Ответы М.А. Бестужева на вопросы М.И. Семевского

Дополнительные ответы 1869-1870 гг.

Литературное общество в каземате

(Во время пребывания в Петровском просили ли Вы о позволении печатать Ваши сочинения?)

В Петровском Заводе, во внутренности казематского здания, рядом с кухнею, был выстроен обширный зал, предназначенный для общих наших обедов и ужинов. Но так как мы обедали и ужинали каждый отдельно в своем коридоре, то впоследствии это зало служило училищем для 30 мальчиков, которых мы обучали под предлогом обучения церковному пению. По инициативе Петра Александровича Муханова в этой же зале раз в неделю происходили литературные вечера. На этих вечерах мы читали собственные свои сочинения или вновь появившиеся в печати оригинальные произведения русского пера.

Однажды мы читали одну из морских повестей, наводнивших в то время нашу и без того водянистую литературу из жалкого подражания знаменитым романам Купера и Мариетта. Некоторые из моряков, а особенно я, - мы горячо ратовали об этом смешном кривляний обезьян, которые воображали, что они пишут морские сцены и повести, нашпиговав пошлую повесть морскими терминами и командными словами, да еще без толку и без смысла перепутав и то и другое. Муханов, обратясь ко мне, сказал:

- La critique est aisee, mais Fart est difficile. [Критика легка, но искусство трудно] Напиши свою, и это будет лучшим опровержением. Вскоре, на одном из вечеров, я прочел первую свою морскую повесть: «Случай - великое дело», которая так удалась мне, что была единодушно одобрена всеми, и наши дамы поочередно приглашали брата Николая к себе для чтения этой повести. Может быть успехом я много обязан необыкновенному искусству брата читать вслух. Он был отличный чтец, единственный, какого я не встречал в жизни никогда более, к тому же он от частого повторения читал мою повесть почти наизусть.

За этим первым опытом на новой почве нашей литературы я написал целый ряд других морских повестей: «Черный день», «Наводнение в Кронштадте 1824 года» и проч. Около того же времени брат окончил свою повесть «Русские в Париже». Муханов как председатель нашего общества и как истый любитель русской литературы и компетентный ценитель ее упросил некоторых дам написать в Петербург к родным и попытать, не будет ли позволено нам печатать наши сочинения, т. е. сочинения всего нашего литературного кружка, так как, по его мнению, уж очень довольно было написано очень дельного по всем отраслям литературы. Дамы согласились. Писали в Петербург - в Петербурге просили, ходатайствовали, и ответом было - молчание.

Песня «Что ни ветр шумит...»

В торжественный, святой день 14 декабря 1829-го или 30-го года - не могу припомнить, - но только в каземате Петровского острога - я сидел в коридоре, куря трубку после нашего утреннего пития чая. Ко мне Тютчев зашел.

- Хочешь чаю?

- Пожалуй, выпью стакан, дай трубку...

- Возьми сам и садись, гость будешь. Ну что, mon cher (это его обычное присловие), ты нас сегодня распотешишь, споешь нам «Славянские девы» после обеда? - спросил я.

- Кажется, спою, но как - это другое дело. Злодей Вадковский измучил меня, mon cherl . Вытягивай ему каждую нотку до последней тонкости, как она у него написана на бумаге. Я так не привык, да и нот вовсе не знаю. У нас в Семеновском полку был великолепный хор песельников. Как пели русские песни!!.. Ах, mon cher! После разгрома полка нашего мне уж никогда не удавалось слышать ничего подобного. А управлял хором я; ни я, никто из моих молодцов, мы нотки не знали, а как пели, mon cher! Душа замирает. Сладко, согласно, никто на волос не сфальшит. А ежели и случался такой грех, то весь хор так и набросится на несчастного.

- Ну, скажи, как же они знали, что он фальшивил?

- А от того, mon cher, что у меня, как и у каждого из них, камертон был в душе, а ухо - в сердце. Вот если б Одоевский, вместо своих дев, да написал что-нибудь в русском духе - знаешь этак - просто русскую песенку, где бы хоть слегка были упомянуты мы - черниговцы, когда мы шли с Муравьевым умереть за Святую Русь, - ну тогда бы ты, mon cher, сказал русское спасибо Тютчеву. Прощай - до скорого свидания за обедом. Этот безыскусственный, простой рассказ утвердил меня в постоянном моем мнении о музыкальном чутье русского народа. Сойдутся пять-шесть человек русских из разных концов России - запоют песню - прелесть!..

Они не поют в unisson, как большая часть других народов, но голоса бессознательно разделяются музыкально. А преимущественно русские песни они поют гармонически. Тютчев обладал таким мягким, таким сладостным тембром голоса, которого невозможно было слушать без душевного волнения в русских песнях, а в особенности в песнях: «Не белы-то снежки» или «Уж как пал туман на сине море».

Понимая его очень хорошо, что «Славянские девы», написанные Одоевским и положенные на музыку Вадковским, - и стихотворение, и музыка обладают неоспоримыми достоинствами, - я смутно предчувствовал, что Тютчев не произведет своим голосом того впечатления, какого ожидали от этой арии. Я взял карандаш и написал русскую песню на тему: «Уж как пал туман на сине море» - песню, которую он пел невыразимо хорошо.

Что ни ветр шумит во сыром бору,
Муравьев идет на кровавый пир...
С ним черниговцы идут грудью стать,
Сложить голову за Россию-мать.
И не бурей пал долу крепкий дуб,
А изменник-червь подточил его.
Закатилася воля-солнышко,
Смертна ночь легла в поле бранное.
Как на поле том бранный конь стоит,
На земле пред ним витязь млад лежит.
Конь! мой конь! скачи в святой Киев-град:
Там товарищи - там мой милый брат...
Отнеси ты к ним мой последний вздох,
И скажи: «цепей я снести не мог,
Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности!..»

Я не ошибся в своем предчувствии... Несмотря на экзальтированное настроение присутствующих на обеде, который мы постоянно устраивали 14 декабря, когда, по окончании его, вышел хор и запел гимн «Славянских дев», впечатление на слушателей было не заметно, хотя гимн был аранжирован превосходно - мотив его очень близко подходил к мотиву гимна «Боже, царя храни» Львова, и точно как будто бы гимн Львова был скомпонован по его образцу.

В последнем куплете, где речь относится прямо к России и где Вадковский, неприметными оттенками гармонии, переходит в чисто русский мир и заканчивает мотивом русской песни, - все присутствующие невольно встрепенулись, а особливо, когда послышался в этом куплете упоительно задушевный голос Тютчева. Он пел:

Старшая дочь в семействе Славяна
Всех превзошла величием стана.
Славой гремит - но грустно поет [живет],
В тереме дни проводит, как ночи,
Грустно чело - заплаканы очи
И заунывные песни поет.
Что же не выйдешь в чистое поле -
Не разгуляешь грусти своей?
Светло душе на солнышке-воле,
Сердцу светло от ясных лучей.
В поле спеши с меньшими сестрами
И хоровод веди за собой -
Дружно сплетаясь, руки с руками,
Радостно песню свободы запой...

Но когда, после некоторого промежутка, послышался симпатический голос Тютчева в простой русской песне «Что ни ветр шумит», где он был неподражаемо прекрасен, восторг был необычайный. Все бросились его обнимать, меня хотели качать на руках. Я убежал в свой номер и заперся. Вот мой ответ на Ваш вопрос. Как я ни старался сделать его более кратким, но не сетуйте, ежели я во зло употребляю Ваше терпение, полагая, что излишняя краткость ведет ко многим недоумениям.

Братья Борисовы

Младший из двух братьев Борисовых, Петр Иванович, как вам известно, был основателем Славянского Общества. Как ему забрела первоначально эта мысль и кто был заронивший в его душу это намерение, мы никогда не могли от него допытаться. Находил ли он более благоразумным молчание, или он был связан клятвой - не знаю, но, кажется, последнее предположение более вероятно, что даже можно заключить по странным обрядам им установленного Общества для приема членов. Его статут носит на себе печать какой-то таинственности, клятв, присяги на кинжалах и т. п.

Он был очень глух, потеряв слух от пушечных выстрелов еще бывши юнкером артиллерии, и по этой причине, сосредоточивши свою моральную жизнь в самом себе, он вместе с сим удовлетворял свою неодолимую наклонность к философическим созерцаниям и перечитал все, что было написано древними и новейшими философами и политиками; был нрава кроткого и имел над своим старшим братом Андреем почти сверхъестественное влияние, что было как нельзя более кстати, по причине его умственного расстройства, начавшегося еще в Чите и окончательно совершившегося в Петровском каземате. И телом, и душой, и образованием он резко отличался от брата: с лысой головой, с крепким здоровьем, он был скор и резок и на словах и на деле. Его казематные занятия состояли в переплете книг нашей обширной библиотеки, и бог весть, сколько сотен из клочков и лоскутков растерзанных спешным чтением книг он вызывал к новой жизни.

Вместе с нами он отправился на поселение и был назначен в деревню Разводную, отстоящую от Иркутска верстах в сорока, на самом берегу Ангары, куда были поселены тогда же Артамон Захарович Муравьев и Алексей Петрович Юшневский. Я вам прежде, кажется, писал о странном существе в лице нашего доктора Ильинского. Он-то, умиравший чахоткою, приехал для лечения себя в Иркутске со своею супругою - философкою в чепце. Она до страсти обожала мужа: его слова были для нее закон. Из угождения к нему она выучилась по-французски и упивалась доморощенною философией, которую ни она, ни супруг вовсе не понимали.

В отплату за ее любовь он был ревнив, как турок, и не хотел, чтоб она и после его смерти кому-нибудь принадлежала, и взял с нее слово не выходить замужни за кого, кроме... П. Борисова, этого светила философии, которое он обожал с богопочтением парса. По его смерти она часто посещала в Разводной Марию Казимировну, жену Юшневского, и там, беседуя на его могиле при лунном сиянии и философствуя взапуски, наконец, дофилософствовались до сердечных объяснений - и положили обвенчаться по истечении положенного приличием траура. Она уехала в Селенгинск.

Чтоб скоротать бесконечный термин траура, они утешали друг друга постоянною перепискою. Срок траура уже истекал. Борисов, впервые в жизни окунувшись в радужную, упоительную атмосферу любви, таял от нетерпения, как вдруг он получает известие, что будущая его супруга родила и прикрыла грех брачным венцом с обольстителем.

Не бросайте камня в виновную!.. Дело совершилось обычным путем законов природы человеческой. При жизни мужа пребывая постоянно под наитием обожания своего супруга а по смерти его плавая в волнах платонической любви к философу, она неожиданно очутилась лицом к лицу с ловким обольстителем, поляком родом и польским пройдохой по ремеслу. Имя ему Кржечковский, а должность в доме Старцева - гувернер. Будучи сестрою умного, дельного и благородного Дмитрия! Дмитриевича Старцева и внучкою Феодосии Дмитриевны Старцевой, сибирскому самородку по практическому уму, она, т. е. Катерина Дмитриевна Старцева, была тоже далеко не глупа, хороша собою и обладала природным здравым» смыслом.

К несчастью, она попала в лапы дурака, и тот властью к нему любви искалечил ее здравый смысл до того, что чуть не сделал ее идиот-философкою, как он сам, и деспотически вкоренял в ее горячую головку смехотворные идеи. Борисов,, философ по призванию, мог только еще более увлечь ее по ложному пути. Должно ли удивляться, когда под родным кровом, очутившись в таких близких отношениях с умным, хитрым и красивым молодым человеком, каким был Кржечковский, и услышав впервые сладкие неведомые ей речи, обращенные прямо и без всяких философских фраз к ее сердцу, она сбросила насильно надетую на нее маску и мало-помалу вседневными уступками увлеклась потоком новых для нее чувств. Но так или иначе, это обстоятельство гибельно подействовало на бедного Борисова.

И до сего всегда слабые силы его еще больше подломились, и он в одно утро, копируя с живых цветов букеты из забайкальской флоры, едва ли не лучше самого Одюбона, с кистью в руке, склонил голову на стол и отошел в вечность. Сумасшедший брат его, долго дожидая к обеду брата, наконец, вошел в комнату, начал будить, полагая его спящим, и, когда удостоверился в истинной смерти брата, пришел в такое исступленное отчаяние, что, схватя бритву, перерезал себе горло, но не так удачно; потом побежал в свою комнату, где были навалены вороха обрезок от переплетаемых им книг, и зажег их; задыхаясь от дыма, он выбежал на двор и под навесом повесился, где его и нашли уже мертвым крестьяне, сбежавшиеся на пожар, который едва был потушен.

Заметки неизвестного о декабристах

(воспоминания о братьях Бестужевых)

<...> Н. Бестужев менее известен публике, чем брат его Александр, потому что последний сделался особенно известен изданием вместе с К.Ф. Рылеевым альманаха «Полярной звезды» (три книжки на 1823-й, 1824-й и 1825-й годы), повестями и обзорами русской литературы, помещенными в этом альманахе, и впоследствии повестями и романами, писанными на Кавказе в тридцатых годах под именем Марлинского.

Старший же брат сначала пробовал себя над небольшими повестями и рассказами и занимался более серьезным трудом - составлением истории русского флота, а потом, будучи до 1839 года в каторжной работе в Нерчинских рудниках, долго не имел возможности посвящать время свое литературе. Впрочем, сравнение трудов обоих братьев должно, мне кажется, послужить в пользу старшего, хотя и оставившего гораздо менее литературных произведений, чем второй брат. Оба брата, Николай и Александр, были люди с несомненными дарованиями, и оба могли одинаково блистать в обществе своими талантами, но между тем были совершенно несходных характеров.

Старший, Николай, писал стихи для забавы, прекрасно рисовал, также легко танцевал и был чрезвычайно и притом умно любезен в обществе. Он имел еще артистический дар для сцены, и когда играл на постоянном театре в Кронштадте до 1818 года, то известный в свое время прекрасным тенором и прекрасной игрой своей на петербургской сцене оперный актер Василии Михайлович Самойлов приезжал нарочно в Кронштадт любоваться игрой Николая Александровича и говорил, что следовало бы и многим записным петербургским актерам приезжать в Кронштадт и учиться у него.

Николай Александрович исполнял и драматические роли в пиесах, подобных «Сыну любви» и «Ненависти к людям и раскаянию», и веселые в комедиях. Были в привычке у него и насмешка, а иногда и едкость, но все прощалось ему за его ум и любезность. Его любили и отличали все, и дамы, и мужчины.

Я сказал, что он писал стихи для забавы; ему приписывали стихотворение «Кронштадтский сад», написанное юмористически на разные личности, посещавшие сад, и в подражание известному когда-то стихотворению «Московский бульвар». Но в занятиях литературных, для печати, Николай Александрович являлся человеком, владевшим пером серьезно, благородно и вместе с тем свободно, и кроме того еще посвящал свое время и на вполне серьезные труды, как описание морских путешествий и истории русского флота. Словом сказать, как он был умен и любезен в обществе, так был вполне способен предаваться и серьезному делу, и вообще был человек с сознательными убеждениями и верен слову. Дело он понимал как дело, забаву как забаву.

Прочитав его «Повести и рассказы старого моряка», всякий видит, что это только пробы писателя в разных родах, но пробы, обещавшие писателя не одностороннего, не пристрастного, не отличавшегося каким-нибудь наружным способом выражения, а писателя умного, дельного, наблюдательного, которого произведения могли бы долго жить в литературе и долго пользоваться уважением критики.

В нем вырабатывался писатель, которым бы гордилась русская литература, но в одно время с писателем в нем вырабатывался и человек, и при этом все таланты его, все дарования, знания, ум, сердце шли дружно и согласно вперед и сделали бы его одним из замечательных русских людей, если бы не известное пагубное обстоятельство, или, лучше сказать, завлекший его круг приятелей - не уничтожил всего его поприща жизни.

Александр Александрович Бестужев, воспитывавшийся в Горном кадетском корпусе, служивший в лейб-гвардии Драгунском полку и состоявший в чине штабс-капитана адъютантом при его королевском высочестве герцоге Александре Вюртембергском, брате вдовствующей императрицы Марии Федоровны и главноуправляющем путями сообщения, - в противоположность брату если и был весел и непринужденен в мужской компании, в тесном давно ему знакомом кружке, зато в большом обществе, на балах, был весьма тяжел, не покидал шляпы, не снимал кавалерийской сабли, не танцевал, и или молча сидел где-нибудь, не вставая со стула, и раньше других уезжал, или пускался в разговоры, в, которых проглядывала претензия блеснуть своими знаниями, начитанностью, умом, образованностью.

В литературных же своих произведениях он сыпал остротами и разливался веселостью; многие его повести исполнены не только блесток, но и истинного фейерверка остроумия. Иные называли это остроумие мишурным; при таком беспрерывном потоке его невозможно, чтобы не было чего-нибудь и действительно неудачного; но в некоторых его произведениях, как, например, в письме к доктору Эрдману (напечатанному в его сочинениях), нельзя не отдать справедливости живости его ума и неподдельности юмора светского человека, обращающегося, не с уроном для себя, к известному ученому. Серьезными сочинениями он не занимался. Чтобы провести сравнение со старшим братом, то к словам о привычке старшего к насмешке и едкости приведем и о втором следующее.

Раз в маскараде Кронштадтского клуба появилась, разумеется ненадолго, маска во фраке, с владимирским крестом в петлице и с пустою из пузыря головою, над которой вертелись крылья ветряной мельницы. Это был Александр Бестужев, тогда еще выпускник Горного корпуса или только что выпущенный из него. Орден Владимира попал тут потому, что тогда для гражданских чиновников другого петличного ордена не было. Которому брату принадлежала мысль этой маски - не знаю, но надо полагать, второму, потому что в характере старшего не было привычки навязывать свои взгляды, мнения и поступки другим, и если бы это была его мысль, то он сам бы и выполнил ее.

Итак, чтобы заключить параллель, повторяю - оба брата были люди с дарованиями и обладали способностями к искусствам. Старший, Николай, был, может быть, несколько холоднее сердцем, но выше умом, что и давало ему возможность лучше сохранять равновесие. Обстоятельства светской жизни скользили по нем, а вместе воспитывали и образовывали его; спокойствие сердца предохраняло его от слишком сильного увлечения и участия в нем душою; но зато ум писателя и человека в нем вырабатывался, и если бы он остался на службе царю и отечеству, то из него мог выйти замечательный или писатель, или государственный человек.

Второй брат, Александр, может быть, в душе был и добрее первого, но тревожное самолюбие, увлечение и сильное участие в обстоятельствах жизни заставляли его терять равновесие. Несмотря на это, однако же, он всегда остался бы писателем, хотя и не верным природе, но способным сильно увлекать массу публики, потому что в нем было больше поэзии. У них было еще три брата: Михаил, Петр и Павел.

О Михаиле я ничего не знаю, кроме того, что он служил сперва во флоте, а потом перешел в гвардию и в 1825 году был штабс-капитаном Московского полка. Правда, говорилось тогда, что он перешел в гвардию из-за красоты мундира, но теперь пишут, что это было для ближайшего участия в тайном обществе. Петр в 1825 году был молодым мичманом 27-го флотского экипажа. Братья, жалея его молодость, не посвящали его в свои преступные замыслы, но он случайно был 14 декабря в Петербурге и не отстал от братьев, пошел на Петровскую площадь. Он был наказан только записанием в рядовые с выслугою, но в 1832 году лишился рассудка.

Павел в 1825-м и 1826-м годах учился еще в юнкерском Артиллерийском училище, вовсе не участвовал ни в замыслах братьев, ни в происшествии 14 декабря, но был, однако же, сослан на Кавказ по особому делу - за найденные у него в училище какие-то стихи тайной литературы, а по другим слухам, - за пение Марсельезы на улице во время гулянья по случаю всеобщей городской иллюминации в честь коронации государя. Прослужив сколько-то времени на Кавказе, он был уволен в отставку.

Вот подробности участи первых четырех братьев после 1825 года. Николай и Михаил по высочайшей конфирмации 10 июля 1826 года были присуждены к вечной каторжной работе, но по всемилостивейшему указу того же года 22 августа вечная каторжная работа заменена им 20-летнею, с обращением потом на поселение. Затем такими же указами 8 мая 1832 года и 14 декабря 1835 года эта каторжная работа сокращена им сперва до 15, а потом до 13 лет.

Оба они поступили в каторжную работу в Нерчинские рудники 13 декабря 1827 г., и оба, по окончании срока содержания в ней, по высочайшему повелению, состоявшемуся 10 июля 1839 года, обращены были на поселение в город Селенгинск Иркутской губернии. Старший, Николай, там и умер, прожив, (однако же, довольно долго, а Михаил дождался всепрощения в 1856 году и был возвращен из Сибири.

Александр по высочайшей конфирмации 10 июля 1826 г. был присужден к 20-летней каторжной работе и потом на поселение, а по указу того же года 22 августа каторжная работа сокращена ему до 15 лет. Он по высочайшему повелению был в 1827 году прямо обращен на поселение в город Якутск, потом по высочайшему же повелению определен рядовым в 41-й Егерский полк 18 сентября 1829 г., переведен в Грузинский линейный № 2 батальон 9 декабря 1832 г., произведен в унтер-офицеры с переводом в один из Черноморских линейных батальонов, находившихся в экспедиции против горцев 4 июня 1835 г.

За отличие в сражении против горцев произведен в прапорщики в Черноморский № 5 батальон 3 мая 1836 г., высочайшим приказом 18 октября 1836 г. переведен в Черноморский № 10 линейный батальон и убит, или, лучше сказать, без вести пропал, потому что тело его не было найдено, 7 июня 1837 г., при занятии мыса Адлера, на восточном берегу Черного моря, десантом с морских судов, в котором он участвовал. Вероятно, горцы унесли его еще с признаками жизни, и он вскоре умер у них же.

Петр по высочайшей конфирмации 10 июля 1826 года был лишен чина, назначен в солдаты в дальние гарнизоны с выслугою и определен рядовым в Кизильский гарнизонный батальон 10 августа 1826 года, но всемилостивейшим указом того же года 22 августа переведен в полки Кавказского корпуса, дабы, как было сказано при этом, мог заслужить вину свою, и потому 1 февраля 1827 г. назначен в пехотный фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского полк; а 21 мая 1828 года произведен в унтер-офицеры.

9 ноября 1829 года переведен в Куринский пехотный полк и 9 мая 1832 г. уволен со службы по болезни (расстройству рассудка) унтер-офицером, с тем чтобы жил в деревне на попечении матери его, статской советницы Прасковьи Бестужевой, в Новоладожском уезде, с воспрещением въезда в столицу и с учреждением над ним надзора. Он умер 22 августа 1840 года. После смерти Петра Бестужева, если не ошибаюсь, мать и сестры отправились в город Селенгинск к Николаю и Михаилу и жили вместе с ними.

Из рассказов Е.А. Бестужевой о братьях-декабристах Бестужевых

14-го декабря вечером прибежал первым к сестрам Михаил Александрович. «Сестра, я погиб, я теперь ничто». Стал срывать знаки отличия и бросать. «Дай платье». Надел заячий сюртук и ушел. За ним Ал[ександр] Алек[сандрович] бросился на колени пред матерью, повинился, что он, собственно, погубил братьев, что без него бы они не пропали. Простился и ушел в партикулярном. Наконец Николай Алек[сандрович]. «И ты также замешан». - «Да ведь я по нашим законам уже был виноват, что знал, да не донес, а мог ли я донести на свою кровь. И так я сам вмешался. Дай красок ящик. Да вели принести мне чаю». Я пошла распорядиться, он исчез. Поздно ночью явился полицеймейстер с обыском. Это была махина страшная.

- Вам велено осмотреть братьев, а мать не приказано убивать?

- Нет.

- Так дайте же я сама распоряжусь. -

Пошла впереди тихонько, дошла до спальни. Мать лежала за ширмами.

- Маменька, вы спите?

- Нет еще. -

Она не все знала, но догадывалась...

- Прислали за братьями, чтоб они шли присягать.

- Вот нашли время, - ворчала мать. Она терпеть не могла полиции.

Полицеймейстер тихо чрез спальню осмотрел углы. На другой день Б[орецкий], лицо темное, любитель театра, приехал и объявил, что Мих[аил] Ал [ександрович] просит платье, он-де у него и хочет явиться к государю. Я думала, что надо являться во всем параде. Но дома ходили уже шпионы. Навязала на Татьяну Григорьевну, старуху, аксельбант, мундир, знак, шарф, и она пошла под салопом. Остальное выбросили в окно. Пустошкин [Борецкий] подхватил и понес. Томительное ожидание. Приезжает полицеймейстер Д[ершау], полковник, с хитрейшим допросом.

- Брат ваш Ал[ександр] Ал[ександрович] у государя, он кается, царь доволен: Бестужев, ты-де подаешь мне случай тебя простить. Так где ваши братья? - я поеду и уведомлю и посоветую, чтоб они сами явились. Я не была так проста, чтоб выдать братьев; посадила полковника, выпроводила его, а между тем тщательно прикрывала боковые комнаты, где чистилось платье и белые брюки для Мишеля. Тот явился добровольно, но было уже поздно, это не вменили в заслугу.

Н.А. Бестужев, подобно братьям, никого не оговорил, но говорил общее и смело и свободно. Он привел три причины бунта: Не хотели шутить присягой. - У нас 600 000 законов и столько же узаконений. - Рассказал сложную и запутанную тяжбу его семьи, которая решалась и вкривь и вкось. Наконец, объявил, что сам Александр был виною заговора, обещав в Варшаве конституцию всем и ничего не сделав для России. - Спасибо за откровенность, Бестужев; мне во многом открылись глаза. Ты отделаешься годовым только заключением в тюрьме. Ты расстроен? - Велел дать ему обед. - Дорого я расплатился за обед царский и шампанское, - говорил потом Н.А. Б[естужев], - ведь нас всех государь повысил разрядом, дал большие чины в росписи.

Ал[ександр] Ал[ександрович] сидел у Никольских ворот, к парку, по левой руке, крайнее окно. Внизу ходили гвардейские часовые. Действительно, гвардия всегда была развитее и благороднее. Смотришь, бывало, беспокойным взглядом, а уж солдатик, не смотря на меня, бывало, скажет: «Здесь, здесь - давно вас ждут». Подходишь к воротам и взмолишься, бывало: «Отче Никола, сделай какое-нибудь препятствие, чтобы мне было приостановиться у ворот подольше». И действительно, протащится какой-нибудь воз с дровами. Ал[ександр] Ал[ександрович] был очень неосторожен.

Подобно Железной Маске, он написал раз что-то на тарелке и выбросил ее из окна в воду. За это был штрафован. Бывало, беспрестанно посылает солдата гарнизонного с запиской карандашом: пришли, мол, отчет о деле нашем в пироге и т. п. Других солдат гоняли за эти посылки сквозь строй, а этого не трогали. Должно быть, это был сыщик, записки предварительно читались, а дозволяли читать в ожидании, что мы что-нибудь проболтаемся. Бывало, накормишь, надоишь солдата, дашь ему денег, а он все сидит в чаянии что-нибудь выведать. Страху наберешься много.

- Ступай, голубчик, скажи тому, кто послал тебя, чтоб он больше не посылал, мы уж сами все знаем и устроим.

Так же неосторожен был и Ник[олай] Александрович]. При свидании нашем в июле 1826 г. он, между прочим, забывая, что здесь комендант, спросил:

- А ведь ты, сестра, я думаю, догадывалась? Я нашлась. Тут был комендант.

- Нет, не догадывалась, а если бы догадалась, то спрятала бы ваше платье и не пустила бы вас.

Пред прочтением сентенции они были необыкновенно веселы. Шесть месяцев держали взаперти, а тут дозволили свидеться, плакали, целовались. Ник[олай] Александрович] шутил много. - Ну, братья, не отвечаю за других, а мы с вами свидимся, мы разделим вашу участь в Сибири. - Какую мы колонию там устроим, как заживем, - говорил шутливо Н. А.

Комендант и приставники были очень вежливы при наших свиданиях в комендантском доме. В тюрьму не пускали. Комендант все выходил, шли приготовления к виселице. Мы разов шесть виделись. Когда сидели они по казематам, то Мих[аил] Ал[ександрович] - язычник - выучился особому языку, чрез стены. Особые звуки и удары. Долго его не понимали, и он сердился. Наконец стали понимать до того, что если передается что смешное, то в трех-четырех казематах вдруг разом захохочут, и часовые думают, что это сумасшедшие.

Когда Ал[ександр] Ал[ександрович] был в Горном корпусе, ему очень не нравилась эта часть, а главное, необходимость ехать потом в Сибирь. «Мамаша, - говаривал он, - ведь я нашалю впоследствии, так меня и без Горного корпуса сошлют в Сибирь». В Якутске он жил, как Суворов, его прислали туда из Финляндской крепости. Пел на клиросе, читал, все от него были без ума. «Сестра, - писал он, - здесь похоронена умершая тут и сосланная Анна, твоя однофамилица, которой урезан язык, смотри, друг, береги свой язык». Начал он писать в 1819 г. Свиязев принес [его] описание Петергофской фабрики. «Уж не стихами ли, - вскрикнул Греч, - мне обещал Бестужев стихами».

В письмах к братьям он кокетничал, боялся их критики и писал довольно просто. К сестрам писал мало, большею частию общие письма к матери и им.

Ал[ександр] Ал[ександрович] был ранен двумя пулями в грудь, а не в ногу, не в спину и не в пятку, как говорили тогда, сравнивая его с Ахиллесом. Солдаты хотели его нести.

Матильда Бетанкур была влюблена в него. Бетанкур поручал ему дела по инженерной части, вполне полагаясь на благородство и ум Ал[ександра] Ал[ександровича] Бестужева. Портрет А.А. Б[естужев] прислал с Кавказа. Смирдин пришел и выпросил для издания. Бурку [на портрете] я накинула. Делали в Лондоне, прислали. Я увидела факсимиле [А.А. Бестужева на портрете].  - «Смотрите, - говорила я Смирдину, - достанется вам». - Между тем разослали объявления о том, что подписчики сочинений получат и портреты.

Вышел первый том Ста Русских Литераторов. Государь с разводу приехал к Мих[аилу] Павл[овичу], был взбешен. Увидал - развернул. Полевой, Свиньин, Зотов, все они в халатах, один Давыдов в мундире изображен, наконец Бестужев. «Его развесили везде, а он нас хотел перевешать!» Жандармы схватились. Ко мне требование об уничтожении. Я было сопротивляться, что не мне же публику обманывать, нет. Пошли в кладовые вырывать. Представила 900 экз. по простоте. Все они потом проданы III Отд. в Гостиный двор. А надо было мне только 96 отдать. Проста была. Переплетчик не так прост, он украл 70 экз. 1-й части да на ярмарке и продал. Портрета было сделано 2000 экз.

Никол[ай] Ал[ександрович] умер 15 мая 1855 г. Он скорбел о Севастополе. «Севастополь, мой бедный Севастополь». Весть о его гибели пришла после. Весть о смерти Николая пришла к нему в апреле 1855 г., он принял ее холодно; уверял, что у него самого царская болезнь, а он просто сильно простудился, сделалось воспаление, за доктором он не хотел посылать в Кяхту, стал лечить себя диетой и чуть не голодной смертью от истощения умер.

Когда я приехала в 1847 году с сестрами в Селенгинск, была звездная ночь, чудная, - на чистом большом дворе мы стояли у крылечка обнявшись.

- Знаешь ли, милая Елена, - говорили братья со слезами, - ведь только твое обещание присоединиться к нам нас и поддерживало все это время.

Никол[ай] Алек[сандрович] похудел, был седой, лысый. Но чудное лицо. Я любила глядеть на его портрет молодым. Жаль, что он весь отдался хронометрам, столярне, точильне, живописи, он был слесарь, золотых дел мастер.

- Пиши ты, Николушка, - говорила я.

- Да рука не поднимается писать, - отвечал он, - ведь знаю, что не напечатают, это ни к чему не поведет, не напечатают.

Я же была уверена, что это рано или поздно пойдет в печать. О Гусевом [Гусином] озере он написал вместе с доктором-самоучкой в «Вестни[ике] Естественных] Наук».

Письмо М.А. Бестужева к старшей дочери7

Милая Лёля!

Ты нас много обрадовала, милый дружок, известием о благополучном окончании экзамена и переводе твоём в следующий класс.

Продолжай быть прилежною и добронравною: ты знаешь, что только этим ты можешь доставить наибольшее удовольствие твоим родителям.

Нам бы хотелось знать, будешь ли ты в пятом классе заниматься английским языком? Да, кстати, разъясни наше недоумение, почему в посланной тобою табличке число баллов за французский язык менее, чем за немецкий. Насколько я припомню, ты всегда во французском языке была сильнее, нежели в немецком, и первый всегда более последнего любила.

Ты нам тоже ничего не пишешь о музыке, а нам бы очень интересно знать об этом важном предмете.

Просьбу твою: поклониться А. Ивановне, к сожалению, я исполнить не могу, потому что она живёт теперь далеко в степи, между бурятами. Муж её Н.В. Батмаев по случаю болезни уволен на льготу и уже не управляет Русско-Монгольским училищем.

Всем другим я твой поклон передал, и все тебе тоже кланяются, а в особенности твои взрослые подруги по Кяхтинской гимназии Грушенька Старцова и Варенька Теплова. Обе они выходят замуж, первая за богатого - купца Лосева, а вторая за Токмакова, которого ты хорошо знала в Кяхте.

Но свадьба их отложена до возвращения его из Тянзина, что, может быть, продолжится год и более.

Машерка и Саша тебя целуют. Няня шлёт поклон, а мы с мамой, обнимая, благословляем тебя на всё доброе.

29 января 1866

М. Бестужев

1 ОПИ ГИМ, ф. 297, д. 10. Фамилия Бадмаев у бурят пишется через «Д», мы сохранили в письме бестужевское написание - через  «Т».

2 В подлиннике - могих.

3 Пётр Андреевич Кельберг - врач и друг Бестужевых.

4 Мария Николаевна - жена М.А. Бестужева (рожд. Селиванова).

5 Недописано при переносе на следующую страницу.

6 В подлиннике - наполняются.

7 ОПИ ГИМ, ф. 297, д. 10, л. 19-22.