Письма Михаила Бестужева к М.Ф. Рейнеке (1856-1857)

Публикация и вступительная статья Б.И. Мусатова

«Наши декабристы 1825 г. страстно любили Россию», - писал Герцен. Высокое чувство патриотизма, приведшее их с оружием в руках на Сенатскую площадь, «чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде па­лачества и раболепия», они пронесли через всю жизнь. Его не заглушили ни орудий­ные выстрелы 14 декабря 1825 г., ни глухое безмолвие Петропавловской крепости, ни кандальный звон в сибирских «каторжных норах». Оторванные от внешнего мира, декабристы продолжали на каторге и в ссылке служить народу: они развернули много­стороннюю просветительскую и краеведческую деятельность.

Лучшие, образованнейшие люди своего времени, они стали исследователями «быта, нравов, языка, преданий, религии, песен населяющих Сибирь народов; они изучали ее климат, ее природу, ее растительный и животный мир; они вводили усовер­шенствования на ее заводах и на ее полях; они стали учителями, лекарями, просвети­телями ее населения».

Почетное место в истории культурного развития Сибири принадлежит Михаилу Александровичу Бестужеву (1800-1871). Моряк, писатель и ученый, М.А. Бестужев был одним из активных руководителей восстания 14 декабря. Незадолго до восстания он перешел из флота в лейб-гвардии Московский полк, где развил систематическую агитацию, готовя полк к революционному выступлению. 14 декабря он первым привел свою роту на Сенатскую площадь, весь день находился во главе Московского полка, мужественно руководил обороной, а когда солдаты, под огнем артиллерии, вынуждены были отступить - попытался восстановить военный строй и повести солдат по льду Невы на штурм Петропавловской крепости.

По приговору суда М.А. Бестужев был осужден на вечную каторгу, позже заме­ненную ссылкой.

Три письма М.А. Бестужева, публикуемые ниже, извлечены из архива друга его юности - известного гидрографа, вице-адмирала М.Ф. Рейнеке. Относятся они к 1856-1857 гг. В них отражен духовный облик старого декабриста, не сломленного ни каторгой, ни ссылкой, ни лишениями: Михаил Бестужев интересуется событиями общественной и политической жизни, по-прежнему полон глубокой веры в великое будущее родины.

Большую часть жизни Михаилу Бестужеву пришлось провести за Байкалом. В этом далеком краю он видел не только место каторги и ссылки, но и богатейшую область родной страны. Бестужев пытливо наблюдал начинающийся там подъем, изучая при­родные богатства, таящиеся в недрах Забайкалья, занимался акклиматизацией новых растений. Правительство не заботилось о том, чтобы заселить край, и отдавало полез­ные ископаемые на расхищение иностранным предпринимателям. Это возмущало Бестужева.

Упорно занимаясь самообразованием, увлекаясь механикой и практическим освое­нием разных ремесел, Михаил Бестужев еще в читинском каземате, вместе с декабристом К.П. Торсоном, разрабатывал усовершенствования, которые должны были облегчить труд кораблестроителей и матросов. Там же, в каземате, работал он над  гидравлическим пароходным двигателем, позже вошедшим в употребление в Гер­мания и в Америке.

Поселившись в Селенгинске, Михаил Бестужев в числе других бытовых нововведений, полезных для обихода местных жителей, распространял изобре­тенный им экипаж - так называемый «сидейка», - удобный для передвижения в горных местностях Забайкалья (этот экипаж сохранился в сибирском быту до сих пор). Михаил Бестужев с гордостью писал: «...теперь нет ни одной горной тропы, по которой бы самый бедный бурят не ездил на экипаже, который они называют бестужевкой» (письмо от 4 февраля 1857 г.).

В своих письмах Михаил Бестужев уделяет большое внимание перспективам бу­дущего развития великой страны, вышедшей к Тихому океану. России предстояло освоить и заселить огромные районы Приамурья, открытые русскими землепроход­цами в XVII в. Еще задолго до того, как Амур был закреплен за Россией, эти вопросы волновали многих декабристов; они одни из первых оценили громадное экономическое и стратегическое значение этого единственного крупного водного пути, соединяющего Восточную Сибирь с Тихим океаном.

Пестель в «Русской правде» (гл. I, § 2) выдвинул требование, чтобы «все течение Амура, начиная от озера Далая, принадлежало России». Выход на восток, по мысли Пестеля, диктовался не только необходимостью «твердого установления государственной безопасности», но «больше бы доставил выгоды России и преимущества для ее торговли, а равно и для устройства флота на Восточном океане», улучшил бы состояние «восточных сибирских народов», при обще­нии с которыми нужно «способствовать к смягчению суровых нравов и введению про­свещения и образования».

Размышляли об Амуре и другие декабристы: В.И. Штейнгейль еще в 1812 г. «имел случай <...> сообщить адмиралу Мордвинову свою мысль о возможности разведать Амур». М.Ф. Орлов, М.А. Дмитриев-Мамонов и Н.И. Тургенев в своем проекте пре­образований предусматривали «построение гавани при устьи реки Амура». По словам В.Ф. Раевского, Амур был мечтой его юности, а Д.И. Завалишин, возвра­щаясь в 1824 г. из Калифорнии через Сибирь, имел не только «намерение подняться по Амуру», чтобы исследовать его, но и составил проект, «заключающий в себе занятие Амура и острова Сахалина».

Вопросы, связанные с Амуром, продолжали интересовать декабристов и в Сибири. Например, Завалишина, собравшего еще в каземате разносторонний материал об Амурском крае и составившего подробнейшую карту Забайкалья, Амур, как и прежде, интересовал с точки зрения его будущего освоения.

Но особенно пристальное внимание обратили декабристы на Амур в последний период своей сибирской ссылки, в те годы, когда Англия, США и Франция начали закабалять Китай, а над русским Востоком нависла угроза английской экспан­сии. Именно с этими событиями связывают декабристы необходимость быстрейшего освоения Амура. «Я той веры, что на Амуре должен быть флот, и тогда Англия попла­тится китайскою и индийскою торговлею», - писал Штейнгейль в 1854 г. в разгар переговоров западных держав с Китаем.

Западные державы требовали открытия всей китайской территории для беспошлинной торговли английскими товарами, требовали официального разрешения на ввоз в Китай опиума. А Николай Бестужев, делясь в начале Крымской войны с Завалишиным своим желанием «поколотить» англичан, «этих вероломных островитян, за их подлую политику во всех частях света», и пред­видя их посягательства на русский Дальний Восток, писал, что «надобно поскорее занимать Сахалин и ближайшие к нему берега, а иначе англичане влезут к нам в карман».

Естественно, что первые шаги Г.И. Невельского и Н.Н. Муравьева, предприня­тые для разрешения амурской проблемы, вызвали в декабристской среде самый горя­чий отклик. Декабристы оказывали помощь участникам экспедиций и в оживленной переписке делились друг с другом радостями и сомнениями относительно амурских дел. Некоторые декабристы (Завалишин, Штейнгель, Торсон) стали постоянными советчиками Муравьева в его амурских начинаниях.

Одним из энтузиастов амурского дела был и М.А. Бестужев. Сторонник быстрого и решительного освоения Приамурья, открывавшего путь к Приморью, он мечтал о расцвете края, о перенесении на Амур «деятельности русских моряков», о создании в его устьях «нового Севастополя». Едва только амнистия 1856 г. развязала руки М.А. Бе­стужеву, он сразу же принял деятельное участие в разрешении важнейшей задачи - необходимо было установить судоходство на Амуре: в условиях сибирского бездорожья на судоходство возлагались большие надежды.

Имея ясное представление о рутинно­сти бюрократического аппарата крепостнической России, М.А. Бестужев в частной инициативе видел средства к пробуждению края. Ему отвратительна была служба в «коммерческом мире» и «зависимость от золотых мешков» и все-таки он принял предложение купеческой иркутской компании провести большой караван барж по Амуру до Николаевска.

Отправляясь в «длинный», опасный и многотрудный путь по Амуру, который в ту пору был еще мало исследован, Бестужев с горечью замечал, что чисто коммерче­ский характер поездки не даст ему времени на «более подробное изучение этой реки и ее жителей». Однако его амурский дневник, а также путевые письма, адресованные жене и сестрам, свидетельствуют о пытливости автора и разносторонних наблюдениях, сделанных им во время плавания.

Характеризуя эти материалы, входящие лишь в настоящее время в научный обо­рот, современный исследователь пишет, что они «являются ценнейшим свидетельством об условиях, в которых происходили первые амурские сплавы <...> в них с большой художественной силой и выразительностью воссозданы картины величественной при­роды Забайкалья и берегов Амура». И в дневнике и в путевых письмах Бестужев вы­ступил «в полной мере художником-бытописателем Забайкалья и Амурского  края».

Поездка по Амуру дала Бестужеву возможность глубже понять и должным обра­зом оценить методы, которыми разрешался амурский вопрос. Вернувшись весной 1858 г. в Селенгинск, он отправил своему другу - декабристу Штейнгейлю целую серию писем «об Амуре», - обличительных и критикующих амурскую политику правительства.

Сообщая Д.И. Завалишииу о том, что эти письма, «ходя в Петербурге из рук в руки, наконец, попали в руки царя», Бестужев пишет, что он «этим обстоятельством доволен: во-первых, он в них не увидит противоречия твоим статьям, а во-вторых, и его я не пощадил, потому что, как ты ни обвиняй графа <Н.Н. Муравьева>, корен­ное зло есть половинные меры и недостаток энергии в высшем правительстве».

Значительное место в публикуемых письмах Бестужева занимает Крымская война. Война эта надолго приковала к себе внимание декабристов. Бессильные помочь защит­никам родины, которые кровью расплачивались за ошибки Николая I и за бездар­ность ого генералов, декабристы с тревогой ловили сведения о трагедии Севастополя, о действиях русских солдат на Дунае, Кавказе, Камчатке.

Не доверяя ни иностранным, ни русским газетам, попадавшим в их руки, декаб­ристы искали верных известий с поля брани. Встречи декабристов с участниками Камчатской обороны или долгожданные письма от адмирала Рейнеке, заключавшие «в себе множество интересных подробностей о Севастополе», были для них настоящими событиями. 

Собирая и передавая известия с фронтов в места декабристских поселений, И.И. Пущин, М.И. Муравьев-Апостол и Якушкин образовали в Ялуторовске так на­зываемый «стратегический пункт». Накануне смерти расспрашивал о Севастополе Николай Бестужев. А шестидесятисемилетний Волконский, как только началась оса­да героического города, требовал перевода на севастопольские бастионы простым сол­датом.

С жадностью ловил вести о ходе войны и М.А. Бестужев. В письме от 2 января 1855 г. он просил Рейнеке точно описать доблестные подвиги русских моряков, все подробности Синопского сражения. По его просьбе, Рейнеке прислал ему карты рейда и окрестностей Севастополя. Бестужев восхищался героической обороной Севасто­поля, вдохновляемой товарищами его юности - Нахимовым и Корниловым, «...каж­дый русский, и в особенности каждый моряк, должен гордиться таким падением, кото­рое стоит блестящих побед», - писал Михаил Бестужев. Веря в творческие силы рус­ского народа, он был убежден, что «из пепла этого славного гнезда, вспрыснутого кровью стольких тысяч врагов и соотчичей, должен снова вырасти великий морской город».

*  *  *

Михаил Францевич Рейнеке (1801-16.04.1859), которому адресованы пуб­ликуемые здесь письма М.А. Бестужева, - основоположник русской гидрографии, академик, исследователь Белого моря, Лапландских берегов и Финского залива, - был одним из давних друзей М.А. и Н.А. Бестужевых. Он учился вместе с Михаилом Бестужевым в морском кадетском корпусе, а затем, встречаясь с ним в Петербурге и в Архангельске, тесно сблизился и со старшим братом его - Николаем. Однако общался Рейнеке с будущими декабристами только на почве научных интересов.

Дружеское расположение Рейнеке к Бестужевым сохранилось и после 1825 г., когда от «государственных преступников» отшатнулось большинство друзей. Позже Рейнеке писал в одном из писем к Бестужевым «мыслию часто, очень часто бываю я в дебрях Селенгинска, в гостях у друзей, мною уважаемых с детства». Он завязал с изгнанниками переписку, в которой по-прежнему продолжал «толковать о предметах технических», о флоте, а в годы Крымской войны, находясь в Севастополе и Николаеве, сообщал им подробности военных операций.

Переписка велась главным образом с Николаем, а после его смерти - с Михаилом Бестужевым, и Рейнеке очень дорожил ею. В неизданном его дневнике 25 декабря 1854 г. записано: «Сегодня, как будто подарок на елку, получил я два письма от Н.А. Бестужева из Селенгинска. Это порадовало меня <...> День занимался письмами к Н.А. Бестужеву».

Часть писем Рейнеке к М.А. и Н.А. Бестужевым хранится в ИРЛИ. Помимо того, что эти письма дают возможность судить о научных интересах ссыльных декабристов, они свидетельствуют и об огромной популярности М.А. Бестужева среди моряков - его бывших товарищей по морскому корпусу и сослуживцев. «Ваши письма прочел я в беседах с Влад. Пав. Романовым, Николкою Пущиным, Петром Лутковским и даже носатый Павел Подушкин нарочно пришел ко мне, чтобы узнать об Вас. А.Б. Озерский тоже просил меня прочесть предпоследнее письмо Ваше»,- писал Рейнеке М.А. Бе­стужеву 13 мая 1856 г. «Корнилов,-  писал он 23 марта 1854 г. Н.А. Бестужеву, - вспоминает с удовольствием, как за 30 лет пред сим поручен он был Михаилу Алексан­дровичу и как тот заботился о нем - тогда юном мичмане, за это шлет он спасибо».

Публикуемые письма М. А. Бестужева к Рейнеке хранятся в Центральном госу­дарственном архиве военно-морского флота СССР в Ленинграде (фонд М.Ф. Рей­неке, № 1166, оп. 1, д. 4).

2.

Селенгинск. 1 сентября 1856 г.1

Благодарю Вас, многоуважаемый друг мой, Михаил Францевич, за письмо Ваше от 2 июля. Ваши письма - это цветы, приносимые на могилу усопшего. Ваши беседы и весточки с того, с Вашего света, вдувают душу и заставляют сердце биться тою жизнью, какою оно билось во время оно, в сообществе друзей, о которых Вы упоминаете. Немного уже их осталось, и Вы справедливо говорите, что в наши лета подобные потери невозврати­мы.

Неумолимая смерть с каждым взмахом косы теснее и теснее зачерчивает круг нашего морального существования и с каждым взмахом ее косы наше одиночество становится все безотрадней. Зато как дорого должны мы ценить приязнь тех немногих друзей, коих провидение нам оставило для услаждения последних дней нашей жизни, и в этом отношении бог не обвинит меня в неблагодарности. Я еще раз благодарю Вас за Ваши письма.

Для нас, похоронивших с собою наше настоящее и будущее, осталось одно прошедшее, чем мы жили и живем. Юность и самую поэтическую часть нашей жизни - молодость мы провели в море. Это - наше прошедшее, и потому Вы можете себе представить, как нам были дороги известия не только об наших однокашниках, но и обо всех моряках - как родных, о флоте - как о родине. Следуя с напряженным вниманием и сердечным уча­стием за осадою Севастополя, для полноты картины нам недоставало по­дробностей, и Вы, добрейший Михаил Францевич, как истый моряк, сочув­ствуя нам, удовлетворили наше желание.

К сожалению, последнее письмо Ваше и посылка уже не застали в живых брата, а он только об них думал и говорил даже до последних минут своей жизни. Мы уже предугадывали падение Севастополя, тем не менее нам хотелось знать, из каких материалов образовался пепел будущего гнезда черноморского феникса. Да! Из пепла этого славного гнезда, вспрыснутого кровью стольких тысяч врагов и соот­чичей, должен снова вырасти великий морской город, но орлы или совы будут там гнездиться - вот вопрос, разрешение которого мы узнаем за пределами гроба.

Лазаревы рождаются веками, лучшие его ученики почти все погибли, а уцелевшая кровь севастопольского богатыря перелилась в другие жилы, где может быть заплесневеет от застоя. Вы можете видеть, как для меня интересно современное состояние нашего флота. К сожалению, следить за успехами его не так-то легко заброшенным за семь тысяч верст на край оби­таемого мира.

Но бога ради, не подумайте, что я говорю в надежде расше­велить Ваше доброе сердце, - с моей стороны это было бы непростительным эгоизмом. Могу ли я требовать подобной жертвы от Вас, принесшего на алтарь отечественного служения молодость и здоровье и теперь посвящаю­щего науке все свои досуги. Я только хочу Вам представить свое положе­ние, очень похожее на положение человека, выброшенного бурею на не­обитаемый остров. Кое-когда мелькнет вдали парус, кое-когда пристанет к нему мореходец...

Из бесед с ними, запечатленных по большей частью личностью, или отрывчатых известий мы имеем кое-какие понятия, но это далеко не то, чего бы хотелось. Даже официальные сведения до нас дохо­дят не всегда исправно. Например, мы выписываем «Морской сборник»; прошлый год он присылался исправно; третьего года нам только выслали 6 книжек и то в конце года, и нынешний год до сей минуты мы не получили ни одного нумера. О нашем флоте мы более узнаем из иностр<анных> га­зет, но всегда ли им можно доверять?

Наступает время, когда в наше соседство переселяется частная деятель­ность русских моряков, когда на устьях Амура возникает, ежели не Севастополь (ему не тут место), по крайней мере, Рига, и когда новый Нико­лаев2 (потому что так его имя) закипит торговой деятельностью. Но до того вожделенного времени много утечет воды из Амура, несмотря на то, что этот благословенный край щедро наделен дарами природы.

Много со­кровищ сокрыто и в недрах земли и рассыпано по ее поверхности, где дуб растет в соседстве дикого винограда и где за солдатскую пуговицу дают по соболю; со всем тем этому заветному краю недостает только безделицы: народонаселения. А откуда его взять? Из Забайкалья? Но и здесь его так мало, что недостает рук, чтобы подбирать разбросанные богом дары. Я уже не говорю о тех дарах, которые скрыты в земле и которые только ожидают,  кому придет охота взять их. В доказательство я Вам приведу один из сот­ни примеров.

Вам уже, вероятно, известно, что недалеко от Иркутска финляндский уроженец Алибер, не говорю нашел, а стал разрабатывать богатое месторождение графита, равного, ежели не выше, достоинством зна­менитого брокминского, которого рудники уже совсем иссякли3. У меня в руках есть образцы забайкальского графита из двух мест, достоин­ством гораздо высшие брокминовских. Здесь все только гоняются за золо­том и оставляют без внимания то же золото, но только не в таком блестя­щем костюме. Я видел у одного старика-ламы многие, и то, вероятно, не лучшие из его коллекции минералов, которым он даже не умеет дать цены, но которые указывают, что можно со временем ожидать от этого края. К сожалению, буряты скрывают места их нахождения.

Какие этому при­чины, трудно узнать. Страх ли, что их заставят работать на открытых руд­никах, или опасаясь лам, которые из религиозных понятий и из других видов запрещают им быть откровенными. И эти сокровища лежат и пролежат тунно еще многие годы, а может быть, и века, потому что край не населен. Можно было бы много и обо многом потолковать с Вами, но не все то можется, чего хочется. И без того моя болтовня вышла за пределы должного внимания к зрению и долготерпению Вашему, а потому я спешу кончить, отрапортовав Вам о состоянии севастопольских акаций.

Прошедшею осенью я посадил пять семячек в горшки, облив их, по наставлению Вашему, кипятком. Из пяти вышли три, но такие тощие, что весною, вскоре после пересадки на грядки, погибли. Тогда же, осенью, я посадил 6 зерен прямо в грунт и даже не покрыл на зиму - и что же? Они выдержали наши 40-градусные морозы и из шести взошло пять и все лето благополучно росли, но лист и цвет совершенно отличен от настоящих акаций и подходит к нашей дикой акации, что Вы увидите из приложен­ного листочка.

Весною я посадил в гряды 20 семян, из коих вышло 17, и все росли лето и теперь все целы. Вышина их полтора аршина. На зиму я их закрою, а на весну рассажу. О участи акации в других местах я еще не получил сведений. По слухам, в Нерчинском - принялась, а в Кяхте - нет, - и не мудрено, потому что местоположение Кяхты - это песчаная яма, в которой летом можно задохнуться от жара; может быть, ей расти будет привольнее на Чикое, на устье речки Кирани, в Чикой вливающейся, и где загородные домы многих кяхтинских купцов.

Позвольте в заключение попросить Вас кланяться всем тем, о которых Вы упоминаете в Вашем письме, и особенно Петру С. Лутковскому4. Ска­жите, что его дружеское расположение ко мне всегда присносущно моей памяти и что я никогда не забуду нашего последнего свидания. Кисет с его табаком всегда у меня дополняется новым запасом табаку, так, чтоб его всегда развести старым, как делают с рейнвейном.

Еще раз прошу извинить за болтовню и прошу верить в чувства истинной дружбы и уважения.

М. Бестужев

Брокман

Алибер

Забайкальский

Р.S. Прилагаю пробы разных карандашей и листики акации.

Цветки желтые 5.

1. Пометы Рейнеке: «Получ<ено> 20 октября»; «Ответ 10 ноября».

2. Имеется в виду Николаевск на Амуре, возникший в 1852 г. В 1854 г. он стал военным портом, в 1856 г. - административным центром Приморской области. Это было время быстрого развития города и его торговой деятельности. По замыслу генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьева, Николаевск должен был стать центром колонизации и торговли, чему должно было способствовать его положение на су­доходном Амуре. Однако надежды эти не оправдались, а после присоединения к России правого берега Амура порт перенесен был во Владивосток (1872), а административ­ный центр - в Хабаровск (1880).

3. Алибер (1820-1905) в 1848-1858 гг. разрабатывал месторождение графита на Ботогольском кряже, примерно в 400 км к юго-западу от Иркутска, снабжая графитом карандашную фабрику Фабера в Нюрнберге. «Брокминский» графит - графит, который в первой половине XIX в. добывали в Комберлендском графстве и обрабатывали на фабрике Брокмана (Англия).

4. Петр Степанович Лутковский (ок. 1800-1882) - брат Ф.С. Лутковского (1803-1852), привлекавшегося к следствию по делу декабристов. П.С. Лутковский был морским офицером, с 1849 г. - контр-адмиралом. Он поддерживал дружеские отношения с М.А. Бестужевым и А.А. Бестужевым, который посвятил ему рассказ  «Страшное гадание» («Московский телеграф», 1831, № 5, стр. 36).

5. К письму прикреплен сургучом листик акации и сделана приписка рукой Рейнеке: «Это акация от семян, посланных мною из сада П.С. Нахимова».

М.А. Бестужев

Поездка в Кяхту

Ты обольстился звуком гласность, но в России эта гласность еще долго будет трубою, которую будет затыкать капельмейстер в мундире. Ты должен был видеть этот пример на Военном сборнике, на крестьянском вопросе, на циркуляре всем властям: не позволять трактовать правительственных распоряжений.
М.А. Бестужев

Михаил Александрович Бестужев (1800-1871) родился в семье артиллерийского офицера, писателя Александра Федосеевича Бестужева (1761-1810), давшей декабристскому движению пятерых сыновей. Трое из них (Николай, Александр и Михаил) бы ш активными участниками восстания 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге.

С детских лет Михаил Александрович, как и старшие братья, приобщился к чтению и любил проводить время в богатой отцовской библиотеке. В 1812 году поступил кадетом в Морской корпус, где учился и дружил с П.С. Нахимовым. В 1814 году произведен в гардемарины (звание учащихся старших рот корпуса), а в 1817 году окончил мичманом (первый офицерский чин) и служил на флоте до 1825 года. В 1822 году произведен в лейтенанты, в 1823 - командир яхты «Селигер».

В начале 1825 года М. Бестужев перешел на службу в Московский гвардейский полк с чином штабс-капитана, получив в командование роту. В Северное общество декабристов был принят старым товарищем, по морской службе и наставником К.П. Торсоном, а не старшими братьями Николаем или Александром, уже состоявшими в тайной организации. И н тревожные дни кануна восстания и в день 14 декабря 1825 года М. Бестужев выполнял ответственную роль пропагандиста и организатора революционного выступления Московского гвардейского полка.

Вместе со старшими братъями и привлеченным к делу общества младшим братом Петром М. Бестужев проявил необыкновенный организаторский талант революционера, сумев с товарищем по полку Д.А. Щепиным-Ростовским, также командиром роты, вывести большую часть Московского полка на Сенатскую площадь и открыть революционные действия восставших. До прибытия других революционных частей (моряков и лейб-гренадеров) М. Бестужев и Д. Щепин-Ростовский во главе восставшего Московского полка демонстрировали революционную стойкость и решимость бороться, отражая попытки правительственной конной гвардии смять повстанческое каре.

На другой день после поражения восстания, 15 декабря, М. Бестужев был арестован и посажен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. В этот же день были арестованы и трое других его братьев - Николай, Александр и Петр. Держался на следствии стойко, показания давал сдержанные, ни в чем не каялся и ни о чем не просил. Осужден вместе с братом Николаем и К. Торсоном по 11 разряду и по конфирмации приговорен к вечной каторжной работе. Срок манифестом 22 августа 1826 года сокращен до 20 лет.

Просидев до отправки в Сибирь больше года в Шлиссельбургской крепости, М. Бестужев прибыл в Читинский острог 13 декабря 1827 года в партии с братом Николаем, А.П. Барятинским и И.И. Горбачевским. Каторжный период для М. и Н. Бестужевых длился двенадцать лет, как и для всех, осужденных по I разряду. 10 июля 1839 года братья Бестужевы вышли на поселение в г. Селенгинск, проведя непродолжительное время своей жизни в с. Посольском на Байкале.

С 1839 по 1867 год М. Бестужев прожил на поселении в Сгленгинске, потеряв в 1851 году друга К.П. Торсона, в 1855 брата Николая, а в 1867 году и жену Марию Николаевну (ур. Селиванова). С сыном Александром он в 1867 году выехал из Сибири (сестры Елена, Мария и Ольга вернулись из Сибири еще в 1856 г.), поселился в Москве у сестер, прожил еще четыре года и скончался 21 июня 1871 года. Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Жизнь и деятельность М. Бестужева в Сибири многогранна. Он выдвинулся с братом Николаем еще на каторге в Чите и особенно в Петровском Заводе как ученый, изобретатель, педагог, писатель. Правда, яркая фигура брата Николая несколько заслоняла Михаила Бестужева и отводила ему вторую роль, что при жизни Николая Бестужева вполне устраивало младшего из братьев. Однако уже тогда незаурядные способности и Михаила Бестужева проявились почти во всех областях науки и техники, где братья Бестужевы, а часто и К. П. Торсон, выступали совместно.

Есть, однако, и самостоятельные творения М. Бестужева в изобретательстве, научных исследованиях и литературном творчестве. Это, прежде всего, изобретение легких (одиночных и четырехместных) экипажей («сидеек» - «бестужевок» и «кабриолетов»), этнографические исследования о ламах, о тибетской медицине и др. Наконец, незаурядные литературно-публицистические способности М. Бестужев проявил в путевых очерках об амурских сплавах и в письме о поездке в Кяхту, опубликованном в первой Забайкальской частной газете «Кяхтинский листок». М. Бестужев в период подъема общественного движения в России и Сибири в 50-х - начале 60-х годов занял позицию, близкую к революционно-демократическому лагерю.

*  *  *

«Воображаю твое удивление, chère Héléne, когда ответ на последнее твое письмо прочтешь печатно в «Кяхтинском листке».

Зная мое намерение посетить Кяхту, ты просила описать подробно нашу поездку, передав мои впечатления при посещении этого оригинального, маленького городка, заброшенного судьбою в самый отдаленный уголок России, стоящего на грани между брожением развивающихся сил русского народа и мертвенной апатии китайцев.

Очень хорошо понимаю, что не простое любопытство руководило твоим желанием: этот городок, такой близкий сосед к нашему богоспасаемому граду, где ты с сестрами провела около десяти лет и мы с братом более двадцати двух, этот забалуй-городок, как мы прежде его называли, который мы так часто посещали, где имели так много друзей и знакомых, где всегда встречали приязнь и радушное гостеприимство, одним словом, этот интересный городок Кяхта, составлявший частичку моральной жизни Сибири, - не может, не должен быть чужд ни для меня, ни для вас.

Итак, начнем сначала. Много воды утекло с тех пор, как мы с тобой, chère Hélène, посетили в последний раз Кяхту. Помнится мне, что ты, кажется, еще раз там была с покойным братом и с нашим общим другом m-lle Antoinnette*1, с этой милой француженкой, приехавшей к нам погостить из-за тридевять земель и которую прозорливое иркутское правительство тщетно убеждало воротиться назад, подозревая в ее простом посещении какую-нибудь тайную политическую цель.

Для них было непонятно, чтоб человек из такой дали решился приехать единственно для свидания с друзьями. Но кроткому Карлу*2 борьба с живою и исполненной ума француженкою была не по силам - он уступил. Помнишь ли ты ее остроумно милый рассказ об этой борьбе, о неуклюжих хитростях врагов ее и наконец - о ее победе. Но воспоминание прошедшего меня невольно сбило с дороги - прости меня.

В продолжение десяти лет я несколько раз собирался познакомить жену с Кяхтою, показать ей китайцев, но семейному человеку сделать было это нелегко: то то, то другое служило помехою; но конец-концов, нельзя же было уехать из Сибири, не простившись с кяхтинскими друзьями, не показать жене и детям «никанцев». Как долги были мои прежние сборы, так скор и решителен был мой нынешний выезд. В субботу поутру мы решились, а в воскресенье утром, т. е. 29 апреля, мы уже были в дороге... День был прекрасный, тихий и такой жаркий, что дети задыхались от жару и пыли; но мы быстро мчались и, несмотря на роздыхи по станциям, приехали в Кяхту около 7 часов, еще задолго до заката солнца.

О как ты изменилась, моя старая знакомая Кяхта! Ты не постарела в эти десять лет, нет, ты помолодела, расфрантилась, приняла лоск европеизма. Длинною, пестрою рукой шлагбаума ты уже теперь не грозишь, как в былое время, разметать по снегу или по песку имущество полузамерзшего от холода странника или быть раздетым чуть не донага на трескучем морозе. Усатый гвардион для законного осмотра или для обычного сбора подати с проезжающих и проходящих уже не выходит более из своей желтенькой караулки, перед которой во время оно проливалось столько слез и шампанского на проводинах и расставании с друзьями и приятелями.

Одни искалеченные кирпичи как безмолвные свидетели многих курьезных сцен, как дела, сваленные в архив, лежат в грудах и разрушаются под влиянием атмосферы. Грозное для многих здание таможни стоит уныло, опустелое. Не видно суетливой беготни таможенного штемпельмейстера, заботливо развешивавшего бесполезные пломбы на воза, которыми уставлена площадь сплошными рядами, не видно разнообразных групп возчиков, голодных и полузамерзших, тщетно ожидающих конца бесконечных формальностей.

Наконец уже в стенах этого здания, этого тормоза торговли не слышно уже более безумолкного скрипа перьев, рокового шума бюрократической машины, как будто бы нарочно устраиваемой для того, чтобы плющить и дробить семена жизни и деятельности. «Да что ты не едешь далее? - восклицаешь ты в нетерпении. - Остановился при самом въезде и разглагольствуешь об этой, известной всем, мертвящей бюрократии. Пожалуйста, поезжай...» Еду и не верю глазам. Где же тот песок, вечно присущий Кяхте, в котором тонули прежде и конные и пешие?.. Где эти знакомые мне по своему зловонию холмы мусору и навозу, заваливавшие единственную струйку тощей речки?

Где полусгнивший мост, через который я и пешком переправлялся со страхом? Где этот безобразный своей дряхлостью гостиный двор? Все исчезло и приняло другой вид. Зыбкая масса песков спокойно улеглась под полотном шоссейного пути, заложенного посреди улицы, разветвляясь по площадям и побочным улицам, - оно идет вдоль речки до самой торговой Слободы и там снова расходится по разным направлениям.

Кони, утомленные гористою песчаною станцией, как будто ожили и быстро мчали меня с тремя моими малютками, пересевшими из тарантаса в мою перекладную кибитку. Их все поражало, удивляло своею новизною. Вопросам и восклицаниям конца не было. По обеим сторонам улицы, по которой мы ехали, были устроены деревянные тротуары, окаймленные рядом тумб и фонарных столбов.

Вечерело. Жар схлынул - мы уже не глотали пыли. Толпы гуляющих, вызванные тихою прохладой вечера, тянулись по тротуарам длинною вереницею. Веселенькие, опрятные дома быстро мелькали мимо нас, но проворные глазки моей Лели успевали пробегать крупными золотыми буквами надписи над общественными домами, и она громко выкрикивала: «Вот детский приют, вот женская гимназия, а это приходское училище, аптека, типография, редакция «Кяхтинского листка», дом общественного собрания, ах, папа! посмотри: какая огромная церковь... сад... там музыка. Да и танцуют там?» - После мирной, почти келейной нашей селенгинской жизни их поразила эта сумятливая деятельность торгового города, эти толпы китайцев, снующих по всем направлениям, эти бронзированные монголы на верблюдах.

Хозяина нашего мы не застали дома; еще до получения нашего письма, предварявшего о нашем приезде, он отправился в компании дам и молодежи на Ботой (гористо-лесистая местность в четырех верстах от Кяхты, очень похожая на прелестную и вам хорошо знакомую падь Тумур-Дарача). В ожидании его возвращения позволь, chère Hélène, сказать тебе несколько слов об этом молодом человеке, тем более, что его личность может тебе послужить типом коммерческого поприща почти всех торговавших и торгующих на Кяхте. Ты знаешь, что он старший сын нашего селенгинского Нестора М.М. Лушникова.

В раннем детстве он был робок и молчалив, многие, и отец его з том числе, полагали, что мало путного из него выйдет, но кто попристальнее вглядывался в его задумчивое лицо, тот мог сказать, что это ребенок себе на уме. С плохоньким запасом русской грамоты и арифметики он поступил в контору купцов Нерпина и Ременникова*3, перешагнув через ступень прислужника, с которой постоянно каждый мальчик начинает свою коммерческую карьеру.

Этот дом для Алексея Лушникова был настоящий университет коммерческих наук, где кафедру смелых торговых предприятий, дальновидно рассчитанных сделок, рисковых операций занимал Ременников, а Нерпин преподавал лекции благоразумной торговой осторожности и коммерции, основанной на верных барышах.

В этой школе можно было многому научиться, и Алексей Лушников не потерял времени даром. Когда же их фирма пошатнулась и окончательно пала, несколько лет тому назад, он, как говорится здесь, съездил в Россию, взглянул на нее уже не из-под кяхтинской подворотни, сблизился с торговыми тузами, получил от них комиссионерство на торговлю чаями в Кяхте, повел торговлю, и на свои денежки, заслужил доверие лучших китайских фуз, действуя прямо, чисто, и - поверь мне - пойдет далеко, если только кяхтинскую торговлю не подорвет привоз чаев морем.

Но не искусство наживать деньги мне нравится в нем, в Сибири это не такая трудная вещь: мы видели виды, как многие из обозных молодцов сделались теперь миллионерами, - мне нравится в нем стремление приобретать и умственный капитал - это жажда познаний, твердое желание восполнить свое недостаточное воспитание.

С раннего утра верхний этаж дома, где помещались кабинет и спальня хозяина, был очищен, вымыт, и мы туда перебрались, чтобы дать возможность совершить ту же операцию и с нижним, а по совершении ее хозяин весь дом отдал в наше распоряжение. Я упоминаю об этом обстоятельстве единственно из желания сказать, что гостеприимство, эта отличительная черта русского народа, еще во всей первобытной наивности удержалась в Кяхте.

Не говорю о Москве или Петербурге, где вас и на званый обед приглашают в трактир, не говорю о провинциях России, где патриархальное гостеприимство мало-помалу исчезает, теперь даже в холодную Сибирь, в этот некогда теплый приют всякого гостя, начинает проникать заморский эгоизм. Я отправился делать визиты, и их предстояло сделать едва ли не столько же, сколько домов в Кяхте.

Несмотря на быстроту езды, я успел заметить то, что вчера ускользнуло от моих глаз. Прежде заваленная навозом речка улеглась теперь хоть в узкое, но опрятное ложе, окаймленное фашинником; часть ее воды проведена деревянными трубами в колодцы Торговой Слободы: прочные мосты с длинными каменными открылками переброшены через нее и через все низменные места; исконная резиденция лягушек с их вонючими озерами теперь уже осушена и засажена тальником.

На другой день приезда я отправился в женское училище, чтобы посмотреть, в каком положении находится начатое дело. Я нашел его выше моего ожидания. Я не стану утверждать, что все было безупречно хорошо, этого не достигли и лучшие, много лет существующие учебные заведения, но по крайней мере я тут нашел молодых учителей с теплой любовью к своей обязанности, с ясным пониманием святости их призвания и стремлением по возможности его исполнить.

- У нас все делается только для форменного исполнения своей должности - для парада. Сначала, признаюсь, и я грешный, как истый русак, подумал, что все это делается для показа или под влиянием нашего народного обычая: рьяно за все приниматься сначала, чтоб потом вовсе охладевать, - но я убедился в противном, познакомившись как с устройством заведения, так и лично почти со всеми наставниками.

Чтобы лучше доказать тебе, chère Hélené, истину моих слов, скажу только тебе, я отдал мою Лелю в эту гимназию. Ты, вероятно, этому удивишься, зная мое намерение ехать в Москву, чтоб там или в Петербурге подумать о ее воспитании помимо Иркутского института. Без сомнения, за будущность никто поручиться не может; но я убежден, что время, проведенное Лелею до той роковой эпохи, будет не потеряно, и тогда можно будет ее взять и привезти к вам.

До той минуты она будет в двойном выигрыше: познакомившись с первоначальными понятиями наук - сознательно, а не на тот манер, каким учат попугаев, и, во-вторых, она будет жить живою жизнью, а не фиктивною, как в любом закрытом институте. Ты спросишь: где же она будет жить? Да, этот вопрос я сам себе задавал несколько раз с замиранием сердца, а он так просто разрешился.

Кроткая, добрая попечительница этой гимназии, знакомая тебе С.С. Сабашникова, вызвалась на эту скучную, тяжелую обязанность второй матери. Она так деликатно, так обязательно-просто сделала предложение, что, право, можно было подумать: уж не я ли делаю ей одолжение? Откладывать далее было нельзя: уроки с каждым днем уходили вперед, и я благодаря отсутствию всяких формальностей сдал рекрута в пять минут. Леля поступила в первый класс и будет учиться закону божию, арифметике, географии, русскому, французскому и немецкому языкам и рисованию.

Для полного существования гимназии недостает лица директрисы. Кажется, уже два года местное начальство хлопочет о назначении ее из Петербурга, но безуспешно. Я полагаю, что можно было бы в этом случае и не беспокоить более петербургское начальство. Неужели для разумного управления гимназией или институтом необходимо условие: подышать столичным воздухом? По-моему, эти барыни, надутые столичной атмосферой, скорее вредны, чем полезны в каком бы то ни было заведении. Они приезжают в отдаленный край, чуждые и месту и жителям, не знакомые с туземной жизнью и ее потребностями и, не задумываясь, начинают все комкать в столичные формы, придерживаясь главного правила: товар продавать лицом.

Посуди сама, какие благодетельные результаты проистекают от подобного управления.

Первого мая лето в Кяхте началось совершенною зимою: холод, ветер и снег по окрестным горам. Это обстоятельство поуменьшило число гуляющих в саду, расстроило планы зажечь иллюминацию и сжечь фейерверк, но не помешало аллегри в пользу детского приюта и танцам, я в первый раз видел грациозный лансье, исполненный дамами в меховых шубках и мантилиях.

Третьего мая мы приветствовали новорожденное дитя - 1-й № «Кяхтинского листка», явившийся поутру на свет божий. Между общими желаниями присутствующих я выразил свое желание, чтоб ребенок был воспитан без пеленок.

Все с любопытством его рассматривали. Ничего... Парнишка здоровый, опрятненький, с замечательной физиогномиею и уж царапается. Ничего, душенька, поцарапайся на здоровье - это сделает других осторожнее, но я бы еще посоветовал ноготки его остригать покруглее, чтоб они не были похожи на когти ястреба, и вместо известного присловия при этой операции нежных нянюшек, вместо книпс-кнапс*4 я бы желал, чтоб ему повторяли латинский афоризм castigat ridendo mores*5. День заключился quasi-литературным вечером у В. Сабашникова, где мне после Николаевска впервые довелось слышать смелые суждения и жаркие споры. [...]

Дня за два до отъезда был танцевальный вечер в собрании, куда собралось очень немного дам. Эти семейные вечера, нарочно учрежденные, чтобы дамы и кавалеры, собираясь запросто, могли с удовольствием провести время или в танцах или в других занятиях, как-то не клеятся на святой Руси. Та же история проявлялась даже в Николаевске-на-Амуре, где подобные собрания могли служить единственным спасением от скуки однообразной жизни. Какая же причина тому?

Одно и то же везде: самолюбие женщин. Наши дамы никуда не могут явиться запросто: им надобен парад, а для парада костюм. Страсть наряжаться они прививают с молодых ногтей и своим малюткам детям, которые в церкви и на гуляньях посматривают с улыбкою презрения на своих подруг, имеющих несчастие надеть шляпку или бурнус не последней моды.

В Николин день мы с женой присутствовали в детском приюте при благодарственном молебне, ежегодно совершаемом в память его открытия. С лишком сто девочек получают тут первоначальное образование, приучаются к труду, к необходимым в их быту рукодельям, даровой обед и бдительный присмотр. С попечительницею приюта мы дождались конца обеда и невольно радовались радости малюток, когда их изобильно оделяли конфетами. А как подумаешь, далеко ли время, когда этого заведения бежали как чумы; когда число девочек никогда не превышало десятка, да и те смотрели, как бы уйти.

На другой день рано утром мы уже уложились и уехали из этого миниатюрного вавилона в наш богоспасаемый Селенгинск, не преминув выпить по бокалу шампанского с радушным нашим хозяином и со всеми провожавшими нас на развалинах той приснопамятной караулки, перед которою искони проливалось столько слез и шампанского.

Но, конец-концов, надо же кончить, хоть еще о многом хотелось бы поболтать с тобой. Ну до следующего письма.

Твой брат М. Бестужев

*1 Гувернантка детей начальника штаба войск Восточной Сибири Б.К. Кукеля.

*2 Генерал-губернатор Восточной Сибири К.К. Венцель.

*3 Кяхтинские коммерсанты. Фамилии расшифрованы И.И. Поповым («Минувшее и пережитое»), кн. 2. Л., 1924, с. 48.

*4 Поклоны.

*5 Смехом исправлять нравы.

I.

Благодарим тебя, милый Поль, за твое последнее письмо от 27-го Апреля, оно утешило нас и рассмешило, а это не безделица в нашем положении. Так как ты не пишешь ныне о себе ничего, кроме твоей маловажной болезни насморка, то и мы, следуя за тобою, пожалеем только, что ты не мог ныне уехать снова на воды, чтобы искоренить и остатки твоего ревматизма и потом вступить в колею, по которой ты проехал в последнем твоем письме...

Ты рассказываешь, что бываешь по четвергам у Греча - это, видно, по старинному: собрание литераторов старых и вербунка новых. Это мы знаем, но получа поклон от Ник. Ив., сколько желаем знать о нем самом, столько же хотели бы разведать и о словесности старой и юной. Надобно сказать к чести последней, что несколько лиц, составляющих заголовок списка ее подвижников, действует очень хорошо. Вельтман и Даль (мы знаем Казака Луганского) действительно оригинальны и начинают настоящую русскую эпоху.

Брат Александр, хотя и из ветеранов между наездниками литературы, но как настоящий Протей умеет приноровляться к требованиям века и может почесться первым в водителях новой школы; жаль только, что он часто хочет казаться ученым: говорит латынью, раскапывает по геологии весь земной шар и бредит философиею - не скажу Канта, Шеллинга или Фихте, но туманного Велланского. Кого хочет он удивить этой ученостью? Умный и образованный человек взвесит тотчас его слова по достоинству и найдет в этом только бесполезные и скучные вставки, а глупый, - но разве он пишет для глупцов? Мы пишем к нему об этом во всяком письме, - он сердится, сыплет в нас остротами, и мы остаемся каждый при своем мнении, как это обыкновенно водится.

Теперь следует тебе вопрос: объяснить нам, каким образом один из знакомых нам ориенталистов и европейский лингвист, за исключением нашего языка, сделался русским писателем? Мы хотим говорить о бароне Брамбеус е или, оставляя его военное прозвище, просто о Сенковском, ежели эти два лица составляют одно. Каким образом он, который всегда охотнее говорит по-французски, нежели по-русски, и который заставлял Александра переводить для него с польского на русский язык, он ныне пишет по-русски и весьма порядочно, если исключить французское построение фразы, периоды и часто сочинение самых слов не в духе русском?

Жюль Жанен дал направление всем нашим литераторам писать довольно мило - пустяки, притворяться глупеньким и под этою фирмою высказывать колкости. Брамбеус завоевал себе этот род, но он шутит беспрестанно одну и ту же шутку и сверх того в своих разбора и упрекая многих за дурной тон, сам очень не разборчив в выражениях - и как он по остроте своей увлекает многих к подражанию, то должно с сожалением сказать, что часто мы видим в новейших писателях совершенно ямщицкие выражения, а о разговорном слоге, которым они заставляют говорить в избранном обществе, и говорить нечего.

В наше время, если-бы кто вздумал заговорить таким образом в обществе, его бы более туда не пустили. Многие из молодых моряков пустились ныне писать, но к сожалению пишут все очень дурно и пишут вздор.

Между прочим мы заключим письмо и отвоем style epistolaire: нам очень было весело прочитать несколько острот, разбросанных в твоих строках, но они слишком общи, чтобы удовлетворить жадности любопытства заключенных в тюрьме, к которым новости доходят только через посредство твоих же строк и которые, пробуждая старинные воспоминания, нисколько не утоляют пробужденной жажды. Сколько имен насказал ты в своих письмах! Правда, что почти каждое было с эпитетом, - но какая нам от этих эпитетов польза?

Итак, просим тебя, отвечай в письмах твоих на наши вопросы, ежели боишься писать много, то в каждом письме на один; если забыл эти вопросы, загляни в наши письма, когда они не истреблены.

Прощай, на будущей почте будем писать к нашим, кланяйся Н.И. Пущину, обнимаем тебя.

Желая душевно, чтобы письмо мое застало Вас в добром здоровье, Павел Александрович, прошу Вас, поклонитесь всем Вашим родным от меня и сообщите им [зачерк.: от меня], что с будущею почтою получат они известие о Ник. и Мих. Александровичах.

Покорная к услугам Вашим

Марья Юшневская.

19-го июля

1835.

Петровский завод.