говорят: «Россия под нашествием немцев»  (эта маленькая, ныне редкая книжка написана Ф.Ф. Вагедем и была напечатана, по его поручению, за границей). Тут, любезный Николай, родным твоим жизнь плохая! Кто-нибудь из наших бродяжничествующих  за границей способствовал неназвавшемуся сочинителю.

Многие говорили из людей достоверных, что весной пред началом военных действий, когда на Кавказ посылаемы были огромные подкрепления, князь Меньшиков желал получить начальствование (то есть фельдмаршальский жезл) на Кавказе. Это правдоподобно, но желал бы его спросить по совести, взялся ли бы он теперь?

При появлении сил наших у подошвы гор, известно достоверно, горцы пришли ощутительным образом в робость, и было между ними большое смятение, в особенности  когда по переходу Койсу соединился  Нейдгардт с Лидерсом  и превосходством  силы могли раздавить Шамиля. Никто не понимал расчетов Нейдгардта, который предпочел отпустить его. Может быть, в надежде легчайших триумфов. После сего горцы ободрились чрезвычайно и может подобного случая уже не  представиться.

Невероятно, как рассказывают, до какой степени упала доверенность войск к Нейдгардту, даже до насмешек. Не избежал того же и Гурко, и едва ли еще не более! Это меня удивило,  ибо в нем весьма много хороших качеств, и очень жаль этого. На линию надобен также начальник, и по Москве был нелепый слух о генерал-адъютанте Анрепе. Это по чину его невозможно не говоря о прочем! У нас, старожилов Кавказа, на уме ты, любезный Николай Николаевич; но видно мы глупо рассуждаем, ибо не сбывается по-нашему. Впрочем, когда говорят мне о происшествиях Кавказа, говорят о стране незнакомой: до того все изменилось там!

Сюда в отпуск ждут Гурко, которого я любопытен видеть; ибо спрашивали его  когда он ехал на линию, не повидается ли он со мной?  Он отвечал, что это совершенно бесполезно и что я так уже давно оттуда, что конечно не знаю обстоятельств.  Не  знаю, как будет смотреть Нейдгардт после знаменитых подвигов. Он, говорят болен совершенно и настоятельно требует увольнения.  Желание, вероятно,  скоро исполнится и без затруднения, и без замедления. Здесь Головин, возвратившийся из-за границы, и я уверен, что внутренне  он очень доволен собою. Я виделся с ним, но не имел случая говорить. Он не прочь от деятельной службы, но едва ли в состоянии быть годным, и конечно не в той уже стране.

Чрезвычайно любопытно знать, кто назначен будет и, кажется, должно это вскоре последовать; ибо с началом весны должны возобновиться действия, которые надобно поправить не для одних иностранных журналистов. Хотел еще писать, но спешит отъезжающий, который письмо  это отдает в Туле. Оттуда прямо я бы не написал его. Прощай. Люблю старого товарища, как прежде, уважаю еще более и знаю как достойного и полезного человека. Душевно преданный Ермолов».

26 ноября 1844 г., Москва

Письмо сие было получено в исходе Ноября. В соединении с разными слухами о назначении в Грузию, оно способствовало к встревоженью моему,  и отчасти к предприятию путешествия в Петербург, хотя настоящая причина была не какая-либо иная, как свадьба сестры.

Около того же времени уведомил меня Долгорукий из Одессы, что к графу Воронцову приезжал из Петербурга, фельдъегерь с собственноручною запиской Государя, и что не застав Воронцова в Одессе, фельдъегерь поехал к нему на южный берег Крыма, в Алупку. Слух носился в Одессе, что Воронцова призывали к занятию места главнокомандующего в Грузии или в Польшу на место Паскевича.

О состоянии дел на Кавказе я постоянно имел довольно верные известия. Часть оных доходили до меня через письма, часть изустно от проезжих с  Кавказа Армян, останавливающихся погостить у Соломона Тергукасова, живущего от меня в сорока верстах, близь большой дороги, ведущей из Грузии в Москву.

Общие очерки сих сведений были дополнены подробным рассказом, о военных действиях, сделанным генерального штаба штабс-капитаном Дельвигом (это славный впоследствии барон Андрей Иванович Дельвиг), приезжающим с Кавказа в отпуск к дяде своему, моему соседу князю Волконскому. Дельвиг  был у меня осенью, и с карандашом в руках отвечал мне на карте на все вопросы, которые я ему делал.

Бывший мой 5-й корпус выступил из своих прежних квартир Крыма, Подольской губернии и Бессарабии, в 3-х батальонном составе, и батальоны были наполнены до 700 человек, сверх того были взяты запасные люди, коими по прибытию полков на место пополнили всю случившуюся убыль от болезней, отчего в строевых рапортах о сем корпусе было показано после прибытия на левый фланг линии, до вступления войск в действие, такое же количество людей в батальонах, какое было при выступлении. И за это было объявлено высочайшее благоволение начальству, но войска сии не могли не потерпеть значительную убыль от сего внезапно предпринятого движения, в самое ненастное время года, без всяких почти предварительных приготовлений.

То же случилось и с маршевыми батальонами, отправленными из Москвы. Сборные войска сии проходили недалеко от нас и, невзирая на все расходы, понесенные правительством для облегчения жителей и войск во время сего движения, они крайне обременили жителей от совершенного беспорядка, в коем войска сии шли. Ни правильное снабжение подводами и квартирами, ни строгая дисциплина не обеспечили обыденного спокойствия  войск и жителей.

Растянутые колонны тащились пешком и на  подводах, оставляя по себе жалобы и неудовлетворенные претензии. Самый дух в сих сборных войсках, был в великом упадке: офицеры надеялись возвратиться по сдаче людей, а люди громко говорили, что их ведут на убой, чем  оправдывали насилие, делаемые ими между жителями, коих они укоряли беспечной и мирной жизнью.

Полки 5-го корпуса не могли иметь достаточно и удобных квартир в малонаселенном крае. При них не было никаких хозяйственных заведений, и они после утомительного похода не могли иметь потребного спокойствия и необходимых средств для поддержания сил своих и возобновления всего утрачивающегося в движении,  а после в делах, в коих они находились.

Слухи о приближении большого количества войск тревожили Шамиля. Он не чаял удержаться, и говорили даже, что он собирался оставить горы и удалиться  из пределов Кавказа. Известно было,  однако, что лазутчики его выведывали, какие идут войска, старые или молодые, и когда узнали  о составе вспомогательных полков и батальонов, то Лезгины успокоились и продолжали с духом вооружаться.

При оправлении войск сих, говорят, Государь будто сказал, что он посылает маршевые батальоны для укомплектования Кавказского корпуса,  значительно потерпевших в нескольких поражениях, понесенных ими в 1843 году при потере главных крепостей в горах и многих укрепленных мест и что 5-й корпус посылается для наказания и истребления Шамиля с его толпами.

Самое начало не подавало, однако, на то основательных надежд. Корпусный командир генерал Нейдгард был человек с образованием, но не имел той опытности, которая была нужна в делах такого рода…

Преемник мой в командовании 5-го корпуса, генерал-лейтенант Лидерс, был известен своей храбростью, но также неопытен и, как слышно, был человек способный более к занятиям мелочным, чем дельным, при том же больной.

Между частными начальниками замечательны  были: генерал-майор Клюки-фон-Клюкенау, родом из Австрии, служивший некогда майором у меня в полку, человек храбрый, но без головы и распорядительности; генерал-майор Пассек, человек с образованием, но бешенный и хвастливый без меры, честолюбивый; генерал-майор Фрейтаг, человек храбрый, образованный и с малыми средствами спасший остатки разбитых войск наших и их начальников в бедственные осень и зиму 1843 года.

Преддверием похода служил приказ Нейдгарда, коим он назначал предварительно действия всех отрядов на целую компанию, как будто можно было все за несколько месяцев до начала действий предвидеть и предназначить в войне с горцами, где природа на каждом шагу противопоставляет непредвиденные препятствия, гораздо важнее тех, которые встречаются от вооруженных жителей.

Приказ сей еще тем был неуместнее, что он сообщал неприятелю все наши намерения и, следовательно, указывал ему средства к отражению оных. Затем следовала многоречивая речь к горцам, коим он грозил наказанием их, выхваляя свои силы, и требовал покорности, обещал охранять их от насилия войск и враждующих, и многое подобное, могущее служить только к удовольствию неприятеля, который уже несколько лет кряду привык поражать нас и смотреть на взаимные распри начальников наших…

При таких пышных началах упущено было главное - продовольствие. На Кавказе нельзя продовольствовать войск, как в России, одними письменными распоряжениями, через провиантскую комиссию. Тут этот предмет составляет главную и личную работу начальника, без чего войска всегда будут терпеть нужду в  хлебе. Но кому из столичных вождей могло прийти сие на мысль, и кто бы из них не предпочел вести бесполезные перестрелки для славы своей скучному  и невидному труду заботиться о продовольствии?

С весны 1844 года войска были сведены в лагерь при Червленной станице, где не явилось продовольствия для содержания их: не с чем было выступить. Продержали их долее на низменных местах, где показались летом горячки. Число больных значительно увеличилось, так что все казачьи станицы были ими завалены.

Пока войска готовились в Червленной к походу или, лучше сказать, изнурялись от бесполезной стоянки в местах нездоровых, предложили выслать из Владикавказа отряд полковника Нестерова через Чечню, где он должен был соединиться к высланным ему на встречу из крепости Грозной отрядом под командованием генерала Фрейтага.  Прогулка сия не могла иметь настоящей цели.

А, кажется, только хотели ощупать расположение враждебных нам жителей Чечни и нанести им сколько можно вреда. Вместо того мы сами потерпели значительную убыль, потеряв без всякой пользы 400 нижних чинов, 25 офицеров и, кажется, одного штаб-офицера. Неудачная экспедиция сия  без сомнения, не могла служить к восстановлению упадшего в войсках духа.

Помнится мне, что действия главных сил не прежде начались как в Июле месяце. Генерал Лидерс должен был сделать из Темир-Хан-Шуры наступательное движение к стороне Акуши;  в авангарде находился  у него с небольшим отрядом Пассек. Но Лидерс не должен был идти в Акушу, а, напротив того, предположено было, чтобы удержав или опрокинув толпы, показавшиеся на пути его, возвратиться ему к главным силам, которым под начальством Гурко и в присутствии самого Нейдгарда тянулись к Койсу,  дабы предпринять движение в Аварию соединенными силами.

Иные говорят, что Нейдгард не знал о том, что Шамиль со всем своим войском собрался около Буртуная, где укрепился на позиции для защиты сей дороги; но сие невероятно. Напротив, по всем действиям Нейдгарда видно, что он имел положительные сведения о местопребывании Шамиля, к коему он шел;  но запоздалое движение его происходило медленно от бесчисленного количества лишнего обоза, который он с собою вез.

Не говоря о продовольствии, которое ему было необходимо взять с собою, с ним тянулись бесконечные нити колясок и всякие экипажи подчиненных ему начальников и, наконец, множество гвардейских офицеров, или флигель-адъютантов, присланных из Петербурга для пожатия лавров в этом походе, от коего ожидали несметно-огромных последствий.

Приезд флигель-адъютантов имел еще другой повод. В прежние года, когда наши дела на Кавказе шли хорошо, всегда было много гвардейских офицеров, которые, скучая столичной единообразной жизнью, желали испытать разгульной жизни в трудах  и боях с горцами, откуда они обыкновенно возвращались с крестиками. Когда же дела пошли дурно, и молодцы должны были жертвовать жизнью без видимой пользы для себя лично и для самого успеха дела, то они остыли к сему промыслу; в самом деле, их, как храбрых и пламенных молодых людей, первых всегда били.

Унывшие от неудач воины не вызывались самоотверженно на опасность. Так жертвовали без пользы лучшим цветом нашей молодежи. Отвращение сие от участия в походах на Кавказ дошло до того в Петербурге, что отправляющиеся туда ежегодно из полков офицеры не ехали более по охоте своей, но очереди или по наряду. Обстоятельство сие не было упущено иностранцами, которые  напечатали  оное в газетах.

Когда Государь о сем  узнал, он приказал Бенкендорфу созвать флигель-адъютантов и спросить их, почему они более не просятся, как прежде на Кавказ. Они отвечали, что занимая  столь лестное для них звание при лице Государя, они не могли желать лучшей службы, да и не считали себя вправе просить каких-либо назначений. В ответ на этот отзыв положено назначить десять флигель-адъютантов.

И все происшествие сие было вновь напечатано в иностранных газетах, с удовольствием выставляющих все, могущее служить к обнаружению нашей слабости. Флигель-адъютанты поехали, и, конечно, присутствием своим при войсках причинили больше вреда, чем принесли пользы. Если взять в расчет все затруднения, которые приносит в походах один барин со своей коляской, кухней, палаткой, вьюками и прочее, то конечно можно положить, что он в сложности совершенно погашает деятельность по крайней по мере одного взвода пехоты. Таких бесполезных людей в этом походе находилось много; ибо к ним можно причислить и тех,  которые тут же вертелись под покровительством старшего и других начальников, из личных своих видов получить награждение.

Говорят, что армия сия состоящая  из 30 батальонов одной пехоты, тянулась от Червленой станицы к Койсу, проходя не более 5 верст в сутки по дорогам, где люди были обременены беспрерывным вытаскиванием орудий и начальнических колясок. Ее уподобляли армии Ксеркса при вторжении его в Грецию.  Начальники и  флигель-адъютанты пользовались всеми удобствами жизни, тогда как войска изнурялись. Пока сие медленное и  безобразное шествие тянулось, Пассек, завлеченный пылкостью, подвинулся к горцам по Акушинской дороге, был ими окружен и едва не лишился всего отряда своего, но случайно выбился и даже успел их опрокинуть с значительными для них потерями, от чего находившиеся перед ним толпы рассеялись.

Лидерс, шедший за ним, настоятельно требовал у Нейдгарда позволения идти по следам бегущих в Акушу, но  на постоянные требования свои получал отказы и, наконец, приказал воротиться и переправиться в Ахатли через Койсу для соединения с главными силами Нейдгарда. Недовольный тем, что ему препятствовали к достижению личного подвига занятием Акуши (что, однако, не было сообразно с общим планом компании), он послал в Военное Министерство копию переписки своей с Нейдгардом, что навлекло Нейдгарду самые оскорбительные упреки.

Упреков сих он бы не получил, если б сам лучше повел исполнение рассудительно-предложенного плана своего атаковать Шамиля соединенными силами своими; но он не успел, и оттого остался во всем один виноватым: в военном деле, в более чем в каком либо другом, судят не по действиям, а по последствиям.

Между тем Шамиль собрал все свои войска, состоящие  из 15 тысяч вооруженных людей, которые он разделил на сотни и на тысячи, дав им некоторый вид устройства, расположился на позиции близ селения Буртунай, где он укрепился и вооружил шансы свои 17 орудиями от нас отбитыми. Он занял Хубарские высоты, впереди его лежащие и составляющие левый берег реки Койсу, которую надлежало Лидерсу переходить для соединения с Нейдгардом. Лидерс подошел к весьма затруднительной переправе Ахатли и перешел ее под огнем неприятеля, потеряв только 17 человек. Неприятель слабо защищал сие важное место и понес тоже незначительные потери, хотя из одних орудий  наших выпущено по ним до 600 выстрелов.

По соединении Лидерса с Нейдгардом, оба отряда стали лагерем не в большом расстоянии один от другого в виду Буртунайских укреплений неприятеля, который отделялся от них весьма глубоким утесистым оврагом. Атаковать с фронта, хотя и была возможность, но предприятие это было бы сопряжено с большою потерею и выгод не представило бы никаких: ибо Шамиль мог всегда беспрепятственно уйти. Но в обход на занимаемую им возвышенную равнину вела дорога верст на 20, на которую направили Клюке с 6 батальонами пехоты, артиллерией и 1000 человек кавалерии.

Неприятель узнал о сем движении, и когда Клюве показался у него на рассвете почти в тылу, Шамиль поднялся из своего лагеря в большом порядке и в виду всего нашего войска отступил. Шамиль избегнул боя, в коем ему предстояло неминуемо  быть разбитым, и увез в глазах наших всю свою артиллерию и все тяжести.

Причиной сей нерешительности в действиях служило то, что ни один начальник не доверял другому: Клюке не надеялся, что его поддержат атакой с другой стороны и остался без действия; Нейдгард все медлил и не надеялся на себя.

Лидерс пошел в Акушу. Шамиль, ободренный нашим ничтожеством, переправился с отрядом 2000 отборной конницы через Койсу у самого лагеря Гурки и, проходя следом за Лидерсом, отбил стада у Шамхальцев почти среди наших войск. Наконец, придя к Акуше, он грозил Лидерсу, который соединился с Аргутинским, пришедшим из Кази-Кумыка; но он тут лишился 2 орудий, которые были у него увлечены небольшим обществом Лезгин. Лидерсу предложено было идти обратно другим путем, где Гурко должен был ему доставить продовольствие; но, не надеясь на содействие Гурки и имея недостаток в хлебе, он возвратился тем же путем, преследуемый Шамилем, с коим арьергард его имел ежедневные ошибки.

Сим кончился знаменитый поход, от коего ожидали чудес. Затем следовало совершенное изнеможение войск как телесное, так и душевное.  Казачья станица наполнилась больными; стали их перевозить морем в Астрахань. Потеря сего рода в бывшем моем 5-м корпусе превзошла половину числа людей, приведенных на линию, не считая потери, понесенные в пути.

К осени Нейдгард возвратился в Тифлис и стал просить настоятельным образом, чтобы его сменили, говоря, что этого требует благосостояние самого дела. Коим он за болезнью не мог более заниматься. Лидерс также уехал лечиться в Одессу, где оставалось его семейство. Гурко сбирался выехать совсем: ему нельзя было более оставаться среди войск, пораженных столько раз под его начальством. Клюки просился прочь. Фрейтаг также. Все главные лица старались удалиться, не предвидя ничего доброго в будущем. Разъехались также набеглые герои и флигель-адъютанты. Коих скорое возвращение, говорят, разгневало Государя. Каждый из них честил, как мог начальство…

Государь не думал долгое время оставлять Нейдгарда в Грузии, но затруднялся в избрании другого начальника на его место. Тогда-то стали носиться слухи, о коих писал мне Ермолов. Слухи сии доходили до меня еще до получения письма его. Говорили тоже, что его самого назначают в Грузию, говорили обо мне; но между тем известно мне  было также о собственноручной записке Государя, полученной графом Воронцовым.

В таком положении находились дела Кавказа, когда мне понадобилось ехать в Петербург на свадьбу сестры Дарьи Федоровны. В этом путешествии я нисколько не завлекался надеждами быть главнокомандующим в Грузии; но ехал с одним желание свидеться с тещей и с ней проститься, может, навсегда. Я полагал, что мне предстоит случай, сей поездкой готовность свою и разрушить распускаемые на мой счет слухи, будто на повторенные призывания Государя я всегда отказывался от вступления на прежнее свое поприще.

Скорняково, 27 Апреля 1845

Я выехал отсюда 22 Декабря и приехал ночевать к Соломону Тергукасову, от благоразумия и дружбы коего можно всегда ожидать доброго совета. Мы провели с ним часть ночи в бдении. Он совершенно оправдал мой образ мысли и говорил, что, с приездом моим в Москву, дела более объяснятся, когда я увижусь с Ермоловым, от коего верно узнаю кое-что о происходящем.

23-го я приехал ночевать в Богородицк к исправнику Грызлову, отставному артиллерийскому офицеру, которого мне рекомендовал племянник мой Н.Н. Муравьев, выехавший в начале года из Абхазии, где он командовал 3-м отделением береговой линии.

Муравьев, сын Николая Лазаревича и двоюродной сестры моей Мордвиновой, имел около 35 лет отроду, хорошее образование, природный ум и редкие способности. Быстрая его карьера по военной службе в Грузии, где он служил с отличием и пользой и был ранен, доставила ему чин генерал-майора прежде многих его сверстников. Пользуясь особенной доверенностью генерала Головина. Он играл значительную роль, когда Головин был главнокомандующим; но после Головина он не мог там ужиться как по внутреннему неуважению, которое он имел к властям, так и потому что ему, может быть,  не отдали должной справедливости.

Выехав из Грузии для пользования себя от раны, он поселился в Богородицке, с коим он был с молодых лет дружен. При посещениях его в течение прошедшего лета, я мог легко заметить, что он заблуждался и был ослеплен мыслью, что его вызовут на новое блистательное поприще. Он не знал равнодушия, с коим встречают всех людей в Петербурге, несмотря на заслуги и достоинства их, и суждения мои насчет будущности его принимал только с уважением, коим он обязан быть моему старшинству.

Мысли сии стали, однако, приметно в нем переменяться, когда стал сближаться срок его отпуска. Наступила зима, и Муравьев нашел необходимым ехать в Петербург, в той надежде, что при перемене начальника в Грузии и ему предложат там место соответственное его достоинствам. Он и уехал в Ноябре, прося меня, если я поеду в Петербург, остановиться в Богородицке у исправника, которого он очень полюбил.

Генерал Анреп

Генерал-адъютант Анреп, знакомый мне в Польской войне, пожелал также видеться со мной и несколько раз приезжал ко мне, не заставая меня дома. По настойчивости, с коей он приступил, дабы склонить меня к вступлению в службу, я мог подумать, что он имел от кого-либо поручение уговорить меня, но как бы то ни было, приступ его не показывал человека ловкого.

И в самом деле, Анреп  сам сознался мне, что он не признает в себе ни дара слова, ни дара убеждения, но ручается за искренность и прямоту своих действий, основанных единственно на чувствах уважения ко мне и желании видеть успех в делах Кавказа. Так как он там служил несколько времени, то он рассказал мне некоторые подробности о случившемся с ним в той стране и сделанных им наблюдениях.

Мне не нравилось, что он осуждал правление Ермолова, говоря, что  нынешние запутанности имеют первоначальную причину свою, в поступках, распоряжениях и жестокостях  Алексея Петровича, который так напугал горцев, что они до сих пор упоминают о нем в песнях своих со страхом. Глупое суждение сие,  появившееся в публике после первых неудач Паскевича, давно уже было осмеяно и отвергнуто.

Велики же были неустройства, производимые Ермоловым, при коем все повиновалось одному слову его, когда и 20 лет после него, при всех переменах начальников, при ужасных расходах людей, денег и награждений, не могли удержать того, что Ермолов удерживал с горстью людей; и грабили жителей, казнили и вешали их, и осыпали золотом и чинами, и писали реляции о торжественных победах, а все дело шло назад и, наконец, еще надобно было сбросить последствия глупости и корыстолюбия на заслуженного человека, по зависти к его достоинствам!

Я уверял Анрепа, что в сем случае надобно было умеючи различать уважение, которое имели к Ермолову от страха, которым приемники его хотели воевать, потому что не находили в себе того, что нужно было, дабы держать людей в повиновении чувством уважения к лицу их. Но что и страха сего не умели поселить при огромных средствах, коими они обладали, а потому и не нашли другого способа для оправдания своего малодушия как сложить вину на того, кого прошедшие успехи обнаруживали их неуменье.

Воронцов предлагал Анрепу принять командование  линией; но тот отказался, признавая себя неспособным к такому сложному и обширному управлению и отказывался от оного за ранами, от коих он страдал. Тогда Воронцов просил Анрепа назвать ему кого-нибудь могущего занять сие место. Так мне, по крайней мере, рассказывал сие Анреп, которому я готов  верить; ибо считаю его истинно честным человеком, не способным на ложь.

Анреп назвал меня, но заметил, что Воронцов имеет на меня неудовольствие и потому, при объяснении сим со мною, спросил меня, нет ли между нами какого-либо неудовольствия  и правда ли, что я на него писал какие-то донесения. Он очень удивился, когда узнал, что я никогда ничего не писал против Воронцова и что все сие произошло от сплетен, коих настоящую причину я ему, однако же, объяснить не мог.

Видя нерасположение ко мне Воронцова, Анреп оставил на время настояния свои; но когда они перебрали весь список генеральский, и не нашли никого для занятия места начальника линии, то Воронцов вторично просил его назвать кого либо. Анреп опять указал на меня; тогда Воронцов отвечал ему, что я могу искать сего назначения через военного министра и что он примет меня,  если Государь меня назначит.

Ответ этот обрадовал Анрепа, который надеялся склонить меня к примирению с Воронцовым и к ходатайству собственно о себе; ибо  он увидавшись где-то на балу с Чернышевым желал со мной видеться и сказывал ему:  «Вот Муравьев был у Орлова, а со мной знаться не хочет. Что он ко мне не заедет?» Поэтому Анреп убедительно просил меня не упускать предстоящего мне пути снова поступить на службу и съездить к Чернышеву.

Я уверил Анрепа, что ничего не имею против Воронцова, а напротив того уважаю в нем много хороших достоинств; что не имею даже причины полагать настоящим образом, чтоб он мне когда либо повредить по службе; но что искать службы под командой его, когда он так дурно разумел меня и как бы избегал встречи со мной на службе, я не мог и ни за что не буду.

Что же касалось до посещения военного министра, то после слышанного мной, я считал обязанностью сделать ему из вежливости визит. Анреп, как будто предвидя намерение мое соблюсти сию вежливость, объяснил мне, в какой именно час можно было застать его дома и убеждал меня даже ехать в Военное Министерство, чтобы явиться к Чернышеву, если б я его дома не нашел; но сие нашел я уже совсем лишним и неуместным и сказал, что решительно не поеду искать министра в присутствии, потому что не имею никакого дела до него, кроме отдания почтения, что обыкновенно делается на дому.

Объяснения Анрепа и убеждения продолжались несколько дней. Я был и у него, познакомился с женой его, сестрой Будберга; женщина показалась мне умной. Он и при ней стал меня упрашивать; но она, взглянув в причины мои, согласилась с моим мнением, вопреки доводам мужа своего, которые она опровергала.

В сих разговорах моих, коих продолжительность становилась мне в тягость, не могло укрыться, что, без всякой злобы или неудовольствия на Воронцова, главная причина нежелания моего служить с ним заключалась в том, что я не хотел погрязнуть в толпе пустых людей его окружающих, от действий коих нельзя было ожидать никакого добра для успеха дел на Кавказе. И хотя я не выразился с презрением или обидой на чей-либо счет, но всякий мог видеть, что я избегал столкновения с кругом, коего привычки и понятия не соответствовали моим. Лестны были для меня убеждения Анрепа, но еще приятнее было, когда он меня оставлял в покое. Не те пути, не те люди, не мое место!

Так как я собирался скоро выехать из Петербурга, то счел нужным сделать прощальный визит к Орлову, хотя он мне не отдал первого, а только велел через брата Михаила извинится, что не был у меня. Конечно, и времени у него могло не доставать на сие, но я более полагаю,  что Орлов считал неуместным посетить человек, находящегося как бы  в опале. У них свои порядки, свой образ мыслей, без сомнения, и я ведь не из дружбы ездил к Орлову.

«Я приехал к вам проститься, сказал я. Еду домой, окончив здесь дела свои, благодарить вас за участие и засвидетельствовать свое почтение». - «Мне приятно с тобой видеться», сказал Орлов.

Я передал слово в слово Государю все слышанное от тебя в последний раз. Государь все выслушал с удовольствием и спросил о здоровье твоем. ( Не понимаю, что они так заботились о моем здоровье, но тут что-нибудь кроется особенного).

- Что ж ты в службу вступишь? Спросил он.

- Я вам на последнем свидании объяснил причины, препятствующие мне  к вступлению в службу, к которой я, впрочем, готов.

- Да ведь тебя просить не будут, прервал меня Орлов. Этого не ожидай.

- Знаю, что просить не будут, отвечал я, но выслушайте меня. Могу ли я благоразумно снова переломить нынешний род жизни моей и приняться за службу, в которую быть может, примут меня без расположения, без доверенности?  Ведь я затем и оставил службу, что лишился доверенности царской; а с тех пор мне не случалось от кого-либо слышать или видеть, что Государь переменил расположение свое ко мне, и опять стал ко мне по прежнему милостив.

Я не требую и не вправе требовать приглашения. Все это я вам сказывал при последнем свидании нашем, но теперь я возвращаюсь в деревню и не хотел бы выехать отсюда, не передав вам двух обстоятельств, которые тяготят меня с давнего времени и которые я надеялся лично объяснить Государю в проезде его через Воронеж, куда  он к несчастию моему не приезжал со времени отставки моей.  Теперь, не имея более надежды лично представиться Его Величеству, я вам передам свою исповедь, предоставляя вам поступать с нею как заблагорассудится. Доведите ее до сведения Государя, если можно, если хотите, и я буду покойнее.

- Что такое? - спросил Орлов, вслушиваясь со вниманием.

- Первое то, отвечал я, что когда вы меня при последнем свидании упрекнули в том, что я вышел в отставку, то вы не знали настоящих причин, побудивших меня к этому. Можно и должно перенести гнев своего Государя, он судья; но не должно и невозможно служить, коль скоро видишь себя без оправдания оклеветанным, коль скоро впал в подозрение. Тут и служба становится бесполезной.

Когда меня Государь позвал после смотра в Николаев в свой кабинет и выговаривал мне найденное им дурное состояние виденных войск, я относил к несчастью неудачу свою и гнев его Величества переносил с терпением, мысля о том, как бы впредь избежать сего. Когда Государь сказал мне, что он осрамит меня перед всей армией, не взирая, на звание мое генерал-адъютанта, наконец, что покажет мне, что он мой Государь, я увидел, что верность моя престолу и лицу его оклеветана и что мне нельзя было долее служить. Не чувствуя за собою никакой вины не только в делах, но и в помышлениях такого рода, я тогда же, будучи еще в присутствии Его Величества, принял твердое намерение оставить службу.

- Я никогда ничего подобного не слыхал, прервал мою речь Орлов, - чтобы тебя когда-либо подозревали в неверности престолу, ничего подобного не слыхал.

- И мне тоже, продолжал я, никогда не приходила мысль, чтобы меня могли в том подозревать. Когда лишили меня командования корпусом, я еще три месяца выждал в Киеве, занимаясь в своей счетной комиссии бухгалтерией, как всякой другой обязанностью совестливо. Оставаясь с принятым мной намерением оставить службу, я решил выждать до последнего возможного времени, т.е. до того,  когда уже не принимают прошений в отставку, дабы самого не упрекнуть себя в опрометчивости или против кичливости против Государя моего, но когда я увидел, что нет мне никакого отзыва, ни назначения что я мог и вечно просидеть со своей счетной комиссией. Я дождался последнего срока и подал прошение в отставку, которую и вскоре я получил. Сами судите, как мне было бы иначе поступить, и мог ли я оставаться на службе с пятном подозрения Его Величества? - Я ничего об этом не знал, повторил Орлов.

- Нельзя было вам этого и знать, отвечал я, ибо в надежде как я вам уже сказал, видеться когда-либо с государем, я никому не передавал слов, слышанных мной от него наедине, но теперь когда уже кончились надежды мои представиться Его Величеству, когда уже прошло тому около 8 лет, я вам передаю сии речи Государя, служащие оправданием моему поступку, в коем вы бы верно не обвинили меня, если бы знали настоящие причины тому.

Орлов ни словом не опровергнул моего мнения и, сожалея о случившемся, сказал, что всему этому причиной***, не передавшая мне  приветливых слов, сказанным ей Государем на мой счет на бале в Москве. По возвращении его из Грузии.  Это было сказано с видом досады на*** и как бы с признанием в поступках ее дурного умысла.

- Ведь, не правда ли,  продолжал Орлов, что  ты не подавал бы в отставку, если бы она тебя тогда уведомила о словах Государя?

- Думаю, что не подал бы, отвечал я, коль скоро бы увидел, что Государь ко мне по прежнему стал милостив и устранил всякое подозрение, но не надобно в этом случае винить и***, более как бы в забывчивости, она от природы рассеяна и без всякого  дурного умысла, просто забыла написать мне о слышанном ею.

После маленькой расстановки я продолжал: «Вы выслушали мое оправдание, теперь выслушайте мое обвинение. Когда я подал прошение, я был генерал-адъютантом Его Величества.  Не следовало мне подавать в отставку не предупредив  предварительно о том Государя».

- Да, прервал меня Орлов, это не должно было никаким образом делать, да на это есть и закон, сказал он мне, отыскивая какую-то бумагу, которую он хотел мне показать, да не нашел.

- Ты бы мне написал о своем намерении.

- Может быть, да вероятно и есть закон, отвечал я, да на что тут закон? Я бы должен был просить дозволения идти в отставку через графа Бенкендорфа, но, не исполнив сего, нарушил самые обыкновенные правила вежливости, коими каждый адъютант обязан к своему генералу, не только к лицу Государя, который прежде ко мне был милостив и коему я обязан был благодарностью. В этом сознаюсь виноватым, не скрываю вины своей и желал бы, чтоб Государь знал о моей сознательности, но вина произошла не от умысла, не от запальчивости или кичливости, просто потемнение.

Ну и в голову не пришло, а с тех пор не было случая для меня объяснить сие Государю, потому я передаю вам исповедь свою. Никто кроме вас ее не получал от меня, вам вручаю  сии два обстоятельства, что хотите из сего делайте, я же ничего не ищу и искать не буду, поеду назад в свою глушь, но желаю,  чтобы с меня снят был гнет царского гнева, на мне лежащий. Я всегда был предан Его Величеству и всегда буду готов на службу. Коль скоро увижу знак, что могу опять пользоваться его доверенностью, а без того служить не располагаю.

Орлов казался, как бы тронут моим объяснением, все слушал с вниманием, не прерывал меня, не противоречил образу мыслей моих и опять сказал, что передаст Государю в точности.

- Не подумайте, сказал я, чтобы это я вам говорил из каких-либо видов честолюбия. Чтобы я домогался опять звания генерал-адъютанта, если б я какими-нибудь обстоятельствами поступил на службу, совсем нет. Если я буду на службе, то с тем единственно видом, чтобы служить Государю, и без звания сего, коего я могу быть удостоен, если заслужу его, и не иметь его - мне это все равно, лишь бы пользоваться его доверенностью; единое средство служить с пользой и честью.

Я говорил с жаром и почти  слово в слово как здесь написано. Что Орлов думал, Бог его знает; говорил я конечно в духе, как объясняются царедворцы, но Орлов конечно из всего сонмища их способнее пробудиться от одеревенения в коем они многими годами усовершенствуются, и хотя на минуту перенестись к понятиям и помышлениям ближе к человеческим чувствам. Он  опять с дружбой повторил мне, что все это передаст верно Государю.

- Теперь я вам все сказал, что у меня на душе было, продолжал я тише и обыкновенным голосом своим. Прощайте, граф Алексей Федорович, мне здесь больше нечего делать в Петербурге, прошу вас не забывать меня; я вам одному только доверил и вас одного посвятил, ни у кого не был, и у Михаила Павловича не был, только хочу побывать перед отъездом у военного министра из одной вежливости, потому что он желал меня видеть.

- Хорошо сделал, что ни у кого не был, сказал мне Орлов, - и не следует быть у Михаила Павловича, не видавши Государя, а к  Чернышеву почему же не заехать - можно.

Орлов ехал к Государю, я его оставил и навестил Муравьева, коему рассказал свой разговор. Меня так встревожило объяснение с Орловым. Что по приезду к Муравьеву у меня голова закружилась, и мне надобно было отдохнуть, чтобы с силами собраться.

Село Подоляны, 10 июля 1845

Сим еще не кончились испытания, которые мне надобно было пройти в Петербурге.

Перед отъездом моим из деревни управляющий мой подполковник Кирилов, давно служивший при мне,  просил меня об определении  8-летнего сына его в Артиллерийское училище. Желая сделать приятное старому сослуживцу моему, я думал как бы приступить к сему делу. Надо было добраться до князя Ильи Андреевича Долгорукого, занимающего место начальника штаба по артиллерии при великом князе. Хотя он и был знаком мне, но я предпочел обратиться к сестре его графине Бержинской, с коей связь моя была короче. Бержинская взялась за дело и вскоре прислала мне ответ с братом своим князем Владимиром Алексеевичем, что, нет положения, принимать в Артиллерийское  Училище воспитанников прежде 14-летнего возраста.

Князь Владимир Алексеевич служил прежде адъютантом у Чернышева и находился при мне во время маневров 1835 года, когда я командовал против Государя, ныне он был подполковником и занимал какое-то место в  Военном Министерстве, человек умный, как и весь род Долгоруких. Я сказал тут же князю Владимиру, что ответ этот для меня неудовлетворителен, что мне известны правила, но по коим нельзя было принимать  в Артиллерийское Училище прежде  14 лет,  но что я желал записать его в кандидаты, и дело снова началось через князя Илью Андреевича, который доложил о сем Великому Князю.

Странно что Великий князь не знал о том, что я в Петербурге находился уже две недели, по крайней мере так мне было передано сперва князем Владимиром, а потом и князем Ильей. Владимир раза три приезжал ко мне, не заставая меня дома; приезжал и князь Илья, который оставил мне записку с извещением. Что можно принять кандидатом и что он имеет что-то  передать мне от Великого Князя. Вскоре после прочтения сей записки, приезжал ко мне князь Владимир и сказал, что брат его имеет какие-то важные вещи сообщить мне от Михаила Павловича. Я поехал к князю Илье, который сказал мне, что Великий Князь удивился, когда узнал, что я в городе, и сомневался,  точно ли это я. Когда же узнал о моей просьбе, то велел без замедления исполнить ее.

- Как жаль только, сказал он, что мальчика этого нельзя тотчас же записать воспитанником в училище, по несовершеннолетию его. Да мы вот что сделаем: отдадим его до достижения возраста пенсионером к одному из офицеров училища, где он приготовится к экзамену и в  свое время поступит в комплекте. Я напомнил, продолжал князь Илья, Его Высочеству, что сего нельзя сделать как с платою 2400 в год, разве Михаил Павлович примет расход сей на себя. Он вспомнил это, приостановился и приказал зачислить Кирилова кандидатом, с душевным участием спрашивал, зачем вы приехали в Петербург, много говорил о вас, о разных предположениях касательно вас, но о том же не смею вам говорить в подробности. Вы, я думаю, повидаетесь с Великим  Князем: он вас так любит и всегда готов сделать вам приятное.

- Я бы очень желал с ним видеться, отвечал я, но не знаю, имею ли я на это право, не представившись государю.

- Отчего же нет? Это дело совсем стороннее, отвечал князь Илья.

- Мне так сказали и советовали.

- Кто мог вам это присоветовать. Не верьте.

- Советовал человек знающий.

- Кто? Скажите, сделайте милость.

- Не могу сказать, но не посмотрю на советы, ибо желаю лично благодарить Его Высочество  за расположение его ко мне, это призыв сердца, а там, чтобы ни случилось мне все равно.

Как ни домогался князь Илья узнать, кто мне дал такой совет. Но я не обнаружил речей графа Орлова, и князь Илья взялся устроить свидание с Михаилом Павловичем, которое по всем вероятностям, должно было быть частное.

Я в другой раз виделся с князем Ильей. Который объяснился с Михаилом Павловичем и с большой радостью объявил мне, что Великий Князь просит меня к себе на другой день приехать; в котором же часу, уведомил меня через князя  Владимира, при чем он опять повторил мне. Что его высочество лично говорил мне о предположительных назначениях для меня, но о каких  не смел он мне сказать, как бы вызывая мое любопытство, но я воздержался от всякого спроса, и потому не знал, в чем могли состоять сии предложения. А думалось мне, либо 6-й корпус, стоявший в Москве, о коем слух носился, что он поступит в команду Михаила Павловича, либо гренадерский корпус, потому что находили Набокова слишком старым, либо начальником штаба при Великом князе.

- Отчего, говорил Михаил Павлович (по словам князя Долгорукова) нельзя Муравьеву у меня быть?  Я его знаю, люблю его и как частный человек, разве я не в праве принимать кого хочу?

По сим словам я мог надеяться, что буду принят частным образом; но на другой день рано по утру приехал ко мне князь Владимир с известием, что Великий князь меня примет в общей зале, где принимает гвардейских генералов, в половине 12 часа,  и что все так устроено. Чтоб мне как можно менее дожидаться.

Это было для меня неприятно. Я тотчас же  послал Князя Владимира к Илье просить его, чтобы прием был частный, так как я не по службе приехал в Петербург. Князь Владимир находил в этом затруднение, но по убедительной просьбе моей отправился к брату своему и воротился в 11 часов. Говоря, что он не мог долго добраться до князя Ильи, и что наконец увидевшись с ним, узнал, что сего никак нельзя было переменить; но что Илья позаботился, дабы в приемной было,  как можно менее посторонних особ. Делать было нечего. Я видел, что свидание с Великим Князем было кем-нибудь воспрещено или предупреждено, дабы избежать сплетен, которые могли бы от того возродиться.

Я стал одеваться и в это время ко мне явился генерал-лейтенант Клюке, приехавший из Грузии, который также сбирался к Великому Князю. Клюке, также как и другие выехал из Дагестана, чтобы туда более не возвращаться, но был назначен дивизионным начальником, и тем удержали его на Кавказе, где он теперь снова находится.

К половине 12 часа я приехал во дворец Михаила Павловича, и около часа ожидал его, в шитом мундире, белых панталонах, ленте,  эполете и шарфе. Тут находилось человек 20 гвардейских генералов и адъютантов. Знакомых было уже мало. Но все посматривали на меня и перешептывались. Когда обнюхались и узнали меня, то некоторые стали подходить ко мне и напоминать, что когда-то имели честь видеть меня или служить под моим начальством,  все с участием  и уважением.

Между прочим, подошел ко мне  и командир Семеновского полка генерал-майор Липранди, которого я в Польскую войну однажды отстранил от командуемого им Кременчугского пехотного полка за неточное выполнение отданного приказания.  Я имел полное право думать, что человек этот питает на меня вечную злобу, но, напротив того,  был тронут его приветствием  (по выходу от Великого Князя я немедленно поехал к нему, как бы в заглажение своего прежнего поступка, но не застал его дома и на другой день нашел у себя завезенную им карточку).

Через час повели меня в другую комнату, где возле одной стены стояли дежурные по разным управлениям Его Высочества с рапортами и к другой стали представляющиеся генералы, т.е. Клюке, Фрейтаг, Пасхин (тоже служивший под моим начальством) и я. Долго мы спорили с Клюке  о месте, которое он не захотел занять выше меня, но наконец я  установил трех служащих генералов выше  себя и стал последним к самому тому времени, как Великий Князь вошел в комнату.

Не обращая внимания на нас, он подошел к дежурным, принял от них рапорты и потом обратился к Клюке, как бы, не глядя на меня, хотя я и заметил, что он глаза поворачивал в мою сторону, не переменяя положения головы. От дежурных он подошел к Клюке, все, как бы не замечая меня, и спросил, где он прежде служил.

- В Австрийской армии.

- В каком полку?

- Бианки.

- Хороший полк. Потом стоя лицом к Клюке. Он спросил меня, знаю ли я его?

- Был у меня в полку капитаном, отвечал я. После этого Михаил Павлович подошел ко мне и спросил, отчего у меня усы седые.

- 51 год. Отвечал я.

- Отчего же у Клюке не седые?

- У него волосы на голове седые, отвечал я  и тут же  переменив речь, благодарил Великого Князя за определение Кирилова сына кандидатом в Артиллерийское училище. Не за что, сказал он. Мне жаль, что не мог его прямо зачислить воспитанником, но на это есть правила, которых нарушать нельзя.

- Доволен и той милостью, которую вы оказали мне.

- Видел ли ты проездом через Москву Алексея Петровича? Спросил Великий Князь.

- Каждый день с ним виделся, отвечал я.

- Вот человек удивительный, продолжал Михаил Павлович, ему под 70 лет, а сохранил  всю свежесть головы и память, какую за 20 лет тому назад имел.

Сим спросом хотел он явно показать в чью сторону клонились его мнения в тогдашних обстоятельствах и в прижимчивом приеме  мне сделанном, в котором его стесняли придворные интриги.

- Я воспитывал его детей в Артиллерийском Училище, один из них был большой шалун, да я его по своему исправил, сказал он шутя и показывая знак рукой.

- Доброе дело Ваше высочество, пользовать молодых людей, отвечал я. Потом он спросил о здоровье моем (которое так много всех занимало) и прибавил: « Не правда ли, однако же, что от деревенской и покойной жизни как бы опускаешься?»

- Я себя чувствую здоровым, отвечал я.

Сим кончилась аудиенция моя у Михаила Павловича, который как видно было, хотел, но не мог объясниться со мной наедине. Вышедши от него, я хотел представиться Великой Княгине, но и тут поставлена была мне преграда. Красный камер-лакей как бы выжидал меня и спросил, что мне угодно?  Когда же я у него спросил, куда же идти к Великой Княгине, то он отвечал, что Ее Высочество не изволит принимать прежде Воскресенья,  и что если мне угодно ей представиться, то должно прежде записаться у ее гофмейстерины. Так как я сбирался выехать в Воскресенье, то и не счел нужным сего делать,  в особенности, когда видел затруднения, противопоставленные мне, конечно, нежеланием Великой Княгини, которая меня всегда отличала в своих приемах.

На другой день после сего, брат ездил к графу Орлову, чтобы объяснить ему причины, побудившие меня посетить Великого Князя, вопреки предпринятого мною намерения ни у кого не быть. Орлов уже знал, что я был у Его Высочества, вероятно он и прежде знал, что я зван к Великому Князю. Он тотчас сказал брату Михаилу: «А брат твой был у Михаила Павловича?»

- Был, отвечал Михаил; это случилось совсем неожиданно: брат хотел определить сына одно из своих сослуживцев и был приглашен Михаилом Павловичем к себе, но свидание их было не частное, а публичное, прибавил брат Михаила в успокоение Орлова.

- Да зачем же он ко мне  не обратился? Сказал Орлов. Я бы определил молодого человека, куда бы он захотел. Так как его назначили в Артиллерийское Училище и что часть сия исключительно зависит от Михаила Павловича, то брат и обратился к нему, сказал Михаил.

- Это так, отвечал Орлов. Я все пересказал Государю, продолжал он, что слышал от брата твоего, но что Государь на это сказал,  Орлов не объяснил. Поручив только Михаилу сказать мне, что наследник меня очень любит, давая сим понять, что не Государевым пользуюсь я расположением. За сим Орлов поручил Михаилу пожелать мне доброго пути и уверил меня в своей всегдашней готовности в пользу мою.

Так ли это было кто поверит? Передал ли Орлов слова Государю, никто не узнает, что Государь на то сказал, также остается в неизвестности и самая искренность Орлова кажется мне подвержена сомнению, по всем действиям его можно думать, что он не забыл и никогда не забудет поездки моей в Египет и похода в Турцию, коих все почести отнесены  были к одному лицу, но слава народная осталась на моей стороне.

После сего я еще отвез визитную карточку к военному министру, избрав на то время, в которое я был уверен не застать его дома, ибо не хотел видеть его. Анреп спрашивал меня, был ли я у военного министра, что, по-видимому, его много занимало: он после спросил министра, знает ли он, что я к нему заезжал, но Чернышев ему утвердительно сказал ему, что я не был у него.

Во время пребывания моего в Петербурге, я два раз заезжал к Петру Михайловичу Волконскому, которого мне очень хотелось видеть по давнишнему служению моему под его начальством. Добрый и хороший человек этот всегда принимал во мне участие, но я не заставал его дома.

В разговорах моих с князем Владимиром Долгоруким коснулись мы однажды положения моего. Он с доброжелательством решился мне однажды сказать, что полагает причину нерасположения ко мне Государя во всеобщем участии, которое во мне принимали.

- Что же мне делать, сказал я. Вот уже 8-й год как я живу безвыездно в деревне и никому не показываюсь, приехал сюда однажды по семейным надобностям и  не могу не принимать  дружески родных своих и старых сослуживцев.

Князь Владимир Долгорукий также сказал мне, что Государь никогда не имел намерения назначить Герштенцвейга главнокомандующим в Грузии, и что за ним посылали в поселения  с намерением дать ему 51 корпус, коего командир Лидерс был болен; что Герштенцвейг  ездил к государю в Гатчину, и когда Государь увидел, что он человек больной, то тотчас отпустил его без всякого предложения.

Между посетителями моими часто навещали меня капитан первого ранга Лутковский, занимающий должность старого дядьки при Великом  Князе Константине Николаевиче, человек мне давно знакомый и преданный, он занимал при мне должность штабс-офицера на Босфоре. Не имею сомнения, что, по сближению  его с царской фамилией,  ему часто доводилось говорить обо мне с членами оной, а может быть, и с самим Государем. Не желая поставить его в затруднительное положение, я никогда не спрашивал его о том, что он знал по моим отношениям с двором, но он уверял, что Константин Николаевич, равно, как и наследник, предупреждены в мою пользу.

Я не упустил однако же случая рассказать кому только можно было последний разговор  мой с графом Орловым, дабы не переиначили речей и действий моих в Петербурге, что легко могло произойти от людей, всего менее дорожащих правдой и коим самая грубая ложь обратилась в привычку.

Сказывали мне в Петербурге, что Наследник несколько раз представлял Государю о необходимости послать меня в Грузию и что Государь, вышедши однажды из терпения, отвечал ему, что он еще раз обо мне заикнется, то он его самого пошлет в Грузию.

Довольно странно так же, что фельдмаршал Паскевич стал находить меня одного только способным к исправлению дел на Кавказе. Известие сие было доставлено в Петербург бывшим адъютантом фельдмаршала Болховским, недавно приехавшим из Варшавы. В какой степени верно известие сие,  как и сказание о разговоре наследника с Государем, того не знаю.

Мне остается, наконец, еще упомянуть о посещении  мне сделанном генерального штаба подполковником Иваниным, которого я едва знал. На смотру под белой Церковью в 1835 году он был подпоручиком артиллерии и, будучи прикомандирован к генеральному штабу, находился на маневрах при мне. Когда я занимал место начальника главного штаба при Государе. Государь мне велел послать приказание свое генералу Кайсарову. В передаче ли утратили настоящий смысл приказания, Иванин ли дурно понял оное, или Кайсаров не так сделал, как надобно было, только Государь остался недоволен исполнением. Кайсарову тогда жестоко досталось, но помнится мне, что и Иванин был Арестован.

Затем Иванин был переведен в Оренбургский корпус, как он мне ныне говорил, по собственному своему желанию, был переведен в генеральный штаб и  находился в здании обер-квартрмейстера при  Перовском во время несчастной экспедиции его в Хиву. Ныне Иванин, коего я имени не помнил и которого в лицо не знаю, явился ко мне с извинениями в неудовольствии, которое я, может быть, тогда получил через него.

В чем он себя находил невинно виноватым, и желал оправдаться; но этот приступ служил только предлогом, чтобы познакомиться со мной. В том предположении, что сведения об экспедиции Перовскаго могли меня занимать, Иванин предложил передать мне все, что он знал по сему делу. Без сомнения, я охотно принял его предложение, и он с картой и запиской в руках сообщил мне все подробности сего неудачного поиска.

Охотно бы остался я еще несколько времени в Петербурге, где я приятно проводил время, но дела мне там более никакого не оставалось; между тем я спешил возвратиться домой. Да и в Москве мне предстояли занятия по делам опеки и пр., хотя скучные, но неизбежные, а потому не откладывал я выезда своего.

Около 22 Января отправился я из Петербурга в Москву. Мне было время надуматься дорогою о многоразличных встречах, случившихся со мною в кратковременное пребывание мое в столице; но до сих пор не могу еще сделать правильно и утвердительно заключения  о моем положении относительно к Государю и всему двору.

Кажется, однако же, что я не пользуюсь его расположением, и что он не прощает мне того, что был виновен передо мной. Не менее того думаю, что если бы между нами был посредник не граф Орлов, а человек более доброжелательный, то дело могло бы уладиться; но оно и ныне уладилось, если бы тут не случилось назначение графа Воронцова, которого Государь считал  себя обязанным  уважать, коль скоро он его назвал своим наместником на Кавказе, что он сделал,  однако же без убеждения в достоинствах его, но от затруднений, которые он встречал в избрании человека ни сие место, тогда, как он не хотел обратиться к тем, которых, может быть и считал способными к сему делу.

Прочие члены царской фамилии ко мне благоволят, как и общее мнение в мою пользу, но при всем том карьера моя похожа на конченную, ибо сие самое мнение, столь выгодно отзывающееся в мою пользу, теперь причиной неблаговоления ко мне Государя.

Что же касается собственно до меня, то я никогда не буду в состоянии забыть того дружелюбного и лестного приема, который я встретил в Петербурге, которого я не ожидал, и  не полагал, чтобы чем-либо заслужить его, в сем отношении вечно останутся в памяти моей эти три недели, проведенные мной в кругу родных и друзей моих. Многим тяжким думам и огорчениям нашел я вознаграждение в сей поездке. Она была необходима для меня, как разъяснения моего,  положение в политическом быту моем.