Александр Бестужев-Марлинский. Декабрист, павший во славу империи
О Бестужеве-Марлинском чаще всего судят как о писателе и декабристе и напрочь забывают его долгую и кровопролитную службу на Кавказе. Но стоит ли кого бы то ни было винить за это? В самом деле, Марлинский как писатель-романтик был необычайно популярен в 30-х годах 19 века в России. При этом, как ни странно, его фантастическая популярность позже была раскритикована, а произведения названы поверхностными и пренебрежительными к правде жизни. Но, так как Александр был романтик не только в литературе, но и в жизни, то, как бы автору ни хотелось абстрагироваться от его творческой литературной жизни, сосредоточившись на его службе Отечеству, в полной мере это будет невозможно.
Александр Александрович Бестужев родился 23 октября (по старому стилю) 1797 года в Санкт-Петербурге в необычной семье дворянина Александра Федосеевича Бестужева и Прасковьи Михайловной, которая никаких дворянских корней не имела и была простой девушкой-мещанкой, выходившей Александра Федосеевича после тяжёлого ранения в голову во время Русско-шведской войны 1788-1790 гг.
Немудрено, что Александр Федосеевич, хорошо знавший труды французских просветителей (Вольтер, Дидро и т.д.) и женившийся на абсолютно незнатной девушке, заложил искры вольнодумства и в своих сыновей. Как известно, кроме Александра Александровича, по пути декабристов пойдут и его братья: Николай, Михаил и Пётр. Учитывая такое родство, даже Павла Александровича Бестужева, чья вина в заговоре не будет доказана, на всякий случай сошлют на Кавказ.
Воспитывался Александр Бестужев в Горном кадетском корпусе, где он и проявил интерес к литературе. Не окончив корпус, он вступил юнкером в Лейб-гвардии Драгунский полк. Тогда и появился его псевдоним - Марлинский, т.к. полк стоял близ Петергофа в Марли. В 1820-м году Бестужева произвели в офицеры. Всё это время Александр не только состоял на службе, но и активно занимался литературой, естественно, знакомясь со многими писателями и общественными деятелями своего времени. Таким образом Александр и вошёл в Северное тайное общество.
Далее всё более чем известно. Неудачное восстание на Сенатской площади, следствие и суд. Александр Бестужев-Марлинский не был арестован сразу, но дожидаться ареста не стал. Поэтому на следующий же день 15 декабря 1825-го года сам явился на гауптвахту Зимнего дворца. Сначала Александра приговорили к отсечению головы, но позже приговор заменили ссылкой и каторжными работами.
Сначала Бестужев был определён в Финляндию в крепость Форт-Слава, где книг заключённому не давали, кормили часто тухлятиной, что не могло не сказаться на здоровье, а печь то топили так, что можно было угореть, то мучили холодом. Но в 1827-м Александра Александровича наконец перевели в Якутск, да ещё с освобождением от каторжных работ. В ссылке Бестужеву суждено было провести долгих пять лет.
Наконец у ссыльных декабристов появилась надежда получить свободу, пролив кровь в боях за Россию в далёких от Сибири горах Кавказа. Александр в 1829 году, как только узнал об этом, мигом написал прошение в Генеральный штаб в Петербург о зачислении его рядовым в Отдельный Кавказский корпус с возможностью вернуть офицерское звание достойной и верной службой.
Вскоре прошение Александра было удовлетворено. И летом того же 29-го года Бестужев отправился на Кавказ. Тогда Александр ещё не знал, что вместе с его переводом на Кавказ отправили письмо с волей государя. В письме на имя командующего Кавказским корпусом графа Ивана Фёдоровича Паскевича было указано, что Александра Бестужева нельзя ни в коем случае представлять к повышению в звании или к наградам, однако непременно доносить в Петербург о любом отличии по службе указанного рядового.
Оказавшись на Кавказе, Бестужев попал из огня да в полымя. Александр окунулся в последнюю кровавую стадию очередной русско-турецкой войны - штурм крепости и города Байбурт. Тот бой хоть и был победоносным для нашей армии, но оказался очень тяжёлым. Войска противника состояли не только из турок, но и из местных лазов, представляющих собой народность колхидской группы картвельской языковой семьи. (По сути, это «отуреченные» грузины, в основном исповедующие ислам, и в Турции их записывают исключительно как турок. Некоторые эксперты полагают, что нынешний глава Турции Эрдоган также является лазом.)
По той битве, которая в основном проходила вне городских стен, Бестужев оставил следующие воспоминания (читателю стоит учитывать, что романтическая натура Александра читалась не только в его художественных произведениях, но во всей его жизни, порой это даже путали с позёрством):
«Завладев высотами, мы кинулись в город, ворвались туда через засеки, прошли его насквозь, преследуя бегущих и, наконец, верст пять далее вступили в дело с лазами, сбили их с горы, и пошла рукопашная. Я был ужасно утомлен усилиями карабкаться по каменистой крутой горе, пересеченной оврагами, в полной амуниции и в шинели… Возвращаясь по полю, усеянному мертвыми телами, разумеется, обнаженными, и видя иных еще дышащими, с запекшеюся кровью на устах и лице, видя всюду грабеж, насилие, пожар - словом, все ужасы, сопровождающие приступ и битву, я удивлялся, не чувствуя в себе содрогания; казалось, как будто я вырос в этом».
После взятия Байбурта Бестужев объехал часть Армении и Персии и очутился в Тифлисе, где его мечты о ратных подвигах, способных освободить его от наказания, в первый раз дадут трещину. Дело в том, что столь бурно начавшаяся служба Александра вдруг превратится в скучнейшее тихое болото. Однако оставлять Бестужева на одном месте оказалось проблематично для самого начальства. Дело в том, что Александр, излишне романтическая и увлекающаяся натура, мигом наладил себе другое развлечение - общество местных барышень и различные диспуты с офицерами, которые легко принимали Александра как дворянина и декабриста.
Вот какое описание личности Бестужева, отчасти даже несколько критическое, но вполне отражающее реальность, можно встретить:
«Как человек, он отличался благородством души, был слегка тщеславен, в обыкновенном светском разговоре ослеплял беглым огнем острот и каламбуров, при обсуждении же серьезных вопросов путался в софизмах, обладая более блестящим, чем основательным умом. Он был красивый мужчина и нравился женщинам не только как писатель».
В 1830-м году Бестужев стал для начальства настоящей головной болью. Его встречи с офицерами и долгие беседы одобрения не находили, а амурные подвиги и вовсе грозили скандалом. Поэтому всех декабристов, стянувшихся в Тифлис под самыми разными предлогами, а порой незаконно, начали рассылать по самым разным уголкам Кавказа. Таким образом, Александр оказался в полном захолустье империи - в древнем, но пустынном Дербенте, который в то время даже по количеству жителей не шёл ни в какое сравнение с оживлённым многотысячным «столичным» Тифлисом.
В Дербенте Бестужев был зачислен в состав 1-й роты Дербентского гарнизонного батальона, где он тянул тяжкую и безрадостную солдатскую лямку, буквально грезя о кровавом сраженье. Александр не скрывал своего разочарования службой: «Истлевая в гарнизоне, могу ли я загладить минувшее? А я полумертвый готов был бы отправиться в поход, так сильно во мне желание заслужить кровью прежний проступок».
Горестное бытие Бестужева в Дербенте было омрачено ещё и крайним недоброжелательством к его персоне не только со стороны начальства, но и со стороны офицеров, чего ранее не бывало. Единственным человеком, в котором Александр нашёл сочувствие и дружескую поддержку, был дербентский комендант Шнитников. Порой, правда, Бестужева навещали братья, что всегда было огромной радостью.
Единственным событием, которое хоть ненадолго взбодрило дербентского «сидельца» Александра, была осада города в 1831 году. В конце августа 31-го года к стенам Дербента подошли войска первого имама Дагестана Кази-Муллы (Гази-Мухаммада). Положение было крайне тяжёлым для города. Силы имама значительно превосходили весь гарнизон, если не всё население города. Тем более что в самом Дербенте находились родственные войскам противника люди, и об их настроениях говорить не стоит. Ежедневно и еженощно отряды Кази-Муллы то стремились отрезать водоснабжение Дербенту, то поджечь городские ворота, но эти действия не только пресекались, а даже чередовались с вылазками наших бойцов за городские стены.
Однако Бестужев ликовал и был полон энергии. Наконец-то настоящее дело замелькало на горизонте. Александр писал о тех днях, словно восторженный мальчишка:
«Мне впервые удалось быть в осажденном городе, и потому я с большим любопытством обегал стены. Картина ночи была великолепна. Огни вражеских биваков, разложенные за холмами, обрисовывали зубчатые гребни их, то черными, то багровыми чертами. Вдали и вблизи ярко пылали солдатские избушки, сараи, запасные дрова. Видно было, как зажигатели перебегали, махая головнями. Стрельба не уставала… Самый город чернелся, глубоко потопленный в тени, за древними стенами; но зато крепость, озаренная пожаром, высоко и грозно вздымала белое чело свое. Казалось, по временам она вспыхивала румянцем гнева».
Неизвестно, чем бы закончилась для гарнизона та осада, если бы не отряд генерала Семёна Васильевича Каханова, позже получившего за боевые действия против Кази-Муллы орден Святой Анны. Наши войска опрокинули неприятеля и начали преследование. Бои были столь напряжёнными, что Бестужев вспоминал, как обнаружил, что шинель его прострелена в двух местах, а ещё одним выстрелом горцы изломали шомпол его ружья. В самом бою Александр будет безрассудно храбр, и на первых порах ему даже посулят Георгиевский крест, но в итоге награда обойдёт его стороной всё по тому же приказу свыше, направленному лично Паскевичу из Петербурга.
После снятия осады снова потекли безрадостные солдатские будни. И снова Бестужев всеми силами старался развеять эту ленивую апатию. Выучив бегло несколько местных языков, Александр при каждом удобном случае удирал в горы, где среди дикой природы он без какого-либо страха сходился с местным населением, и порой случались вдалеке от начальства пышные застолья и громкое веселье.
В самом Дербенте его знали предельно все жители - от русских солдат и офицеров вплоть до аварцев и лезгин. Иногда он, как артистичная и мечтательная натура, несмотря на жестокость реальности кавказской войны, даже поэтизировал горцев, считая только их достойными бойцами, и уничижительно отзывался о персах и турках, «мигом разбегающихся лишь при слове «русский».
Однако сбежать из города было его мечтой. Одной только судьбе дано знать, как бы Бестужев справился с испытаниями далёкого гарнизона, если бы ему было известно, что провести в нём придётся бесконечно долгих четыре года.
Будучи «узником» Дербента, как считал сам Бестужев, он не мог рано или поздно снова не стать жертвой своего же характера. Не секрет, что Александр был завзятым ловеласом, который к тому же бравировал своими победами на любовном фронте. Правда, всегда за это ему приходилось расплачиваться, но, как говорится, горбатого могила исправит.
Но в Дербенте его отношения с женщинами закончились трагедией, которая со временем обросла огромным количеством мифов. И по иронии судьбы, как раз в этой трагедии большой вины самого Бестужева, верно, и не было, просто его легкомысленность когда-то должна была окончиться кровью. Проживая в Дербенте, Бестужев свёл связи со многими женщинами настолько, что, по его же словам, всегда был готов к визиту ревнивого мужа.
Его скромное жилище навещала и унтер-офицерская дочь Ольга Нестерцова. Были ли они любовниками, доподлинно неизвестно, но сам Бестужев, некогда не скрывающий своих любовных приключений, писал об Ольге крайне сдержанно и только как о друге и умной, весёлой и милой девушке. Последний свой визит Ольга совершила в девятом часу вечера 23 февраля 1834 года. Соседи слышали привычную весёлую дружескую болтовню и смех, ничто не предвещало трагедии. Известный каламбурист Бестужев всегда мог поддержать беседу шуткой.
Ольга была, верно, очарована ссыльным дворянином и, обладая и без того весёлым нравом, резвилась как дитя, прыгая на кровати (никакой пошлости, просто в комнате было не так много мебели) и падая на подушки. Внезапно грянул приглушённый выстрел. Из-за частых бандитских набегов, преступности и просто по факту пребывания на Кавказе Бестужев всегда под подушкой держал заряженный пистолет и кинжал, в любой момент будучи готовым отразить нападение. Видимо, несчастная Ольга так разрезвилась, что невольно привела оружие в действие. Пуля прошла через плечо и застряла в груди.
Александр за считанные минуты привёл подмогу с лекарем во главе. Извещён был и комендант и батальонный командир Бестужева, поэтому к месту происшествия прибыли и служащие, уполномоченные провести следствие. Вскоре Ольга пришла в себя и сразу же в присутствии нескольких человек (в том числе и православного батюшки, и лекаря, и «следователей») отвела от Александра любые подозрения в убийстве. Несчастная прожила ещё два дня…
Бестужев всячески оберегал честь девушки и даже перед кончиной Ольги назвал её своей невестой, дабы злые языки не тревожили память по ней. Можно только догадываться, как казнил себя обладающий бурной и мрачной фантазией Александр. Он даже начал подумывать, не свести ли счёты с жизнью, которая принесла ему столько несчастий. Позже всю эту историю сам Кавказ превратит в красивую и трагическую легенду, а в доме-музее Бестужева-Марлинского в Дербенте одним из экспонатов станет надгробная плита с могилы Ольги Нестерцовой.
Но легенда - это одно, а открытая манипуляция смертью - совсем другое. Так, несколько старших офицеров дербентского гарнизона, открытые ненавистники разжалованного Бестужева, решили использовать эту трагедию в своих целях. Для начала, несмотря на показания самой Ольги и прочие факты, под вопрос поставили итоги следствия, оправдавшего Александра. Когда же эта авантюра не удалась, батальонный командир представил дело в ином свете, утверждая, что распутный нрав самого Бестужева привёл к гибели девушки.
Слухи и пересуды дошли до Петербурга в самом неприглядном свете. Но тут в дело вмешался легендарный генерал Алексей Александрович Вельяминов.
Отдельно стоит упомянуть о самом Вельяминове. Алексей Александрович был человеком сложным и выдающимся. Одновременно с жёстким и порой циничным взглядом на процесс замирения Кавказа, Вельяминов, по воспоминаниям современников, знал регион, как никто. Он на память мог перечислить всех кавказских лидеров (вплоть до имён старост самых малых племён и кланов), без всяких выкупов отдавал представителям черкесов тела их погибших воинов, если, конечно, вопрос не стоял об обмене на тела своих товарищей, и держался в общении с черкесскими воинами с достоинством, но без надменности.
Алексей Александрович всегда был рассудителен и холоден в принятии решения и обладал весьма обширными для того времени знаниями. Даже собственную смерть, растянувшуюся на целые дни, он наблюдал со стоическим спокойствием. Одновременно с этой кажущейся холодностью Вельяминову не были чужды новые идеи. Более того, некоторые офицеры, а позже и историки считали генерала в каком-то роде вольтерьянцем, правда, все губительные романтизированные радикальные порывы этого движения в случае с Вельяминовым гасились житейской мудрость и опытом.
Несмотря на то, что в России вольтерьянство носило несколько поверхностный характер и само по себе не смогло вырасти в полноценные политические постулаты, способные сплотить людей в партию, оно посеяло во многих людях того времени желание реформ, в чём их трудно винить. Не исключением был и Вельяминов, во множестве читавший труды французских философов 18 века. Таким образом, Алексею Александровичу не чужды были идеи равенства, а также идеи верховенства разума и образования.
Естественно, Вельяминов, хоть и ставил на первое место службу Отечеству, правда, без какого-либо раболепия перед начальством, сочувственно относился к сосланным на Кавказ офицерам. Узнав про беды Александра Бестужева, его храбрость и мечту о ратных подвигах, Алексей Александрович решил дать возможность декабристу освободиться от солдатской службы, которая для него как ссыльного была вдвойне тяжка.
В 1834 году место Паскевича на должности командующего Кавказским корпусом уже как три года занимал Григорий Владимирович Розен, к которому с просьбой перевести Бестужева в части Кавказской линии и обратился Вельяминов. Он в то время как раз и командовал войсками линии.
Вскоре через Тифлис и Ахалцых, а позже морем Бестужев прибыл на Кавказскую кордонную линию. В это же время у Ольгинского кордона (ныне это район хутора Тиховский в Краснодарском крае) Вельяминов собирал военный отряд для своей экспедиции в неизведанные тогда земли натухайцев, шапсугов и прочих черкесских племён. Основными задачами экспедиции были - постройка Абинского укрепления (ныне город Абинск) и прокладка сухопутной дороги к Геленджикскому укреплению, которое с момента основания снабжалось исключительно морским путём.
В августе 1834-го года экспедиция, в составе которой оказался и Бестужев, выдвинулась в сторону реки Абин, где и надлежало возвести новое укрепление. Описывать все тяготы, лишения и боевые подвиги того похода автор не станет, т.к. более подробно об этих малоизвестных, но судьбоносных для всего Северного Кавказа походах он уже писал в цикле «Забытые кавказские походы генерала Вельяминова». Поэтому ниже приводятся лишь некоторые воспоминания о том походе самого Александра Бестужева.
Вот как писал Александр Александрович о переходе к берегу реки Абин:
«Пишу к вам усталый от двухдневной фуражировки, то есть боя, потому что нам каждый клок сена и сучок дерева, даже пригоршня мутной воды стоит многих трудов и нередко многих людей».
Несмотря на дикую усталость, сквозь письма Бестужева всегда сквозила восторженная весёлость, свойственная его излишне романтичному характеру (и не стоит это принимать за браваду - это было просто его неотъемлемой частью души):
«Идут ли стрелки занимать лес, аул, реку, я кидаюсь впереди: скачут ли казаки за всадниками, я несусь туда. Мне любо, мне весело, когда пули свищут мимо…»
Пройдя ущельями и хребтами, форсировав десяток горных рек, которые в ливни превращаются в неудержимые потоки, пробив путь в непроходимых лесах, отряд, наконец, взошёл на горный хребет, у подножия которого плескалась Геленджикская бухта. Бестужев писал о том восторге и жажде отдыха, обуявших их в конце своего тяжёлого пути:
«Мы вошли в ущелье 10 октября. Мы дрались за каждую пядь земли, завоевывали дорогу кирками… Перешли через огромный хребет со всеми тяжестями. Ура, мы в Геленджике!.. Вы не сыщете Геленджика на карте, может быть, не подозреваете его и на белом свете. Эта крепость не более 3-х лет вышла на Черкесский берег, в бухте весьма удобной для рейда. Отдохнули в Геленджике, где я был на море, на судах, купался в фосфорных зеленых волнах, парился лавровыми вениками, ел летучих рыб, камбалу… И потом, околесив кругом, проложив другую дорогу, мы возвратились к Кубани. Каких трудов и сколько крови стоило нам это!»
С 1834 года Александр Александрович жил в состоянии постоянного похода, начавшегося с экспедиции Вельяминова. Лишь зимовать Бестужеву приходилось в Ставрополе или Екатеринодаре. Весна, лето и почти всю осень ссыльный бывший офицер состоял в экспедиционных отрядах, действовавших в Закубанье, вплоть до Сухума. Особенно тяжкими были экспедиции к Черноморской береговой линии.
Походы и палаточная жизнь уже сами по себе были не сахар, а местные черкесские племена делали любое восхождение на горный хребет настоящим штурмом. Таким образом, весь солнечный день отряд продирался сквозь горные заросли и форсировал реки, а по ночам бойцам удавалось поспать лишь пару часов. Но сон тот был нервным и болезненно чутким, с ежеминутным ожиданием очередной атаки или попытки утащить кого-нибудь в плен для выкупа или продажи в рабство. Ловкость местных племён в деле ведения такой партизанской войны была на высоком уровне.
Даже опытный в Кавказских войнах Бестужев, сражавшийся и с турками, и с лезгинами, и с аварцами, вспоминал местных черкесов следующими словами:
«Я видел много горцев, но, признаться, лучше шапсугов (племя, проживавшее в прибрежных и горных районах от современного Новороссийска до Сочи) не видал; они постигли в высшей степени правило вредить нам как можно более, подвергаясь как можно менее вреду».
Тут также на характер ведения боевых действий оказало влияние ряд специфических предпочтений шапсугов в бою. Так, шапсуги любили бросаться в сабельные атаки, вначале вплотную и незамеченными подойдя к нашим бойцам. Василий Немирович-Данченко, родившийся в Тифлисе и более известный своим родством с великим драматургом Владимиром, объехал весь Кавказ и позже писал о шапсугах: «Про них говорили: шапсуг не любит жечь много пороха, шапсуг рубака, как абадзех стрелок».
Но даже в тяжёлой ситуации Бестужев оставался Бестужевым. Поэтому, находясь в тяжёлых походных условиях, Александр был открыт самым опасным приключениям, особенно, если они ложились в канву его романтических произведений и их героев. Так, в одном из вельяминовских походов Бестужев узнал о местном разбойнике по имени Мулла-Нур, который промышлял в районе современного Тенгинского ущелья (ныне более известно своими прекрасными водопадами). Но отнюдь не незатейливый «бизнес» бандита с большой дороги привлёк внимание Александра.
Местные жители поведали Бестужеву, что Мулла-Нур не просто бандит, а настоящий горный Робин Гуд. Разбойник либо облагал своеобразным «налогом» всякого проезжающего богача, либо вовсе раздевал его до нитки, но экспроприированные вещи, будь то зерно или золото, отдавал нищим крестьянам, за что последние уважали и любили тенгинского грабителя.
Естественно, пылавший идеями равенства Александр не смог пройти мимо достаточно необычного разбойника, который на фоне войны вёл свой «бой» с социальным неравенством. Бестужев, вооружившись пистолетами и привычным кинжалом, смог добиться разрешения на отъезд в горы на поиски Муллы-Нура. Конечно, многие однополчане провожали его словно в последний путь.
Но Александр не только вернулся живой и невредимый, что казалось немыслимым, но и свёл дружбу с разбойником и стал его кунаком. Несмотря на подозрительное знакомство, начальство в лице Вельяминова смотрело на это странное куначество сквозь пальцы, т.к. Мулла-Нур официально в войне против русских войск участия не принимал. В 1835-36-ом годах Бестужев закончит произведение под названием «Мулла-Нур», написанное в свойственной ему романтической возвышенной манере.
Отдельно стоит упомянуть о художественных и отчасти документальных произведениях Александра Александровича. Оставим за скобками их художественную ценность и изящество владением слова, потому что для современного человека его проза покажется тяжеловесной, пафосной и порой просто лексически непонятной. И не один раз читателю придётся открыть словарь Даля, а, возможно, и энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Но с одним спорить крайне трудно - он сделал неплохой вклад в описание обычаев и нравов Кавказа (как благородных, так и самых античеловеческих), архитектурных и фортификационных сооружений региона, а также в саму историю Кавказской войны.
В 1834 году некогда стойкое здоровье Бестужева внезапно начало давать сбои. Годы несвежей, а порой просто тухлой, еды, холод, перемежающийся с жарой, и пустынная сухость, сменяемая тропической сыростью, и, конечно, бесконечные километры дорог Кавказа давали о себе знать. Когда экспедиция достигла Геленджика, Александр так разболелся, что его приютил у себя на время комендант крепости полковник Чайковский, проживавший в единственном настоящем доме с застеклёнными окнами (необыкновенная роскошь в фактически земляном городке), чтобы поправить здоровье известного писателя. В этом случае его известность, докатившаяся и до этих форпостов империи, на время выручила его.
Зимовка же прошла на Ставрополье. И тогда последствия кавказского климата Бестужева окончательно подкосили. С Александром всё чаще случались припадки, мигрень не давала заснуть, а бессонница сменялась беспамятством. Порой он начинал метаться по комнате посреди ночи, не способный ни уснуть, ни унять боль. В январе 1835 года у Бестужева, судя по описанию современников, случился сильнейший припадок, похожий на инфаркт:
«Лег он в одиннадцать часов спать с головной болью, заснул и вдруг вскочил, словно сраженный молнией. Голова его кружилась, сердце билось, как будто готово было разорваться, кровь ударяла в голову. Он закричал от ужаса и стал задыхаться, бросился в сени, чтобы захватить свежего воздуха, но все было напрасно: пульс исчезал, сердце умолкало, и только голова была ясна по-прежнему. Четыре таких приступа испытал он в одну ночь, но к утру ему стало легче».
Летом 1835 года знакомые с Бестужевым офицеры видели весь упадок его сил, несмотря на вездесущую браваду Александра, который порой продолжал жить ролью героев своих произведений. Поэтому знакомые (некоторые источники считают, что в данном случае помогла протекция Вельяминова) пристроили писателя в Пятигорск с целью поправки здоровья. И, казалось бы, всё складывалось неплохо. Тем же летом Бестужеву присвоили звание унтер-офицера. И, наконец, еле заметно заблистала надежда на скорую свободу. Александр тешил себя мыслью, что присвоение ему следующего чина говорит о том, что в нём более не видят врага и относятся с доверием. Но это были бесплотные мечты.
Как только при дворе узнали, что далее игнорировать заслуги Бестужева на Кавказе не стали и присвоили новый чин, то распорядились немедленно «прощупать» ссыльного унтер-офицера. Так, граф Александр Бенкендорф (основатель и глава 3-его отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии) писал генералу Григорию Розену, что император повелел «внезапным образом осмотреть все вещи и бумаги Бестужева и о последующем донести Его Величеству».
Жандармы ворвались в дом, где проживал Бестужев, в 5 часов утра. Несмотря на то, что жандармы перевернули дом вверх дном, ничего запрещённого или предосудительного обнаружить не удалось. С Александра в итоге взяли подписку о неразглашении нежданного визита. Однако стоит отметить, что сам барон Розен вместе с ответом о проведении обыска также отписал во всех деталях о серьёзной болезни Александра Александровича, отягощённой скорбутными ранами, т. е. цингой.
Несмотря на это, уже к концу лета - началу осени он вернулся в Тенгинский полк, и снова последовала очередная экспедиция, после которой Бестужев писал своему брату:
«Устал я от последней экспедиции до самого нельзя. Бог ты мой, что за погода! Вообрази себе, что в течение двух недель не имели мы двух часов сухих! Дождь, ливень, град… Меня так высушила лихорадка, что меня можно вставить в фонарь вместо стекла».
Александра отягощала также мысль, что он отныне вечный унтер-офицер, а сам чин этот - злая насмешка над его надеждами. Обыск в Пятигорске он воспринял очень близко к сердцу, а вскоре до него стали доходить слухи, что императорский двор не желает видеть в нём писателя и категорически запретил куда-либо переводить Бестужева, кроме как в другой кавказский пеший батальон. Александр Александрович всё чаще срывался в неприкрытую паранойю, в чём его трудно было винить. Ведь уже не одно представление к награждению Бестужева Георгиевским крестом легло под сукно.
Весной 1836 года Александра Александровича перевели в 3-й Черноморский батальон в Геленджикское укрепление, в котором как стоял один единственный приличный сухой дом, так и продолжал стоять. Смертность в ту пору в фортах была страшная. Порой лихорадка уносила на порядок больше жизней, нежели бои с черкесами. Дикая сырость и регулярные подтопления землянок, в которых и жили солдаты и некоторые офицеры, доходили до того, что сапоги многих бойцов были покрыты плесенью.
Сам Бестужев писал о той гиблой весне следующее: «Живу в землянке сырой, душной, по крайней мере, не завидно против других: все в подобных же дворцах горюют. Вообще, надобно сказать, что с тех пор, как я на Кавказе, никогда не жил я так скверно. Это настоящая ссылка: ни писем, ни запасов, ни развлечений… К довершению радостей, кровли крыты землёй, и при малейшем дожде в землянках по колено вода… смертность в крепости ужасная, что ни день, от 3 до 5 человек умирают. Но духом я не падаю».
Неизвестно, как бы пережил Бестужев те тяжёлые во всех смыслах месяцы, если бы не поступила неожиданная, но радостная весть. В газете «Русский инвалид» Александр прочёл о своём производстве в чин прапорщика «за отличие в сраженьях». Приободрённый мыслью, что теперь свобода не миф, Бестужев пережил все беды Геленджика и выздоровел, хотя костлявая рука неоднократно хватала его за горло. При этом он продолжал писать: повесть «Он был убит» и множество стихотворений.
И как это было обычно для планиды Бестужева, вслед за светлой вестью пришла и весть бедовая. Начальство сначала наотрез отказало принимать любые прошения об отставке или переводе куда бы то ни было с Кавказа, а в довершение приказало следовать в 5-й Черноморский батальон в Гагры. В то время это было одним из самых губительных мест всего побережья - полностью неустроенное, не имеющее пастбищ для выгона скота, пропитанное сыростью и прожаренное солнцем.
Для Бестужева, который после болезни был истощён и высушен как верблюжья колючка, это был смертный приговор. Счастливая случайность, если так можно выразиться, избавила его от гибельного назначения - осень и часть зимы 1836-го годов Александр провёл в походах. Как он сам говорил, трудности войны возбуждали в нём жизнь вновь.
После очередной экспедиции Бестужев оказался в Керчи, где встретился с графом Воронцовым. Воронцов, увидев измождённого Александра Александровича, был поражён всей болезненной худобой и бледностью ссыльного офицера. Поэтому граф написал прошение самому государю с просьбой о переводе Бестужева на статскую службу в Крым. Конечно, это было тщетно. Александра лишь согласились перевести сначала в Тифлис, а позже в Кутаиси.
Тогда он ещё не знал, что это последние месяцы его судьбы. Но каким-то мистическим образом это отражалось на самом образе его жизни. Несмотря на глубокое разочарование и депрессию, как бы выразились сейчас, он служил резво и не менее резво увлекался прекрасным полом. Даже задумался о семейном очаге, впрочем, это была просто греющая сердце мечта - не более.
Вскоре весной 1837 года Бестужева прикомандировали к грузинскому гренадерскому полку, который должен был войти в состав экспедиции барона Розена. Экспедиция имела своей целью выйти из Сухума на кораблях флота и прибыть к мысу Адлер, где должна была произвести десант для захвата этого стратегического по тем временам пункта.
Бестужев, весьма легкомысленный и жаждущий битвы, на этот раз, словно что-то ощущая, составил краткое духовное завещание, брату передал свои бумаги и оставшиеся деньги, написал письмо матери, а денщику завещал свою одежду. При этом воинственности Александр не потерял, позже вспоминали, что он сочинил в те дни дерзкую патриотическую песенку, чтобы приободрить солдат.
7 июня эскадра бросила якорь у мыса Адлер, а уже на следующий день десант начал погрузку на шлюпки. Недолгая артиллерийская подготовка имела мало успеха, как и при предыдущих обстрелах, черкесы умело использовали рельеф местности. Как только шлюпки под постоянным обстрелом горцев прибыли к берегу, завязался жаркий, но недолгий бой. В первой же цепи стрелков был Бестужев. За считанные минуты наши бойцы овладели прибрежными траншеями, в которых оборонялись черкесы. Противник, подгоняемый русскими штыками, отступил в густые горные леса. И вот тут старшие командиры допустили роковую ошибку.
Ободрённые столь блистательным и скоротечным боем, бойцы, руководимые капитаном Нижегородского полка Альбрандом, по его приказу ринулись в лесную чащу. Естественно, цепь распалась. Бойцы не видели ничего дальше пяти метров впереди себя. Вскоре стрелки первой цепи и Бестужев вместе с ними услышали перестрелку в своём тылу. Это означало только одно - противник незамеченным обошёл их по флангу.
Горнист протрубил сигнал - строить каре, занимая оборону. Но тут же он упал, сражённый черкесским выстрелом. Обороны толком не вышло. Сбившиеся к офицерам солдаты крепко огрызались выстрелами, но были теснимы назад. В эту минуту сослуживцы и заметили фигуру Бестужева, совершенно одинокий прапорщик еле брёл к своим, хватаясь за деревья. Грудь его была вся в крови, а сам он готов был потерять сознание. Двое солдат подхватили Бестужева, который мигом поник и казался мёртвым.
Однако крохотная группа, несущая на себе едва дышавшего Бестужева, вскоре оказалась отрезанной. В эту же минуту на них набросились черкесы - мало кому удалось уцелеть. Последнее, что видели свидетели гибели Александра Александровича, как он пал на землю, а над телом его «засверкали черкесские шашки».
На следующий день проходил обычный по тем временам размен тел погибших черкесов на тела павших солдат империи. Естественно, наши офицеры особенно желали получить тело Бестужева, но это было тщетным. Сами черкесы, имеющие привычку обворовывать и убитых, и раненых, признавались, что не смогут отличить одних от других. Офицеры предположили, что враг надругался над телом, но черкесы, нередко занимавшиеся этой мерзостью, резко отвергли это обвинение. Это и понятно, т.к. после таких «побед» любой пожар в ауле покажется им божьим благословением по сравнению с гневом наших войск.
Позже бойцы гурийской милиции обнаружили у одного убитого черкеса пистолеты и полы сюртука Александра Бестужева, что подтверждает факт грабежа, после которого горцы в самом деле не смогли определить, где кто лежит.
Спустя некоторое время в «Русском инвалиде» опубликовали новость о награждении Александра Бестужева орденом Святой Анны за храбрость. Но, как это часто бывает на Кавказе, мгновенно родилась легенда. Одна молва твердила, что Бестужев выжил и теперь сражается на стороне черкесов под именем… имама Шамиля! Другие же мифотворцы твердили, что знакомый горец вылечил Александра, а позже наш герой женился на местной девушке и преспокойно жил в Северном Дагестане. Здесь прослеживается отсылка к одному из произведений самого Бестужева, в котором он описывает внезапную встречу на кавказском кладбище с местной женщиной, оплакивающей мужа, оказавшегося, к изумлению автора, русским офицером.
Александр был личностью неоднозначной, талантливой и противоречивой для самого себя. Приняв участие в восстании на Сенатской площади, а позже самолично явившись на гауптвахту, в итоге он искренне раскаивался в этом поступке, понимая всю глупость и наивность того порыва. Будучи человеком, воспевавшим красоту Кавказа и любившим его, Бестужев всё же тяготился этой бессрочной ссылкой.
Одним из первых он описал величие древних стен Дербента, что не мешало ему мучиться вынужденным «заточением» в этой крепости. Бестужев восхищался храбростью черкесов и у многих из них считался кунаком, но при этом был уверен, что замирение Кавказа и вхождение его в состав империи станет благом для региона, остановит бесчисленные междоусобные войны и колонизаторскую экспансию Турции. Ведь именно Турция способствовала такому распространению работорговли, что это стало основным бизнесом.
В конце концов от черкесских шашек и пал Бестужев. У него не оказалось ни креста, ни могилы. Он словно растворился в Кавказе. Впрочем, как и многие другие.
Сейчас в Адлере рядом с набережной располагается сквер имени Бестужева-Марлинского, в центре которого стоит небольшой памятник писателю и офицеру. Скромный обелиск, на одной стороне которого находится бронзовый барельеф Александра Александровича, воздвигли лишь спустя 120 лет после гибели Бестужева, в 1957 году.
