* * *
В отличие от Аполлона Алексей Веденяпин избрал в своей защите зыбкий, неверный путь отречения от идейных связей с тайными обществами, в которые вступил по зову юношеского сердца, движимый лучшими патриотическими побуждениями. Уже на первом допросе, происходившем 16 февраля 1826 года в Зимнем дворце, он пытался уверить генерал-адъютанта Левашова и самого Николая I в том, что членом Общества соединённых славян, а затем и Южного общества стал случайно, по малодушию, поддавшись угрозам подпоручика Горбачевского. Мы уже говорили о том, как в действительности обстояло дело: не Горбачевский, а Киреев принял Веденяпина-младшего в тайное общество. Непонятным остаётся только то, почему Алексей говорил заведомую неправду о подпоручике Горбачевском.
В протоколе первого допроса, снятого с прапорщика Веденяпина в Зимнем дворце, говорится, что собрание, на которое он, Веденяпин, попал «случайно», «было составлено из Горбачевского, Спиридова, Бечасного, Соловьёва, Кузьмина, Андреевича, Борисова, Бестужева и многих других». Бестужев читал речь, «в коей излагал необходимость требовать прав каждому гражданину.
По окончании оной все дали клятвенное обещание содействовать в начатом предприятии и целовали образ...» Это клятвенное обещание дал и он. Но «сие было первое и последнее совещание, на коем я был», - утверждал Алексей Веденяпин. И говорил, конечно, неправду, потому что в действительности, как уже отмечалось, он присутствовал на всех тех собраниях, которые проводились на квартире подпоручика Андреевича 2-го.
В том же показании в Зимнем дворце Алексей утверждал, что «о намерении покуситься на жизнь государя» он не слышал и никакого действия с его стороны в пользу общества не было: «Членами... никого не принимал, в школе к сему никого не склонял и с рядовыми в роте о сем никогда не говорил».
В этих ответах нет ничего необычного. Многие декабристы на первых допросах отрицали свою причастность к планам военной революции. Скажем о другом: действительно ли Алексей и его старший брат Аполлон ничего не говорили с рядовыми солдатами своей роты о предстоящей революции? Вряд ли это так. Мы не можем верить им здесь на слово, потому что их стремление скрыть от следствия эту важную сторону своей деятельности в рядах общества вполне понятно.
А деятельность эта, несомненно, была, хотя, может быть, и не очень значительна и ощутима. Следует иметь в виду, что житомирским Славянам, находившимися постоянно на глазах корпусного начальства, труднее было разговаривать с солдатами на эти темы. Агитацию легче было вести в тех ротах, которые были расквартированы по глухим местечкам и деревням, вдали от глаз высшего начальства.
Необходимо сказать ещё и о том, что командование 3-го пехотного корпуса, защищая себя, свой престиж, всячески старалось показывать петербургскому начальству, что замешанные в заговоре офицеры были чуть ли не одиночками, что их революционная агитация не коснулась «нижних чинов» - солдатских масс. Сохранился рапорт командира 3-го пехотного корпуса генерала Рота главнокомандующему 1-й армией Остену-Сакену от 30 марта, в котором говорилось о моральном состоянии вверенных ему воинских частей. Генерал Рот стремился доказать, что неблагоприятные отзывы о положении дел в 3-м корпусе, доходящие до Петербурга, являются либо сильно преувеличенными, либо ложными, что в полках и бригадах корпуса «всё совершенно спокойно и преданно неизменно его императорскому величеству».
Генерал Рот коснулся и того, почему не были своевременно открыты «злоумышленники». По его словам, «они скрывали умысел во мраке». При этом он не без некоторого самоутешения обращал внимание своего непосредственного начальника и на то, что ведь такая же оплошность в отношении заговорщиков была допущена и во 2-й армии, где они проникли в штаб армии, и даже в Петербурге.
В заключение генерал Рот осмелился даже припугнуть Остен-Сакена, что частые разъезды тайных агентов по частям корпуса (которые к тому же иногда совершаются без его, Рота, ведома) могут принести вред, так как утвердят «нижние чины» в мысли, что высшее начальство боится их. По словам Рота, «одно даже беспрестанное возбуждение понятия о мятеже и предполагаемой оного возможности может приучить чинов входить в сущность значения того и судить о таких вещах, о коих как по вере, так и врождённым почти привычкам они не осмелились себе и представлять».
Эти откровенные признания командира 3-го пехотного корпуса показательны. Не здесь ли надо искать одну из причин того, почему следствие собрало не так уж много сведений о революционной агитации Славян среди солдат?
24 февраля Алексей Веденяпин впервые предстал перед «высочайше учреждённым комитетом», который в этот день собрался на своё 49 заседание. В зал заседания он был введён, как это делалось со всеми декабристами, с завязанными глазами. Он был вторым. В журнале заседания следственной комиссии за этот день сохранилась следующая запись: «Допрашивали: 9-й артиллерийской бригады подпоручика Тиханова и прапорщика Веденяпина 2-го, Пензенского полка подпоручика Мозгана, Саратовского полка прапорщика Шимкова и коллежского асессора Грибоедова.
Положили: всем им дать допросные пункты».
«Допросные пункты» были присланы Алексею, видимо, в тот же вечер, 24 февраля, или утром следующего дня. Их было десять. По своему основному содержанию и назначению они не отличались от аналогичных «вопросных пунктов», предлагавшихся и Аполлону и другим декабристам. Они были рассчитаны на то, чтобы выявить истоки декабристской идеологии прапорщика Веденяпина, его осведомлённость в планах цареубийства и военной революции с целью свержения самодержавно-крепостнического режима и установления в России республиканской формы правления.
Как уже отмечалось, особый интерес следственной комиссии к выявлению истоков революционной идеологии декабристов имел практическую цель: облегчить задачу искоренения свободомыслия в стране.
Следует, однако, сказать, что Алексей Веденяпин, как и Аполлон, не дал в руки следствия никаких новых сведений. Его раскаяние никогда не переступало той границы, за которой начиналась измена чувству товарищеской солидарности.
Мы уже говорили об обстоятельствах, при которых произошло вступление прапорщика Веденяпина 2-го в Общество соединённых славян. В ответах на «допросные пункты», врученные ему 24 февраля, он по-прежнему не раскрыл подлинной правды, хотя во многом и отошёл от первоначального показания по этому вопросу, данного 16 февраля в Зимнем дворце. Теперь он писал, что приходил к подпоручику И. Горбачевскому, который «был в то время на квартире оной же бригады подпоручика Андреевича 2-го».
В тот момент здесь было не «большое собрание», а всего четыре армейских офицера, которые, хотя и встретили его «очень хладнокровно и даже сурово», но не требовали от него вступления от него в тайное общество под страхом смерти. Когда сюда пришли М. Бестужев и другие офицеры, все они предложили ему, Алексею Веденяпину, «если не вступить в их общество, то молчать». «По любопытству, - говорит он далее, - я дал клятву».
Здесь Веденяпин-младший обнаружил явное стремление «поправиться», т. е. отказаться от первоначального намерения перенести ответственность за вступление в тайное общество на своих товарищей.
На все существенные «допросные пункты» Алексей давал только отрицательные ответы. «Ни цели, ни намерений общества, - писал он в ответах на 2-й и 3-й «пункт», - я не знал совершенно; хотели ли ввесть республиканское правление или что другое, хотя и слышал... слово конституция...»
Отвечая на 5-й «пункт», утверждал: «В какое время и как предположено начать дело, я также не знаю. У Муравьёва не был, кто покушался на жизнь блаженной памяти государя императора и насчёт действий 2-й армии ни от кого не слышал, посему и не знаю».
Следует заметить, что все эти отрицания, сопровождавшиеся нотами раскаяния, звучали неубедительно, потому что в них много было противоречивого.
Вторично Алексей был вызван в следственный комитет 23 марта, т. е. почти через месяц после первого. В журнале заседания комитета за этот день была сделана следующая запись: «Веденяпин 2-й дал письменные ответы на допросные пункты (согласно словесным показаниям)».
В этот раз прапорщику Веденяпину 2-му объявили о показаниях А. Борисова относительно совещания житомирских Славян 31 декабря, проходившего на их, Веденяпиных, собственной квартире. В связи с этим Аполлону и Алексею были даны новые «вопросные пункты», имевшие целью доказать их активное участие в разработке планов восстания. Судя по маловразумительным ответам на них Алексея Веденяпина, можно сказать, что он был застигнут буквально врасплох. Времени на обдумывание ответов не было, потому что их надо было представить к очередному заседанию комитета 21 апреля. И вот какими они получились:
«Отставной подпоручик Андрей Борисов 1-й, когда мы обедали, то есть я, Нащокин и Киреев, пришёл на нашу квартиру вместе с Ивановым (брата в то время не было, он был по должности у свиты его императорского величества капитана Епиха). Так как оный Борисов 1-й нам не был знаком, то мы остались за столом, а вышел один Киреев. Что они говорили, я не знаю. По выходе из-за стола, когда взошёл (А. Борисов - С.К.), он начал говорить Нащокину, что взбунтовался Муравьёв и гусары.
Но Нащокин, не сказав ему ни слова, сделав холодный поклон, вышел. ...А я, как был дежурным по школе, отправился за ним следом. Встретясь с братом, которому и объявил, что приехал брат Борисова 2-го. Что было, какое совещание, кто первый дал совет и даже писал ли Киреев письмо - не знаю. Притом, я не знал, был ли Борисов членом общества, ибо я его увидел тогда в первый раз и ни от кого не слыхал. Был ли Нащокин членом, хотя более месяца вместе жили, - тоже не знаю. Касательно совещания никто мне не говорил ничего...»
Всё слилось в этих строках: и волнение, и поспешность, и растерянность. Но ещё более невразумительной оказалась попытка Веденяпина-младшего объяснить своё молчание по этому вопросу в предыдущих показаниях. «В первых же моих допросах, - писал он, - я не показал о сём потому, что я совершенно забыл об оном, а не потому, что я желал скрыть оное, в чём я не имел нужды, ибо я никогда не был членом общества...»
В этих ответах, зачитанных в следственной комиссии 21 апреля, обращают на себя внимание слова: Борисов 1-й «начал говорить Нащокину, что взбунтовался Муравьёв и гусары». Выходит, что житомирские Славяне в бытность у них Борисова 1-го знали о начале восстания Черниговского полка. Но это обстоятельство не подтверждается показаниями других Славян. Так, Аполлон Веденяпин говорит, что они узнали об этом событии 31 декабря поздно вечером, когда Борисов 1-й от них уже уехал. По-видимому, Веденяпин-младший допустил в этом своём показании существенную неточность перепутав второй приезд к ним отставного А. Борисова с первым.
Об этом свидетельствует его же показание от 3 мая. «Вспомнив несколько подробнее касательно дела отставного подпоручика Борисова 1-го, - писал он, - спешу объяснить всё, что мог вспомнить. Оный ...Борисов 1-й был в Житомире и на квартире нашей (общей) два раза. В первый раз ... он точно застал нас за обедом, в отсутствии моего брата ... Во второй же приезд он адресовался к Нащокину ... сказал, что гусары выступили, чтоб поддержать Муравьёва ... Это было ещё до обеда. Борисов у нас обедал...»
Алексей и не замечает, как он противоречит себе. И здесь, и в особенности в первом своём показании он стремился показать, как недружелюбно все они встретили А. Борисова. Но тут же пишет, что он у них обедал. Известно также и то, что житомирские Славяне нанимали ему лошадей и давали в дорогу денег. Это говорит совсем о другом. Но вернёмся назад.
30 апреля Алексей Веденяпин был вызван в следственную комиссию в четвёртый раз. В этот день и ему, и Аполлону была дана очная ставка с А. Брисовым, с которым у них обнаружились разноречия в показаниях. Мы уже приводили ранее показания А. Борисова относительно тех решений, которые были приняты житомирским Славянами на тайном совещании, проводившемся на квартире Веденяпиных. Что касается Алексея, следует сказать, что он, как и его старший брат Аполлон, утверждал, что никакого совещания не было, что о письме Киреева в 8-ю бригаду он ничего не знает. Говорил и о том, что не знал, был ли Борисов 1-й и Нащокин членами общества.
Очная ставка не разрешила разноречия, потому что стороны остались при своих прежних показаниях.
Чувствуя неубедительность своих ответов на очной ставке с Борисовым 1-м, Веденяпин-младший 3 мая обратился в следственную комиссию с письмом, о котором мы уже говорили. В нём он по-прежнему утверждал, что в его присутствии никакого совещания в Житомире не было, что скрывать это ему нет нужды. «...Признавшись во всём, я мог бы сказать и об этом», - так ещё раз говорил он своим следователям.
После очной ставки Алексея Веденяпина с Андреем Борисовым следствию надо было решить вопрос о том, при каких всё-таки обстоятельствах произошло вступление Веденяпина 2-го в тайное общество. Решить этот вопрос можно было только с помощью И. Горбачевского и И. Киреева. Это и было сделано посредством дополнительных «вопросных пунктов», направленных Горбачевскому и Кирееву 8 мая. Показание И. Киреева разрешило разноречия между И. Горбачевским и Алексеем Веденяпиным в пользу Горбачевского. И. Киреев подтвердил, что именно он, приняв Веденяпина 2-го в члены общества, привёл его к Я. Андреевичу, и сие произошло «перед одним из тех собраний общества, которые были ... в селе Млинищах».
В обвинении Алексея Веденяпина оставался неясным ещё один «пункт»: знал ли он о планах цареубийства и истребления всей императорской фамилии. Подпоручик П. Мозган утверждал, что Веденяпины, Аполлон и Алексей, присутствовали на том собрании у Я. Андреевича, когда М. Бестужев-Рюмин говорил об этих намерениях Южного общества. Поэтому 5 мая Комитет дал Веденяпину 2-му «дополнительный вопросный пункт» такого содержания:
«Подпоручик Мозган показывает, что когда вы были на совещании у Андреевича, тогда Бестужев говорил речь, в коей между прочим изъяснял, что цель общества есть уничтожение самовластия, средством же к достижению оной - лишение жизни всех священных особ августейшей императорской фамилии, но вы в ответах своих, данных сему Комитету, об оном умолчали. Объясните чистосердечно, справедливо ли сие показание?»
Ответ Алексея на этот «пункт» был маловразумительным. Видно, что нервное напряжение его дошло до предела. Было видно, что следствие идёт к окончанию, а обвинения предъявляются серьёзные, причём - всё настойчивее. Поэтому душевное волнение юного декабриста ярко отразилось и на стиле его письменного ответа на этот вопрос:
«На данный пункт от высочайше учреждённого комитета имею честь донести, что сверх изложенных показаний в прежних допросах я ничего не слыхал, но, как знаю со слов товарищей, что Бестужев говорил не одну... речь, то не произносил ли он в другое время, а в сей раз он изъяснял только так, как я показал: «угнетение народа, всех чинов военного состояния, ропот общий и пр., что показал уже в первых ответах».
Так возникло новое «разноречие», которое могло быть разрешено только очной ставкой. Она и была дана ему 10 мая. Однако и очная ставка не разрешила противоречия, потому что стороны остались при своих мнениях. Это был последний документ в следственном деле Веденяпина 2-го. В эти же дни были определены и основные пункты обвинительного заключения по его делу. В «силу вины» Алексею ставилось только то, что он был членом тайного общества. К «ослаблению вины» комиссия отнесла следующее: «Веденяпин 2-й ни на каком другом совещании тайного общества никогда не был, членов никого не принимал и не приглашал».
15 мая 1826 года следствие об участии прапорщика Веденяпина в декабристском движении было завершено.
Несколько слов о позиции братьев Веденяпиных относительно решений, прнинятых 31 декабря на их квартире в Житомире. На очной ставке с Алексеем 30 апреля 1826 года А. Борисов говорил, что во время совещания «один из Веденяпиных вышел, и оба они не изъявляли большой готовности к мнению прочих».
Возможно, что это было именно так. Речь шла о восстании, и в это время каждый член общества мог высказывать суждения «за» и «против». Были ли у Веденяпиных основания сомневаться в возможности увлечь на путь восстания тех членов общества, которые служили в пехотных полках? По-видимому, были. Находясь при штабе 3-го корпуса, они знали и видели, как много видных членов Южного общества было уже арестовано. Они, в особенности Аполлон, понимали трудность положения и Славянского союза, и Южного общества, не сумевших подготовиться к организованному выступлению со всеми своими наличными силами против самодержавия.
Они видели, что антиправительственные силы разобщены, лишены надёжной связи друг с другом, в то время как огромные силы, оставшиеся верными Николаю I, уже приведены в действие. Заметим, кстати, что трудность положения понимал и И.В. Киреев, который говорил в своём первом показании: «...Отставной Борисов приезжал к нам в Житомир, где я стоял с Веденяпиными, и, объявя, что общество открыто, приглашал действовать. Сие было невозможно, ибо мы все были разделены на большом пространстве».
Но эти убеждения не остановили ни И. Киреева, ни Веденяпиных принять те решения, о которых говорилось.
Не исключено и следующее. Говоря о том, что Веденяпины «не изъявляли большой готовности к мнению прочих», А. Борисов просто хотел облегчить силу их «вины». Характерно, что Горбачевский в своих «Записках» ничего не говорит об этой позиции Веденяпиных. Между тем об отрицательном отношении к восстанию, например, П. Нащокина он сказал.
В защите Аполлона и Алексея Веденяпиных во время следствия проявилась разность характеров братьев-декабристов, различный уровень их политической зрелости.
Следственные материалы характеризуют Аполлона Веденяпина как одного из деятельных членов тайных обществ, принимавшего активное участие в выработке их революционной идеологии, программы и тактики. Весь ход следствия, все его материалы свидетельствуют о его нравственной стойкости и мужестве, об ясно осознанном чувстве долга и товарищеской солидарности. Он не изменил идеалам декабриизма, не отступил от них.
Только однажды, в ответах на «вопросные пункты» от 13 февраля 1826 года, он написал, явно насилуя себя: «Будучи всегда далёк от возмущения, я не боюсь открыть всей истины, потому что одним необдуманным любопытством, мгновенно и противу воли я очутился в пропасти ... Чувствуя в полной мере всю тягость моего преступления, я ещё осмеливаюсь уповать об облегчении моей участи».
Это написал человек, которого обвиняли в согласии на умысел военной революции с целью свержения самодержавия и установления республики, в знании намерений убить царя и истребить всю царскую фамилию. Такую фразу нельзя было не написать даже из чувства обычной вежливости перед «высочайшей комиссией», которая всю свою деятельность направляла к тому, чтобы принудить декабристов к раскаянию, побудить их всеми силами к написанию верноподданнических прошений на имя «милосердного августейшего монарха»...
Алексей Веденяпин в дни следствия не проявил необходимой твёрдости. В своих показаниях, как уже отмечалось, он стремился отмежеваться от идейных основ декабристского движения, от планов практических действий тайных обществ, к которым примкнул добровольно осенью 1825 года. Многие свои ответы на «вопросные пункты» сопровождал раскаянием.
Много разных причин лежало в основе такой линии поведения прапорщика Веденяпина 2-го.
Веденяпин-младший был арестован одним из последних, и это, несомненно, отрицательно сказалось на его моральном состоянии. Будучи в течение сравнительно долгого времени свидетелем жестокого поражения декабристского движения, растерянности одних и отвратительного верноподданнического пресмыкательства перед силой победившего самодержавия других, он сам впал в состояние душевной подавленности и растерянности. Говоря о своей встрече с генерал-майором Богуславским после ареста, Алексей Веденяпин приводит то наставление, которое дал ему начальник артиллерии корпуса: «Прощайте, ежели что имеете на душе, объясните с чистосердечием монарху всё и возвращайтесь скорее, и школа вас ожидает!».
Двадцатидвухлетний прапорщик Веденяпин 2-й внял этому совету. Поэтому, когда он предстал на предварительном допросе в Зимнем дворце перед генерал-адъютантом Левашовым и перед самим Николаем I, он окончательно поверил в мнимую спасительность этого пути.
На моральном состоянии некоторых декабристов во время следствия (как, впрочем, и после состоявшегося над ними суда) наглядно сказалась основная слабость декабристского движения - его отрыв от широких народных масс. По образному выражению академика М.В. Нечкиной, хрупкая дворянская революционность легко надламывалась, когда отдельные представители этой революционности, видя своё одиночество, сталкивались с, казалось, несокрушимой мощью торжествующего самодержавия. Однако, как справедливо замечает далее М.В. Нечкина, «было бы наивностью принимать на веру любое показание подследственных лиц, которым грозит смерть, каторга или в лучшем случае ссылка. Свидетельства при допросах требуют тщательной проверки всеми доступными способами».
Следует сказать и о том, что этические нормы поведения революционера в условиях царского следствия и суда в то время ещё не существовали. Основы этих норм закладывались именно декабристами.
* * *
Итак, следствие было завершено. Декабристы Веденяпины, как и их товарищи, томительно ожидали решения своей участи.
Вторая половина мая и начало июня прошли в лихорадочной подготовке следственной комиссии к предстоящему суду над членами тайных декабристских организаций. Николай I торопился поскорее совершить акт коронации, который был назначен на август. А к этому моменту он хотел покончить все дела со своими политическими противниками. Манифест об учреждении так называемого Верховного уголовного суда «для суждения государственных преступников» был подписан им 1 июня. В его состав было включено от трёх государственных сословий 72 члена. Председателем утверждён князь П.В. Лопухин. Обязанности прокурора возлагались на министра юстиции князя Л. Лобанова-Ростовского.
3 июня суд начал своё первое заседание с чтения манифеста, а затем был прочитан «Доклад комиссии для изыскания о злоумышленном обществе». К докладу приложен список преданных суду декабристов - всего 121 человек.
Подсудимых в судебное заседание не вызывали. Для их опроса была создана специальная ревизионная комиссия, которая отобрала от каждого из них письменные ответы на следующие три вопроса: 1) собственноручно ли подписаны им показания, данные в следственной комиссии, 2) добровольно ли подписи были сделаны, 3) были ли даны очные ставки.
Вся эта работа была проведена с необычайной быстротой: у Славян - за один день.
Веденяпины вызывались в ревизионную комиссию 8 июня. В неё входили В. Левашов, Бороздин и К. Ливен. Они отобрали от Аполлона и Алексея две расписки аналогичного содержания. Приведём лишь одну из них: «Подпоручик Веденяпин 1-й. Ответы на допросы комиссии, мне показанные, писаны мною самим, за моею подписью и составлены добровольно; равно утверждаю и подпись мою под очными ставками».
Ревизионная комиссия доложила свои материалы суду 10 июня. О членах Славянского общества говорилось: «...Все они единогласно отозвались, что показания их и очные ставки, коим оные даны, ... точно подписаны собственными их руками и что при сем случае никакого принуждения им ни от кого не было...»
10 июня суд избрал новую комиссию - «для установления разрядов разных степеней виновности государственных злоумышленников». Она подвела подсудимых под определённые разряды, которых было установлено одиннадцать. В донесении комиссии говорилось:
«Все разнообразные части сего обширного дела, в совокупном их обозрении, представляют один главный умысел: умысел на потрясение империи, на ниспровержение коренных отечественных законов, на превращение всего государственного порядка. Три средства ... предполагаемы были к совершению сего умысла: 1) цареубийство, 2) бунт, 3) мятеж воинский».
За этим общим определением «вины» всех подсудимых следовал их список с обозначением «вины» каждого в отдельности. Отнесение подсудимого к тому или иному разряду решалось путём письменной подачи голосов членами суда. Приговор определялся большинством голосов одинакового мнения. Случалось, что участь декабриста решалась 16-17 голосами...
Материалы «разрядной комиссии» об Аполлоне и Алексее были рассмотрены 3 июля на вечернем заседании. Несмотря на то, что день этот был субботний, суд всё-таки заседал до самой глубокой ночи. Присутствовало 65 членов. Но в голосовании участвовало только 62. Митрополиты Серафим и Евгений, архиепископ Авраамий в голосовании не участвовали.
Дело подпоручика 9-й артиллерийской бригады Веденяпина 1-го прошло под номером 90. Комиссией он был отнесён к 8 разряду. К этому же разряду приговорён и решением суда. За отнесение Аполлона к 8-му разряду голосовали: председатель суда кн. Лопухин, Сперанский, Сукин и другие, всего 23 члена. Сенатор Сумароков требовал даже 5-го разряда. Шесть членов суда (кн. Куракин, сенаторы Гладков, Мечников и пр.) голосовали за 7-й разряд, а двадцать восемь (абсолютное большинство) - за 9, 10, 11-й разряды.
Четыре члена суда высказали свои особые мнения. Член Государственного совета Мордвинов указал: «Написать в рядовые на 2 года». Член Государственного совета Карцев записал: «Послать в Сибирь на поселение». Граф Головкин (из особо назначенных чиновников) требовал: «Ссылка на 1 год». Граф де Ламберт заметил: «Стоит щитаться в 7 разряде и быть сослан на 5 лет или запереть в крепость на столько же лет».
Но все эти мнения отпали. Большинством голосов одинакового мнения (23) член Общества соединённых славян Аполлон Васильевич Веденяпин был отнесён к 8 разряду и приговорён к лишению чинов, дворянства и к бессрочной ссылке на поселение...
К 8 разряду было отнесено всего 15 человек, в их числе Н. Чижов, В. Голицын, М. Назимов, Н. Заикин, А. Шахирёв, С. Краснокутский и др.
Дело прапорщика 9-й артиллерийской бригады Веденяпина 2-го проходило под номером 98. Оно было решено судом в том же составе и на том же вечернем заседании 3 июля. Комиссией он был отнесён к 8 разряду. Но по результатам голосования большинством голосов одинакового мнения (26) ему был определён 11-й разряд. Остальные голоса распределились следующим образом: за отнесение Алексея к 7 разряду голосовал один член суда (Сенявин); к 8 разряду - семнадцать (кн. Куракин, граф Ливен, сенаторы Батюшков, Лавров и др.); к 9 разряду - пять (генерал Сукин, сенаторы кн. Гагарин, граф Хвостов и др.); к 10 разряду - девять (кн. Лобанов-Ростовский, граф Толстой, сенаторы Обрезков, Безродный и др).
Три члена суда записали особые мнения. Член Государственного совета Мордвинов заметил: «Заключить в крепость на 2 года». Граф Головкин написал: «Ссылка на 2 года», а царевич Мириан - «лишить чинов до выслуги».
В итоге подсчёта голосов в журнале заседания суда сделана следующая запись: «Итак, большим числом голосов одинакового мнения (26) Веденяпин 2-й приговаривается по 11 разряду к лишению токмо чинов и к написанию в солдаты с выслугою».
Так была решена судьба члена Общества соединённых славян Алексея Васильевича Веденяпина.
Всего к 11 разряду было отнесено 8 человек, в их числе Н. Окулов, Н. Цебриков, П. Бестужев и др.
В понедельник 5 июля Верховный суд избрал особую комиссию для составления «всеподданнейшего доклада» царю о результатах своей работы. На судебном заседании 8 июля доклад был утверждён и в тот же день представлен Николаю I на утверждение. В нём, в частности, отмечалось:
«Все: и действовавшие, и соглашавшиеся, и участвовавшие, и даже токмо знавшие, но не донесшие об умысле посягательства на священную особу государя императора или кого-либо из императорской фамилии, также об умысле бунта и воинского мятежа, все без изъятия подлежат смертной казни, и по точной силе законов все одним общим приговором считаются к сей казни присуждёнными».
Вынося столь суровый приговор участникам декабристского движения, судьи стремились засвидетельствовать свои верноподданнические чувства и показать, что только великодушие «милосердного монарха» может избавить этих людей от смертной казни. И царь не преминул этим воспользоваться. Своим указом от 10 июля он несколько смягчил приговоры Верховного суда по 1-7 разрядам. Царская «милость» не распространялась на тех, кто был поставлен вне разрядов: Рылеева, Пестеля, С. Муравьёва-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского.
Не коснулась царская «милость» и братьев Веденяпиных. О «государственных преступниках» 8-го разряда, к которому был отнесён Аполлон, было сказано: «С преступниками осьмого разряда, Верховным уголовным судом осуждённых к лишению чинов и дворянства и к ссылке на поселение, а именно: с подпоручиком Андреевым 2, подпоручиком Веденяпиным 1... поступить по приговору Верховного уголовного суда».
Участь осуждённого по 11 разряду Алексея не только не была облегчена, а, напротив, ещё более усугублена. К решению суда о разжаловании его в солдаты с правом выслуги царь добавил: «и к ссылке в дальние гарнизоны». Эта приписка лишала декабриста возможности осуществить своё право на выслугу, так как в дальних внутренних гарнизонах о получении офицерского чина нечего было и думать.
Настал день 12 июля. Утром вереницы придворных карет под эскортом эскадрона кавалергардов направилась в Петропавловскую крепость. В этих каретах ехали судьи декабристов для объявления им своих приговоров, а также царских «облегчений» и «пощад». Меры предосторожности говорили о том, что и сам царь, и его судьи боялись народного гнева, волнений в войсках...
В доме коменданта крепости в самом большом зале в форме подковы расставлены столы, накрытые красным сукном. За эти столы расселись в своих парадных мундирах судьи - эти, по меткому определению Н.П. Огарёва, «жалкие старики, поседелые в низкопоклонстве и интригах», созванные царём «в какой-то импровизированный суд». Этот «импровизированный суд», олицетворявший крепостническую Россию, прибыл объявить свои приговоры молодой России - той России, которая составляла цвет нации, её славу и гордость, её будущее. «Импровизированных» судей нисколько не смущало то обстоятельство, что они впервые встречаются со своими жертвами. Не выслушав ни одного из своих подсудимых, они, однако, уже решили их судьбу...
В заседание суда осуждённых приводили под конвоем по разрядам. По объявлении приговора и определения Николая I их снова уводили в казематы...
Памятную ночь с 12 на 13 июля Аполлон провёл в той же Кронверкской куртине, только, по-видимому, в другом каземате. Мы узнаём об этом из воспоминаний С.П. Трубецкого, который по случайному стечению обстоятельств оказался по соседству с Аполлоном Веденяпиным. Вот что мы читаем об этом в «Записках» С. Трубецкого: «Нас отвели (после прочтения приговора - С.К.) уже не в те казематы, где мы прежде сидели, но в Кронверкскую куртину. Мне достался номер 23-й, пять шагов в длину и три в ширину...
Во всю длину проходила сквозь окно над головами железная труба из печи, стоявшей в глубине каземата, от которого был отгорожен мой номер. Скоро услышал я вокруг себя человеческие голоса и некоторые знакомые, потом из-за перегородки возле меня вопросы соседа, желавшего знать, кто в его соседстве. Я не могу выразить, какое чувство радости овладело мною при этом слухе и от того, что я наконец могу разговаривать с подобным себе. Я узнал, что сосед мой Веденяпин, приговорённый на поселение в Сибирь. Мы разговаривали до глубокой ночи. Надобно однако же было лечь спать, но... только в четвёртом часу, от сильной усталости, я мог заснуть».
Стало быть, Аполлон Веденяпин находился уже не в 30-й камере, а в 22-й или в 24-й. Из воспоминаний декабриста Н. Цебрикова мы узнаём, что после объявления приговора здесь же находились К.Ф. Рылеев, П.И. Пестель, С.И. Муравьёв-Апостол, М.П. Бестужев-Рюмин и П.Г. Каховский, приговорённые к смертной казни. «Проходя по коридору, - говорит далее мемуарист, - я поднимал занавесочки стёкол дверей.
Моё внимание остановилось на князе Трубецком, снявшем с себя в последний раз свой мундир, развешанный на стуле. Бледный, пребледный был князь в это время, весь погружённый в думу...» Несмотря на строгое запрещение, все осуждённые разговаривали друг с другом сквозь рассохшиеся деревянные перегородки, в которых были щели. Особенно запомнился Н. Цебрикову «поучительный разговор» С. Муравьёва-Апостола с его другом М. Бестужевым-Рюминым. Бывший руководитель восстания Черниговского полка говорил о том, что подлинно справедливый приговор декабристам вынесет потомство...
В 8 часов вечера в казематы пяти обречённых на казнь принесли «саваны и цепи, грустно со стуком прозвеневшие». Затем пришли священники, чтобы приготовить их к смерти. Всё это невозможно было скрыть от всех находившихся здесь узников.
О дальнейших событиях этой памятной ночи в «Записках» С. Трубецкого рассказывается следующее: «Нас разбудили, велели одеваться. Мы услышали шум у наших окон, звук цепей, людей проходящих. После узнали, что это были пять наших товарищей, осуждённых на смерть, которых заранее вывели к приготовлявшейся для них виселице. Сосед мой (Аполлон Веденяпин - С.К.) предостерегал меня, чтобы я не надевал орденов и не застёгивал мундирного воротника на крючки, потому что он узнал от служителя, что их будут с нас срывать. Я не хотел последовать его совету».
Декабрист Михаил Пущин рассказывает, что всех заключённых в крепости «собрали на крепостном дворе против собора Петропавловского; тут мы первый раз друг друга увидели... Можно себе представить, как радостно было наше общее свидание: все в этот час как бы забыли своё неотрадное положение и наслаждались встречею с друзьями... Часа два или более продолжались наши свободные разговоры».
Впервые за последние пять с половиной месяцев встретились здесь на Петропавловской площади и братья Веденяпины. К сожалению, до нас не дошло никаких свидетельств об этой их встрече...
Скоро начался обряд гражданской казни. С осуждённых срывали мундиры и бросали в разведённые тут же костры. Затем ставили на колени и ломали над их головами шпаги...
В то время, когда производился этот отвратительный фарс на площади крепости, в Петропавловском соборе заживо отпевали пятерых приговорённых к смерти. Их казнили уже тогда, когда всех остальных декабристов снова водворили в казематы.
Так закончилась эта кошмарная ночь, наполненная нравственными и физическими страданиями лучших людей России...
Из воспоминаний С. Трубецкого видно, что он оставался в каземате по соседству с Аполлоном Веденяпиным ещё два-три дня. «В понедельник, - говорит он, - меня перевели в № 3 Невской куртины; мне жаль было расставаться с соседом и голосами знакомыми вокруг меня, но я был слишком слаб и сам не мог принимать участия в разговорах».
Даже из этих беглых и скупых свидетельств С. Трубецкого видно, каким незаурядным человеком и участником декабристского движения был Аполлон Веденяпин, сумевший в столь короткое время и в столь неблагоприятных условиях внушить к себе высокое и искреннее уважение и привязанность одного из руководителей Северного общества.
Шли последние дни пребывания братьев Веденяпиных в казематах Петропавловской крепости. Томительные дни ожидания далёкого и нерадостного путешествия в Сибирь и в оренбургские степи скрашивались короткими свиданиями их друг с другом. Они знали, что в самые ближайшие дни им предстоит разлука, и, может быть, навсегда. Дальнейшая нелёгкая судьба братьев-декабристов показала, что это были действительно последние встречи в их жизни...
В эти же дни в правительственных верхах шла лихорадочная подготовка к отправке осуждённых в места их ссылки, каторги и солдатской службы. Из Главного штаба ежедневно рассылались в различные министерства, департаменты и крепости десятки самых различных и самых секретных повелений и предписаний относительно участи деятелей разгромленного движения.
Эти повеления и предписания, подобно приводу, вращали гигантскую бюрократическую машину. Тысячи писарей в разных инстанциях едва справлялись с переписыванием бесчисленного множества разных бумаг, а фельдъегеря едва успевали развозить их в разные уголки России. Казалось, что та самодержавная и крепостническая Россия, в борьбе с которой декабристы потерпели поражение, стремилась теперь утопить их в обильном бумажном потоке...
17 июля военный министр Татищев получил из Главного штаба повеление такого содержания: «Государю императору угодно, чтобы отправление преступников к местам их назначения производилось ночью и по секрету, чтобы никто из них не был посылаем через Москву, чтобы следуемые в Сибирь были отправляемы по Ярославскому тракту, и, наконец, чтобы маршруты их следования не были никому сообщаемы».
