Н.И. Греч

Александр Федорович Воейков

Сохраняя в потомстве память людей честных, благородных и добродетельных, считаю обязанностью моей не оставлять в неизвестности и мерзавцев, с которыми случалось мне встречаться в жизни. Пусть увидят люди, подобные им, что низкие их наклонности и подлые дела не укроются от дневного света, что всегда найдутся люди, которые разоблачат их и выставят их чувства, помыслы и подвиги на позор и урок потомству. Если они сделают хотя одной мерзостью меньше, я награжден за труд мой.

Александр Федорович Воейков происходил от старинной и почтенной фамилии; пращур его, Воейко Войтягов сын, владетель Терговский, прибыл в 1384 году из Пруссии с полутораста человеками к князю Димитрию Иоанновичу Донскому: принял православие, получил в кормление город Дмитров и был пожалован боярином. Многие его потомки были в больших чинах и обладали богатыми поместьями. Из них особенного внимания достоин генерал-аншеф Федор Матвеевич (родился в 1703, умер в 1778-м), бывший в Семилетнюю войну генерал-губернатором занятой тогда нашими войсками Пруссии; он оставил там своим правосудием, благоразумием и кротостью неизгладимое доныне воспоминание.

Не знаем, в котором колене происходил от него наш сокол, родившийся в 1779 году. У него был брат Иван Федорович, Оба они воспитаны в Московском университетском пансионе и потом служили в гвардии. Иван оставался в военной службе до 1820 года, когда я узнал его. Александр избрал другую карьеру.

Замечу здесь, что в прежние годы москвичи держались в Петербурге тесно и усердно помогали друг другу. Знаком по Москве - значило - друг, приятель, чуть не родной, и чего бы он ни делал, во всем помогали ему добрые родичи; все ему сходило с рук, особенно в его пакостях. Александр Воейков вышел из службы при императоре Павле, поселился в Москве, начал шалить, играть, пить и спустил все свои две тысячи душ; шатался среди самого гнусного общества, ездил по разным губерниям и как-то заехал в Белев, где жил Жуковский, знакомый с ним по Москве. Воейков имел природное остроумие и дар писать стихи, знал, с грехом пополам, французский язык и более ничего.

В Белеве, отрезвясь кое-как, когда не на что было жить, он занялся литературой и втерся в круг Жуковского, который имел удивительную слабость к мерзавцам, терпел их и даже помогал им. Талант Воейкова, как и душа его, разведен был желчью. Он писал не эпиграммы, а длинные пасквили, и если б не одолевала его лень, он напорол бы целые тома всяких ругательств на людей честных и почтенных.

Всем известен его «Сумасшедший дом», в котором с большой замысловатостью разные лица размещены по кельям - не по вине и заслугам, а более по расположению к ним автора. Любимой формой его стихотворений были послания, разделявшиеся, как полосы полицейских будок, на белые и черные. Он в них или льстил знатным, сильным и богатым, или осыпал бранью людей, которых ненавидел; а он не любил никого в мире, всего менее тех, кто делал ему добро.

В 1812 году пошел он было в ополчение, но был ли на действительной службе и какие совершил подвиги - не знаю. Он воротился, по окончании войны, в Россию, в Белев, где готовилось ему неожиданное и незаслуженное счастье. Там жила одна почтенная дама Катерина Афанасьевна Протасова, урожденная Бунина, мать Александры Андреевны и Марьи Андреевны.

Должно знать, что отец ее, Андрей Иванович Бунин, вне брака, прижил Василия Андреевича Жуковского. Жуковский жил у сестры, как сын родной, и весьма естественно влюбился в одну из дочерей ее, Марью Андреевну. Я не знал ее лично, а слышал, что она не была такая красавица, как сестра ее, но тоже женщина умная, милая и кроткая. Жуковский, на основании закона, мог бы вступить в брак с нею; но Катерина Афанасьевна, боясь греха, не соглашалась выдать дочь за дядю, и это препятствие к исполнению его единственного желания, к достижению счастия и отрады в жизни внушило ему то глубокое уныние, то безотрадное на земле чувство, которым дышат все его стихотворения. Шиллер был счастливее его.

Марья Андреевна вышла впоследствии замуж за достойного человека, дерптского профессора Мойера, составила его счастье, но сама жила недолго. Александра Андреевна сделалась предметом скотской страсти Воейкова; но смел ли он, ничтожный человек, промотавшийся дворянин, как называл его Милонов, мечтать о счастье - получить ее руку! Что же случилось?

В апреле 1814 года Воейков явился в доме Протасовых в глубоком трауре с плерезами и могильным голосом объявил, что он осиротел в мире, что брат его умер от ран, полученных им при взятии Парижа.

- У меня теперь две тысячи душ, а я - беднейший человек в мире.

Непритворная, как казалось, горесть его тронула весь женский мир, к которому, по мягкости сердца, принадлежал и Жуковский; но две тысячи душ произвели особо сильный эффект. Послышались произносимые в таких случаях шепотом фразы «девушку пристроить; женится переменится» и тому подобные тривиальные аксиомы нелепого бабьего лексикона. Воейков посватался, и Сашеньку за него отдали. День свадьбы (14 июля 1814 года) вырезал он на своей печатке.

Едва прошли две недели медового месяца, как явился брат Иван, в опровержение поданного Воейковым в Тульскую Гражданскую Палату прошения: справить и отказать за ним две тысячи родовых душ, по кончине брата, падшего за веру и царя. Иван Федорович был тяжело ранен в правую руку и, имея надобность в деньгах, написал приказ своему старосте рукой товарища. Староста, не смея верить чужой руке, принес письмо к Александру, и тот воспользовался этим случаем, чтоб жениться на пятнадцатилетней красавице. Что было делать? Две тысячи прекрасных душ исчезли. Осталась одна только гнусная душа - Александра Воейкова.

Вот Жуковский написал к Александру Тургеневу: «Спаси и помилуй! Найди место Воейкову, нельзя ли на вакансию профессора Андрея Кайсарова?» (убитого при Рейхенбахе). Тургенев привел в движение свою артиллерию, и Воейков был определен ординарным профессором русской словесности в Дерптском университете. Он был совершенный невежда: на лекциях своих, на которые являлся очень редко, не преподавал ничего, а только читал стихи Жуковского и Батюшкова, приправляя свое чтение насмешками над Хвостовым, Шишковым и пр. Немцам, ненавидящим трудный русский язык, это было на руку. Так продолжалось шесть лет, во все время попечительства Клингера, который тоже не любил ни России, ни языка ее.

В 1820 году поступил попечителем Дерптского университета князь Карл Андреевич Ливен. По приезде его в Дерпт, разумеется, явились к нему на общий смотр все профессоры. Он стал принимать их одного за другим и многим из них отдавал какие-то бумаги, приговаривая: «Вот донос на вас». Когда подошел Воейков, князь побледнел и закричал:

- Вон отсюда, подлец! Господа, все эти гнусные доносы написаны этим негодяем! Убирайся, мерзавец!

С прочими профессорами князь говорил по-немецки, а это приветствие произнес на чистейшем русском языке.

Воейков опять обратился к Жуковскому и Тургеневу.

«Подлецы немцы, - писал он, - ненавидящие всех русских, и особенно патриотов и честных людей, обнесли меня у Ливена. Как благородный человек (он всегда так величал себя), я не мог снести гласного оскорбления и принужден выйти. Я писал к нему не доносы, а благонамеренные советы».

Стали искать место Воейкову. Жуковский вспомнил, что за четыре года перед тем я предлагал ему, Жуковскому, сотрудничество в «Сыне Отечества», обещая 6000 руб. в год. Тогда он отказался, имея в виду место у великой княгини, а теперь вздумал предложить мне Воейкова. Приехал ко мне, стал выхвалять дарования своего друга, его прилежание и т.п. и убеждал взять его в сотрудники, уверяя, что мне будут помогать своими трудами он, сам Жуковский, К.П. Батюшков, князь П.А. Вяземский, В.Л. Пушкин, Н.И. Тургенев, Д.П. Блудов и все друзья его. Я не знал Воейкова вовсе, но воображал, что профессор должен же быть человек знающий и грамотный, и согласился на предложение.

В то же время познакомился я и сблизился с Булгариным, который тогда был совсем не тот, что впоследствии.

Воейков переселился в Петербург и получил место чиновника особых поручений в Департаменте духовных дел, где Александр Тургенев был директором. В то время образовалось Артиллерийское училище (нынешняя Михайловская академия). Зять мой, Андрей Яковлевич Ваксмут, командовавший учебными артиллерийскими ротами, приехал ко мне от директора этого училища, генерала Александра Дмитриевича Засядко, с предложением места инспектора классов, с жалованьем в пять тысяч рублей. Я был тогда директором училищ Гвардейского корпуса, не мог принять другой должности; поблагодарив за внимание, предложил взять Воейкова. Засядко, полагаясь на мою рекомендацию, определил Воейкова, который тотчас же написал к нему льстивое послание, и за то, при открытии училища, был представлен к ордену.

Воейков сыграл при этом случае преловкую штуку. Он пришел к Засядке и с умиленным сердцем говорит:

- Во всем беда! Вы, конечно, представите меня ко второй степени Анны, а я уж представлен к ней Тургеневым за службу в его департаменте, да еще с бриллиантами. Везде неудачи!

Вот ему и дали 3-го Владимира.

Через несколько дней после того приехал я к нему и нашел у него большую компанию - мужскую и дамскую. Он вздумал, по-своему, подтрунить надо мной и сказал во всеуслышание:

- Вот товарищ и друг Николай Иванович, а не может снести, что мне дали 3-го Владимира. С тех пор он перестал носить своего 4-го.

Гости не знали, как принять это благосклонное замечание, но я надоумил их, сказав:

- Помилуйте, Александр Федорович, ну стану ли я завидовать кому бы то ни было в незаслуженном кресте?

- Все расхохотались.

- Мило, остро! - сказал Воейков. - Я сшил себе тетрадку и записываю в ней все острые слова Греча. Напечатаю и обогащусь.

- Вы меня счастливее, - возразил я, - мне с вас поживиться нечем.

Я привел этот случай для того, чтоб показать, до какой степени Воейков был презираем и принужден сносить все насмешки и оскорбления. В собственной своей гостиной он не отвечал, но потом отомщал сторицей.

Между тем Воейков стал заниматься в редакции «Сына Отечества», но ни одно из обещаний Жуковского, ни одно из моих ожиданий не исполнилось. Воейков работал тяжело, лениво. Статьи его были вялы и неинтересны. Он занялся критикой, написал обозрение прежних и тогдашних журналов, пресыщенное лестью и желчью; составил разбор «Руслана и Людмилы», но так плохо, так неосновательно, что возбудил общее неудовольствие.

Для наполнения страниц он прибавлял к своим суждениям длинные выписки из разбираемых стихотворений, составлял ссылки из оглавлений и каталогов. На него полились со всех сторон антикритики, печатавшиеся, большей частью, в самом «Сыне Отечества». Он отвечал дерзко и грубо. Сохраню для потомства один спор его по значительности лица, с которым он связался.

В гостиной или передней Карамзина, куда Воейков ползал на поклоны, дали ему прекрасную эпитафию младенцу, написанную Батюшковым в Неаполе; она была напечатана в № 35 «Сына Отечества» 1820 года:

О русский, милый гость из отческой земли!
Молю тебя, заметь сей памятник безвестный:
Здесь матерь и отец надежду погребли;
Здесь я покоюся, младенец их прелестный.
Шепни им от меня: Не сетуйте, друзья!
Моя завидна скоротечность:
Не знала жизни я, а знаю вечность!

Сообщивший это стихотворение Воейкову, вероятно, на память, написал, в возражение, в № 36 следующее письмо к издателю:

Царское Село, 29 августа 1820 г. В последнем нумере вашего журнала помещена Эпитафия младенцу, которая сочинена в Неаполе моим приятелем Батюшковым, а о Россию привезена мной. Это последнее обстоятельство весьма неважно, но я сообщаю вам об оном потому, что в моем мнении оно дает мне лишнее право, если не сердиться и досадовать, то, по крайней мере, жаловаться, видя, что новое и, несмотря на краткость, прекрасное произведение моего друга является в первый раз русским читателям не в настоящем. и даже, – простите мне за искренность сего выражения, - в обезображенном виде.

Грубые ошибки переписчика или типографщика портят всякое сочинение, но еще более стихи, в коих иногда все действие и все достоинство слога зависят от некоторого искусного расположения слов и, следственно, разрушаются при малейшей перемене. Сих рушительных перемен или ошибок в эпитафии русского младенца, судя по пространству всей надписи, очень много. Позвольте мне их заметить для вас и для читателей вашего журнала.

Первые четыре стиха напечатаны исправно; с пятого начинаются беспрерывные погрешности.

Шепни им от меня: Не сетуйте, друзья!

Такая рифма и такие стихи едва ли годны для конфектного билета; Батюшков не в состоянии написать подобных; сверх того, он знает, что нет нужды шептать того, что можно и хорошо сказать вслух. В его надгробии младенец говорит просто:

Им молви от меня: не плачьте, о друзья!
Моя завидна скоротечность:
Не знала жизни я,
А знаю вечность.

Вы видите, милостивый государь мой, что неизвестный посредник между вами и автором, преобразив сначала один, если не хороший, то обыкновенный стих, в два плоские, зато при конце, как будто в вознаграждение, сделал из двух прекрасных стихов один почти дурной:

Не знала жизни я, а знаю вечность.

Надобно ли замечать, что здесь наш поэт, постигнувший тайны своего искусства, не без намерения, посредством механизма стихов, представил отдельно две великие, но различные выгоды скоротечности умершего младенца. Первая, что он не знал жизни, то есть бедствий и заблуждений; другая еще важнейшая, что знает вечность, что без испытаний и горя снискал то благо, которое составляет одно - и цель и цену жизни.

В самой гармонии сих коротких стихов, заключающих речь из гроба, есть что-то нежное, приятно-унылое, равно приличное мыслям о спокойствии смерти и о тихом счастье невинности в небесах. Но вся сия прелесть исчезает от неудачной и, вероятно, неумышленной поправки в доставленном к вам списке. Расстояние и время производят одинаковое действие, и наш живой соотечественник, потому только, что живет в отдаленности, осужден разделять участь древних писателей: его стихи, кои равняются в достоинстве с лучшими надписями греческой антологии, уже сделались жертвой беспамятных рапсодов или безграмотных переписчиков. По счастью, не будучи ни Аристархами, ни Вольфами, мы можем исправить сделанное ему зло при самом начале: вы, милостивый государь мой, конечно, не откажетесь помочь нам в этом.

Примите уверение в моем истинном почтении.

На это Воейков, в № 37-м «Сына Отечества», возразил:

Благодарность знаменитому литератору. Прочитав в 36-й книжке «Сына Отечества» письмо приятеля Батюшкова и друга Батюшкова о надгробной надписи, которую сей приятель и друг нашего славного поэта вывез из Неаполя в Россию {как некогда Солон Илиаду), я чрезвычайно испугался. Опрометью бросился я к некоторым нашим поэтам, удостаивающим меня своего благорасположения, и узнал от них, что ошибка моя не так велика, как сочинитель письма к издателю «Сына Отечества» желает ее выставить, что им молви немного стихотворнее слов: шепни им; что последний стих, будучи произведен в пятистопные, может быть, выиграл, и что единственная ошибка состоит в разделении стиха:

Им молви от меня: не сетуйте, друзья!

Сия последняя могла бы почесться важной, если бы первая половина сего стиха не рифмовала со второй. Поэты, приятели мои, видя мое смущение, поспешили приискать несколько подобных рифм в сочинениях нашего Батюшкова, который, несмотря на то, что они не богаты, остается, по-прежнему, одним из первоклассных русских поэтов. Вот сии примеры: мечей, друзей, часть II, стр. 47; очей, друзей, часть II, стр. 51; друзья, края, часть II, стр. 61; друзьям, нам, там же; друзей, Цирцей, там же, стр. 79.

Я не стихотворец; сам не знаю меры содеянного проступка, а поэтам-друзьям своим не совсем доверяю. Дружба может ввесть их в заблуждение, и потому, несмотря на их доводы, не смею совершенно оправдываться; поспешность моя (с какой диктовал я и потом не сверил) исказила бессмертные стихи того поэта, о котором один наш стихотворец справедливо сказал:

А ты, в венце из роз и с прадедовской чашей
Певец веселия и бедствий жизни нашей,
Роскошный Батюшков! пленительный твой дар,
Любви, поэзии, вина и славы жар,
Овидий сладостный, любимец муз Гораций,
Анакреон и ты, вы веруете в граций:
И девы чистые беседуют с тобой
На берегах Невы, под тенью лип густой,
И роза пышная на льду при них алеет,
И обрывать ее косматый мраз не смеет,
И солнце яркое с безоблачных небес
Зимою нежиться зовет в прохладный лес.
У Тасса взял ты жезл Армиды чудотворный,
И гордый наш язык, всегда тебе покорный,

П.П.

Волшебник! под твоим пером роскошен, жив.
Затейлив, сладостен, и легок, и шутлив,
Рисуя нам любви и муку, и блаженство:
Прелестный, пламенный твой слог есть совершенство.

Признавшись в вине моей, мне осталось поблагодарить не подписавшего своего имени сочинителя письма, который, судя по ревности, с какой защищает честь великого писателя, сам должен быть знаменитым поэтом, и, конечно, кроме незабвенной перевозки восьми стихов из Неаполя, оказал важные услуги российской поэзии: он поступил со мной довольно вежливо, и я счастлив, что он, а не другой кто пожурил меня.

Я бы мог попасться в руки к одному из тех немилосердных крикунов, которые, будучи больны желчью, все предметы видят в желтом цвете, или, что еще хуже, к тем, кои, страдая чернью (сплином), то есть охотой видеть все в черном цвете и выуча наизусть Лагарпа, как сорока Якова, перебранили и переценили все русское от поэмы до эпиграммы, хотя сами ни одной запятой не обогатили отечественной словесности. От таких людей брань нестерпима. П. К-в...»

И знаете ли, кто был этот литератор, которого Воейков трактовал так cavaliereiment? - Дмитрий Николаевич Блудов, сделавшийся из вздыхателей о плачевной судьбе бедной Лизы государственным сановником и законодателем, советовавшим в манифесте о Парижском трактате (1856) подданным русским по заключении мира «обратиться к самым невинным занятиям».

Как бы хорошо было, если б он сам оставался всю жизнь при своих невинных занятиях, не нес вздору в Комитете министров и в Государственном совете, не сочинял донесения о смутах 14 дек. 1825 г., а читал и пописывал стишки. Когда подумаешь, что он подарил Россию становыми приставами! Блудов человек добрый, честный и благородный, много писал, еле помнит, но сам создать или рассудить ничего не в состоянии. Канкрин, говоря однажды со мною о Блудове, сказал: «Он человек приятный и говорит красно. Только нет у него здравого смыслу: в Совете какое-нибудь предложение, он начнет бранить: это-де глупо, вредно, опасно. А как дело пойдет на голоса, он согласится: принять».

Этот литературный спор может подать нынешнему и будущим поколениям литературы понятие о том, в каком райском положении невинности и незлобия была тогдашняя наша словесность. Неправильная редакция одного стишка волновала и раздражала писателей. И все это делалось из чистой, бескорыстной любви к словесности; правда, по внушению самолюбия и пристрастия к своей партии, но без всякого расчета на какую-либо выгоду.

Но именно с того времени, с 1820 года, возникла в литературе нашей новая эра века не железного, а ассигнационного, продолжающегося ныне в форме кредитных билетов. Особенно содействовали этому два новые писателя - Воейков и антагонист его, Булгарин, имевшие последователями Сенковского, Краевского, Старчевского и всю братию литературных торгашей и барышников. Об этом надеюсь написать особую статью, а теперь ворочусь к Воейкову.

Сотрудничество его в «Сыне Отечества» продолжалось с половины 1820 до начала 1822 года. Обещанного им содействия других литераторов, как я сказал выше, не было.

В конце 1820 года занемогла великая княгиня Александра Федоровна и с великим князем отправилась в Берлин. Жуковский поехал с ними, присылал иногда стихи свои, но серьезно не принимал участия в журнале. Друзья его охладели к Воейкову, который успел насолить всем, ибо голос злобы и зависти был в нем сильнее расчета, выгод и пользы. Каким образом, спросят у меня, умел он еще держаться в свете при таком образе мыслей, при таких чувствах и поступках?

Он обязан был всем существованием несравненной жене своей, прекрасной, умной, образованной и добрейшей Александре Андреевне, бывшей его мученицей, сделавшейся жертвой этого гнусного изверга. Всяк, кто знал ее, кто только приближался к ней, становился ее чтителем и другом. Благородная, братская к ней привязанность Жуковского, преданная бессмертию в посвящении «Светланы», известна всем.

Потом первыми гостями ее были Александр Иванович Тургенев и Василий Алексеевич Перовский. Булгарин некоторое время сходил от нее с ума. Между тем все эти связи были чистые и святые и ограничивались благородной дружбой. Разумеется, в свете толковали не так: поносили ее, клеветали и лгали на нее. Такова судьба всех возвышенных людей среди уродов, с которыми они обречены жить. Женская зависть играла в этом не последнюю роль.

Воейков торговал и промышлял не прелестями, а кротостью своей жены. Например, приедет Александр Тургенев и идет, по обычаю, в ее кабинет. Двери заперты.

- Что это? - спрашивает он у Воейкова.

- Она заперлась, - отвечал Воейков, - плачет.

- Плачет?! О чем?

- Как о чем? В доме копейки нет, не на что обедать завтра. Заплачешь с горя.

- Пусти меня к ней.

- Не пущу; дай пятьсот рублей.

- Возьми!

Отпирают дверь кабинета. Тургенев находит Александру Андреевну действительно в слезах, но от огорчений, претерпенных ею от варвара-мужа.

Стараясь заводить связи с людьми денежными, но простоватыми, Воейков заметил в передней Департамента духовных дел одного купца, который приходил несколько дней сряду.

- Что вам угодно? - спросил он учтиво.

- Мне следует получить плату за дрова, которые я ставил в разные места вашего ведомства, но не знаю, почему мне не выдают их. Казначея не могу допроситься.

Воейков идет в кабинет Тургенева и говорит ему, что, к стыду департамента, казначей притесняет поставщика дров, купца Кривоносова, вероятно, с умыслом принудить его к скидке. Раздраженный Тургенев призывает казначея и с гневом велит ему в ту же минуту удовлетворить купца. Обрадованный этим Кривоносое является на другой день к Воейкову, благодарит его и спрашивает, чем может послужить ему. Воейков просит только его дружбы и говорит, что готов служить ему, чем может. В то время приступали к перестройке Артиллерийского училища.

- Вот случай, - сказал Воейков Кривоносову, которого начал посещать прилежно, - воспользоваться законной прибылью. Я заседаю в Строительной комиссии. Председатель ее, генерал Засядко, друг мне. Явитесь только на торги. Вам уступят с удовольствием. Только надобно задобрить казну: она глупа и легко поддается на удочку. Я придумал средство. В училище заводят библиотеку. Пожертвуйте на нее что-нибудь. Вас, во-первых, наградят медалью; во-вторых, не будут мешать в торгах. Ручаюсь вам за Засядку и за Тургенева, друзей моих.

- Хорошо, - отвечал Кривоносов, - даю пятнадцать тысяч рублей.

Воейков полетел к Засядке.

- Нашел олуха, ваше превосходительство! - восклицает он. - Я убедил купца Кривоносова пожертвовать 15 тыс. руб. на нашу библиотеку, для получения медали.

Засядко, разумеется, принял это известие с благодарностью и сказал:

- Вы доставили нам эту находку, вы ею и распоряжайтесь. Вот вам реестр книг, какие нам нужны преимущественно; на остальную же сумму изберите книги по вашему благоусмотрению.

Воейков, получив деньги, отправился к книгопродавцу И.В. Оленину, торговавшему французскими и отчасти русскими книгами.

- Иван Васильевич! Солнце нам восходит. Начальство Артиллерийского училища поручило мне составить ему библиотеку. Вот реестр книг, которые необходимы. Прибавьте к тому разных книг учебных, исторических, каких угодно, только в переплетах. Цены ставьте, какие хотите. Разумеется, сохраните наружную благовидность.

Оленин понял и исполнил поручение. Требовались книги по военным наукам, обыкновенные и дешевые: он набрал их легко и дешево. На остальную, до 15 тыс. руб., сумму навалил он кучу книг старых, разрозненных, большей частью с толкучего рынка, в самом пиитическом беспорядке. Таким образом, в числе томов «Всемирного путешественника» встречались тома «Новейшей поварихи», «Письмовника», «Сонника» и т.п., а на переплете выставлено: «Всемирный путешественник», том такой-то. Воейков принял книги и отправил в училише; там расставили их по шкафам, как они стоят, вероятно, и доныне. Деньги Воейков взял себе сполна, а Оленину дал в счет уплаты несколько сот экземпляров непроданных его «Образцовых сочинений в прозе». Впоследствии уплачивал он ему процентами за продажу «Русского Инвалида».

Оленин заикнулся было однажды, что намерен искать уплаты.

- Осмелься, - сказал Воейков, - у меня в кармане твой собственноручный счет: я докажу, что ты безбожно обманул казну своими ценами, и тогда не дадут тебе ни копейки, да еще и под суд упрячут!

Между тем, Кривоносое ждал торгов. Воейков объявил ему, что предварительно нужно дать обед членам Строительной комиссии.

- С радостью, - отозвался Кривоносов, - милости просим. Когда прикажете?

Воейков назначил день и накануне говорит жене в присутствии Тургенева:

- Сашенька! Завтра ты должна ехать со мной обедать к купцу Кривоносову.

- Это что за урод? - спрашивает она.

- Не урод, а друг и благодетель мой - отвечает Воейков. - Непременно поезжай; я дал слово.

- А мне можно будет ехать с вами? - спросил Тургенев, желая провести день с Александрой Андреевной.

- Можешь, - отвечал Воейков, - только надень звезду и камергерский ключ.

Тургенев охотно облекся в свои регалии, и они отправились. Воейков, представляя жену и Тургенева хозяину, сказал ему потом, отведя в сторону:

- Александр Дмитриевич (Засядко) не мог приехать. Очень жалеет. Он приглашен к обеду великим князем Михаилом Павловичем.

Обед и вина были на славу. Тургенев насладился и обедом и беседой Александры Андреевны, не догадываясь, какую роль играет.

Через несколько дней начались торги. Явился и Кривоносов со своею медалью на шее. Председатель Комиссии генерал Засядко, узнав, кто он, приказал подать ему стул и рекомендовал его прочим членам Комиссии как почетного и благонамеренного патриота, обогатившего своими пожертвованиями библиотеку училища. Но тем и кончилось торжество Кривоносова. Торги шли строго и круто, что называется в обрез. Членами Комиссии были доки, понаучившиеся на казенных постройках. Кривоносов вышел из Комиссии, как несолоно хлебал: ни одного и малейшего подряда ему не досталось. Все происходило на законном основании, без малейшего послабления в чью бы то сторону ни было. Вот он идет к Воейкову.

- Что ж вы не приходили в Комиссию?

- Это не мое дело, я служу по учебной части и в хозяйственную не вмешиваюсь.

- А Тургенев разве не член ее? И его не было.

- Вот вы дураки, купцы, все такие. Тургенев не служит при училище и никого там не знает.

- Да вы обещали, Александр Федорович.

- Что я обещал? Что тебя примут в Комиссии с отличием. И приняли: сиволапого мужика посадили рядом с генералами. Что же ты думал, что они помогут тебе обмануть и обокрасть казну? За кого ты их принимаешь? Берегись, услышат, что ты их считал за мошенников, худо тебе будет.

Кривоносов умолк, и тем дело кончилось. Впрочем, Воейков стащил с него еще сверх того. По смерти Кривоносова нашли в его бумагах векселя Воейкова на пять тысяч рублей. Воейков отказался от уплаты, потому что векселя были просрочены, и отзываясь, что Кривоносов был ему друг, подарил эти деньги, а векселя взял так, для проформы!

Вот каков был человек, с которым я имел дело, с которым был в товариществе. Ему мало было шести тысяч рублей, которые он получал даром при издании «Сына Отечества». Он вздумал удалить меня совершенно. Когда случился несчастный бунт в Семеновском полку, он доносил на меня, называл меня виновником мятежа, возбужденного мной посредством полкового училища. Не имев успеха в происках своих, клонившихся к тому, чтоб выгнать меня из города и чтоб он остался полным хозяином «Сына Отечества», он вздумал меня пугать. Приехав ко мне однажды утром, в январе 1821 года, он говорит мне:

- Вам худо. Вы обнесены у государя. Начальство вас предало. Советую вам удалиться. Поезжайте в чужие края и там обождите бурю, а я, между тем, буду заниматься «Сыном Отечества» и стану верно выплачивать доход вашему семейству.

Я сначала остолбенел, но вскоре одумался и сказал:

- Я ни в чем не чувствую себя виноватым. Если меня обвинят, буду просить следствия и суда. Бегство мое будет свидетельством какого-нибудь преступления, а я не сделал ничего и не боюсь ни закона, ни царя.

- Как угодно, - отвечал он, - а я исполнил свой долг, предостерег вас. В случае беды пеняйте на самого себя.

Булгарин пришел ко мне в тот же день и, узнав, что мне наговорил Воейков, утвердил меня в мнении, что все это мошенничество и козни негодяя и что я не должен его слушать. История эта прошла со шквалом, как говорят моряки, но товарищество с Воейковым сделалось мне невыносимым. Лишь только приехал из-за границы Жуковский, я обратился к нему, рассказал все, что произошло, и убедительно просил освободить меня от негодяя. В то время Пезаровиус удалился от «Русского Инвалида». Жуковский успел доставить место редактора Воейкову и принудил его отказаться от участия в «Сыне Отечества». Я вздохнул свободно. Разумеется, что Воейков сделался моим отъявленным врагом и всячески нападал на меня.

Забавна была притом одна проделка с ним Булгарина. Воейков, желая показать превосходство «Инвалида» над «Сыном Отечества», выставил в нем, что на «Сына Отечества» 750 подписчиков, а на «Инвалида» - 1700. Булгарин воспользовался этим и подал в Комитет! 18 августа прошение об отдаче ему в аренду издания этой газеты, обязуясь платить вдвое - против того, сколько получают от Воейкова, и в обеспечение исправной уплаты представлял в залог пятьсот душ. Комитет, имея целью умножение доходов с газеты, не мог не принять во внимание этого предложения. Семейство Воейкова пришло в ужас. Жуковский приехал ко мне и просил отклонить беду, угрожающую друзьям его. Я взялся уговорить Булгарина.

При этом случае Жуковский сказал мне:

- Скажите Булгарину, что он напрасно думал уязвить меня своею эпиграммою; я во дворец не втирался, не жму руки никому.

Дело уладилось. Булгарин взял назад свое прошение, Воейков просил меня сблизить его с бешеным поляком, чтоб покончить все раздоры. Мы поехали с ним к Булгарину. Когда мы вошли в кабинет, Булгарин лежал на диване и читал книгу. Воейков подошел к нему и, подавая палку, сказал:

- Бейте меня, Фаддей Бенедиктович, я заслужил это; только пожалейте жену и детей!

Редкое явление в истории литературы! Впрочем, Воейкову доставалось по спине и натурой. Однажды обедали у него в Царском Селе Жуковский, Гнедич, Дельвиг и еще несколько человек знакомых. Речь зашла за столом о том, можно ли желать себе возвращения молодости. Мнения были различные. Жуковский сказал, что не желал бы вновь пройти сквозь эти уроки опыта и разочарования в жизни. Воейков возразил:

- Нет! Я желал бы помолодеть, чтоб еще раз жениться на Сашеньке и насладиться сорыванием цветка невинности!

Это выражено было самым циническим образом. Все смутились. Александра Андреевна заплакала. Поспешили встать из-за стола. Мужчины отправились в верхнюю светелку, чтоб покурить, и, по чрезвычайному жару, сняли с себя фраки. Воейков пришел туда тоже и вздумал сказать что-то грубое Жуковскому. Кроткий Жуковский схватил палку и безжалостно избил статского советника и кавалера по обнаженным плечам. А на другой день опять помогал ему, во имя Александры Андреевны.

- Беда наша, - сказал я однажды, - если Александра Андреевна в беременности захочет поесть хрящу из Гречева уха. Приедет Жуковский и станет убеждать: «Сделайте одолжение, позвольте отрезать хоть только одно У ухо, или даже половину уха; у вас еще останется другое целое, а вместо отрезанного я вам сделаю наставку из замши. Только бы утолить голод Александры Андреевны.

Обширное поле подвигам Воейкова открылось после 14-го декабря. У него хранилась на всякий случай записка, полученная им в 1820 году от Булгарина, проигравшего дело свое в Сенате:

«Все пропало. Я погиб. Злодеи меня сгубили. Проклинаю день и час, когда я приехал в Россию. Не знаю, что делать и на что решиться, чтобы выпутаться из ужасного моего положения. Ф. Булгарин».

Воейков прибавил к этому только число: 15 декабря 1825 года - и представил в полицию. Дело вскоре объяснилось и не имело последствий. В конце декабря пришел ко мне Владислав Максимович Княжевич и принес письмо, полученное им от неизвестного, в котором изъявлялось удивление, что при аресте бунтовщиков и злодеев оставили на воле двух важнейших: Греча и Булгарина. Адрес написан был рукой Воейкова, и записка запечатана его печатью, о которой я упоминал выше. Я тогда лежал больной в постели, послал за Жуковским и, когда он приехал, отдал ему произведение его друга и родственника. Жуковский ужаснулся, поблагодарил меня за пощаду и сказал, что уймет негодяя, но, видно, не успел.

Недели через две Алексей Николаевич Оленин получил письмо из Москвы от тамошнего военного генерал-губернатора, князя Д.В. Голицына, о ругательных письмах и доносах, полученных там многими лицами, между прочим, издателем «Телеграфа» Н.А. Полевым и самим Голицыным. Князь, приведенный в негодование гнусными наветами писем, хотел было послать их прямо к государю, для отыскания и наказания подлых клеветников, но предварительно спросил у Полевого, не знает ли он, чьею рукой они написаны. Полевой отвечал, что это, кажется ему, почерк руки петербургского литератора Олина.

Князь вспомнил, что видел этого литератора у А.Н. Оленина, и полагал, что Оленину неприятно будет, что позорят знакомого ему человека. Подозревая, может быть, что в прозвище его сокращено имя отца, как в Бецком, Пнине, Умянцове и т.п., отправил письма к Оленину, для вразумления молодого (?) смельчака. В этих письмах опять называемы были Греч и Булгарин заговорщиками и бунтовщиками. Оленин, прочитав письмо, сказал с досадою:

- Какое мне дело до Олина? Раз как-то Гнедич привозил его ко мне, а, впрочем, я его не знаю. И что я за полицейский?

В это время вошел в комнату секретарь его, известный археограф и разборщик рукописей, А.Н. Ермолаев. Оленин дал ему письмо и сообщил о своем недоумении.

- Я знаю эту руку, - сказал Ермолаев. - Это рука пьяницы (Иванова, Григорьева, что ли, не знаю), которого мы выгнали из канцелярии.

- Отыскать его, - сказал Оленин.

Через час привели пьяного писаря, и он объявил со слезами, что это точно его рука, что он написал двадцать копий этого письма, по пяти рублей за каждую, по требованию Воейкова, и запечатал их, а адресы надписывал уже потом сам сочинитель. И тут дело пошло обычным чередом: послали не за обер-полицмейстером, а за Жуковским. Воейкова пожурили вновь и подвели под милостивый манифест - прекрасных глаз Александры Андреевны.

Таким образом влачил он подлую и гнусную жизнь свою. Издавал «Инвалид» и «Литературные Прибавления», изрыгая в них брань и худу на все честное, благородное, воскуривал фимиам знатным и богатым. Жена его, изнуренная бедственным своим положением, впала в чахотку и отправилась в Италию. За несколько дней до отъезда, в присутствии Жуковского, попросила она у Воейкова почтовой бумаги.

- Поди ко мне в кабинет, - сказал он, - найдешь намоем письменном столе.

Она пошла и через несколько минут воротилась бледная и в слезах, неся в руках бумагу. Это была эпитафия, заблаговременно написанная ее мужем для начертания на ее могиле!

Александра Андреевна умерла в Ницце в июне 1829 года, оставив по себе в душах всех, кто знал ее, неизгладимое воспоминание ее достоинств, добродетелей и страданий.

Я несколько лет не видался с Воейковым, встречая его иногда, едущего в дрожках или в санях по улицам на поклоны и на пакости, как написал о нем Булгарин:

Лишь только занялась заря
И солнце стало над горой,
Воейков едет на разбой:
Сарынь на кичку кинь!

Он раз свалился с дрожек, расшиб себе ногу и охромел, приплюснул нос и носил среди хари пластырь под черной повязкой. Булгарин, увидев его впервые под этой печатью, воскликнул стихом Батюшкова:

И трауром покрылся Капитолий!

Расскажу последние похождения мои с Воейковым. По смерти Александры Андреевны, вступил он в брак с какою-то девицей, кажется, с кухаркой его, подбился к И.Н. Скобелеву и к Л.В. Дубельту, льстил им и питался крохами от их трапезы.

Осенью 1838 года давнишний знакомый мой, полковник Лахман, приехав в Петербург, пригласил меня к себе обедать. Я нашел у него Воейкова еще в жалчайшем против прежнего положении. Я обошелся с ним учтиво, как с старым знакомым, и он пригласил меня к себе на вечер. Нельзя было отговориться. Я поехал к нему с Лахманом и нашел у него Скобелева и еще несколько лиц. Мы провели время за чаем очень приятно, слушая россказни отца-командира.

Воейков жил где-то на Литейной, в переулке, в невзрачном деревянном домике. Уходя от него, я не мог не пригласить его к себе. Вот в первый из моих четвергов он является ко мне, садится в кружок с немногими гостями. Пьем чай, беседуем. Вдруг зашла речь о покойном графе Павле Петровиче Сухтелене, одном из честнейших и благороднейших людей в мире.

Все принялись хвалить его. Воейков соглашался, что граф был умен и храбр, но прибавил: «Он был развратник, человек самой подлой нравственности». Поднялся спор. Все вступаются за Сухтелена. Воейков прямо настаивает на своем. В это время входит в комнату некто Гибаль, проживший несколько лет в Оренбурге, в доме графа, и бывший свидетелем его скоропостижной кончины.

- Александр Богданович! - сказал я. - Решите наш спор. Вы коротко знали графа Сухтелена: не правда ли, он был человек чистой нравственности?

- Чистейшей в мире, - отвечал Гибаль. - Мы всячески старались подсмотреть за ним какую-либо слабость и не успели. Он был беспорочен, как агнец.

Воейков смутился этим объяснением, встал, опираясь на костыль, и отправился на утечку. Я пошел за ним через биллиардную комнату; там играл Петр Ильич Юркевич с кем-то, они разговаривали о военных действиях, не помню каких-то.

- Да это напечатано было в реляции! - сказал другой.

- А разве ты не знаешь поговорки, - возразил Юркевич, - «Лжет, как реляция!»

Тут Воейков возвысил свой верноподданнический голос:

- Молодой человек! Как вы смеете говорить это? Реляции пишутся и издаются правительством, и кто называет их ложью, тот...

- Молчать, шпион! - закричал я. - Вон из моего дому! Воейков разинул было рот, но я подошел к нему и еще громче закричал:

- Вон, подлец!

- Иду, иду, - промолвил он и вышел в переднюю. С тех пор я не видал его.

Он умер 16 июня 1839 года, написав письмо к Л.В. Дубельту о неоставлении жены его: «она-де женщина простая, но благородная в душе».

К биографии А.Ф. Воейкова

Отрывки из заметок его приятеля (без указания авторства <В. П. Бурнашев?>

Но если вздумаю над кем я посмеяться,
Я тут прямой поэт, и мысли в миг родятся.
Из сатиры Буало
И.И. Дмитриев

Воейков рассылал сотни записочек к друзьям и знакомым, в которых всегда обнаруживал остроту свою. Он, кажется, щеголял ими. Эти записочки всегда были с номерами, и он вел им разносную книгу. По этим книжкам видно, что от него в год выходило писем и записок больше тысячи!

Вот некоторые:

Самые злые куплеты в Доме сумасшедших - это куплеты на Булгарина. Воейков сказывал мне, что он года два думал посадить в желтый дом Ф.В. Булгарина, да все не удавались о нем стихи. Наконец, во всенощную на первой день пасхи, занятый своею мыслю, он их выдумал. После того он уже не мог молиться, складывая стихи в голове своей, а по окончании всенощной и обедни, прискакал домой и сразу же записал строфы. - После этого, - прибавил Воейков, - я уж разговелся!

Однажды у Владиславлева, Воейков увидев на столе портрет Н.И. Греча подошел к нему и долго, по своей привычки прищуриваясь и гримасничая, разглядывал его, наконец сказал: - Ну что ж, ничего, пусть, пусть до виселицы повисит хотя бы на стенке.

Однажды Воейков спросил меня, что я чувствую, встречаясь с богачом, который едет в блестящем экипаже или въезжает в собственный великолепный дом? Этот вопрос удивил меня; мне никогда прежде в голову не приходила подобная мысль. - Какая же мне надобность, - сказал я, - до экипажа или дома, например Демидова, гр. Шереметева, и какое я имею право на их богатство?

- Нет, - отвечал Воейков, - я не таков: мне всегда бывает досадно, когда я вижу другого богаче меня.

Вслед за этим я рассказал ему об одном литературном предприятии Владиславлева (издать альманах в пользу детской больницы) и что этому взялся помогать гр. Бенкендорф. Когда я прибавил, что Владиславлев этим средством может получить от своего альманаха, вместо 5, до 20 т. руб., Воейков, не сказав ни слова, схватил себя за волосы и заскрежетал зубами. После прежнего разговора с ним мне очень понятна была невысказанная мысль его.

Я слышал, что еще в молодости своей Воейков сделал какой-то проступок. Может быть это сделалось невольно, от стечения случаев, в минуту мгновенного разгорячения. Да и кто столько зол, чтобы покусился на такое преступление с намерением. Верно, потом, он отдал бы всю свою жизнь, только бы не было в ней этой несчастной минуты... Еще больше и от всего сердца желаю, чтоб это была неправда. Но страшные явления замечались за ним, особенно во время болезней. В промежутках разговоров он часто задумывался, схватывал себя за волосы и тяжко стонал. Он обыкновенно тотчас опомнивался и, как бы отвлекая от себя подозрение, говорил, что стонет от болезни.

Это рванье волос, судороги лица и стон больше показывали, что к нему пристает какое-то воспоминание. Однажды он сам говорил мне:

- Я знаю, что умру, но еще долго буду страдать, потому что есть за что.

В последней тяжкой болезни его, я нередко сидел у его постели, и он, со своими большими всклоченными волосами, с судорожными выражениями страдания, со своими стонами, очень походил на Громобоя.

Другой смертный грех (а их было на душе Воейкова по крайней мере семь) была в молодости какая-то интимная связь. В походе 1812 г., его страсть везде ездила с ним и в тот же год, во время переправы через Березину, у них родился сын, Доброславский. После, этот сын воспитывался в Москве, у матери, учился в медико-хирургической академии и был выпущен лекарем. В конце 1837 года Воейков выписал его в Петербург и определил ординатором в военно-сухопутный госпиталь. Божеский гнев лежал на этом сыне преступной любви. Избалованный у матери, он ни от кого не получил правил веры и нравственности, был нагл и дерзок против всего.

В Петербурге, первые месяца два, он жил у отца и в это время успел завести какую-то незаконную связь, так что отец принужден был выгнать его из дома и нанять ему отдельную квартиру на Петербургской стороне. Недолго он жил там. Раз утром (4-го марта 1838 г.), начав бриться и выслав своего человека, он бритвой перерезал себе горло. Ни тогда, ни после не узнали причины этому. Всего вероятнее, что буйные страсти и недостаток веры довели его до такой смерти. На отца это жестоко подействовало. Дряхлеющий и расположенный к болезням старик, начал больше и больше хилеть.

Рассказывал Иван Никитич Скобелев:

Дают мне знать, что приятель мой Воейков при смерти и что доктора уже объявили ему самому, что более двух дней он ни за что не проживет. Приезжаю я к нему. Сижу у его постели.

Спрашиваю: ну, что, Александр Федорович, не имеешь ли что поручить мне о своих делах, доктора ведь сказали, что положение твое опасно?

- Эх, Иван Иикитич, - заговорил приподнимаясь на локоть умирающий: - есть, есть у меня к тебе просьба: одолжи дней на десять тысяч пять рублей.

Просьба меня удивила. Я подумал и говорю: а вот погоди, я жду с почты деньги, пришлют из деревни оброк, так дней через пять тебе и дам. Воейков со злостью сжал кулак и крякнул, повертываясь ко мне спиной. Он, видимо рассердился, что не удалось занять без отдачи.

Воейков всегда был, до самой смерти своей, поклонником прекрасных женщин, и надобно признаться, что имел изящный вкус. Раз я приехал к нему на дачу, на Большую Рыбацкую, и как-то случилось, что застал его врасплох. Это было в летний, жаркий день. Подле него сидела прелестная девушка, с расплетенной косою: длинные волосы ее были раскиданы по плечам и старик играл ими... Это, кажется, был конек его вкуса.

Все знакомые Воейкова помнят портрет первой жены его. Она представлена бегущею в лесу, в бурю: ветер несет вперед ее распущенные волосы и белое платье... Прекрасная женщина и прекрасное изображение. Да, старик имел вкус!

Меньше, чем за год до смерти, он женился на постоянной сожительнице своей, N. N., в июле 1838 года. За этот неравный брак его все осуждали, в том числе и я; но проступок его был следствием размышлений о прежней жизни старика, приближающегося к смерти. Он хотел, сколько возможно поправить прежнее и облегчить себя от того, что тяготило его совесть. Он действовал уже как христианин, которому страшны предчувствия будущего.

После, восемь месяцев он уже никуда не выезжал, страдая каменной болезнью. В это время он всегда принимал гостей, лежа на постели и, по природе хитрый и лукавый, всегда хотел показываться больным больше, чем было в самом деле. Нередко, прикидываясь хилым и изнеможенным, он говорил, что весь исхудал, что грудь у него ослабла, тогда как был полон по-прежнему, а за минуту кричал сильным, здоровым голосом.

Даже в безделицах, где не нужно было хитрости, он не переставал хитрить, как будто влекла его к этому натура. Так кошка действует по своей лукавой манере и там, где бы можно было обойтись без этого. Однажды крепостная девочка его, лет 13-ти, чем-то рассердила его. Он уже был в самом деле болен и не мог встать с постели. Схватив палку, стоявшую у постели, он приказывал девочке подойти к себе.

Девочка, пользуясь болезнью его, не слушалась и еще что-то нагрубила. Вдруг застонал он, и упав головой на подушки, начал кричать, что ему дурно, что он умирает. «Матушка, Фиша, Фюнушка, - говорил он девчонке, - не сердись на меня, прости меня, подойди и поправь постель, мне неловко, что-то колет...» Глупая девчонка поверила и ей стало жаль барина. Она подбежала и стала поправлять постель. Но лишь наклонила она голову, как он левой рукой цап-царап ее за волосы, а правою жестоко прибил ее палкой!

В последние дни своей жизни он особенно хотел помириться с теми, с которыми ссорился, но которых любил. Он боялся перейти в ту жизнь, не расставшись с друзьями по-дружески. Так как я не был у него недели три, и когда пришёл к нему, он беспокоился - не сержусь ли я на него? Присев на постели и сложив руки на грудь, он говорил мне своим слогом: - Пожалуйста скажите, не сердиты ли вы на меня, не сделал ли я против вас какого-нибудь канальства? Я не извиняюсь, а прошу у вас прощения. Давний приятель его Владиславлев не сердился на него, но все-таки не ездил к нему. За день до смерти его он приехал к нему. Старик был в восхищении.

Месяца за два перед смертью, в день кончины П.П. Свиньина, Воейков, как только узнал об этом, тотчас разослал записочки ко всем своим знакомым. Радостный ли это случай, чтобы со стороны и с такой торопливостью извещать о нем! Судьба его поймала на этом самом приеме и наказала его тем же самым.

N. N. получив записочку поздно вечером, лежа в постели, призвал слугу и приказал ему, завтра пораньше, сходить в дом Свиньина и узнать, правду ли пишет Воейков? N. N. спросонок перемешал ли фамилии или человек заспал приказание и оно перевернулось у него вверх ногами, только следующим утром он преблагополучно отправился в дом Воейкова и в прихожей начал расспрашивать у людей, точно ли и как он умер? В передней началось перешептывание и говор, так что я услышал, и, узнав, о чем идет речь, призвал к себе посланного, и старик Воейков должен был сам растолковывать, что не он умер, а П.П. Свиньин. Этот случай был пророчеством его собственной смерти!

Он умер 16-го июня 1839 г., в пятницу, в 5 часов утра.

В последние дни он был утомлен страданиями и желал скорее умереть. Задумываясь и потом приходя в себя, он говаривал: «и вот, как только я забудусь, первая мысль моя, не умру ли я теперь!» Но был он в памяти до последней минуты. Страдания его во время болезни были так велики, что в сравнении с ними смерть его казалась покойною. Мертвый трое суток лежал в доме. Лицо его совершенно переменилось. Всегдашнее выражение насмешки, с примесью лукавства и злобы, исчезло и лицо приняло спокойный, строгий вид. Знакомые, сначала спрашивавшие шутками: «не прикидывается ли он», - смотря на это лицо, уже говорили: «Ну, теперь он не обманывает!» Он похоронен 19-го июня 1839 г., на кладбище порохового завода.

Лицо А.Ф. Воейкова было смуглое и калмыковатое, голова большая, с волнистыми, густыми волосами. Он был довольно толст и неуклюж. Еще более он неловок стал от хромоты, сломав ce6е ногу 15-го октября 1823 г. - Я ехал, - рассказывал он, - из Петербурга в Царское, с тем, чтобы сделать зло одному человеку - и Бог наказал меня; лошади понесли, сломали мне ногу, и я не сделал того, что хотел сделать. Голос имел он громкий и какой-то воющий. Любил говорить, а еще больше острить. Греча, Свиньина, Полевого, а чаще всего Булгарина не спускал с языка и от этого даже терялся несколько интерес разговора его, сбивавшегося на однообразие.

В бумагах Воейкова остался дневник и его счета. Из них видны многие добрые свойства его. У него были на постоянном жалованье несколько вдов и сирот, и кроме того, он часто помогал бедным. Каждый месяц выходило у него до 100 и более руб. на бедных: а эта большая сумма по его достатку. Прибавьте к этому беспрестанные подарки, которые он посылал детям, знакомым литераторам и другим, и всякий поверит рассказам его домашних, что он всегда нуждался, так что иногда по году не мог сделать себе нового платья.

Из дневника его видно, что он любил пламенно первую жену свою*. Там встречаются отметки: «О радость, о восторг, сегодня я получил письмо от Сашеньки, и самое милое!» На разных книгах остались отметки, в которых он не щадил и самого себя. Например: Вот уж начался и 1836 год, а хромоногий В. все еще живёт! Вторая жена его, скромная женщина, любила уединение, и почти ни с кем не была знакома, несмотря на то, что он часто старался познакомить ее с другими и бранил за одиночество. А иногда шутя говорил ей: Ну, скажи, что ты за человек, кто тебя любит? Вот меня любят и Жуковский, и Дубельт, и Руссов, я тебе с сотню насчитаю друзей моих. А тебя кто любит? Только и любит тебя один, да и тот хромой, черный, рябой, старый, мерзкий!

*Первая жена Воейкова уехала за границу 21-го августа 1827 г., умерла в Пизе 1828 г.

В записках Воейкова нигде не нашел я о времени его рождения. Старик и тут лукавил. Однажды он говорил: - Скажите, как я было обчелся; я все считал себе, за 60 лет, а недавно, справившись хорошенько, уверился, что мне еще только 57. Надобно прибавить, что ему тогда было уже 65 лет, самых верных.

Однажды был он у Греча. Этот журналист, представляет ему сотрудника своего, Владимира Строева. Воейков уже был предубежден против Строева, как члена Гречевой партии и как человека, которого он считал таким же барышником как его главный недруг. К этому присоединилась низенькая, худо сформированная природой фигура Строева и его бедный, оборванный костюм. Воейков был поражен этой фигуркой. Остолбенев от нечаянности, сложив руки и окидывая его насмешливыми глазами, он говорил про себя, но так что всем слышно было: «Господи, Боже мой, что это такое!» потом отошел прочь и захохотал во все горло.

Между другими, в жену Воейкова был влюблен А.И. Тургенев, которого она, впрочем, не очень жаловала. Раз он так увлекся, что при муже, сверх комплиментов, которые сыпал Александр Андреевич, поправил ей своею рукой локон. Это до того взбесило Воейкова, что между ним и Тургеневым уже назначена была дуэль. Только посредничество Жуковского могло успокоить неосторожного влюблённого и самолюбивого мужа.

Однажды при мне доложили Воейкову, что слуга от кого-то из генералов принес ему письмо; Воейков приказал позвать слугу в комнату. Приняв и прочитав письмо, он вынул из столика кошелек, высыпал серебро и начал перебирать деньги. Беря то одну, то другую монету и останавливаясь больше на целковых, он расстановочно спрашивал человека: - А что, барин твой нанял дачу? Пишет ли к нему сестрица его, Анна Сергеевна? Сколько заплачено за тот прекрасный кабриолет, в котором ездит твой барин?

Я думал, что Воейков не может решить, что дать человеку, целковый, полтинник, восьмигривенник или гривенник; что ему мелкую монету дать стыдно, а большую жалко. Но Воейков, кончив свои вопросы и еще помолчав немного, сказал: - Прощай, братец, кланяйся своему барину. Когда слуга ушел, Воейков собрал деньги в кошелек, захохотал и сказал: «Заметили ли вы, как у него глаза разгорались? он так и думал, что я дам ему целковый!»

В этом человеке, кажется, была страсть мучить других.

Н.В. Кукольник, у себя на вечере, читал новую драму свою Джакобо Санназар. Кончив чтение, он сам просил гостей своих сказать свое мнение. Все, разумеется, как гости, хвалили. Один Воейков молчал.

- Что ж вы, Александр Федорович? - спросил его хозяин, - не скажете своего мнения?

- Да, если бы, - отвечал Воейков, - государь поставил здесь виселицу и сказал: вот Воейков выбирай, или сейчас тебя повисят, или говори свое мните о драме Кукольника, так я бы ничего не сказал.

В 1837 году В.А. Владиславлев, уезжая на несколько месяцев в южные губернии, отдал на это время лошадей своих поручику гвардии Б. Надобно заметить, что прежде Б. был армейским прапорщиком, когда Владиславлев был уже ротмистром. Если б Владиславлев не уехал и похлопотал, то он очень мог бы быть штабс-капитаном гвардии (майром); но он уехал и этот чин выхлопотал себе Б., и, стало быть, обогнал его чином. Воейков, услышав об этом, с хохотом говорил:

- Вот В. А. оставил лошадей своих Б., а тот на его же лошадях, да обогнал его!

В 1811 году в Москве литераторы часто собирались и читали друг другу свои произведения. Эти вечера бывали по большей части у бедного Иванова, сочинителя драмы: «Семейство Старичковых». На этих вечерах играли иногда в коммерческие игры. Воейков, исстари остряк и весельчак, играл иногда с Мерзляковым, не в деньги, а на столько-то стихов; Мерзляков по большей части проигрывал, и за это повинен был проигранное число стихов перевести из Садов Делиля, которые он, добродушный, и действительно переводил, а Воейков брал их, как свою собственность, и вставлял в свой перевод Делилевой поэмы. Может быть он несколько и переделывал их, чтобы они приходились к тону его собственного перевода; но дело в том, что это действительно было.

Владимир Бурнашев

Мое знакомство с А.Ф. Воейковым в 1830 году и его пятничные Литературные Собрания

I.

Александр Федорович Воейков был человек не столько замечательный собственной литературной деятельностью, сколько обстоятельствам сопровождавшими и отчасти порождавшими эту деятельность, в основании которой лежала желчь, гибкость мнений, назойливость, некоторая доза начитанности и очень много едкого, мефистофельского сарказма и остроумия, при отсутствии чувства деликатности и журнальной правды.

Замечателен Воейков был еще и по той обстановке в какой некогда он находился и по тем звёздам первой величины около которых он постоянно вращался. Но весь этот блеск имел место быть только до известной эпохи, до переселении его из Москвы в Петербург, хотя и в Петербурге, почти до конца двадцатых годов, после кончины (1826) историографа Н.М. Карамзина, большого его покровителя и защитника, Воейков имел свое значение, благодаря ласковым к нему отношением В.А. Жуковского, И.А. Крылова, князя П.А. Вяземского и В.А. Перовского, и в особенности благодаря его рукописному памфлету в едких и ловких стихах на все и на всех в нашей тогдашней литературе, памфлету известному под названием Дома сумасшедших, отрывки из которого были еще недавно в памяти и на устах почти всей образованной России.

Я начал знать Александра Федоровича с 1830 года, уже хромого (по случаю его падения из экипажа в 1824 году), в огромном черном парике, в громадных очках и вообще весьма непривлекательного, по внешности по крайней мере. Он в то время и до смерти жил в небольшом деревянном и тогда уже ветхом доме, стоявшем в Шестилавочной улице, что нынче Надеждинская, на том самом месте, где теперь высится красивое здание главного управления государственного коннозаводства.

Здесь у него по пятницам, вечером, около шести часов, так как позже четырех часов тогда никто в Петербурге не обедал, собиралось всегда человек двадцать, преимущественно из пишущей братии, которые тут читали свои произведения, передавали разные сплетни, собираемые в редакциях и, особенно в книжных лавках; и подчас высказывали мысли довольно светлые или передавали из своих личных воспоминаний биографические подробности о личностях более или менее известных, даже знаменитых, как на поприще государственном, так и литературном.

В то время, о котором я говорю, то есть с 1830 по 1838 год, за год до смерти Воейкова, в течение восьмилетнего моего с ним знакомства, он мало говорил, по крайней мере я мало от него слышал, о своих прежних знаменитых друзьях, а только постоянно восклицал с каким-то напускным восторгом об отношениях своих к глубокоуважаемому им другу и благодетелю Леонтию Васильевичу Дубельту, бывшему столько лет начальником штаба корпуса жандармов, портреты которого были у него во всех комнатах.

Воейков любил в разговоре употреблять много прилагательных и вообще говорил с каким-то глухим пафосом, соединенным с волчьим завываньем, причем он непременно кусал свои пальцы, доводимые этим касаньем до того, что он обвертывал их черной тафтой или надевал на них черную тафтяную перчатку, и тогда уже упражнялся в кусании точеной деревянной рукоятки своей, неразлучной с нам, трости. Говоря с вами, он имел привычку устойчиво смотреть вам в глаза через стекла своих очков или, напротив, приподняв эти очки на лоб и уставляя на вас черные, бегающие, налитые кровью и косоватые глаза.

Расскажу как и при каких обстоятельствах я познакомился с Воейковым. В эту пору, когда я уже работал для Северной Пчелы, в Петербурге выходило несколько маленьких еженедельных или дважды в неделю, или даже и через день являвшихся листков исключительно литературного характера. Один из этих листков, издававшийся под названием Северного Меркурия, отличался чрезмерной резкостью мнений, неправильным выходом своих номеров и часто пребойкими, злыми и остроумными статейками в стихах и прозе, где преимущественно доставалось Гречу, Булгарину, Полевому и Воейкову.

Все эти господа журналисты вслух и открыто отзывались об этом листке с презрением, уподобляя его моське Крылова; но со всем тем едкие эпиграммы этого листка частенько очень сердили аристократов нашей журналистики, и они охотно изыскали бы верное средство выбить перо из руки издателя-редактора, отставного армейского поручика Михаила Алексеевича Бестужева-Рюмина, который почти постоянно был пьян, потому за мало-мальски исправным выходом этого остроумного листка наблюдали другие лица:

Преимущественно добрейший и честнейший, но презабавный тогдашний аматёр-литератор* (*аматёр (франц. amateur): устар. любитель чего-либо, дилетант) Александр Николаевич Глебов, и еще весьма, состоятельный, даже богатый, некто Николай Александрович Татищев, косноязычный, изнеможённый, сильно гнусавивший, но страстно любивший журналистику, находивший (о вкусах и цветах не спорят) что лучше и остроумнее Северного Меркурия ничего найти нельзя. Публика видимо отчасти разделяла это мнение г. Татищева, потому что довольно охотно подписывалась на этот листок, в каждом номере которого, так или иначе, являлись в злой карикатуре корифеи тогдашней нашей журналистики.

Это, по-видимому, нравилось петербургской публике, незнакомой еще тогда с Брамбеусом** (**Осип Сенковский, известный под псевдонимом Барон Брамбеус - русский и польский востоковед, полиглот, писатель, редактор. Основатель первого русского массового «толстого журнала» «Библиотека для чтения») и не имевшей понятия о сатирических журналах в роде Весельчака и Искры, явившихся лет 25 спустя. Воейков в своих Литературных Прибавлениях сильно ратовал против Бестужева-Рюмина, упрекая его в пьянстве. В ответ на это следовали колкие, но циничные ответы в Северном Меркурии.

Греч не брал в свою Северную Пчелу статеек с юмористическим характером на литературных и не литературных деятелей того времени и вообще на известные в городе личности, отличавшимися какими-нибудь эксцентричностями. Не брал же он этих статей потому что товарищ его, знаменитый Фаддей Булгарин, считался великим мастером писать юмористические статьи, какими наводнял Пчелу преисправно, взимая за них довольно крупный гонорар. Как бы то ни было, но между соиздателями было тайное условие – отстранять от Пчелы все сатирическое и даже, по возможности, стараться уничтожать их.

Узнав об этом на опыте, по уничтожении в камине Греча некоторых моих статеек, я отправился к Бестужеву-Рюмину со свертком новых статеек, рисующих в самом карикатурном виде между прочим знаменитую тогда в Петербурге личность некоего Элькана*** (***Александр Львович Элькан (1819-1868 года) - писатель и театральный деятель. Владел многими иностранными языками; пользовался самой широкой популярностью.

Согласно Русскому биографическому словарю, «его знал почти весь Петербург»), всюдусущего и всем надоевшего, а также и несколько других рельефных личностей, игравших в то время разные роли в столице. В те патриархальные времена редакции не имели ничего общего с нынешними, и дело велось совершенно иначе, большей частью одним лицом, без штата суб-редакторов, секретарей и постоянных сотрудников.

Было много охотников печатать свои статейки большей частью даром, считая еще великой честью что статейка удостоилась печати. Конечно, не все такие статьи и статейки непременно печатались: многие возвращались авторам, многие пропадали у редакторов. Однако сколько-нибудь сносные статьи принималась с любезностью, выражавшеюся посылкой к автору двух-трех, иногда десяти билетов на журнал или газету. Это было для молодых писак, к числу каких и я принадлежал, верхом благополучия, давая им возможность распространять листок или жиденькую книжечку, печатавшие их статьи, в кругу своих знакомых; а эти знакомые, в свой очередь, были довольны, что знаются с юным писателем, доставляющим им экземпляр периодического издания печатающего его прозу или стишки.

Грeч в числе сотрудников имел двух-трех постоянных и в том числе и меня. С постоянными, «крепостными» своими сотрудниками Греч был крайне не церемонен и трактовал их очень легко; к сотрудникам же дилетантам, как он их называл, Николай Иванович относился особенно любезно, ежели замечал в них хоть малейший талант, и обыкновенно, принимая от них даровую статью, восклицал: А нам статеечку, дай Бог здоровья вам! повторяя часть куплета из славившегося когда-то водевиля: Феникс, или утро журналиста**** (авт. А. А. Шаховской), где талантливый тогдашний актер Рамазанов вывел на сцену самого Греча, усвоив себе весьма ловко всю его внешность, манеры и привычки.

Случаю угодно было, чтоб я застал дома, в первый мой визит, Михаила Алексеевича Бестужева-Рюмина, жившего тогда в дрянном деревянном домишке где-то в Саперном переулке, в довольно забавном и эксцентричном положении. Этот г. Бестужев был человек лет тридцати, среднего роста, темноволосый, не столько плотный, сколько ширококостный, широкогрудый, сутуловатый и с огромной головой, в виде пивного котла, лицо у него было цвета какого-то медно-красного, с глазами серо-карими, из которых один препорядочно косил. Говорил он, пришепетывая, словно имел кашу во рту, и с довольно заметным заиканьем. Усов и бороды в те времена никто почти не носил, а у него даже и бакенбарды не росли.

Светскими манерами этот господин не отличался: речь его, пересыпанная площадными выражениями, делалась неестественно учтива, с прибавкой «-с» почти к каждому слову, когда он хотел с кем-нибудь быть вежлив по своему, голос же его отличался постоянной, неприятной хрипотой, свойственной голосу людей находящихся с перепоя. Одевался Бестужев безвкусно и был похож на лакея в праздничном туалете, в котором изобиловали яркие цвета, как например, светло-синий фрак, красновато-розовый жилет и бронзового цвета шаровары, с глубокими карманами.

Вообще он не отличался ни изяществом, ни знанием светских приличий, причем, хотя и был журналист, из всех наук знал порядочно одну лишь русскую грамматику, и писал совершенно правильно, но во всем другом отличался поразительным невежеством, которым Бог знает для чего даже любил хвастать: не говоря уже о том, что он не знал ни одного из обыкновеннейших в общежитии иностранных языков, не имел самых элементарных сведений, и потому без строгого наблюдения за его редакторством господ Татищева и Глебова, наделал бы в печати самых жалких ошибок, которые доставили бы торжество его врагам; а врагов у него было не початый конец. В числе их главный Воейков, лично ненавидевший бедного Бестужева и хлопотавший за кулисами серьёзно о высылке его из столицы.

Итак, я, отправясь к Бестужеву, со свертком юмористических моих очерков (самого, как помнится, детского качества), вошел в сени его деревянного домика и, не звоня, проник через полуотворенную дверь в прихожую, узкую, тесную, в которой висела шубы, валялись сапоги, сапожные щетки и полуразбитая тарелка с ваксой и важно прогуливался зашедший со двора петух, тщетно искавший тут себе пищи. Тут же у окна была большая клетка с жаворонком.

За дверью, в соседней комнате, слышно было чье-то плесканье в воде и какое-то хрюканье с глухим воем, заглушаемое от времени до времени чьими-то словами: Эх, налопался! Сегодня видно и не отольешь тебя, чёрт косоглазый! Я начал кашлять, чтобы дать о себе знать, и тогда тот же голос крикнул: Ежели кто по Меркурию, входите, нечего церемониться! Так как я был именно по Меркурию, то вошел в комнату в моей енотовой шубе и шляпой на голове.

Зрелище, представившиеся мне поразило меня; довольно большое зальце, в четыре окна, где все ломберные открытые столы и стулья покрыты были грудами экземпляров газеты Северный Меркурий и различными другими газетами, журналами, книгами. Вообще в комнате царствовал хаос, соединявший с книгами и газетами остатки утреннего завтрака или вчерашнего ужина, бутылки и штофы полупустые, табак, сигары, трубка и табачную золу.

Около одного из окон, полуобнаженный, без халата, валявшегося тут же на полу, сидел издатель-редактор Северного Меркурия, наклонив голову над громадным ушатом, а верный его слуга, мог служить натурщиком для портрета чичиковского Петрушки, поливал голову своего барана ледяной водой, стекавшей в чан, тем отрезвляя его. Однако прототип Петрушки, ожидавший увидеть наборщика из типографии, увидев меня, сконфузился, вспомнив, что выражения его могли быть услышаны, и просил меня снять тут же шубу, положить ее на диван, а самому войти в следующую маленькую комнату, величаемую им кабинетом. При этом добрый холоп благодушно и деликатно сказал: Мигрень у Михаила Алексеевича мигом пройдет. Вот я ему льдом потру голову, и он скоро к вам явится.

И точно, через четверть часа явился Бестужев, с которым я познакомился и имел впоследствии случай убедиться, что он был необыкновенно добрый и весьма честный малый, к своему несчастью, однако, удрученный отвратительной слабостью к горячим напиткам. Бестужев печатал без Критики и разбора все пустяки, какие я ему доставлял беспрерывно, и часто говаривал, что при таком пароходном сотрудничестве можно безостановочно выпускать в четверг и в воскресенье номера газеты. Это действительно и исполнялось довольно аккуратно. Здесь не время и не место входить в подробности о статьях Северного Меркурия; но я предоставлю себе удовольствие когда-нибудь передать читателям примеры всей тогдашней журналистики, разумеется, курьёзу ради, а не для чего другого.

III.

В первое же воскресенье, за обедом у Дмитрия Гавриловича Бибикова, моя история со стихотворениями и посвящениями графа Хвостова была рассказана мной очень комично и сделала у Бибиковых такой фурор, что на другой же день пересказана была графу и графине Канкрин, равно как графу и графине Бенкендорф. Хохоту было много. Я же расписал эту историю, сomme un fait du jour, моему редактору-издателю Сharles de St.-Julien, который из этого материала состряпал в довольно бойких стихах комичную балладу-легенду, где под именем сomte De-la-Queue (то есть граф Хвостов) изобразил чудака стихоплета со всеми его странностями и смешными замашками и увлечениями, фабулой же драмы было вышеозначенное происшествие с тетрадью in quartо и с собственноручным посвящением; а место действия перенесено было в какое-то захолустье Франции.

Стихотворение М-r Сен-Жюльена, прочитанное во всех салонах, очень разогорчило доброго и неглупого, но страстно влюблённого в свои стихотворения графа Дмитрия Ивановича Хвостова. Он непременно хотел как-нибудь наказать юношу за шутку над ним, шутку столь публичную и так ядовито его задевшую, хотя, правду сказать, в стихотворении М-r Сен-Жульена я был вовсе не повинен. Графиня, при всей доброте своей, гневалась на основателя этой шутки, то есть на меня, потому что monsieur St.-Julien считался, по ее мнению, только моим оружием, и говорила что надобно придумать мальчишке строгое и памятное наказание.

В это время как нарочно приехал к графу Александр Федорович Воейков, который частенько в ту пору посещал графа, так как это было осенью пред подпиской на периодические издания, а граф брал ежегодно на свой счет по сотне экземпляров Воейковских изданий, с тем однако условием, чтобы в следующем году было непременно напечатано в журналах Воейкова хоть одно стихотворение графа Дмитрия Ивановича. Граф, а больше всего графиня, рассказали Воейкову всю историю моего проступка и предъявила ему злосчастное стихотворение об malheureux cracheur de mechants vers comte De-la-Queue.

Воейков прежде всего хотел написать против меня ругательную статью или поместить мою персону в свой Дома сумасшедших. Однако, первое он нашел не вполне достигающим цели, а второе признал чересчур почетным для меня, по крайней молодости моих лет. Затем решено было на общем комитете пригласить меня в имеющее быть у графа на днях вечернее литературное собрание, где будут читать свои прелестные (для них) произведения, под председательством самого хозяина-амфитриона, такие знаменитые пииты и прозаики, как Владимир Иванович Панаев, автор сладко-снотворных элегий; Лобанов, переводчик Расиновой трагедии Федра; он, Воейков, переводчик Виргилия и Делиля; Огинский, переводчик какой-то древней истории Голдсмидта; Борис Михайлович Федоров, автор романа Князь Курбский и бесчисленного множества детских и не детских стихотворений; Вильгельм Иванович Карлгоф, автор военных воспоминаний того чего не видел, сидя в штабе, стихотворец Александр Николаевич Глебов, творец сладеньких стишков; барон Егор Федорович Розен, стихотворец и прозаик; Андрей Иванович Подолинский, богатый малороссийский помещик и автор многих стишков в альманахах и пр. и пр.

И посреди-то этого сонма знаменитых писателей решено было посадить меня на скамью подсудимых; а Воейкову предоставить быть моим и обвинителем-прокурором, и судьей, и наконец, экзекутором-палачом. Воейков сам назначил себе все эти роли и радовался, что он среди этого блистательного общества жестоко отмстит мне своим, как он выражался, оборваньем за все мои анонимные заметки в Северном Меркурии обо всех тех географических и исторических промахах, какими были постоянно наполнены его Русский Инвалид, Славянин, и Литературные Прибавления к Русскому Инвалиду.

Само собой разумеется, что я ничего не знал и не ведал о готовившемся против меня комплоте и, ничего не подозревая, явился на литературный вечер, который, как я надеялся, должен был доставить собой новую пищу моей сатирической наблюдательности и дать мне возможность порассказать об этом литературно-карикатурном собрании за обедом у Дмитрия Гавриловича Бибикова, в первое же воскресенье.

Когда я вошел в ярко освещённую залу графа Хвостова, устроенную на этот раз для литературных чтений, за длинным столом, покрытым малиновым сукном с золотыми галунами и кистями и обставленным креслами, обитыми малиновым же бархатом с золоченными гвоздиками, в зале было уже несколько лиц, которым граф представил меня в качестве юноши пишущего во французском журнале отчеты о современной русской литературе, а в Северной Пчеле статьи о замечательных и талантливых русских самородках в деле промышленности. Жаль только, что стихов не пишет и стихов не любит, восклицал граф Дмитрий Иванович.

В числе почетных гостей был и князь Шаринский-Шихматов, который имел, как известно, главное участие в редакции и составлении цензурного устава 1826 года, прозванного Гасильником Просвещения, а также Драконовым Кодексом. В 1830 году князь Шаринский-Шихматов был, кажется директором департамента народного просвещения. Он был, как помню, в форменном синем фраке со звездой и сидел на диване, имея около себя пиитов Лобанова и Владимира Ивановича Панаeва. На сделанную обо мне рекомендацию, князь Ширинский сказал на всю залу: Трудно поверить в литературные качества молодого человека, который не пишет стихов. Без любви к стихам нет эстетики, без эстетики нет поэзии, без поэзии нет чувства, остается одна чувственность; нет жизни, остается одно прозябание.

В это самое время вошел юный, почти такой же юный как я, только очень и очень богатый помещик и тогдашний поэт Андрей Иванович Подолинский, миловидный, скромный, кроткий и застенчивый, одетый модно и щеголевато, но с различными байроновскими замашками в туалете своем, заметными в небрежно-тщательно повязанном галстухе, открывавшем белоснежную шею, и в причecке, состоявшей из массы каштановых локонов, закинутых назад и падавших на плечи. Камей на груди, редкий по древности и добытый из Геркуланума, широкополая шляпа Боливар, в левой руке, все, при некоторой наблюдательности, просились на эффект и отличались аффектацией.

Подолинский был принят хозяином и хозяйкой, равно как их гостями, с восторгом заставившим смутиться этого робкого юношу, который, казалось, очень был рад, что увидел среди этого синклита меня и дружески пожал мне руку. - А вы разве знакомы? - спросил граф Хвостов. - По дому Марьи Алексеевны Крыжановской, урожденной Перовской, ваше сиятельство, - сказал провинциал Подолинский. - И по четвергам Николая Ивановича Греча, - прибавил я. - Вот истинно поэтическая душа! воскликнул князь Шаринский-Шихматов, с улыбкой, потрясая и прижимая к груди руку Подолинского, покрытую бриллиантовыми, аметистовыми, рубиновыми и изумрудными перстнями.

Вслед за этим князь сказал какие-то два-три стиха из псалмов Давидовых о святости поэзии и непосредственно за этими стихами весьма прозаически спросил Подолинcкого: - А когда же, Андрей Иванович, вы подадите прошение министру о причислении вас к министерству народного просвещения? Из всего того, что я тут слышал, заметно было, что поэзия поэзией, а малороссийские имения в 2000 душ этого юного поклонника муз имели в глазах всех этих сладких восторженников к его личности не последнее значение.

Раздалось постукивание шпор и бряцанье сабли, всегдашние в ту пору предвестники появления армейского кавалериста, говорю армейского, потому что истые гвардейцы, в те времена комильфотные в высшей степени, умели как то носить и саблю и шпоры так, что ни те, ни другие не издавали звуков. Явился малорослый, светловолосый барон Егор Федорович Розен, с желтоватыми усиками, в своей адъютантской форме, с расстёгнутым вопреки формы воротником; он шел довольно скоро, маша по полу длинным белым султаном своей треугольной шляпы, а правой рукой поправлял на груди, перепутавшиеся серебряные аксельбанты. И его приняли любезно; но все-таки далеко не так любезно как Подолинcкого.

Раскланявшись со всеми довольно угловато, он дружески обнял меня и начал своим крикливо-пискливым дискантиком рассказывать, обращаясь ко всем, о том что он сегодня в книжном магазине Сленина встретил Соболевского, друга Александра Сергеевича Пушкина, который ему сказал что Пушкин начинает по высочайшему повелению приступать к собранию сведений о Петре Великом, и что в городе уже заболтались о том, что будто он получит звание историографа. Это всех заинтересовало.

Но достойно было особенного внимания то, что поэты, как Шихматов, Панаев и Лобанов, говорившие с натяжным восторгом о стихотворстве, в сущности же все-таки чиновники в душе, стали тотчас при этом вслух говорить о том что, вероятно, это дело устроено по ходатайству и рекомендации Василия Андреевича Жуковского, знающего хорошо финансовые бедствия Пушкина, которому будет положен конечно знатный оклад. Из всех этих господ один только оказался чистосердечным другом поэзии, именно старичок-стихоплет граф Хвостов, который сказал: - Ежели Пушкин поведется по чиновничьей стезе и будет работать по заказу, хотя бы даже по Высочайшему, скажет тогда, ваш Александр Сергеевич, прости поэзии.

Ширинский и Панаев восстали против этого мнения графа Хвостова и говорили графу что они также служат и царю, и музам; да и сам он, граф Дмитрий Иванович, ведь сенаторствует, а кто же больше его сиятельства приносит даров и жертв поэзии? Граф улыбался и приговаривал: Да то мы, а то ведь Пушкин! Благородный, кроткий и незлобивый старец так радушно отзывался о Пушкине, хотя конечно знал ту едкую и грязную эпиграмму, какую Пушкин, как то раз после завтрака устрицами с шампанским у Елисеева с Вильегорcким и Соболевским, карандашом написал на каком-то попавшемся ему конверте.