«Подмастерье» поэта
Е. Сапрыгина
Имя автора «Письма к сочинителю критики на поэму «Руслан и Людмила», напечатанного в 31-й книжке «Сына Отечества», за 1820 год, долгое время было неизвестно. Некоторые считали, что за литерами NN, завершающими письмо, скрывается критик и поэт П.А. Катенин, тем более, что этим псевдонимом ему уже приходилось пользоваться. Однако, лишь с появлением «Воспоминаний о Пушкине», написанных П.А. Катениным в 1852 году по просьбе П.В. Анненкова, стало известно имя автора одной из первых критических статей, посвящённых тогда ещё молодому, но уже талантливому поэту Пушкину, - офицера-преображенца Дмитрия Петровича Зыкова (1798-1827).
Катенинские воспоминания П.В. Анненков не опубликовал, хотя и использовал их частично в «Материалах для биографии Александра Сергеевича Пушкина»; следы же самой рукописи затерялись и их уже считали совсем затерянными, однако в 1934 году их нашёл и обнародовал советский литературовед Ю.Г. Оксман. Несмотря на продолжительное время, прошедшее после обнаружения рукописи, исследователи-пушкиноведы, не сочли возможным заняться биографией критика.
Д.П. Зыков является на страницах катенинских воспоминаний при описании второй встречи Пушкина и Катенина, состоявшейся в 1818 году в Петербурге, в помещении Преображенских казарм:
«Все офицеры жили тогда в верхнем этаже казарм, на углу Большой Миллионной и Зимней канавки. Молодой товарищ мой Д.П. Зыков, по какому-то случаю у себя угощал завтраком; пришёл ко мне слуга доложить, что меня ожидает гость: Пушкин. Зная только графа В.В. Пушкина, я подумал: не он ли?
- Нет, - отвечал слуга, - молоденькой, небольшой ростом.
Тут я догадался и по галерее пошёл к себе. Гость встретил меня в дверях, подавая в руки толстым концом свою палку и говоря:
- Я пришёл к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи.
- Учёного учить, - портить, - отвечал я, взял его за руку и повёл в комнаты; через четверть часа все церемонии кончились, разговор оживился, время неприметно прошло, я пригласил его остаться обедать, пришли ещё кой-кто, так что новый знакомец ушёл уже поздно вечером».
Кого же из присоединившихся к их поэтическому дуэту имел в виду П.А. Катенин под словами «кой-кто»? Нетрудно догадаться... Прервав свой завтрак у приятеля-однополчанина, П. Катенин, как благовоспитанный человек, не мог не объясниться с Зыковым и не представить ему визитёра, а потому знакомство Зыкова с Пушкиным в этой ситуации весьма вероятно, как и присутствие их обоих на последующем обеде. А поскольку оба молодых человека к тому же являлись сверстниками (Зыков был только на год старше Пушкина) и имели общие интересы, прежде всего литературные, то для дружеского общения открывались большие возможности.
Но что представлял собою в то время Д.П. Зыков?
Происходил он из Пензенских дворян. В лейб-гвардии Преображенский полк был зачислен 8 февраля 1815 года семнадцатилетним юношей и тогда же попал под влияние старшего однополчанина штабс-капитана П.А. Катенина, двадцатипятилетнего офицера, выгодно отличавшегося от других как своими боевыми заслугами, так и широкой эрудицией, декламационным и поэтическим талантами. Недаром он носил прозвище «Оракул Преображенского полка». Ко времени визита Пушкина в Преображенские казармы товариществу Катенина и Зыкова исполнилось уже три года.
Надо сказать, что литературные интересы Зыкова, страстного к учению, который, «несмотря на военного ремесла заботы, успел ознакомиться почти со всеми древними и новыми европейскими языками, известными по изящным произведениям», восходят к давним традициям полка, офицеры которого рьяно занимались самообразованием: науками, языками и изящными искусствами.
Достаточно вспомнить, что из числа преображенцев вышли такие писатели, поэты и чтецы-декламаторы, как Г.Р. Державин, И.И. Дмитриев, А.А. Шаховской, С.Н. Марин, С.П. Потёмкин и П.Ф. Шапошников (последние из перечисленных - близкие друзья Катенина). Да и сам Павел Александрович к тому времени стал заметным театральным автором и переводчиком, а также подающим надежду поэтом, что и привлекло к нему молодого Пушкина.
В Большом зале Преображенских казарм происходили литературные и театральные празднества, где выступали маститые литераторы и актёры, ставились спектакли силами офицеров полка. В полковой библиотеке часто проводились литературные диспуты, обсуждались книжные новинки. Отголоски споров переносились и в жилые помещения казарм.
По словам Катенина Пушкин очень часто и охотно посещал его, но упорно избегал ответных визитов. Биографы объясняют его затворничество крайне бедной обстановкой жилища, однако в нашем случае думается, что он опасался встречи поэта-преображенца с кем-либо из своих приятелей-арзамасцев - литературных противников Катенина.
Павел Александрович держался другой политики: он не прятал Пушкина от своих знакомых, а, наоборот, охотно знакомил их. Так, зимой 1818 года он представил молодого поэта князю Шаховскому и через то ввёл Пушкина в круг актёров и театральных писателей столицы.
«В то же время, - продолжает свой рассказ мемуарист, - работал он над первым из своих крупных произведений, и отрывок за отрывком прочитал мне две или три песни «Руслана и Людмилы». Без сомнения, сия поэма была уже гораздо выше ученических опытов; но и в ней ещё много незрелого, и тут случилось мне в первый раз заметить в покойнике нечто, может быть, укоренившееся в нём едва ли в пользу его славы на будущее время: он сознавался в ошибках, но не исправлял их.
Очень помню, что я заметил ему место, когда Руслан, потеряв меч, приезжает на старинное побоище, покрытое мёртвыми телами и оружием, и между ими ищет себе меча; вдруг застонало, зашевелилось мёртвое поле, - но Руслан не нашёл себе меча по руке и поехал далее. Такой ничтожный конец после такого пышного начала крайне удивил меня; мне вспомнился стих Горация, как гора родила мышь, и я спросил у Пушкина, над кем он шутит? Он бесспорно согласился, что дело нехорошо, но не придумав ничего лучшего, оставил как есть, в надежде, что никто не заметит, и просил меня никому не сказывать. Я отвечал, что буду молчать по дружбе, но моя скромность поможет ему не долго, и когда-нибудь догадаются многие».
Конечно, Катенин не ограничился только одним вышеприведённым замечанием в адрес поэмы, но так ли бесспорно соглашался с ним автор? Кого же тогда Пушкин имел в виду, начиная третью часть поэмы со следующего лирико-сатирического отступления:
Напрасно вы в тени таились
Для мирных, счастливых друзей,
Стихи мои. Вы не сокрылись
От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех её супругу,
Зову и девой и княжной?
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы чёрную печать!
Скажи, Зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?
Красней, несчастный, бог с тобою!
Красней, я спорить не хочу;
Довольный тем, что прав душою,
В смиренной кротости молчу.
Нельзя утверждать, что Пушкин обыгрывает тут одно из катенинских замечаний, что могло бы привести к открытому конфликту, но и Катенин не был так прост, чтоб не понять намёка на нежелательность вмешательства «критиков-завистников» в творческий процесс автора. Разумеется, он был сильно задет.
Пушкин работал в то время не только над поэмой: к 1820 году у него насчитывалось до трёхсот стихотворений вольнолюбивого и обличительного характера, которые, естественно, не были напечатаны, а ходили в списках по рукам. Эти тетради имелись и у преображенцев, в частности у Д.П. Зыкова, о чём впоследствии он сам признался на следствии по делу декабристов.
Осваивая вольнолюбивую лирику, молодой поэт шёл по стопам своего старшего товарища Катенина, который также являлся автором ряда крамольных стихов, часть которых под видом переводов, ему удалось даже провести в печать. Таковым был отрывок из трагедии Корнеля «Цинна», где говорилось о готовящемся покушении на императора. Революционные произведения Катенина были известны многим членам тайного общества и сочувствующим движению. О популярности их пишет в своих мемуарах Ф.Ф. Вигель:
«Раз случалось мне быть в одном холостом, довольно весёлом обществе, где было много и офицеров, рассуждая между собою в особом углу, вдруг запели они на голос известной в самые дни революционной песни «Пойдём спасать империю», переведённую... Катениным. Я их не затверживал, но они меня так поразили, что остались в памяти:
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей...
У меня волосы встали дыбом. Заметив моё смущение, некоторые подошли ко мне и сказали, что это была одна шутка и что мысли их вовсе не согласны с содержанием песни. Я поспешил поверить им и самого себя успокоить».
Разумеется, Катенину - одному из активных членов «Союза спасения» и руководителя «Военного общества», творчество которого служило действенным орудием пропаганды, мальчишеские опыты Саши Пушкина казались несерьёзными, он считал их просто «замашками либерализма». «Правду сказать, - писал он, - они всегда казались угождением более моде, нежели собственным увлечением». К тому же, в отличие от осторожного Катенина, Пушкин любил демонстрировать их то в театре, то в молодёжных собраниях и в конце-концов слух о его стихах дошёл до правительства и послужил причиной его ссылки на юг. В мае 1820 года поэт вынужденно оставил Петербург.
В его отсутствие увидела свет поэма «Руслан и Людмила», вызвавшая полемику в литературных кругах. Одной из первых статей, посвящённых ей, стал критический разбор, сделанный неким «В», опубликованный в журнале «Сын Отечества». Критик провозглашал поэму лучшим произведением в русской литературе за последнее время и сравнивал автора с Гомером.
Антикритика на статью А.Ф. Воейкова, а это он скрывался за литерой «В», появилась в том же журнале «Сын Отечества» за псевдонимом «NN». Статья была составлена в форме вопросов. Объём её небольшой, а потому мы приводим её полностью:
«Письмо к сочинителю Критики на поэму «Руслан и Людмила».
Вы разбирали одно из лучших произведений литературы сего года; позвольте вас попросить объяснить некоторые места, о которых вы ничего не говорите. Я уверен, что вы возьмёте на себя труд отвечать на мои вопросы. Начнём с первой песни. Зачем Финн дожидался Руслана? Зачем он рассказывает Руслану свою историю, и как может Руслан в таком несчастном положении с жадностью внимать рассказы (или, по-русски, рассказам) старца?
Зачем Руслан присвистывает, отправляясь в путь; показывает ли это огорчённого человека? Зачем Фарлаф с своею трусостью поехал искать Людмилы? Иные скажут: затем, чтобы упасть в грязный ров...
Зачем маленький Карло с большою бородою (что, между прочим, совсем не забавно) приходил к Людмиле? Как Людмиле пришла в голову странная мысль схватить с колдуна шапку (впрочем, в испуге чего не наделаешь?), и как колдун позволил ей это сделать?
Каким образом Руслан бросил Рогдая, как ребёнка, в воду, когда:
Они схватились на конях;
..............................................
Их члены злобой съединенны;
Объяты молча, костенеют, и проч.
Не знаю, как Орловский нарисовал бы это. Зачем Руслан говорит...
О поле, поле, кто тебя усеял мёртвыми костями!
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья...
Времён от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья! и пр.
Так ли говорили русские богатыри? И похож ли Руслан, который чрез минуту после восклицает с важностью сердитой:
Молчи, пустая голова
............................
Хоть лоб широк, да мозгу мало!
Я еду, еду, не свищу.
А как наеду, не спущу!
...Знай наших! и проч.
Зачем Черномор, доставши чудесный меч, положил его на поле, под головою брата; не лучше ли бы было взять его домой? ... Вероятно ли, что Руслан победил Черномора и, пришед в отчаяние, не находя Людмилы, махал до тех пор мечом, что сшиб шапку с лежащей на земле супруги? Зачем Карло не вылез из котомки убитого Руслана? Что предвещает сон Руслана? Зачем это множество точек после стихов; ...
Зачем, разбирая Руслана и Людмилу, говорить об Илиаде и Энеиде? Что есть общего между ними? Как писать (и, кажется, сериозно), что речи Владимира, Руслана, Финна и проч. нейдут в сравнение с Гомеровыми? Вот вещи, которых я не понимаю и которых многие другие также не понимают.. NN».
Эта статья, состоящая из вопросов читателя к автору за внешней простодушной тональностью, была не так уж безобидна. Она вскрывала действительную алогичность некоторых моментов, психологические несоответствия в поведении героев и лексические неточности языка. Появление статьи П.А. Катенин так освещает в своих воспоминаниях о Пушкине:
«Вскоре после первого издания «Руслана и Людмилы» вышла на сию поэму в «Сыне Отечества» критика в форме вопросов; я прочёл её с большим любопытством, не зная на кого подумать. Она приметно выходила из круга цеховой журналистики; замечания тонкие, язык ловкий и благородный обличали человека из хорошего общества; поломал голову с полчаса и отстал. Через несколько дней встречает меня Пушкин в театре и говорит:
- Критика твоя немножко колется, но так умна и мила, что за неё не только сердиться, но даже...
Я перебил его речь:
- С чего ты взял, что статья написана мною?
- Греч мне сказал.
За словом и Греч явился, мы его остановили при входе и я спросил: на чём он основывал своё сказание? С геройской смелостью отвечал Николай Иванович:
- Почерк вашей руки.
Это уже выходило из рук вон; я с некоторою досадой заметил ему, что если он не знает моего почерка, не следовало говорить наобум, а если, что вероятнее, знает, и подавно не следовало говорить неправды нелепой; ибо кто хочет скрыть своё имя, скроет и руку, а писца найти нетрудно. Доказательства мои были так ясны, что Николаю Ивановичу оставалось одно средство: отыграться; с двусмысленной улыбкой сказал он мне:
- Простите, если я ошибся; по уму и слогу не мог я другому приписать. Я пожал плечьми и отворотился; мне хотелось только разуверить Пушкина, в чём я и успел. Тому так давно, что я уже не уверен: при нём ли самом было объяснение или при В.А. Жуковском, который в отсутствии автора заботился об издании и успехе поэм: тот или другой, для сущности дела всё равно».
В действительности объяснение Катенина с Гречем происходило в театре в присутствии В.А. Жуковского. Отсутствие же Пушкина в Петербурге в это время, наблюдавшего за полемикой на дистанции, подтверждается им самим письмом Н.И. Гнедичу от 4 декабря 1820 года:
«Номера Сына доходили до меня... Кто такой этот В., который хвалит моё целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, несчастный? (что между прочим очень неучтиво), говорит, что характеры моей поэмы написаны мрачными красками этого нежного чувствительного Корреджио и смелою кистью Орловского, который кисти в руки не берёт и рисует только почтовые тройки и киргизских лошадей?.. Допросчик умнее, а тот, кто взял на себя труд отвечать ему (благодарность и самолюбие в сторону) умнее их всех»...
Итак, впервые Пушкин увидел журналы с критическими статьями на свою поэму в Кишинёве, видимо, в конце ноября 1820 года. Он ещё не получал известий из Петербурга насчёт развернувшейся полемики, иначе уже знал бы, что за буквой В. скрывается А.Ф. Воейков, а на вопросы NN позднее ответил А.А. Перовский. Однако никто не разоблачил «допросчика», вопросы которого не стал опротестовывать Пушкин, отнесшийся к автору статьи уважительно.
Инкогнито автора статьи «Письмо к сочинителю критики на поэму «Руслан и Людмила», раскрыл П.А. Катенин в «Воспоминаниях о Пушкине», в 1852 году.
«Сочинителя статьи открыл я несколько недель спустя в том самом Дм. Петр. Зыкове, о коем уже было помянуто... он был не только скромен, но даже стыдлив, и не доверял ещё себе, таил свои занятия ото всех».
О предполагаемом авторстве Катенина Пушкин узнал, скорее всего, от Гнедича. Желая знать наверняка, он пишет брату Льву Сергеевичу Пушкину 27 июля 1821 года:
«Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в Сыне Отечества прошлого года?» И, видимо, убеждается в этом, ибо 27 июня 1822 года в очередном письме Гнедичу пишет:
«Я отвечал Бестужеву и послал ему кое-что. Нельзя ли опять стравить его с Катениным». Слово «опять» обличает Пушкина, он проговаривается, что уже натравливал однажды А.А. Бестужева на Катенина и, скорее всего, это было в случае появления грубой и резкой критической статьи А.А. Бестужева (Марлинского) на перевод Катениным трагедии Расина «Эсфирь». Проницательный Катенин мог подозревать это и сделать ответный ход...
В критике юношеской поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» нельзя исключить соавторства Катенина с Зыковым, однако оно не являлось лобовым, реальным, скорее всего, оно осуществлялось исподволь, незаметно, среди бурных обсуждений литературных новинок, какие практиковались среди преображенцев и в которых Катенин первенствовал. Он делал тактичные замечания, анализировал план и детали произведения, подмечал промашки в стиле и языке, всё это было взято на заметку его восприимчивым учеником - литературным «подмастерьем», может быть даже бессознательно...
Была ли критика на «Руслана и Людмилу» единственной статьёй Зыкова? При его скромности могло статься так, что напечатанные им труды остались анонимными. Об одной из попыток опубликования им своей статьи в печати, упоминает Катенин в письме к Н.И. Бахтину от 22 мая 1823 года:
«Зыкова статью Греч не поместил по смешной плутнево отговорке, что отставному гвардейскому полковнику нельзя признаться или быть признанным наставником актёра: какого актёра? Каратыгина! Как будто упражнение и сверх того успешное в искусстве может унизить чьё-нибудь звание».
Очевидно, что статья была посвящена репетиционным занятиям Катенина с тогда ещё начинающим актёром В.А. Каратыгиным. Статья Зыкова до нас не дошла, и вообще его литературное творчество разрознено и утрачено, но оно бесспорно существовало, а может и существует, но без связи с фамилией автора.
В 1823 году Зыков - тогда уже штабс-капитан - вступил в Северное общество. Катенин не был причастен к этому, поскольку был сослан в свою костромскую деревню. Впрочем, пребывание Зыкова в тайном обществе длилось недолго: в начале 1824 года он ушёл в отставку по семейным обстоятельствам и отбыл в свои имения, которые ему достались после смерти родителей.
В Петербурге Зыков бывал наездами, в связи с тяжбой по поводу имений. Так в 1825 году он подал жалобу в Сенат о насильственном завладении Ясашными крестьянами деревни Усть-Узы с тремястами десятинами лесу, принадлежавшему к имению села Безводного, Вознесенского тож в Саратовской губернии в Петровском уезде в имении отца его, а также в имении матери в селе Парфеньево с деревнями в Тверской губернии в Калязинском уезде.
Оба имения были заложены в Московском опекунском совете. Зыков решил продать имение покойной матери, чтобы заплатить долги. (Безводное (Вознесенское), русское село Алферьевского сельсовета Пензенского района. Основано помещиком в XVIII веке. С 1780 г. в Петровском уезде Саратовской губернии. В 1795 г. село Вознесенское, Безводное тож, показано за капитаном Петром Васильевичем Зыковым с прочими владельцами, 105 дворов, 540 ревизских душ (РГВИА, ф. ВУА, д. 19014, Петр. у., №36)).
Накануне восстания Дмитрий Петрович уехал по дедам в Москву и в самом восстании декабристов в Петербурге не мог участвовать, тем не менее следственная комиссия вышла на его след и 13 января 1826 года издала приказ об аресте. 23 января 1826 года он был арестован в Москве, а спустя четыре дня привезён в Петербург и заключён в одиночную камеру Петропавловской крепости.
Начались систематические допросы и очные ставки со свидетелями. О Зыкове давали показания А. Бестужев, А. Поджио, В. Голицын, Е. Оболенский. Последний писал в анкете: «Его знания были более литературные и в особенности относились к древней поэзии: зная греческий, латинский, итальянский, английский, немецкий и французский языки, его беседа вообще была более литературная, нежели политическая».
Бестужев же вообще отрицал близкое знакомство с Зыковым: «...и потому только его помню, что он горячо спорил со мною за сочинения Катенина, над которыми я подшучивал»...
В изъятых у Зыкова бумагах при обыске во время ареста, были обнаружены списки крамольных стихов.
- Объясните, с каким намерением имели вы у себя найденные в числе бумаг ваших стихи под заглавием чувства русского, начинающиеся так:
Когда увидим мы свободу золотую,
Друзья, в Отечестве своём?
Далее: России долго быть под скипетром железным
И долго тяжкие оковы ей влачить. .. и пр.
Равным образом скажите, кто именно сочинитель сих стихов? - спрашивал отставного штабс-капитана А. Бенкендорф. «Стихи сии были выписаны иною из рукописного собрания сочинений А. Пушкина, если я не ошибаюсь лет семь или восемь тому назад. Быв 19-летним юношею, или лучше сказать ребёнком, я увлекался примером, восхищался тем, чем другие восхищались, желал знать, что все знают и переписывал стихи Пушкина, которые мне попадались, единственно из подражания и безо всякого дурного намерения» - отвечал Зыков.
Стихи «Чувства русского», разумеется, не принадлежали перу А.С. Пушкина. Прежде всего в них наблюдается нарушение метрики, что никогда, даже в юношеском возрасте, не допустил бы поэт по врождённому чувству гармонии. Даже само название и содержание стихотворения, угадываемое даже в нескольких строчках, подсказывает, что политический строй России противопоставляется более передовому - западному. Это мог написать человек, своими глазами видевший другие страны и в то же время патриот, скорбящий об Отчизне.
Таким мог быть русский офицер, участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов. Но ни Пушкин, ни сам Зыков по возрасту не подходили на эту роль, лишь П.А. Катенин идеально вписывался в неё, тем более что приведённые в анкете строки перекликаются с известным революционным гимном «Идём спасать империю», переведённым Катениным с французского языка на русский в те же годы:
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей!
Свобода, свобода!
Ты царствуй над нами.
Ах, лучше смерть,
Чем жить рабами -
Вот клятва каждого из нас...
Те же слова-символы, та же эмоциональная приподнятость, тот же революционный пафос...
Но что же получается? Спасая Катенина, Зыков перекладывает вину на Пушкина? Но повременим порицать Дмитрия Петровича, а вспомним, как сам Пушкин в аналогичных обстоятельствах переложил авторство крамольной «Гаврилиады» на поэта-сатирика Д.П. Горчакова, из тетради стихов которого он её, якобы, переписал. Правда наговор Пушкина на Горчакова не мог повредить сатирику из-за смерти последнего, однако и зыковское свидетельство против Пушкина не могло пойти поэту во вред, ибо он уже был наказан ссылкою за крамольные стихи, а дважды за одну вину не преследуют.
После семи месяцев заточения в крепости Д.П. Зыков был освобождён с запрещением жить в столицах и обязательным негласным надзором. От Сибири его спасла только болезнь лёгких, усилившаяся от долгого пребывания в сыром каземате Петропавловской крепости. Освобождение из крепости предполагало немедленную высылку Зыкова из Петербурга, однако, по ходатайству П.А. Катенина, находившегося в Петербурге для разрешения своих финансовых дел, Зыков остался в столице для излечения, поселившись у своего друга. Однако, власти тревожились длительным пребыванием подследственного в Петербурге и торопили его с отъездом.
«Мой гость Зыков уехал наконец, - пишет П.А. Катенин А.М. Колосовой 6 сентября в Москву, - наступила минута, когда мне пришлось бы иметь из-за него неприятности; однако же он при первой возможности ускакал». Арест Зыкова отодвинул его планы на приезд в Москву по устройству дел по имению, потому после освобождения он возобновил свои хлопоты о поездке в Москву.
20 августа 1826 года Петербургский военный генерал-губернатор получил следующее предписание:
«В Санкт-Петербурге находится за болезнию отставной из лейб-гвардии Преображенского полка штабс-капитан Зыков, которому воспрещено жить в столицах. По Высочайшему Государя Императора повелению, я покорнейше прошу Ваше превосходительство приказать объявить ему, что для устройства домашних дел его позволяется ему приехать в Москву после высочайшей коронации, но не более как на 1 месяц, по истечении коего в то же время должен выехать. Начальник Главного штаба Дибич».
Итак, в начале сентября 1826 года Д.П. Зыков покинул Петербург, однако, куда же он направился и где пребывал первое время? След затерялся, а местопребывание его не было известно даже Главному штабу, который в поисках Зыкова делал запросы Петербургскому и Московскому губернаторам, на что те давали отрицательные ответы. Зыков выпал из поля зрения правительства, но мог ли он оставить своих друзей в неведении?..
16 сентября 1826 года неизвестный подал в Московский почтамт письмо, адресованное в Санкт-Петербург Павлу Александровичу Катенину. Оно было перлюстрировано и содержало следующее:
«Вчера, почтеннейший Павел Александрович, узнал я, что Александр Пушкин в Москве и признаюсь немало порадовался. Видно и здоровье и обстоятельства его поправились. Здесь уже говорят, что его приглашают в службу и он нейдёт и его просят, а он неумолим и пр. Ежели я сказал это для Вас и не новое, так хорошее. А теперь расскажу о другом, например угощал царь гвардию театром. Ложи первого яруса и четыре ряда кресел занимали офицеры и пр. солдаты - это что-то новое? Давали «Чванство Транжирина» и «Казака-стихотворца». Третьего же дня князь А.А. Шаховской трактовал публику Аристофаном, что господа греки (и я слышал стороной) худо гостей отпотчивали. А Вас кажется совсем переселили на Дон, воображаю! «Северная Пчела» пояснила мне недоконченное ваше, а то вижу... что тут и глупость и всего в меру. Что за мёд собирает ваша «Северная Пчела», - уж такой сладкий, что нам простым людям и приторно».
Многие из друзей Катенина: Бахтин, Каратыгин, Колосов, Голицын находились во время коронации в Москве и писали ему развёрнутые письма с подробными описаниями торжеств, в том числе и о гастролях Петербургского Большого театра; им, разумеется, не было необходимости писать Катенину анонимно... Упомянутое письмо, вернее всего, принадлежало Д.П. Зыкову, нелегально посетившему столицу во время коронационных торжеств.
Тут многое сходится: дата его отъезда из Петербурга и отсыл письма из Москвы приходятся на середину сентября 1826 года одновременно с неустановленным исчезновением Зыкова из поля зрения властей; анонимность и эзопов язык письма, намёки на поправившееся здоровье и обстоятельства, хотя и спроецированные на здорового Пушкина, а также интерес к самому поэту и кроме того интересы писавшего: театр, гвардия, литературные журналы, всё, что могло интересовать бывшего преображенца.
После коронации Д.П. Зыков опять появляется в Москве, и на этот раз уже легально, с разрешением на месяц, что вызвало встревоженную реакцию властей:
«Генерал-адъютант Бенкендорф, усмотрев из дневных рапортов о приезжающих, что 19 января 1827 года в Москву прибыл отставной Преображенского полка штабс-капитан Зыков, прикосновенный к делу о злоумышленных обществах, и обязанный подпискою не выезжать в столицы - покорнейше просит Его Превосходительство Алексея Николаевича о благосклонном уведомлении, воспоследовало ли разрешение на приезд означенного Зыкова в Московскую столицу».
Разрешение было подтверждено и Зыков провёл месяц в Москве. В середине февраля 1827 года он вернулся домой, в Пензу, а 11-го апреля того же года Николаю I-му был представлен рапорт Пензенского гражданского губернатора Ф. Лубяновского:
«Господин управляющий министерством внутренних дел Тон 8-го сего месяца предписал мне к исполнению Высочайшего Вашего Императорского Величества повеление доносить ежемесячно о поведении проживающего в Пензе отставного гвардии штабс-капитана Зыкова, прикосновенного к делу о злоумышленных обществах.
Сей штабс-капитан Зыков после продолжительной болезни 22 числа сего марта в Пензе скончался, о чём обязанностью считаю Вашему Императорскому Величеству верноподданнейше донести.
Гражданский губернатор Ф. Лубяновский. 29 марта 1827. Пенза».
В своих «Воспоминаниях о Пушкине» П.А. Катенин помянул давно уже покойного друга следующими словами:
«Ранняя смерть, на тридцатом году, не позволила ему сотворить своё имя общеизвестным и уничтожила надежды его приятелей».
