П.И. Першин-Караксарский*

Воспоминания о Михаиле Александровиче Бстужеве

О декабристах образовалась довольно большая литература, имеющая громадный интерес при изучении эпохи первой четверти девятнадцатого века в ее движении, в политическом оживлении интеллектуальных сил нашего передового общества, проявившегося в протесте против сурового режима этого времени.

Первыми борцами в «освободительном движении» явились так называемые декабристы.

Мы, люди шестидесятых годов, хотя застали в живых немногих из них, слышали печальную повесть из уст самих переживших свои бедствия в ссылке и каторге и впоследствии водворившихся в местах поселения как свободные граждане.

Общение с ними тогдашней сибирской молодежи приносило величайшую пользу в просветительном отношении.

Нужно помнить, что окраинная Восточная Сибирь, разбросанная на тысячи верст, почти не имела учебных заведений, кроме иркутской гимназии. При всей жажде к просвещению молодежь оставалась без образования, довольствуясь только текущей литературой, сжатой цензурными тисками.

Семь лет скачи, из Сибири ни до какого учебного заведения не доскачешь.

Таковы были образовательные средства тогдашней Сибири...

Понятно, что декабристы ответили на запрос и были хоть для маленького кружка просветителями и учителями, разумеется, учителями не в школьном смысле. Впрочем, и в последнем случае по недостатку педагогического персонала они охотно брали на себя обязанности домашних учителей и руководителей по воспитанию юношества.

По присущей им всем скромности и политической зрелости они своих учеников или собеседников не втягивали в политическое новаторство, не разжигали страсти, не звали на баррикады, не проповедовали бунты и заговоры. Они сами прекрасно поняли, что несвоевременная политическая агитация может только порождать репрессии и тормозить естественное развитие и рост общества.

Они полагались только на то, что просвещение мало-помалу разольется в массах и само собою явится самосознание и гражданская зрелость, а вместе с нею и поступательное движение...

Я, как знавший некоторых лично и имевший с ними сношения и переписку, счел своей обязанностью в коротеньких хотя бы воспоминаниях бросить в урну истории маленькую крупицу...

Не боясь того, что, может быть, в своих воспоминаниях коснусь уже известных фактов, я тем не менее придержусь тех впечатлений, какие сохранил от моего знакомства с пионерами русской гражданственности и бывшими борцами за свободу, погребенными в рудниках Сибири.

Полвека прошло с тех пор, как я впервые познакомился с Михаилом Александровичем Бестужевым в Селенгинске, где он постоянно жил. Это было в 1859 году.

В далекой провинции, как Сибирь, в захолустных городках общество группировалось только в большие праздники, именины, свадьбы и крестины. В остальное буднее время все ютились по своим уголкам, в своих семьях.

На этот раз Селенгинск оживился приездом гостей из Кяхты, в числе которых был и я. Праздновались именины моего тестя Дмитрия Дмитриевича Старцева 26 октября. Гостиная и зала наполнились гостями. Все селенгинское общество: офицеры, артиллеристы, офицеры казачьего войска, купцы, местное духовенство. Кяхтинские, верхнеудинские гости, собравшись в кучки, неумолчно шумно беседовали.

- Михаил Александрович Бестужев, - представил мне мой тесть, вводя в кабинет, где сидел Михаил Александрович в большом вольтеровском кресле.

Общительность, приветливость сразу расположили меня в его пользу.

Вот как я увидел его и как могу передать его портрет. Было ему тогда уже за шестьдесят лет, среднего роста, с полуседой головой на сухой жилистой шее, с выдающимся кадыком, бритыми баками и подбородком, с нависшими на губы усами, с толстыми бровями, из-под которых весело смотрят живые серые глаза, всегда воодушевленные мыслью, лицо сухое, кожа чистая, на лбу и висках с фиолетовыми жилками, сбегающими по щекам, нос с небольшим горбом. Движения живые и энергичные. Черный сюртук точно висит на его худощавых плечах, белый жилет, серые широкие брюки и белый большой ворот рубашки, падающий на плечи, - весь его наряд.

Пусть не посетует читатель, что я, описывая наружность Михаила Александровича, точно отмечаю паспортные приметы. Его портрет, помещенный в «Историческом Вестнике» за 1906 год, далеко не дает представления о чертах его лица и наружности, как изображение молодых лет.

Несколько сутуловатая фигура с расставленными ногами, с трубкой в руках на длинном черешневом чубуке, из которого пускался дым Жуковского табаку. Тогда папиросы едва входили в моду.

В то время злободневною темой был Гарибальди и его успехи на Апеннинском полуострове в борьбе по объединению Италии. Все симпатии. разумеется, были на стороне героя. Также в горячей беседе часто чередовались имена Мадзини, Кошута, Герцена и других поборников свободы и национальной самобытности.

Беседующие замыкали Михаила Александровича в тесный кружок и вели оживленную беседу о современной политике, прислушиваясь к его решающему голосу.

Лондонская печать Герцена возбуждала тоже живейший интерес. Издаваемые им «Колокол» и «Полярная звезда» читались с жадностью и комментировались на все лады.

Тогда Герцен был известен под именем Искандера по его популярному псевдониму. «Колокол» его не только звонил, но даже нередко бил в набат и слышен был в самых далеких глухих окраинах. Свободное смелое слово Искандера при царившей строгой цензуре производило, конечно, сильное впечатление на читателя. Запрещенный плод всегда сладок. Несмотря на страшную ответственность за распространение его, он проникал всюду и передавался от одного к другому с величайшей осторожностью. Но ни страх перед карой, ни трудность получения его, а тем паче хранения у себя дома не останавливали любознательного читателя.

Другим животрепещущим вопросом был вопрос «об улучшении быта крепостных крестьян». Так боязливо и осторожно подходили к разрешению его, что не упоминали слова «освобождение». Все мыслящее общество чутко следило за ходом его и всеми препятствиями к разрешению этого Гордиева узла.

Михаил Александрович горячо принимал к сердцу всякое известие и волновался от неправильной, по его мнению, постановки вопроса. Волнения Михаила Александровича и горячность в беседах об освобождении крестьян понятны. Он, в числе других своих единомышленников, освобождение крестьян от крепостной зависимости клал в основу замышляемого тогда государственного переворота. Из всех заговорщиков не было ни одного голоса против освобождения, несмотря на то, что все они были в большей или меньшей мере владельцами крестьян, а некоторые из них очень крупными помещиками.

Переживавшие эту эпоху все благомыслящие русские испытывали и радость и тревогу, надежды и опасения. Осведомленность по этому вопросу черпалась только из газет, а газеты проходили известное чистилище - цензуру, которая была строга беспримерно. Из России, кроме газетных, шли вести путем устных рассказов приезжих из России и из получаемых писем от родных из очага событий.

Самые достоверные сведения получал Михаил Александрович от сестры своей, Елены Александровны, из Москвы. Она была неутомимой корреспонденткой, сообщавшей все новости политические, общественные и семейные, или, лучше сказать, хозяйственного свойства. Она занималась издательством сочинений брата Александра Александровича (Марлинского). От этих-то крох питался с семьей и Михаил Александрович, с прибавкой небольших сбережений от своего сельского хозяйства да от преподавательской практики в знакомых и дружеских семействах селенжан.

Таков был первый день моего знакомства с Михаилом Александровичем Бестужевым. Этому минуло чуть не полвека, а в настоящее время, когда я решился огласить в печати мои воспоминания, исполнился 80-летний юбилей со дня декабрьских дней.

Восемьдесят лет тому назад, 14 декабря, лучшие образованные люди того времени на Сенатской площади кровью запечатлели свои идеи. Многие поплатились жизнью, многие искупили свои увлечения вечной ссылкой в рудниках Сибири, многие там положили свои кости и немногие возвратились чрез десятки лет на свои пепелища доживать свои старческие дни. Всех их история или, вернее сказать, случайные воспоминания, почтили благодарной памятью. То, что считалось тогда неосуществимой мечтой, теперь переходит в факт. Неудержимый ход истории народов делает свое дело не прерываясь, не останавливаясь идет вперед, делая государственное строительство.

Тогда только маленькая горстка передовых русских людей пришла к сознанию неизбежности перехода от абсолютизма к свободе, от непроглядной тьмы к свету. И эта маленькая величина предприняла грандиознейший государственный переворот, оказавшийся не по силам и кончившийся гибелью цвета русской интеллигентной молодежи.

Тогдашняя Россия крепостного права и чиновничества, можно сказать, сплошь малограмотная, была совершенно не подготовлена к гражданственности и свободным учреждениям, не имела достаточного контингента образованных людей, чтоб воспринять новые формы правления, проникнуться убеждением в их необходимости. Понятно, что попытка этой маленькой кучки людей не имела под собой почвы, а масса не только ее не поддержала, но даже встретила враждебно.

Катастрофа разразилась в мрачный, полутемный день 14 декабря 1825 года. Картечи сделали свое дело, и Сенатская площадь опустела. Московский полк бросился по Галерной и выбежал на набережную, спустился на тонкий лед Невы, который обрушился. Многие московцы в холодной купели нашли могилу.

- Когда мои молодцы были притиснуты к стенам Синода и Сената, - говорил Михаил Александрович Бестужев, - картечь сыпалась на нас градом, но московцы стойко выдерживали огонь. Один из залпов подкосил моего фельдфебеля, бравого молодца Свистунова, только что мною перед филипповками повенчанного. Когда я наклонился к нему, чтобы заткнуть носовым платком бившую кровавым фонтаном рану, он без стона и жалобы успел проговорить: «Оставьте, ваше благородие... умру за... не оставьте жену».

Моя рота уже дрогнула. Еще град картечей, и она неудержимо бросилась по Галерной... Хотя я искал момент ее задержать, но уже весь Московский полк был в замешательстве и через несколько минут стремительно напирал уже на бежавших впереди узкой улицы, обстреливаемый из орудий со стороны площади. Главная катастрофа произошла на неокрепшем еще льду Невы, где я предпринимал последнюю попытку задержать бегущих, сделать уже первое построение рядов... но лед не выдержал.

Рассказ свой Михаил Александрович вел живо и увлекательно, его старческие глаза светились, жестами он подтверждал недосказанное. Как теперь его вижу с трубкою в руках на длинном черешневом чубуке. Когда в трубке гас огонь, то Филька живо подносил зажженную бумажку, и снова Михаил Александрович пускал клубы дыма Жуковского табаку. Его средний рост как бы сокращался небольшой сутуловатостью. Серая пара лежала на его плечах несколько мешковато, воротник белой рубахи à l’enfant спускался до плеч. Волосы с значительной проседью, уступая место высокому лбу, зачесанные на виски, разделялись косым пробором.

Этот рассказ относится к началу шестидесятых годов, уже по выходе декабристов из Петровской тюрьмы, из которой освободясь, поселились братья Бестужевы, Николай Александрович и Михаил Александрович, и К.П. Торнсон в г. Селенгинске. Тут они устроились на берегу реки Селенги, три версты ниже города Селенгинска, окруженные скалами, точно для защиты выбирая выгодный стратегический пункт. И правда, для проезда к ним вела лишь высеченная в скале одна дорожка.

Дом Бестужевых стоял особняком со службами, построенный из сосновых бревен, в пять или шесть комнат, обставленный необходимой мебелью. Украшала его гостеприимная хозяйка, Мария Николаевна, жена Михаила Александровича, урожденная Селиванова, сестра местного офицера. Тут же в их доме жила и незамужняя сестра Марии Николаевны - Наталья Николаевна. Радостью и утешением был маленький сынок Михайла Александровича - Коля, четырехлетний мальчик, названный так в память Николая Александровича.

У Бестужевых собиралось самое веселое общество из местных горожан и офицеров квартирующей батареи и штаба 3-й казачьей бригады. Хозяева не заставляли скучать своих гостей, и все чувствовали себя как дома.

Михаил Александрович был занимательный собеседник и неистощимый рассказчик о тюремной жизни, которую он умел разнообразить. Петровская тюрьма для многих узников была университетом, где недостаток образования пополняли те, которым служба и светские удовольствия в жизни не давали свободного времени. Доктора, инженеры, артиллеристы - каждый по своей специальности - читали лекции. Никто ими не манкировал, и аудитория каждого лектора была полна.

Получаемые книги и журналы на всех европейских языках не оставляли места для скуки. Хотя всякая книга проходила через цензуру коменданта Лепарского, он не имел физической возможности их просмотреть даже поверхностно, но должен был поставить свою цензурную отметку. Не владея многими европейскими языками, Лепарский поневоле должен был делать надпись, что «читал» книгу, писанную на неведомом ему языке. На одной книге на еврейском языке написал «видал». Любознательность узников была настолько велика, что не осталась в пробеле и еврейская литература. Таких филологов, разумеется, было немного. Но общеевропейская литература была многим доступна.

Боюсь повторить то многое, что уже имеется в печати и поэтому ограничиваюсь слышанным только из уст самого М.А. Бестужева.

Не чужды были некоторым талантливым узникам и искусства. Николай Александрович Бестужев был далеко не заурядным художником-живописцем. Много портретов кисти и карандаша его сохранилось и в семье моего тестя Дм. Дм. Старцева, селенгинского жителя. До настоящего времени, надеюсь, сохранились портреты декабристов, тоже карандаша Николая Александровича, бывшие у меня и во время оно переданные моему знакомому в Москве, который, как слышно, увековечил их память, издав альбом.

Кроме живописи, Николай Александрович был механиком, часовщиком, каретником, шорником. Это был большой талант по всем искусствам и ремеслам. Двухколесные кабриолеты его, называемые «сидейками», до сих пор не заменимы другими подобными экипажами по своей легкости и целесообразности. Они распространены по всему Забайкалью и Иркутской губернии. И важнее всего то, что распространение ремесел в Забайкалье, в особенности в степях между бурятами, всецело принадлежит Н.А. Бестужеву. Старожилы буряты хранят о нем до сих пор благодарную память.

Много трудился Н. А. над усовершенствованием стенных часов-хронометра. Знатоки отзывались с большой похвалой об этого рода усовершенствовании. Н. А., как моряк, в своей морской служебной практике много посвящал времени хронометру, так как на точности его, как известно, основываются все вычисления моряка. Редкой специальности не знал Н. А., до сельского хозяйства включительно. Его почину принадлежит в Селенгинске разведение мериносовых овец, культивирование которых шло очень успешно и обещало полное развитие, если бы инициаторы этого предприятия дольше оставались в этой стране.

Николай Александрович был редкий патриот и на смертном одре болел душой за участь Севастополя, и последние его слова были о нем: «Держится ли Севастополь»? [...]

Я читал биографию Николая Александровича Бестужева, составленную и присланную в рукописи к брату его Михаилу Александровичу в Селенгинск Михаилом Ивановичем Семевским. Как теперь помню толстую тетрадь, исчерканную то красным, то синим карандашом вдоль и поперек. Этот карандаш принадлежал цензорам-охранителям... чего - трудно сказать. Словом, они хоронили память о лучшем гражданине своего отечества, как выразился биограф... вот какие были вторичные торжественные похороны Николая Александровича...

А на самой рукописи надпись цензурного комитета гласила: «Так как рукопись эта составляет апологию Николая Александровича Бестужева и лиц, участвовавших с ним в заговоре, то не может быть допущена к печати».

Была ли где напечатана рукопись М.И. Семевского, - я в периодической литературе не встречал.

Михаил Александрович Бестужев пережил всех своих братьев: Николая Александровича, Александра Александровича (Марлинского) и Павла. Он умер в Москве, возвратившись через сорок лет из ссылки, похоронив всех своих близких в Сибири.

Средства его в Сибири, как я уже сказал, были очень скромные, но безбедные. Жил он в Селенгинске со всеми в ладу и дружбе и был всеми любим и уважаем. Многие ученики его, что называется, вышли в люди и своим честным направлением и относительным образованием резко выделялись из окружающей среды купечества, в то время жившего по Домострою. Жил он в Селенгинске безвыездно и только раз ездил в Кяхту (90 верст) погостить у хороших знакомых, уступая самым искренним неотвязным приглашениям.

Это было в бытность градоначальником там Деспот-Зеновича, который старался оживлять общество и «эмансипировать» его в духе времени. Тогда же возникла газета «Кяхтинский листок», в которую Михаил Александрович дал по просьбе Деспот-Зеновича статью в форме письма к сестре своей Елене Александровне.

Приезд М. А. в Кяхту был рядом праздников, и к этому же времени вытащили из Петровского Завода «медведя», как называл его Михаил Александрович, Ивана Ивановича Горбачевского, последнего соратника, товарища его. Этот в высокой степени добродушный человек, простой, доступный каждому поселянину, стяжал себе доброе имя и память. Этот «последний из могикан» единственный оставался и умер в Сибири, в своем Петровском Заводе. Мы, молодежь того времени, за 200 верст ездили на «поклонение» к Горбачевскому, как правоверные в Мекку.

Так «этого медведя» вытащили в Кяхту и чествовали двух «последних». К тому же это время совпадало с рассветом русской мысли, с пробуждением литературы, с более свободным словом и большими надеждами на будущее. Тогда уже втихомолку говорили о возможности конституции для России. Да, это было время шестидесятых годов, время больших надежд и упований. Понятно, что, находясь нашими гостями, пионеры свободы давали нам подъем духа, электризовали нас; тогда кяхтинское общество обогатилось образованными людьми: Мерцаловым, Кокошкиным, Реуцким и некоторым педагогическим персоналом, значительно освеженным.

Под редакторством Петра Саввича Андруцкого, учителя женской гимназии, стал выходить «Кяхтинский листок». Этому изданию обрадовались, точно Светлому Христову Воскресению, и всеми мерами ему способствовали: собирали для него сведения, писали статьи, вербовали подписчиков. Явилась местная обличительная литература, всполошившая весь чиновный мир.

Вдохновителями высоких порывов нельзя было не признать учителей наших, бывших узников Петровского каземата. Мир их праху, пионерам света и добра! Они тяжкой каторгой искупили свои увлечения, не пришедшиеся ко времени, а опередившие события ровно на восемьдесят лет. Тело их было заковано в железо, но мысль, идеи были свободны и разбрасывались как доброе семя на благодарную почву.

Передо мною лежат каким-то чудом уцелевшие письма М.А. Бестужева и И.И. Горбачевского, только часть не затерянная, а выжившая почти полвека.

Первое письмо Бестужева помечено 17 мая, полагаю, 1862 года, так как год не обозначен. Письмо это, как видно, писано вскоре после посещения Кяхты. В пояснение нужно сказать, что Михаил Александрович наш маленький кяхтинский кружок называл в шутку «Соединенными Штатами», по тому увлечению политическим строем этой страны, какое мы питали к Америке.

Вот что было начертано:

«Возлюбленной братии в Соединенных Штатах сущих здравия и благоденствия желаю.

Пока не изобретен язык для выражения чувств благодарности, примите простое русское спасибо за ваш радушный прием и приязнь. Пребывание в Кяхте останется навсегда в моем сердце. Жаль, что наш сморчанский студент Горбачевский не приехал ко мне перед моим отправлением к вам. Если бы он тогда мне попался в лапы, я тогда б его похитил, как красавицу, и бросил бы в живые волны кяхтинской жизни, - в них бы он достаточно переварился, чтобы изменить свое предубеждение против вашего, как он и теперь зовет, Забалуй Городка. Но подождем, он не избежит этой участи.

Приложенное к Котову письмо, пожалуйста, добрейший Петр Иванович, запечатайте в конверт, сделайте адрес и передайте лично Якову Федоровичу. Вы знаете русскую натуру - иной доморощенный сужет с большею охотою вынет из кармана сторублевую бумажку, чем решится на клочке бумаги нацарапать десять слов. Узнайте от него решение и уведомьте меня. Пожмите от меня дружески руку всей младой и вольной братии - их перечислять лишне - вы их знаете. Андруцкого*1 попросите извинить меня, что не посылаю с этой почтой обещанной статьи в «Кяхтинский листок». Постараюсь прислать с будущей почтой.

Анне Дмитриевне поклон, Митю поцелуйте. Каково-то поживает Лоля*2. Пожалуйста, уведомьте. Обнимаю вас. М. Б.

Я перед вами невежливо виноват. Вы брали для детей билеты на аллегри, и я совсем забыл об этом. Пожалуйста, простите и напишите, сколько я должен».

«Селенгинск, 23 декабря 1861 года.

Примите душевное поздравление с наступающими праздниками, добрейший Петр Иванович. Желаю вам, сыну Света, провести их, как подобает, в радости и в веселии духа при праздновании и рождении на земле первого либерала, первого санкюлота, как его называли проснувшиеся от ига французы, первого студента прав и юстиции. Но так как вы из числа существ, носящих на костях плоть смертного, то желаю вам тоже всех земных и житейских благ и удовольствий, подобных тому, которым вы наслаждались, празднуя 14 число.

В этот день вы праздновали русское Светлое Воскресение истины, когда ее русский Пилат похоронил и запечатал своею печатью, не воображая, что она когда-нибудь на Руси воскреснет. Я хотя был отсутствующим при празднестве вашем, но духовно витал в вашем тесно благородном кружке! Я уверен, что и все наши товарищи, сокрытые уже в гробах, восстали, как это было при Воскресении Спасителя, и присутствовали с вами. Благодарю всех вас за эту почтенную тризну по погибшим за истину.

Что же касается до поступка Деспот-Зеновича, то, по правде сказать, он мне кажется смешон и жалок, чтобы не сказать чего-нибудь более. В его фамилии заключается полная характеристика его личности: он нагл, дерзок, как всякий деспот; подл и низок, как перекрещенный польский жид, какой-нибудь Зенович.

Сделав дурной поступок, у него не достает настолько правоты, чтобы сознаться в нем, а вывертывается, как провинившийся школьник. Желая удовлетворить ваше любопытство, я излагаю, как было дело. Когда деспотическая рука сибирского Омара коснулась книгохранилища Пестерева, он уведомил меня, что не только покупать мои книги он не может, но не знает, куда сбыть свои, прибавив, что он надеется продать библиотеку в Кяхту, и потому советовал сбыть там. Я так и сделал. Ф.Ф. Кокошкин заехал проездом из Иркутска ко мне и охотно взялся хлопотать об этом. Посетив меня другой раз, он привез мне мой каталог с отметкой на нем книг, взятых Зеновичем и Карповым.

Выбранные книги я запаковал в общую посылку и послал через Г.М. Сахарова, который отдал ее лично от моего имени. При посылке письма не было, а на упаковке было только означено число книг, взятых Зеновичем и Карповым, с означением их цены и с просьбою к Зеновичу отобрать свои книги и остальные передать Карпову.

Недели через две Ф.Ф. Кокошкин заехал ко мне, отдал деньги от Карпова, ничего не. упоминая о деньгах Зеновича. С моей стороны было неделикатно спросить его об этом предмете, зная их уже весьма нехорошие отношения с Зеновичем. Я промолчал и таким образом молчал уже шесть месяцев, полагая, что Зенович не присылает деньги потому, что из назначенных его персоною книг была не выслана одна, именно: текст к описанию Белого моря с картами этого моря и Ботнического залива адмирала Рейнике.

Когда эта книга мне была возвращена из чтения, я отослал ее и карты чрез нашего почтмейстера, который просил Рассказова передать посылку и письмо от моего имени, что тот и сделал едва ли не лично. Скажите, мог ли после всего этого Зенович предполагать, что вся эта история идет от имени Пестерева?

Предположим, наконец, что он был в заблуждении, что он забыл слова Кокошкина, действующего от моего имени, предположим, что я забыл о получении денег через Кокошкина, или, что еще нелепее, что Кокошкин забыл мне их отдать, - то почему он не взял на себя труда отдать деньги за последнюю присылку книг и карт хотя бы Пестереву, ежели только он нашел сходство в подписи моего имени с Пестеревым.

Он это мог сделать тем более удобнее, что Пестерев тогда уже был в Кяхте, и недоумение разрешилось бы очень просто. Но Зенович-Мудрый предпочел молчание платежу и думал, что этим способом он так же отделается, как он эту проделку употреблял с кяхтинцами. Вы, вероятно, поняли, что меня бесит не ничто как денежная сделка, а польская дерзость и неделикатность против человека, который ему ничего не сделал худого. Он, вероятно, меня вызывает это сделать. Обнимаю вас с моим дружком. Вас любящий М. Бестужев».

Записка от 15 ноября (ранее сего письма): «Мария Николаевна просит покорнейше купить в Кяхте сотню китайских яблочков, 5 фунтов рязани, 12 фунтов ореховой пастилы. Михаил Александрович покорнейше просит Петра Ивановича спросить у А.И. Деспот-Зеновича, получил ли он через кяхтинского почтмейстера Рассказова его письмо и карты Белого моря и Ботнического залива, и ежели он получил, то сказать Зеновичу, что Михайло Александрович крайне удивляется, не получая ответа на его письмо.

Прошу вас не забыть похлопотать о продаже фортепьян (цена 150 руб. серебром)».

Воздержусь комментировать о больших недоразумениях между М.А. Бестужевым и А.И. Деспот-Зеновичем. Поводом к неприятным отношениям послужили, разумеется, не одни денежные расчеты, а более глубокие причины, которые лежали в политических взглядах того и другого. М.А. Бестужев не мог переваривать заносчивую натуру Деспот-Зеновича.

В политических вопросах рознь лежала в вопросе, разумеется, польском. М.А. Бестужев всегда был и истинно-русским и пламенным патриотом и не мог мириться с польскими тенденциями, проводимыми Деспот-Зеновичем.

- Недаром вы, Александр Иванович, избрали днем открытия «Кяхтинского листка» день 4 мая, - сказал Михаил Александрович после горячего спора.

- А почему вы думаете?

- Понятно, вы хотели почтить годовщину Барской конфедерации.

- Да. Но 1768 г. не должен забываться истым поляком. Вы правы, я день открытия «Кяхтинского листка» приурочил именно ко дню открытия Барской конфедерации.

Этот горячий разговор происходил в моем присутствии, в салоне С. С. С-вой в Кяхте, выгодно освещая русскую натуру и русское самосознание Михаила Александровича. По своим воззрениям, по своим действиям, русским идеям он вполне заслуживает почтенный эпитет «гражданина».

Нужно ли говорить, что идеи гражданства, проводимые декабристами, опередили время и события ровно на восемьдесят лет. Он провидел и пророчески сказал в письме своем ко мне, «что она (истина) когда-нибудь на Руси воскреснет». Да, день воскресения настал, и кости бывших борцов за гражданскую свободу будут спокойно лежать в своих гробах.

Дом Михаила Александровича был постоянным приютом как местных, так и приезжих интеллигентов, где они находили радушный прием и оживленную разумную беседу, подчас веселую и остроумную, приправленную анекдотами из былого времени.

Первый свободный шаг Михаила Александровича в более отдаленные края, чем Селенгинск, был на Амур, куда он ездил по поручению одной коммерческой компании.

Такое путешествие не только его освежило, но и несколько поправило его довольно стесненный бюджет. Он с удовольствием вспоминал это путешествие.

Отъезд его в Москву сопровождался благими пожеланиями и вместе с тем горестным чувством утраты хорошего, добросердечного, отзывчивого на всякое чужое горе соседа-гражданина.

Не могу упомянуть о некотором ребячестве нашем, в котором он играл роль посредника-миротворца.

Это было в исходе пасхальной недели. Кяхтинцы в числе пяти-шести человек предприняли прогулку в Селенгинск, и я принял участие в этой компании. Но, к сожалению, между мною и неким К. С. К. возник довольно серьезный конфликт, поведший к разрешению его дуэлью. Я поехал к Михаилу Александровичу Бестужеву, рассказал ему всю историю и пригласил моим секундантом.

- Вот-те раз, - воскликнул Михаил Александрович, - на берегах Селенги рыцари! Право, братцы, это и смешно и печально. А кто секундант со стороны К.?

- Полковник С...

- Мне надо прежде всего потолковать с ним, и нельзя ли будет эту глупую историю кончить театральным фарсом.

Переговоры к миру не привели.

В субботу рано утром Михаил Александрович приехал ко мне.

- Вот пара пистолетов, подарок брата Александра*3. Я их почистил сам, привел в надлежащий порядок. Желательно, - добавил Михаил Александрович, - чтобы эта комедия кончилась комедией.

В пяти верстах от города Селенгинска при переправе через реку Селенгу, на так называемой Стрелке, в прибрежном острову, собрались действующие лица. Когда брал от секунданта пистолет мой противник, то едва его удержал в руках, так волновался и был бледен и бел, как полотно. Замеченную робость противника я уже причислял к моим шансам.

Под ногами хрустела и скользила береговая галька, на которой шагали секунданты, определяя барьер. [...]

Двадцать шагов...

Паф...

- За вами... остальных слов я не слышал.

Паф... Это был мой выстрел, умышленно с поднятым дулом вверх.

Я, бросив пистолет, быстро пошел к моему... нет, уже не противнику... [...]

Так кончился сыгранный фарс, в котором действующие лица вошли в свои роли настолько, что не подозревали того, что они были только актерами в трагикомедии.

Впоследствии Михаил Александрович признался, что он и не ожидал от такого поединка печального исхода. Привел я этот эпизод потому, чтобы яснее показать ту тесную связь Михаила Александровича с обществом, с которым он сжился и с которым делил все радости и горе.

Все окружное население чтило и уважало его. У кого радость - зовут его на именины, на крестины, на свадьбу; у кого горе - идут у него искать совета, помощи...

Расставя ноги, с трубкою на длинном черешневом чубуке, внимательно выслушивал он собеседника или собеседницу.

- Ну?

Это «ну» значило, что Михаил Александрович терпеливо ждет продолжения рассказа.

- Ты, матушка, сама виновата. Корову ты продала, не спросясь мужа. Вот теперь и пеняй на самое себя. А крепко он того...

- Вся в синяках, кормилец. Нужда была.

- Ну, дело поправимо. Корову я тебе дам на все лето доить. Осенью ты мне ее сдашь обратно; да и толку-то от нее уж не будет, а придется сеном зиму кормить.

Корову дал безвозмездно, ребятишек сделал на все лето с молоком.

Марья Николаевна пожалела новотельную холмогорку, но не упрекнула за доброе дело. Дойных коров у Михаила Александровича и у самого было всего три головы.

Так нередко Михаил Александрович делился со своими бедными соседями.

Он был преподавателем при детях местного купца Д.Д. Старцева. Старший сын Семен Дмитриевич, приготовленный Михаилом Александровичем, уехал в Москву в университет, двое младших, в возрасте 14-15 лет, проходили под непосредственным руководством Михаила Александровича гимназический курс. Семейство Старцевых состояло с Бестужевыми не только в дружбе, но и в родственных связях: Николай Александрович у Дмитрия Дмитриевича крестил детей и в малолетстве был тоже их наставником. Жена моя, урожденная Старцева, была крестницей Николая Александровича, а также и сестра ее Ф.Д. Обе, приготовленные им, поступили и окончили иркутский институт благородных девиц.

Из всех портретов, писанных Николаем Александровичем, теперь хранится у моей дочери портрет ее бабушки, Агнии Никитичны, урожденной Сабашниковой. Другие портреты работы Николая Александровича остались в Селенгинске, в доме Старцева, где я не был уже более 30 лет. Там теперь на пепелище Бестужевых остались два полуразрушенных памятника: Николая Александровича Бестужева и Константина Петровича Торсона.

К сожалению, к могиле их заросла тропа народная. Давно забыты...

*Пётр Иванович Першин (1835-1912), уроженец Забайкальского села Караксары. Отсюда псевдоним и добавка к фамилии. В 1849 году окончил Нерчинское уездное училище, в 1857 году начал службу в купеческих конторах, сотрудничал в «Кяхтинском листке» и других сибирских периодических изданиях. Дружил с декабристами и был видным представителем передовой сибирской общественности.

*1 Редактор «Кяхтинского листка».

*2 Лёля, дочь Михаила Александровича, жившая в то время в Кяхте у С.С. Сабашниковой, училась в Троицкосавской женской гимназии.

*3 Александра Александровича Бестужева (Марлинского).