Глава VII

Преимущества комедии «Горе от ума» перед прочими произведениями Грибоедова. - Взгляды на нее Белинского, Гончарова и Сенковского. - Общественное, историческое и общечеловеческое значение комедии Грибоедова. - Создал ли Грибоедов школу?

Существуют писатели, литературная деятельность которых привела к созданию целого ряда более или менее гениальных произведений самых различных жанров; таковы, например, Гёте и Шиллер в Германии, В. Гюго во Франции, а у нас Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Но есть иного рода гении, вся творческая деятельность и, можно сказать, вся жизнь которых исчерпывается созданием одного великого произведения, которое возносит их на недосягаемую высоту и в продолжение многих веков возвышается величественным памятником человеческого гения, своего рода маяком, ярко освещающим дела и мысли сотен поколений. Таковы Данте со своей «Божественной комедией», Сервантес со своим «Дон Кихотом Ламанчским», Дефо с «Приключениями Робинзона Крузо»; таков и Александр Сергеевич Грибоедов со своей бессмертной комедией «Горе от ума».

Мы видим из фактов жизни Грибоедова, что его литературная деятельность не ограничилась созданием одной этой комедии. Он написал слишком даже много, если принять во внимание непродолжительность его жизни, в которой литературному труду он принужден был уделять очень немного времени. Но все остальное, что оставил Грибоедов после себя, оказывается неизмеримо ниже «Горя от ума», даже самым отдаленным образом не напоминает его знаменитую комедию и не выделяется нисколько из ряда заурядной посредственности.

Вместе с тем очень сомнительно, удалось ли бы Грибоедову и в последующей своей жизни, если бы она продлилась долго, написать что-либо стоящее на одной высоте с «Горем от ума». По крайней мере, мы видим, что трагедия «Грузинская ночь», над которой он работал в последние годы своей жизни, представляла значительное отклонение в сторону.

Несмотря на восторженный отзыв о ней Булгарина (не отличавшегося ни вкусом, ни эстетическим чутьем в оценке современных ему изящных произведений и очень часто вносившего в свои оценки личные пристрастия), можно предполагать, что «Грузинская ночь» далеко не имела бы того литературного значения, как «Горе от ума», ибо была внушена впечатлениями жизни чуждого народа, и, судя по фантастическому сюжету и сохранившимся отрывкам не Бог весть какого высокого качества, имела бы, по всей вероятности, характер отвлеченной, чистой художественности в романтическом духе.

Даже если бы Грибоедову удалось преуспеть на этом не изведанном еще им поприще, даже если бы трагедия его встала на одну высоту с лучшими изображениями кавказской природы и жизни - а в то время тема Кавказа была в моде в нашей литературе - и не уступала бы нимало ни «Кавказскому пленнику» Пушкина, ни «Мцыри» Лермонтова, то и в таком случае за комедией «Горе от ума» оставалось бы то преимущество, что она была не одним измышлением художественного творчества в духе господствующей литературной школы, а органическим продуктом самой жизни, она была пережита, выстрадана автором.

Он заплатил ею за все те «мильоны терзаний», какие причинили ему современники, и поэтому в ней с такой силой, как ни в одном современном ей произведении, воплотился дух времени Грибоедова, все, чем жили и от чего страдали лучшие из окружавших его людей. Но комедия Грибоедова, будучи выражением духа своего века, имеет не одно историческое значение; она до сих пор сохраняет свою современность и, вероятно, как и все истинно великие произведения искусства, в продолжение многих и многих веков, а может быть и тысячелетий, будет представляться отражением страданий и волнений, наполняющих жизнь людей во все времена.

Недаром комедия, как только была написана и задолго до появления в печати, сразу сделалась достоянием всей грамотной России. И до сего дня нет человека мало-мальски образованного, который не видел бы ее на сцене и не перечитывал бы много раз, при всяком удобном случае, не цитировал бы из нее массу стихов, вошедших в пословицы и поговорки, не употреблял бы имен действующих лиц ее в качестве нарицательных для обозначения различных категорий людей, встречающихся на каждом шагу.

Наконец, до сих пор почти все действующие лица комедии дают каждому мало-мальски талантливому актеру весьма богатый материал для творчества и трудность исполнения ролей Чацкого, Фамусова, Репетилова, Молчалина, Скалозуба и Софьи так велика, что роли эти, удаваясь лишь очень сильным дарованиям, до сих пор служат прекрасным мерилом для определения величины таланта. Такие крупные артисты, как Щепкин, Садовский, Шумский, Сосницкий, составили себе славу исполнением тех или других ролей в «Горе от ума».

Но замечательно, что при всей популярности, какою пользуется «Горе от ума», до сих пор еще мы не имеем вполне обстоятельной и установившейся оценки комедии Грибоедова – ни в эстетическом отношении, как театральной пьесы, комедии,  ни в общественном. До какой степени приходится нам путаться в противоречивых взглядах, можно судить, сравнив две выдающиеся характеристики «Горя от ума»: характеристику Белинского и характеристику Гончарова («Мильон терзаний»).

Белинский, разбирая подробно, сцена за сценой, каждый акт комедии, пришел к полному отрицанию ее как комедии, причем нашел, что все развитие действия и любовной интриги крайне неестественно, что личность Чацкого ходульна - он просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, новый Дон Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади, - и что горе его не от ума, а от умничанья. И из всего этого отрицательного анализа знаменитый критик сделал следующий печальный вывод:

«Горе от ума» не есть комедия, по отсутствию, или, лучше сказать, по ложности своей основной идеи; не есть художественное создание, по отсутствию самоцельности, а следовательно, и объективности, составляющей необходимое условие творчества.

«Горе от ума» - сатира, а не комедия: сатира же не может быть художественным произведением. И в этом отношении «Горе от ума» находится в неизмеримом, бесконечном расстоянии ниже «Ревизора» как вполне художественного создания, вполне удовлетворяющего высшим требованиям искусства и основным философским законам творчества. Но «Горе от ума» есть в высшей степени поэтическое создание, ряд отдельных и самобытных характеров, без отношения к целому, художественно нарисованных кистию широкой, мастерскою, рукою твердою, которая если и дрожала, то не от слабости, а от кипучего, благородного негодования, с которым молодая душа еще не в силах была совладать.

В этом отношении «Горе от ума», в его целом, есть какое-то уродливое здание, ничтожное по своему назначению, как, например, сарай, но здание, построенное из драгоценного паросского мрамора, с золотыми украшениями, дивною резьбою, изящными колоннами… И в этом отношении «Горе от ума» стоит на таком же неизмеримом и бесконечном пространстве выше комедий Фонвизина, как и ниже «Ревизора».

Несправедливая крайность такого приговора обусловливается тем, что Белинский в то время, когда писал разбор «Горя от ума», находился в апогее своего увлечения философией Гегеля, судил обо всем книжно, подводя живые факты под отвлеченные философские категории, и, будучи поклонником гетевского «олимпийства» и теории чистого искусства, преследовал всякое живое и страстное отношение к жизни и общественным интересам. Так, он находит, что отношения Чацкого к Софье в продолжение всей комедии крайне нелепы и комичны и не свидетельствуют о присутствии в нем ума.

Но как будто умные люди никогда не делают глупостей и нелепостей, находясь в экстазе страсти, мучаясь подозрениями ревности и неизвестностью, разочаровываясь и отчаиваясь. Таково уж искони свойство страсти помрачать рассудок, и если мы вздумаем шаг за шагом разбирать развитие самой, по-видимому, поэтической страсти, вроде любви Ромео и Джульетты, то непременно усмотрим ряд поступков крайне неосновательных.

Не менее несправедливо требовать, чтобы живой человек, исполнившийся негодования при виде окружающей его пошлости и низости, тщательно скрывал это негодование и обращался к окружающим с лицемерно-любезными улыбками на том, якобы благоразумном, основании, что речи его все равно не произведут никакого действия. Дело не в целесообразности обличительных речей, а в причинности, в том благородном чувстве негодования, которое переполняет сердце и не может не вылиться, хотя бы в результате ничего нельзя было ожидать, кроме общего отчуждения, гонений, даже и смерти. В этом и заключается вся поэзия донкихотства Чацкого, просмотренная Белинским.

Критика же Гончарова абсолютно противоположна критике Белинского.

«Давно привыкли говорить, - читаем мы у Гончарова, - что нет движения, т. е. нет действия в пьесе. Как нет движения? Есть - живое, непрерывное, от первого появления Чацкого на сцене до последнего его слова: „Карету мне, карету“.

Это такая умная, изящная и страстная комедия, в тесном, техническом смысле, верная в мелких психологических деталях, но для зрителя почти неуловимая, потому что она замаскирована типичными лицами героев, гениальной рисовкой, колоритом места, эпохи, прелестью языка, всеми поэтическими силами, так обильно разлитыми в пьесе. Действие, т. е., собственно, интрига в ней, перед этими капитальными сторонами кажется бледным, лишним, почти ненужным.

Только при разъезде, в санях, зритель точно пробуждается при неожиданной катастрофе, разразившейся между главными лицами, и вдруг припоминает комедию-интригу. Но и то не надолго. Перед ним уже вырастает громадный, настоящий смысл комедии.

Главная роль, конечно, - роль Чацкого, без которой не было бы комедии, а была бы, пожалуй, картина нравов.

Сам Грибоедов приписал горе Чацкого его уму, а Пушкин отказал ему вовсе в уме.

Можно бы было подумать, что Грибоедов, из отеческой любви к своему герою, польстил ему в заглавии, как будто предупредив читателя, что герой его умен, а все прочие около него не умны.

Но Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен. Речь его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен. Словом, этот человек не только умный, но и развитой, с чувством, или, как рекомендует его горничная Лиза, он «чувствителен, и весел, и остер».

Только личное его горе произошло не от одного ума, а более от других причин, где ум его играл страдательную роль, и это подало Пушкину повод отказать ему в уме.

Между тем Чацкий как личность несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те - паразиты, изумительно начертанные великими талантами как болезненные нарождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает новый век - и в этом все его значение и весь «ум».

И Онегин, и Печорин оказались неспособны к делу, к активной роли, хотя оба смутно понимали, что около них все истлело. Они были даже «озлоблены», носили в себе и «недовольство», и бродили, как тени, с «тоскующею ленью». Но, презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не подумали ни бороться с ним, ни бежать окончательно.

Недовольство и озлобление не мешали Онегину «франтить», «блестеть» и в театре, и на бале, и в модном ресторане, кокетничать с девицами и серьезно ухаживать за ними в замужестве, а Печорину блестеть интересной скукой и мыкать свою лень и озлобление между княжной Мери и Бэлой, а потом рисоваться равнодушием к ним перед тупым Максимом Максимычем: это равнодушие считалось квинтэссенцией донжуанства.

Оба томились, задыхались в своей среде и не знали, чего хотеть. Онегин пробовал читать, но зевнул и бросил, потому что ему и Печорину была знакома одна наука «страсти нежной», а прочему всему они учились «чему-нибудь и как-нибудь» - и им нечего было делать.

Чацкий, как видно, напротив того, готовился серьезно к деятельности. «Он славно пишет, переводит», - говорит о нем Фамусов, и все твердят о его высоком уме. Он, конечно, путешествовал недаром, учился, читал, принимался, как видно, за труд, был в сношениях с министрами и разошелся - нетрудно догадаться, почему: «Служить бы рад, прислуживаться тошно» - намекает он сам. О «тоскующей лени, о праздной скуке» и помину нет, а еще менее о «страсти нежной» как о науке и о занятии. Он любит серьезно, видя в Софье будущую жену.

Между тем Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу, не найдя ни в ком «сочувствия живого», и уехать, увезя с собой только «мильон терзаний».

Ни Онегин, ни Печорин не поступали бы так шумно вообще, в деле любви и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в каменные статуи, а Чацкий остается и останется всегда в живых за эту свою «глупость».

Мы нарочно привели такую большую цитату из статьи Гончарова. Ниже сделаем еще некоторые заимствования из нее, так как она в большей степени, чем все сказанное о «Горе от ума», дает истинное и верное понятие как обо всей комедии, так и о типе Чацкого. Но в статье «Мильон терзаний» есть один недостаток, который Гончаров разделяет с Белинским, несмотря на то, что они отстаивают диаметрально противоположные взгляды. Подобно Белинскому, Гончаров на первый план выдвигает анализ любовной интриги и отводит ему в своем разборе слишком много места, общественной же стороне комедии, составляющей сущность ее, он уступает второе место и говорит о ней вскользь.

Но ведь это все равно, что рассматривать «Гамлета» как изображение любви принца датского к Офелии или в «Короле Лире» главное внимание сосредоточить на анализе любви Корделии и короля французского. Правильно ли изображена и развита любовная интрига Чацкого и Софьи, как полагает Гончаров, или неправильно, как указывает Белинский, - это вопрос такой же второстепенный, как и вопрос о том, в какой степени совершенно нарисован в исторической картине находящийся на заднем плане ее лес. Мы видим, по крайней мере, что и такие великие драматурги, как Шекспир или Мольер, выставляли на первом плане, тщательно вырисовывали и подчеркивали то, что составляет суть пьесы; все же побочные и необходимые лишь для полноты картины черты позволяли себе обрисовывать лишь общими, едва намеченными чертами.

Если же мы захотим коснуться самой сути комедии Грибоедова, определившей огромное значение ее и то потрясающее впечатление, какое она произвела, то пальму первенства мы должны будем отдать не Белинскому и Гончарову, а, как это ни странно на первый взгляд, - Сенковскому. Много высказал на своем веку вздорных и нелепых суждений о русской литературе знаменитый редактор «Библиотеки для чтения», но по отношению к «Горю от ума» ему удалось сказать весьма умное слово, определяющее значение комедии как нельзя более метко и точно. Слово это появилось в первом томе «Библиотеки для чтения», в 1834 году, по поводу выхода в свет первого издания «Горя от ума». Вот оно:

«Горе от ума», - читаем мы в рецензии Сенковского, - занимает в нашей словесности по своему роду и духу именно то место, которым «Свадьба Фигаро», известная комедия Бомарше, овладела во французской. Подобно «Свадьбе Фигаро», это комедия политическая; Бомарше и Грибоедов, с одинаковыми дарованиями и равною колкостью сатиры, вывели на сцену политические понятия и привычки обществ, в которых они жили, меря гордым взглядом народную нравственность своих отечеств».

Действительно, бывают в жизни каждого общества такие моменты самосознания, когда под влиянием новых идей внезапно освещаются ярким светом все вековые язвы его и обнаруживается вся та возмутительная фальшь и в общественной, и в частной жизни, которая имела место до сих пор, освященная традициями и привычками как нечто незыблемое и даже обязательное.

В такой момент появились как комедия Бомарше, так, в свою очередь, и «Горе от ума» Грибоедова. Постоянно отставая на целые десятилетия, если не на столетия, от Западной Европы, наше общество лишь к началу двадцатых годов, после войны 1812 года, прониклось теми самыми просветительными и освободительными идеями, которые вдохновили Бомарше. Лишь в это время появились у нас новые идеалы, олицетворением которых представляется Чацкий с его горячим патриотизмом в виде стремления заботиться не об одном только эгоистическом личном благополучии, но и о благе и процветании отечества, с его неподкупной честностью, гордым сознанием своего человеческого достоинства и свободою от всяких суеверий, светских предрассудков и стеснительных условий общежития, унаследованных нашим обществом от времен татарского ига, византийства и домостроевщины.

Все русское общество, и особенно московское, в котором так много было еще застарелой, заскорузлой азиатчины, разделилось тогда на два лагеря, исполненных ожесточенной вражды друг к другу. Комедия «Горе от ума» как нельзя более ярко отражает в себе эту взаимную вражду двух лагерей. В этом отношении пьеса Грибоедова не только сатира и комедия, а самая животрепещущая и потрясающая драма, так как она не ограничивается одним изображением и осмеянием современных нравов; на каждой странице ее развертывается роковая и страшная борьба двух стихий: грядущая и только что расцветшая Европа борется здесь с отжившей Азией, свет - с тьмою, святая правда - с возмутительною ложью, благородная гордая неподкупная честность - с ползучею и пресмыкающеюся низостью, свобода и независимость - с раболепством и прислужничеством.

Как Грибоедов, так и все передовые его современники и единомышленники играли роль пионеров, проповедников тех новых просветительных идей, которые пришли к нам в оппозицию заскорузлой азиатчине Фамусовых и Молчаливых, - и они вполне походили на пионеров-новаторов в двух отношениях.

Во-первых, как все такого рода люди, они были горячие и необузданные проповедники своих новых идей, пророки, которые только и делали, что старались при каждом удобном случае «глаголом жечь сердца людей», не обращая внимания на «метание бисера перед свиньями» и на то, какое впечатление и влияние производит их проповедь.

Таков и Чацкий - это яркое олицетворение современников Грибоедова. Глубоко заблуждаются те люди, начиная с Белинского, которые видели неестественность и ходульность образа Чацкого в том, что он с первого же появления на сцене и до выхода в четвертом действии только и делает, что обличает, порицает и проповедует, вечно находясь в более или менее взволнованном и приподнятом душевном состоянии.

Но ведь Чацкий вовсе не принадлежал к числу тех рассудительных молодых людей, которые, являясь в свет, чтобы блистать и составлять карьеру, знают, когда, кому и сколько следует высказать, а когда - промолчать. Чацкий был именно одним из тех безрассудных проповедников, которые, являясь первыми провозвестниками новых идей, готовы бывают проповедовать даже и тогда, когда их никто не слушает, как это и вышло с Чацким на балу у Фамусова.

И, во-вторых, передовых современников Грибоедова ожидала печальная участь всех пионеров, которые всегда оказываются не только не понятыми и осмеянными практическими мудрецами пошлой рутины, но так или иначе устраненными как люди беспокойные от дел. Последователям всегда приходится идти по трупам предшественников. Все мало-мальски выдающиеся современники Грибоедова, начиная с него самого, так или иначе ушли из жизни трагически.

Такою же вполне трагической личностью является и Чацкий. Он был не понят и осмеян всеми окружающими его людьми, всем московским обществом. Дом, где он провел все детство, закрыл перед ним двери; девушка, которую он страстно любил, подруга его детства, предпочла ему самого отъявленного пошляка, наконец, все хором признали его сумасшедшим. И разочарованный, отвергнутый, он принужден был искать по свету, «где оскорбленному есть чувству уголок», а далее Бог весть, какая ждала его печальная участь…

Этот трагический смысл образа Чацкого отражается и на всех прочих действующих лицах комедии. Как ни осмеивали, как ни отвергали Чацких в эпоху Грибоедова, но пламенные речи их производили глубокое и неотразимое впечатление, и все общество в то время находилось в состоянии сильного возбуждения и брожения. Таким мы видим его и в комедии Грибоедова.

Перед нами развертывается картина московского общества вовсе не в будничном, спокойном его прозябании день за днем. Напротив, общество чрезвычайно встревожено, совсем как муравейник, в который бросили палку, - и все в нем закопошилось. И фамусовы, и скалозубы, и хлёстовы, и хрюмины, и загорецкие, и репетиловы - все принялись взапуски рассуждать «о материях важных», - и Белинский совершенно напрасно обвиняет Грибоедова в том, что он заставляет своих пошлых героев Фамусова и Скалозуба изменять самим себе, проговариваться и заниматься самообличениями совсем в духе Чацкого.

В такие моменты общественной жизни, какой изображен в комедии, всегда так бывает, что те самые Фамусовы и Скалозубы, которые наиболее восстают на Чацких, сами невольно заражаются от них и начинают обличать всех окружающих, начиная с самих себя.

Имея в этом отношении глубокое и важное историческое значение, так как ни в одном произведении того времени не изображено русское общество двадцатых годов с такой типической полнотой и разнообразием, с выявлением основных мотивов общественной драмы, совершавшейся на глазах Грибоедова, - в то же время комедия Грибоедова имеет и глубокое общечеловеческое значение для всех стран и времен, так как трагедия первых пионеров в лице Чацкого вековечна и неизменно повторялась с каждым новатором, как совершенно справедливо замечает Гончаров, к которому мы вновь возвращаемся в заключение нашей характеристики «Горя от ума».

«Чацкий, - говорит Гончаров, - неизбежен при каждой смене одного века другим. Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу.

Всеми ими управляет одно: раздражение при различных мотивах. У кого, как у грибоедовского Чацкого, - любовь, у других - самолюбие или славолюбие, - но всем им достается в удел свой «мильон терзаний», и никакая высота положения не спасает от него. Очень немногим, просветленным Чацким, дается утешительное сознание, что они недаром бились - хотя и бескорыстно, не для себя и не за себя, а для будущего и за всех, и успели.

Кроме крупных и видных личностей, при резких переходах из одного века в другой, Чацкие живут и не переводятся в обществе, повторяясь на каждом шагу, в каждом доме, где под одною кровлей уживается старое с молодым, где два века сходятся лицом к лицу в тесноте семейств, - все длится борьба свежего с отжившим, больного со здоровым, и все бьются в поединках, как Горации и Куриации, миниатюрные Фамусовы и Чацкие.

Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого, и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела - будет ли то новая идея, шаг в науке, в политике, в войне - ни группировались люди, - им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета «учиться, на старших глядя», с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к «свободной жизни», вперед и вперед, - с другой.

Вот отчего не состарился до сих пор и едва ли состарится когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия».

После Грибоедова развитие русской комедии под влиянием Гоголя, а затем Островского пошло совсем по другому руслу, и «Горе от ума» оказывается, по-видимому, совершенно одиноким явлением в нашей литературе, вне школы и последователей. Но это только по видимости. Комедия Грибоедова оставила такой глубокий след в нашей литературе, что еще до сих пор едва только какой-либо писатель вздумает сочинить комедию в стихах об интеллигентном слое общества - он никак не может освободиться от грибоедовского стиля: неизбежно будет подражать и грибоедовскому разговорному языку, и грибоедовской манере остроумия, с ее поговорками, эпиграммами и каламбурами.

1 здесь: частные занятия с небольшой группой студентов (лат.).

2 приверженцам партии, сторонникам, соучастникам (Словарь В. Даля).

3 лучше поздно, чем никогда (фр.).

4 Бесчастный - тот, кому нет части, доли, удела (Словарь В. Даля).

5 «увеселительной прогулки вчетвером» (фр.).

6 Позвонок - колокольчик (Словарь В. Даля).

7 Агач - закавказская путевая мера, час; пеший агач - четыре версты, конный - семь (Словарь В. Даля).

8 «Это безумства Александра» (фр.).

9 Вот что называется жертвовать в угоду моменту (фр.).

10 рыцарь Байар (фр.).

11 болтливый рыцарь (фр.).

12 король Баварии (фр.).

13 король болтунов (фр.).

14 замысловатые пустяки (лат.).

15 Господин слишком проницателен (слишком персиянин) (фр.).

16 Как прекрасно, как великолепно (фр.).

17 Леночка-жена Ф. Булгарина.

18 Пойдемте со мной, мне нужно вам кое-что сказать (фр.).

19 Ахун - мусульманский богослов, ученый, более чтимый мулла (Словарь В. Даля).

С.Н. Бегичев

Записка об А.С. Грибоедове

С душевным удовольствием прочел я статью вашу о незабвенном для меня Грибоедове. Вы вполне поняли и оценили его светлый ум, его благородную душу, страстную любовь к отечеству и. огромное дарование. Но вы замечаете справедливо, что в изданных его биографиях многого недостает, а потому вызываете друзей его пополнить эти пробелы.

Конечно, из всех, которые называют себя теперь его друзьями, никто более меня не имеет на это права! Я знал его с юношеских лет, долго жил с ним, следил за каждым его шагом и пользовался неизменной его дружбой до конца жизни. В этом последнем отношении может состязаться со мной только А.А. Жандр: Грибоедов всегда видел в нем истинного друга, любил и душевно уважал его, но Жандр узнал его позднее меня.

Намереваясь написать краткий очерк биографии Грибоедова, против воли моей я вынуждаюсь необходимостью говорить о себе. Без личных, самых откровенных и самых дружеских отношений Грибоедова ко мне, я мог бы только сказать о нем, что он написал превосходную комедию и убит в Персии, но это известно всем.

Грибоедов родился в Москве, 1795 года, мать его, имевши только сына и дочь, ничего не щадила для их воспитания {За ней было тогда две тысячи душ, но впоследствии времени дела ее расстроились. (Примеч. С.Н. Бегичева.)}, и Грибоедов своею понятливостью и любовнанием в полной мере удовлетворял ее. Тогда еще не были назначены лета для вступления в университет, и он вступил студентом тринадцати лет, знавши уже совершенно французский, немецкий и английский языки и понимавши свободно в оригинале всех латинских поэтов; в дополнение к этому имел необыкновенную способность к музыке, играл отлично на фортепиано и если б посвятил себя только этому искусству, то, конечно, сделался бы первоклассным артистом. Но на пятнадцатом году его жизни обозначилось уже, что решительное его призвание - поэзия.

Он написал в стихах пародию на трагедию «Дмитрий Донской», под названием «Дмитрий Дрянской», по случаю ссоры русских профессоров с немецкими за залу аудитории, в которой и русские и немецкие профессора хотели иметь кафедру. Начинается так же, как и в трагедии, советом русских, которые хотят изгнать из университета немцев, потом так же кстати, как в трагедии явилась в стан княжна Ксения, пришла в университет Аксиния, и т. п. Все приготовились к бою, но русские одержали победу. Профессор Дмитрий Дрянской, издававший журнал, вышел вперед, начал читать первый номер своего журнала, и немцы все заснули. Тетрадка эта, писанная его рукой, сохраняется у меня. Конечно, это произведение юношеское, но в нем, однако ж, много юмора и счастливых стихов {Далее в рукописи оторван угол с двенадцатью строками текста.}.

<...того вр <емени>... и вышел... солдатом. Он... <пользовался серде>чным уваже <нием>... Иона. Вскоре <около> 1811 года... Штейн <оставил> свое место в отечестве. Нашел в Москве убежище от гонения Напо <леона, который объя>вил его в газетах вне закона (hors la loi)> {Так говорили тогда в Москве, во за достоверность этого я не ручаюсь. (Примеч. С.Н. Бегичева.)}.

Буль познакомил с Штейном Грибоедова, Штейн приласкал юношу, и Грибоедов несколько раз рассказывал мне с удовольствием о беседах их с Штейном и Булем.

<Затем А.С. Грибоедов, когда неприятель приблизился к границе России, поступил под команду князя Салтыкова, получившего дозволение сформировать гусарский полк> {Текст в скобках реконструирован И.А. Шляпкиным из отдельных слов десяти строк рукописи, находившихся на обороте оборванного угла.}.

Но едва приступили к формированию, как неприятель взошел в Москву. Полк этот получил повеление идти в Казань, а по изгнании неприятелей, в конце того же года, предписано ему было следовать в Брест-Литовск, присоединиться к разбитому иркутскому драгунскому полку и принять название иркутского гусарского. Здесь началось наше знакомство, а вместе с этим истинная и неизменная дружба на всю жизнь.

По заключении мира он приехал в отпуск в Петербург и осенью того же года вышел в отставку из гусар, и, кажется, 1815 года причислен к иностранной коллегии. Я служил тогда в гвардии, и мы жили с ним вместе. 19-ти лет написал он в одном действии, в стихах, комедию «Молодые супруги». Содержание взято из французской пьесы («Secret du menage»). Кажется, г. рецензент, это вам неизвестно, но ее тогда часто давали на петербургской сцене, и всегда она была принята публикою очень хорошо. В Петербурге, по молодости лет, Грибоедов вел веселую и разгульную жизнь.

С его неистощимой веселостью и остротой везде, когда он попадал в круг молодых людей, был он их душой. Всегдашнее же наше и почти неразлучное общество составляли Грибоедов, Жандр, Катенин, Чипягов  и я. Все они, кроме меня, были в душе поэты {Булгарин в изданной им биографии Грибоедова написал, что он в обществе литераторов был только с 1824 года. (Примеч. С.Н. Бегичева.)}, много читали, знали хорошо европейскую литературу и отдавали преимущество романтикам. В дружеских беседах часто сообщали они друг другу планы будущих своих сочинений, но мало писали, да и не имели времени для этого от своих служебных занятий. Все мы любили очень театр, часто его посещали и оканчивали наш вечер, т. е. до 2-х и 3-х часов утра, у кн. Шаховского, бывшего тогда директором театра.

Хозяин был очень любезен, всегда весел, и разговор его о всех предметах был занимателен и разнообразен, но более любил он говорить о литературе. В доме его встречались разнообразные и разнохарактерные лица. Тут можно было увидеть и литератора, и артиста, и даровитого актера, и хорошенькую актрису, и шалуна офицера, а иногда и ученого академика {Князь Шаховской был членом Академии и лучшим того времени писателем для сцены. Многие его комедии исполнены комической веселостью, и публика всегда видела их с удовольствием. По страсти своей к театру он сформировал многих хороших актеров. (Примеч. С.Н. Бегичева.)}. Веселая и беззаботная была тогда жизнь наша! Я, при старости моей, до сих пор с удовольствием вспоминаю об этом времени!

С Хмельницким Грибоедов был знаком только по дому князя Шаховского и ни в одной из его комедий не участвовал. Но по просьбе кн. Шаховского написал он одну сцену в комедии его «Своя семья», и для бенефиса, не помню какого актера, перевели они с Жандром с французского, в несколько дней, маленькую комедию «Притворная неверность». А судя только по этому, вы, г. рецензент, удивляетесь резкому переходу Грибоедова в комедии «Горе от ума» и спрашиваете, «каким образом из школы поверхностно-остроумной и однообразно-забавной на французский лад мог выйти писатель такой, как Грибоедов?». Но при первом знакомстве нашем вкус и мнение Грибоедова о литературе были уже сформированы: это известно мне на мой собственный счет.

Из иностранной литературы я знал только французскую, и в творениях Корнеля, Расина и Мольера я видел верх совершенства. Но Грибоедов, отдавая полную справедливость их великим талантам, повторял мне: «Да зачем они вклеили свои дарования в узенькую рамочку трех единств? И не дали воли своему воображению расходиться по широкому полю?» Он первый познакомил меня с «Фаустом» Гете и тогда уже знал почти наизусть Шиллера, Гете и Шекспира. Все творения этих гениальных поэтов я прочел после в французском переводе.

Никогда не говорил мне Грибоедов о виденном им в Персии сне {Булгарин в своей биографии Грибоедова говорит об этом. (Примеч. С.Н. Бегичева.)}, вследствие которого он написал «Горе от ума», но известно мне, что план этой комедии был у него сделан еще в Петербурге 1816 года, и даже написаны были несколько сцен; но, не знаю, в Персии или Грузии, Грибоедов во многом изменил его и уничтожил некоторые действующие лица, а между прочим жену Фамусова, сантиментальную модницу и аристократку московскую (тогда еще поддельная чувствительность была несколько в ходу у московских дам) и вместе с этим выкинуты и написанные уже сцены.

Настал наконец 1818 год, с которого жизнь Грибоедова совершенно изменилась и взяла переворот благотворный для его дарования.

К нам ездил часто сослуживец мой по полку, молодой, очень любезный, шалун и ветреник, поручик Ш<ереметев>. В одно утро вбегает он к Грибоедову совершенно расстроенный, жалуется, что танцовщица, в которую он был влюблен, изменила ему для графа З<авадовского>, говорил, что он застрелит его, послал уже к нему вызов и просил Грибоедова быть у него секундантом. Со всем своим красноречием Грибоедов не мог уговорить его, и на другой день Ш<ереметев> был смертельно ранен {Я <кубович>, один из секундантов, оказавшийся по следствию главной причиной этой дуэли, был выписан из гвардии с тем же чином в армейский полк и отправлен в Грузию.

А Грибоедов по высочайшей воле оставлен без наказания. (Примеч. С.Н. Бегичева.)}. Я был в отсутствии, и Грибоедов писал ко мне в Москву, что на него нашла ужасная тоска, он видит беспрестанно перед глазами умирающего Ш<ереметева> и пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо. А в продолжение этого времени познакомился с ним очень замечательный по уму своему Мазарович; он был назначен поверенным по делам в Персию и предложил Грибоедову ехать с ним секретарем посольства. Я возвратился из Москвы за несколько дней до их отправления, и горестно было расставание наше!!!

Трехлетнее (если не ошибаюсь) пребывание его в Персии и уединенная жизнь в Тебризе {Посланник наш по временам только ездил в Тегеран ко двору шаха, но жил всегда в Тебризе, при тогдашнем наследнике Абасс-Мирзе, любимом сыне шаха и правителя Персии. (Примеч. С.Н. Бегичева.)} сделали Грибоедову большую пользу. Сильная воля его укрепилась, всегдашнее любознание его не имело уже преграды и рассеяния. Он много читал по всем предметам наук и много учился. Способность его к изучению языков была необыкновенная: он узнал совершенно персидский язык, прочел всех персидских поэтов и сам мог писать стихи на этом языке. Начал также учиться санскритскому языку, но учение это не кончил.

Потом был он чиновником при известном генерале и тогдашнем начальнике Грузии и Кавказа, Алексее Петровиче Ермолове, пользовался его благорасположением, бывал с ним в военных экспедициях и до конца жизни отлично уважал его. Из Грузии писал он мне: «Наш Кавказский проконсул гигантского ума!» - и после лично несколько раз повторял мне то же. После пятилетней разлуки с душевной радостью увиделись мы опять с ним в Москве. Он приехал в отпуск в марте 1823 года.

Из комедии его «Горе от ума» написаны были только два действия. Он прочел мне их, на первый акт я сделал ему некоторые замечания, он спорил, и даже показалось мне, что принял это нехорошо. На другой день приехал я к нему ране и застал его только что вставшим с постели: он, неодетый, сидел против растопленной печи и бросал в нее свой первый акт лист по листу. Я закричал: «Послушай, что ты делаешь?!!» - «Я обдумал, - отвечал он, - ты вчера говорил мне правду, но не беспокойся: все уже готово в голове моей». И через неделю первый акт уже был написан.

В апреле я женился; событие это интересно только для одного меня, и я бы, конечно, об нем умолчал без маленького происшествия, которое характеризует поэтическую натуру Грибоедова. Он был у меня шафером и в церкви стоял возле меня. Перед началом службы священнику вздумалось сказать нам речь, Грибоедов, с обыкновенной своей тогдашней веселостью, перетолковывал мне на ухо эту проповедь, и я насилу мог удержаться от смеха. Потом он замолчал, но, когда держал венец надо мной, я заметил, что руки его трясутся, и, оглянувшись, увидел его бледным и со слезами на глазах. По окончании службы, на вопрос мой: «Что с тобой сделалось?» - «Глупость, - отвечал он, - мне вообразилось, что тебя отпевают и хоронят».

Я выехал из Москвы в конце мая, но перед отъездом моим, недели за три, я очень редко видел его. Он пустился в большой московский свет, бывал на всех балах, на всех праздниках, пикниках и собраниях, по дачам и проч. и проч.

На замечание мое о перемене его образа жизни Грибоедов всегда отвечал: «Не бойся! время мое не пропадет». Мать его, живши безвыездно всегда в Москве и имевши дочь-невесту, вывозила ее в свет и имела огромное знакомство. Но он прежде никуда почти не ездил! Вслед за мной приехали ко мне в деревню брат мой с семейством и Грибоедов. Последние акты «Горя от ума» написаны в моем саду, в беседке. Вставал он в это время почти с солнцем; являлся к нам к обеду и редко оставался с нами долго после обеда, но почти всегда скоро уходил и приходил к чаю, проводил с нами вечер и читал написанные им сцены.

Мы всегда с нетерпением ожидали этого времени. Он хотел оставить мне на память свою пьесу, написанную его рукой, но имел терпение написать только два акта, а остальные заставил писаря. Тетрадь эта у меня сохраняется. В сентябре Грибоедов возвратился со мной в Москву и жил у меня в даме до июня 1824 года, располагая опять провести лето со мной в деревне, но мне случилась надобность ехать совеем в другую сторону, а он отправился в Петербург, где и прожил около года.

Не имею довольно слов объяснить, до чего приятны были для меня частые (а особливо по вечерам) беседы наши вдвоем. Сколько сведений он имел по всем предметам!!! Как увлекателен и одушевлен он был, когда открывал мне, так сказать, нараспашку свои мечты и тайны будущих своих творений или когда разбирал творения гениальных поэтов! Много он рассказывал мне о дворе персидском, нравах и обычаях персиян, их религиозных сценических представлениях на площадях и проч., а также об Алексее Петровиче Ермолове и об экспедициях, в которых он с ним бывал. И как он был любезен и остер, когда бывал в веселом расположении!

Он был в полном смысле христианином и однажды сказал мне, что ему давно входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: «Бред поэта, любезный друг!» - «Ты смеешься, - сказал он, - но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?» И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль.

Из планов будущих своих сочинений, которые он мне передавал, припоминаю я только один. Для открытия нового театра в Москве, осенью 1823 года, располагал он Записать в стихах пролог в двух актах, под названием «Юность вещего». При поднятии занавеса юноша-рыбак Ломоносов спит на берегу Ледовитого моря и видит обаятельный сон, сначала разные волшебные явления, потом муз, которые призывают его, и, наконец, весь Олимп во всем его величии. Он просыпается в каком-то очаровании; сон этот не выходит из его памяти, преследует его и в море, и на необитаемом острове, куда с прочими рыбаками отправился он за рыбным промыслом.

Душа его получила жажду познания чего-то высшего, им не ведомого, и он убегает из отеческого дома. При открытии занавеса во втором акте Ломоносов в Москве, стоит на Красной площади. Далее я не помню. Но слух об его комедии распространился по Москве, он волею и неволею, читал ее во многих домах. Сначала это льстило самолюбию молодого автора, а потом ужасно ему наскучило и отняло у него много времени. Пролога он написать не успел, а театр открылся.

На возвратном пути из Петербурга 1825 года Грибоедов уже ко мне не заехал и проехал в Грузию через Крым, который желал видеть. А в начале 1826 года отправлен он был генералом Ермоловым по делам службы в Петербург, возвратился оттуда в Москву в конце июля и в начале августа был у меня в деревне на один день: он спешил съехаться с генералом Паскевичем в Воронеже. Известный теперь уже всей Европе князь Варшавский, граф Паскевич-Эриванский, всегда принимал Грибоедова родственно {Супруга князя Варшавского - двоюродная сестра покойного Грибоедова. (Примеч. С.Н. Бегичева.)} и почти дружески.

Грибоедов служил при нем в персидскую кампанию, был во всех сражениях возле главнокомандующего, исполнял многие его препоручения и преимущественно участвовал в переговорах о мире, потому что знал хорошо Персию и персидский язык. Все это засвидетельствовал граф Эриванский перед государем императором и послал его с донесением о мире.

В проезд его через Москву он заезжал ко мне часа на два и, между прочим, сказывал мне, что граф Эриванский спрашивал его, какого награждения он желает. «Я просил графа, - говорил он, - представить меня только к денежному вознаграждению. Дела матери моей расстроены, деньги мне нужны, я приеду на житье к тебе. Все, чем я до сих пор занимался, для меня дела посторонние, призвание мое - кабинетная жизнь, голова моя полна, и я чувствую необходимую потребность писать».

Но человек располагает, а бог определяет, говорит французская пословица. По прибытии Грибоедова в Петербург государь император принял его очень милостиво и осыпал награждениями. Он получил и деньги, и чин, и орден св. Анны 2-й степени с бриллиантами, а потом по высочайшей воле министр предложил ему ехать полномочным послом в Персию. На пути к месту своего назначения Грибоедов пробыл у меня три дня. В разговорах наших, между прочим, спросил я его, не написал ли он еще комедии или нет ли еще нового плана.

«Я уже говорил тебе при последнем свидании, - отвечал он, - что комедии больше не напишу, веселость моя исчезла, а без веселости нет хорошей комедии. Но есть у меня написанная трагедия». И тут же рассказал он содержание и прочел наизусть читанные им сцены в Петербурге. Не стану говорить мнения моего об этих сценах, вы его высказали в вашей рецензии. Но на убеждения мои прочесть мне всю трагедию он никак не согласился. «Я теперь еще к ней страстен, - говорил он, - и дал себе слово не читать ее пять лет, а тогда, сделавшись равнодушнее, прочту, как чужое сочинение, и если буду доволен, то отдам в печать».

Во все время пребывания его у меня он был чрезвычайно мрачен, я ему заметил это, и он, взявши меня за руку, с глубокой горестью сказал: «Прощай, брат Степан, вряд ли мы с тобою более увидимся!!!» - «К чему эти мысли и эта ипохондрия? - возразил я. - Ты бывал и в сражениях, но бог тебя миловал». - «Я знаю персиян, - отвечал он. - Аллаяр-хан {Аллаяр-хан был зять тогдашнего шаха персидского и в большой силе при дворе. Он возбудил шаха к объявлению войны. (Примеч. С.Н. Бегичева.)} мой личный враг, он меня уходит! Не подарит он мне заключенного с персиянами мира. Старался я отделаться от этого посольства.

Министр сначала предложил мне ехать поверенным в делах, я отвечал ему, что там нужно России иметь полномочного посла, чтобы не уступать шагу английскому послу. Министр улыбнулся и замолчал, полагая, что я, по честолюбию, желаю иметь титул посла. А я подумал, что туча прошла мимо и назначат кого-нибудь чиновнее меня, но через несколько дней министр присылает за мной и объявляет, что я по высочайшей воле назначен полномочным послом. Делать было нечего! Отказаться от этого под каким-нибудь предлогом, после всех милостей царских, было бы с моей стороны самая черная неблагодарность. Да и самое назначение меня полномочным послом в моем чине {Он только перед этим произведен был в статские советники. (Примеч. С.Н. Бегичева.)} я должен считать за милость, но предчувствую, что живой из Персии не возвращусь».

То же рассказывал мне при свидании А.А. Жандр. Грибоедов прямо от министра приехал к нему поздно вечером, разбудил его и сказал: «Прощай, друг Андрей! Я назначен полномочным послом в Персию, и мы более не увидимся». И, к несчастью, предчувствие это сбылось!!! Он погиб в цвете лет своих, и всем известна его трагическая кончина. Более 25-ти лет прошло после этого события, но и до сих пор я не могу без грусти вспомнить об этом!!! Он был хорошим сыном, хорошим братом, верным другом и всегда по сердцу готовым на помощь ближнему.

Желательно, чтобы вы, г-н рецензент, из изданной уже биографии и этого краткого очерка, с любовью... {На этом слове рукопись обрывается.}

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTIudXNlcmFwaS5jb20vYzg1MDYyOC92ODUwNjI4MTg5LzE4NjIxMi9YMjJnc0VfMFpuOC5qcGc[/img2]

Неизвестный художник, предположительно круг Ивана Николаевича Крамского (1837-1887). Портрет Александра Сергеевича Грибоедова. Конец XIX в. Холст, масло. 35,8 х 26,3 см. Частное собрание.

* * *

Особенно частые встречи Грибоедова с братьями Чаадаевы­ми и И. Щербатовым приходятся, должно быть, на 1808-1810 гг. Их могли сближать частные уроки, дававшиеся про­фессором Буле. В архиве Н. Пиксанова сохранился конспект «Курса философии, проходимого на приватных лекциях г. Бу­ле, профессора при имп. Московском университете, писанного 1808-го года М. Чаадаевым». Это были, видимо, как раз те «приватнейшие уроки» Буле, которые наряду с пуб­личными лекциями, предложены в «Объявлении», изданном Университетом на 1807/08 учебный год. Лонгинов сообща­ет, что «Чаадаев (Петр Яковлевич. - Л.Д.) всегда с глубоким уважением и признательностью вспоминал о лекциях <...> Буле».

Грибоедов в свою очередь заявлял, что «...воспитывался <...> в Московском университете под надзором профессора Буле». Формулировка «...воспитывался <...> под надзором» предполагает достаточно тесную личную связь студента с профессором. Это, конечно, были домашние заня­тия. Тому имеются мемуарные подтверждения. В. Шнейдер рассказывал о Грибоедове:

«Не довольствуясь университетски­ми лекциями, он частным образом слушал эстетику у проф. Буле на немецком языке». Особенно определен­но о роли Буле в воспитании Грибоедова сказано у Ф. Булга­рина: «Более всех споспешествовал к развитию способностей Грибоедова знаменитый московский профессор Буле. У него Грибоедов брал частные уроки в философских и политических науках на дому и руководствовался его советами по всем от­раслям учений».

В какой период могли происходить эти приватные занятия? Поскольку в 1806-1808 гг. Грибоедов учился на словесном отделении, а в 1810-1812 гг., как мы увидим, на этико-политическом, причем к 1809 г. Буле прекратил там преподавание, то самым вероятным временем будет как раз период 1808-1810 гг., т. е. тот же, когда с Буле занимались Чаадаевы и И. Щербатов. Их сверстник и друг И. Якушкин тоже ценил про­фессора, хотя сведений о его учебе у Буле не имеется. В позд­нейшем письме к П. Граббе от 21 окт. 1821 г. И. Якушкин говорит, что в деревне ему «попался Буле», и он «десять дней провел очень приятно».

Где проходили приватные занятия? М. Гершензон полагал, что Чаадаевы и И. Щербатов брали уроки у Буле в щербатовском доме. Однако в объявлении о публичных учениях на 1811/12 г. имеется следующая формулировка: «Феофил Буле <...> будет преподавать лекции у себя на дому». Возможно, что в 1808-1810 гг. Гри­боедов и его друзья ходили на занятия к самому Буле.

* * *

Согласно традиционным, утверждениям биографов, после по­лучения в июне 1808 г. диплома на звание «кандидата свобод­ных искусств» (или «кандидата словесности», что, по-видимому, равнозначно) Грибоедов поступил на этико-политическое отделение университета и 15 июня 1810 г. был произведен в кандидаты прав. В последние же два года пребывания в универ­ситете Грибоедов якобы занимался на физико-математическом отделении.

Однако в 1976 г. в литературе была отмечена явная, хотя и не замечавшаяся прежде несообразность такого представления. Дело в том, что в 1939 г. В. Сорокин сделал сообщение о най­денной им книге регистрации студентов, относящейся к 1810/11 и 1811/12 академическим годам.

В книге имеются две собственноручные записи Грибоедо­ва - по одной на каждый год. Во второй из них он против сво­ей фамилии указал, чьи курсы желал бы прослушать в 1811/12 г.: Рейнгарда, Штельцера, Шлецера и Сандунова. Все пере­численные Грибоедовым профессора читали свои лекции на этико-политическом отделении. «Нам кажется, - говорит исследователь, - что эти факты достаточно твердо позволяют судить о том, что Грибоедов вовсе не кончал в 1810 г. этико-политиче­ского отделения (иначе ему не потребовалось спустя некоторое время записываться на лекции ведущих профессоров этого от­деления) и перед войной 1812 г. не занимался на математиче­ском отделении».

Было выражено сомнение не только в том, что Грибоедов учился в 1808-1810 гг. на этико-политическом отделении, но и в, казалось бы, хронологически точно зафиксированном факте получения им второй кандидатской степени - по правовым на­укам. Веской причиной для такого сомнения служит имеющая­ся в записи 1810 г. помета Грибоедова, обозначающая его зва­ние как кандидата словесности.

Если новое звание Грибоедов получил 15 июня, а занятия в университете, судя по «Объявле­ниям», начинались 17 августа, то к моменту начала учебного года он должен был бы рекомендоваться «кандидатом прав». Нам, правда, неизвестно, как рано начиналась предварительная запись студентов на лекции будущего года, но, естественно, думать, что это происходило уж е после экзаменов за предыду­щий год.

Приведем дополнительные соображения, подтверждающие справедливость пересмотра ранее принятых представлений. Во-первых, надо иметь в виду, что «Московские ведомости» еже­годно публиковали полные списки всех, кто был удостоен тех или иных степеней. Производство Грибоедова в кандидаты в 1808 г., как уже говорилось, зафиксировано в «Московских ве­домостях» № 54 за 1808 г., а также в журнале «Периодическое сочинение об успехах народного просвещения». О получении же Грибоедовым кандидатской степени в 1810 г. ни в газете, ни в журнале сведений не дано.

Во-вторых, из имеющихся у нас сведений о более чем 750 учащихся Московского университета, числившихся там в 1803-1812 гг., видно, что случай «двойного» кандидатства был бы уникальным. Или почти уникальным: один из студентов, Семен Любимов, имел все же две кандидатские степени (по полити­ческим и физико-математическим наукам), но получил он их одновременно - в 1812 г.

Такое положение естественно. Рассуждая практически, сле­дует задаться вопросом: зачем лицу, имеющему уже кандидат­скую степень, а значит и привилегии, с ней связанные, спустя два года утруждать себя сдачей еще одного экзамена, ровно ничего не меняющего в социальном статусе? Не логичнее ли было бы, затратив некоторые дополнительные усилия, получить следующую степень - магистра, дававшую право уже на граж­данский чин коллежского секретаря (10 класса) или же воен­ный чин поручика?

Надо заметить, что сам Грибоедов ни разу не заявлял о се­бе как о кандидате тех и других наук сразу. В документах раз­ных времен содержится указание либо на словесную, либо на правовую специализацию, но всегда лишь на одну из двух. Ни­же мы частично объясним происхождение такой разноречиво­сти в данных документов. Там же мы ответим на вопрос о про­исхождении даты получения Грибоедовым степени кандидата прав, которая странным образом противоречит известным те­перь фактам.

В окончательном виде версия о блистательном прохождении Грибоедовым в 6 лет программ трех разных отделений впер­вые сложилась у Н. Пиксанова к 1911 г. и, видимо, следую­щим образом: к достоверным данным об окончании в 1808 г. словесного отделения он добавил предположение о прохождении курса этико-политического отделения в 1808-1810 гг., основанное на менее проверенной дате получения Грибоедовым степени кандидата прав; о математических же занятиях Гри­боедова мы знаем лишь из послужных списков и из собствен­ных его показаний следственной комиссии в 1826 г. (причем он никогда не указывает, к какому периоду эти занятия относят­ся).

Но поскольку было известно, что Грибоедов оставался в университете до самого зачисления на военную службу в 1812 г., то интервал 1810-1812 гг. стал рассматриваться как время обучения его на физико-математическом отделении. Вы­ше мы уже говорили о том, что математикой Грибоедов мог заниматься, как и прочие студенты, числясь на любом отделе­нии.

Сведения, опубликованные В. Сорокиным в 1939 г., как-то не были приняты во внимание авторами позднейших работ, не только популярных, но и столь академичных, как монография академика М. Нечкиной «Грибоедов и декабристы». И даже по­сле 1976 г. традиционная версия продолжает пользоваться до­верием.

Рукописная книга регистрации студентов, найденная В. Со­рокиным, хранится в научной библиотеке МГУ. Исследова­тель не дал ее подробного описания. Между тем даже не очень пристальное рассмотрение ее особенностей может добавить но­вые сведения к тому скромному объему фактов, касающихся юности Грибоедова, каким мы располагаем.

Структура книги такова, что записи книги каждого года со­стоят из двух разделов. Первым в 1810/11 академическом году идет раздел, озаглавленный «Имена своекоштных студентов, зачисленных от августа 1810 до...» (не дописано в оригинале). Там всего 49 фамилий. Название второго - «Имена получив­ших от Ректора письменно позволение слушать профессорские лекции от 1 сентября 1810 года». Таково было официальное название студентов, которые являлись вольнослушателями. К их числу (вопреки мнению М. Нечкиной) и принадлежал А. Гри­боедов, проставивший свою фамилию под № 49 из 100, содер­жащихся в описке.

Заголовки разделов книги на 1811/12 академический год да­ны на латыни. Первый гласит: «Nomina Studiosorum frequentantium hoc anna ad Septem 1811 ad d XXVI lunia anni 1812», что соответствует названию первого раздела предыдущего года и обозначает также перечень имен своекоштных студентов. Здесь уже содержится 181 номер, среди которых под № 156 записан Грибоедов. Второй раздел лишен развернутого заголовка, толь­ко в правом верхнем углу страницы имеется маленькая наклей­ка с надписью «Permissiskem habentium», что означает «разре­шение имеющие», т. е. вольнослушатели.

В 1811/12 и своекоштные и вольнослушатели должны были вписывать в графу, озаглавленную «Nomina docentium» имена тех профессоров, Чьи лекции они желают посещать. Имена, названные здесь Грибоедовым, прямо свидетельствуют о его принадлежности, как своекоштного уже студента, этико-полити­ческому отделению.

Что же касается 1810/11 г., то у нас нет данных о том, чьи курсы Грибоедов слушал тогда. Вероятно все же, что это также были профессора этико-политического отделения.

* * *

Каков был круг общения Грибоедова в 1810-1812 гг.? В 1810 г. его гувернером становится Иоганн Готлиб Ион. Он занял место И.-Б. Петрозилиуса после того, как тот в мае 1810 г. поступил на государственную службу. Ион был тогда молод. По данным «Московского некрополя», он родился в 1787 г. в Sonderhausen. М.П. Загоскин в «Истории Императорского Казанского университета» называет, правда, другой, более ранний год рождения - 1784-й. Он сообщает также, что Ион учился в Геттингене.

Момент появления Иона в Москве был, очевидно, отмечен в «Записке» С.Н. Бегичева, однако та часть бегичевской ру­кописи, где могла идти об этом речь, утрачена. Сохранившееся на обрывке листа имя Иона соседствует там с упоминанием о Буле. Правомерно предположить, что Буле, пре­подававший в Геттингене как раз тогда, когда Ион был там студентом, мог оказаться тем самым, кто рекомендовал Иона семейству Грибоедовых в качестве гувернера.

В газетном отчете о состоявшемся 5 июля 1811 г. торжест­венном акте в Московском университете имеется список студен­тов, принятых с 5 августа 1810 г. по 20 июня 1811 г. Один из них, как указано в газете, - «Богдан Иона». В том же самом отчете среди награжденных золотыми медалями его имя дано и в немецком варианте - «Готлиб Ион».

Публикация фамилии Иона в списке, а также получение им золотой медали свидетельствует о том, что в 1810/11 академи­ческом году, когда Грибоедов, согласно данным книги записи, числился вольнослушателем, его гувернер был своекоштным студентом. Правда, в той же книге в разделе, относящемся к 1810 г., записи Иона мы не находим. Но в полном ли объеме дошел до нас список своекоштных студентов на этот год? В нем всего лишь, как уже говорилось, 49 номеров, тогда как в 1811/12 г. своекоштными записался 181 человек и там уже за № 125 значился Богдан Ион.

Обратим внимание на то, что сделанный им выбор профес­соров (Рейнгардт, Шледер) совпадает с тем, который сделал Грибоедов, хотя у того в списке еще два имени - Сандунова и Штельцера. Любопытно то, что Ион специализировавшийся по правовым наукам, не стал записываться к юристам, а предпо­чел философские дисциплины. Впрочем, В.В. Шнейдер сообщает, что Ион «всегда сопровождал своего воспитанника на лекции», так что не исключено, что Сандунова и Штельцера они тоже слушали вместе, хотя для Иона это не было обязательным. Судя по тому, что Грибоедов записался позднее Иона, выбор, возможно, был ему подсказан наставни­ком.

Ион был гувернером Грибоедова два года. Они расстались после того, как Грибоедов, записавшись в Московский гусар­ский полк, вышел с ним 1 сентября 1812 г. из Москвы в по­ход.

О встречах с Грибоедовым рассказывал его соученик В.В. Шнейдер. Некоторое время он как репетитор занимался с Грибоедовым латинской словесностью. Так же, как Ион, Василий Шнейдер (тогда еще Август Вильгельм Шнейдер) был принят в университет в начале 1810/11 акаде­мического года. В книге записи на этот год он проставил свою фамилию в перечне своекоштных студентов под № 43, указав, что он избрал этико-политическое отделение. В 1811/12 г. Шней­дер снова своекоштным студентом слушал тех же (за исклю­чением Сандунова) профессоров этико-политического отделе­ния, что и Грибоедов, - Штельцера, Шлецера, Рейнгарда.

Располагая списками студентов, напечатанными в «Москов­ских ведомостях» в 1806-1812 гг. и содержащимися в руко­писной книге, мы имеем возможность сделать несколько дополнительных предположений об университетских связях Гри­боедова. Отметим тех питомцев университета, учившихся в од­но время с Грибоедовым, чье знакомство с ним в позднейшие годы более или менее подтверждается источниками.

В первую очередь следует сказать о близких друзьях Гри­боедова, братьях Александре (1793-1864) и Никите (1799-1862) Всеволожских. Их имена стоят в рукописной книге в списке вольнослушателей 1810/11 г.

Короткое время (январь-ноябрь 1809 г.), до отъезда в Геттинген, Московский университет посещал П.П. Каверин (1794-1855). Нечкина М.В., подробно изучившая вопрос о возможных университетских отношениях Грибоедова с буду­щими декабристами, называет в этой связи (кроме упомянутых выше И. Якушкина, П. и М. Чаадаевых и И. Щербатова), С.П. Трубецкого (1790-1860), Артамона Муравьева (1794-1846), Никиту Муравьева (1796-1843), Михаила Муравьева (1796-1866).

В записке к В.С. Миклашевич от 6 июня 1826 г. Грибое­дов, только что освобожденный Николаем I из-под ареста вме­сте с другими подобными лицами, сообщает: «Нас представили в 3-м часу на Елагином острову, оттуда Муравьев, который ме­ня и туда привез в своей карете (университетский мой това­рищ, не видавшийся со мной уже 16 лет), завез к Жуковской матери на Крестовой, где я и обедал». Весь­ма вероятно, что здесь упоминается как раз М.Н. Муравьев, который как и Грибоедов, получил «очистительный аттестат».

Обедали они у матери офицера Жуковского (по данным ком­ментария книги «Грибоедов в воспоминаниях современников» - Михаил Петрович Жуковский), надзирав­шего за арестованными в Главном штабе и в то же время ока­завшего им множество услуг. Д.И. Завалишин объясняет мяг­кость отношения Жуковского к арестованным и его пособниче­ство им тем, что надзиратель был подкуплен. Не исключая этого мотива, выскажем дополнительное со­ображение. Дело в том, что в рукописной книге среди вольно­слушателей 1811/12 г. за № 44 значится некто Михаил Жуков­ский, записавшийся к 14 (!) профессорам различных отделений.

Если допустить, что офицер Михаил Жуковский и его тез­ка и однофамилец - одно лицо, станет психологически понят­нее, почему только что освобожденные из-под ареста университетские товарищи, Грибоедов и Муравьев, отправились на обед к матери своего вчерашнего тюремщика (обратим внима­ние на фамильярность обозначения: «к Жуковской матери»).

Этот факт был бы менее объясним, если поверить, что Жуков­ский руководствовался исключительно соображениями корысти. Некоторые знакомые Грибоедова, учившиеся в университе­те одновременно с ним, не были названы М. Нечкиной, по­скольку не входили в круг его декабристских связей. Среди них - Д. Бобарыкин и С. Соковнин, попавшие в университет, как и Грибоедов, после пансиона. О них речь уже шла.

Журналист М.Н. Макаров (1789-1847), записавшийся на 1810/11 г. вольнослушателем, оставил маленькое воспоминание о беседе с Грибоедовым в доме С.Д. Нечаева, (см. ниже), по-видимому, в 1826 г.

Д. Смирнов сообщает со слов актера И. Сосницкого, что когда в 1824 г. Грибоедов читал «Горе от ума» в доме Н.И. Хмельницкого, одним из слушателей был В.И. Соц (1788-1841), цензор, переводчик и театральный критик. В. Соц учился в Московском университете с 1804 г.

В биографии профессора И.И. Давыдова (1794-1863) Гри­боедов упомянут как его университетский товарищ. В период студенчества оба занимались у профессора Буле (в 1810 г. Давыдов писал под его руководством диссертацию) и могли быть хорошо знакомы.

Рядом с Грибоедовым в университете учился поэт B.С. Филимонов (1787-1858, студент с 1805 по 1809 г.). До нас дошло стихотворное послание В. Филимонова Грибоедову - явное доказательство личных отношений.

Степан Дмитриевич Нечаев (1792-1860) не принадлежал к собственно университетским знакомым Грибоедова. Формаль­но его отношения с университетом ограничились тем, что, имея домашнее образование, он обязан был для служебного продви­жения (согласно указу от 6 августа 1809 г.) подвергнуться ис­пытаниям по университетскому курсу и получить аттестат. В гражданскую службу по ведомству иностранных дел он вступил 16 января 1811 г., значит, испытания им были прой­дены несколько раньше.

Фактически же молодой С. Нечаев был, как видно, связан с московским студенчеством. В биографии И.И. Давыдова он назван среди товарищей последнего по университету. В этом же перечне, как мы помним, стоит и имя Грибоедова.

Существуют и прямые свидетельства близкого знакомства C. Нечаева с Грибоедовым, относящиеся, правда, к более позд­нему времени. 25 мая 1825 г. С. Нечаев писал из Москвы A.А. Бестужеву: «Твое „Горе от ума“ отдал я для пересылки Ширяеву. Поклонись от меня другу Грибоедову и Кондратью Федоровичу». В этих двух фразах - не только знак дружес­ких отношений, но и несомненное доказательство общности идейной: мы видим здесь С. Нечаева товарищем тех, кто скоро выйдет на Сенатскую площадь - К. Рылеева, А. Бесту­жева.

С.Л. Мухина, обстоятельно проследившая общественные и литературные связи С. Нечаева, обратила внимание на то, что многие из его друзей и знакомых - А.И. Якубович, B.Ф. Тимковский, М.Н. Макаров, В.С. Филимонов, А.А. Бе­стужев, К.Ф. Рылеев, А.С. Пушкин - были знакомыми Гри­боедова.

Сам же Нечаев был мужем сестры того И.С. Мальцева, который поехал с Грибоедовым в Тегеран первым секретарем русского посольства и оказался единственным, уцелевшим при разгроме миссии.

* * *

Студенческая юность Грибоедова прервалась в тот момент, когда он добровольно записался в Московский гусарский полк, 26 июля 1812 г. Первые из известных нам документов, в кото­рых эта дата названа, - формулярные списки корнета Грибо­едова за вторую половину 1813 г., а также за первую и вторую половину 1814 г., составленные соответственно 1 января 1814 г., 1 августа 1814 г. и 1 января 1815 г.

Обстоятельства, при которых Грибоедов решился оставить университет и вступить в военную службу, изложены им в про­шении об отставке, датированном 20 декабря 1815 г. Копия прошения сохранилась в собрании Н.К. Пиксанова. Вводная часть документа содержит важные автобиографические указа­ния:

«По окончании наук в Императорском Московском универ­ситете был я произведен в Кандидаты прав сего Университета прошлого 1810 года июня 15 дня, находясь в сем звании, я был готов к испытанию для поступления в чин Доктора, как полу­чено было известие о вторжении неприятеля в пределы отече­ства нашего и вскоре затем последовало Высочайшее Вашего Императорского Величества воззвание к дворянству ополчиться для защиты отечества, я решил тогда оставить все занятия мои и поступить в военную службу; а как в то время не последовал еще Высочайший Вашего Императорского Величества указ о назначении какими чинами принимать Статских чиновников в военную службу, почему и поступил я в полк, формируемый Графом Салтыковым из Кандидатов прав в Корнеты и в сем чине утвержден Высочайшим Вашего Императорского Величе­ства приказом, отданным прошлого 1813 года августа 31 чис­ла.

По присоединении Гусарского Графа Салтыкова полка в состав Иркутского полка и по поступлении оного в Кавалерий­ские резервы назначен я был в должность адъютанта к Ко­мандующему сими резервами Генералу от Кавалерии Кологривову при коем в сем звании нахожусь до сего времени».

Это самый ранний источник, дающий информацию о том, что 15 июля 1810 г. Грибоедов стал «кандидатом прав» (во всех документах, относящихся к периоду военной службы Грибоедова (1812-1815 гг.) он именуется просто «кандидат Мо­сковского университета» - без указания специализации). Здесь же впервые упомянуто о его готовности в 1812 г. поступить «в чин доктора».

Но насколько строг этот документ в изложении фактов? Определяя ученую степень Грибоедова в 1810 г. иначе, чем книга записи студентов, он расходится с ней еще в одном отношении. Первая фраза «прошения» говорит о том, что «канди­датом прав» в 1810 г. Грибоедов стал «...по окончании курса наук в Императорском Московском университете», тогда как нам доподлинно известно: в 1810/11 и 1811/12 гг. он продолжал посещение лекций. Забыть об этом Грибоедов не мог. Если же он сознательно деформировал некоторые факты своей студен­ческой биографии, то какова была при этом его цель?

Снова обратимся к тексту «прошения». Обрисовав ситуацию поступления в военную службу и кратко изложив ход этой службы, Грибоедов мотивирует далее просьбу об увольнении тем, что испытывает «жестокий ревматизм в ногах и боль в груди от ушиба лошади». Наконец, следует сама просьба: «Дабы Высочайшим Вашего Императорского Величества ука­зом повелено было сие прошение мое принять у меня за болезнию от военной службы уволить с определением к статским делам: а как я вступив по Высочайшему Вашего Император­ского Величества воззванию к дворянству в военную службу, весьма много потерял против сверстников моих, оставшихся в ученом сословии, то осмеливаюсь предоставить сие во всемилостивейшее воззрение Вашего Императорского Величе­ства».

Итак, как мы видим, смысл поданного Грибоедовым доку­мента вовсе не сводится к простой просьбе об отставке. Речь идет о том, чтобы при выходе в статскую службу получить повышение в чине. Желание это не сформулировано прямо, а вы­ражено цепью намеков, впрочем, вполне прозрачных. Сначала Грибоедов говорит о своих академических успехах, затем о том, что добровольно прервал свою ученую карьеру, будучи, так сказать, «без пяти минут доктором», и, наконец, о том что не­кие его «сверстники», не откликнувшиеся на императорское «воззвание», за то время, пока он находился в армии, успели достигнуть того, чего достиг бы и он, если бы не предпочел долг карьере.

На какое же повышение он рассчитывал? Сте­пень кандидата, имея которую Грибоедов оставил университет, соответствовала в статской службе чину губернского секретаря, т. е. 12-му классу в гражданской табели о рангах. Докторская же степень, если бы Грибоедов успел ее добиться, должна бы­ла доставить ему чин коллежского асессора 8-го класса. Рас­чет, таким образом, был серьезный: стать коллежским асессо­ром, миновав сразу три ступени табели о рангах. Прошение Грибоедова было поддержано его начальником, генералом А.С. Кологривовым.

Остается гадать, действительно ли в 1812 г. Грибоедов был столь близок к поступлению в чин доктора, достаточна ли бы­ла для этого его академическая подготовка. Очевидно одно: в контексте «прошения» фраза о докторстве преследовала прак­тическую цель - подтвердить справедливость притязаний на «чин асессорский, толико вожделенный».

Менее понятно, зачем понадобилось Грибоедову действитель­но имевшееся у него звание «кандидата словесности» переме­нить в прошении на «кандидата прав», передвинув при этом время получения кандидатского звания с 1808 на 1810 г. Воз­можно, здесь играло какую-то роль то обстоятельство, что про­изводство в коллежские асессоры строго регламентировалось именным указом от 6 августа 1809 г., первый пункт которого гласил: «С издания сего указа никто не будет произведен в чин Коллежского Асессора, хотя бы и выслужил положенное число лет в Титулярных советниках, если сверх отличных одо­брений своего начальства не предъявит свидетельства от одно­го из состоящих в Империи Университетов, что он обучался в оном с успехом наукам, Гражданской службе свойственным».

Имея надежду получить без выслуги лет, в порядке награж­дения за отмеченные Кологривовым заслуги и с учетом всех обстоятельств внеочередной чин 8-го класса, Грибоедов мог опасаться, что возникнет еще одно затруднение: его диплом кандидата словесности (или, как сказано в подлиннике, «кан­дидата свободных искусств») слабо, видимо, подтверждал факт прохождения им наук, «гражданской службе свойственных».

Произведенный Грибоедовым перенос даты получения кан­дидатской степени на 1810 г. тоже, возможно, имел практиче­ское значение. В каком-то, не совсем ясном для нас, смысле, было выгоднее, чтобы считалось, что ученая степень получена после указа 1809 г. Судя по всему, деловая репутация кан­дидата свободных искусств 1808 г. и кандидата прав 1810 г. была существенно различной.

Прошение Грибоедова, подкрепленное представлением А.С. Кологривова, получило ход. До нас дошла составленная на основании этих документов и датированная 16 февраля 1816 г. официальная докладная записка с приложенной к ней справкой следующего содержания: «Генерал от кавалерии Кологривов просит, чтобы корнет Грибоедов был отставлен с чи­ном Коллежского Асессора. Из записки у сего прилагаемой видно, что он поступил в военную службу из кандидатов, кото­рые состоят в 12 классе. Есть ли должно его уволить от воин­ской службы с награждением чина, то ему следует чин 10 клас­са или Коллежского Секретаря. Место в приказе оставлено, ка­ким чином приказано будет его уволить».

Пожелания Грибоедова, как видим, существенно этим огра­ничены. Возможность пожалования его в чин коллежского асес­сора (8-й класс), ради чего и была создана версия о несостоявшемся докторстве, к рассмотрению не принята; речь идет лишь о праве Грибоедова на повышение до чина коллежского секретаря (10-го класса). Однако и этот вариант не реализовался.

25 марта 1816 г. вышел приказ, согласно которому Грибоедо­ва уволили губернским секретарем (12-го класса). 8 мая 1816 г. Инспекторским Департаментом Главного Штаба был выдан Грибоедову «паспорт», в тексте которого имелась следующая формулировка: «...за болезнию уволен от воинской службы для определения к статским делам прежним статским чи­ном».

Хлопоты, которые продолжались с декабря 1815 г., не дали результатов. Единственным «приобретением» оказалось то, что во всех известных нам документах Грибоедова (за одним исключением, о котором скажем) - вплоть до последнего послуж­ного списка 1829 г. - стало указываться, что он окончил уни­верситет в звании «кандидата прав». Послужные списки состав­лялись обычно по устным показаниям, так что сохранить эту поправку к биографии для Грибоедова не составляло труда.

Безуспешность попытки добиться повышения при увольнении навела, видимо, Грибоедова на другую мысль. 9 ноября 1816 г., оставив уже военную службу, но не вступив пока в статскую, он писал из Петербурга Бегичеву: «Признаюсь тебе, мой ми­лый, я такой же, какой был и прежде, пасынок здравого рас­судка; в Дерпт не поехал и засел здесь». Чем мог привлечь Грибоедова университетский Дерпт? Не возмож­ностью ли продолжать учение и добиться, быть может, более высокой ученой степени, которая открыла бы путь к следующим чинам в статской службе? Кстати, в Дерпте преподавал и был ректором как раз в эту пору знакомый Грибоедову профессор X.Л. Штельцер. Но этот план тоже оказался неосуществленным.

В чине губернского секретаря, на который фактически имел право с момента получения в 1808 г. кандидатского диплома, Грибоедов в июне 1817 г. был принят на службу в коллегию иностранных дел. Однако и там продвижение пошло не сразу.

Столь долгая задержка в дальнейшем производстве не на шутку, видимо, его беспокоила. Имеется письмо Грибоедова к С. Бегичеву от 15 апреля 1818 г., в котором тема служебного успеха занимает главное место: «Сделай одолжение, не ду­рачься, не переходи в армию; там тебе бог знает когда доста­нется в полковники, а ты надеюсь, как нынче всякий честный человек, служишь из чинов, а не из чести».

Начав ловким каламбуром, употребленным как бы ради красного словца, Грибоедов дальше переходит к изложению собственных дел, и тут за иронией прочитывается подлинное нетерпение: «Представь себе, что меня непременно хотят по­слать, куда бы ты думал? - в Персию, и чтоб жил там. Как я ни отнекиваюсь, ни что не помогает; однако я третьего дня, по приглашению нашего министра был у него и объявил, что не решусь иначе (и то не наверно), как если мне дадут два чина тотчас при назначении меня в Тейран.

Он поморщился, а я представлял ему со всевозможным французским красноречием, что жестоко было бы мне цветущие лета свои провести между дикообразными азиятцами, в добровольной ссылке, на долгое время отлучиться от друзей, от родных, отказаться от литера­турных успехов, которых я здесь вправе ожидать, от всякого общения с просвещенными людьми, с приятными женщинами, которым я сам могу быть приятен.

Словом, невозможно мне со­бою пожертвовать без хотя бы несколько соразмерного возмез­дия... Мы еще с ним кое о чем поговорили; всего забавнее, что я ему твердил о том, как сроду не имел ни малейших видов честолюбия, а между тем за два чина предлагал себя в полное его расположение <...>.

<...> Кажется, однако, что не согласятся на мои требова­ния. Как хотят, а я решился быть коллежским асессором или ничем».

Тактика, примененная Грибоедовым в разговоре с Нессель­роде, весьма напоминает ту, которая была использована им в прошении 1815 г. Там он намекал на то, что достоин повышения, поскольку, вступив в армию добровольно, «весьма много потерял в сравнении со своими сверстниками», здесь - требует «несколько соразмерного возмездия» за то, что соглашается по­жертвовать своими успехами интересам службы.

В середине июля 1818 г. вопрос решился: Грибоедов был назначен секретарем персидской миссии и тогда же произве­ден, наконец, в титулярные советники 9 класса. Вскоре после этого, и, видимо, как раз в связи с новым назначением, Грибо­едову пришлось предъявить документальное свидетельство уни­верситетского образования. Не было иного выхода, кроме того, чтобы представить в Коллегию единственный, имевшийся в на­личии диплом, - на звание «кандидата свободных искусств».

К нему Грибоедов приложил «доношение» следующего содер­жания: «Представляя при сем полученный аттестат, данный мне от Императорского Московского Университета на зва­ние кандидата 12 класса, покорнейше прошу внести оный в по­служной список мой, а подлинный, при сличении оного с при­общаемою у сего копией, возвратить мне обратно.

Августа 5 дня Титулярный советник Грибоедов

1818 г.».

Назваться «кандидатом прав» у Грибоедова в возникшей ситуации не было никакой возможности, и он просто опустил этот момент, обозначив свое университетское звание нейтраль­но: «кандидат 12-го класса». Но это и был тот единственный слу­чай, когда ему пришлось отступить от принятой версии: уже в послужном списке 1818 г., вероятно, том самом для составления которого и потребовался аттестат, снова почему-то появилась запись «кандидат прав 12-го класса».

* * *

При уточнении некоторых обстоятельств университетского этапа жизни Грибоедова оказалось необходимым выйти за хро­нологические рамки периода. При этом мы были вынуждены коснуться психологических причин возникновения противоре­чий и неувязок в фактологии, затронуть вопрос трудный и дели­катный - о грибоедовском честолюбии.

Пытаться обойти эту проблему не нужно и невозможно: слишком настойчиво мемуарные свидетельства да и высказыва­ния самого Грибоедова, содержащиеся в его письмах, указы­вают на реальность ее существования. Разумеется, крайние мне­ния на этот счет, подобные фразе Д.В. Давыдова о «бесе че­столюбия», «терзавшем» якобы Грибоедова, не должны приниматься на веру безоговорочно. Они могут быть правильно истолкованы лишь в широком контексте всех извест­ных сведений о Грибоедове и мемуаристе и с учетом конкретной ситуации, которая такое мнение породила.

Но нельзя не видеть, что вопрос служебного статуса и - шире - общественного признания был в сознании Грибоедова одним из доминантных и всегда актуальных. В том числе и в творческом его сознании: мотив «чина» едва ли не столь же последовательно проводится в грибоедовской комедии, как и заглавный мотив «ума».

Автор дает возможность высказаться по этому поводу мно­гим действующим лицам пьесы: центральным - Чацкому, Фаму­сову, Софье, Молчалину, Скалозубу, Репетилову - и второсте­пенным - Лизе, княгине Тугоуховской, Наталье Дмитриевне. На одном полюсе этой тематической сферы можно поставить знаменитый «афоризм» Скалозуба:

«Да, чтоб чины добыть, есть многие каналы;
Об них как истинный философ я сужу».

На другом - отчетливо-горькую мысль Чацкого:

«Чины людьми даются,
А люди могут обмануться».

В реплике героя - опыт разочарований, со всей полнотой пережитый самим автором.

Понятие «чина», звание «чиновника» не имели для Грибое­дова той одиозной окрашенности, какую склонны видеть мы. Они ассоциировались в его сознании с идеей государственной ответственности, служения «делу, а не лицам». Еще в юности, в статье 1814 г., посвященной А.С. Кологривову, Грибоедов заявил: «Хвала чиновнику, точному исполнителю своих долж­ностей, радеющему о благе общем...». Есть осно­вания полагать, что так он понимал дело и позднее. Хотя воз­никало, видимо, и искушение соблазном карьеры как таковой.

Тут была и внутренняя борьба, подобная той, которую пережил Чацкий:

«И в женах, дочерях - к мундиру та же страсть!
Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?!
Теперь уж в это мне ребячество не впасть».

Крупные и нетерпеливые притязания Грибоедова были пря­мо связаны с безусловно ощущавшейся им реальной мерой собственной значимости и силы. Это хорошо понял Пушкин, который в своих некрологических строках точно и емко опреде­лил важнейшее противоречие судьбы и личности Грибоедова: «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его до­бродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники че­ловечества - все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности». Остановимся здесь и вдумаемся: «рожденный с често­любием равным его дарованиям».