Любопытно свидетельство декабриста Завалишина о техническом переоборудовании Петровского завода. «Пребывание наше в Петровском заводе, - пишет он, - обратило внимание всех на это место. Его стали посещать и правительственные лица, и ученые, и путешественники, что и побудило горное начальство преобразовать завод. Почти все заводские постройки были возведены вновь и приноровлены к улучшенным производствам». Без боязни ошибиться, можно смело утверждать, что правой рукой инженера Арсеньева в деле «улучшения производства» был Николай Бестужев.
Срок каторги для братьев Бестужевых окончился в июле 1839 года. Еще задолго до дня своего освобождения - до того дня, когда мрачное желтое здание в сырой котловине останется позади и начнется новая, неизвестная жизнь, - еще задолго до этого дня начались сборы в дорогу и предотъездные хлопоты. Надо было, чтобы сестры успели переслать им деньги, завещанные «братом Александром», знаменитым писателем, декабристом Александром Бестужевым-Марлинским, разжалованным в солдаты и убитым на Кавказе.
Чтобы сестры успели выхлопотать для них разрешение поселиться не под Иркутском, и не в Кургане, а в Селенгинске, где уже ожидал их Константин Петрович Торсон, отбывший каторжный срок раньше, чем они. Надо было успеть смастерить, отлить, выковать на заводе с помощью друзей-мастеров части молотильной машины, которую задумал выстроить Торсон, и гвозди, сошняки, бороны, хозяйственные приспособления, необходимые для собственного будущего хозяйства.
Бестужевы ехали в Селенгинск с обширными планами. Хозяйство, думали они, даст им возможность существовать безбедно, снять тяжкую заботу с усталых плеч матери и сестер. Они будут трудиться не покладая рук, они изучат местные условия и призовут на помощь технику, - разве у Николая Бестужева не золотая голова, не золотые руки? Разве друг их, Торсов, не тратит сейчас столько же изобретательности и труда на усовершенствование своей молотилки, как когда-то на оснащение «Эмгетейна»? Старость еще далека, у них еще есть время и силы, они сильны образованием, сноровкой, наукой, дружбою - они своего добьются.
В 1929 году, через 90 лет после прибытия Бестужевых в Селенгинск, в Иркутске вышла книга «Письма из Сибири декабристов М. и Н. Бестужевых». Эти письма - живая повесть борьбы передовых русских людей за создание образцового хозяйства, опирающегося на технику и науку в глухом краю, среди кочевого народа, близ ветхого, засыпаемого песком городка. И в то же время письма Бестужевых из Селенгинска - особенно письма Николая - это ценнейший источник для экономической истории Забайкалья.
Обстоятельно и подробно, с глубоким знанием дела, Николай Александрович описывает матери и сестрам приемы хлебопашества и овцеводства в Забайкалье, выделку кож, условия торговли с Китаем, соперничество между сибирскими и российскими купцами на кяхтинском рынке, климат, пожары лесов, землетрясения, ледоставы.
Часто встречаются в письмах Николая Бестужева и великолепные по своей художественной выразительности описания забайкальской природы, но говорит ли он о горах, о лесах или о реках - всюду слышен голос хозяина, общественного деятеля, стремящегося возможно глубже проникнуть в сущность явлений природы и народного быта, а не случайного путешественника, любующегося красивыми видами. Занят он не столько описаниями красоты гор и рек, хотя он описывает их с большой любовью, сколько изображением человеческого труда на полях, на горах, на пастбищах, изображением всех приемов этого труда и плодов его.
«Ты нашего края не обижай, называя его бесхлебным, - пишет он сестре Елене в июне 1841 года, - кругом нас места чрезвычайно хлебородные и землепашество к югу, т. е. к китайской границе, при трудолюбии тамошних жителей, по способу обработки земли, если не может сравняться с иностранными, то по урожайности, конечно, его превосходит. Здесь по Чикою-реке есть селения, где не только равнины, но даже горы до самых вершин запахиваются, куда соху надо завозить верхом или заносить руками и где пашут на таких крутизнах, что борозду можно только делать сверху, а на верх соху опять заносить на руках должно.
Этот пример трудолюбия вознаграждается почти всегдашними урожаями. Внизу по течению Селенги есть старообрядческие многолюдные селения, которые также щеголяют хлебопашеством; особенно известна так называемая тарбагатайская пшеница».
Замечательны строки одного из писем Николая Бестужева к сестре, в которых он объясняет понижение урожаев в Забайкалье тем, что там не берегут лес. В этих отрывках виден проницательный ученый, ясно понимающий ту зависимость, какая существует между лесами и плодородностью края.
«Частые пожары лесов, - пишет он сестре в августе 1841 года, - распространение народонаселения, для которого нужны и строевой лес и дрова, частью истребили, частью изредили прежние дремучие леса, где хранились в неосыхаемых болотах запасы вод, питавшие реки и горные источники. Болота высохли, речки обмелели, источники иссякли совершенно, и хлеб родится ныне только в смочные годы, тогда как прежде урожаи были почти баснословные... То же самое сделалось и с травою: с утратою леса обнажились поля... весенние жестокие ветры начали выдувать песок с обнаженных лугов; в одном месте вырыты глубокие буераки, на другое нанесены песчаные холмы...»
Богаты письма Николая Бестужева и наблюдениями над бытом и нравами бурят. Рассказывает он о том, как буряты приготовляют пищу, как они варят чай, о бурятских юртах, о том, как буряты пасут свои стада, как сеют хлеб, как совершают моления перед своими богами. В этом смысле письма к родным являются для этнографа ценным приложением к статье о Гусином Озере. Но, к сожалению, те же письма могут служить печальной повестью хозяйственных неудач маленькой декабристской колонии, образовавшейся в сороковых годах прошлого века на левом берегу Селенги, в трех верстах от города.
Колония состояла из Михаила и Николая Бестужевых, Константина Петровича Торсона и вскоре приехавших к Торсону матери и сестры. Жили они близко друг от друга; домик, в котором помещались Бестужевы, был отделен от домика Торсона только глубоким оврагом. Бестужевы и Торсон постепенно приобрели и построили на - своей заимке амбары, конюшни, сараи, флигели.
Правительство выделило каждому из них в шестнадцати верстах от жилья небольшой земельный надел. Все они работали без устали. Торсон был одержим идеей внедрения в сельское хозяйство машин. Это была его мечта, его забота, его болезнь, его жизнь. «Он, - сообщает Михаил Бестужев, - хотел основать по своему проекту мукомольную мельницу, крупчатку, молотильню и веялку - с одною действующею силою - и лотом образовать механическое заведение для снабжения всего края механическими орудиями для производства работ по всем отраслям сельского хозяйства».
На собственные скудные средства и по собственным чертежам Торсон соорудил молотилку: «увидевши, с какой легкостью и чистотою она намолачивает зерно, мелкие земледельцы сами пожелают избавить себя от труда работать», - рассчитывал он. - «Я хочу делать машины для пользы людей, чтобы облегчить земледелие здешнего края», - упорно твердил он в беседах с друзьями. И что же? Как видно из писем Бестужевых и из других документов, никто не пожелал пользоваться его молотилкой. Она стояла в сарае безобразным остовом неудавшейся жизни, и строитель не раз говорил, что он с удовольствием сжег бы свое сооружение, если бы не боялся спалить постройки...
Бестужевы оросили свой участок, сеяли хлеб, устроили неизвестные до них в том краю парники, где выращивали арбузы и дыни, столярничали, расширяли постройки, но главные свои хозяйственные надежды возложили на разведение тонкорунных овец. Войдя в товарищество с селенгинскими купцами, они приобрели 500 голов мериносовых тонкорунных овец и умелым уходом, запасливой заготовкой сена на зиму привели стадо в прекрасное состояние.
В то время как у соседей нередко погибали целые стада от насморков и поносов, а чаще - оттого, что скот и зимою держали на подножном корму и в снежные зимы он не в силах был добывать себе траву из-под снега, - овцы Бестужевых тучнели, давали прекрасный приплод и мерлушку высшего качества. И что же? Никто не приобретал ни ягнят, ни мерлушки. Стадо не окупалось. Деньги и труды были пущены на ветер.
В 1947 году, к тридцатилетнему юбилею Бурят-Монгольской АССР, вышел сборник статей под названием «Бурят-Монголия за 30 лет советской власти».
«До революции сельское хозяйство нашей республики велось самым отсталым образом, - написано в одной из статей этого сборника. - Скот - основной источник существования сельского населения, днем и ночью, зимой и летом содержался под открытым небом. Судьба скотовода-кочевника полностью и безраздельно находилась во власти капризов природы. Во время зимних буранов и весенней гололедицы погибали сотни и тысячи голов скота. Огромное количество скота болело разного рода заразными заболеваниями - такими, как чума, сибирская язва и др....
...Историческую роль в коренном преобразовании сельского хозяйства республики сыграло принятое в мае 1929 года ЦК ВКП(б) постановление о ликвидации дореволюционных земельных отношений, о переводе на оседлость кочевого и полукочевого населения Бурят-Монголии...
...Вместе с колхозами пришли на поля республики сложнейшие сельскохозяйственные машины».
Каким тонким и точным чувством будущего надо было обладать, чтобы сто лет тому назад ухватиться именно за те звенья хозяйства, за которые можно вытянуть всю его цепь! Однако до государственной заботы об улучшении народного хозяйства было далеко, а настоящее и тут задушило мечту декабристов. Хозяйственные нужды края были ясны им, но даже они, передовые люди своего времени, не в состоянии были осознать, в какой степени отсталость тогдашнего хозяйства Бурятии была обусловлена отсталостью всего социального строя. В царской России среди кочевого народа, среди векового невежества, поддерживаемого бурятскими тайшами, ламами и царскими чиновниками, объективных предпосылок для реорганизации хозяйства на основе науки и техники не было.
Опыт разведения тонкорунных овец в Селенгинске в те времена не мог не остаться бесплодным: шерсть некуда было сбывать. Своих фабрик в тогдашней Бурятии не существовало; не существовало и железных дорог, по которым можно было бы дешево доставлять шерсть на фабрики России. Опыт Бестужевых не мог привиться. Содержание породистых овец требовало запасов сена, а кочевники запасов не делали. Для использования молотилки Торсона требовались крупные хозяйства, а хозяйства кругом были мелкие. Объективные экономические условия были против хозяйственных начинаний пионеров науки в Бурятии; против них была и невежественная, реакционная, трусливая власть.
Согласно инструкции, данной местному начальнику всемогущим Третьим отделением, самые простые и естественные действия были поселенным декабристам запрещены. Торсон хотел посоветоваться о чертежах своей молотильной машины с петербургскими специалистами и для этого послал чертежи и статью с описанием усовершенствованной им машины в Петербург. Статья, чертежи, письмо - все должно было пройти через Третье отделение. И все приказано было вернуть в Селенгинск; причем селенгинскому городничему предписано было вручить статью «преступнику Торсону с объявлением, что предписанием графа Бенкендорфа не дозволяется государственным преступникам к кому-либо посылать свои сочинения, как несоответствующие положению преступников»...
Инструкция запрещала декабристам удаляться без особого разрешения более чем на пятнадцать верст от своего дома, а между тем земли, предоставленные Бестужевым под сенокос и пахоту, были расположены от них в шестнадцати верстах. Обычно на их поездки смотрели сквозь пальцы, но когда среди местных чиновников оказывался особенно старательный негодяй, он начинал теснить беззащитных, разъясняя Бестужевым, что для отлучки на покос им надлежит писать в Петербург на имя шефа жандармов с просьбой испросить у государя «высочайшее разрешение» на выезд. Однажды, чтобы пристыдить тюремщиков и подчеркнуть нелепость подобных предписаний, Бестужевы и написали такую просьбу.
«Ваше высокопревосходительство! - писали братья. - Известились мы, что в наши пашни, засеянные пшеницей, разломав преграду, ворвались 20 голов рогатого скота и стадо овец... и начали травить почти созрелую жатву. Но т. к. по инструкции... нам не позволяется ехать далее 15 верст от нашего жительства, а пашни отстоят от нас в 16 верстах, то мы в необходимости нашлись обратиться к вашему высокопревосходительству со всепокорнейшей просьбою доложить государю императору для получения милостивого разрешения ехать на пашню, чтоб выгнать скота».
«Просьба осталась без ответа, - рассказывает Михаил Бестужев, - а распоряжение все-таки осталось во всей своей силе и давало оружие какому-нибудь квартальному делать нам притеснения на каждом шагу».
Бедность теснила Бестужевых: хозяйство, на которое было положено столько труда, не давало дохода. Николай Александрович выхлопотал для себя разрешение съездить в Кяхту и там занялся живописью. Он любил писать маслом и акварелью: в Петровском каземате он исполнил «для истории» портреты всех своих товарищей. Теперь он работал для денег: местные купцы и купчихи, чиновники и чиновницы наперебой заказывали ему свои портреты. Он был в моде, кистью он заработал немало. Деньги нужны были: матушка скончалась, сестры выхлопотали у царя разрешение приехать в Селенгинск. Это было великое счастье - увидеться с милыми сердцу после двадцати трех лет разлуки, но расходы увеличились, а стадо овец и пашни не давали дохода.
Сестра Елена ласково уговаривала Николая вспомнить, что он писатель, что он писал когда-то повести и очерки, и снова писать. Но к чему это, если написанное обречено умереть в том же столе, на котором родится, - ведь «государственным преступникам не дозволяется к кому-либо посылать свои сочинения, как несоответствующие положению преступников». На Петровском заводе он написал повесть, написал «Воспоминания о Рылееве» и большую работу «О свободе торговли» - что толку? Крысы по ночам грызут бумаги.
Николай Александрович мрачнел. Брата Александра убили, брата Петра свели с ума. А сам он жив и в здравом рассудке, но никогда не увидит плодов труда рук своих. Остатки жизни он ухлопал на усовершенствование хронометров - и что же? Постоянное отставание одного из них - всего 1/10 секунды; результат лучше, чем у англичан и французов - но окончить работу нельзя, потому что в Сибири невозможно достать прокатанной латуни для станин. Он написал Струве, директору Пулковской обсерватории, в Петербург. Такая латунь, прокатанная через плющильные станки, продавалась в Петербурге готовая. Но передал ли письмо Бенкендорф? Ответа нет. Видно, упрощение хронометров для пользы родного флота тоже «не соответствует положению преступников».
Черные мысли одолевали его, теснили сильнее, чем бедность. Он не сдавался, конечно. Мужество не покидало его. Он - тот самый Николай Бестужев, о чьих гордых ответах на следствии ходили в Петербурге легенды. На следствии в числе многих других его обвиняли в «умысле на цареубийство». Среди членов комиссии был князь Кутузов, некогда принимавший участие в убийстве Павла. «Скажите, капитан,- обратился он к Бестужеву, - как могли вы решиться на такое гнусное покушение?»
- «Я удивляюсь, князь, - высокомерно подняв брови, отвечал ему Бестужев, - что этот вопрос задаете мне вы!» Сам следователь следователей - царь - обещал Николаю Бестужеву помилование, если он раскается и впредь будет верным слугой. «Все в моих руках, я могу простить вам». - «В том-то и несчастье, - ответил Бестужев, - что вы все можете сделать; что вы выше закона! А мы желаем, чтобы впредь жребий ваших подданных зависел от закона, а не от вашей угодности».
Он и сейчас был тот же - непреклонный и мужественный, любимый товарищами, боготворимый родными, почитаемый бурятами, вызывающий уважение и страх даже у начальства. Это был тот самый Николай Бестужев, который из камеры Петровского каземата написал брату Александру: «Мы думаем, что несчастье должно переносить с достоинством; что всякое выражение скорби неприлично в нашем положении». И не было выражения скорби, не было, хотя тоскливые мысли томили его. Была упорная ежедневная работа на пользу того края, в котором он оказался.
В 1853 году в «Трудах Вольного экономического общества» Николаю Бестужеву удалось поместить - разумеется без подписи - два очерка: «О бурятском хозяйстве» и «О новоизобретенном в Сибири экипаже». В первом очерке рассказано о земледелии и скотоводстве у бурят. Немногими, но точно найденными словами определяет он причины, обусловливающие убожество скотоводства кочевников. «Буряты кормят только дойных коров и овец для молока, - пишет он, - а яловые коровы питаются подножным кормом всю зиму».
Однако, делая это замечание, Бестужев понимает отлично, что причина такого бесхозяйственного обращения со скотом вызывается вовсе не прихотью, а жестокой экономической необходимостью. «Не у всех есть покосы», - объясняет он, - «стало быть не у всех и запасы сена». И вот результат несправедливого распределения земель, вызывающий бедствия, голод, нужду в целом крае: «...скотина не может добывать себе пищу из-под глубокого снега, какой был, например, прошлой зимой, и у нас, за Байкалом, вывалились сотни тысяч скота, лошадей, баранов».
В статье «О бурятском хозяйстве», как и в статье «Гусиное Озеро», Николай Бестужев с любовью подчеркивает трудолюбие и находчивость бурят.
«Бурят и плотник, и кузнец», - пишет он, - «и столяр... и пахарь, и косец... Чрезвычайно просто и остроумно плавят они дрова по быстрым нашим рекам, усеянным островами, отмелями, каменными грядами. Они делают из четырех нетолстых бревен раму и опускают ее на воду; в эту раму бросают дрова как попало и накидывают таким образом сажень до 15.
Верхние дрова погружают нижние, а эти, в свою очередь, по удельному своему весу, приподнимаются, и, таким образом, на воде составляется куча, выпуклая сверху и снизу, сдержанная с боков рамою, а снизу - переплетенным положением дров и собственным стремлением кверху. К этой раме приделывают две петли, и, таким образом, переходят пространство верст на 50 и более, между всех опасностей горной реки».
В очерке о «сидейках» - экипажах, изобретенных им совместно с братом Михаилом, удобных для узких горных дорог, - отчетливо проступают главные черты Николая Бестужева: не только этнографа, наблюдателя, ученого, но и практика, стремящегося широко распространять свой опыт. Он с гордостью сообщает, что через год после изобретения сидеек «нашел бесконечное число подражаний».
«Жители, - пишет он, - признавались мне, что с той поры, как они стали ездить на сидейках, верховая езда ими вовсе оставлена: маленькая сидейка везде пройдет, где пройдет и верховая лошадь». И приведя чертежи новоизобретенного экипажа, автор добавляет: «Вовсе не желаю, чтобы эта выдумка была под нашим именем, но приятно бы было видеть, если бы она пошла на пользу соотечественникам русским, как она оказалась полезною, легкою и удобною сибирякам!»
Ни тоска, ни придирки начальства, ни хозяйственные неудачи, ни «нужда, хватающая за бока», не властны были разлучить Николая Бестужева с приборами и станками. У себя в домике он устроил обсерваторию, где производил метеорологические, астрономические и сейсмологические наблюдения. Он тщательно наблюдал и записывал убыль и прибыль воды на реке Селенге. «Частые землетрясения навели меня па идею повесить на проволоке двадцатифунтовое ядро со шпилькой внизу, - сообщал он в одном из писем. - Эта шпилька опущена концом в ящик с мелким песком и при каждом землетрясении чертит его направление.
Но тут открылось другое: шпилька показывает тихое колебание почвы и, как я веду метеорологический журнал, где записываются такие повышения и понижения воды в Селенгинске, то согласие убыли и прибыли воды поразительно. Сверх того, я устроил верные часы: погрешности их точно так же соответствуют колебаниям почвы. Если шпилька неподвижна, часы мои делают погрешности, не превосходящие нескольких десятых секунды, но за секунду не переходят. Я поверяю их еженощно по звездным наблюдениям, для чего у меня род пассатного инструмента с трубою».
Не ограничиваясь научными наблюдениями, он, как всегда, стремился изменять окружающий быт, вводить в него усовершенствования и, как всегда, успевал в этом: изобрел печь простейшей кладки, которая требовала мало дров и долго хранила тепло. «Огонь пропускался из горнила вверх, оттуда оборотами вниз, потом колодцем оборачивался снова кверху», рассказывает биограф Бестужева.
«Весь секрет заключался в том, что труба приходилась над последним колодцем». Изготовляя для себя охотничьи принадлежности (в последние годы вместе со своими друзьями - охотниками-бурятами он часто ходил на охоту), Николай Александрович попутно изобрел новый ружейный замок и послал его схему в Петербург, в штаб, предлагая использовать в армии... Но не было ответа из Петербурга.
Не было ответа и от Струве, части хронометра валялись разобранными, и Николай Александрович начал поглядывать на них с тою же ненавистью, с какой Торсон глядел на никому не нужную молотилку... Они обречены на бесплодие, их замыслам не дано воплотиться, - вот почему и перо, и часы, и рубанок, и кисть, и ружье часто стали падать из рук.
Но вот однажды во флигель к Бестужевым, где Николай Александрович устроил свою мастерскую, постучался незнакомый человек и приходом своим хоть ненадолго, хоть на день, разогнал мрачные мысли, точившие хозяина.
- Ты не помнишь меня? - спросил по-русски молодой, высокий бурят, напряженно, но точно, выговаривая русские слова. - Я Усумбат Сарампилов.
Николай Александрович, стоявший у мольберта, отложил палитру и кисть - он писал акварелью высокую гору, одетую лесом, и быструю реку, несущую льды, - и выпрямился, прищурясь, вспоминая, вглядываясь. Усумбат тоже вгляделся и увидел, как постарел, осунулся этот человек, который там, в каземате, казался ему таким спокойным и сильным - нет, всемогущим... Какие темные глубокие тени легли у него под глазами.
И вдруг взгляд Николая Александровича стал приветливым, тени согнала улыбка. Он вспомнил.
Усумбат Сарампилов, бурятский юноша, который приходил когда-то в каземат, опасливо оглядываясь вокруг, который пугался простого токарного станка и ни слова не говорил по-русски!
Николай Александрович повел гостя в дом и позвал брата. Торжественно и наивно улыбаясь, Усумбат скинул с плеча кожаный опрятный мешок и, освобождая место на столе, сдвинул на край разбросанные по столу книги. Братья, не понимая, глядели друг на друга. А Усумбат вынул из мешка зрительную трубу, два бинокля и музыкальный ящик, сразу заигравший на столе бурятскую пастушескую песню.
- Помнишь, ты учил меня? - спросил Усумбат. - Это я сделал сам. - Он протянул Николаю Александровичу бинокль. - Смотри!
И, продолжая улыбаться той же торжественной и наивной улыбкой, он, как после долгой дороги, опустился на стул.
Бурятский мальчик превзошел все ожидания учителя. Когда-то, в каземате, Николай Александрович объяснил ему, как работать на токарном станке, выучил немного по-русски, дал книг, потом объяснил теорию увеличительных стекол, сделал схемы орудий часового и слесарного мастерства, снабдил сталью и осколками толстых стекол от зеркал и стаканов. Все пошло в ход, все нашло применение в руках способного юноши...
Бестужев приложил бинокль к глазам. Бинокль показывал, как на ладони, теснимые песчаными заносами улицы старого города, домики знакомых чиновников. Отличный бинокль.
Братья проэкзаменовали молодого бурята, подарили ему книги, обещали побывать у него в юрте.
Встреча с Сарампиловым напомнила Николаю Александровичу день, когда он - когда все они впервые повстречались с бурятами. Это было в 1830 году, при переходе из Читы на Петровский завод. Бестужев любил перебирать в памяти эпизоды этого путешествия. Как давно это было, как все, в сущности, были тогда еще молоды! Как счастливы тем, что хоть и под конвоем, которому приказано показывать «свирепый вид», а все-таки шагают по вольной степи и видят горы, звезды, небо не через решетки, не через частокол. Сколько шуток, смеха, веселья, хотя они направляются из тюрьмы в тюрьму. Как смеялись над Кюхельбекером, который принял Марс за Венеру...
Шли они и отдыхали, окруженные бурятами. Местное начальство, щеголяя усердием, за месяц, боясь опоздать, согнало бурят на эту дорогу, чтобы застилать болота и выставлять путникам войлочные юрты. Буряты, оторванные от своих кочевий, умирали с голоду... Исправники, заседатели, тайши, не желая допустить сближения изгнанников с бурятами, предупредительно внушили кочевникам, будто эти узники, шагающие среди солдат по степи, - злые духи, жадные драконы, способные похитить каждого и улететь в небеса...
Как удивлялись буряты, увидя в этих страшных драконах добрых товарищей, которые до отвала кормили их, слушали их сказки и песни, ласкали их ребятишек, играли с ними в шахматы... Оказалось, буряты отличные шахматисты, им случалось выигрывать даже у таких умников, как Басаргин...
Честный, сметливый, добрый народ, с ними декабристы подружились в пути. «Государственные преступники» пытались даже объяснить своим новым друзьям, что произошло 14 декабря в Петербурге. Одни испуганно отходили, другие широко улыбались в ответ... Как тогда кружилась голова от вестей об июльской революции, нагнавших их недалеко от Петровского. Быть может, и в России свобода близка? Узники хором пели марсельезу. Все казалось возможным. Как кружилась голова от стихов Одоевского, сочиненных в дороге:
В юртах засыпая, узники
Видят во сне Русь.
За святую Русь неволя и казни -
Радость и слава.
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Славим нашу Русь, в неволе поем
Вольность святую.
Весело ляжем живые
В могилу за святую Русь.
И в самом деле: легли живыми в могилу. Желтое четвероугольное здание в сырой котловине - чем не могила?
Нет, конечно, он и теперь не сдавался. Он работает и будет работать, как работал всегда. Славный народ буряты: благородный, благодарный, талантливый; какая трогательная улыбка была на лице у этого Усумбата, когда он вынул из мешка свой бинокль... Шутка ли! Первые увеличительные стекла, выточенные рукою бурята... Но черные мысли не покидали Бестужева. С грустной отрадой, таясь от сестер и от брата Михаила, перечитывал Николай Александрович старую запись в старой тюремной записной книжке.
«И я разноображу жизнь свою... Обвиваю колечки, стучу молотком, мажу кистью, бросаю землю лопатою; часто пот льет с меня градом, часто я утомляюсь до того, что не в силах пошевелить перстом, а со всем тем каждый удар маятника, каждый миг времени падает на меня, как капля холодной воды на голову безумного, ложатся как щелчки к наболевшему месту... Я хочу жизни, а лежу в могиле - я обманут в своих расчетах.
Я сделал все, чтобы меня расстреляли, я не рассчитывал на выигрыш жизни - и не знаю, что с ним делать. Если жить, то действовать, а недеятельность хуже католического чистилища - и потому я пилю, строгаю, копаю, малюю, а время все-таки холодными каплями падает мне на горячую безумную голову - и тут же присоединяются щелчки по бедному больному сердцу».
Сейчас он на воле, но разве эта скудная воля не та же тюрьма? Разве он не обречен на бездействие? И он так же строгает, стучит молотком, мажет кистью, учится, изобретает, учит, но. холодные капли времени падают на бедную голову и на бедное больное сердце.
В 1853 году началась война с турками, англичанами и французами. В 1854-м вражеский флот блокировал Севастополь. Чувство гордости, удивления, зависти охватывало Николая Бестужева, когда до Селенгинска доходили вести о новых и новых подвигах русских моряков. Чувство гнева, когда доползали страшные слухи о воровстве интендантов, о том, что приближенные царя наживаются на войне, моря матросов голодом, снабжая их гнилыми сапогами, оставляя под пулями без оружия...
И он, ученый моряк, был здесь, в засыпаемом песком Селенгинске, ничем не властный помочь морякам! Он так и не успел сделать для них новый, более точный, хронометр. Торсон, чья могила уже белеет в долине, у подножия горы, - Торсон не успел заново оснастить корабли... Постоянная тревога, томившая Николая Бестужева последние годы, нашла, наконец, свое имя: Севастополь.
«А каковы наши моряки и артиллеристы!» - писал он одному из своих старых друзей. - «Меня оживили добрые известия о славных делах наших моряков, - писал он другому, - но горизонт омрачается. Не знаю, удастся ли нам справиться с французами и англичанами вместе, но крепко бы хотелось, чтобы наши поколотили этих вероломных островитян за их подлую политику во всех частях света».
Осенью 1854 года он испросил разрешение поехать в Иркутск. Ему хотелось побыть в большом городе, среди людей, туда скорее добирались вести. Но вести приходили грозные: наследие аракчеевщины изнутри губило нашу армию, наш флот; бездарность, а то и прямое предательство царских министров сводило на-нет все усилия доблестных защитников Севастополя. Угрюмым возвращался Николай Бестужев домой.
В дороге он уступил свою повозку семейству бедного чиновника, а сам сел на козлы рядом с кучером. Жестокий ветер прохватил его, когда они переправлялись через Байкал. Домой, в уютной домик с колоннами, он вернулся больным. Сестры молили его разрешить позвать врача; он не позволил. Он лег в постель и замолчал. Окружающие думали, что у него воспаление легких или, как говорили тогда, горячка, но сам он был уверен, что болезнь его зовется иначе: Севастополь.
Лежа с закрытыми глазами, Николай Бестужев снова видел каре на Исаакиевской площади, он заново, с небывалым отчаянием и гневом, переживал поражение 14 декабря. Вот оно, когда наступила расплата! Их каторга, их страдания - все это вздор. Сейчас не они, сейчас Россия расплачивается за их тогдашнюю слабость. Если бы они тогда овладели дворцом, прогнали царя, казнили Аракчеева, освободили крестьян, ввели новые порядки в стране, в армии, во флоте, - из Севастополя приходили бы сейчас другие, счастливые, вести...
Не открывая глаз, сжимая зубы, чтобы не стонать, он свежо, как впервые, снова пережил боль и стыд поражения и того позорища, которому их подвергли после комедии суда. Их - русских моряков, их - героев Отечественной войны, открывателей новых стран, кораблестроителей, механиков, путешественников, их - надежду и цвет российского флота, привезли на арестантском судне в Кронштадт и под конвоем выстроили на палубе флагманского корабля «Князь Владимир».
Перед лицом матросов и офицеров, толпившихся на палубах «Владимира» и ближних судов, над ними сломали шпаги, с них сорвали мундиры... Читая приговор, адмирал Кроун еле владел голосом, а матросы конвоя утирали кулаками слезы... Они плакали от горя, от бессилия защитить тех, кого любили... И вот теперь - страшная расплата за тогдашнюю немощь: Севастополь.
Николай Александрович застонал и открыл глаза. Михаил наклонился над ним со стаканом, думая, что больной просит пить. Но Николай отстранил стакан.
- Скажи, нет ли чего утешительного? - шепотом спросил он.
И Михаил понял: Севастополь.
[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTE2LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvMF9JS3VXLTU0RHlTZHloREI5RUVmX0s5VkZOeWpjWlVTU2JGQWcvX3p6QlN2R1VhcEkuanBnP3NpemU9MTYwMHgxMTIwJnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj1lYzMzMTIyMThiMTMzOTRlM2RlMjc1NjkxZDJmMWIzZCZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]
Николай Александрович Бестужев скончался в Селенгинске 15 мая 1855 года. Через несколько дней после его смерти от астронома Струве, из Петербурга, на его имя пришел ящик: там была прокатанная латунь. Могила Николая Бестужева - рядом с могилою Торсона. Память о маленькой декабристской колонии на левом берегу Селенги долго жила среди селенгинских бурят.
Старая бурятка, Жигмыт Анаева, рассказывала в двадцатых годах нашего века, как бурятские ребятишки караулили когда-то прогулки Бестужевых: знали, что те и поговорят с ними, и расспросят, и книжку дадут, и конфетами оделят. «Бедных с ног до головы одевали, - рассказывала Жигмыт. - Больных лечили, всех розно - и бурят и русских». Сосед Жигмыт Анаевой, Батушка Отхонов, мальчиком учился у Николая Бестужева. Да и он ли один! Когда в 1940 году в Музее восточных культур в Москве была организована выставка Бурят-монгольского искусства, мастера советской Бурят-Монголии, съехавшиеся в Москву, поминали добрым словом учителя их дедов - Николая Бестужева.
...В школах советской Бурят-Монголии обучаются теперь десятки тысяч детей, в республике 10 техникумов, 3 вуза, более трехсот библиотек, 4 театра.В республике выросли сотни специалистов по всем отраслям культуры, промышленного и колхозного строительства: инженеры, врачи, агрономы, зоотехники, овцеводы, доярки, шахтеры... И кто знает, - тот юноша, что сейчас берет на себя новые обязательства по сверхплановой добыче угля в гусиноозерских шахтах, - не внук ли он Усумбата Сарампилова, ученика декабриста?
«Красное солнце» звали буряты своего учителя и друга.
