Ещё во время первой встречи Горбачевский и П. Борисов согласились с доводами Муравьёва-Апостола и Бестужева-Рюмина о необходимости думать прежде всего «о своих соотечественниках, нежели об иностранцах». На второй день, получив «Государственный завет», представлявший собою извлечение из «Русской Правды» Пестеля и сделав с него копию, Горбачевский вечером, - показывали Тиханов и Веденяпин, - читал «Славянам» «написанное им на листе синей бумаги описание конституционного правления».
У нас нет оснований говорить о каких-либо критических замечаниях Горбачевского на программу Южного общества. В силу того, что установки Горбачевского не отличались выдержанностью и зрелостью, он легко воспринял новые идеи и программные положения «Южан». С их осуществлением, как и все «Славяне», он связывал не только освобождение Родины от внутреннего врага, но и перспективу личного счастья. С введением нового государственного строя, который утвердится с помощью военных людей, по словам Горбачевского, Бестужев, - «возбуждал в каждом мятежный дух».
Ещё более откровенно говорил Спиридов: «...в течение тех дней и я был в обольщении от ввода конституции». В программно-тактических установках Общества соединённых славян основной вопрос революции - как добиться политической власти, а следовательно, как поступить с царствующим императором - не ставился. Поэтому М. Бестужев-Рюмин уже на первом собрании должен был обратить внимание на то, что завоевание свободы в отечественном крае «может только совершиться вооружённой силой».
В ходе последующих обсуждений Горбачевский пришёл к пониманию, «...что права конституции не иначе установятся, как с изведением монарха и всей августейшей фамилии и что смертью их получим свободу и избавимся от деспотизма». И когда на последней встрече М. Бестужев-Рюмин поставил вопрос: «Есть ли кто, который согласился бы нанести удар государю?» - Горбачевский назвал себя.
Он вошёл в «отряд обречённых», на который падал жребий убить Александра I и начать революционные действия. Более того, во время последней встречи с С. Муравьёвым-Апостолом 15 сентября, когда обсуждался вопрос о методах и характере агитации среди солдат, о возможности и целесообразности использования религии и священного писания, Горбачевский высказал мысли, имеющие принципиальное значение.
С. Муравьёв-Апостол предлагал готовить солдат к участию в восстании с помощью религии: «Чтение Библии может внушить им ненависть к правительству». «Некоторые главы, - продолжал он, - содержат прямые запрещения от бога избирать царей и повиноваться им. Если русский солдат узнает сие повеление божие, то, не колеблясь ни мало, согласится поднять оружие против своего государя». Горбачевский выразил сомнение в правильности методов, предлагаемых С. Муравьёвым-Апостолом. Он полагал, «что вера противна свободе».
По мнению Горбачевского, «от солдат ничего не надо было скрывать, но стараться с надлежащею осторожностью объяснить им все выгоды переворота и ввести их постепенно, так сказать, во все тайны общества, разумеется, не открывая им сего, заставить их о сем думать и дойти до того, чтобы они сражались не в минуту энтузиазма, но постоянно за свои права». Этот разговор, воспроизведённый в «Записках» И.И. Горбачевского», не вызывает сомнений относительно его достоверности.
Он нашёл отражение в следственных делах А. Борисова, И. Горбачевского, М. Спиридова, П. Борисова и С. Муравьёва-Апостола, свидетельствовавших, что Горбачевский не спорил, а только выразил «сомнение» в использовании религии и, в частности, текстов Библии, «ободряющих к революции». От следователей осталось скрытым, что разговор возник в связи с вопросом о средствах агитации среди солдат.
Будучи офицером низшего звания, Горбачевский по своему служебному положению стоял ближе к солдатам, чем полковники Пестель и С. Муравьёв-Апостол, и лучше знал отношение солдат к религии и особенно к священникам и монахам, которые не пользовались уважением среди солдат и поэтому не могли оказать на них влияния. Офицеры же, по справедливому мнению Горбачевского, не могли входить в теологические споры с солдатами и были бы не поняты, в силу царивших в русской армии отношений между высшими и низшими чинами.
Горбачевский понимал, что такой метод не приведёт к сближению с солдатами, а скорее породит с их стороны недоверие к агитаторам. Хорошо зная настроение солдат, он справедливо считал, что осознанное участие их в борьбе явится более надёжной опорой революционного переворота, чем религия. Этот эпизод свидетельствует о том, что его мировоззрение стало развиваться в русле декабристской идеологии. Он стал осознавать не только величие цели, поставленной перед членами тайного Общества, но и задумываться о наиболее действенных средствах её достижения.
Приняв программу и тактику Южного общества, Горбачевский оказал самую активную поддержку М. Бестужеву-Рюмину в объединении обществ. И хотя на следствии он утверждал, что «сам ничего не предпринимал и ничего не действовал, кроме что слушал, что говорят и что делают», в действительности было не так.
Когда произошёл конфликт между офицерами Черниговского полка Сухиновым, Кузьминым, Щепиллой и М. Бестужевым-Рюминым, о чём глухо говорится в показаниях членов Общества соединённых славян, - И.И. Горбачевский поехал к ним объяснить, почему он не сообщил о перемене места собрания. Устроенная им встреча офицеров Черниговского полка с Муравьёвым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым окончилась примирением.
Горбачевскому удалось предотвратить конфликт, грозивший нанести вред объединению обществ. На всех собраниях Горбачевский неизменно поддерживал М. Бестужева-Рюмина. Спиридов, характеризуя отношение членов Общества соединённых славян к объединению, справедливо подчёркивал: «артиллерийские офицеры оказывали более рвения, наипаче Горбачевский и Бечаснов». Проявив энтузиазм и увлечённость идеями Южного общества, оказав решительную поддержку М. Бестужеву-Рюмину во время собраний, Горбачевский обратил на себя внимание руководителей Васильковской управы.
На четвёртом собрании из Общества соединённых славян, вошедшего в состав Южного общества, было образовано три управы и избраны посредники: в 8-й пехотной дивизии майор М. Спиридов, в 9-й артиллерийской бригаде - подпоручик Пестов и в 8-й артиллерийской бригаде - И.И. Горбачевский. Однако назначение И.И. Горбачевского посредником не получило всеобщего одобрения. Среди многих членов общества он не выделялся организаторскими способностями, не был он и теоретиком. Не проявляя настойчивости в достижении поставленной славянами цели, он лишь в силу личной дружбы с П. Борисовым оказался у руководства обществом.
Деятельность П. Борисова, признанного идеолога Общества соединённых славян, невольно способствовала преувеличению роли Горбачевского. За этот выбор М. Бестужева Горбачевский получил «колкие и острые насмешки» своих товарищей, особенно П. Борисова и Пестова. Хорошо зная об отсутствии глубоких и твёрдых убеждений, мало эффективную деятельность его в Обществе, они считали, что он не подходит к такого рода деятельности; «якобы я, - говорил с обидой на следствии Горбачевский, - недостоен сего».
Но на руководителей Васильковской управы Горбачевский произвёл самое благоприятное впечатление и, разумеется, не только своим мягким, добродушным и скромным характером, но прежде всего своей приверженностью к идеям Южного общества. Между ними, несмотря на непродолжительность личного общения, сложились самые дружеские отношения.
Считая Ивана Ивановича своим единомышленником, Сергей Муравьёв-Апостол во время последней встречи завещал Горбачевскому, если последний переживёт его, написать непременно Записки о тайном обществе, об их мечтах и целях, о готовности принести себя в жертву во имя любви к Родине и русскому народу и в знак своей дружбы подарил Горбачевскому головную щётку, которую последний сохранил, как драгоценную память, до конца дней своей жизни.
По возвращении на зимние квартиры в район Новоград-Волынска Горбачевский направляет усилия на исполнение решений, принятых на лещинских собраниях: способствовать росту тайной организации за счёт вступления в неё в особенности тех, кто не доволен правительством, и «подготовить нижних чинов к возмущению, и посеять в них мятежный дух».
Однако правило принимать новых членов через посредников, хотя «Славяне» и не всегда его соблюдали, замедлило рост тайной организации. К тому же Горбачевский как руководитель управы оказался недостаточно энергичным. Он ограничился принятием мер к сохранению тех членов, которые отсутствовали в период объединения и могли остаться вне тайной организации. В таком положении оказались А. Борисов и Красницкий, в своё время принятые в Общество соединённых славян П. Борисовым.
Андрей Иванович Борисов в 1821 г., чтобы помогать престарелому отцу, вышел в отставку и поселился в Курской губернии в м. Мирпольи.
Горбачевский в период объединения просил Бестужева-Рюмина принять его в общество. Однако Бестужев был осторожен. «Он, - показывал Горбачевский, - мне тогда же сказал, что за глаза я никого не приму в сие общество». Тогда Иван Иванович попросил П. Борисова написать брату письмо, чтобы тот возвращался на службу и приехал бы в Киев для встречи с Бестужевым-Рюминым. Сам же Горбачевский сделал приписку в письме и написал отдельное письмо Бестужеву-Рюмину, в котором давал рекомендацию А. Борисову.
Так же поступил Горбачевский и с отставным поручиком Красницким, служившим в имении генерал-адъютанта Уварова. На следствии он сознался, что писал письма Бестужеву-Рюмину по поводу Красницкого. Однако сам Горбачевский не принял ни одного человека в члены Общества. Очевидно, в выполнении этой задачи, да и других, как увидим ниже, Горбачевский оказался чрезмерно осторожным и малоэнергичным.
С половины октября 1825 года «Славяне» приступили к агитации среди солдат, не открывая им тайны существования организации и её конечной цели. Наиболее успешно она проводилась Я. Андреевичем, П. Борисовым, Бечасновым. Горбачевский побуждал своих товарищей к этой деятельности. Он приводил в пример П. Борисова, который «отменно хорошо действует», и одно время упрекал Бечаснова за то, что он «ничего не начинал» и их рота может отстать от батарейной.
Сам Горбачевский также «старался возбудить неудовольствие солдат к начальству». Не открывая конечной цели общества, он говорил фейерверкеру четвёртого взвода, «что будет может быть время, что не будет сего», а фейерверкеру Евдокимову, чтобы он «надеялся на лучшее», разговаривал ещё с некоторыми солдатами и канониром Крайниковым и сообщал «кое что относящееся к возмущению». Однако Горбачевский меньше, чем другие члены Общества, принимал участие в агитации среди солдат. Он, по-видимому, рассчитывал на то, что в 2 лёгкой роте, где он служил, нижние чины были недовольны начальством и, по словам П. Борисова, показывали «большую готовность следовать за своими офицерами».
Судя по материалам следствия, агитацией «Славяне» охватили от 21 до 27 человек нижних чинов. К следствию из 8 артиллерийской бригады были привлечены 21 человек: 5 - из первой батарейной роты, где вели агитацию Я. Андреевич и П. Борисов, 6 - из 2 лёгкой роты, где служили Бечаснов и Горбачевский, и 10 - из школы взаимного обучения 2 лёгкой роты, которой заведывал Бечаснов.
В половине ноября П. Борисов и Горбачевский письменно информировали Бестужева-Рюмина и Сергея Муравьёва-Апостола о результатах работы декабристской управы 8 артиллерийской бригады. Это письмо, переданное через Я. Андреевича, в советской литературе известно под названием «Записка о готовности Общества к восстанию». Наиболее подробно суть её изложена в «Записках» И.И. Горбачевского». По формулировке Лорера, это был рапорт о деятельности «Славян» и их работе по подготовке восстания».
В официальных документах следствия этот «Рапорт» именуется запиской «Об успехах в приобретении членов Общества». В ней, по показанию Лорера, было написано, что принято в члены несколько человек, «кои готовы на всё при первом сигнале» и что «8 артиллерийская бригада, - говорил М. Бестужев-Рюмин, - с восторгом приняла предложение восстать, - и что теперь члены не знают как обуздать рвение солдат». Горбачевский и П. Борисов преувеличили результаты работы декабристской управы в 8 артиллерийской бригаде. Не только к половине ноября, но и к началу восстания «Славяне» не успели в полной мере развернуть агитацию среди солдат.
Сразу после лещинских сборов они не могли приступить к этой деятельности, т. к. солдаты ещё не были в сборе. Я. Андреевич показывал, что письмо было написано после манёвров, когда ещё почти никто из них никаких действий не имел; «даже очень редко могли видеть солдат, чтобы выспросить всё ихнее неудовольствие». Начав агитацию с половины октября, они, по признанию П. Борисова, не торопились, ибо «сам Бестужев уверял, ...что революция должна начаться не ранее осени 1826 года».
«Славяне» удвоили свои действия среди солдат» только с 20 декабря, когда получили известие о близкой революции, т. е. менее чем за полмесяца до восстания. Руководитель управы И.И. Горбачевский оказался недостаточно зрелым и энергичным, чтобы широко и своевременно развернуть агитационную деятельность членов Общества. П. Борисову приходилось постоянно побуждать его к деятельности. «Он меня ко всему подстрекал, - говорил Горбачевский, - за меня и за всех трудился». Даже переписка с М. Бестужевым-Рюминым велась П. Борисовым. Горбачевскому оставалось лишь переписывать сочинённое им.
Но самое главное заключалось в том, что в начале 20-х годов солдатская масса, несмотря на стихийное недовольство царившими в армии порядками и происходившие волнения, держалась пассивно.
Советский исследователь солдатского движения В.А. Фёдоров подсчитал, что с 1816 г. по 1825 г., т. е. накануне восстания декабристов, произошло всего 27 случаев восстаний и волнений в русской армии; в том числе 20 - солдатских и 7 передового офицерства. При этом не было ни одного случая, когда бы солдаты выступали совместно с офицерами. В крепостнической армии первой четверти XIX в. огромной оставалась пропасть между высшими и низшими чинами.
Неграмотный, отупляемый бессмысленной шагистикой и ружейной экзерцицией, задавленный материальной нуждой и палочной дисциплиной, солдат чаще всего причину своего тяжёлого положения видел в крепостниках-командирах и офицерах-дворянах, не поднимаясь до выводов общеполитического характера. Непосредственными, поводами солдатских волнений были жестокие наказания, плохое содержание и обкрадывание солдат начальством.
Солдаты боролись за улучшение материального положения. По справедливому выводу В.А. Фёдорова, «они не выставляли и не могли ввиду своей политической незрелости выставлять политические требования», хотя солдатские настроения и перекликались с антикрепостническими настроениями крестьянства.
Таким образом, несмотря на «усиление духа неповиновения», растущую активность солдатской массы в 20-х г. XIX века, она не была ещё готова стать осознанной политической силой в революционном перевороте.
В этих условиях «Славяне» не могли действовать решительно и открыто. Солдаты, по словам П. Борисова, «не совсем были расположены следовать моим внушениям». «Славяне» вынуждены были говорить солдатам о «перевороте слегка», «издалека» и «то не открывая ничего».
Отсутствие политической зрелости у солдатской массы вселяло известную робость у «Славян» по отношению к солдатам: П. Борисов говорил, что они «не совсем полагались на солдат» и «на солдат действовать опасались». Неглубокая агитация, ограниченность которой была обусловлена объективными и субъективными причинами, не могла дать серьёзных плодов. «Славяне» оказались не подготовленными к начавшемуся ранее намеченному срока выступлению. Ещё до начала восстания Черниговского полка после известия о смерти Александра I и в связи с внесёнными в план восстания коррективами Бестужев-Рюмин своевременно известил «Славян» об изменении сроков восстания.
20 декабря в Смолдырев к Горбачевскому с известиями от Бестужева-Рюмина приехал Я. Андреевич, служивший в арсенале в Киеве. Бестужев-Рюмин уведомлял «Славян», что «обстоятельства переменились, план сделан другой, через два месяца мы непременно пойдём в Москву и там, провозгласив конституцию, водрузим знамя вольности: вторая армия откроет действия».
Я. Андреевич передал приглашение Бестужева-Рюмина к 15 января приехать в Киев И.И. Горбачевскому, Спиридову, П. Борисову, Тютчеву, а также офицерам Черниговского полка: Соловьёву, Кузьмину, Щепилло, Сухинову. Они должны были приготовиться к поездке в Киев, а затем в Петербург.
Советский исследователь Н.Н. Лысенко предполагает, что этот вызов был связан с тем, что Бестужев-Рюмин спешно готовился к поездке в Петербург с намерением посягнуть на жизнь государя.
Все эти известия свидетельствовали о близости и грандиозности надвигавшихся решительных событий. Они взволновали и обеспокоили «Славян», т. к. требовали перейти от слов к делу. И тут выяснилось, что к практическому участию в восстании они не готовы и прежде всего потому, что не могут «положиться на своих солдат». В таком подавленном настроении П. Борисов, Бечаснов, Я. Андреевич, просовещавшись всю ночь (Горбачевский лёг спать, как только подали свечу), составили известную «Памятную Записку» из семи пунктов, которую Андреевич должен был передать Бестужеву-Рюмину и С. Муравьёву-Апостолу.
Внимательное знакомство с «Памятной Запиской», и особенно с показаниями П. Борисова, свидетельствует о растерянности «Славян» перед лицом надвигавшихся событий, в неверии в свои силы. Не надеясь на солдат своих рот, боясь их недоверия к офицерам - членам тайного общества, стремясь избежать «трагических сцен», беспорядков и кровопролитий при аресте бригадного командира и офицеров, которые не захотят присоединяться к восставшим, «Славяне» выдвинули руководителям Васильковской управы условие, при выполнении которого артиллерийская бригада сможет принять участие в восстании. Они сформулированы в первых двух пунктах «Памятной Записки» и особенно чётко раскрыты в показаниях П. Борисова.
Артиллерия под руководством «Славян» сможет присоединиться к восставшим только в том случае, если Спиридов со своими ротами Пензенского полка и гусары из Ахтырского полка придут в Новоград-Волынск и помогут «Славянам» арестовать офицеров, не желающих принять участие в восстании, тогда они «без замешательств» смогли бы «овладеть амунициею, артиллериею и лошадьми и спокойно выступить в поход». «Сие мнение было всеми одобрено, - говорил П. Борисов, - мы не могли положиться на своих солдат, их робость и недоверие к нам нас устрашали». Следовательно, «Славяне» своё выступление ставили в зависимость от действий пехоты других полков.
26 декабря «Славяне», очевидно, из официальных источников узнали о восстании в Петербурге. Новые события убеждали их, «что члены Южного общества пожелают завершить начатое в столице». В этот же день утром они собрались на совещание, на котором решили: «...держать своих подчинённых в строгой дисциплине, стараться предупреждать беспорядки, обходиться с жителями как можно лучше, тотчас по восстании образовать в городе временное правление и выдать прокламации об освобождении крестьян».
Осознавая напряжённость сложившейся обстановки, но не получая сигналов от руководителей Васильковской управы, А. Борисов поехал в Киев. Предполагалось, что он встретится с Бестужевым-Рюминым, решит вопрос о своём членстве, определится на службу и, очевидно, получит необходимые распоряжения по тайному Обществу. Но Андрей Борисов доехал только до Житомира.
Встретившись 30 декабря с членами тайного Общества Ивановым, братьями Веденяпиными, Киреевым, Нащокиным, он узнал от них, что Общество открыто, что есть приказ арестовать С. Муравьвёва-Апостола и что побывавший у них Андреевич передал о предложении С. Муравьёва-Апостола начать возмущение. На совещании житомирская группа «Славян» и А. Борисов приняли решение действовать «по примеру Муравьёва».
П. Борисов показывал: «Брат мой приехал в Житомир, где был уведомлен Киреевым и Ивановым о приказе арестовать Бестужева-Рюмина и Муравьёва-Апостола, об открытии правительством Южного общества и его намерении, об опасности, всем нам угрожающей, и о предложении Сергея Муравьёва, будто бы переданном им Андреевичем 2-м, начать возмущение и лучше умереть, нежели подвергнуться жесточайшему наказанию, нас ожидающему, узнав сие, он немедленно покинул Житомир в намерении известить меня о всём этом и приехал ко мне снова 1 генваря текущего года». Следовательно, 1 января уже отпал так мучивший «Славян» вопрос о сроках восстания. Все известия говорили о том, что движение началось. Теперь вставал вопрос, действовать ли по «примеру Муравьёва», поддержать или не поддержать его.
В этот критический момент, когда выступление артиллерийских рот ни под каким предлогом нельзя, было оттягивать, когда нужно было переходить к решительным действиям, руководитель артиллерийского тайного округа посредник И.И. Горбачевский заколебался. Будучи человеком мягкого характера, он не обладал качествами непримиримого борца, хотя под влиянием революционно-настроенных руководителей Васильковской управы Бестужева-Рюмина и С. Муравьёва-Апостола горел желанием действовать.
Отсутствие стойких и прочных революционных убеждений и сказалось в решительную минуту. В отличие от П. Борисова, он считал восстание безрассудным поступком. «Надобно иметь каплю рассудка, чтобы видеть невозможность такого ужасного дела». По его мнению, у них не было ни необходимых условий, ни достаточных сил для восстания, «...взяв все обстоятельства в резон, ни с чем несообразное и невозможное, которое для Борисова казалось возможным и что сие он всё сделает, истинно меня рассердило и огорчило».
В этих условиях П. Борисов вынужден был взять на себя инициативу и ответственность. «Опасность всех тех, с коими соединил я мой жребий, опасность моя собственная решили меня последовать вышеупомянутому совету Муравьёва, я видел, что Горбачевский колебался и был... в нерешительности».
Приняв предложение житомирских товарищей и углубив их план, Борисов решил предложить Тютчеву и Громницкому, возбудив в солдатах революционный дух, придти в Новоград-Волынск, с их помощью арестовать полковника и офицеров, затем, овладев лошадьми и резервом, взять артиллерию и, склонив на свою сторону канониров, «идти первоначально в Житомир и завладеть корпусной квартирой, потом на Киев, из Киева на Бобруйск или прямо из Житомира в Бобруйскую крепость, смотря по обстоятельствам».
В осуществление своего плана он написал письма Тютчеву и Громницкому, в которых говорил об опасности, нависшей над членами тайных Обществ, напоминал о клятве, данной ими Бестужеву-Рюмину, и призывал прийти со своими ротами в Новоград-Волынск.
Горбачевский после настоятельных убеждений П. Борисова также вынужден был написать со своей стороны записочку к посреднику от пехоты 8 дивизии М. Спиридову. «Податель сей записки, - писал он, - расскажет вам подробно всё случившееся с нашими знакомыми; от него вы узнаете, на что мы решились и чего ожидаем от вас». При этом он просил А. Борисова, на что обратил внимание П. Борисов, отдать записочку только в том случае, если Тютчев найдёт это нужным. Очевидно, у Горбачевского были основания сомневаться в присоединении к восстанию тех членов общества, которые служили в пехотных полках.
А. Борисов, выехав к пензенцам в Старо-Константинов и увидевшись с Громницким, Лисовским, а затем с Тютчевым, которые находились в деревне, вручил им письма от П. Борисова и И. Горбачевского. Громницкий и Лисовский, после некоторых колебаний, обещали известить о приближении своих рот с верховым нарочным. Обещал выступить и Тютчев. С этими известиями о скором выступлении 4-х рот Пензенского полка А. Борисов вернулся.
Однако ещё до его возвращения из Старо-Константинова, Горбачевский узнал от Бечаснова, побывавшего в Любаре и Бердичеве, о восстании Черниговского полка и о том, что всех Муравьёвых взяли под арест. Очевидно, эти известия сыграли решающую роль в окончательном отказе Горбачевского от участия в восстании. А. Борисов, прибывший в Барановку с известиями о выступлении пензенцев, увидел, что товарищи его по Обществу не собираются подниматься на борьбу.
«А я не нашёл явного расположения в товарищах к защищению себя от наказания, - говорил А. Борисов, - решился удалиться и ожидать покойно готовившейся нам участи». Таким образом, славянские управы промедлили с оказанием помощи восставшему Черниговскому полку. Более того, в самый ответственный момент часть бывших «Славян» вместе с руководителем управы И.И. Горбачевским заколебалась и не проявила энтузиазма и решительности.
Громницкий и Лисовский откровенно испугались столь ответственного шага, не проявили необходимой оперативности и настойчивости Спиридов и Тютчев. Усилия братьев Борисовых, оставшихся верными своему революционному долгу и пытавшихся в последний момент исправить положение и выполнить слово, данное М. Бестужеву-Рюмину, разбились о колебания и нерешительность своих товарищей по тайному Обществу.
Безусловно, губительно сказалось отсутствие связи с руководителями Васильковской управы, которые не смогли своевременно сообщить «Славянам» о начале восстания. Попытки М. Бестужева-Рюмина связаться с ними через А. Муравьёва, а также намерение приехать к ним окончились неудачей. Восстание Черниговского полка не было поддержано командиром Ахтырского гусарского полка Артамоном Муравьевым. Не оказал помощи восставшим и С.Г. Волконский, стоявший во главе 19 пехотной дивизии. Восстание Черниговского полка оказалось единичным эпизодом обширного плана восстания всей армии, расквартированной на юге. Начались аресты участников восстания и членов тайных декабристских организаций.
Период следствия - самая тяжёлая и трагическая страница в движении декабристов. Это было время, когда проверялась идейная закалка каждого из декабристов, его верность революционным идеалам. Не все участники движения вышли из него с честью. В нашей литературе довольно широко распространилось мнение, что в период следствия подавляющая часть декабристов не проявила должной стойкости и давала откровенные показания. Причину «недостойного» поведения декабристов на следствии часть историков объясняла тем, что царю удалось обмануть их, сыграть роль царя-патриота, царя-реформатора, чуть ли не их единомышленника, плачущего вместе с заговорщиками над бедствиями отчизны и страстно жаждущего исправления всех зол.
Безусловно, следственные приёмы Николая I оказали своё влияние на декабристов. Но не в них крылась главная причина «недостойного» их поведения на следствии.
На суд вышли первые дворянские революционеры, осознавшие, особенно после поражения восстания, своё одиночество, отсутствие поддержки со стороны народа и солдатской массы, которая, хотя и сочувствовала им, но за ними не пошла. Именно это одиночество, обусловленное тактикой военного восстания, привело дворянских революционеров к кризису в период следствия. Поражение восстания со всей неумолимой жестокостью показало участникам движения неподготовленность их выступления и заставило задуматься над тактикой тайного Общества.
Этот анализ начался сразу после разгрома восстания. «14 января, вечером, за несколько часов до моего ареста, - показывал П. Борисов, - я разговаривал с жаром с Горбачевским и Бечасновым о наших намерениях, причём порицал главных членов Южного общества».
Анализ движения продолжался и в период следствия, хотя следственные дела членов Общества соединённых славян не дают по этому вопросу полных материалов, ибо усилия подследственных были направлены на то, чтобы облегчить свою вину и не раскрывать сильных и слабых сторон движения. Но, несомненно, каждый посаженный в отдельную камеру, изолированный от своих товарищей, пересматривал не только своё участие в движении, но и программу Общества, особенно его тактику, приведшую к тяжёлому поражению.
Сомневаясь в правильности избранных Обществом средств для достижения поставленной цели, некоторые стремились убедить царя в необходимости преобразований сверху, Я. Андреевич предупреждал царя о бессмысленности поисков всех тех, кто дышит свободолюбием, т. к. истребить недовольных существующим строем невозможно: царь останется без большей части войска и граждан. По его мнению, нужно истребить зло, которое губит отечество, ибо «вряд истребится пламя, вложенное в сердца человеков. Надобно раздирать естество оных, чтобы погашать горящие сердца любовью - другого средства нет».
Передовое крыло участников движения, хотя и усомнилось в правильности средств, избранных тайным Обществом, в период следствия не отказалось от своих замыслов, не сняло лозунгов, написанных на своих знамёнах. Я. Андреевич, братья Борисовы, Пестов, Аполлон Веденяпин в ответах на вопросы Следственного Комитета всячески старались не только оправдать своё участие в тайном Обществе, но и доказывали справедливость своих идеалов. В ответах на вопросные пункты А. Борисов писал: «Законы ваши неправые, твёрдость их находится в силе и предрассудках... Я откровенно объявил, что сам считаю виновным против самовластного правления, но по своему рассудку не признаю (таковым) ни себя, ни кого- либо из своих товарищей».
Они отвергли стремление следствия навязать им мысль, будто своими свободолюбивыми идеями они обязаны злостным наущениям «со стороны». На вопрос о том, откуда заимствовал «вольнодумные мысли», П. Борисов отвечал, что он не находился ни под чьим влиянием, а сам пришёл к мысли о необходимости изменения существующего порядка в России, т. к. лично наблюдал произвол в армии и угнетение помещиками крестьян.
А. Борисов говорил: «Всеобщий голос неудовольствия в народе дал мне идею к размышлению, и я заметил, что это происходит от несправедливых требований правительства». Я. Андреевич в показаниях от 15 февраля 1826 г. развернул ужасающую картину народных бедствий «нещастных столпов отечества», побудившую лучших людей того времени объединяться в тайные общества. Показания бр. Борисовых, Я. Андреевича и др. - это обвинительный акт против самодержавно-крепостнических порядков. Они, как и письма Каховского, дышат подлинным патриотизмом, болью за невзгоды Отечества, искренним желанием исправить беды и возвысить свою Родину.
Они не просят о их помиловании, не заискивают перед императором. Их показания исполнены чувства собственного достоинства, уверенностью в правоте своего дела, проникнуты сознанием исторического значения своего подвига и необходимости жертвы для развития освободительного движения в России. Я. Андреевич, например, был уверен, что их смерть может пробудить чувства уснувших сынов Отечества.
Но если передовая часть участников движения в период следствия проявила ясно осознанное чувство гражданского долга и добивалась признания своего права на выступление, уничтожение порядков, так унижающих отечество, то другая их часть, не имевшая зрелых и глубоких убеждений, оказалась не в силах разобраться в причинах неудачи и остаться верной идеалам декабризма.
После поражения восстания, не сумев преодолеть кризис своего мировоззрения, она отказалась от программы тайного Общества, раскаялась в своём участии и дала царю нужные сведения. Алексей Веденяпин, братья Красносельские и др. быстро отказались от идеалов, за которые собирались прежде идти на смерть. В моральном и политическом тупике оказался и Горбачевский.
Общая картина следствия по делу И.И. Горбачевского представляется в следующем виде.
Горбачевский был назван М. Муравьёвым-Апостолом в числе членов Общества соединённых славян на заседании Комитета 17 января 1826 г. Приказ об аресте его был отдан 20 января. 3 февраля его привезли в Петербург прямо в Зимний дворец. Первый допрос был снят генерал-адъютантом Левашёвым. После него, как обычно, арестованный поступил на допрос к царю.
«Вдруг распахнулись двери кабинета, - вспоминал Горбачевский, - вошёл император Николай. Быстрыми шагами подошёл к нам. - «Чего вы хотели? Конституции? - Нет, государь, - сказал N. - мы имели намерение образовать федерацию из всех славян. - Я, государь, не могу справиться с такой идеей, чтобы объединить всех славян, а вы самовольно, сумасбродно задумали вершить судьбами народов. Краткий допрос всех нас сделал сам государь, и опять завязали нам глаза и увезли».
В этот же день он в оковах был направлен в Петропавловскую крепость и помещён в арестантский покой № 23 Невской куртины. Здесь содержались Алексей Веденяпин, А. Тютчев и другие декабристы.
Посаженный в отдельную камеру, полностью изолированный от своих товарищей, в тяжёлых условиях заключения, находясь под постоянной угрозой пытки и смертной казни, в то же время сознавая отсутствие какой-либо поддержки за стенами крепости, Горбачевский потерял уверенность в собственных силах и впал в моральную депрессию. Уже во время первого допроса Горбачевский дал откровенные показания.
Он сознавался, что целью Общества являлось «изменение правительства», рассказал об объединении обществ, о предполагаемом плане восстания на 1826 г., когда государь приедет на юг для смотра армии и «что действия начнутся истреблением государя и всей царствующей фамилии» и что в тревожные дни начала января, когда «Славяне» решили выступить, он посылал А. Борисова «сказать о сём в Пензенском полку, дав ему письмо к Спиридову».
5 февраля он пишет письмо на имя Левашёва с дополнительными сведениями, объясняя это тем, что во время первого допроса «...горестное моё положение не дозволило всех разом вспомнить и ясно рассказать». В этом письме своё участие в обществе он квалифицирует как преступное заблуждение, в которое обманным путём был ввергнут злонамеренными людьми братьями Борисовыми и М. Бестужевым-Рюминым: «... оне заставили нас к тому всеми способами обольщения, ввели нас в заблуждение, не открывая настоящей цели и скрывая свою». Сожалея и раскаиваясь в своём участии в «чудовищном обществе», он отказывался от всего передового и лучшего, что связывало его с товарищами по тайному Обществу.
В этих показаниях Горбачевского сказалось состояние душевной подавленности, которое усиливалось и тем, что он был арестован одним из последних и в течение сравнительно долгого времени являлся свидетелем ареста своих товарищей и жестокого поражения декабристского движения. Сказалась также вера в мнимую спасительность раскаяния, внушавшаяся Николаем I и его приближёнными. Поэтому, когда он предстал на предварительном допросе в Зимнем дворце, он поверил в возможность прощения и дал откровенные показания. Этими же причинами вызвано его покаянное письмо на имя Левашёва.
Однако после первого допроса 7 февраля в Комитете Горбачевский стал сомневаться во всепрощении участников движения и попытался изменить свою позицию. Его показания отличались в этот день сдержанностью, скупостью признаний, хотя, как и в письме к Левашёву, он «между прочим объявил, - записано в протоколе 52 заседания, - что действия его и всех сообщников по славянскому обществу были им внушаемы Бестужевым-Рюминым, который совершенно их ослепил и овладел ими».
Но в своих письменных ответах на вопросные пункты от 7/II он скрыл то, что ему было известно, и в превратном виде представил то, в чём прямо сознался при первом допросе и в Комитете, а то и совсем умолчал о чём уже говорил.
Искажена была цель поездки А. Борисова в Житомир и в Пензенский полк, затушёван факт создания отряда цареубийц и собственное участие в нём. Сославшись на Правила соединённых славян, он умолчал о республиканской цели общества и т. п. Чтобы избежать прямых и конкретных ответов на вопросы, поставленные таким образом, чтобы обвиняемый сделал уличающие показания, Горбачевский смешал ответы на вопросы и отступил от той последовательности, в которой обязан был давать их.
Следственный комитет, заслушавший ответы 15 февраля, остался недоволен ими. По мнению членов Комитета, Горбачевский «показал сходно с Пестовым и с тою же непризнательностью». Наверху листа с показаниями Горбачевского была сделана подпись «совершенно отрицательно».
Но этот взлёт Ивана Ивановича, как справедливо указывают издатели «Записок» Горбачевского, на следствии был единственным.
Тягость одиночного заключения, отсутствие прогулок, нервное возбуждение от очных ставок, показания Шимкова, Мозгана, Тютчева, Веденяпина 2-го о его руководящей роли в Обществе, показания Бестужева-Рюмина, Спиридова о добровольном назначении себя в отряд цареубийц окончательно сломили Горбачевского. Во всех своих последующих показаниях он, хотя и прибегал к хитростям и умолчаниям, в конечном счёте давал откровенные показания и свои ответы на вопросные пункты сопровождал раскаянием и обвинением Борисовых и М. Бестужева-Рюмина в своём «несчастье». Только обвинение в покушении на цареубийство и уничтожение членов царской фамилии он продолжал отвергать, причём делал это непоследовательно и без успеха.
19 февраля он вновь был допрошен в Комитете и дал новые дополнительные сведения. В протоколе 64 заседания занесено его показание о том, «что он действительно поручал 8 бригады 1 батарейной роты фейерверкеру Зенину, 2-й легкой роты фейерверкеру Родичеву и канониру Крайникову распространить между солдатами недовольство на начальство и правительство, желание перемены сего последнего, одним словом, готовил их к возмущению, в чём полагает, что они успели». В своих же письменных ответах Горбачевский сделал опять попытку затушевать признания, сделанные при личном допросе.
Но вместе с тем он продолжал отмежевываться от идей декабризма, убеждая членов Комитета в своём случайном участии в тайном Обществе: «Ничего меня не побуждало вступить в какое-либо общество, я и не знал, существуют ли они и могут ли существовать; Борисовы всё употребили для уловления меня, ничего у них не осталось, чтобы не расположить меня к себе в доверенность и дружбу, ежлиб не оне, я бы никогда о сём и не думал бы, ни о чём бы не знал и не был бы в сём нещастии». Но Комитету уже ясна была роль Горбачевского в Обществе.
Дальнейшее следствие касалось вопросов цареубийства и агитации среди солдат, которые вели другие члены общества. 19 апреля он в третий раз был вызван в Комитет для уточнения прежних показаний, но основная цель этого допроса заключалась в том, чтобы выяснить намерения убить Александра I в 1826 г. В письменных ответах, прибегая к хитростям и увёрткам, он отрицал замысел истребить членов царской фамилии и своё добровольное вступление в отряд цареубийц.
И только после очной ставки 5 мая 1826 г. с М. Бестужевым-Рюминым и Спиридовым он сознался, что когда Бестужев-Рюмин обратился к нему, тогда он на своём списке указал на себя, Борисова 2-го и Борисова 1-го, «отмечая крестиком тех, на которых полагались для нанесения удара». Роль Горбачевского в агитации среди нижних чинов Комитету была известна по его показаниям 19 февраля.
Последние дополнительные вопросные пункты от 23 апреля и 14 мая были заданы с целью получить дополнительные сведения об агитационной деятельности Андреевича 2-го, Бечаснова в связи с показаниями канонира Крайникова, а также по поводу назначения Тютчева, Громницкого, Лисовского в заговорщики для убийства Александра I.
В отличие от своих товарищей братьев Борисовых, Я. Андреевича, Пестова и др., Горбачевский в дни следствия не проявил необходимой твёрдости. От начала до конца следствия он доказывал, что был человеком случайным в движении, чуждым свободолюбия, пассивным в делах общества и только в силу своей наивности и слабоволия оказался жертвой коварных замыслов бр. Борисовых и М. Бестужева-Рюмина.
В своих показаниях он стремился отмежеваться от идейных основ декабристского движения, от планов практических действий тайных обществ, сопровождая ответы на вопросные пункты раскаянием и обвинением Борисовых и М. Бестужева-Рюмина в своём несчастье. Иван Иванович оказался в среде тех немногих декабристов, которые не отвели в сторону стремление следствия внушить мысль, будто своим свободолюбием и революционными действиями они обязаны не собственному свободному выбору, а влиянию со стороны.
Следственный Комитет, ставя вопрос, «с которого времени и откуда заимствовали первые вольнодумческие мысли», хотел не только отыскать виновников противоправительственных настроений в обществе, но и показать случайный характер выступления декабристов, несвойственный историческому развитию России, возникший якобы под влиянием наносных идей.
Ответ на этот вопрос позволяет судить о степени зрелости мировоззрения, степени убеждённости каждого участника движения, о его вере в правоту идеалов. Ответы большинства обвиняемых разочаровали Николая I. Вместо сочинений западно-европейских мыслителей и фамилий товарищей - членов тайных обществ, они указывали прежде всего на влияние русской действительности, подчёркивая, что подражание «западноевропейским образцам» было второстепенным. Горбачевский же не нашёл в себе гражданского мужества указать на влияние русской жизни и виновником своих антиправительственных взглядов называя братьев Борисовых и М. Бестужева-Рюмина. И на протяжении всего следствия он ни разу не отошёл от этой позиции.
Такая последовательность объясняется не только желанием уменьшить свою вину, но и тем, что для молодого Горбачевского обстоятельства складывались таким образом, что большую роль в его свободолюбии сыграли братья Борисовы. И хотя он не был случайным человеком в движении, но вступил в него скорее побуждаемый чувством товарищества, а не под влиянием зрелого размышления над окружающей действительностью и глубоко осознанного её отрицания. Незрелость политических взглядов привела Горбачевского к тому, что в период следствия он полностью отказался от программы и тактики тайного общества.
Однако сказались и личные качества Ивана Ивановича. Добродушный и мягкий по характеру, недостаточно энергичный и стойкий, представ перед грозным монархом, он растерялся и не смог выдержать испытания следствия. Морально и физически подавленный, он впал в уныние и раскаяние. В этом выразился кризис мировоззрения Горбачевского в период следствия.
При этом не следует закрывать глаза на то, что кризис мировоззрения в той или иной степени был присущ ему и как представителю поколения дворянских революционеров, не поднявшихся до понимания роли народных масс в истории. И это не снижает его роли в движении. Ход исторического развития обусловил ограниченность революционности представителей первого периода освободительного движения. Преодолеть эту ограниченность в полной мере не смогли и другие участники движения.
Ни раскаяние, ни молодость не спасли Горбачевского от участи, постигшей главных деятелей тайного Общества, и он вместе с другим был строго осуждён.
11 мая были уже определены основные пункты обвинительного заключения. Виновность определялась следующим образом: «Горбачевский в учреждении общества не участвовал, но в 1823 первый вступил в Общество соединённых славян, имеющее целью учреждение республики. В августе 1823 присоединился к Южному обществу, целью коего было введение в России республиканского правления. Он был начальником одного из округов, составлявших присоединившееся общество.
Разделял цель Южного общества, объявленную Бестужевым, что введение нового порядка вещей в государстве требует уничтожения Монарха, и хотя не помнит, чтобы при сём случае сказано было об истреблении всей императорской фамилии, но сие должно было уже разуметь. По предложению Бестужева назначил себя в число цареубийц. Кроме себя, назначил в цареубийцы отметкою в списке Борисова 2-го, Бесчаснова и Борисова 1-го».
Ослаблению вины послужило то, что он «не одобрял намерения Борисова вооружать товарищей с частями войск» и «к умыслу на цареубийство был увлечён убеждениями Бестужева и Муравьёва, из коих последний доказывал священным писанием, что сие не противно ни Богу ни религии». Избранная из состава суда комиссия отнесла И.И. Горбачевского к первому разряду государственных преступников. Во время голосования о назначении наказания 61 человек членов Верховного уголовного суда высказались за смертную казнь четвертованием.
10 июля последовал указ Верховному уголовному суду о конфирмации приговора. Наказания осуждённым были смягчены. Смертная казнь И.И. Горбачевскому, как и другим декабристам первого разряда, была заменена ссылкой в каторжные работы пожизненно с лишением чинов и дворянства.
13 июля 1826 г. приговор суда был объявлен декабристам и по отношению к пяти руководителям П.И. Пестелю, С. Муравьёву-Апостолу, К. Рылееву, П. Каховскому, М. Бестужеву-Рюмину, шедших вне разрядов, приведён в исполнение.
