Николай Воейков - адъютант генерала Ермолова

Для начала, читатель, - отрывок из «Завещания»: «Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. По неизречённому милосердию Божию, сохраняя рассудок и память в здравом их состоянии, я, нижеподписавшийся Генерал от артиллерии Алексей Петрович  Ермолов, духовное это завещание моё написал и подписал собственною моею рукою.

Почитаю благотворением согласившихся быть исполнителями завещания моего Господ, уволенных от службы: Гвардии Полковника Ивана Васильевича Лихачёва, Гвардии Капитана Николая Павловича Воейкова и надворного Советника Николая Павловича Шимановского…».

Алексей Петрович Ермолов, выдающийся военный деятель России, наш земляк, написавший эти слова  за несколько лет до  ухода из мира земного в мир небесный, своими душеприказчиками определил трёх людей совершенно разных чинов и званий. Но всех названных персон объединяло одно: генерал их давно и хорошо знал, ценил и - конечно же, не сомневался в их исключительной порядочности.

Мой рассказ - об одном из представителей этой замечательной троицы, гвардии капитане Николае Павловиче Воейкове.

Русский дворянский род Воейковых происходит, по преданию, от приехавшего в Москву (возможно, из Польши - А.П.) в 1384 году Воейко Войцеховича из Тернова, в крещении Прокопия, у которого родилось два сына: Михаил и Степан. Оба они, как и отец, были  боярами при московских великих князьях  в  XVI и XVII веках.

В дальнейшем Воейковы служили воеводами, думными дворянами, послами, стряпчими, стольниками. Многочисленный этот род (к концу XIX века только представителей мужского пола насчитывалось уже более 500 человек - А.П.) был записан в  Дворянские родословные книги Владимирской, Вологодской, Калужской, Курской, Московской, Орловской, Рязанской, Тамбовской, Тверской, Тульской и Смоленской губерний.

В Орловской губернии Воейковы имели поместья в Орловском (село Архангельское на Сычах и сельцо Юшино) и Карачевском уездах (село Хотынец).

Что же касается биографии моего героя, Николая Павловича Воейкова, то в ней - множество тайн и тёмных пятен. Начну с того, что место его рождения историкам пока не известно. Относительно даты рождения у исследователей нет единства: называют 1797 и 1800 годы.

В большинстве источников написано, что Николай Воейков - из дворян Медынского уезда Калужской губернии. Но это не совсем так, поскольку до подачи прошения в 1844 году в Орловское Дворянское депутатское собрание  сам он сообщал, что происходит из дворян Московской губернии (об этом заявлении - речь впереди - А.П.).

Что касается службы Воейкова, то в его формуляре записано, что он вступил в неё «колонновожатым 1815 года июля 15 в Свиту Его Императорского Величества по Квартирмейстерской части, произведён прапорщиком 1816 августа 30».

И как раз в этот момент в судьбе Николая Воейкова начинаются крутые перемены. Генерал-лейтенант Ермолов, назначенный императором Александром I в 1816 году командиром отдельного Грузинского корпуса и управляющим по гражданской части на Кавказе, попросил одного из своих помощников, Николая Муравьёва, выбрать в созданном его отцом московском училище  колонновожатых двух грамотных  воспитанников.  Ермолов всесторонне готовил  сопровождение для своего посольства, направляемое в Персию.

Будучи в Осташеве (ныне - Волоколамский район Московской области - А.П.), где проводились летние занятия колонновожатых, Муравьев остановил свой выбор на Николае Воейкове и Евдокиме Лачинове. Юноши эти были хорошо образованы, прилежны, расторопны, отличались свободомыслием и веселым нравом. Предложение о поездке они приняли с радостью и на Кавказ прибыли одновременно с Николаем Муравьевым в первых числах октября 1816 года. Здесь и произошло знакомство двух выпускников училища колонновожатых (на всякий случай скажу, что оно готовило будущих офицеров Генерального штаба Русской императорской армии - А.П.) с прославленным героем Отечественной войны 1812 года.

В это время Ермолов получил известие о том, будто турки усиленно вооружаются и сговариваются о чем-то с персиянами; можно было ожидать внезапных нападений. Отправка посольства в Персию задержалась, и командир Грузинского корпуса решил, чтобы подчинённые не сидели без дела, отправить их для производства первой инструментальной съемки местности от Моздока до Тифлиса, чего никто еще не делал. Экспедицию возглавил штабс-капитан Николай Муравьёв, а в числе трёх других её членов оказался Николай Воейков.

Работа по съемке была сопряжена с опасностью, воинственные горцы поджидали всюду, поэтому экспедицию сопровождал отряд из ста человек пехоты и тридцати казаков при двух орудиях. Тем не менее, вдали от высшего начальства, в окружении величественной красоты Кавказа, молодые люди не только успевали работать, но и общались, не скованные никакими уставами. Именно здесь, по-видимому, Николай Воейков оказался вовлечённым в свободолюбивые разговоры, которые привели его затем в тайную организацию будущих декабристов.

Следом за первой съёмкой местности последовала вторая - уже в пограничных, ещё более опасных районах. Но и с этим заданием молодые офицеры справились блестяще.

Генерал Ермолов оказался доволен проделанной работой, и особенно понравившегося ему прапорщика Воейкова он сделал своим адъютантом. И ни разу потом Алексей Петрович не пожалел о своём решении.

Когда, после долгих проволочек, русское посольство под руководством Ермолова, наконец-то, 17 апреля 1817 года отправилось в Персию, то в составе 200 человек посольских работников, обслуживающего персонала и охраны не последнюю роль играл адъютант Ермолова Николай Воейков.

19 мая в Тавризе состоялась встреча Ермолова с наследником персидского престола Аббас-Мирзой, а в июле - переговоры с самим шахом Фетх-Али в его летней резиденции. Миссия завершилась успешно: были решены спорные пограничные и территориальные вопросы, установлены дипломатические отношения с Персией. Довольный император Александр I по возвращении Ермолова на родину удостоил его звания генерала от инфантерии. Адъютанта же Воейкова отметил сам шах, пожаловав прапорщику орден Льва и Солнца III степени с алмазами.

За почти три последующих года службы на Кавказе Николай Воейков зарекомендовал себя умным, храбрым, исполнительным и инициативным офицером. Впрочем, одна из инициатив могла, в конечном счёте, стоить ему карьеры и даже жизни. Прапорщик Воейков стал активным членом Тифлисской офицерской артели, которая поддерживала тесные связи с тайными декабристскими обществами, был лично знаком со многими будущими участниками восстания на Сенатской площади.

Впрочем, эта сторона его деятельности была скрыта для начальства, которое в феврале 1820 года за отличия в службе перевело его в Гвардейский генеральный штаб. Там Николай Воейков тоже не затерялся, но ему очень хотелось вернуться к Ермолову, который тоже скучал по своему расторопному и умному адъютанту. В результате, в конце августа 1821 года подпоручик Воейков был переведён в Лейб-гвардии Московский полк, с назначением вновь адъютантом своего любимого генерала.

В этой должности Николай Павлович оставался до конца службы, хотя в чинах вырос к маю 1825 года до штабс-капитана. Но генерал Ермолов не хотел менять своего надёжного и преданного адъютанта на кого-то другого.

В декабрьские дни 1825 года штабс-капитан Воейков находился в отпуске в столице и непосредственного участия в событиях на Сенатской площади  не принимал. Однако  после арестов и допросов первых декабристов, 9 января 1826 года его тоже отправили  в крепость: фамилию  Воейкова  как участника тайного общества назвал  Павел Пестель.

По мнению историка Павла Ильина, автора исследования «Новое о декабристах» (СПб, 2004 год), в котором он подробно останавливается на судьбе штабс-капитана Воейкова, прямых доказательств его членства в тайных организациях у Следственного комитета имелось более, чем достаточно, но случилось невероятное. Следователи, по каким-то, неведомым нам причинам, рассматривали только возможность участия Воейкова в тайной организации, созданной на Кавказе, в Грузинском корпусе Ермолова. А поскольку быстро стало ясно, что такой организации просто не существует в природе, то уже 20 февраля 1826 года штабс-капитан Николай Воейков был освобождён с «оправдательным аттестатом».

Наверняка сыграла здесь роль собственная позиция штабс-капитана, который на следствии твёрдо заявил: «В тесных связях со членами тайного общества я не был ни с кем, а что же касается до существования тайного общества, я никогда не знал и никогда ни от кого об этом не слыхивал, в чём по чистой совести имею честь уверить».

И больше никаких претензий властей к нему не было. Кто или какие обстоятельства так направили ход расследования, чтобы «обелить» невысокого по чину и должности офицера - до сих пор является тайной. Остаётся осторожно предположить, что такой персоной мог быть генерал Ермолов, который после оправдания своего адъютанта лично поздравил его.

Впрочем, тем не менее, военную карьеру Николай Воейков продолжать не стал (и это тоже кажется странным - ведь оправдан же?). 7 ноября 1826 года он был «уволен от службы по болезни с мундиром».

Но отношения отставника с действовавшим генералом от инфантерии (а потом и кавалерии) ничуть не испортились. Воейков и Ермолов продолжали общаться и встречаться. Когда вскоре после смерти своего отца Алексей Петрович Ермолов задумал продать родовое имение Лукъянчиково, то он предложил эту сделку своему верному адъютанту, зная, что с его стороны никаких подвохов не будет.

Кстати, именно вскоре после приобретения Лукъянчиково отставной штабс-капитан обратился с прошением в Орловское Дворянское депутатское собрание зачислить его в Дворянскую родословную книгу Орловской губернии,  и в декабре 1844 года Николай Павлович Воейков стал орловским дворянином. Кроме Лукъянчиково (95 душ крепостных крестьян), у него было имение и во Мценском уезде (107 душ).

И отправляться в последний путь генерал Ермолов решился только тогда, когда доверил все подробности своих похорон верным людям, одним из которых стал отставной штабс-капитан Воейков. У меня нет сомнения, что Николай Павлович всё сделал, как надо, и проводил полководца с почестями.

Умер штабс-капитан Воейков спустя 10 лет после своего командира, до конца жизни сохранив честь мундира, оставив после себя мемуары и добрую память у сослуживцев, жены и детей.

Александр Полынкин

*  *  *

В чём же состояла тактика защиты Воейкова, кроме решительного и категоричного отрицания своего участия в тайном обществе и любой осведомлённости о его существовании?

Одним из способов ослабления обвиняющих показаний являлась определённая переинтерпретация их содержания. Эта переинтерпретация состояла в том, что подозреваемый, в ответ на предъявляемое обвинение в связях с членами тайных обществ, признавал наличие лишь служебных и дружеских отношений с арестованными, полностью отвергая опасное политическое «наполнение» имевших место встреч, разговоров и, в целом, отрицая организованный характер своих контактов с заговорщиками - взаимодействие, обусловленное принадлежностью к тайной организации.

Так, в ответ на обвинение в тесных связях конспиративного характера с некоторыми из арестованных деятелей тайного общества, отражённое в заданных ему вопросах следствия, Воейков заявлял об исключительно служебных и дружеских отношениях, при этом категорически отрицая их политическое содержание и конспиративное значение: «Бывши в 1821-м году в С.-Петербурге, <...> с господином капитаном Нарышкиным <...> я был знаком. Но суждений о положении России и об улучшении порядка вещей, равно как и о людях, желающих перемен, я никогда не слыхал...»

В завершении письменного показания Воейков ещё раз категорически отверг своё участие в тайном общества в какой бы то ни было форме, утверждая: «...Ни от кого предложения вступить в тайное общество я не слыхал. <...> Никогда я не был принят ни в какое общество и о существовании оных равномерно никогда не слыхивал».

Встретив со стороны Воейкова столь решительное отрицание предъявляемых обвинительных показаний, следствие обратилось к традиционному приёму: опросу «главных свидетелей» - подследственных.

Как видно из материалов процесса, следователи часто прибегали к такому опросу - важнейших, с их точки зрения, руководителей декабристских обществ. Необходимо отметить, что во многих случаях этот опрос проводился достаточно формально. Он зачастую не охватывал тех лиц, кто в том или ином конкретном случае являлся наиболее авторитетным, осведомлённым свидетелем - тех, кто был сослуживцем подозреваемого, находился с ним в одном отделении («управе») декабристского общества, непосредственно контактировал с ним. часто круг опрашиваемых ограничивался лицами, занимавшими руководящее положение в тайных обществах после 1821-1822 гг., кто выделялся своей активностью, но вовсе не тех, кто мог выступить полноценным источником «уличающей информации».

В силу этого далеко не всегда проведённый «опрос свидетелей» можно считать надёжным и полновесным сводом сведений, исчерпывающе выявляющим и освещающим реальные связи подозреваемого с тайным обществом. При этом необходимо ещё иметь в виду, что многие из опрошенных, разумеется, были заинтересованы скорее в том, чтобы скрыть какие-то обстоятельства и связи, умолчать о причастности к тайному обществу «подозреваемого лица», - нежели обнаружить истинные отношения последнего с политической конспирацией (отношения, грозившие обвинением в «государственном преступлении»).

В случае Воейкова большинство опрошенных следствием ничего не могли сообщить о причастности Воейкова к тайным обществам, поскольку просто не располагали подобной информацией (являясь руководителями заговора 14 декабря 1825 г. или Южного общества, либо будучи не знакомыми с кругом лиц, контактировавших с Воейковым). Многие из опрошенных (П.И. Пестель, С.Г. Волконский, С.П. Трубецкой, К.Ф. Рылеев, И.И. Пущин, Ф.Ф. Вадковский) отозвались неизвестностью об участии Воейкова в декабристской конспирации. Ещё один опрошенный, А.А. Бестужев, утверждал, что Воейков не принадлежал к Северному обществу и заговору 14 декабря, поскольку, когда автор показания спросил у А.И. Якубовича: «...есть ли в нём надежда, - он сказал, что никакой».

В этой ситуации особое и решающее значение приобретали показания двух «свидетелей»: Е.П. Оболенского и М.М. Нарышкина - активных участников Северного общества, которые, судя по полученным данным, были непосредственно связаны с Воейковым. Первый, согласно показанию Лорера, в 1824 г. принял его в тайное общество вместе с Воейковым (вопреки решительному отрицанию Оболенского факта своего знакомства, «личных сношений» с Воейковым); второй, по признанию самого Воейкова, - входил в число его близких друзей, а, согласно полученной следствием информации, возможно, содействовал приёму Воейкова в декабристский союз. От этих наиболее осведомлённых, тесно связанных с Воейковым лиц должны были поступить показания, проливающие свет на принадлежность этого офицера к тайному обществу.

Как уже говорилось, Оболенский в ответах, данных в связи с показаниями И.Г. Бурцова, осторожно заметил, что Николай Воейков, «кажется», состоял в Северном обществе. При этом Оболенский, по сути дела, отказался быть уличающим свидетелем, ссылаясь на отсутствие «личных сношений» с подозреваемым, - что не соответствовало действительности, как будет видно далее.

В новом показании о Воейкове, сделанном в ответ на специальный запрос следствия, Оболенский свидетельствовал: «Поистине сказать не могу, принадлежал ли к обществу Воейков, адъютант генерала Ермолова, но, кажется, известен был о существовании оного, но как был он принят и когда именно, сего не помню и показать не могу. О намерениях наших на 14-е декабря он никем из наших членов (насколько мне известно) извещён не был, разве от капитана Якубовича, но я от сего последнего не слыхал, чтобы он извещал его о сем». Оболенский вновь утверждал, что не был лично знаком с Воейковым, но «знал о нём единственно по прежним его дружеским сношениям с бывшим капитаном лейб-гвардии Московского полка Нарышкиным».

Показание Оболенского, как видим, весьма противоречиво по своему содержанию и предельно смягчено в пользу подозреваемого (отказ в первой фразе от однозначного показания о членстве в тайном обществе, утверждение о том, что «не помнит», когда и как был принят Воейков, вновь использована оговорка «кажется» и т. д.). Признав осведомлённость подозреваемого о тайном обществе, а фактически - участие Воейкова в декабристском союзе, Оболенский в то же время постарался сделать всё, чтобы ослабить значение этих реальных обстоятельств.

Он не только скрыл существо своего показания за разного рода оговорками, не только сделал упор на отрицании связей Воейкова с заговором 14 декабря, но также применил любопытный и крайне характерный приём в построении, внутренней структуре показания. Построив показание таким образом, что в начале его шло отрицание собственной осведомлённости о причастности Воейкова к тайному обществу, только затем - некое подтверждение причастности последнего к конспиративной деятельности, сопровождаемое различными оговорками, и заключив всё это ссылкой на то, что не помнит, кто и когда принял подозреваемое лицо. Оболенский серьёзным образом ослабил значение своего свидетельства, - а содержание этого свидетельства заключалось в одном простом факте: Воейков был, по крайней мере, осведомлён о существовании Северного общества.

Перед нами - по существу, новый отказ Оболенского от роли главного уличающего свидетеля (на этот раз он был вынужден упомянуть имя Нарышкина, как более осведомлённое в данном вопросе лицо). Как представляется, налицо стремление Оболенского «выгородить» подозреваемого, смягчить факт его участия в тайном союзе (о чём Оболенскому всё же приходится говорить), скрыть конкретные обстоятельства пребывания Воейкова в декабристском обществе и те реальные отношения, которые связывали Оболенского и других его товарищей с этим офицером.

М.М. Нарышкин, в ответ на запрос о Воейкове, ответил кратким категоричным отрицанием: «Честь имею уведомить, что мне неизвестно, принадлежал ли штабс-капитан Воейков обществу и какое принимал в оном участие».

Показание Нарышкина вступало в разительное противоречие с показанием Оболенского, который располагал данными о причастности Воейкова как раз благодаря связям последнего с Нарышкиным. В таких случаях, для устранения выявившегося противоречия в показаниях основных свидетелей, необходимо было провести очную ставку между ними. Однако следствие не придало значения столь явному противоречию в показаниях «уличающих» свидетелей, остановившись на выводе, благоприятном для Воейкова.

А.И. Якубович не мог сказать, принадлежал ли Воейков к тайному обществу, отрицал участие его в «деле» 14 декабря, но вместе с тем подтверждал своё давнее с ним знакомство, а также то, что «часто его видел».

Собранные от основных «свидетелей» показания стали, как можно уверенно полагать, одним из оснований для последующего решения об освобождении подследственного.

Уже после устного допроса Н.П. Воейкова 16 февраля 1826 г. в «журнале» Комитета появилась запись: «...представить [Воейкова] <...> к освобождению с аттестатом». Была составлена выписка из показаний о Воейкове, которую, по принятому порядку, представили Николаю I. Император согласился с решением Комитета, о чём было доведено до сведения Комитета 19 февраля. 20 февраля бывший подозреваемый был освобождён с оправдательным аттестатом, как вполне оправданный.

Примечательно, что в записи «журнала» от 16 февраля говорилось только о том, что Воейков «...был взят по показанию о тайном обществе в Кавказском корпусе...» Таким образом, след показаний об участии этого офицера в декабристской конспирации оказался неучтённым, не отразился в документах следствия.

Уже приведённый выше анализ и оценки полученных следствием показаний Н.М. Муравьёва, И.Г. Бурцова, Н.И. Лорера и Е.П. Оболенского, простое их сопоставление показывают в достаточной мере, что окончательный вывод следствия о непричастности Воейкова к декабристскому обществу не соответствует реальным обстоятельствам, что связи этого «подозреваемого» с деятелями тайного общества имели более сложный характер, по сравнению с тем, как они были представлены в показаниях самого Воейкова и большинства «свидетелей» по его «делу». Нет сомнений, что выводы следствия были поспешными, непроверенными, односторонними, не учитывали имевшихся показаний о членстве Воейкова в декабристском союзе.

Но чтобы убедиться в том, что Воейков был не только другом и приятелем некоторых членов тайных обществ, но ещё и непосредственно состоял в декабристской организации, следует обратиться к критической проверке содержания имеющихся свидетельств об участии его в тайном обществе.

Для оценки показаний о принадлежности Воейкова к тайному обществу, принадлежащих Лореру, Бурцову, Оболенскому и Никите Муравьёву, необходимо обратиться к фактам и обстоятельствам, проясняющим характер контактов подозреваемого с участниками тайных обществ (М.М. Нарышкиным, Е.П. Оболенским и др.). Это позволит сделать вывод о достоверности и обоснованности показаний, касающихся вопроса о вступлении Воейкова в декабристский союз.

Прежде всего, следует отметить, что Воейков и Нарышкин вместе, в одни и те же годы, обучались в известном московском Училище колонновожатых - кузнице кадров офицеров квартирмейстерской части и Генерального штаба, из стен которого вышли многие будущие участники тайных обществ. Несомненно, к этому времени правомерно отнести начало дружеских отношений Воейкова с Нарышкиным и некоторыми другими участниками декабристских союзов.

Воейков окончил училище колонновожатых в 1816 г.; в этот же год его окончили члены тайных обществ (в основном, Союза благоденствия) М.М. Нарышкин, П.А. Муханов, А.В. Шереметев, А.О. Корнилович; в следующем 1817 г. - В.П. Зубков, Н.П. Крюков, А.А. Тучков, В.Х. Христиани. Связи, зародившиеся во время совместного обучения, оказывали самое непосредственное влияние на процесс пополнения рядов конспиративных организаций. Окончившие вместе или в смежные годы выпускники прекрасно знали друг друга, часто становились близкими знакомыми и друзьями, товарищами по службе; между ними был значительно облегчен процесс откровенного обмена мнениями, доверительного общения.

В этой связи нельзя не привести ещё один факт. В 1817-1819 гг. выпускники Училища колонновожатых рассматривались руководителями вновь созданного Союза благоденствия как наиболее подготовленные, «проверенные» кандидаты для пополнения рядов тайного общества. Вскоре по окончании Училища в 1816 г. в Союз благоденствия вступили сокурсники Воейкова - М.М. Нарышкин, П.А. Муханов и А.В. Шереметев, почти одновременно - окончившие училище на год позднее В.Х. Христиани, Н.В. Басаргин, А.А. Тучков и, видимо, Н.П. Крюков. Это и неудивительно: молодые офицеры находились в сфере товарищеского общения и влияния братьев А.Н. и М.Н. Муравьёвых, отец которых возглавлял училище, и тесно связанных с ними лиц (И.Г. Бурцов, Пётр и Павел Колошины и др.); большинство из них были хорошо знакомы друг с другом.

Ещё более укрепляла связь единомышленников совместная служба; после окончания учебного заведения для колонновожатых его выпускники некоторое время проводили вместе, участвуя в топографических съёмках. В это время, по-видимому, происходило налаживание новых товарищеских контактов, формирование «образа мысли» близких единомышленников и, на этой основе, шёл процесс образования круга конспиративных связей.

В случае с Воейковым ситуация отличается некоторым своеобразием. В 1816 г. он, вместе с другими воспитанниками Училища колонновожатых и офицером квартирмейстерской части Е.Е. Лачиновым, впоследствии служившим во 2-й армии и вступившим в Южное общество, отправился на службу в Отдельный Грузинский (Кавказский) корпус под командованием А.П. Ермолова.

По этой причине исследователь имел бы основания перенести момент установления связей Воейкова с тайным обществом на более позднее время, если бы не целый ряд документальных обстоятельств.

В первую очередь, следует указать на принадлежность Воейкова к кружку либерально настроенных офицеров Кавказского корпуса. Приехав в 1816 г. на Кавказ, молодой офицер оказался в окружении Н.Н. Муравьёва и его товарищей. И Воейков, и приехавший вместе с ним другой «колонновожатый», Лачинов, вошли в созданную Николаем Муравьёвым офицерскую артель в Тифлисе. Эта артель была основана и направлялась Н.Н. Муравьёвым в духе петербургской «Священной артели».

Таким образом, уже на Кавказе воспитанники Училища колонновожатых были вовлечены в круг «свободомыслящих» молодых офицеров, занимавшихся не только совместным хозяйствованием, но и самообразованием. В этой среде молодых офицеров шёл активный процесс формирования политических взглядов. Принадлежность Воейкова к дружескому кружку «вольнодумца» Николая Муравьёва в Тифлисе, несомненно, определила направление его идейного развития, способствовала последующему сближению молодого офицера с друзьями и единомышленниками Н.Н. Муравьёва в Москве.

Документально фиксируется факт тесных дружеских отношений Воейкова с кругом офицеров-квартирмейстеров, в лице А.Н. Муравьёва и его ближайших друзей (М.Н. Муравьёв, Пётр Колошин), которые являлись главными инициаторами Союза благоденствия. Известно, что именно А.Н. Муравьёв был активным «вербовщиком» воспитанников Училища колонновожатых во вновь учреждённый Союз. И как раз с этим кругом, как свидетельствуют документальные материалы, оказался коротко связанным недавний воспитанник Училища Николай Воейков.

В январе 1818 г. Воейков прибывает из Тифлиса в Москву, имея при себе письмо-рекомендацию брата основателей Союза благоденствия А.Н. и М.Н. Муравьёвых, Н.Н. Муравьёва, к родственникам (скорее всего, к А.Н. Муравьёву) и друзьям, участникам артели офицеров Генерального штаба и квартирмейстерской части (одним из основателей которой был Н.Н. Муравьёв), известной в исторической традиции под названием «Священной».

Подчеркнём, что письмо это имело свой целью ввести Воейкова в состав «Священной артели» (последняя продолжала существовать, с некоторыми изменениями в личном составе, до 1819 г.): «Постоянство всякому члену Священной артели. <...> Тебе, брату моему, лист сей показывает Николай Воейков, который заслужил его в моих глазах мыслями и поступками, сходными с правилами, знаменующими нас. Да каждый из вас ударит в колокол, да соберётся вече наше, да прочтут сие писание в думе нашей. Там его вы испытайте и, буде слова мои окажутся справедливыми, удостойте его всеми правами, которыми пользуется почтенная братия наша. Тогда да назовётся он членом Священного братства нашего; примите его в беседу вашу и просвещайте».

Таким образом, опубликованный комплекс переписки Н.Н. Муравьёва подтверждает включенность Воейкова в декабристскую среду на рубеже 1817-1818 гг., близость его политических взглядов к мировоззрению деятельных участников «Священной артели» и декабристских обществ, основателей Союза благоденствия.

Важно отметить, что хронологически этот факт оказывается соотнесённым с первой половиной 1818 г. - периодом активного пополнения рядов Союза благоденствия. По предположению специально изучавшего данный вопрос Н.Н. Задонского, именно этому времени следует отнести сближение Воейкова с участниками тайного общества.

Приведённое письмо-рекомендация и другие материалы переписки Николая Муравьёва документируют многочисленные личные контакты Воейкова с указанным кругом «вольнодумцев»; все они говорят о том, что он был единомышленником участников Союза благоденствия и органично вошёл в эту среду.

Правомерно полагать в этой связи, что принятие Воейкова в число участников «Священной артели» могло стать первым шагом на пути к вступлению в Союз благоденствия. Во всяком случае, не исключено, что по приезде в Москву Воейков был посвящён в дела не только «Священной артели», но и вновь созданного Союза, правила которого разделял новый единомышленник братьев Муравьёвых и их друзей.

В свете данного свидетельства обоснованным видится предположение о том, что спустя некоторое время А.Н. Муравьёв принял знакомого ему и рекомендованного братом Воейкова в декабристский союз, - как это имело место в случае других воспитанников Училища колонновожатых.

*  *  *

Подведём итоги проведённому рассмотрению исторических свидетельств, анализу раскрываемых в них обстоятельств.

Включённость Воейкова в круг декабристских связей не вызывает сомнений. Учитывая временную дискретность, эпизодичность его пребывания в Петербурге, следует предположить, что если Воейков состоял в Союзе благоденствия, то, вероятно, вступил в него во время пребывания в Москве в 1818 г. Затем конспиративные контакты укреплялись во время приездов в Петербург, где Воейков встречался с Нарышкиным и другими участниками управы Бурцова (Оболенский и др.).

На момент 1824 г. Воейков вновь находился в орбите деятельности тайного общества, будучи связанным с активными членами Северного общества Нарышкиным и Оболенским. Более того, Воейков участвовал в приёме новых членов (Лорера). Последнее обстоятельство говорит о том, что Воейков являлся вполне сознательно действующим и осведомлённым членом тайного союза, был достаточно активным членом, имеющим право участвовать в наборе новых адептов.

Как уже отмечалось, итоговые формулировки следствия связывали причастность Воейкова к «делу», главным образом, с вопросом о предполагаемом Кавказском обществе; это отразилось в сводке данных следствия о Воейкове.

Особенно наглядно описанная ситуация предстаёт в документе, относящемся к времени уже после завершения основного следствия. 29 октября 1826 г. дежурный генерал Главного штаба А.Н. Потапов запрашивал у чиновника Следственного комитета В.Ф. Адлерберга: «...По какому именно подозрению о принадлежности к тайному злоумышленному обществу был взят, но по исследованию оказался к тому непричастным, адъютант г. генерала от инфантерии Ермолова лейб-гвардии Измайловского полка штабс-капитан Воейков?» Вопрос, несомненно, был вызван необходимостью выяснить причины подозрения в причастности Воейкова к «делу» о тайных обществах.

В ответе, датированном 2 ноября 1826 г., значилось: «...Воейков <...> был взят по подозрению о принадлежности к тайному обществу в Кавказском корпусе, о существовании коего сделано было показание бывшим генерал-майором князем Волконским, со слов бывшего капитана Якубовича. <...> По исследованию оказалось, что в Кавказском корпусе тайное общество не существовало, и сам Якубович впоследствии объяснил, что он Волконскому говорил об этом ложно, а спрошенные о Воейкове главные члены Северного и Южного обществ отозвались, что он ни к первому, ни к последнему их Союзу благоденствия (sic!) не принадлежал. Почему вследствие представления Комитета для изыскания о злоумышленном обществе Воейков по высочайшему повелению освобождён из-под ареста с аттестатом 20 февраля».

Таким образом, приведённая переписка окончательно фиксирует сложившееся положение: следствие считало Воейкова непричастным к делу и совершенно невиновным вследствие того, что показания о Кавказском тайном обществе не получили подтверждения. Линия показаний о членстве Воейкова в реально существующем тайном обществе (Союзе благоденствия и Северном обществе), как и сведения о его контактах с заговорщиками в день 14 декабря 1825 г., полностью исчезли.

Крайне характерно и показательно, что и сам Воейков, со своей стороны, продолжал распространять именно эту, официальную версию своего привлечения к следствию и оправдания.

Сохранился уникальный документ, который содержит описание и оценку расследования, принадлежащее оправданному и освобождённому лицу, бывшему подозреваемому. Это письмо Воейкова от 11 апреля 1826 г., написанное другу и сослуживцу - Н.Н. Муравьёву, вскоре после освобождения из-под ареста.

В этом письме, отправленном не по почте, а с оказией, т. е. защищённом «от нежелательных глаз», Воейков подробно рассказал о своём аресте в Петербурге и содержании в заключении в период следствия над участниками тайных обществ. Затронул он и причины привлечения к следственному процессу и характер предъявленного обвинения.

Воейков писал, что среди арестованных нашлись «...злодеи, которые хотели замарать и меня гнусною клеветою. Самые неприятные слухи о корпусе нашем носились по городу, присяга не получалась весьма долгое время. Сверх того, знакомство моё с Якубовичем, пребывание моё в столь смутное время в Петербурге, всё сие не могло не навлечь на меня справедливого подозрения...»

При первом допросе, проведённом В.В. Левашовым в Зимнем дворце, Воейков, по его словам, узнал следующее: «...главное обвинение моё состояло в том, что будто в Грузии существует также общество злоумышленников и что я должен быть один из членов оного, сие донесение сделано было ген[ерал]-ма[йором] кня[зем] Сергеем Волконским, человеком, которого [я] отроду не видал, и который, бывши в 1824 году на [Кавказских] водах, слышал от какого-то офицера, что в корпусе есть действительно общество.

Невзирая на все слухи, весьма дурные о нашем корпусе, я так был уверен, что они несправедливы, что ручался головою своею, что у нас нет общества и никогда не существовало. После сих допросов я был представлен к государю и точно так же ручался за корпус головою и решительно утверждал, что нет у нас общества.

Государь говорил со мною весьма милостиво и довольно долго, после чего я был опять отвезён в Главный штаб и содержан до тех пор, пока не собраны были надлежащие доказательства в моей невиновности. Прошло таким образом 39 дней, после чего меня потребовали в Комитет, высочайше утверждённый для исследования сего дела, где ген[ерал]-ад[ъютант] Бенкендорф допрашивал опять меня и, убедясь, что я никогда не принадлежал ни к какому обществу, через три дня получил свободу (sic!)».

Таким образом, непосредственной причиной своего ареста Воейков назвал «слухи» о «неблагонадёжности» Кавказского корпуса и подозрения, касавшиеся существования в нём «злонамеренного» тайного общества.

Особенно негативную роль в событиях Воейков отводил своему старому приятелю и товарищу по службе в Кавказском корпусе, участнику заговора декабря 1825 г. А.И. Якубовичу, видя в его действиях и собственных связях с ним главную причину своего вовлечения к следственному процессу. Воейков писал: «Как теперь говорят, Якубович был один из главных преступников, сей изверг, как после мог я ясно видеть, хотел меня вовлечь в сию бездну, не говоря никогда ни о цели, ни о намерении его. 14-го декабря поутру приехал он ко мне и пригласил меня ехать в его карете смотреть, как войска будут присягать, уверяя, что будут они собраны на Дворцовой площади.

Любопытство повлекло меня и я поехал с ним, не предвидя ничего и не имея ни о чём понятия, и, наконец, видя, что войск никаких нет, я настоятельно требовал, чтобы он завёз меня домой. Не прошло, я думаю, и получаса, как человек наш, ходивший со двора, пришёл мне сказать, что Якубович с бунтующими ротами Московского полка с обнажённою саблею бежит на площадь. Тут мне ясно было видно, как он хотел меня вовлечь, и если бы мы встретили роты сии, я уверен, что он силою заставил бы меня идти с ним.

Подобное намерение его доказывает всю гнусность души его, которая ещё более подтверждается, когда он, вы[й]дя из каре бунтующих, подошёл с притворным раскаянием к государю и, по приказанию его идти уговорить преступников, советовал им более держаться, чем когда-нибудь. Этот человек умел всех обманывать и под личиною чуткости и благородства скрывал гнусную и подлую душу».

Как можно видеть, анализируемое письмо отражает ту же позицию, какую занял Воейков на допросах и в показаниях, данных в период следствия.

И хотя данное письмо является документом частной переписки, тем не менее, вряд ли приходится сомневаться в том, что его содержание могло (и должно было) предназначаться для распространения среди сослуживцев Воейкова и Н.Н. Муравьёва - прежде всего, в Кавказском корпусе. И, таким образом, его автор преследовал задачу реабилитации своего имени в общественном мнении, в мнении непосредственного начальства и товарищей по службе.

В этом случае, конечно, не приходится говорить о какой-либо степени искренности в передаче причин ареста, характера подозрений (обвинения), других опасных для репутации Воейкова вопросов, связанных с его реальными отношениями с заговорщиками.

Наиболее показательным примером сокрытия истинных отношений, связывавших Воейкова с заговорщиками, служат строки письма, посвящённые Якубовичу - старому приятелю и сослуживцу Воейкова (ещё с 1818 г.). Резко критическое отношение к нему могло быть, конечно, вызвано тем, что Якубович пытался непосредственно вовлечь Воейкова в события 14 декабря, однако при этом Воейков полностью утаил свои давние связи с одним из заметных деятелей заговора 1825 г.

Автор письма останавливается на условиях содержания под арестом и на своих настроениях в период следствия: «Здоровье моё всё очень худо, шесть недель, которые провёл под арестом без всякой помощи, в ужасном беспокойстве, хотя чувствовал себя совершенно невинным, расстроили меня до чрезвычайности. Прискорбно быть наряду с преступниками, но я утешился тем, что дело сие так важно, что никто не может оскорбляться, видя себя арестованным, и гораздо лучше быть совершенно оправданным, чем остаться в подозрении, которое более всего может тяготить человека, не заслужившего во всю жизнь ни малейшего упрёка, ни по службе, ни в поведении своём, что про себя могу смело сказать и что вы, вероятно, сами подтвердите».

Любопытно отметить, что якобы ни в чём не замешанный арестант, будучи под следствием, хотя и ощущал себя «совершенно невинным», тем не менее, провёл это время «в ужасном беспокойстве», которое привело к серьёзному расстройству здоровья. Представляется, что столь серьёзное «беспокойство» не могло быть порождено только ожиданием полного оправдания со стороны действительно непричастного к «делу» человека, к которому не могли быть предъявлены серьёзные обвинения. Думается, что в данном, как и в других подобных случаях, имело место нечто совершенно другое.

В действительности, прекрасно понимая (в том числе из устных допросов, предъявленных показаний и «вопросных пунктов») грозящую ему опасность - обвинение в принадлежности к тайному обществу со знанием политической цели, активном участии в конспиративной деятельности (приём новых членов), Воейков прилагал все усилия, чтобы избежать привлечения к ответственности и грозившего наказания. Поэтому он и ожидал в «ужасном беспокойстве» новых обвинений: показаний, обнаруживающих истинный характер его связи с заговорщиками, новых фактов его активности как члена декабристского общества, новых обвиняющих улик со стороны Оболенского, Нарышкина, Якубовича, Никиты Муравьёва, Лорера и других.

Однако Воейкову повезло - его товарищи и друзья, оценив сравнительно небольшое количество уличающих данных и занятую Воейковым позицию полного отрицания предъявленных обвиняющих показаний, решили не увеличивать число обнаруженных участников движения. Особенно это относится к ближайшим друзьям Воейкова - Оболенскому и Нарышкину. Именно благодаря их позиции, занятой в ходе допросов и отразившейся в письменных показаниях, Воейков смог избежать ответственности, скрыв свою принадлежность к тайному обществу.

Таким образом, анализируемое письмо не содержит откровенного изложения хода расследования по «делу Воейкова», не передаёт смысл основных предъявленных уличающих показаний, не излагает основные обвинения, которым подвергался подозреваемый, и скрывает подлинный характер отношений, связывающих этого офицера с участниками декабристских обществ. Письмо скорее утаивает истинные обстоятельства, в том числе главное - принадлежность его автора к «антиправительственному» тайному обществу.

Версия причин ареста и содержания «главного обвинения», которую излагал Воейков в письме, совпадает в важнейших элементах с итоговыми формулировками следствия. Она ограничивается неподтвердившимся подозрением о существовании Кавказского общества. О других обвинениях, предъявленных автору, в письме умалчивается, как и о показаниях, которые открывали участие Воейкова в реально существующем декабристском тайном обществе. Едва ли это случайно.

Несомненно, Воейков был заинтересован в сокрытии имевшихся против него серьёзных обвиняющих свидетельств, в концентрации внимания адресата на «ложном» подозрении о Кавказском обществе, по которому автор письма был официально оправдан (тем более что речь шла о Кавказском корпусе, в котором служил и адресат, и автор письма). Всё это, в совокупности с дистанцированием от «общества злоумышленников», создаёт впечатление полной невиновности освобождённого. Конкретные показания о принадлежности Воейкова к тайному обществу остались скрытыми. Эти же показания остались невостребованными и следствием.

Упоминание об акте освобождения сопровождается информацией о благородном и откровенном поведении автора письма на допросах, о случайности упавших на него подозрений.

Особый акцент в письме делается на том, что оправдание и освобождение Воейкова произошли после того, как были собраны «доказательства невинности». Этим объясняется относительно длительный срок заключения под арестом (1,5 месяца), а кроме того, подчёркивалась обоснованность оправдательного решения Следственного комитета в отношении несправедливо обвинённого.

Дальнейшая служба Николая Воейкова проходила в Кавказском корпусе. После отставки А.П. Ермолова в 1827 г. он некоторое время оставался на Кавказе, а затем также вышел в отставку. Все последующие годы Воейков сохранял тесную связь с бывшим своим начальником, поддерживал его и вёл с ним (как и с его родственниками - например, П.Н. Ермоловым) регулярную переписку. После смерти А.П. Ермолова Воейков фактически выступил в роли его душеприказчика, вступив в переписку с его наследниками и родственниками. Поддерживал Воейков отношения с другими «ермоловцами», бывшими товарищами и сослуживцами по Кавказскому корпусу.

Н.П. Воейков оставил автобиографические записки, которые не сохранились. Значительное место в них, безусловно, было отведено описанию службы в Кавказском корпусе, службы под началом А.П. Ермолова, оценкам и характеристике этой знаменитой личности, а так же фактам собственной служебной биографии. Учитывая известные нам обстоятельства привлечения к следствию и оправдательного решения следователей, вряд ли в этих записках можно было найти какие-либо упоминания об участии их автора в тайном обществе. Если такие и были, то, скорее всего, мемуарист вновь повторял ту же версию событий, которая получила отражение в письме Воейкова к Н.Н. Муравьёву 1826 г.

Учитывая позицию полного отрицания, благодаря которой Воейков избежал привлечения к ответственности по результатам расследования и оказался среди спасшихся от наказания участников «движения декабристов», наиболее вероятно, что ту же позицию он занял и в позднейших мемуарах. Как и многие другие оправданные следствием лица. Воейков, чтобы не подвергать сомнению свою репутацию, должен был продолжать настаивать на своих исключительно служебных и дружеских контактах с некоторыми из декабристов, отрицая своё участие в конспиративных союзах.

Тем не менее, утрата этого ценного мемуарного памятника заставляет особенно сожалеть, поскольку в воспоминаниях Воейкова могли отразиться эпизоды взаимоотношений мемуариста с деятелями тайных обществ (Оболенским, Нарышкиным, Бурцовым, братьями Муравьёвыми и др.), с А.С. Грибоедовым и А.П. Ермоловым. Вполне возможно, что определённое освещение получила в них и история привлечения к следствию в 1826 г.

Если записки писались после амнистии осуждённых по приговору Верховного уголовного суда (1856 г.) - в конце 1850-х гг. или в 1860-е гг., - то автор, вероятно, не стал бы скрывать некоторые эпизоды своих отношений с бывшими товарищами по тайному обществу, - ставшими уже историческими деятелями, популярность которых в русском обществе в эти годы была весьма значительной.

*  *  *

Исход следствия по делу Николая Воейкова представляет собой характерный случай оправдания лица официальным расследованием в 1826 г., несмотря на определённые и вполне достоверные показания его товарищей по тайному обществу.

Что сыграло определяющую роль в том, что он был официально признан непричастным к «злоумышленникам» - ошибка, невнимательность следователей, благосклонное отношение к нему верховной власти, либо, наконец, умелая защита самого Воейкова во время допросов и при снятии показаний - остаётся в данном случае до конца не ясным.

Нам представляется, что главную роль сыграло последнее обстоятельство, в совокупности занятой друзьями Воейкова (прежде всего, М.М. Нарышкиным) позицией умолчания, имевшей своей целью выведения товарища из-под удара. Ведь, в конечном счёте, следствие располагало серьёзными, обвиняющими Воейкова показаниями, - и лишить их уличающего значения могли, прежде всего, показания самого Воейкова, а также показания других подследственных (основных «свидетелей по делу»).

Благоприятный для Воейкова исход следствия в 1826 г. спас одного из членов тайных обществ от грозящего ему наказания, одновременно исключая его из числа «несомненных декабристов», оставив неизвестной его роль в декабристских организациях.

Настоящее исследование в какой-то мере восстанавливает историческую справедливость, способствуя прояснению фактов, укрывшихся от внимания не только от официального следствия 1825-1826 г., но и от внимания историков-декабристоведов. Исследователь не должен воспринимать некритически приговор или иные решения следственно-судебных органов, оценки и выводы следователей, повторяя за ними их ошибки и воспроизводя тенденциозные подходы расследования, современного событиям. Сопоставляя имеющиеся документальные свидетельства, проверяя и оценивая их достоверность и авторитетность, проводя тщательный критический анализ имеющихся данных, историк выносит собственное решение.

В случае участников декабристских конспиративных союзов, избежавших наказания и оправданных следствием, указанная задача представляется в особенности актуальной и научно значимой. Её решение способствует заполнению существующих лакун в научных представлениях о декабристском тайном обществе, помогает восстановлению полной и объективной картины деятельности членов тайных организаций, способствует приближению к подлинным историческим реалиям, позволяет сделать адекватное заключение об истинной роли в декабристском движении каждого из его участников.