Владимир Дмитриевич Вольховский (1798-1841)

Из небогатых дворян Полтавской губернии. Среди других лицеистов он представлял оригинальную фигуру. Обладал прекрасными способностями, исключительным прилежанием и железной волей; с ранних лет упорно, не уклоняясь в стороны, работал над всесторонним самоусовершенствованием и саморазвитием, равнодушно-непричастный ни к каким школьническим грешкам и увлечениям. Вольховский готовил себя к военной деятельности. По телосложению он был чрезвычайно малосилен, но всячески закалял себя, вел спартанский образ жизни, не пил вина, развивал упражнениями силу и ловкость; для укрепления мускулов, кроме всякого рода гимнастики, носил на плечах, готовя уроки, два толстейших лексикона Гейма.

Впоследствии он благодаря этому выносил самые тяжелые походы и труды. Товарищи дали ему прозвище Суворов или Суворочка. (Известно, что Суворов отличался хилым телосложением и тоже с детства закалял себя.) Лицеистов обучали верховой езде. Чтобы выработать себе хорошую посадку, Вольховский в уединенном месте примащивал искусно стулья и, усевшись верхом, в таком положении учил уроки. В лицейских «национальных песнях» о нем пелось:

Суворов наш
«Ура! Марш-марш!»
Кричит верхом на стуле.

Произношение у него было не совсем чистое: чтобы избавиться от этого, Вольховский, подражая Демосфену, набирал в рот камушков и декламировал так на берегу царскосельского озера. Приучал себя спать по нескольку часов в сутки. Всеми учебными предметами занимался чрезвычайно добросовестно. Преподаватель математики Карцев, не умевший приохотить воспитанников к своему предмету, махнул на всех рукой и занимался с Вольховским - единственным тщательно готовившим уроки и внимательно слушавшим его объяснения. И во всех науках Вольховский шел первым. Так же и в поведении.

В столовой, где воспитанников рассаживали по отметкам за поведение, Вольховский сидел первым. При всем этом он был очень скромен и добродушен. «Скромность его столь велика, - писал инспектор Мартын Пилецкий, - что достоинства его закрыты ею, обнаруживаются без всякого тщеславия и только тогда, когда должно или когда его спрашивают». Был прекрасный товарищ, охотно помогал в занятиях отстающим. Товарищи его любили и уважали. Он умел влиять на них; нередко двумя-тремя словами останавливал самых запальчивых, на которых не действовали ни страх, ни убеждения. Уважение товарищей сказалось и в кличках, данных ему: кроме Суворочки, еще - Sapientia (мудрость) и Спартанец. Это, конечно, не мешало им задирать его как первого ученика. Был, например, на него такой куплет:

Физика! К тебе стремлюся,
Наизусть тебя учу:
Я тобою вознесуся,
Перво место получу!
Хоть соскучу, хоть поплачу,
Сидя за громадой книг,
Хоть здоровие потрачу,
Буду первый ученик!

В другой песне по поводу списка воспитанников, составленного в порядке их успехов и поведения, пелось:

Этот список - сущи бредни!
Кто тут первый, кто последний?
Все нули, все нули!
Ай, люли, люли, люли!

Покровительством Минервы,
Пусть Вольховский будет первый!
Мы ж нули, мы нули!
Ай, люли, люли, люли.

Пушкин, случалось, и лично высмеивал благонравие Вольховского. Начиная свою кампанию против инспектора Пилецкого (см. «М. Пилецкий»), Пушкин говорил за обедом, что «Вольховский инспектора боится, видно, оттого, что боится потерять доброе свое имя, а мы, шалуны, над его увещаниями смеемся!» Однако при объяснении лицеистов с директором Вольховский, не могший сам ничего свидетельствовать против инспектора, поддерживал товарищей и убеждал их не отступаться.

Пушкин относился к Вольховскому с симпатией. Сам проповедуя, по крайней мере в стихах, модное в то время эпикурейство, воспевая вино и любовь как высшие радости жизни, он, как и товарищи, пленялся такой в их среде необычной спартанской воздержанностью и строгостью к себе Вольховского. В «Пирующих студентах» (1814) Пушкин писал:

Ужели трезвого найдем
За скатертью студента?
На всякий случай изберем
Скорее президента.
В награду пьяным - он нальет
И пунш, и грог душистый,
А вам, спартанцы, поднесет
Воды в стакане чистой!

А в 1825 г. так вспоминал о Вольховском:

Спартанскою душой пленяя нас,
Воспитанный суровою Минервой,
Пускай опять Вольховский сядет первый!

Вольховский был глубокий брюнет, смуглый, с большим носом и большими, рано выросшими усами.

Кончил он курс первым; с золотой медалью и с занесением его имени на мраморную доску. Был выпущен в гвардию и поступил в генеральный штаб. Все данные говорили за то, что его ждет блестящая дорога крупного военного деятеля. Но в условиях николаевского режима дорога эта оборвалась в самом начале.

Как знаем, в течение всей школьной жизни он настойчиво и систематически готовил себя к военной деятельности. Окончив курс первым, с большой золотой медалью, Вольховский определился в Гвардейский генеральный штаб. Участвовал в экспедициях в Хиву и Бухару. Был принят Пущиным в «Союз благоденствия», но вскоре вышел из него. По делу 14 декабря был арестован, вскоре выпущен на свободу без дальнейших последствий.

Однако в знаменитом «Алфавите декабристов», всегда находившихся для справок под рукой у Николая, о Вольховском было сказано: «Из показаний многих членов видно, что Вольховский участвовал в совещаниях, бывших у Пущина и других членов. Совещания сии заключались в учреждении Думы и в положении стараться изыскивать средства ко введению конституции».

Вольховский был переведен на Кавказ и назначен состоять при генерале Паскевиче. В персидскую войну он участвовал в целом ряде боев, выдвинулся храбростью и распорядительностью, получил Анну 2-й степени с алмазами, был произведен в полковники. Принимал участие в ведении мирных переговоров с Персией и взыскании с нее контрибуции. Министр иностранных дел Нессельроде в официальном отношении обращал внимание Дибича на особенные заслуги Вольховского, «который своим благоразумием и твердостью должен почесться главным виновником блистательного и выгодного для нас мира».

В последовавшей турецкой войне Вольховский опять все время находился в боях. При взятии штурмом Карса он с двадцатью гренадерами под картечным огнем овладел одним из угловых бастионов крепости и немедленно обратил неприятельские орудия во фланг трех прилегающих башен. За это дело Вольховский получил Георгиевский крест.

Он занимал в армии пост обер-квартирмейстера. В чем заключались его обязанности и как он их исполнял, мы можем видеть из записок генерала Н.Н. Муравьева. «Во время следования колонн, - рассказывает Муравьев, - заботливостью Вольховского присылались к нам описания дорог, по коим нам идти. Точность сих описаний была разительна, и мы всегда знали наперед о всякой канаве, которая могла остановить движение колонны, и брали заблаговременно меры для поправления дороги; знали, где есть корм подножный, вода, где обозы могли строиться в несколько линий или идти поодиночке; где могла быть в теснине продолжительная остановка, во время коей батальоны могли бы не дожидаться в ружье, а расположиться на привал. Словом, все было придумано и приспособлено к порядливому движению войск».

Дело в руках Вольховского кипело. Он обладал железным трудолюбием, добросовестен был до крайности. Дружеское замечание Вольховского действовало на подчиненных сильнее, чем самые грозные распекания других начальников. К себе Вольховский относился с неумолимой строгостью. Заваленный делами, он положил себе тратить на сон не более шести часов в сутки. Каждый раз, когда ему приходилось от усталости задремать, он эти минуты дремоты вычитал из ночного сна. Был очень скромен, в реляциях совершенно умалчивал о собственных своих заслугах.

Пушкин, приехав в действующую армию, представился Паскевичу. «Здесь, - рассказывает он, - увидел я нашего Вольховского, запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он нашел, однако, время побеседовать со мною, как старый товарищ».

Арзрум был взят. Кампания приходила к концу. Вольховский был уже не нужен Паскевичу. А Паскевич его давно ненавидел. До него дошли слухи, что некоторые из успехов военных действий приписываются Вольховскому. Кроме того, Вольховский был постоянным свидетелем отнюдь не наполеоновского поведения Паскевича в решительные моменты боя. Барон А. Е. Розен по этому поводу замечает в своих «Записках»: «Всегда беда подчиненному, который бывает свидетелем промахов тщеславного начальника». Ненависть Паскевича к Вольховскому, равно как и к Остен-Сакену, была так велика, что еще через двадцать лет, когда Вольховский уже умер, Паскевич говорил с яростным сожалением:

- Одну я сделал глупость в жизни, - что на Кавказе не велел повесить Сакена и Вольховского.

Эта ненависть Паскевича, пользовавшегося личной дружбой царя, в связи с отзывом о Вольховском «Алфавита декабристов», преследовала Вольховского всю его жизнь и навсегда подрезала блестяще начатую карьеру дельного и способного человека. Ему пришлось покинуть Кавказ. В 1830 г. он, в распоряжении главнокомандующего в Польше графа Дибича, выдвигается опять как храбрый и способный офицер, за отличие производится в генерал-майоры. Но Дибич умирает, и на его место назначается Паскевич. Вольховский вынужден удалиться от участия в делах.

В середине тридцатых годов он состоял начальником штаба отдельного кавказского корпуса, при командующем бароне Е.В. Розене. Опала, постигшая последнего, отозвалась и на Вольховском. Он был переведен бригадным командиром в Западный край и попал снова под начальство Паскевича, бывшего наместником Польши. Вольховскому пришлось выйти в отставку. Он поселился в харьковском имении своей жены (сестры лицейского его товарища Малиновского) и там прожил до смерти.

Друг Пушкина - Владимир Дмитриевич Вольховский

На протяжении двух столетий личность Владимира Дмитриевича Вольховского (1798-1841) привлекала внимание исследователей. В истории литературы его имя тесно связано с Царскосельским лицеем, с ранним периодом движения декабристов. В течение своей жизни он был дружен с А.С. Пушкиным, А.С. Грибоедовым, А.А. Бестужевым, поэтому его имя встречается в работах, посвященных этим писателям. Он неоднократно упомянут в мемуарах сосланных на Кавказ декабристов М.И. Пущина, А.Е. Розена, А.С. Гангеблова.

Первая биография Вольховского написана И.В. Малиновским; опубликованная в Харькове в 1844 г., она была хорошо известна современникам и последующим биографам Вольховского. В этой небольшой по объему брошюре (23 с.) сочтены все сражения, в которых он участвовал, и все награды, им полученные, от первого крестика до трех последних звезд: там весь формулярный список, по коему можно было судить о воинских подвигах и заключить, что он стал бы со временем одним из лучших полководцев.

Работа И.В. Малиновского нашла свое отражение практически во всех последующих биографических этюдах о Вольховском. Однако только в начале XX в. Н. Гастфрейнд, подключив переписку современников (о Вольховском) и письма самого Вольховского (равно как и к Вольховскому), в значительной мере расширил фактический материал, использованный И.В. Малиновским.

Тем не менее нельзя сказать, что в биографии Вольховского не осталось белых пятен. В последние десятилетия наметился весьма своеобразный подход к его биографии, а именно: подгонка ее к вводимому в научный оборот эпистолярному наследию Вольховского и стремление периодизировать его биографию исходя из характера публикуемого материала. Например, В. Шадури (в весьма значительной публикации писем Вольховского) делает следующие обобщения: «...жизнь и деятельность Вольховского отчетливо делится на два периода - до и после восстания декабристов.

Первый период связан в основном с Петербургом, второй - с Грузией, где он служил около десяти лет. Если петербургский период жизни Вольховского изучен довольно хорошо, то этого нельзя сказать о его деятельности в Грузии». Придерживаясь этой точки зрения, другой публикатор писем Вольховского, Д.И. Белкин, сводит наименее изученный этап в биографии Вольховского к двум годам - 1827 и 1828, когда, находясь в Персии, Вольховский наблюдал за уплатой российскому правительству первой части назначенной контрибуции.

Следует отказаться от устоявшегося штампа об изученности «петербургского периода» биографии Вольховского и оттого, что столь легкое наказание за причастность к декабристскому движению, как перевод на Кавказ в действующую армию И.Ф. Паскевича, последовало потому, что с октября 1820 г. Вольховский находился в дальней экспедиции в Бухару и не мог активно участвовать в событиях. Последнее положение восходит к показаниям Вольховского Следственной комиссии.

В «Алфавите декабристов» (с объяснительной записки Вольховского от 7 апреля 1826 г.) сообщается следующее: «В показании своем, представленном начальству, он изложил, что в 1818 году было ему предложено вступить в общество Союз Благоденствия, имевшее целью благотворение и нравственное образование членов. Не видя в целях и действиях Общества ничего противузаконного, вступил в оное. Но вскоре, усмотрев, что оно не соответствовало пышно возвещаемому названию своему, стал мало-помалу удаляться, а в 1820 г. участие свое в нем совершенно прекратил. В 1821 году, по возвращении его из Бухарии, узнал, что Союз разрушился; с тех пор ни о каком тайном обществе не слыхал».

Используя данные И.В. Малиновского и Н. Гастфрейнда, попробуем составить небольшую канву службы Вольховского за 1820-1825 гг.

24 июня 1820 г. в составе Императорской миссии под начальством А.Ф. Негри Вольховский был командирован в Бухару и находился там с 10 октября того же года по 12 мая 1821 г., за что по возвращении был удостоин личного доклада Александру I, от щедрот которого 24 августа 1821 г. ему был пожалован пенсион (по 500 рублей ассигнациями в год). В апреле 1821 г. Вольховский вместе с гвардиею (под предводительством двух великих князей, Николая и Михаила) отправился в Витебскую и Минскую губернии и возвратился в Петербург (будучи уже со 2 августа штабс-капитаном) лишь осенью 1822 г. 11 июня 1823 г. за маневры под Красным Селом ему было объявлено Высочайшее благоволение; в январе 1824 г. он был по особым поручениям командирован в отдельный оренбургский корпус и на путевые издержки ему Всемилостивейше было пожаловано 200 червонцев.

Там с 24 февраля по 29 марта 1824 г. Вольховский состоял при военной экспедиции (под начальством полковника Г. Мейдарфа), отправленной в киргиз-кайсацкую степь, и был при разбитии и преследовании мятежников, за что всемилостивейше награжден 13 августа орденом Владимира 4-й степени. С 10 по 19 июля 1824 г. Вольховский находился с гвардейским корпусом под Красным Селом, где за отличное исполнение своей обязанности ему было объявлено Высочайшее благоволение; 29 марта 1825 г. он был пожалован в капитаны.

С 17 мая по 25 августа он находился в отставке (место, которое обещал ему А. Оленин, было отдано другому); 27 августа он был командирован в экспедицию для обозрения пространства между Каспийским и Аральским морями и в это время был при разбитии киргизских разбойников близ устьев Сагира и Эмбы. Начальником этой экспедиции был полковник Главного штаба Ф.Ф. Берг. Во время этой экспедиции и застигла Вольховского весть о смерти Александра I и о присяге Константину Павловичу. Через три месяца после декабристского восстания Вольховского в г. Сарайчик ожидал фельдъегерь.

Таким образом, становится очевидным, что традиционная биография Вольховского в настоящее время достаточно абстрагирована. Весьма проблематичным становится именование периода его жизни с 1821 по 1825 г. «петербургским». Весьма мало мы знаем о характере тех поручений, которые в это время возлагались на Вольховского, но, судя по наградам, и поручения, и заслуги были значительны.

Выше мы привели показания Вольховского Следственной комиссии. Теперь приведем ее вывод: «...из показаний многих членов видно, что Вольховский состоял в сношениях с Обществом и после 1821 года и участвовал в совещаниях, бывших в 1823 году у Пущина и других членов. Совещания сии заключались в учреждении Думы, выборе членами оной: Трубецкого, Никиты Муравьева и Оболенского и в положении стараться изыскивать средства ко введению конституции». Однако, несмотря на столь значимый вывод, далее записано следующее: «По отзыву господина начальника Главного Штаба Его Императорского Величества, оставлено сие без дальнейшего действия».

Начальником Главного штаба в то время был И.И. Дибич. Известно также, что при переводе Вольховского в корпус к Паскевичу он получил блестящую характеристику своего непосредственного начальника генерал-квартирмейстера Главного штаба Павла Петровича Сухтелена. Но думается, что не заступничество П.П. Сухтелена сыграло решающую роль в переводе Вольховского на Кавказ: генерал-квартирмейстером Главного штаба П.П. Сухтелен был назначен лишь 20 мая 1826 г. (вместо генерал-лейтенанта Адеракса, оказавшегося больным 14 декабря 1825 г.).

Как бы то ни было, заступничество перед Следственной комиссией, очевидно, было весьма убедительным и исходящим из более высоких сфер, чем руководство Генерального штаба. Заступник был хорошо информирован о характере особых поручений, выполненных в свое время Вольховским. Следовательно, и с переводом Вольховского на Кавказ дело обстоит не так ясно, как это представлялось ранее.

Два рапорта Вольховского, которые мы публикуем, относятся к 1829-1830 гг. В определенной степени они отражают ту обстановку, которую застал Пушкин в штабе Паскевича во время своего арзрумского путешествия. Однако данные материалы (хотя они и касаются частного вопроса) имеют и самостоятельное значение, так как через их посредство становится очевидным, что не случайно Вольховский был отмечен дружбой умнейших людей эпохи.

А.Е. Розен в своих записках (отмечая стремительный темп карьеры Вольховского) посчитал нужным «упомянуть об истинных внутренних достоинствах» Вольховского как человека, «часто не замечаемых или скрытых от глаз проницательных наблюдателей, которые нередко приписывают чрезмерному честолюбию то, что проистекало из самого чистого нравственного источника, из самых твердых правил человеколюбия, честности и из любви христианской».

II

Для разрешения возникшей конфликтной ситуации необходимо было поддерживать мнение о серьезности заболевания, и Вольховскому удалось это в полной мере, что подтверждается письмом Е.А. Энгельгардта Ф.Ф. Матюшкину от 18 ноября 1829 г., в котором сообщается: «...он (Вольховский. - Н.М.) долго и слишком долго крепился и перемогался, наконец уже стало невмоготу, он принужден был возвратиться в Тифлис, где теперь лежит со всеми признаками чахотки ‹...› Пушкин приехал ‹...› от него мы узнаем подробности о Вольховском ‹...›».

По всей видимости, сообщая эти сведения Ф.Ф. Матюшкину, Энгельгардт опирался на письмо самого Вольховского, так как 17 ноября 1829 г. в своем ответном письме сообщал ему: «Пушкина я никогда не вижу; он даже на улице избегает встречи со мною, итак подробностей о твоем житье-бытье никаких не получал, знаю только по рассказам некоторых, оттуда приехавших и по твоему письму, что твое здоровье очень расстроено. ‹...› Мы долго и много толковали о тебе и твоем положении с Шубертом, который, кажется, тебе искренно предан и принимает участие в тебе, и мы, осмотрев со всех сторон все, сколько нам известные обстоятельства, находим, что лучше бы всего тебе какою-нибудь хорошею манерою из того края выбраться, коего климат никак не удобен для поправления твоего здоровья...».

Вольховский воспользовался советом Энгельгардта и в конце 1829 г. выхлопотал себе трехмесячный отпуск (с 3 декабря 1829 г. по 3 марта 1830 г.) по состоянию здоровья и поселился на это время у больного отца в Воронеже.

Тем временем Е.А. Энгельгардт, используя свои связи в Петербурге, попытался замять конфликт, выхлопотать для Вольховского новое назначение и тем самым вывести своего питомца из-под удара Паскевича. Приведем некоторые фрагменты из его писем Вольховскому, так как в них, как нам кажется, вскрывается тот «механизм», который помог спасти Вольховского от Следственной комиссии по делу декабристов в 1826 г.

12 февраля 1830 г. в письме к Вольховскому Энгельгардт сообщает: «Теперь, кажется, горизонт твоих дел прояснился и я могу тебе понятнее и обстоятельнее объяснить, что делается, а именно: письмо твое Гр. ‹аф› С.‹ухтелен› хотя и получил и совершенно одобряет во всем твои поступки, но по врожденной и неприоборимой своей робости и нерешительности, не решился пустить оное в ход. Вероятно ты теперь уже получил от него, как кажется, безымянную записку, содержащую совет просить о продолжении твоего отпуска тамошнее свое начальство с представлением законных свидетельств о болезни.

Вот все, на что мог он решиться, и более от него не ожидай! Но дело тем не испорчено, а может быть еще улучшено; Ф.Ф. Ш.‹уберт› доставил твое письмо в подлиннике Чернышеву, который показал оное в добрый час Царю; оно со вниманием прочтено, и, как кажется, принято хорошо и будет уважено; но дело это не может быть круто поворочено, а требует осторожности и времени, чтобы выручить тебя оттуда, не оскорбляя и не раздразнив тамошнего большака...».

Очевидно, что и в 1826 г. ни заступничество П.П. Сухтелена, ни блестящая характеристика, данная Вольховскому И.И. Дибичем, не смогли бы вывести Вольховского из-под удара, если бы за ними не стояло лицо более могущественное - вероятнее всего, Николай I. Возможно, он посчитал, что присутствие Вольховского на казни декабристов будет достаточным для него уроком, а возможно, были иные причины, связанные с деловыми качествами Вольховского. Заступничество же Николая I в 1830 г. вполне объяснимо: царь оценил Вольховского как автора реляций, которые он получал из Отдельного Кавказского корпуса, и его деловые качества как обер-квартирмейстера.

В письме от 2 мая 1830 г. Е.А. Энгельгардт сообщает Вольховскому о дальнейшем ходе событий: «Стивен очень много обрадовал меня, любезный Вольховский, сообщением твоего письма, из коего я увидел, что здешние обещания выполнены; это не всегда бывает. Теперь дело на ладу и нет сомнения, что в скором времени ты будешь опять у нас, ибо съемка казенных лесов и пр. есть не что иное, как способ выручить тебя без шуму из Кавказа. ‹...› Я также виделся вчера с Нейгардтом, занимающим теперь место Сухтелена; и он очень хорошо к тебе расположен и обещал мне все от него зависящее употребить в твою пользу. Итак я считаю это дело конченным и, спасибо Богу и добрым людям, за правду стоящим, хорошо конченным».

К сожалению, Е.А. Энгельгардт ошибался: дело отнюдь не было закончено, Паскевич не мог примириться с поражением. Об этом свидетельствует как последующая судьба Вольховского, так и второй, публикуемый нами рапорт.

Объяснение Полковника Вольховского о неисправностях, открытых в делах Генерального Штаба Отдельного Кавказского Корпуса. 26 го Июля 1830. С. Петербург.

[Исправляющий должность Начальника Штаба Отдельного Кавказского Корпуса г. Генерал-Майор Жуковский I-ый]

Ваше Превосходительство предписанием от 30 го прошедшего Июня [требует] требуете [от Полковника Вольховского] [от меня] объяснения, действительно ли и почему сданы [им] мною при отъезде в Декабре прошедшего года дела Генерального Штаба сего Корпуса в столь расстроенном виде, в коем оные найдены при ревизировке в мае месяце сего года, произведенной Полковником Гастфортом [по повелению] в исполнение повеления г. Генерал-Фельдмаршала Графа Паскевича-Эриванского.

По предписанию [г. Генерал-Майора Жуковского] В.‹аше›го Пр‹евосходительст›ва расстройство сие состоит в том, что листы в каждом деле особенно не прономерованы, не скреплены и не имеется при делах кратких реестров входящих и исходящих бумаг, в библиотеке же и архиве не оказалось многих книг и некоторых статистических описаний. На сие [Полковник Вольховский может] честь имею почтительнейше представить следующее:

[Его] Г. Генерал-Фельдмаршалу Графу Паскевичу-Эриванскому известно, в каком неустройстве находился вообще Штаб Кавказского Корпуса до возвращения Его Сиятельства из Персидского похода в 1828 м году, возгоревшаяся вслед за тем война с Турциею лишила всякой возможности привести в порядок дела прошедшие, оставалось только заботиться об отвращении будущих беспорядков.

Таким образом при вступлении в должность Обер-Квартирмейстера в Апреле 1828 года [Полковник Вольховский] нашел я дела, Планы, Карты, инструменты, архив, Канцелярию, чертежную, библиотеку, хозяйственную часть Топографического отряда в полном неустройстве [о чем по несостоянию тогда Начальника Штаба, лично доложив Его Сиятельству, получил приказание ограничиться приведением всего в возможно лучшее положение], что и было доведено до сведения Его Светлости›.

Первым положением [его] моим было завести надлежащий порядок в производстве дел по Генеральному Штабу [и он осмеливается] осмеливаюсь надеяться, что успел в сем: ибо по [его] моей части в продолжение всей Турецкой войны и до сего времени никаких существенных упущений в течении дел не открывалось; нужные журналы ведены, бумаги разделены по предметам и сшиты, не были же листы в делах особенно номерованы и кратких реестров не имелось, потому что сего вообще при Штабе Кавказского Корпуса [и в Канцелярии Главнокомандующего] не требовалось [сам г. Генерал-Майор Жуковский, исправляющий Должность Начальника Штаба с Октября прошедшего года, ежедневно видя, в каком положении находятся дела Генерального Штаба, не нашел нужным приказать о соблюдении по оным большей точности].

[Полковник Вольховский] Я считал достаточным содержать дела Генерального Штаба в таком же порядке, в каковом оные находились в Корпусном Дежурстве [и Канцелярии г. Главнокомандующего]; при сдаче должности своей Капитану Гене, [он] не приступил к номерованию и скреплению листов в делах и к составлению кратких реестров; ибо Начальниками отделений оставались прежние офицеры, на коих собственно падает ответственность за содержание дел в порядке, как по общим постановлениям, так и по положению в 1826 м году утвержденному Его Сиятельством г. Генерал-Фельдмаршалом [Графом Паскевичем-Эриванским] для Управления Корпусным Штабом: притом по порядку, почти везде принятому, листы в делах окончательно номеруются, скрепляются и дела снабжаются краткими реестрами только при сдаче в Архивы.

Касательно недостатка книг в Корпусной библиотеке и некоторых статистических описаний [Полковник Вольховский помнит] помню, что в описях обозначено, кем взяты не состоящие на лицо; по сему следует только собрать их, о чем [он] не упускал я заботиться, как сие можно видеть из разных имеющихся в Генеральном Штабе дел. Некоторые же книги в самой первоначальной описи, за подписанием г. Генерала Ермолова, показаны недостающими: также если некоторые старые и бесполезные статистические описания не приняты от Полковника Коцебу, то сие должно быть означено в описи оным. [При Полковнике Вольховском]

В мое управление книги и описания не иначе были выдаваемы, как под расписки, [и он надеется] и я уверен, что по сборе всех у разных лиц находящихся книг и описаний, едва ли окажется заслуживающий внимание недостаток. Впрочем, [Полковник Вольховский] в принятии Библиотеки [никому] не давал я Квитанции, ибо оная при возвращении из Персидского похода хотя [хранилась) находилась в комнатах Генерального Штаба, но в заведывании Обер-Квартирмейстера не состояла. -

[Не находясь более при Кавказском корпусе, Полковник Вольховский испрашивает разрешения, отвечать ли прямо от себя г. Генерал-Майору Жуковскому, или представить объяснение сие чрез Начальство.]

В заключение смею надеяться, что усердие, с коим занимался я [приведением в порядок моей] исполнением обязанностей моих еще [не забыто] памятно Его Сия‹тельству› г. Генерал-Фельдмаршалу: [если же не успел привести всех частей [входивших в мое заведывание] состоящих под моим заведыванием в желаемое совершенство, то некоторым извинением может служить [мне то, что я] большое стечение дел в военное время, [и то] от обременения которых [нахожусь] и самое здоровье мое расстроилось, что...]

Полковник Вольховский.

После этого объяснения потребовалось вмешательство высокопоставленных заступников, в результате чего в письме к Ф.Ф. Матюшкину от 22 января 1831 г. Е.А. Энгельгардт с радостью сообщал: «Суворчик наш было к тебе покатил; его назначили Генеральным Консулом в Египет; поручение приятное само собою, но более по лестным отзывам начальников и приему самого Царя, который при представлении публично подошел к Вольховскому и, взяв его руку, сказал: «Мне приятно возобновить личное с вами знакомство: ваша отличная служба и достоинство мне известны, я умею их ценить. Вы в полной мере оправдали ожидания, какие должно было на счет ваш иметь (sic), по способностям вашим и по отличному воспитанию, какое вы получили. Поминайте мои слова». God save the king. Скромного Вольховского оценили, как должно, и воспитанию его отдали справедливость! God save the king».

Однако начало Польской кампании помешало осуществлению дипломатической карьеры Вольховского: он был призван в армию Дибича.

Ретроспективный характер объяснительной записки Вольховского позволяет восстановить ту атмосферу в штабе Паскевича, в которой оказался Пушкин в 1829 г. Наблюдая войну с предельно близкого расстояния, он имел возможность оценить ее с точки зрения дипломатической. Обер-квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса В.Д. Вольховский (лицейский товарищ Пушкина) имел доступ ко всей стратегической, политической и дипломатической информации. Им был составлен (очевидно, по просьбе поэта) «Маршрут от Тифлиса до Арзрума» и предоставлены копии реляций Паскевича Николаю I, впоследствии использованные Пушкиным в работе над «Путешествием в Арзрум».

Позже Пушкин виделся с Вольховским в апреле 1834 г., когда они вместе представлялись царице, и записал по этому поводу в своем дневнике: «...Представлялся. Ждали царицу часа два. Нас было человек 20. Брат Паскевича, Шереметев, Болховской, два Корфа, Вольховский - и другие. ‹...› Я простился с Вольховским, который на днях едет в Грузию» (VIII, 324). Несмотря на краткость, в записи ощущается теплота их отношений, которая в полную силу звучит в письме Пушкина Вольховскому от 22 июля 1835 г.:

«Посылаю тебе последнее мое сочинение, Историю Пугачевского Бунта. Я старался в нем исследовать военные тогдашние действия и думал только о ясном их изложении, что стоило мне немалого труда, ибо начальники, действовавшие довольно запутано, еще запутаннее писали свои донесения, хвастаясь или оправдываясь ровно бестолково. Все это нужно было сличать, проверять etc.; мнение твое касательно моей книги во всех отношениях было бы мне драгоценно» (XIV, 42).

Н.Е. Мясоедова

Н.Б. Мешкова-Малиновская

Малоизвестные страницы биографии генерала В.Д. Вольховского

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTExLnVzZXJhcGkuY29tL3MvdjEvaWcyLzVOaV9pTlZMLUh1NWF3UUpxVHF3SlRZX1AxdFdFc2JQM3pMNU13UjU1VWc4TXowbmU4c1ExM2Y5djBCRjEtZno0RmsxNjBrWUdUMXU0YTVUYjlkcUR5ZmsuanBnP3F1YWxpdHk9OTUmYXM9MzJ4MzEsNDh4NDcsNzJ4NzAsMTA4eDEwNSwxNjB4MTU1LDI0MHgyMzMsMzYweDM0OSw0ODB4NDY2LDU0MHg1MjQsNjQweDYyMSw3MjB4Njk5LDEwMTB4OTgwJmZyb209YnUmY3M9MTAxMHgw[/img2]

Наталия Борисовна Мешкова-Малиновская (1930-1993). Вольховский перед шахиншахом Фетх-Али. 1828 г. Реконструкция. 1991 г. Холст, масло. 99,8 х 99,2 см. Всероссийский музей А.С. Пушкина.

В зените славы Александр Сергеевич Пушкин отправил «Историю Пугачёвского бунта» на Кавказ Владимиру Дмитриевичу Вольховскому, гвардии генерал-майору, начальнику штаба Отдельного Кавказского корпуса, и сопроводил книгу письмом, окончив его следующими словами: «Мнение твоё касательно моей книги во всех отношениях было бы для меня драгоценно. Будь здоров и счастлив. А. Пушкин 22 июля 1835 года Петербург».

Почему же великий поэт так дорожил мнением кадрового военного, уже несколько лет служившего на далёком и неспокойном Кавказе?

Знакомство Александра Пушкина и Владимира Вольховского произошло в отрочестве. Поступив в Царскосельский Лицей в 1811 году, они прожили в «лицейском заточении» положенные шесть лет. Занимаясь с прилежанием учебными предметами, Вольховский осуществлял задуманную им систему самовоспитания - укреплял волю. Он окончил Лицей в 1817 году, получив первую золотую медаль, на которой выбиты слова: «Для общей пользы». Именем Владимира Вольховского открывается памятная доска лицеистов первого выпуска. Лицеистом вступил Вольховский вместе с Иваном Пущиным в первую декабристскую организацию - Союз благоденствия.

Выдержав трудные экзамены, Вольховский был зачислен в Гвардейский Генеральный штаб Российской Империи, где начал службу с младшего офицерского чина - прапорщика. Получив за годы военной службы девять боевых орденов, медали, золотую шпагу за храбрость, знак отличия за беспорочную службу, он ушёл в 1839 году в отставку в чине генерал-майора и поселился в имении своей жены Марии Васильевны, урождённой Малиновской, в селе Каменка Изюмского уезда Харьковской губернии. Здесь жил его лицейский друг Иван, родной брат Марии; они были детьми первого директора Царскосельского Лицея Василия Фёдоровича Малиновского.

Через два года, в марте 1841, Вольховский внезапно скончался и был похоронен в центре села у церкви (не сохранилась).

Иван Васильевич Малиновский, глубоко опечаленный ранней смертью друга, написал и издал небольшую брошюру «Жизнь генерал-майора Вольховского». В ней рассказывается о скромном, трудолюбивом лицеисте по прозвищу «Суворчик», об исполнительном офицере, о сострадательном помещике, платившем подушную подать за своих крепостных крестьян. Особенно подчёркивал Малиновский скромность покойного друга. Если случалось завести разговор о его походах, он всегда безлично рассказывал о своих подвигах. Брошюру о Вольховском Малиновский послал в Сибирь сосланному по делу декабристов товарищу Ивану Пущину, на сестре которого - Марии - был женат.

Лицеисты первого выпуска оставили в истории России заметный след. Система лицейского воспитания, нацеленная на нравственное развитие личности, дала благие результаты; в отроках пробуждали способность мыслить самостоятельно, прививали независимость суждений, целеустремлённость в действиях во имя служения «общей пользе». Выражение «общая польза» заимствовано основателем Лицея В.Ф. Малиновским из фразеологии Великой Французской революции.

С юности Вольховский, избрав своим идеалом великого Суворова, развивал в себе непреклонность в достижении цели, умение жертвовать собой, мечтал о карьере военного.

С сентября 1826 года капитан Вольховский служил на Кавказе под командованием генерала И.Ф. Паскевича и принимал участие в «персидской кампании». В конце 1827 года русские войска далеко углубились на персидскую территорию. Стало ясно, что Персия терпит поражение. Персия готова была идти на перемирие, но Россия затребовала контрибуцию в 20 000 000 туманов. Трактат о мире русское командование соглашалось подписать только после того, как персидский шах выплатит половину названной суммы.

Мысль поступить таким образом подал командующему начальник его дипломатической канцелярии коллежский советник А.С. Грибоедов. Он ранее посещал Персию, знал персидский язык и имел основания считать, что только выплаченные деньги станут гарантией прочного мира. «Деньги - также род оружия, без которого нельзя вести войну», - говорил он. Грибоедова и Вольховского связывали доверительные отношения и общие интересы, в русско-персидских взаимоотношениях обоим пришлось сыграть заметную роль.

Решение о выплате контрибуции шахским правительством в данных обстоятельствах было принято с покорностью, но процесс выполнения обещанного затягивался. Командующий Паскевич решил послать в Тегеран ответственного офицера для наблюдения за организацией выплаты контрибуции. Выбор остановился на капитане Вольховском.

Вольховский отбыл из ставки командующего 26 ноября 1827 года, имея распоряжение 1 декабря начать возвращение в расположение русских частей с обозом денег под усиленным персидским конвоем.

Стояла лютая зима горные реки встали, великие снега завалили землю. Двадцатишестилетний капитан верхом пробивался к Тегерану, его сопровождал вестовой, обязанный вернуться с донесением.

Враждебная страна, незнание языка, отсутствие какого-либо дипломатического статуса должны были неизбежно погубить капитана. Он ехал Шах-ин-шаху Фетх-Али, проигравшему войну, попавшему в тяжелейшую зависимость от России и поэтому крайне раздражённому и озлобленному.

В «Дневнике военных действий» генерала Паскевича со свойственной военным точностью записано: «1 декабря. Перемирие продолжается. Я ожидаю с нетерпением курьера с известием от капитана Вольховского, от которого наверное могу узнать решительный отзыв Шаха на счёт денег». Среди записей постоянно мелькает: «Капитан Вольховский докладывает <...>».

Вольховский попал в чужую страну, весь уклад жизни которой был непонятен и чужд ему. Персидский двор, наполненный множеством родственников Фетх-Али Шаха, «царя-царей, покровителя мира», как величали его приближённые, был опутан невероятно пышным этикетом. Сыновья шаха от многих жён гарема, мужья многочисленных дочерей составляли иерархию в многоступенчатых официальных отношениях.

Особый стиль выражения мыслей, присущий Востоку, аллегории, иносказания, возможность неоднозначного толкования высказанного суждения - всё было поставлено на службу одной цели: не выплачивать контрибуцию. Способствовал этому и распространившийся слух о надвигавшейся на Россию турецкой интервенции. Естественно, персидское правительство надеялось на то, что война с Турцией отвлечёт Россию и вопрос о контрибуции отпадёт сам собой.

Персидские чиновники всячески тянули с подготовкой денег к отправлению, ссылаясь на отсутствие упаковки. Действительно, масса денег оказалась велика и вес её весьма значителен. Деньги выплачивались металлическими монетами. Персидские чиновники запутывали дело, отсылая Вольховского от одного к другому. Едва капитану удавалось убедить одного из них в необходимости выплаты контрибуции, появлялся один из сыновей шаха и заявлял, что за те великие деньги, которые требует Россия, он готов немедленно без войска и оружия прогнать русских. И, несмотря на очевидную нелепость, сумасбродное заявление начинало обсуждаться на шахской конференции во дворце Гюлистан.

Владея немного английским языком, Вольховский общался с представителями английской миссии, проявлявшими большую заинтересованность в сложившейся ситуации. Для того чтобы не выпустить политическую игру из рук, англичане предложили своё посредничество при передаче денег России, усложнившее и без того затруднительное положение. Персидское правительство заявляло о своём недоверии России и требовало гарантии отхода русских войск после выплаты денег. Вольховский убеждал представителей шаха в том, что, не получив контрибуции, Россия не подпишет мирное соглашение и русские войска останутся на персидской земле.

Вольховский извещал о положении дел командующего Паскевича при каждой оказии, писал докладные записки, рапорты. Однако его связь с генералом была односторонней. Он не мог получить распоряжения или подсказки генерала. Вся мера ответственности ложилась на плечи капитана: в его руках в тот час были мир или война двух стран, двух народов.

Донесения Вольховского свидетельствуют о том, что он следовал к цели самозабвенно, с привитым в Лицее патриотизмом. Он защищал интересы отчизны со всей силой воли и интеллекта.

В «Дневнике военных действий» Паскевича отмечено: «положение капитана Вольховского весьма затруднительное, персы его всячески испытывают <...>». Не нарушая этикета, сохраняя такт и достоинство при контактах с чиновниками разного уровня, проявляя определённый дипломатический дар, Вольховский неуклонно двигался к цели, не давая скрыть ни единой монеты, не поступившись ни единой буквой мирного трактата. Он говорил и думал лишь об одном: персидский шах должен выплатить означенную сумму денег, и только тогда русские войска вернутся за оговоренную границу по реке Араксу.

Казалось, невысокий чин русского посланца не мог внушить уважения персидским министрам, называвшим его небрежно «досточтимый капитан». Однако как ни глубока была социальная пропасть, отделявшая персидского шаха от капитана русской армии, «повелитель мира» захотел посмотреть на несгибаемого упрямца. Вольховский доносил: «19 числа (декабря) имел я честь представиться его величеству Фехт-Али-Шаху, он принял меня в своей тронной комнате совершенно благосклонно. Говорил, что война начата против его воли <...>».

«Дневник военных действий» раз в месяц Паскевич отсылал в Петербург, не забывая приложить рапорты капитана Вольховского - свидетеля обстоятельств задержки контрибуции. Николай I, внимательно следивший за всеми перипетиями дела, знакомился по ним с действующими лицами переговоров. В своих донесениях Вольховский достаточно ярко представлял персидских министров, английских дипломатов, указывал день и час свершавшихся событий.

Следует подчеркнуть, что характеризуя какого-либо деятеля, Вольховский отдавал должное его деловым качествам и степени влиятельности при дворе шаха. Грибоедов называл «блуждалищем персидских неправд» шахское министерство иностранных дел. Судя по действиям министерства, оценка Грибоедова вполне объективна. Вольховский пришёл к выводу, что в Персии «всё построено на личной выгоде и мгновенных впечатлениях». Однако он не нашёл возможным хотя бы одним словом задеть честь какого-либо лица. Портретные характеристики, сделанные им, немногословны и доброжелательны, несмотря на то, что общая ситуация складывалась для Вольховского крайне опасно.

Итак, два месяца ожиданий, уклончивых ответов, невыполненных обещаний и отменённых решений положили предел терпению русского посланца. Он вынужден был объясниться с высоким чиновником, от которого зависело дело, и в доме которого он жил. Рискуя быть выброшенным на улицу или арестованным, Вольховский подал ему ноту. Документ, составленный капитаном, заканчивался словами: «<...> спрашиваю Министерство Его Величества Шаха, хочет ли совершенно исполнить то, что обещано, или уже снова изменились его намерения относительно к Российскому правительству? Объявление ясное и откровенное о сем предмете необходимо, чтобы я мог предоставить Российскому Главнокомандующему какие-либо уверения нащёт намерений, которые здесь имеются относительно к нам».

Целеустремлённость и упорство, проявленные Вольховским, сделали невозможное: деньги начали укладывать в тюки, вьючить на лошадей и верблюдов. Так волею русского офицера выплата контрибуции становилась реальностью. Вольховский настоял на передаче России в общей сложности 14 000 000 туманов, что в переводе на русские деньги составляло 56 000 000 рублей.

Весть о вывозе денег в сторону русского военного лагеря достигла местечка Туркманчай, где командующий русскими войсками Паскевич и наследник шахского престола Аббас-Мирза ждали положительного сигнала. Договор о мире был, наконец, подписан 10 февраля 1828 года. «По договору Эриванское и Нахичеванское ханства (Восточная Армения) вошли в состав России, определился порядок переселения подданных обоих государств из одной страны в другую. Границей между Россией и Ираном (Персией) стала река Аракс. На Иран налагалась контрибуция в 20 миллионов рублей серебром, подтверждались преимущественное право России иметь военный флот на Каспии и свобода плавания там для русских торговых судов».

Грибоедов привёз «Туркманчайский мирный договор» в Петербург 14 марта. Весть о мире вызвала восторг, герои победы щедро награждались царём: Паскевич получил титул графа Эриванского, орден и один миллион рублей, Грибоедов - чин статского советника, орден и 400 000 рублей.

Только 23 марта, пробыв в Персии четыре месяца, Вольховский возвратился в расположение русских войск, так как счёл необходимым наблюдать за следованием последних обозов с контрибуцией для передачи её русским представителям. Покидая Тегеран, он получил прощальную аудиенцию у Шах-ин-Шаха как настоящий посол и принял скромный подарок на память: портфель с вышитым портретом Шаха Фетх-Али. За персидскую операцию Вольховский получил внеочередное повышение по службе чин подполковника.

Позже, в 1835 году, новый шах Персии наградил Вольховского, ставшего уже генералом, высшим персидским орденом «Льва и Солнца» первой степени.

Личные качества, проявленные Вольховским в персидской кампании, привлекли к нему внимание в Генштабе империи: в мае 1828 года полковник Вольховский был назначен на должность обер-квартирмейстера Отдельного Кавказского корпуса. В это время разгорелась турецкая война, и Вольховский снова оказался на передовой среди грохота орудий и свиста пуль.

В «Дневнике военных действий» турецкой кампании Паскевич не упоминает Вольховского, но история сохранила и эту страницу жизни золотого медалиста Лицея. Лицейское братство не утеряло своего смысла по истечении многих лет. В «Путешествии в Арзрум», написанном Пушкиным как путевые заметки о поездке на Кавказ, поэт не преминул рассказать о лицейском друге, с которым свиделся непосредственно на поле брани.

В Кавказской армии служили многие военные, имевшие касательство к декабрьским событиям 1825 года. Им покровительствовал Вольховский, с ними водил давнее знакомство Пушкин. Брат поэта, Лев, служил тут же. Пушкин так описал встречу с полковником: «Здесь я увидел Вольховского, запылённого с ног до головы, обросшего бородою, изнурённого заботами. Он нашёл однако время побеседовать со мною как старый товарищ».

Дипломатическая миссия, столь удачно выполненная Вольховским в Персии, произвела впечатление и в Министерстве иностранных дел России. В ноябре 1830 года Вольховский, будучи уже начальником штаба Отдельного Кавказского корпуса, получил назначение Генеральным консулом в Египет. Он мечтал поехать по новому назначению после венчания с Марией Малиновской, но изменилась политическая ситуация, и в Египет Вольховский не попал. Однако это уже другая страница его биографии.