Несчастные счастливцы. Отцы и дети преддекабристской эпохи

Автор: Ирина Грачёва

В июле 1786 года в дневнике секретаря Екатерины II А.В. Храповицкого появилась запись: «Введен был ввечеру Д. М. М. на поклон». Так началась блистательная карьера 28-летнего Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова. Дмитриевы-Мамоновы принадлежали к старейшей русской аристократии, исчисляя свой род от потомков Рюрика князей Смоленских. Но со временем их древняя фамилия захудала и утратила княжеский титул. Отец Александра жил вдали от двора в Москве и дослужился до действительного тайного советника.

Александра же приметил могущественный князь Потемкин и взял в адъютанты. Между ними существовало дальнее родство, но, видимо, благосклонное внимание Потемкина было вызвано не этим, а счастливой внешностью молодого поручика: его ладная фигура, нежно-фарфоровое личико с тонкими чертами и соблазнительным очерком капризно приподнятых бровок невольно останавливали на себе взгляд. Потемкину, надолго покидавшему двор, чтобы руководить военными действиями в Крыму, необходимо было, чтобы около императрицы постоянно находился преданный его интересам человек. Изящная красота «куколки»-адъютанта пришлась тут весьма кстати.

Александр, слегка оробевший на первых порах в императорских чертогах, быстро освоился и привел в восторг Екатерину неожиданным фейерверком своих талантов и самых привлекательных свойств характера. За щегольство он получил в интимном кругу прозвание «Красное платье». Екатерина писала своему французскому корреспонденту Ф. Гримму: «Это «Красное платье» облекает существо, которое имеет превосходнейшее сердце, соединенное с самой глубокой порядочностью; ума в нем словно на четверых, бездна неиссякаемой веселости, много оригинальности в понимании вещей и в манере передавать это, превосходное воспитание, осведомленность в высшей степени во всем, что может придать блеск уму.

Мы скрываем, словно преступление, нашу склонность к поэзии: мы страстно любим музыку; наше восприятие во всем отличается редкостной быстротой; Бог ведает, чего только мы не знаем наизусть; мы декламируем, мы болтаем, у нас тон лучшего общества, мы чрезвычайно вежливы; мы пишем по-русски и по-французски так, как редко кто у нас пишет, как по стилю, так и по сущности; наша внешность совершенно соответствует нашему внутреннему миру: у нас очень правильные черты, превосходные черные глаза с таким очертанием бровей, каких почти и не видано; рост выше среднего, благородный вид. легкая походка...»

На четвертый день своего пребывания во дворце Александр отослал Потемкину многозначительный подарок: золотой чайник с надписью на французском языке: «Более соединены по сердцу, чем по крови». Это был одновременно и знак прощания с патроном, службу у которого оставлял Александр, и благодарность за протекцию, ведущую к такому головокружительному возвышению, и своеобразная клятва верности.

Интересам Потемкина Мамонов служил искренней ревностно, отваживаясь даже на серьезные ссоры с его противником Алексеем Орловым. «Сашенька тебе кланяется и тебя любит, как душу, и часто весьма про тебя говорит», - писала Екатерина «светлейшему». М. Гарновский, доверенное лицо Потемкина, постоянно держал князя в курсе придворных событий, передавая: «Преданность Александра Матвеевича к его светлости можно смело назвать примерною в свете». И уверял: «Все делается по желанию его светлости».

Александр Матвеевич умел производить впечатление: его гордая осанка, самоуверенный тон, счастливая способность к месту ввернуть острое словцо не только влюбчивой императрице, но и искушенным иностранным дипломатам внушали представление о нем как об очень умном и толковом человеке. Французский посланник Л. Сегюр сообщал: «Екатерина II назначила нового флигель-адъютанта Мамонова, человека отличного по уму и по наружности...»

Сама Екатерина, надеясь видеть в нем помощника в многотрудных государственных заботах, заявила Храповицкому: «Он разумен и будет присутствовать в Совете, чтоб иметь там свой глаз». Император Иосиф в угоду Екатерине сделал Мамонова графом Священной Римской империи. И только сам Потемкин и его близкие знали, чего на самом деле стоит бесценный Сашенька. Гарновский деликатно сообщал Потемкину: «В усердии Александра Матвеевича сомневаться нельзя, да и силы его противу прежнего не умалилися, но сей не имеет в делах столько практики и чужд иногда той расторопности, чтоб уметь дать на все встречающиеся вопросы надлежащий ответ...»

Государственные дела для Александра были скучны и тягостны. Он и в повседневных-то легко попадал впросак. Гарновский рассказывал, как однажды граф Брюс в присутствии Мамонова завел разговор о намерении продать одну из своих деревень богатому предпринимателю Баташову. У Александра глаза загорелись. Он тут же упросил графа уступить эту деревню ему, пообещав за нее солидную сумму. А Гарновскому втихомолку похвалился, «что он в покупке не ошибся, потому что торговал заводчик и, следовательно, человек в покупке деревень толк знающий».

Гарновский, изумленный таким своеобразным критерием оценки «кота в мешке», навел официальные справки и быстро выяснил, что деревня неважная и таких денег вовсе не стоит, что торга с Баташовым не было, а его имя Брюс использовал, чтобы набить цену (рассчитывая именно на доверчивое простодушие Александра. Когда Гарновский все разъяснил Мамонову, тот поспешил отказаться от покупки.

Видимо, даже хорошей военной выучкой бывший баловень Потемкина не отличался и верхом держался нетвердо. В одном из писем к Потемкину Екатерина сообщала, что Александр «выздоравливает от своего несчастливого с лошади упадения...»

Однако, когда Россия в 1788 году оказалась на грани столкновения со Швецией и начались спешные военные приготовления, новоиспеченный полковник Мамонов обязан был сменить-таки щегольской придворный костюм на походную амуницию. Гарновский встревоженно посылал Потемкину свежие новости: «Государыня точно намерена стоять с резервным корпусом в лагере. Не было бы сие вредно здоровью ее величества».

Причину столь воинственного пыла, проснувшегося вдруг в стареющей монархине, отгадать было нетрудно: «Резервный корпус состоять имеет под командою графа Александра Матвеевича...» Ради него императрица готова была покинуть роскошные апартаменты своего дворца и уйти хоть в походную палатку. По счастью, на этот раз все обошлось, и Мамонову не пришлось демонстрировать свое воинское искусство. А Екатерине не довелось проверить справедливость русской пословицы насчет рая с милым в шалаше.

Зато в умении придумывать придворные развлечения и со вкусом разнообразить вечера интимного кружка Екатерины Александру не было равных. Увлеченный музыкой и литературой, он любил театральные зрелища. Постановки придворного театра сменялись маленькими сценками, которые игрались то в покоях Екатерины, то в комнатах графа. При дворе наступила эпоха безудержного сочинительства.

Екатерина сама писала пьесы для своего театра и, веря в литературный талант Александра, поручала ему их править. Тот тоже взялся за сочинение маленьких пьесок, но работа, требующая вдумчивости и усидчивости, скоро ему надоедала. Храповицкий в дневнике однажды записал, что, приступив к работе над очередной пьесой, Александр «заленился и ре докончил, начав хорошо». И тогда, умиленная его талантом. Екатерина села сама дописывать его «шедевр».

Щедрые милости Екатерины сыпались на Александра как из рога изобилия. Государыня произвела его в генерал-адъютанты и одаривала дорогими презентами. В короткий срок он стал одним из богатейших людей России. Только в Нижегородской губернии у него было около 27 тысяч крепостных. Отец его был пожалован в сенаторы. Аппетит приходит во время еды, и Александр, проявляя истинно аристократический вкус, из всех возможных даров отдавал предпочтение бриллиантам. Но и этого ему было мало.

Однажды ему захотелось орден Александра Невского, который давался лишь за важные государственные заслуги. Даже видавшие виды придворные были ошеломлены столь непомерными претензиями. Обычно, потакавшая капризам любимца, Екатерина решила, что это уже слишком, и ограничилась покупкой для Сашеньки редкостной трости в 3700 рублей.

О развитии дальнейших событий красноречиво свидетельствуют рассказы Храповицкого и Гарновского. Храповицкий записал: «Сама изволила носить трость к графу Дмитриеву-Мамонову». Но не тут-то было: «Он притворился больным, не быв ничем доволен, но желтая ордена Александровского». Гарновский рассказывал: «Накануне Александрова дня он с государынею немножко поразмолвился и от сего три дня пролежал под видом лихорадки в постеле...»

Вряд ли это было только притворством. Незадолго до размолвки с императрицей из-за ордена произошло нечто, сильно подействовавшее на впечатлительную душу Александра. На празднике по случаю спуска нового корабля придворными было отмечено мимолетное, но милостивое внимание императрицы к безвестному секунд-майору Казаринову. У Мамонова возникло подозрение, что ему готовят замену, и, по словам Гарновского, «пункт о Казаринове весьма его беспокоил».

Чем большими милостями осыпала Александра императрица, тем больше он боялся их лишиться. Категоричный отказ государыни исполнить прихоть любимца и пожаловать ему вожделенный орден мог расцениваться как явное доказательство ее охлаждения. Александр страшно разнервничался. А тут еще вдруг на вечере у императрицы Брюс вновь завел разговор о своей деревне, сообщив, что ее купил некий Казаринов.

По рассказу Гарновского, Александр мгновенно побледнел, переменился в лице и «почти умирающим голосом» заметил, что тот до сих пор слыл за человека бедного... А императрица в свою очередь не упустила возможности поддразнить капризника. «Вишь, не один Казаринов на свете, - лукаво улыбнулась она. - Покупает, может быть, не тот, о котором ты думаешь...»

Вряд ли она сама ожидала, какой эффект произведут эти слова: «Нельзя себе представить, в каком беспорядке граф тогда находился. Неизвестность, горечь, досада и отчаяние так сильно им овладели, что он принужден был, сказавшись больным, сойти вниз. <...> Пришед домой, начал он жаловаться на спазмы к груди, которые действительно начали его тогда же мучить и наконец до того усилились, что в Первом часу пополуночи надлежало ему пустить кровь, потому что жизнь его была в опасности. <...> Государыня, услышав о сем происшествии, залилась слезами.

Между тем графу сделалось легче, так что он ходил в верх и возвратился оттуда с Александровским орденом». Вряд ли русский двор видывал более курьезную ситуацию: генерал-адъютант, не побывавший ни в одном сражении, получил высокую правительственную награду за смертельную опасность, которой подвергся благодаря собственной ревности. Орден был заслужен вздохами, слезами и весьма кстати приключившимся сердечным приступом.

Однако при всем внешнем блеске, положение Александра при дворе было нелегким. По словам Гарновского, Мамонов жаловался, что ему «при дворе жить очень скучно» и что «между придворными людьми почитал он себя так, как между волками в лесу». Кроме, того, с первых же дней он испытал на себе всю тяжесть ревности государыни, донельзя влюбившейся в своего красавца-адъютанта. Храповицкий записывал со слов камердинера императрицы: «Сказывал Захар Константинович Зотов, что паренек считает житье свое тюрьмою, очень скучает, и будто после всякого публичного собрания, где есть дамы, к нему привязываются и ревнуют».

И тут, как на грех, Александру приглянулась 15-летняя фрейлина Дашенька Щербатова. Многие при дворе считали, что это она усиленно старалась заинтересовать его собой, так как ей, сироте, из милости взятой на казенное содержание, вряд ли приходилось рассчитывать на серьезное внимание со стороны расчетливых и искушенных в карьерных интригах екатерининских придворных. Кроме того. ее семья в прошлом была скомпрометирована крупным скандалом: за какую-то вину ее отец бесповоротно выгнал из дому свою супругу вместе с дочерью.

А сама Дашенька за год до истории с Мамоновым была уже замечена в амурных заигрываниях с одним из иностранных посланников. Простодушие же воспитанника патриархальной Москвы, плохо приживавшегося при дворе, делало его легкой добычей, а его богатство было слишком соблазнительным призом, чтобы заботиться о приличиях. В 1788 году Гарновский встревоженно сообщал Потемкину: «Стали примечать, что у Александра Матвеевича происходит небольшое с княжною Щербатовой махание». Сам же Мамонов возмущенно клялся, что считает «таковые слухи за пустые и негодные выдумки».

Но обворожительность Дашеньки, романтическая таинственность и будоражащая рискованность случайных встреч с ней сделали свое дело: Александру уже казалось, что он влюблен без памяти... Боязнь потерять милость Екатерины, ревность к возможным соперникам и одновременно раздражение из-за своей несвободы так расстроили нервы Мамонова, что он, не сдерживаясь, начал резко огрызаться в ответ на упреки своей высокой покровительницы. Кончалось это обычно слезами с обеих сторон и тягостными объяснениями.

Чем больше императрица сомневалась в искренности своего любимца, тем чаще вспоминала о «друге сердечном» Потемкине. В начале 1789 года Гарновский настойчиво пишет своему патрону, что Екатерина с нетерпением ждет его приезда: «Государыня в ожидании сильно скучает: «Боже мой, как мне князь теперь нужен!» Великолепный князь Тавриды явился вовремя. Храповицкий записывал в дневнике: «После обеда ссора с графом Александром Матвеевичем. Слезы. Вечер проводили в постеле...»

На другой день: «Весь день то же. По причине слез меня не спрашивали, вице-канцлера не приняли. <...> После обеда князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический миротворствовал». Секретарь не знал, что происходило за закрытыми дверями кабинета императрицы. А Потемкин, давно поставленный своими агентами в известность относительно «амуришки» Мамонова, со всей солдатской прямотой объявил: «Матушка, плюнь на него...» И предлагал подыскать кого-нибудь получше. Екатерина же, всем сердцем привязавшаяся к «пареньку», плакала, не желая его терять.

Потемкину ничего не оставалось как только отправиться на половину Мамонова и по-родственному задать своему воспитаннику такую основательную головомойку, что к тому сразу вернулась вся его прежняя благопристойность. Екатерина на радостях купила ненаглядному Сашеньке великолепный цуг лошадей. Потемкин, осыпанный милостями и подарками, торжественно отбыл в Крым. Прошло несколько месяцев, и при новой ссоре с фаворитом Екатерина решила испытать его, послав записку: «Желая всегда тебе и фамилии твоей благодетельствовать и видя, сколько ты состоянием своим скучаешь, я намерена иначе счастие тебе устроить. Дочь графа Брюса составляет в России первейшую, богатейшую и знатнейшую партию. Женись на ней».

Не уловив подвоха, Мамонов бросился к ногам императрицы, простодушно объявив, что ни за что не согласен на этот брак, так как... влюблен в Щербатову. «Значит, это правда?» - ахнула императрица. И Александр понял, что это уже катастрофа. В тот же вечер Екатерина в своих покоях собственноручно обручила его с Дашенькой и подарила им на свадьбу 2250 крепостных.

Храповицкий записал, что после обручения Александр согласно этикету приходил к императрице благодарить за милость и при этом горько плакал. Но его слезы уже не трогали государыню, она была слишком занята выбором перстней в подарок новому флигель-адъютанту Платону Зубову. А после свадьбы молодая супруга преподнесла Мамонову весьма неприятный сюрприз: оказалось, что у нее до 30 тысяч долгов, которые теперь он обязан был выплачивать. В довершение всего ему пришлось покинуть двор: императрица выслала молодоженов в Москву.

Жгучее сознание непоправимой ошибки довело Мамонова чуть ли не до умопомрачения. Потемкину Екатерина писала: «...Если б тебе рассказать все, что было и происходило чрез две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел, даже и друг его и конфидент Рибопьер и тот говорит, что он аки сумасшедший...» Но Потемкин вовсе не склонен был сочувствовать бедолаге. Храповицкий записывал: «Князь сердит на Мамонова, зачем, обещав, его не дождался и оставил свое место глупым образом».

«Будьте уверены, - отвечал Потемкин Екатерине, - что он наскучит с своею дульцинеею, и так уже тяжело ему было платить занес долг тридцать тысяч, а он деньги очень жалует». И добавил: «Я ему писал письмо коротенькое, но довольное сильное». В силе выражений разгневанного светлейшего можно не сомневаться. В Москве родные, утратившие теперь надежды на милости двора, встретили Александра с супругой почти враждебно. Екатерина сообщала Потемкину: «О графе Мамонове слух носится, будто с отцом розно жить станет, и старики невесткою недовольны...»

Вскоре Мамонов увез жену в подмосковное имение Дубровицы. А.И. Рибопьер, сын ближайшего друга Мамонова, свидетельствовал: «Медовый их месяц недолго продолжался. Скука, одиночество, раскаяние отравили жизнь их». Супругу Александр бранил, упрекая в своем несчастий. А императрицу сразу же засыпал покаянными письмами. В течение нескольких лет шли эти послания, и тон их становился все отчаяннее, недаром Екатерина говорила: «Он пишет, как в уме смешавшийся». Мамонов признавался: «Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал по несчастию от вашего величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла ваш образ мыслей в рассуждении меня, а одно сие воображение, признаюсь вам, беспрестанно терзает мою душу...»

Он умолял позволить ему вновь вернуться ко двору и ради этого даже готов был бросить свою семью: «Касательно до оной осмелюсь однако ж я вам, всемилостивейшая государыня, доложить, что сколь я к ней ни привязан, а оставить ее огорчением не почту, когда только со временем угодно будет вашему величеству моя услуга...» Императрица хоть и жалела его, не отнимая окончательно надежду на возвращение, однако вновь приближать ко двору вовсе не собиралась. После смерти Екатерины Павел I в память своих прежних добрых отношений с Мамоновым пожаловал ему русское графство, но в Петербург тоже не вернул.

Позднее раскаяние, уязвленное самолюбие, зависть к чужим успехам вконец расстроили здоровье Александра. Он часто болел и скончался в 1803 году в возрасте 45 лет. Его супруга умерла двумя годами ранее. Дети Мамоновых Матвей и Мария остались на попечении деда, который пережил своего сына на целых семь лет. Когда дед скончался, 20-летний Матвей Александрович остался наследником огромного состояния.

При рождении сына Александр Мамонов, ставший суеверным после всего с ним случившегося, решил прибегнуть к народному поверью, которое утверждало, что ребенок непременно станет счастливым, если его крестным отцом окажется первый же случайный прохожий, приглашенный с улицы. По свидетельству П. Кичеева, отец которого служил в доме Мамоновых учителем, по велению судьбы Матвея, отпрыска знатного аристократического рода, крестил бедняк, «горбатый зеленщик-крестьянин по имени Семен, который долго жил и нередко навещал своего крестника, получая по золотому за свой визит и подносимые незатейливые гостинцы».

Еще мальчиком Матвей начал выказывать незаурядные способности, и тщеславный отец не жалел средств, чтобы дать ему блестящее образование. А дед успел позаботиться о его карьере: в 17 лет юноша был произведен в камер-юнкеры. Затем помог один из влиятельных родственников, и на 21-м году Матвей получил должность обер-прокурора в московском департаменте Сената.

Первое же появление на службе молодого, энергичного и самоуверенного обер-прокурора произвело сенсацию. Он не только имел дерзость сразу же не согласиться с постановлением Сената по одному из дел, но тут же с ходу продиктовал старцам-сенаторам свой вариант решения и напористо заставил не успевших опомниться от ошеломления сановников утвердить его. От отца Матвей Александрович унаследовал редкую красоту, важное благородство осанки, щегольство, страсть к литературе, огромное тщеславие и непомерное самомнение. Один из современников так описывал его: «Граф Мамонов был человек далеко не дюжинного закала, но избалованный рождением своими благоприятными обстоятельствами. <...>

Наружности был он представительной и замечательной: гордая осанка и выразительность в чертах лица». В обществе, несмотря на молодость, он держался значительно и никогда не танцевал на балах, считая, что это пустое занятие не для него. На это обратил внимание даже Александр I во время своего пребывания в Москве, хотя тут же прибавил: «Да, я знаю, граф, вы любите заниматься более делами...» Точно так, же Мамонов считал недостойным тратить свой литературный талант на сочинение легких пустячков и любовных мадригалов. Он писал стихотворения и оды философского и духовного содержания.

Издатель «Русского архива» П.И. Бартенев считал, что «жизнь графа Мамонова могла бы быть предметом любопытнейшей книги». В 1812 году, когда Наполеон стремительно продвигался к Москве, в зале Московского дворянского собрания Мамонов вновь изумил всех, объявив, что все свое огромное состояние жертвует на спасение отчизны, оставляя для себя только 10 тысяч годового содержания. Речь Мамонова конспективно запечатлел Пушкин в черновиках к задуманной повести «Рославлев»: «У меня столько-то душ и столько-то миллионов денег. Жертвую отечеству».

Но Александр I счел невозможным принять такое разорительное пожертвование, и через губернатора Москвы Ф.В. Ростопчина Мамонову было объявлено, что он гораздо лучше сделает, если сформирует на свои средства полк. Матвей с жаром принялся за дело, набрав и вооружив казачий полк, получивший название Мамоновского, и сам решил им командовать. Родственники, зная горячность и честолюбие 22-летнего графа и боясь отпустить его в огонь сражений, старались его уверить, что он получил воспитание, чтобы стать министром, а не военачальником. Однако Матвей настоял на своем и перевелся в военную службу, сразу удостоившись чина генерал-майора.

Император оценил его патриотизм, наградив золотым оружием. Но и в статской, и в военной службе графа недолюбливали из-за его вспыльчивости, излишней самостоятельности и гордости. Когда Растопчин узнал, что полк под командованием Мамонова будет стоять недалеко от Москвы, то с неприязнью писал министру полиции А.Д. Балашову: «Не весьма я рад пришествию в Серпухов полка графа Мамонова: кроме неприятности иметь дело и с ним самим от умничества его и самолюбия, вербованные его могут причинить вред жителям, и я на сей случай принял все меры предосторожности».

Искушенный в делах житейских, сановник не ошибся в прогнозах. Не успело завершиться формирование Мамоновского полка, как он уже приобрел скандальную репутацию буйной вольницы, а его пылкий командующий чуть было не подрался на дуэли с одним из своих офицеров. Русскую армию полк догнал уже в заграничном походе.

В одном из городков герцогства Баденского произошла крупная спячка казаков Мамонова с местными жителями и австрийскими союзниками. Мамонов в донесении Александру I оправдывал своих подчиненных, возмущаясь тем, что русских, победителей Наполеона, в немецких землях безнаказанно унижают: «Всякому немцу предоставлено оскорблять русского солдата наиоскорбительнейшим для глаз русского образом, а русскому преграждаются самые пути отыскивать на немце...»

Мамонов сам решил восстановить справедливость, быстро поставив на место не только немецких бюргеров, но и ввязавшихся в конфликт австрийских солдат, сообщив императору, что в порыве благородного негодования «вынужденным нашел себя приказать тут же схватить одного из самых бунтующих и наказать его, как наказывают виноватых солдат в Российской империи». Вероятно, австрийцу пришлось отведать русских шпицрутенов. Это уже было чревато дипломатическим скандалом. Полк был немедленно расформирован. Мамонова прикомандировали к генерал-адъютанту Ф.П. Уварову, но и с тем он не поладили демонстративно вышел в отставку.

Возможно, Матвей Александрович втайне рассчитывал, что государь удержит его на службе или предложит другую должность. Но Александр не только В этом не оправдал его надежд. Миновала пора тех либеральных начинаний, которыми царь поначалу так обольщал русское общество. И Мамонов вскоре прослыл одним Из самых смелых московских фрондеров. Неудовлетворенность окружающими порядками, страстные поиски истины, стремление найти пути к: утверждению правды и социальной справедливости привели его к масонам.

Выйдя в отставку, Мамонов уехал в Дубровицы, где вел уединенную и весьма странную жизнь. В Москву он приезжал редко, избегал появляться в свете, имея узкий круг знакомств. Даже собственные слуги в Дубровицах его почти не видали. В доме он завел такой порядок, что с утра камердинеры приносили одежду в туалетную, а слуги подавали кушанья на стол без хозяина - и тут же удалялись. Все приказания им он оставлял в письменном виде, с управляющими и приказчицами тоже вел дела записками. По всей округе начали ходить легенды о барине-«невидимке».

Рассказывали, что крестьяне порой прибегали к весьма своеобразным мерам, пытаясь привлечь его внимание к своим нуждам: «Один из дворовых его, больно высеченный приказчиком и знавший, что граф обыкновенно в такой-то час бывает у окна, выставил на показ ему, в виде жалобы, <...> очевидное доказательство нанесенного ему оскорбления. Неизвестно, какое последовало решение на эту оригинальную жалобу...» Как многие масоны, Матвей Александрович пытался вносить какие-то улучшения в ведение своего деревенского хозяйства, но зачастую эти благие намерения совершенно нейтрализовались действиями управляющих.

Существуют версии, что Некоторые черты Мамонова послужили Л. Толстому для создания облика Пьера Безухова с его огромным богатством, полученным в молодости, с его увлечением масонством и с его деревенскими «реформами», выработанными в кабинетной тиши, которые прекрасно выглядели на бумаге, но на практике усилиями корыстолюбивых приказчиков нередко обращались в свою полную противоположность.

Странные повороты бывают у русской истории: отец Мамонова Александр Матвеевич сильно не ладил с графами Орловыми. Зато сын младшего Орлова Михаил Федорович стал одним из самых близких друзей Матвея Александровича Мамонова. И то, чему поклонялись отцы, было предано проклятию детьми. Если Орловы и Александр Мамонов, соперничая друг с другом, ревностно служили императрице Екатерине и этим приобретали свои огромные состояния, то их сыновья готовы были рисковать не только доставшимися по наследству благами, но и собственными жизнями, задумав создать тайный союз, который бы в результате государственного переворота ограничил, а при возможности и вовсе упразднил власть монарха.

Оба они были членами ранней декабристской организации «Союз благоденствия». Но, не удовлетворенные ее программой, намеревались образовать новое общество «Орден Русских Рыцарей», которое бы действовало более решительно. На свою сторону они пытались привлечь знаменитого поэта-партизана Дениса Давыдова. Но тот скептически отнесся к их планам и писал знакомому о Михаиле Орлове: «Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России».

Таинственная уединенность Мамонова как раз и объяснялась тем, что он усиленно занимался разработкой плана действий «Ордена» и проектами будущих реформ, издав нелегально устав общества - «Краткие наставления Русским Рыцарям». Главными задачами «рыцарей» было «упразднение рабства в России» и «ограничение самодержавия». Однако в романтически пылком воображении Мамонова мечты о конституции, о власти, переданной парламенту, непостижимым образом соединялись с намерением возродить деятельность новых рыцарских орденов, которые должны были стать носителями высшего интеллекта и принципов чести.

Он с увлечением разрабатывал все тонкости рыцарского одеяния, символику магических перстней и нагрудных знаков, проекты тайных подземелий, где бы проводились обрядовые ритуалы. Матвей принялся превращать в рыцарский замок свои Дубровицы, начав строительство укреплений с крепостными стенами и артиллерией. Рассказывали, что в его доме находились потайные комнаты, стены которых были расписаны какими-то странными кабалистическими картинами и знаками.

Как показывают исследования современного литературоведа Ю.М. Лотмана, укрепленному плацдарму близ Москвы, видимо, предназначалась какая-то важная роль в планах заговорщиков. В это время Орлов усиленно стремился получить дивизию в Нижнем Новгороде, а в Дубровицах как бесценная святыня хранилось знамя Д. Пожарского. Готовилось что-то вроде нового нижегородского ополчения, на этот раз для спасения России от внутренних супостатов. И Москва снова должна была стать столицей обновленной Руси. Одно из произведений Мамонова этого времени, написанное белым стихом, стало выражением тех надежд, которые связывались с возможностью близкого переворота:

В той день прольется злато - струею, а сребро - потоком.
Москва просияет, яко утро, и Киев, яко день <...>
Исчезнет, как дым утренний, невежество народа,
Народ престанет чтить кумиров и поклонится проповедникам правды.
В той день водрузится знамя свободы в Кремле,
С сего Капитолия новых времен польются лучи в дальнейшие земли.
В той день л на камнях по стогнам будет написано слово,
Слово наших времен - свобода!

И за каждой строкой, как магическое заклинание, как вопрос, обращенный к самой истории, следовал рефрен:

Восстанут ли бессмысленные на мудрых и слабые на крепких!

Речь, видимо, шла о том, удастся ли поднять и повести за собой народ. Недаром Мамонов очень интересовался историей Пугачевского восстания, собирая материалы и свидетельства об этих событиях. Вероятно, он стремился исследовать обстоятельства, которые побудили к активным политическим действиям народные массы.

Современники туманно повествуют о какой-то драматической истории, разыгравшейся в 1823 году в Дубровицах. Якобы после смерти одного из графских камердинеров на его место поступил вольнонаемный слуга. Обуреваемый любопытством лакей однажды спрятался за колонну в столовой, чтобы понаблюдать за таинственным «невидимкой», Но граф обнаружил его и сильно избил. Тот обратился с жалобой к московскому генерал-губернатору Д.В. Голицыну. Результатом стал арест Мамонова.

В этих слухах, передаваемых из уст в уста, много странного и нелогичного. Во-первых, побитые помещиками лакеи не дерзали бежать со своими синяками прямо к генерал-губернатору (куда их к тому же вряд ли допустили бы). Кроме того, избиение слуги не было в то время таким криминалом, за rоторый знатных вельмож сажали под арест, тем более что до сих пор Мамонову сходило с рук и не такое.

Скорее оказался прав Матвей Александрович, заподозривший в новом слуге полицейского шпиона, засланного для слежки за его деятельностью. Тогда вполне объясним и последовавший за этим арест, и та фраза, с которой обратился к своим крестьянам граф, вышедший на крыльцо в сопровождении конвоиров: «Неужели, православные, вы меня выдадите?» Крестьяне, видимо, тоже догадывались, в чем дело, и решительно окружили хозяина с намерением отбить его. Но тот, взвесив все возможные последствия, сам остановил своих защитников.

В это же время был отдан под суд и Михаил Орлов. В бумагах Мамонова был найден проект конституции, и шифр для тайной переписки, все другие компрометирующие улики он успел уничтожить. Орлову помогла выпутаться влиятельная родня, а Мамонов был подвергнут домашнему аресту в его собственном московском доме. Знамя Пожарского сестра Матвея Мария по требованию Николая I впоследствии передала в Оружейную палату.

Восстание декабристов и судебное следствие над ними круто изменило судьбы обоих друзей. Михаил Орлов был арестован в Москве и доставлен в Петропавловскую крепость. Но вновь вмешались родные, и он отделался сравнительно легко: по окончании следствия еще месяц отсидел под арестом, затем был выслан в свое имение. А через несколько лет ему дозволено было вернуться в Москву, где он и дожил благополучно свой век. К Мамонову, который в период подготовки восстания находился под домашним арестом, отнеслись еще мягче, предложив просто принести присягу новому императору. Вот тут-то и случилось непредвиденное. Матвей Александрович отказался присягать Николаю I, и никакие воздействия перепуганных родных и друзей не могли его переубедить.

По понятиям того времени, это расценивалось однозначно: сошел с ума! В документах Следственной комиссии появилась запись: «Мамонов оказался в сумасшествии. В бумагах же его найден проект республиканской конституции. По нахождении его в сумасшествии Комиссия оставила сие без внимания». Графу назначили опекунов и принялись лечить, приводя его в крайнее раздражение и отчаяние применявшимися в таких случаях медицинскими мерами. Матвей по-прежнему много времени проводил за книгами, не оставлял своих литературных занятий и вовсе не походил на обычного умалишенного. Рассказывали, что один из опекунов даже отказался от своих обязанностей, заявив, что не видит в Мамонове никаких особенных странностей, кроме разве раздражительности и горячности, от чего не застрахованы и вполне нормальные люди.

По Москве ходили будоражащие слухи, что домашнее заточение несчастного графа вызвано вовсе не его болезнью, а действием «каких-то темных и злых интриг...» Вероятно, по подсказке свыше, Мамонова увезли подальше от глаз любопытных москвичей в подмосковное имение Васильевское. И там потекли долгие годы одинокого затворничества... Его заперли в дальних комнатах дома, отдав в полную волю стражникам и приставленным к нему лекарям. Его бумаги постоянно просматривались, и то, что казалось сомнительным, немедленно изымалось.

На встречу с сестрой нужно было долго и унизительно выпрашивать разрешение. В письмах одному из своих опекунов С.П. Фонвизину Мамонов сетовал, что даже оскорбленная честь олимпийских богов (а не то что императора) «не могла требовать пущаго и злейшего наказания». «Дайте, любезный друг, мне волю жить как хочу», - умолял он. То, что теперь каждым действием его, даже в мелочах, распоряжались другие, было мучительными нестерпимым для некогда властного вельможи.

«Смилуйтесь, ради Бога! - писал он Фонвизину. - Я не ребенок, веду себя как инок и раб Господень верный, служил государству честно, и за службу мою <...> эти мошенники за ужином не дадут съесть куска и сегодня грозились, что по приказанию Эвениуса (доктора. - И.Г.) будут меня будить поутру. Ни я кадет, ни я школьник. По ночам вот уже год и больше не сплю, к утру засну. И неужели что вы потерпите, чтобы меня как собаку или раба будили...»

Оторванный от друзей и знакомых, от общественной и литературной жизни Матвей Александрович мог находить утешение только в книгах домашней библиотеки. Склонность к мистицизму, увлечение масонской философией, сожаления о своей загубленной жизни и горечь несбывшихся надежд, сжигающие ум и сердце, а также насильственные методы «лечения» привели к тому, что со временем в поведении Мамонова и в самом деле стали заметны признаки душевного расстройства.

Он скончался в 1863 году в возрасте 73 лет. Обстоятельства его смерти были весьма странными и вызвали много толков. Официально это объяснялось несчастным случаем: якобы Матвей Александрович нечаянно пролил одеколон на сорочку, и искра от сигары ее воспламенила. Ожоги были настолько сильными и обширными, что врачи не смогли его спасти. Но, может быть, ключом к разгадке этой трагедии послужат масонские мотивы стихотворения Мамонова «Огонь». В стихии огня поэт видел «Дыханье божества», которым «творится все в Природе», он утверждал:

Твой свет внутри теперь сияет,
Извне же - грубые тела <...>
Но некогда ты уз лишишься
И жрущим в ярости явишься -
И победишь и смерть и тлен!
Тогда сей мир исчезнет тленный,
Как дым кадильный, как мечта,
И в мир изящнейший, нетленный
Отверзнутся тобой врата...

В прошлом веке в журнале «Русский архив» были опубликованы воспоминания Г. Смирнова-Платонова, в которых рассказывалось об одной из масонских «Орденских книг»: «Эта Орденская книга написана на алхимических началах и раскрывает ту мысль, что разложение материи, собственно тела человеческого, есть процесс сожжения, через который все материальное и нечистое истребляется, а дух, сам в себе чистый, освобождается от этой нечистой оболочки и продолжает жизнь уже по смерти тела в лучшем виде». Не случайно эпиграфом к своему стихотворению Мамонов выбрал строки из Апокалипсиса: «И видех небо ново и землю нову; первое бо небо и земля первая преидоша».

А кончалось стихотворение созвучной строкой: «И невечерний узрим свет...» И кто знает, может быть, тяготясь своим заточением, Матвей Александрович призвал на помощь эту великую и очищающую силу огня, которой поклонялся, чтобы, разорвав оковы скудного земного бытия и победив саму смерть, унестись «в мир изящнейший, нетленный» и узреть «невечерний свет» Божественной тайны.

Один из современников писал, размышляя о судьбах Матвея Дмитриева-Мамонова и его знаменитого отца: «Есть натуры, которые при самых благоприятных и лучших задатках и условиях как будто не в силах выдерживать и, так сказать, переваривать эти задатки и условия. Самая благоприятность их обращается во вред этим исключительным и загадочным натурам. Кого тут винить? Недоумеваешь и скорбишь об этих несчастных счастливцах».

Призрак графа в Мамоновском переулке

Любят у нас в Москве байки и россказни про привидения, мистические явление и прочую надуманную мистику! Вот и появляются всевозможные книги и экскурсии на тему ходящих по улице черных котов, ночных поездов метро, белого человека на Воробъевых горах, исписанной всевозможными просьбами Напрудной башни в Новодевичьем монастыре и много другой чепухи. А меж тем полно в Москве поистине необъяснимого и загадочного. Того, что и в самом деле можно назвать неразгаданной тайной. Так ли это?

Одно из привидений, появляющееся в разных местах москвичи вот уже много лет упорно приписывают богатейшему графу Матвею Дмитриеву-Мамонову. Его фантом видят и в родовой усадьбе села Дубровицы, и возле его загородной усадьбы «Васильевское» на Воробьевых горах, и перед старинным московским домом в Мамоновском переулке.

Род Дмитриевых-Мамоновых был древний и происходил от царственной фамилии Рюриковичей, но прославился и разбогател после того, как отец этого самого «привидения» стал фаворитом Екатерины Второй. Будучи в фаворе, Александр Дмитриев-Мамонов получил от императрицы в подарок двухэтажный особняк с мансардой в подмосковном селе Дубровицы на реке Пахре. Императрице в то время было почти под 60 лет, и молодой граф влюбился во фрейлину, княжну Дарью Щербатову.

Это стало известно при дворе, и императрица собственноручно обручила молодую пару, пожаловала жениху 2250 душ крестьян и 100 000 рублей и приказала на следующий день уехать из Петербурга. Новая семья поселилась в Москве, и в сентябре 1790 года у них родился мальчик, которого нарекли Матвеем. При императоре Павле Первом Александру Дмитриеву Мамонову был пожалован графский титул.

В юношеском возрасте Матвей остался сиротой и воспитывался дедом. С молодости граф выделялся среди сверстников умом и благородством, получил прекрасное образование, но в силу храбрых черт характера выбрал военную карьеру. Когда началась война с Наполеоном, и император Александр Первый обратился с призывом собирать войска, Матвей одним из первых стал формировать военный полк на свои средства. Набор проходил в шатре на Тверском бульваре. Новобранцы заходили в шатер в штатском, а выходили уже при полном обмундировании.

Про этот полк ходят разные сведения. Одни говорят, что мамоновские солдаты принимали деятельное участие в войне с Наполеоном. Другие, что полк ни в одном сражении участия не принимал, а дошел до Парижа, оставив о себе не слишком хорошую славу. В итоге полк был расформирован, а самолюбие графа было уязвлено. Сам Матвей Александрович получил в награду за участие в Бородинском сражении и в битве при Малоярославце золотую саблю с надписью «За храбрость» и был произведен в звание генерал- майора. Современники графа, и в том числе А.С. Пушкин отмечали, что «Граф Мамонов превзошел всех московских дворян величием своих пожертвований…».

А далее сведения у разных историков разнятся. Одни утверждают, что он был адекватным человеком и героем своего времени, другие с точностью до наоборот рисуют его душевнобольным зазнайкой. Известно, что граф был чрезмерно самолюбив, тщеславен и баснословно богат. Ему принадлежали обширные земли в 10 губерниях и 29 уездах, 15 тысяч душ крестьян мужского пола, более чем 200 тысяч рублей в билетах Государственного банка, драгоценности на сумму свыше 200 тысяч рублей, дома в Москве и Петербурге.

По поводу вспыльчивости и тщеславия есть один пример описанный его другом П.А. Вяземским. Однажды в 1812 году губернатор Голицын в официальном письме к графу обратился к нему со словами: «Милостивый государь мой». Гордость графа была задета словом «мой», и в ответ он написал письмо со словами в конце «с каким истинным почтением остаюсь я, милостивый государь мой, мой, мой» на нескольких строчках!

В 1812 году граф организовал масонский «Орден русских рыцарей», переросший впоследствии в одну из первых продекабристских организаций. Он составил программу, устав и документ, наподобие конституции, и в 1816 году напечатал 25 экземпляров этого сочинения. Конституция Мамонова основывалась на военном перевороте, отмене крепостного права, превращения России в аристократическую республику с двухпалатным парламентом, лишала иноземцев всякого влияния на государственные дела.

По Мамонову иноземец переставал быть таковым, если он «правнук иноземца, коего все предки, от прадеда до отца были греко-российского вероисповедания, служили престолу российскому и в подданстве пребывали, не отлучаясь из России». Эти высказывания не могли не беспокоить императора Александра, который «по-мамоновски» был иноземцем, так как являлся только внуком немца Петра III.

В 1817 году граф вернулся из-за границы, поселился в своем имении Дубровицы и стал вести затворнический образ жизни. Граф большую часть времени посвящал книгам и составлению бумаг. Вместе с единственным близким другом Михаил Федорович Орловым они вели между собой долгие беседы по вопросу Ордена русских рыцарей. Только иногда граф приезжал в Москву в свой усадебный дом в Мамоновском переулке (кстати как передвигали этот дом мы подробно рассказываем на нашей эксклюзивной экскурсии «Антифасадная Тверская - люди и судьбы»).

В самой усадьбе граф сам пытался вводить реформы - в десять раз уменьшил размер податей у своих крепостных. Он отпустил бороду и носил «русский костюм», а свое имение превратил в крепость с пушками и ротой солдат из собственных крестьян.

В своих письмах к московскому начальству он неоднократно высказывал презрение к Романовым и «ничтожество» их прав на престол. Это стало известно властям и за ним установили слежку с использованием служивых людей. Однажды в 1823 году граф поймал такого подслушивающего и лично его высек, чтобы неповадно было. А «шпион» донес на графа властям. Графа арестовали и привезли насильно в Москву в собственный дом в Мамоновском переулке, а потом в другой дом на Покровском бульваре. Там он находился под домашним арестом.

Когда графу стало известно о том, что губернатор Голицын желает установить над ним опеку, то написал ему гневное письмо, в котором даже был готов на дуэль. Голицын не выдержал такого нахальства, назначил медицинскую комиссию, которая признала графа в 1825 году сумасшедшим. К графу был отправлен консилиум из лучших московских врачей – докторов Овера, Гааза, Мудрова и Лодера. Они назначили ему очень эффективное по тем временам лечение – обливание холодной водой! Говорят через некоторое время «больному» стало гораздо лучше!

Через пять лет дом графа на Мамоновском переулке был продан его опекунами для размещения там больницы, а дом на Покровском бульваре вскоре заняла Московская академия практических наук. Самого графа перевезли в небольшое имение на Воробьевых горах на Васильевскую дачу. Там граф продолжил свое вынужденное уже затворничество, отпустил длинную бороду, поседел и сгорбился, очень любил животных и кормил «около десятка разных собак, бесприютных или потерявших своих хозяев, стадо голубей и бесчисленное множество воробьев». Для собак и ворон ежедневно покупалось до полутора пудов говядины, а для мышей в доме были расставлены кормушки.

Матвей Александрович много времени любил проводить с детьми своей прислуги, он покупал им одежду и сладости, обедал и ужинал с ними. Особенно сильная привязанность образовалась у него к сыну вольнонаемного извозчика Петра Александрова - Дмитрию. Постронних, кроме врачей и прислуги, граф не хотел видеть. Это касалось даже его опекунов, которые постоянно менялись, обманывали, хотя и получали 5% процентов с его годового дохода. Даже родная сестра, будучи опекуншей, забрала самую драгоценную мебель и ценные бумаги брата. Проверяющий содержание опекаемого графа обнаружил в доме всю продукцию «низкого качества, а некоторые предметы совершенно негодными».

Оказывается, повар получал ежедневно по 10 рублей серебром на обед, но сам не готовил, а нанимал другого человека за 7 рублей серебром в месяц. Именно в этот период жизни особенно обострились болезненные душевные свойства «заточенного» графа - он не мог слышать отказ в ответ на свою просьбу. Когда он слышал слово «нет», он начинал в исступлении бегать по комнатам, рвать на себе рубашку, бросаться на служителей (но без ожесточения) и кричать: «У меня, у графа Мамонова, нет! Все у меня есть - все, чего бы я ни захотел, но все у меня хотят отнять».

Несмотря на болезнь у графа был неизменный утонченный вкус - ежедневно он заказывал повару самые изысканные блюда: говядину с трюфелями, соусы с гребешками, спаржу, любимую рыбу - стерлядь. Деньги шли не только на роскошные обеды, но и по 3000 рублей в год тратилось на дворовых детей, для которых шили гусарские мундиры, кавалергардские колеты, казакины, украшенные генеральскими эполетами и орденскими звездами.

Версии смерти графа очень разные - сгорел, умер от паралича или от престарелости. Ему было 73 года. Похоронили графа Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова в Донском монастыре. Граф был последним из славного рода Дмитриевых- Мамоновых и с его смертью пресекся один из древнейших и знатнейших родов России, потомков Рюриковичей. Прямых наследников у графа не было, поэтому имущество его разошлось представителям боковых ветвей рода отца и матери. Когда в газетах «Московские ведомости» и «Санкт-Петербургские ведомости» появилось объявление о вызове наследников, то откликнулось более 20 человек!

Некоторые историки считают, что графа специально испугавшись его влияния и переворота, объявили душевнобольным. И даже обещали вернуть свободу и права в обмен на то, что он признает «законность и правомочность правительства». Чтобы вынудить графа сделать это, ему даже не разрешалось выходить в собственный сад. Основная версия гибели графа такова - старик случайно уронил свечу, смоченная одеколоном рубашка мгновенно загорелась, и он получил сильные ожоги.

И вот через несколько лет после его смерти очевидцы рассказывают о присутствии графа. Сотрудники Всесоюзного института животноводства, разместившегося в имении графа в Дубровицах, периодически слышат исходящий от огромного старинного зеркала непонятный треск. А вахтерша однажды и вовсе увидела в зеркале окутанное туманной дымкой отражение высокого человека в старомодной одежде с закрытыми глазами.

Такой же фантом графа, иногда в белом до пят одеянии, встречается людям возле бывшего дома графа в Мамоновском переулке - там теперь глазная больница и на Воробьевых горах и возле Мамоновской «Васильевской» дачи, где теперь располагается Институт химической физики им. Н.Н. Семёнова РАН. Почему появляется граф в этих местах до сих пор? Быть может он до сих пор хочет восстановить чудовищную несправедливость, выпавшую на его долю?

Наталья Леонова

Однако 1812 г. был для Дмитриева-Мамонова началом не только военной, но и общественной деятельности. Щедрые пожертвования поставили его в центр патриотически настроенной московской молодежи 1812 г. К этому времени относится сближение его с П.А. Вяземским, поступившим в качестве офицера в мамоновский полк. Щепетильно точный в воспроизведении исторических деталей А.С. Пушкин писал в повести «Рославлев», рисуя Москву 1812 г.: «Везде толковали о патриотических пожертвованиях. Повторяли бессмертную речь молодого графа Мамонова, пожертвовавшего всем своим имением» (VIII, 1, 154).

Отечественная война 1812 г. была тем событием, которое помогло Дмитриеву-Мамонову, как и десяткам других деятелей декабристского движения, оформить неопределенные свободолюбиво-патриотические настроения и встать на путь политической борьбы.

Текст «бессмертной речи», представляющей бесспорный интерес для истории общественных настроений 1812 г., не сохранился. Некоторое представление о ней дают пушкинские черновики: «У меня 15 тысяч душ и - жертвую отечеству 3 миллиона и поголовным ополчением моих крестьян» (VIII, 2, 751). Пушкин считал речь Мамонова настолько значительной, что упомянул ее в чрезвычайно лапидарном плане романа: «война с Н(аполеоном). Мол (одой) граф Мамонов. - Мы едем из Москвы» (VIII, 2, 752). Характерно, что жених Полины в той же повести вступает в мамоновский полк и погибает на Бородинском поле.

Получив разрешение Александра I на формирование казачьего полка из своих крестьян и препоручив практическую сторону своим помощникам, Мамонов уехал в действующую армию (ГИАМО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 4061. Л. 90-92; ЦГИАЛ. Ф. 1286. Оп. 2. Д. 286. Л. 36-39). Полк формировался медленно, но отдельные его подразделения и прикомандированные к нему офицеры принимали участие в сражениях 1812 г. и последующих кампаний. 12 марта 1813 г. Дмитриев-Мамонов был произведен в генерал-майоры и назначен шефом полка.

В представленном Уваровым государю «Списке господам штаб- и обер-офицерам Московского и Тульского ополчений, отличившихся в делах противу неприятеля в продолжение кампаний 6 ноября при Тарутине, 12 и 13-го под Ярославцем, декабря 4, 5 и 6-го числа под Красным» значится: «Московской военной силы 1-го конного казачьего полка шеф, граф Мамонов» и в графе «Чем именно отличились»: «Употреблен был во время нескольких сражениев по кавалерии с разными поручениями в самых опасных местах, которые исполнил с отличием и храбростию как наидостойнейший офицер, заслуживший особенное замечание, чем и был мне совершенным помощником».

По этому представлению Мамонов получил золотую саблю с надписью «за храбрость» (ЦГВИА. Ф. 103. Оп. 208-а. Св. О. Д. 1. Л. 235). Генерал от кавалерии Федор Петрович Уваров командовал всей кавалерией соединенных армий. Под его начальством Мамонов совершил весь поход «до окончания кампании» (ЦГВИА. Ф. 103. Оп. 1/208-а. 1814 г. Св. 52. Д. 5). Следовательно, Дмитриев-Мамонов вместе с армией был в Париже. Парижский период его биографии не освещен совсем.

Среди затруднений, встающих перед исследователем организованного Мамоновым Ордена русских рыцарей, прежде всего следует указать на датировку возникновения и на уточнение круга участников этой организации. М. Орлов в своем известном письме Николаю I от 29 декабря 1825 г. показывал: «Я первый задумал в России план тайного общества. Это было в 1814 году». Год этот принят в исследовательской литературе. Однако сам Дмитриев-Мамонов точно и определенно дважды указывал иную дату. В § 49 статута ордена Мамонов писал: «Юбилей ордена есть день открытия первого правильного круга оного в России и подписания Pacta conventa августа 1 1812 года».

И далее, составляя надпись на золотом кольце - отличительном знаке сенатора «римской степени» внешнего ордена, Мамонов написал: «In hoc signo vinces 1812. 1812. 1812», но густо зачеркнул трижды повторенное число и поставил зашифрованное: «8121». Данные Дмитриева-Мамонова подкрепляются таким осведомленным свидетелем, как член Коренной управы Союза благоденствия и доносчик Грибовский, показания которого об обществе Мамонова - Орлова, как это следует отметить, неизменно точны и подтверждаются всеми имеющимися в нашем распоряжении источниками.

Грибовский доносил об обществе, существовавшем «еще до французской войны в собранной на польской границе армии». В.Г. Базанов убедительно отождествлял это общество «под печатью елки и книги» с мамоновским орденом. Есть сведения о том, что в 1815 г. в Нанси Н. Тургенев пытался продолжать работу по организации «русского тайного общества Русских рыцарей» («Les chevaliers russes»). Впрочем, проверить эти сведения пока невозможно.

Первого августа 1812 г. шли уже ожесточенные бои (это было время соединения армий под Смоленском), и ни о каких «Pacta conventa» в армии не могло быть и речи. Это не исключает, однако, достоверности обоих свидетельств. В период, предшествующий началу военных действий, Вильно, благодаря присутствию там Александра I, превратилось в шумный центр придворной жизни. Мамонов вполне мог находиться в то время там, а в августе быть уже в Москве. Однако документальными свидетельствами по этому вопросу мы пока не располагаем.

Как бы ни решался сам по себе весьма интересный вопрос о времени возникновения ордена, необходимо отметить, что этот ранний период его существования (до 1814 г.) не освещен никакими источниками, и вряд ли общество в эти годы может быть причислено к декабристским организациям. Появление идей дворянской революционности в то время не было еще исторически подготовлено. Как увидим, и в дальнейшем декабристский характер программы ордена определился не сразу.

Не менее сложен вопрос об именах и числе участников общества. Вопрос этот привлек внимание М.В. Нечкиной, пришедшей к выводу, что «Орден русских рыцарей - самая многочисленная из известных нам ранних преддекабристских организаций». Бесспорными участниками его можно считать М. Орлова, М.А. Дмитриева-Мамонова, Н. Тургенева, М.Н. Новикова. М.В. Нечкина убедительно обосновала причастность к ордену Д.В. Давыдова.

В. Семевский, расшифровывая приводимые Н. Тургеневым инициалы, предположил участие А.С. Меншикова и А.X. Бенкендорфа. Предположение это было воспринято последующими исследователями, кроме Шебунина. А.X. Бенкендорфа следует решительно отвести. Прежде всего следует отметить, что никаких данных в пользу этого предположения, кроме флигель-адъютантской должности и совпадения первой буквы фамилии, нет. Обычно принимаемое исследователями во внимание указание на обучение лица, зашифрованного Н. Тургеневым буквой «Б», в пансионе Николя представляет собой гипотезу Семевского и в тексте книги Н. Тургенева не встречается.

Тем большие сомнения вызывает возможность участия Бенкендорфа в обществе, ставившем своей целью «лишение иноземцев всякого влияния на дела государственные» и «конечное падение, а если возможно, смерть иноземцев, государственные посты занимающих». Иноземцем же, писал Дмитриев-Мамонов, «перестает почитаться в ордене правнук иноземца, коего все предки, от прадеда до отца были греко-российского исповедания, служили престолу российскому и в подданстве пребывали, не отлучаясь из России». Понятно, что лютеранин Бенкендорф, происходивший из Дурново как близкий товарищ. Но Дурново близок и с Михаилом Орловым.

21 июня он записывает: «Орлов вернулся с генералом Балашовым. Они ездили на конференции с Наполеоном. Государь провел более часу в разговоре с Орловым. Говорят, он очень доволен поведением последнего в неприятельской армии. Он весьма резко ответил маршалу Давусту, который пытался задеть его своими речами.

22 июня: То, что мы предвидели, случилось. Мой товарищ Орлов, адъютант князя Волконского и поручик кавалергардского полка, назначен флигель-адъютантом. Он во всех отношениях заслуживает этой чести» (Там же. Л. 2-2 об.).

В дальнейшем позиция Дурново неясна. Он дружески связан с многими декабристами и однажды даже выражает в своем дневнике опасение, что ему придется «отправиться в места отдаленные России» (РО ГБЛ. М. 9540. Л. 10). Позже он 15 декабря 1825 г. по приказу Николая I арестовывает Рылеева и сопровождает в крепость Михаила Орлова, с которым, однако, всю дорогу ведет дружескую беседу. В дальнейшем он демонстративно отошел от выгодной столичной службы и пал в кампанию 1828 г. Ср.: Пугачев В. В. Из предыстории декабристского движения // Науч, ежегодник Саратов, гос. ун-та им. Н.Г. Чернышевского за 1955 г. Ист. фак-т. Отд. 2. Саратов, 1958. С. 40-45 (отд. оттиск).

Бенкендорф - представитель чисто немецкой семьи, выдвинувшийся благодаря связям с «немецкой партией» павловского двора, под эту категорию не подходил. Следует иметь в виду и то, что Н. Тургенев в своей книге обозначал инициалами лишь лиц, причастность которых к тайным обществам была неизвестна правительству. Какие у него основания были щадить Бенкендорфа, даже если предположить, что сообщение это поставило бы в неловкое положение шефа корпуса жандармов? Какой смысл было хорошо осведомленному Грибовскому подавать через того же Бенкендорфа донос на Орден русских рыцарей?

Вернее предположить, что под буквой «Б» в тексте Н. Тургенева следует подразумевать флигель-адъютанта полковника Иллариона Михайловича Бибикова, об активной деятельности которого в Полтавской ложе М.Н. Новикова  -дочерней организации ордена - мы еще будем говорить. В доносе Грибовского упомянут еще один член ордена - Алексей Пушкин. Это, конечно, не известный остряк, участник домашних спектаклей и посредственный поэт Алексей Михайлович Пушкин, а капитан Алексей Пушкин, сотоварищ К.Ф. Рылеева по масонской ложе «Пламенеющей звезды» (оба они числятся «братьями первой степени»). Вопроса о том, в какой мере убедительно предположение об участии в обществе М. Невзорова, мы коснемся в связи с разбором «Кратких наставлений русскому рыцарю».

Есть еще одно свидетельство, представляющее интерес в данной связи. Известный медальер Ф.П. Толстой на допросе показал: «В 15-м году я был принят в одно благотворительное общество (...) здесь в Санкт-Петербурге г-м Новиковым». Ф.П. Толстой был активным участником Союза благоденствия, членом Коренной управы, однако об участии его в Союзе спасения никаких данных нет. Да и в Союз спасения, организованный в 1816 г., принимать в 1815 г. было невозможно.

Мнение исследовательницы деятельности Ф.П. Толстого Н.Н. Ковалевской о том, что Толстой исказил дату приема в тайное общество «с целью маскировки», нельзя принять. Вряд ли можно это объяснить и ошибкой памяти: знаменитый седьмой вопрос, «с какого времени, откуда заимствовали первые вольнодумческие и либеральные мысли», особенно интересовал следователей. Называя 1815 г. временем приема в общество, Толстой сразу же выдвигал себя в ряды первых деятелей (вспомним, что Орлов, объявляя себя первым заговорщиком - членом общества с 1814 г., сознательно совершал рыцарски смелый поступок), рискуя вызвать дополнительные вопросы и значительно отягчить свою вину.

Трудно увидеть здесь расчет и «маскировку», вернее предположить, что Толстой говорил правду. Показательно и то, что в русле основных декабристских организаций Толстой оказался ко времени основания Союза благоденствия, то есть в период затухания деятельности мамоновского ордена. Необходимо, однако, иметь в виду и другое. Представление о том, что прием нового члена обязательно связан с наличием программно оформленной организации и уполномочивающих инстанций, выработан­ное на материале позднейших этапов революционного движения, не всегда применимо к интересующему нас периоду. Бесспорно существование, наряду с основными тайными обществами, эфемерных, небольших объединений, возникавших и исчезавших, не оставляя следа ни в письменных источниках, ни - позднее - в следственных документах.

Возможно, что склонный (так же, как и позже М. Орлов) к самостоятельным действиям, видимо, не разделявший до конца ни программы, ни тактики тех тайных обществ, членом которых он являлся, Новиков мог принять Толстого не в Орден русских рыцарей, в котором он состоял, а в какую-либо задуманную им «свою» организацию. Вопрос этот можно будет решить лишь тогда, когда интереснейшая деятельность Новикова станет предметом специального исследовательского внимания. Пока можно лишь указать, что при определении круга воздействия ордена имя Ф.П. Толстого не должно упускаться из виду.

В исследовательской литературе прочно утвердилось мнение об Ордене русских рыцарей как полумасонской организации. Характеристика эта требует уточнения. Вопрос взаимоотношения ранних декабристских обществ и масонства является ключевым для мамоновского ордена. Идеология масонства была диаметрально противоположна революционной. Вместо идеи перестройки общественного и политического порядка она отстаивала требование внутреннего морального самоусовершенствования. Признавая господство зла в обществе, масоны видели причину его не во «внешнем» порядке, а во «внутреннем» несовершенстве - в исконно злой природе человека.

Теория эта была внутренне противопоставлена революционной антифеодальной идеологии XVIII в., и поэтому всякое дальнейшее развитие освободительного движения требовало борьбы с масонством, преодоления его влияния там, где это влияние имело место. Вместе с тем масонство могло быть формой выражения идей не только реакции, но и дворянского либерализма. Идеи просвещения, филантропии, проповедь морального равенства, мысль о том, что человек ценен не «внешними» качествами - чином и богатством, а внутренними добродетелями - все это давало возможность истолковать масонство в либеральном духе.

Демократическая мысль XVIII в., выступая как теоретическое обобщение революционной практики народных масс, обосновывая надвигающуюся антифеодальную революцию, боролась с идеями дворянского либерализма как с основным врагом, наиболее гибким и, следовательно, наиболее опасным. Взаимоотношение идей дворянской революционности, особенно на ранних стадиях ее формирования, с дворянским либерализмом (в частности, и в масонских формах) было более сложным. Здесь легко можно обнаружить внутренние связи. Вместе с тем по мере оформления декабристской идеологии как революционной осознавалась и внутренняя ее противоположность либеральным идеям, возникала возможность и необходимость отрицания того, что вчера еще было близким и органичным.

Однако у разбираемого вопроса есть и другая сторона. Масонство как либеральное движение наиболее широко проявилось в низших, иоанновских степенях. Между тем факты говорят о том, что значительная группа видных деятелей декабризма не только сама прошла через увлечение высшими, сокровенными степенями, но и, уже вступив на путь политической борьбы, определенное время не оставляла мысли о возможности использования в этих целях андреевского масонства. Решение вопроса подводит нас к необходимости рассмотрения некоторых особенностей тактики ранних декабристских организаций. Определение этих особенностей как попытки использовать старые (масонские) формы для нового (революционного) содержания не раскрывает сущности явления.

Смена одних форм тактики другими закономерно определяется сменой программно-идейных установок. Сама мысль об использовании масонских форм для построения революционной организации решительно невозможна не только для революционного движения, например, 1760-х гг., но и для зрелых стадий развития декабризма. Следовательно, в самой тактике раннего декабризма заключалось нечто, позволяющее надеяться использовать организационные формы масонства. Демократическая идеология в России конца XVIII в. исходила из представления о человеке как существе разумном, способном к счастью, средством достижения которого является истина. Возможность справедливого общества заложена в самой природе человека. Несправедливое общество мыслится как ложное, неразумное, искусственно созданное.

Поэтому первый шаг к освобождению - «вещание истины». Необходимо освободить людей от ложного взгляда на вещи, дать им возможность обрести «прямой». «Бедствии человека происходят» «от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы». Поэтому революционные просветители XVIII в. верили в то, что освобождение людей, низвержение деспотизма, - дело естественное и простое. Слово истины легко будет подхвачено народом, ибо отвечает собственным интересам людей. Отсюда вера в массу и стремление обратиться к предельно широкому кругу слушателей.

Свобода и добродетель корыстно выгодны человеку, и программа освобождения найдет широкий и органичный отклик во многих сердцах. У идеолога нет и не может быть тайн от просвещаемой им массы. Более того, поскольку «непрямой взгляд» - результат корысти «великих отчинников», слово истины должно легче всего дойти не до наиболее просвещенных, а до самых угнетенных членов общества. Свободы следует ожидать «от самой тягости порабощения». Такой подход совершенно исключал необходимость постепенной подготовительной работы, медленной, терпеливой пропаганды:

Одно слово, и дух прежний
Возродился в сердце римлян,
Рим свободен...

Подобная точка зрения была глубоко демократична, ибо рассматривала массы как главную действующую силу истории. Но в силу своей метафизической прямолинейности она весьма абстрактно представляла процесс проникновения передовой идеологии в массы как «естественный», мгновенный и не давала теоретической основы для создания революционной организации. Между тем в 1820-е гг., когда «Россия впервые видела революционное движение против царизма», организационные и тактические вопросы освободительного движения приобретают новую, совершенно не свойственную им в XVIII в. значительность.

Дворянские революционеры, по самой природе своего мировоззрения, не могли исходить из идеи активной роли народа в деле собственного освобождения и считали, что народное благо требует объединения небольшой группы просвещенных людей, действующих во имя интересов пассивной массы. Так рождалась сама идея тайных обществ. В этом смысле весьма показательно столь полюбившееся Николаю Тургеневу высказывание Вейсгаупта. 25 июня 1817 г. - в разгар организации Ордена русских рыцарей - он записал в дневнике: «В Вейсгаупте (...) ясно доказывается польза и необходимость тайных обществ для действий важных и полезных: некоторые должны действовать, все должны наслаждаться плодами действий».

Поскольку понятие свободы получало совершенно особый смысл, передовые деятели обращались не к народу, заинтересованному в собственном освобождении, а к дворянскому меньшинству, материальные интересы которого были антинародны; политическая этика основывалась на проповеди жертвы. Идея естественной, органической выгоды добродетели для человека не могла уже быть использована. Добродетель, истина - тяжкие узы, носить которые способен лишь человек, прошедший длительную моральную и политическую школу.

«Тайное общество» в понимании ранних декабристских идеологов было «тайным» не только от правительства, но и от народа, во имя которого оно действовало. Народ по своему уровню сознания далек от идеалов свободы, - полагали декабристские руководители на этом этапе движения. Его надо спасти, несмотря на собственное его равнодушие, а порой и рабскую враждебность делу освобождения.

Любопытно, что тот самый теоретик, труды которого находились в центре внимания и Н. Тургенева, и М. Орлова, и М. Дмитриева-Мамонова, - А. Вейсгаупт именно потому и пришел к идее организации сторонников антифеодальных идей, что сам не был в этих идеях последователен и утверждал, что добродетель и истина не являются врожденными, «естественными» свойствами человека, в то время как с позиций метафизического антифеодального мышления XVIII в. идеалы свободы мыслились как нечто настолько присущее сознанию человека, что для распространения их ни предварительной пропаганды, ни выработки тактики не предусматривалось.

В специальном трактате по теории тайных обществ, весьма существенном для понимания организационных форм тайных революционных союзов начала XIX в., А. Вейсгаупт писал о том, что добродетели имеют слишком мало, а пороки слишком много притягательной силы для «неподготовленного» человека. «Для того, чтобы познать цену добродетели, нужно уже в ней преуспеть». Это используется как обоснование необходимости создания организации, которая, пропагандируя истину, лишь постепенно и частично раскрывает свои тайны перед вовлеченными в нее членами.

С позиций демократического сознания теоретик-руководитель не только не может иметь каких-либо программных тайн от освобождаемой им массы или рядовых членов движения, но напротив - только объясняя людям их собственные интересы, он может увеличить число своих единомышленников. Другая позиция требует иных взаимоотношений.

Добродетель - не возврат к исконно «естественному», она воспитывается. Раскрыть перед рядовым участником движения всю сумму программных требований - значит отпугнуть его бременем ожидающей его жертвы, размером предстоящих ему испытаний. Член общества лишь постепенно, по мере своего идейного созревания под воспитующим воздействием руководителей, постигает полноту политической программы и истинные цели своей организации. На этом этапе общество неизбежно мыслится как замкнутая организация, строго конспиративная. Главные усилия его воспитательного влияния направлены внутрь: на круг лиц, подготовляемых ко вступлению, и нововступивших членов.

По мере демократизации общего круга руководящих теоретических положений подобная структура перестает удовлетворять - тайный союз начинает мыслиться как центр широкого идеологического влияния на окружающее общество; заговорщический характер ранних организаций преодолевается, но зато утрачивается и конспиративность, строгость внутренней дисциплины, структурная четкость, столь необходимые для революционной организации. Это вызывает потребность нового этапа - создания тайного, централизованного и дисциплинированного союза, но уже лишенного тех организационных форм, которые мешали активному воздействию на окружающее общество.

Последние годы декабристского движения дают чрезвычайно любопытный материал о влиянии новых, значительно более демократических, идейно-тактических установок на попытки организационно-структурных реформ тайных организаций. Вопрос о связи идейных установок и структуры тайного общества особенно сложен на ранних этапах, развития. Мы уже отмечали, что биографически многие деятели декабризма прошли через увлечение масонством.

Однако, как только взгляды того или иного деятеля определялись как революционные, само качество этого явления подразумевало размежевание с идеями масонства. Там же, где это размежевание не происходило или где масонские идеи вновь брали верх в сознании, совершался разрыв с дворянской революционностью и переход в лагерь умеренного либерализма. Такова была, например, судьба Александра Николаевича Муравьева.

Охлаждение деятелей формирующейся дворянской революционности к масонским идеям подорвало основу интереса к ритуалистике свободных каменщиков. Однако исторический материал свидетельствует о том, что падение интереса к организационной стороне масонства произошло несколько позже. Уже порвав с масонскими идеями, такие деятели декабризма, как М.Н. Новиков, П.И. Пестель, М.Ф. Орлов и другие, продолжали проявлять интерес к вопросам ритуала и внутренних форм организации ложи.

В период, когда общество мыслилось как сложно построенное здание, в запутанных коридорах которого совершается постепенное перевоспитание рядовых членов, медленно возвышающихся до «сокровенного» знания - удела руководителей, оказывалось возможным положение, при котором отошедшие уже от масонских «забав» руководители могут еще рассматривать ритуалы как определенную педагогическую форму воздействия на вступающих на новый путь «профанов».

Так, Пестель, уже холодно и иронически простившийся с масонскими увлечениями, надеялся еще на воспитательное значение обрядности. По характеристике Н.М. Дружинина, церемонии, как и вся масонская ритуалистика, строились на определенном принципе, отчетливо сформулированном в обряднике Пестеля: «Ум сильнее приковывается к предметам, если они поражают зрение, и аллегория глубже запечатлевается в нашей душе». Эта система метко охарактеризована Н.М. Дружининым  как «идеология, облеченная в раскрашенную символику».

М.Н. Новиков, уже критически настроенный по отношению к масонству («в масонстве только теории», - заявил он Ф. Глинке), продолжал рассматривать масонские ложи как первую форму привлечения в тайное общество. В масонские ложи им были приняты П.И. Пестель, Ф.Н. Глинка, Ф.П. Толстой. На принципе такого использования масонской ложи была, как мы постараемся показать в дальнейшем, построена вся деятельность Новикова в Полтаве.

М.А. Дмитриев-Мамонов пережил увлечение масонством, оставившее навсегда глубокий след на всем образе его политического мышления. Однако необходимо отметить, что в исследовательской литературе степень влияния масонства на Орден русских рыцарей, бесспорно, преувеличена: основой при характеристике обычно являются книга Н. Тургенева «Россия и русские» и письмо М. Орлова Николаю I.

При этом упускается из виду, что первый документ создает явно искаженную картину всего движения, а второй является весьма далеким от истины ввиду условий создания. И Н. Тургенев, и М. Орлов были заинтересованы в том, чтобы скрыть политические устремления ордена, отвести внимание следователей от проектов тираноубийства, вызревавших в этом обществе, и представить его в виде политически безобидной попытки «восстановления» масонства «в таком виде, как оно существовало при Екатерине II».

Правильное решение этого вопроса наметилось уже давно. Н.М. Дружинин указал на идеологическую близость раннедекабристских группировок Пестель - А. Муравьев и Орлов - Дмитриев-Мамонов. Тот же исследователь отмечал: «В интимном письме М. Орлову М.А. Дмитриев-Мамонов сознавался, «что степени не более как безделушки, детские игрушки» в сравнении с политической задачей Ордена: в этих словах звучит та же мысль, которая вызвала позднее ироническое суждение Пестеля о внешних эмблемах каменщиков». Иронические высказывания Мамонова о масонах в период создания ордена не единичны. «Катехизис, - писал он, - всегда нечто такое, что пахнет учеником, или церковью, или масонством».

Однако наиболее показательна в этом отношении сама организационная структура ордена, как ее задумал Дмитриев-Мамонов. Структура эта не получила должного освещения в литературе потому, что исследователи, считая ту часть бумаг Мамонова, которая отмечена печатью ритуалистики, масонской и для политической физиономии тайного общества не существенной, не сделали ее предметом специального рассмотрения.

По замыслу Дмитриева-Мамонова, Орден русских рыцарей - организация, состоящая из двух больших частей. Во главе стоит группа руководителей, включающая, видимо, членов-учредителей, посвященных в сокровенные цели общества. Она называется «Внутренний орден». Это организация, имеющая чисто политический характер и полностью свободная от следов ритуалистики, что оговаривалось специальным пятидесятым параграфом устава: «Орден внутренний не имеет ни обрядов, ни ритуалов».

Второй частью организации является «Внешний орден». Его предназначение - постепенная подготовка «ищущего» для приобщения к деятельности борца за политическое освобождение. Сама подготовка мыслится как цепь продуманных и последовательных воспитательных воздействий.

В бумагах Мамонова сохранилось письмо (вероятно, Орлову), чрезвычайно примечательное как по резкому противопоставлению ведущего центра ордена «ведомой» массе рядовых участников, так и по отчетливо выраженному убеждению, что масонская ритуалистика необходима лишь как приспособление к уровню политического сознания членов «Внешнего ордена»: «Вы, который должны знать людей лучше, чем я, вы должны знать умственный кругозор большинства людей. Умных людей мало. Для заурядных же людей необходима видимость системы. Важные слова, нагромождение - все это создает систему весьма туманную, весьма темную для людей, развивших уже своей разум.

Нагромождение, видимость системы - это мы уже имеем, и эта видимость даже имеет некоторое изящество, достаточное для такой неразберихи (pour le brouillamini). Что до меня, то я считаю, что две последние степени слишком ясны и слишком просты. Но делать и переделывать - всю эту дребедень (fatras), называемую степенями, - это уж последнее дело. Главное в том, чтобы воспользоваться пылкостью своих последователей. Действительно, не все ли равно, что человек является посредственностью, если у него есть достаточно здравого смысла, чтобы понять превосходство известного дела, и достаточно храбрости и благородства души, чтобы принять в нем участие.

Взгляды эти заслуживают внимания хотя бы потому, что следы подобных размышлений мы находим у Пушкина, см., например, заметку 1825 (?) г.: «Gardez-vous done d'abolir l'esclavage surtout dans un etat (despotique?)» («Итак, остерегайтесь уничтожать рабство, особенно в государстве деспотическом» - XII, 195 и 481). Эти же мысли были близки Пушкину в период работы над «Дубровским».

Конституционные проекты Дмитриева-Мамонова были опубликованы в 1906 г. А.К. Бороздиным и проанализированы В.И. Семевским и М.В. Нечкиной. Впредь до новых архивных находок исследователю вряд ли удастся что-либо прибавить по этому вопросу.

Менее исследован вопрос тактики, принятой руководителями Ордена русских рыцарей. Имеющиеся в нашем распоряжении документы не позволяют осветить его всесторонне. Необходимо отметить, однако, следующее: в основе организационной структуры ордена лежали идеи конспирации и дисциплины. Члены «Внешнего ордена» 6ecnpeкословно подчинялись «Внутреннему ордену». Нарушение этого правила влечет «предание их суду неизвестных и невидимых судей».

Понятие о суде сем не принадлежит к сим статутам. Братьям наружное Ордена, т. е. первых трех степеней, достаточно знать, что судьи сии и суд сей существуют - судят, карают и наказывают строго и неумолимо без всякого разбирания лиц и уважения». Приговоры «Трибунала невидимых» исполняются посредством вызова на поединок. Разные степени «Внешнего ордена» были изолированы одна от другой, и сообщение между членами их воспрещено. Идея строгого подчинения сближает Орден русских рыцарей с Союзом спасения.

Центральный вопрос изучения деятельности ордена состоит в том, чтобы выяснить, каковы были реальные пути, по которым думали вести общество его руководители. В том, что осуществление своей программы орден связывал с насилием, не может быть никаких сомнений. В письме Орлову Мамонов прямо назвал членов «Внутреннего ордена» -  «руководителями революции», а внешнего - их «адептами».

В ответ на письмо Орлова, в котором тот, видимо, жаловался на неосторожность других членов ордена (начало письма не сохранилось), Мамонов писал, что удерживать пылкость сочленов - «это внушать им чувства, которые надо стараться искоренять». И далее: «...что можем мы, что могли бы мы, если бы ни одно лицо, ни одно дело не вышло бы из своего обычного положения?

Если бы все умы оставались спокойными? Деспотизм радовался бы этому покою, который ровняется бесчувственной смерти. После того, как деспотизм утвердился, как у нас, все его меры и действия позволяют ему сбережение своих средств, спокойную уверенность, равномерное движение, что совершенно не годится для тех, кто хочет с ними сражаться. Нужны тайны, секрет, но это не секрет машины, состоящей из рычагов, стержней, веревок, - это секрет мины, наполненной порохом, - нужно ее взорвать».

Как же собирался Мамонов «взорвать» эту мину? Письмо его Орлову указывает на намерения каких-то открытых действий по сплочению вокруг ордена прогрессивно настроенной части общества. Нужно «греметь против тирании, греметь против злоупотреблений, греметь против поляков, взывать к потомству, к теням Шуйских и Пожарских. Нужно установить закон спасения нации, поставить его под охрану всех храбрых людей России, всех истинных сынов отечества».

Однако вся заговорщическая структура ордена была мало приспособлена к подготовке массовых действий. Изучение материалов Ордена русских рыцарей заставляет предполагать, что основой тактики была идея цареубийства. Не говоря уже о том, что обильные данные для подобного предположения дают беседы, речи и катехизис римской степени, на это указывают и другие записи Мамонова: «Всякий монарх только первый слуга государства, всякий монарх, который изменнически действует вопреки желанию своего народа, который думает, что народ сотворен для него, - безумец! Но тот, кто призывает иностранцев на помощь себе и пользуется ими, чтобы угнетать свой народ, открыто объявляет себя его врагом».

«Иностранцы», угнетающие народ, - это для Дмитриева-Мамонова, конечно, та придворная камарилья, которую надо лишить «всякого влияния на дела государственные». В другом месте Мамонов записал в качестве одного из пунктов «учения»,  «преподаваемого во внутреннем Ордене»: «Конечное падение, а есть ли возможно - смерть иноземцев, государственные посты занимающих».

Мысль о том, что придворная знать - «не отечества сыны», а «питомцы пришлецов презренных» (Рылеев), была широко распространена среди декабристов. Следовательно, и царствующий в России император был, по мнению Мамонова, врагом народа (вспомним, что Великий магистр римской степени требовал «истребить» «до последнего» всех врагов отечества). Но текст этот мог иметь и другой смысл: мы уже приводили слова крайне консервативного представителя младшей ветви того же рода, к которому принадлежал и Мамонов, - М. Дмитриева о том, что царствующие в России императоры «совсем не Романовы, а происходят от голштинцев», что «потомки немцев» «сидят на всероссийском престоле».

Согласно определению Мамонова в § 53 «Статутов» ордена, Александр I должен был считаться «иноземцем», ибо он был не «правнуком», а «внуком иноземца» - голштинца Петра III и, постоянно разъезжая по Европе, не удовлетворял и другому требованию - неизменно пребывать, «не отлучаясь из России». Все это заставляет по-особому оценить требование смерти «иноземцев, государственные посты занимающих», бессмысленное при распространении его на всех иноземцев при дворе и в государственном аппарате, тем более что лишь немногим выше, в § 27 тех же пунктов, Мамонов требовал для этих «иноземцев» только «лишения» их «всякого влияния на дела государственные».

Проекты будущего внутреннего порядка России, разрабатывавшиеся Мамоновым, отмечены печатью аристократизма. Это неоднократно отмечалось исследователями. Здесь, вероятно, сказалось влияние идей аристократической оппозиции XVIII в. Однако нельзя не видеть качественного отличия даже наиболее ранних форм дворянской революционности от вельможного либерализма XVIII в. Как мы увидим в дальнейшем, правительство, возможно, опасалось Дмитриева-Мамонова как вероятного кандидата на престол, однако самому ему, считавшему, что «гражданин Рима знатнее коронованных глав», такие планы были чужды.

Будучи результатом исторической ограниченности ранних этапов дворянской революционности, идеи Мамонова о создании аристократии - сильной политически и экономически - пережили определенную эволюцию. В «Пунктах преподаваемого в внутреннем Ордене учения» мы находим наброски широких реформ демократического характера: мысли о необходимости упразднения «рабства в России», введения «вольного книгопечатания», предания гласности действий правительства, улучшения «состояния солдата» - требования, неоднократно встречающиеся в дальнейшем в программных документах декабризма.

Наряду с этим, однако, мы видим здесь еще чисто аристократическую систему государственного управления: сенат, состоящий на одну четверть из представителей наследственных перов, на одну четверть - из представителей дворянства. Другую половину составляли представители народа. Отчетливо аристократическая тенденция проявилась в методах гарантии конституции - такая задача возлагалась на орден, который для этого получал поместья, земли и «фортеции».

В написанном позже «Кратком опыте» Мамонов пробовал набросать несколько иную структуру: двухпалатное вече, причем нижняя, народная палата, выбирая одного из двух консулов-посадников, уравнивалась тем самым в правах с «палатой вельмож». Здесь же мы сталкиваемся с не проведенной, правда, последовательно мыслью об уничтожении сословий как политико-юридических категорий.

Однако необходимо иметь в виду, что «вельможи», которых Мамонов собирался наделить полнотой политических прав, - это не современная ему русская знать - опора самодержавия. Мамоновская «аристократия» должна была составиться из ведущих участников революционного переворота. Это передовые люди, которые проникнутся революционными идеями и возглавят освободительную борьбу. К реальным русским вельможам своего времени Мамонов относился весьма критически и, конечно, не им отводил руководящую роль в будущей русской вечевой республике.

В том же письме, где он объявил царя врагом народа, Мамонов писал: «Не касаться этого вопроса? Это запретный плод. Вам будет плохо! Не меняйте почет и богатства на нищенскую суму! Пусть! Мы предпочитаем суму великому сану, ненадежное пользование которым отравлено унижением. Поденщик, который ест свой хлеб в поте чела своего, почетнее вельможи, покупающего великолепие ценой бесчестья, и даже того, кто мог бы вещать истину и не делает этого!»

Необходимо сделать несколько замечаний о внешнеполитической программе ордена. В литературе уже отмечался воинственный характер этой программы и ее полная химеричность. Идея прав малых народностей была чужда Мамонову. И все же невозможно отнестись к этой части программы как к документу, не заслуживающему внимания.

Чтобы понять эту сторону воззрений Мамонова, необходимо вспомнить, что международная активность реакционной России, России Александра I, встречала с его стороны резкое осуждение. «Мы вмешиваемся, - писал он, - в дела, которые могут вредить нам разве только противодействием, вызываемым этим вмешательством. Мы действуем как Дон-Кихоты, исправляя вред, причиненный от океана до Вислы. Европа думает, что мы желаем сделать ее участницей избытка нашего счастья и нашей свободы, а мы, освободители других, стонем под ненавистным игом».

Таким образом, первым условием активности на международной арене Мамонов считает внутреннее освобождение России. Только тогда Россия действительно сможет передать «избыток своего счастья» другим народам. Войны Французской республики в эпоху революции приучили современников иначе, чем в XVIII в., решать вопросы войны и мира.

Даже осторожный, консервативно настроенный Евгений Болховитииов (есть, правда, основания сомневаться в принадлежности этой части книги его перу) в 1808 г. писал: «Цветущие и особливо великие республики, окруженные монархиями, вообще долго стоять не могут». Таким образом, мысль о победе освободительного движения в России влекла за собой идею революционной войны с европейскими монархиями. Ограниченность позиции Мамонова состояла в том, что освобождение порабощенных государств от политического деспотизма им мыслилось, как государственное подчинение России, но это было присоединение к революционной России.

После наполеоновских войн мысль о кампаниях, театром которых должна была быть вся Европа, не казалась странной и химеричной. Для того чтобы гарантировать новую Россию от угрозы интервенции, Мамонов наметил две частных войны, которые, обеспечив фланги, резко изменили бы соотношение сил на европейском театре: присоединение к России балканских государств и «восстановление греческих республик под протекторатом России» на юге, а также «присоединение Норвегии» на севере. Планы эти были фантастичны, как многое в построениях автора. Вероятно, другие члены ордена были более реалистичны и демократичны в вопросах внешней политики.

Политика на Востоке мыслилась Мамоновым в несколько ином плане - как продолжение усилий по подъему экономики России (ср. такие пункты, как «соединение Волги и Дона каналом», подъем хозяйственной жизни Сибири). Мамонов планировал «учреждение торговой кампании для Китая, для Япона и Сибири», «построение гавани при устье реки Амура». Также и Индия интересовала членов Ордена русских рыцарей.

М. Орлов был знаком с французом Моренасом, путешественником по Индии и автором книги об этой стране. Видимо, ему адресовано письмо М. Орлова от 8/10 июня 1817 г., хранящееся в ГПБ им. М.Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, которое отмечено в «Описании рукописных материалов по истории движения декабристов» ГПБ как письмо к неизвестному. В этом письме Орлов оповещает своего корреспондента о том, что император пожаловал 2500 франков на издание его книги о языке Индостана. Среди неопубликованных рукописей Д.В. Давыдова находятся «Замечания об Индии», «рукопись, содержащая географический и историко-этнографический очерк Индии».

Таковы программно-организационные контуры Ордена русских рыцарей. Однако для определения места этого общества в истории декабризма необходимо выяснить вопрос о том, как далеко зашла его практическая организация. В научной литературе прочно установилось мнение об эфемерности ордена, поскольку 1814 и частично 1815 гг. были для Мамонова и Орлова временем служебных разъездов в связи с пребыванием в армии, в 1816 г. Мамонов уволен за границу для лечения, а в 1817 г. он уже, по мнению исследователей, сошел с ума. Таким образом, вопрос о времени начала психического заболевания Дмитриева-Мамонова оказывается весьма существенным для истории тайной организации.

Между тем сведения, которые сообщают различные исследователи об этом периоде жизни Дмитриева-Мамонова, пестрят неточностями и фантастическими сообщениями. В комментарии к «Алфавиту декабристов» о Мамонове читаем: «Был одним из основателей Союза Благоденствия; в 1817, заболев душевною болезнью, переселился в подмосковную Дубровицы, откуда в 1826 опекою был переведен в другую подмосковную - Васильевское». А один из новейших исследователей - Ю.И. Герасимова - в комментарии к автобиографии А.Н. Муравьева сообщает, что Мамонов «был помещен в дом умалишенных (?)».

В 1817 г., вернувшись из-за границы, Мамонов заперся в своем подмосковном имении, где и прожил безвыездно до 1823 г. Это время, по прочно установившейся традиции, и считают началом его заболевания.

Обратимся к свидетельствам, которыми располагает исследователь. Данные источников совсем не отличаются такой ясностью и определенностью, чтобы послужить основой для прямолинейных выводов. Судьба Дмитриева-Мамонова оказывается связанной с весьма загадочными обстоятельствами. Люди, хорошо осведомленные, ни в начале 1820-х гг., ни позже его сумасшедшим не считали. А.И. Герцен, говоря о Мамонове, называет его безумие «полудобровольным» и помещает последнего не в ряду клинических безумцев, а в лагере жертв «удушливой пустоты и немоты русской жизни»: «В петушьем крике Суворова, как в собачьем паштете князя Долгорукова, в диких выходках Измайлова, в полудобровольном безумии Мамонова и буйных преступлениях Толстого-Американца, я слышу родственную ноту, знакомую нам всем».

Не считал Мамонова сумасшедшим в 1821 г. и М.П. Погодин, пристально наблюдавший еще с 1816 г., когда его прочили в компаньоны к отбывавшему за границу графу, за жизнью дубровицкого затворника и мечтавший выдать за него А.И. Трубецкую, в которую сам он был влюблен возвышенной романтической любовью. Погодин жил в деревне Трубецких недалеко от Дубровиц и внимательно следил за разговорами о жизни Мамонова. 25 сентября 1821 г. он написал Мамонову письмо, весьма интересное по истолкованию причин удаления последнего из Москвы. Погодин даже не подразумевает возможности объяснения его поступка безумием.

Он пишет: «Я никогда не видал вас. За три года перед сим (Погодин допускает хронологическую неточность. - Ю.Л.) меня приглашали путешествовать с вами; с тех пор вы поселились в моем воображении; я всегда думал, любил думать о вас и, наконец, решился писать к вам, решился сказать о моей идеальной к вам привязанности, сказать, что я искренне уважаю вас, удивляюсь твердости вашего характера, вашему постоянству и сожалею, что отечество лишается достойного сына, сына, который мог бы оказать ему великие услуги, особенно в нынешнее время, решился сказать вам  несколько слов о вашем уединении. Я уверен, что причина, побудившая вас к нему, благородна, велика».

Еще более определенно высказывались люди, лично знавшие Мамонова. Н. Киселев писал: «Некоторые даже подвергали сомнению его сумасшествие и искали объяснения его домашнему заточению в каких-то темных и злых интригах». И.А. Арсеньев, который «с малых лет слышал много рассказов о графе Мамонове» (отец его был родственником, а потом опекуном графа), считал, что лишь «в 1824 г. окружающие графа Мамонова стали замечать за ним частые припадки меланхолии, в особенности после получения им писем от сестры, не оставлявшей его в покое с требованиями денег и подарков».

Тот же автор опубликовал письмо Мамонова отцу Арсеньева от 8 сентября 1823 г. и 14 мая 1824 г. Письма посвящены имущественным делам и никакого следа клинического безумия не содержат. Не менее любопытно свидетельство племянника Мамонова - Н.А. Дмитриева-Мамонова.

По авторитетному свидетельству этого мемуариста, официальное признание Мамонова сумасшедшим последовало в 1826 г., но соответствовало ли это действительности и тогда, мемуарист сомневается. «В начале царствования императора Николая Павловича граф Матвей Александрович, по свидетельству докторов, был признан умалишенным и тогда же последовал высочайший указ о взятии его под опеку.

Мне неизвестно, был ли действительно сумасшедшим граф Матвей Александрович в момент взятия его под опеку». Далее идет весьма любопытное описание жизни Мамонова в Дубровицах. «Нельзя, однако, сомневаться в том, что уже в 1820-х годах за ним замечались кое-какие странности. Так, например: живя почти безвыездно в имении своем, в селе Дубровицах, в 35-ти верстах от Москвы, он выстроил там крепость, учредил роту солдат из своих дворовых людей, завел пушки и т. д.

Конечно, в настоящее время таким затеям богатого барина, имеющего достаточные средства для их исполнения, не придали бы особенного значения, но тогда были другие условия жизни. Говорят также, что он учредил общество «Русских рыцарей», нечто вроде масонских рыцарей, и что члены этого общества собирались у него в Дубровицах, но и это еще недостаточное основание для признания его сумасшедшим, других же поводов, или лучше сказать, признаков, по которым свидетельствовавшие его доктора могли бы дать заключение, что он сумасшедший, в то время, кажется, никаких не было, или по крайней мере, мне неизвестно». Далее следует чрезвычайно любопытное, сообщение: правительство, «озабоченное» здоровьем «сумасшедшего», послало к нему отнюдь не врачей: «Из Дубровиц он был взят жандармами», «так как, - наивно поясняет Мемуарист, - не хотел добровольно выехать оттуда».

Есть еще одно свидетельство о военных приготовлениях Мамонова в его имении. Правда, исходит оно от врача-психиатра, получившего доступ к Мамонову лишь в 1840-е гг., когда душевная болезнь уже действительно развилась. Сведения, собранные им о жизни Мамонова в 1840-х гг., естественно, преломлялись сквозь призму позднейших профессиональных наблюдений. По данным врача П. Малиновского, Мамонов вел в Дубровицах следующий образ жизни:

«Днем он занимался составлением чертежей и планов для того, чтобы воздвигнуть каменные укрепления в своем имении, а ночью, когда все спали, гр. М(амонов) выходил, подробно осматривал местоположение и там, где нужно было строить стены и башни, втыкал в землю заранее приготовленные короткие колья». «Укрепления подвигались вперед, башни и стены росли - имение гр. М<амонова>, почти с трех сторон окруженное реками, с остальной, свободной, было бы обнесено довольно высокой и толстой каменной стеною с башнями, если бы гр. М(амонову) не помешали кончить его предположения».

Дубровицы - живописное село около г. Подольска (под Москвой), при слиянии рек Двины и Пахры, знаменитое великолепным храмом начала XVIII в., расположено чрезвычайно выгодно для обороны. В 1812 г. Дубровицы уже были использованы русской армией как выигрышная оборонительная позиция. А. Муравьев вспоминал, описывая отступление от Москвы: «Мы в арьергарде с утра до ночи на всем пути бились с неприятелем, между прочим имели порядочное дело под Дубровицами, имением гр. Мамонова». Видимо, Мамонов, в программе которого стояло «дарование ордену» «фортеций», тщательно взвесил все обстоятельства, выбрав для своего уединения из всех многочисленных вотчин именно эту, столь близкую к Москве и столь защищенную от нападения.

У нас есть возможность проверить эти сообщения показаниями других мемуаристов. Н. Киселев, на заметку которого «Существуют ли записки графа М.А. Мамонова?» мы уже ссылались, писал: «Случайно попались нам в руки небольшие выписки из журнала, веденного графом Мамоновым в Дубровицах. Выписки эти, сделанные одним из многих опекунов покойного графа, свидетельствуют как о здравом уме писавшего журнал, так и о том, что самый журнал действительно не лишен интереса. Судя по имеющимся у нас отрывкам, многие места «Записок», по крайней резкости суждения, не могут явиться в печати...» Однако особенно интересны воспоминания сына учителя русской словесности в доме Мамонова - П. Кичеева. Они рисуют любопытную картину жизни Мамонова в Дубровицах и ареста его в 1823 г.

Вернувшись из-за границы и «будучи от роду не более 26 лет, он поселился в подмосковном своем селе Дубровицах и сделался не только совершенным затворником, но даже невидимкой. По отданному один раз навсегда приказу в известные часы ему подавались чай, завтрак, обед и ужин; также подавались ему и платье и белье, и все это в отсутствии графа убиралось или переменялось». Далее Кичеев рассказывает, что в 1823 г. у Мамонова умер камердинер и был нанят новый, вольный. Он нарушил заведенный в доме порядок и был избит Мамоновым. Пострадавший явился в Москву к генерал-губернатору князю Д.В. Голицыну. Голицын немедленно послал в Дубровицы своего адъютанта, а когда Мамонов его выгнал, явились упомянутые Н.А. Дмитриевым-Мамоновым солдаты.

Далее Кичеев сообщает чрезвычайно любопытную деталь: «Когда за ним (Дмитриевым-Мамоновым. - Ю.Л.) приехали, чтобы везти его в Москву, граф нисколько тому не противился, но вышедши уже на крыльцо и увидя тысячи своих крестьян, он обратился к ним со словами: «Неужели, православные, вы меня выдадите?» Крестьяне тотчас окружили графа и хотели остановить поезд. Но граф успокоил их, сказав, что он пошутил и что ему надо ехать в Москву».

Последняя сцена мало напоминает картину увоза душевнобольного. То, что перед нами не изоляция клинически больного, а арест, подтверждает еще один любопытный документ. По свидетельству Н.А. Дмитриева-Мамонова, в бумагах М.А. Дмитриева-Мамонова им была обнаружена рукопись «на французском языке под заглавием: «Catalogue des gens qui ont contribue ama perte». Некоторые лица, вошедшие в состав этого каталога, охарактеризованы им очень резко, как например: «Araktscheieff -  Tristan I'Ermite de notre siecle; Comte G<ourief>, voleur publique, prince W(olkonsky) - une espece de vieille salope» и т. д. Всего в этом каталоге, сколько мне помнится, было записано около 30 лиц более или менее значительных».

Если бы мы располагали списком, возможно, наше представление о сущности этого темного дела было бы более полным, но и то, что, по мнению Н. Мамонова, нити ареста восходили к Аракчееву, достаточно показательно.

Действительно, обстоятельства дела имеют не совсем обычный характер. Человек знатнейшей фамилии, богач и генерал-майор кавалерии, арестовывается без предварительного следствия, по навету камердинера, а сам этот камердинер неожиданно получает прямой доступ к московскому генерал-губернатору. Наконец, сам доносчик, мещанин Никанор Афанасьев, как это следует из письма Мамонова Голицыну, - бывший крепостной человек князя П.М. Волконского - третьего в списке «виновников гибели» Мамонова. Волконский, как начальник главного штаба, в эти годы возглавлял тайную полицию и политический сыск.

Угроза опеки, нависшая над Мамоновым, потрясла его. «Вы надо мною опеки учредить не можете и не смеете, ибо я не, малолетний и не сумасшедший», - писал он Голицыну. Юридических оснований для опеки не было. Хотя Мамонов в письме, написанном крайне запальчиво и, видимо, в состоянии возбуждения, граничащего с бешенством (письмо содержало вызов на дуэль), и отстаивал «право наказывать крепостных людей палками», однако он, видимо, не только был теоретическим противником рабства, но и практически никаких фактов жестокого обращения с крестьянами в распоряжении правительства не было. Об этом свидетельствуют не только попытка крестьян отбить его у фельдъегеря и приехавших с ним солдат, но и хозяйственные бумаги по управлению имением.

Так, в 1816 г., собираясь за границу и находясь в стесненных обстоятельствах (Мамонов был очень богат, но постоянно подвергался вымогательствам со стороны родственников, особенно сестры, и все время нуждался в деньгах), он писал в Арефинскую вотчину бурмистру почти в просительном тоне: «По случаю будущего отъезда моего мне бы очень хотелось прежде обыкновенного срока получить оброчные деньги. Но сие не требуется, а только если без обременения оное сделать можно, то постарайся пожалуй <...>. На усердие твое крайне надежен».

Каковы же были действительные причины ареста Мамонова? Вспомним некоторые предшествовавшие ему события. В мае 1821 г. правительство получило донос Грибовского на Союз благоденствия. Несмотря на то что в нем указывалось на самоликвидацию этой организации, роль Орлова, который «ручался за свою дивизию», была столь резко подчеркнута, что за Кишиневом началось наблюдение. 5 февраля 1822 г. был арестован майор В.Ф. Раевский и началось дело, грозившее крахом всей организации Орлова.

Тесные дружеские связи Орлова и Мамонова были хорошо известны. В Москве знали, что Орлов, приехавший в 1821 г. на съезд Союза благоденствия в Москву, посетил Мамонова в Дубровицах. Последнее обстоятельство тем более бросилось в глаза, что Мамонов долгие годы до этого никого не принимал. П.А. Вяземский сообщал в 1823 г. А.И. Тургеневу, что Мамонов «шесть лет не выходил из своей комнаты в деревне и никого не видал, даже и слуг своих. Один Орлов был у него раза три в продолжении этого времени».

В этих условиях в марте 1822 г.. начальник главного штаба князь Волконский получил новый донос Грибовского, в котором сообщалось о неожиданной активизации «полагавшегося давно исчезнувшим» Ордена русских рыцарей и прямо называлось имя Мамонова. То, что после этого в дом Мамонова явился и предложил свои услуги в качестве камердинера вольноотпущенный того же Волконского, представляется совпадением вряд ли случайным. Новый камердинер оказался подозрительно любопытным. По свидетельству П. Кичеева, хорошо знавшего внешнюю сторону событий, но не понимавшего их сути, он «соскучился служить невидимке» и стал следить за Мамоновым, спрятавшись «за колонну или тумбу». Тут он был замечен и избит Мамоновым. Вслед за этим последовал арест Мамонова.

О том, что дело Мамонова рассматривалось не изолированно от других событий «несчастливого», по словам Орлова, для него 1822 г., свидетельствует часто цитируемая, но недостаточно осмысленная фраза из письма последнего Николаю I: «Думали, что связь с графом Мамоновым была основана на политических вымыслах. Граф Мамонов сошел с ума; бумаги, книги, записки его в руках правительства, и я остался чужд от всяких нарекании».

Речь идет, конечно, о первом аресте Мамонова в 1823 г. (о втором, в 1826 г., речь пойдет дальше). Вполне возможно, что благоволивший к Орлову Голицын, не дал хода всем имевшимся у него документам, но так или иначе ясно, что в свете этих событий построение под Москвой, в крайне выгодной в стратегическом отношении местности, мощного опорного пункта и концентрация в нем оружия вплоть до артиллерии (у Мамонова был уже опыт создания военной части из своих крестьян; видимо, осталась от той поры и амуниция) - все это не могло показаться правительству безобидной «затеей богатого барина». Вместе с дивизией Орлова это составляло вполне реальную угрозу.

Необходимо иметь в виду и другое. Известно, что у Александра I было преувеличенное представление о силе и о финансовых возможностях тайных обществ. В беседе с П.М. Волконским царь уверял, что «они имеют огромные средства». Ясно, что в этой связи особенное внимание обращали на себя не Муравьевы, Н. Тургенев, Якушкин или Пестель - все люди весьма скромного достатка и небольших чинов, а Орлов и, особенно, миллионер Мамонов.

Можно понять, насколько встревожило правительство известие об участии в тайной деятельности одного из богатейших людей России (особенно, если вспомнить, сколь незавидно было материальное положение большинства декабристов). Лишая Мамонова права распоряжаться своим имуществом, правительство тем самым могло надеяться отнять у подпольного движения источники субсидирования. Конечно, вполне вероятно, что в эту пору у Мамонова бывали уже периоды крайнего возбуждения, когда он терял власть над собой. Но, бесспорно, для правительства это был лишь предлог.

Очень любопытны в этом отношении письма прекрасно осведомленного Вяземского А.И. Тургеневу. Сообщив в письме от 20 сентября 1825 г., что «третьего дня привезли сюда больного Мамонова», у которого «род горячки и воспаление в воображении», Вяземский, однако, не видит в нем сумасшедшего, нуждающегося в наблюдении: «Здоровье его лучше (...). Сказывают, что он чудесно хорош. Вдвое стал шире в плечах, лицо приняло какую-то суровость и важность, борода тучная». Через несколько месяцев Вяземский едет к Мамонову как к совершенно здоровому человеку для переговоров об участии в выкупе крепостного Семенова.

Между ними происходит любопытный разговор. Вяземский считает, что нужно по мере возможности в частном порядке «выкупать, отпускать, освобождать, со своей стороны», и крайне раздражен максималистским и вместе пессимистическим высказыванием Мамонова: «Зачем выкупать Семенова, когда миллионы в его положении». Раздраженный Вяземский видит в этом «парадоксы подлости, трусости и сожаления выдать 50 рублей», но о безумии речи не идет. Подлинный смысл разыгранной над Мамоновым комедии Вяземскому был ясен.

Получив известие о привозе его в Москву, он сожалел, «что нет здесь Орлова» и Мамонов «остается один в когтях». Смысл последней фразы раскрывается довольно ясно: «Какое странное явление судьбы! Все, кажется, улыбалось ему в жизни, но со всем счастием мчали его к бездне неукротимое, неограниченное самолюбие и бедственность положения нашего. Ни частный ум его, ни ум государственный или гений России не могли управлять им: он должен был с колесницею своею разбиться о камни». «Частный ум», «ум государственный» - весьма странные характеристики в применении к «сумасшедшему»!

Почему же, однако, Мамонов считал Аракчеева главным своим врагом и первой причиной своей гибели? Ответ на это дает хранящееся в ЦГИАЛ дело «Переписка относительно буйных и непристойных поступках по отношении к властям проживающего) в г. Москве отст(авного) Ген(ерал-) М(аиора) Гр<афа> Дмитриева-Мамонова, 1825» (Ф. 1409. Оп. 1. № 4557).

Как мы уже говорили, после избиения Мамоновым клеврета князя Голицына между ним и московским главнокомандующим произошел резкий обмен письмами. Вызывая князя Голицына на дуэль, Мамонов уже совершал неосторожный поступок: князь Голицын, московский главнокомандующий, был лицом непосредственно представляющим государя (не говоря уже о том, что он был на двадцать пять лет старше), и вызов на дуэль его отставным вельможей должен был рассматриваться как крайняя дерзость.

В этом же письме Мамонов высказал полное презрение к чинам, назвав себя «гражданином», «который предшествует» Голицыну «во всем на свете, кроме табели о рангах». Здесь же он отрицал право правительства вмешиваться в отношения дворянства и крестьян: «Я исповедую и это политическое правило, что правительство не может нас лишить сего права без общего и нарочитого нашего согласия».

К несчастью, в запальчивости Мамонов отнес к неотъемлемым правам помещиков право личной расправы с крепостными (для него это означало, как это видно из бумаг по его вотчинам, утверждение помещиком приговора мирского схода и полную независимость крестьян от власти земской полиции). Это дало Голицыну возможность представить конфликт с Мамоновым как спор между жестоким помещиком, избивающим своих крестьян, и бдительной властью. А это составляло юридическую основу для взятия имений в опеку. 23 декабря 1825 г. Комитет министров, по представлению Голицына, связывавшего мнимую жестокость Мамонова с «странным» его поведением (это содержало намек на возможность безумия, хотя прямо такое обвинение еще не выдвигалось), принял решение об учреждении опеки.

Мотивировка решения интересна, поскольку в преступление Мамонову вменяется в основном странность его личной жизни. Таким образом, обнажилась суть дела: спор о границах права правительства вмешиваться в отношения помещика и крестьянина и о границах такого же его права относительно частной жизни человека, т. е. об отношении деспотизма к социальным и личным правам. В решении значилось: «Государю Императору известно уже, что отставной Генерал-Майор Граф Дмитриев-Мамонов, приняв с давнего времени странный образ жизни, отрастил себе бороду, чуждался людей и, предавшись уединению, поступками совершенно противными общежитию, не переставал обращать на себя общее внимание».

Далее сообщалось, что московский генерал-губернатор тщетно надеялся, «что время и прирожденный ум, которым он прежде отличался, выведут его из случайного заблуждения и возвратят к обществу и к обязанности, дворянину законом определенной». Поскольку Мамонов был в отставке, то «обязанность дворянина», видимо, должна была выражаться в том, чтобы жить как все и не создавать соблазнительного прецедента.

Ни о мнимой жестокости в обращении с крестьянами, ни о сумасшествии речи не идет. И тем не менее Комитет министров 23 июня 1825 г. предложил учредить над Мамоновым опеку. Решение подписали князь Лопухин, князь Алексей Куракин, Н. Мордвинов, князь Лобанов-Ростовский, граф Милорадович, В. Ланской, Татищев 1-й, князь Алексей Голицын, А. Шишков, Е. Канкрин, И. Моллер.

2 июля император утвердил решение. Мамонов обращался за защитой к Дибичу и императору. Однако его письма имели столь дерзкий характер, что могли возыметь лишь обратное действие. В письме к Александру I он, кроме того, упомянул о своем отказе выдать князю Голицыну расписку, «которой содержание известно будет Вашему Императорскому Величеству, буде угодно Вам будет узнать о том». Эти строки привлекли внимание Аракчеева. Лето 1825 г. - особое время: доносы Шервуда и Витта еще не поступили, но дело Раевского-Орлова тянется, правительство полно смутных подозрений, сами декабристы встревожены. Позже Бобрищев-Пушкин 1-й показывал, «что первые слухи о том, что общество открыто, появились летом 1825 г.»

Ненавидевшему Орлова Аракчееву показалось, что, потянув за эту ниточку, можно распутать клубок. Возможно, он подозревал и князя Голицына, которого ненавидел как вельможу и знатного барина. Он решил дознаться, какую же расписку требовали от Мамонова. Были разработаны два варианта. В Дубровицы к Мамонову были из Грузина направлены Клейнмихель и камергер Танеев. Согласно одному варианту, Мамонов должен был быть доставлен в Грузино как арестант (соответствующий приказ на имя князя Голицына был заготовлен), согласно другому - объявлен сумасшедшим и заключен под стражу в Москве.

Второй вариант вступал в действие, если существенных данных для следствия обнаружить не удастся. Посланцы везли личное письмо Аракчеева Мамонову. Аракчеев писал: «Государь император в особенном внимании ко всеподданнейшему письму вашего сиятельства и тому положению, в котором вы находитесь, высочайше соизволяет, чтобы вы прибыли для личных объяснений в Новгород вместе с камергером Танеевым, которому высочайше поручено сопровождать вас в пути».

Посланцы должны были «узнать от вас самих о настоящих обстоятельствах вашего положения». На этом месте Аракчеев собственной рукой вставил в проект письма: «...и получить от вас для доставления к Его И. В. оригинала или копии с вышеупомянутой подписки». Одна характерная деталь: в отношении на имя Голицына было сказано о Мамонове, «чтобы он вместе с камергером Танеевым прибыл в Петербург».

Аракчеев вычеркнул эти слова и вписал на их месте: «Привезен был немедленно камергером Танеевым в Новгород». Аракчеев хотел заняться лично этим делом и не хотел упустить добычу из рук. Дело считалось настолько срочным, что Клейнмихель, задержавшись на ночь в Черной Грязи, специально извинялся тем, что «было уж очень темно и дорога к Москве весьма нехороша».

Танееву же Аракчеев предписывал в специальном письме: «Есть ли Генерал Клейнмихель признает по известным ему обстоятельствам нужным отправить в Новгород отставного Генерал-Маиора Графа Дмитриева-Мамонова, то имеет его привести (так! - Ю.Л.) с собою, стараясь ему, Мамонову, угождать и выиграть его к себе доверие, а по прибытии в Новгород оставить в доме, мною занимаемом, и уведомить меня, прислав ко мне фельдъегеря».

Далее события развивались следующим образом: Мамонову был устроен неловко облеченный в форму беседы допрос. Однако Мамонов сразу же понял сущность игры и, «обратясь к стороне Танеева, спросил: «А г-н камергер Танеев, конечно, будет редактором допросов, и я должен то подписать?» Клейнмихель поспешил заверить, что «он только присутствует при нашем разговоре, а подписывать вам ничего не нужно», хотя Танеев тут же протоколировал всю беседу, которую мы цитируем по протоколу. Клейнмихель сразу же отстранил сюжет конфликта с Голицыным как несерьезный и попытался перевести разговор на Орлова. Мамонов на удочку не попался и высказал (притворное или действительное) полное неведение о кишиневских делах. Рассказывать пришлось Клейнмихелю, а Мамонов отделался восклицанием:

«Ему ли, дураку, говорить речи солдатам!». В беседе Мамонов, видимо, отпустил колкости по адресу темного происхождения рода Клейнмихелей («вступил со мною в разговор об отце моем и о моей службе, усмехаясь весьма часто»). В этом Клейнмихель увидал несомненный признак умственной болезни и приписал: «...как обыкновенно с сумасшедшими случается».

Разговор принял очень острые формы. Допрашивающие ссылались на требования императора и Аракчеева и требовали разъяснений насчет расписки. Видимо, Клейнмихель позволил себе и угрозу. Тогда Мамонов разорвал письмо Аракчеева в клочки и швырнул его Клейнмихелю в лицо (клочки были тщательно собраны Клейнмихелем и в настоящее время хранятся в ЦГИАЛ в отдельном конверте, который занумерован как л. 51 цитируемого дела; клочки легко складываются в цельный текст). Посланцы уехали ни с чем, и именно здесь, чтобы прикрыть вопиющую незаконность всей миссии (получение важных следственных данных послужило бы ей оправданием), впервые официально высказали версию о сумасшествии Мамонова.

В первом донесении Клейнмихеля это обвинение еще не фигурирует. В личном письме, сопровождающем официальный рапорт, Клейнмихель писал: «Он [Дмитриев-Мамонов] был в некотором смущении, вид его довольно суровой, а одежда заключалась в красной русской рубахе, шароварах, полукафтанье, на голове имел шапочку, а бороду не бреет». Пока что это было отмечено лишь как странность - граф был одет по допетровскому манеру. Но после провала миссии это же фигурировало как свидетельство сумасшествия: «При странной наружности, которую придавали ему черная окладистая борода и одежда, заключавшаяся в красной русской рубашке, обшитой золотым галунчиком и в распашном полу кафтанье с татарской же на голове скуфейкою».

В результате последовал официальный рапорт Танеева, содержащий очевидную и прямую клевету: «Можно было заключить, что граф Мамонов, есть ли не совсем сошел с ума, то потерял рассудок и что главная сему причина чрезмерная его гордость и честолюбие. Он по каким-то родословным считает себя родственником государя императора» (Танеев не смел написать правду: Мамонов как раз не считал себя родственником Романовых, т. к. был прямым Рюриковичем, а говорил об отсутствии у правящей династии юридических прав на престол. - Ю.Л.).

Далее Танеев продолжал: «Граф Мамонов, одарен будучи атлетическим сложением и силою, имеет и страсти сильные. Он крепкие напитки употребляет до чрезмерности, и от невоздержанной жизни он впал в любострастную болезнь, от коей нос у него в опасности, и сем, может быть, было одною из причин, что он от людей уединился». Медики не поддержали диагноза Клейнмихеля и Танеева. Доктора Мудров и Маркус диагнозировали лишь «меланхолию» и то с оговоркой, что «к излечению его доктора полагают надежду».

Такой диагноз, конечно, не давал основания для насильственной изоляции. Однако Мамонов был объявлен буйным, препровожден в Москву, где заключен в своем собственном дворце на Яузе арестантом. Он пытался обратиться за защитой «к генералитету и сенаторам», но этикетка сумасшедшего оказалась приклеенной к нему навсегда.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTYwLnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTUwMjQvdjg1NTAyNDkzMi8xYTM3N2IvdVJiTG02b3FhZjguanBn[/img2]

Характерно, что известный своей порядочностью и безупречной репутацией Мудров после осмотра Мамонова навсегда исчез из списка докторов, «пользовавших» узника по распоряжению властей.

Арест и «тюремное заключение близ Яузы», как подписал Мамонов свое обращение «к генералитету и сенаторам» в эфемерной надежде на солидарность русской аристократии, в сочетании с разгромом кишиневского центра М. Орлова, поставившим последнего в положение «вне игры», положили конец деятельности центра Ордена русских рыцарей.

Рухнули и расчеты на Дубровицы как опорный военный лагерь. Были ли они столь уж фантастическими? О сущности плана мы можем судить лишь по его обломкам. Прежде всего следует вспомнить, что, оставляя, к неудовольствию государя, блестящую придворную карьеру и добиваясь должности командира дивизии, Орлов рассчитывал не на Кишинев, а на Нижний Новгород. 23 июня 1820 г. Орлов писал Вяземскому по оказии, предупреждая, что письмо не должно попадать «в чужие руки»: «Жребий мой не слишком завиден, хотя многие может быть и завидуют. Какая бы разница, ежели б я получил дивизию в Нижнем Новгороде или в Ярославле».

Выбор Нижнего Новгорода или Ярославля диктовался стратегической близостью к Москве, а в случае движения восставшей дивизии к Москве готовый, укрепленный, снаб­женный запасами амуниции и даже артиллерией, оставшимися от времен формирования мамоновского полка, Дубровицкий лагерь мог оказаться военной реальностью. Но выбор Нижнего Новгорода имел и другое - политическое - значение. Не случайно в декабристских планах циркулировала идея о перенесении столицы России в этот город. С Нижним Новгородом связывалась память похода Минина и Пожарского на Москву, что как бы намекало на возможность «переиграть» избрание Романовых.

О том, что такие планы действительно вызревали в недрах ордена, свидетельствует небольшая, но интересная деталь. Есть свидетельство, что «графу Матвею Александровичу принадлежали следующие, поступившие в род Дмитриевых-Мамоновых исторические святыни, сделавшиеся государственным достоянием:

1) Сорочица Дмитрия царевича. В этой сорочице Дмитрий царевич мученически был убит 15 мая 1591 года и на ней остались кровяные пожелтевшие от времени потоки и плена.

2) Деревянная столовая ложка Дмитрия царевича. Эти предметы достались роду Дмитриевых-Мамоновых от родственного рода Нагих, пресекшегося в 1650 г., и хранились в роде Дмитриевых-Мамоновых более 200 лет в особом драгоценном ларце.

3) Знамя князя Дмитрия Михайловича Пожарского».

Смысл этих реликвий очевиден: первые две должны были засвидетельствовать пресечение прямой наследственности московских великих князей и полную необоснованность претензий Романовых на происхождение от Рюрика. Одновременно они содержали намек на особое положение рода Дмитриевых-Мамоновых, происходившего от смоленских князей - потомков Рюрика и родственно связанных с Нагими, из рода которых была последняя жена Ивана Грозного. Особенно же приме­чательна третья реликвия. Она недвусмысленно намекала на связь похода Пожарского на Москву с планами Ордена русских рыцарей. Чрезвычайно показательно, что по приказу Николая I все реликвии были изъяты.

То, что Орлов получил дивизию в Кишиневе, подорвало, все эти планы, и, вероятно, не случайно. А последующие полицейские акции их окончательно похоронили. Но они свидетельствуют, что главная ставка ордена была не на дворцовый переворот, а на военный поход. Занятие же Москвы, в которой почти не было войск и взять которую силами Орлова, подкрепленного вооруженными крестьянами из Дубровиц не составило бы трудности, сразу же превратило бы мятежников в революционное правительство России.

Однако личная судьба Мамонова - как бы она интересна ни была сама по себе - не может заслонить от нас судьбы его организации.

Какова была степень активности Ордена русских рыцарей после «встречи» его с Союзом спасения? Прекратила ли эта организация свое существование? Для исчерпывающего ответа на этот вопрос у нас нет достаточных материалов. Ясно, что Союз благоденствия втянул в свою орбиту более слабую, хотя и раньше возникшую организацию, и деятельность ордена замерла. Вопрос лишь в том, было ли это «замирание» частичным и временным или произошла его ликвидация. Для решения этого вопроса необходимо остановиться на тактике ведущих членов ордена в начале 1820-х гг.

Как видим, Мамонов в эти годы остался в стороне от магистральных декабристских организаций. Поведение Орлова было иным: почувствовав в них реальную силу, он пошел на активное сближение. Однако изучение тактики Орлова показывает, что он предпочитал держаться независимо и, прекрасно понимая, в какой мере участники тайных обществ заинтересованы в привлечении его к работе, старался вести себя как самостоятельная политическая и военная сила, не сливаясь полностью с движением, в члены которого он вступил. Об этом сам Орлов достаточно откровенно писал Николаю I:

«Я не входил тогда в состав их общества и оставил без осуществления план того общества, которое я сам хотел организовать, потому что я думал со временем воспользоваться их организацией и направить ее соответственно моему замыслу». Последнее привлекло внимание следователей, и на полях появилась надпись: «Каков этот замысел?»

Видимо, в дальнейшем вера в Союз благоденствия окрепла, а надежды на орден окончательно ослабели. Кроме того, став командиром дивизии, Орлов мог надеяться занять в Союзе благоденствия руководящую роль, и летом 1820 г. он вступил в Тульчине в это общество, принятый Пестелем, Юшневским и Фонвизиным.

Вопрос о том, как строить взаимоотношения с Союзом спасения и Союзом благоденствия после обнаружения их существования, волновал и остальных членов ордена. Между Н. Тургеневым, который был сторонником полного слияния, и И.М. Бибиковым произошел знаменательный разговор: «Однажды, - вспоминал Н. Тургенев, - последний [Бибиков], говоря о Союзе Благоденствия, с которым предложено объединить общество, намеченное Орловым, сказал мне, что не считает нужным сливать оба объединения; следует посмотреть, как будет действовать Союз Благоденствия, и пользоваться как его успехами, так и неудачами. Такова была политика этих господ», - иронически заключает Н. Тургенев.

Смысл этого высказывания Бибикова мы поймем, если остановимся на деятельности М.Н. Новикова в этот период.

Полтавский период деятельности М.Н. Новикова освещен в источниках очень слабо. Следственные дела декабристов дают о нем скудные сведения. Еще в 1916 г. в книге А.Н. Пыпина «Русское масонство: XVIII и первая четверть XIX в.» (редакция и примечания Г.В. Вернадского) в «Хронологическом указателе русских лож» назван важный рукописный источник - «Протоколы ученической степени ложи Любви к Истине в Полтаве».

Сообщение это не привлекло в свое время ни историков декабризма, ни специалистов по истории украинской литературы (витией, исправляющим должность секретаря, был И.П. Котляревский, и протоколы должны были быть написаны его рукой), а в настоящее время рукопись, числившаяся еще по описям 1920-х гг. (хранилась в собрании князя Барятинского в ГИМ), видимо, утеряна.

Согласно точке зрения, которая преобладает в показаниях декабристов и была воспринята как следственным комитетом, так и исследовательской традицией, Новиков, переехав в Полтаву, не выполнил поручения Союза благоденствия - «основать управу в Малороссии», успев лишь «завести» «ложу масонскую». Вызванные из Полтавы члены ложи - Лукашевич, Кочубей, братья Алексеевы - дружно показали, что состояли лишь в масонской ложе, и были после ряда допросов отпущены на Украину. Возобладало представление о том, что политическая активность Новикова затухла.

Однако такой вывод мало вяжется с тем, что мы знаем о Новикове в предшествующий период. Первый республиканец среди декабристов, человек, открывший двери тайных обществ перед Пестелем, Ф. Глинкой, Ф. Толстым, в значительной степени повлиявший на развитие политических воззрений главы Южного общества, Новиков был одним из наиболее активных членов в бытность свою в Петербурге. Трудно поверить, что за шесть лет в Полтаве он «не успел» ничего сделать.

При первом ознакомлении с материалом бросается в глаза еще одна особенность: петербургские члены Союза благоденствия оказываются явно не осведомленными в делах Полтавы. Это можно объяснить только одним: не выходя формально из замершего Ордена русских рыцарей и вместе с тем являясь членом Союза спасения, а затем Союза благоденствия, Новиков предпочитал действовать самостоятельно и далеко не обо всем информировал декабристский центр, с которым у него, как увидим, не было ни идейного, ни тактического единства.

Следует отметить, что такое тяготение, особенно «левых» деятелей в период Союза благоденствия, к самостоятельности не было явлением исключительным: по авторитетному свидетельству Н. Муравьева, «Пестель не признал новый союз и действовал отдельно, прежде в Митаве, а потом в Тульчине».

Для полтавских сослуживцев М.Н. Новикова его политический радикализм не оставался секретом. Служивший в канцелярии Н.Г. Репнина И.Н. Сердюков вспоминал: «М.Н. Новиков, надворный советник, умница, декабрист, которого б, если бы не умер, постигла участь Пестеля». То, что имя Новикова заставляло вспомнить в первую очередь Пестеля, показательно.

Для того чтобы решить, была ли ложа в Полтаве только средством «приуготовления» или содержала в своем составе ячейку тайного общества, необходимо прежде всего остановиться на ее составе. Ложа, учрежденная 30 апреля 1818 г., имела в этом году в своем списке двадцать три фамилии. Среди них привлекают внимание, кроме самого М.Н. Новикова - управляющего мастера, - С.М. Кочубей (наместный мастер), В.В. Тарновский (1-й надзиратель), И.П. Котляревский (вития, исправляющий должность секретаря), В.Л. Лукашевич, В.А. Глинка.

Насчет последних двух есть точное свидетельство хорошо осведомленного М. Муравьева-Апостола (он долгое время жил в Полтаве как адъютант князя Репнина): «Новиков принял в члены Союза Благоденствия маршала Лукашевича и полковника Глинку». Первого он именует «значущим членом». Он же свидетельствует, что Новиков не ограничивался «приуготовлением», а «из числа» членов ложи «способнейших помещал в общество, называемое Союз благоденствия». Новиков принял в Петербурге Ф. Глинку, но в данном случае, конечно, меется в виду полковник артиллерии Владимир Андреевич Глинка - член полтавской ложи.