ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда в 1823 г. Василий Петрович прибыл на продолжительный отпуск в Симбирск, при родителях жили три его сестры. Старшая Елизавета была в полном расцвете счастливой юности, - ей шел 19-й год. Бойкая, веселая, она, как и брат, отличалась хорошими музыкальными способностями, играла и пела. Между нею и братом тогда уже установилась та тесная дружба, которая соединяла их затем всю жизнь.

Лиза привязалась к нему со всем пылом своей восторженной натуры, в ее глазах он был совершенством, и даже, выйдя замуж, она ставила его выше всех, в том числе и собственного мужа, и всегда повторяла в письмах, что любит его больше всех на свете. В семье Ивашевых вообще были идеальные отношения, но мать, при всей нежности к другим детям, питала особенную слабость к своему единственному сыну. В одном из позднейших писем своих Лиза вспоминает, как в ундорском саду происходили долгие прогулки и беседы матери с сыном.

Состоятельное симбирское дворянство обыкновенно проводило зимние месяцы в губернском городе, что служило поводом к тесному сближению между собою, а через браки между семьями того же дворянства устанавливались бесконечные родственные отношения. Жили привольно, весело и гостеприимно. Появление в этом жизнерадостном кругу блестящего гвардейца было приветствовано с восторгом и послужило сигналом к развлечениям и празднествам среди молодежи. Ивашев в то время был и сам жизнерадостным и веселым юношей. Лиза говорит, что «он своей веселостью оживлял наши Ундоры».

На глазах у Базиля, как его звали в домашнем кругу, произошло обручение и выдача замуж сестры его Лизы. Жених был ему не особенно по душе, и он, по-видимому, опасался за счастье сестры, в виду различия их натур и склонностей, и она, как бы стараясь рассеять его сомнения на этот счет, говорит в письмах о доброте и привязанности мужа, все более заслуживающего ее любовь.

По выходе замуж Лиза ведет деятельную переписку с уехавшим в Тульчин братом, который помогает ей своими советами и наставлениями в новой жизни. Об этой переписке Лиза позднее вспоминает в письмах к сосланному брату. «Я ей читаю (сестре Екатерине) некоторые из тех писем, что ты писал мне в первый год моего замужества, и стремлюсь дать ей почувствовать всю цену такого друга, как мой Базиль».

В другом письме Лиза выписывает из письма брата, перед его арестом, такое место, которое интересно как показатель религиозности В. П.: «Конечно, никогда не надо терять надежду на божье милосердие, но оно не всегда проявляется в земных благах».

В день 14 декабря Василий Петрович был, таким образом, в Симбирске у своих, где и встречал новый 1825 год, и там же узнал о кончине Александра I.

Декабрист Д.И. Завалишин, свойственник Ивашевых по своей мачехе, приходившейся двоюродной сестрой Вере Александровне, в своих записках рассказывает, что приехал в Симбирск 4 января. Там его уже ждал присланный из Петербурга офицер, который должен был арестовать его и препроводить в Следственную комиссию. Проведав об этом, Василий Петрович встретил Завалишина за городом и провез его не через заставу, а разными переулками к своему дому, так что Завалишин мог пробраться незаметно через сад в кабинет Василия Петровича и уничтожить всякие компрометирующие его бумаги.

Завалишину предлагали скрыться, но он отклонил это, говоря, что арест объясняется, наверное, лишь знакомством его со многими членами Общества. Молодой Ивашев, желая, вероятно, подготовить родных к возможности и своего ареста, сказал: «Вот, пожалуй, и меня этак возьмут, как Дмитрия», и на возглас испуганной матери: «Что ты, бог с тобой!» прибавил: «Отчего же нет, маменька, ведь и я был со всеми знаком». Этот разговор показывает, что семья Ивашева не подозревала его участия в тайном обществе, а он, с другой стороны, уже считал возможным и свой арест.

Завалишин на другой день сам явился к губернатору Лукьянову, который благодарил его за избавление от тяжелой обязанности арестовать его в доме уважаемых им Ивашевых.

В.П. Ивашев оставался никем не тревожимый в Симбирске и 14 января присягнул Николаю Павловичу, о чем командир симбирского гарнизона сообщил рапортом в кавалергардский полк. Но уже над головой его собиралась гроза.

Очевидно, из подробного показания Комарова, 27 декабря 1825 г., Следственная комиссия узнала о принадлежности к Южному обществу между прочими и Ивашева и отдала приказ во 2-ю армию о присылке его в Петербург. Так как в Тульчине его не было, то гр. Витгенштейн написал симбирскому губернатору, чтобы он, разыскав и арестовав Ивашева, отправил его к начальнику Главного штаба Дибичу под благонадежным присмотром, со всеми бумагами, какие у него найдены будут, «сохраняя при сем обыске всю предосторожность, дабы Ивашев не мог из оных ничего скрыть или истребить».

Между тем Ивашев, который таким образом имел достаточно времени, чтобы подготовиться к обыску, решил ехать в Москву и далее на место службы, куда и выехал до получения в Симбирске распоряжения Витгенштейна. Очевидно, тут он открыл родителям или, по крайней мере, сестре Лизе свою бывшую принадлежность к тайному обществу и вероятность скорого ареста.

Прощание с матерью и сестрами при таких обстоятельствах должно было выйти очень тяжелым, и мы видим, что Лиза впоследствии пишет, говоря о возможности возвращения брата из Сибири: «Думаю, тогда я бы сошла с ума от радости, как едва не сошла с горя во время нашего жестокого расставания, когда целых одиннадцать дней меня стерегли, не спуская с глаз».

Это предположение подтверждается еще и тем обстоятельством, что при расставании Ивашев взял торжественную клятву с зятя своего П.М. Языкова посвятить свою жизнь счастью жены. Об этой клятве вспоминает сам Языков в одном из писем к В. П. во время его пребывания в крепости.

Действительно, Ивашев вырывался из необыкновенно счастливой домашней обстановки, где все его носили на руках, и когда он говорил в Тульчине, что его желательной отставке пока препятствуют домашние обстоятельства, то, по-видимому, семья его лишь выжидала скорого производства сына в следующий чин полковника.

Приказ об аресте Василия Петровича пришел очень скоро после выезда его из Симбирска, и, узнав о нем, встревоженный отец немедленно выехал следом и нагнал сына около Мурома, откуда они уже поехали вместе.

Прибыв 18 января в Москву, где как о происшедшем 14 декабря в Петербурге, так и о восстании Черниговского полка уже было известно и, следовательно, и В. П. мог узнать много подробностей, он был 23 января арестован, 26-го доставлен в Петербург и после первого допроса препровожден в Петропавловскую крепость.

В Москве ко времени их прибытия уже шли аресты, и Петр Никифорович пишет жене: «Скорбь тяготеет над множеством здешних фамилий, нет дня, чтобы не отправляли кого-нибудь совсем неожиданно, но говорили, что многие из привлеченных уже освобождены, в числе таковых: Сомов, сын светлейшего Лопухин, два сына генерала Раевского и Комаров»...

«Я был у Тютчевых, они соболезнуют, - говорит он далее, успокаивая жену, - но не тужат о своих зятьях: Муравьеве и Якушкине. Голицыны тоже о сыне своем, говоря - пусть оправдываются, зная и вполне удостоверены в суде, на строгой и милосердной справедливости основанном». О сыне он сообщает, что «Базиль без малейшего опасения и с большим спокойствием выехал по вызову по утру 23-го, и я с спокойной душой и в уверенности как на милость бога, так и на его слова и на правосудие императора его отпустил».

Тем не менее П. Н. поехал в Петербург следом за сыном.

2 февраля Вера Александровна пишет мужу о получении от него уведомления об «отъезде» сына в Петербург. Известие об этом она приняла спокойно и со свойственной ей глубокой религиозностью. «Ты знаешь, мой друг, - пишет она, - что я твердо уверена на милосердии (sic!) моего Спасителя, то будь на мой счет спокоен... Прошу тебя только от меня ничего не скрывать, ты знаешь меня (дальше по-французски), Базиля я знаю, он никогда ничего не таил от меня, так что я знаю, что за ним нет вины. Его, несчастного, могут оклеветать, но ничто не может уронить Базиля в моих глазах, потому что я в нем уверена.

Он не может стать несчастным: с чистой совестью люди чувствуют себя сильными во всех превратностях этой жизни... Если ты можешь видать его, покажи ему мое письмо и скажи, чтобы он был спокоен на мой счет. Раз я могу сохранить к нему уважение, я уже не могу быть несчастной и целую его, прося искать утешения в религии. Твердо уверена, что никакая сила вражья его не постигнет, была бы истинная вера, о которой за него всегда прошу бога».

Отец Ивашева, по-видимому, следуя за сыном, имел в виду лично хлопотать за Василия Петровича, так как в Петербурге у него было не мало знакомых и друзей по прежней военной службе, в том числе тогдашний петербургский генерал-губернатор, генерал Левашев и Татищев, председатель Следственной комиссии. Вера Александровна 23 февраля пишет мужу: «Для тебя истинное утешение очутиться среди старых знакомых».

Первым посетил Петр Никифорович Татищева, который принял его любезно и тут же разрешил писать сыну, пояснив, что «он не из числа злодеев», обещал подробно разузнать о его помещении и условиях содержания и пригласил Ивашева по старой дружбе почаще заходить к нему обедать, так как это единственное у него свободное время. П. Н. в свою очередь обещает жене сообщать немедленно все, что узнает от Татищева о сыне, который сейчас здоров.

К следующему письму от 9 февраля П. Н. уже мог приложить собственноручную записку от сына, которому по просьбе Петра Никифоровича Татищев тоже разрешил писать родителям; Вера Александровна сообщает мужу, что письмо Базиля доставило ей большую отраду.

Конечно, письма В. П. из крепости, рассчитанные на прочтение их начальством, не могут служить показателями его действительного настроения, а письма П. Н., кроме того, имеют целью исподволь подготовлять жену и дочь Лизу к тяжелой судьбе, ожидающей сына, и к вероятной затяжке его дела.

П. Н. так и остался в Петербурге на все время следствия и суда над декабристами, вплоть до отправки сына в Сибирь, пережил там тяжелые месяцы постепенной утраты надежд, и письма его, относящиеся к этому периоду, особенно интересны, как отражающие не только его собственное мнение, но и настроение петербургского общества. Он постоянно посещает Татищева, Левашева, гр. Витгенштейна, Остермана и других сильных мира, сообщает жене о здоровье сына, передает городские толки и слухи, посылает сыну все, что разрешили ему передавать, и пересылает получаемые от него записки. Переписка была разрешена, как увидим далее, не одному В.П. Ивашеву, но старик в одном письме отмечает: «Дозволением писать главные не пользуются».

В отношении писем в феврале произошла, впрочем, заминка, причину каковой П. Н. объясняет в письме от 19 февраля: «Не письма, тетради ежедневных переписок начали пересылаться между жен и мужей и между родственниками до того, что просматривать их должно бы было установить особую комиссию, и теперь никто не получает сведений»... «О ходе дела, - дальше пишет он, - хотя и полагали, что скоро доведено будет до окончания, но, кажется, не так еще скоро. Почему знать, может быть, обстоятельства вынудят продержать и самых мало виновных долее, нежели великодушное сердце государя по собственным чувствам потребовало»...

Так старается П. Н. по своему обыкновению успокоить своих домашних и не набросить ни малейшей тени на личность царя.

Получение писем возобновилось с 16 марта, когда П. Н. вновь пересылает записку сына и приписывает: «Я так рад, что могу, наконец, доставить тебе успокоение на его счет, что он, слава богу, здоров и надежда на его святую милость и на справедливость государя его не оставляет».

На вопрос жены, долго ли он сам предполагает пробыть в Петербурге, П. Н. пишет: «Могу ли я назначить, мой дорогой друг. Очень нужно, чтоб я дождался результатов, чтобы во-время собрать ему все нужное»...

В течение этого времени П. Н. послал сыну, между прочим, халат, платки, трубку и табак; все эти вещи затерялись, и ему пришлось посылать их вторично, прибавив туда еще утренние сапоги. (Значит, арестованным разрешалось носить свою одежду). Позже он сообщает Вере Александровне, что послал кошму, подбитую клеенкой, а сверху холстом, для обивки пола в камере Василия Петровича.

По-видимому, вначале настроение В. П. было бодрое, и он, как и многие из его товарищей, думал, что собственно принадлежность к Обществу не будет признана большим преступлением, а о более радикальном направлении Общества и о разговорах о насильственных средствах для достижения его целей Следственная комиссия не узнает. В «действиях» же он, как мы видим, участия не принимал.

Признав на первом допросе свою принадлежность к Обществу, Ивашев затем отвечал очень сдержанно, отзываясь на многие вопросы незнанием или запамятованием, и из известных ему членов Южного общества назвал Пестеля, Бурцева, Комарова, Аврамова и других, об аресте которых он мог уже знать, не упоминая, например, о Басаргине и Крюковых, может быть, надеясь на непривлечение их к делу. Надо иметь в виду, что Следственная комиссия в это время уже обладала, кроме доносов Шервуда, Майбороды и фон-Витта, подробными данными о делах Общества, имея обширное объяснение Александра Бестужева и обстоятельное описание «Южного общества» от Комарова.

По-видимому, ответ Ивашева на первом допросе показался царю довольно искренним, потому что, положив резолюцию «В крепость», он в записке, при которой Ивашев был доставлен, обозначил: «содержать хорошо и посадить по усмотрению», в то время как по отношению ко многим другим распоряжения были гораздо строже.

Чем представлялось тогда заключение в крепости, очень ярко описывает в своих «Записках» Басаргин.

«Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим за порог каземата. Все его отношения с миром прерваны. Он остается один перед самодержавною неограниченною властью, на него негодующею, которая может делать с ним, что хочет: сначала подвергать его всем лишениям, а потом даже забыть о нем, и ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу.

Впереди ожидает его постепенное нравственное и физическое изнурение; он расстается со всякой надеждой на будущее, ему представляется ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения... Это нравственная пытка, более жестокая, более разрушительная для человека, нежели пытка телесная».

Надо думать, что и Ивашев испытывал нечто, подобное состоянию своего друга; к этому прибавилось ошеломляющее впечатление от допроса 3 февраля.

Действительно, вопросы доказывали, что Следственной комиссии известны такие факты, обнаружения которых Ивашев совершенно не ожидал: на сцену выступил грозный вопрос о цареубийстве, как конечной цели Общества; самое вступление к вопросам должно было казаться зловещим. Комиссия писала: «В данных здесь ответах вы или недостаточно объяснили, или и вовсе умолчали о таких обстоятельствах, до тайного общества касающихся, которые должны быть вам совершенно известны. И потому Комиссия требует от вас откровенного и ясного признания».

Ивашев должен был понять, что и для него дело принимает опасный оборот, и ему представилось, надо думать, что спасение его заключается в возможно большем чистосердечии. В сохранившемся отрывке из записочки, которую он успел тайно доставить из крепости отцу, отразилось такое его настроение. Он пишет: «Виновность свою я не ведал и в то же время, чтобы доказать судьям свою искренность, я признавался в таких вещах, о которых не знал до самого ареста».

В соответствии с таким намерением, он на допросе 3 февраля признает, что, будучи участником мартовского заседания в Тульчине, где была вручена директорам власть направлять Общество и принимать те меры для достижения целей Общества, какие ими будут признаны нужными; - он из поставленного тогда вопроса: что делать, если государь не согласится на введение нового образа правления, делает вывод, что должен нести ответственность за все последующие действия начальствующих лиц.

Кроме того, так как в словах Пестеля, что личность государя не может почитаться «преградой», могла заключаться и необходимость лишить последнего, в случае его несогласия на конституцию, престола и даже жизни, Ивашев считает, что он виновен и в умысле на цареубийство. Он говорит: «в обвинение себя скажу, что я согласился на все сделанные тогда предложения и что не менее виновен других тут бывших членов; наравне с другими виноват, если и решено было то, чего теперь не помню».

С другой стороны, он тут же говорит, что происходившее в сказанном совещании ему представляется, как неясный сон. Он даже не помнит, было ли многое из того, о чем он говорит, сказано на собрании или в частных разговорах и как определялся образ правления, «долженствовавший заменить существующий порядок». Но надежды Ивашева убедить Следственную комиссию в своем полном чистосердечии не оправдались. Комиссия не удовлетворилась его признанием на допросе 3 февраля и тем, что на другие пункты он отзывался незнанием.

В связи с показаниями других лиц, не совпадавших с показаниями Ивашева, ему предлагались все новые и новые вопросы. Он пишет: «В заключение скажу, чтение первоначальных пунктов, присланных мне из высочайше учрежденной Комиссии, так смутило меня, что в желании повиниться я запутывал речи, намекая о том, чего не знал никогда, и тем самым имел несчастие навести подозрение на свою искренность». В другом месте он говорит: «В моем первом показании я так сбивчиво отвечал, что мог навести напрасное подозрение на других и на себя».

Не успел Ивашев отправить дополнительные разъяснения по поводу присланных запросов, как получился еще новый вопрос о принятии им в члены Общества Крюкова II, между тем как он определенно заявлял, что не принял никого. «В стремлении убедить Комиссию в своей искренности», Ивашев соглашается признать и эту неизвестную ему вину: «Совершенно изгладилось из моей памяти, чтобы я принял вышеупомянутого поручика Крюкова; готов, если в том убеждена высочайше утвержденная Комиссия, признаться виновным, но когда, где и при ком сие было, и принял ли его, - совершенно изгладилось, повторяю, из моей памяти. Мне и до сих пор кажется, что не я принял его в Общество, утвердить не смею».

В добровольном дополнении к этому ответу Ивашев, стремясь найти объяснение таким противоречивым показаниям, прибавляет: «Что я участвовал в убеждении вступить ему (Крюкову) в Общество, это, может быть, скорее».

Точно так же, когда Комиссией 22 апреля было усмотрено разногласие между его и Пестеля показаниями о происходившем на мартовском заседании по вопросу о введении «республиканского образа правления революционным способом, с упразднением престола, а при надобности и изведением тех лиц, которые представляют в себе непреодолимые препоны», отказавшись от очной ставки с Пестелем, Ивашев пояснил, что Пестель, действительно, говорил ему о республиканском правлении, но не помнит, в виде ли заключения Коренной думы или как собственное свое мнение, а потому он и не отрицает того, что «показал о сем Пестель».

Отказ от очной ставки с Пестелем имел, очевидно, существенное значение для определения виновности Ивашева. Он мог быть истолкован в том смысле, ч о предшествующие уверения Ивашева были не откровенны.

Последние показания Ивашева относятся к тому времени, когда он постоянными стараниями припомнить то, что было, довел себя, видимо, до такого состояния, что готов был признавать все, что угодно, не замечая, что подрывает веру следователей в свою правдивость. Вопреки тому, что ему вовсе не казалось, что он принял Крюкова II, он готов взять на себя это, если Комиссия так думает. Хотя происходившее на мартовском собрании представляется ему неясным сном, он соглашается, что все могло быть и так, как показывает Пестель. Вообще можно думать, что он к этому времени впал в отчаяние. Настроение его до известной степени обнаруживается в письме, которое он с разрешения начальства писал отцу 25 февраля.

Он пишет: «Знаю, сколько оскорблено мною родительское сердце, и чувствую всю горесть, в которую должно было погрузить Вас мое несчастье, слишком заслуженное моими прошедшими заблуждениями. Я здоров. Питаю и доселе надежду на милость божию и милосердие нашего монарха. Участь моя не решена или, лучше сказать, мне неизвестна; каковая ни предстоит, - почту ее заслуженной, но об Вас, благодетели мои, об Вас прошу всевышнего, чтобы ниспослал Вам утешение в горести и, если должно, силу позабыть несчастного сына. Прощайте, родители мои, не отвергайте меня совершенно, не лишайте меня Вашего благословения». В приписке он просит доставить единственную отраду - «несколько строк отцовской и материнской руки, если возможно».

Отец Ивашева, видавшийся с Татищевым и имевший поэтому случай узнавать о результатах допроса сына, не разделял в то время грустных предчувствий последнего. Его письма к жене от 9 и 12 февраля были, по ее выражению, «infiniment consolantes» (бесконечно утешительными), и старики были настроены так оптимистически, что 23 марта мать в письме выражает надежду, что сын скоро будет свободен и «с нами», причем прибавляет: «Я совсем не того мнения, чтобы он служил».

Очевидно, Петр Никифорович даже считал возможным, что Василия Петровича оставят на службе. В другом письме В. А. пишет мужу: «Нельзя ли попросить, чтобы его не исключали, если он останется на службе, от гр. Витгенштейна, по крайней мере из тех полков, которые под его начальством». Вот как далеки были родители от грозившей сыну судьбы.

После 22 апреля Ивашева уже более не допрашивали. В мае 1826 г. Следственная комиссия составила свое «Донесение», Где, на основании показаний привлеченных к делу лиц, излагалась вся история развития тайного общества, причем степень виновности каждого отдельного лица не, была указана. Относительно Ивашева в донесении приведены только его объяснения о тульчинском заседании в марте 1821 г. и о его принадлежности к «Южному обществу».

1 июня вышел манифест об учреждении Верховного уголовного суда, который 3 июня открыл свои действия. В него входили члены Государственного совета, Сената и Синода с особо назначенными лицами из высших военных и гражданских чинов. Члены Следственной комиссии в него не вошли. Суду этому предстояло вынести приговор 121 обвиняемому.

В виду требовавшейся Николаем Павловичем спешности, суд очень торопливо вел дело и прежде всего позаботился отобрать от подсудимых собственноручные подписки, подтверждавшие их показания. Всего лишь пять человек воспользовались этим моментом, чтобы сделать новые пояснения. Большинство же даже не догадалось, что эта процедура есть начало суда. Затем была избрана Разрядная комиссия; на обязанности ее было выработать признаки, по которым уже и классифицировать подсудимых.

Комиссия рассуждала так: главным умыслом заговора было потрясение империи и изменение государственного строя, а средствами для достижения этого являлись: 1) цареубийство, 2) бунт и 3) воинский мятеж. При этом Комиссия различала в каждом случае: 1) знание умысла, 2) согласие на него и 3) вызов на совершение его. Установив такие градации, Комиссия затем чисто механически разбивала виновных на разряды, лишь в примечаниях указывая на смягчающие обстоятельства для отдельных лиц.

Основываясь на личном признании Ивашева, Комиссия так определила его вину: «Виновен в участвовании в умысле на цареубийство согласием и в принадлежности к тайному обществу со знанием цели», а в примечании указано: «В Обществе был кратковременно и без всякого действия».

О Комиссии П. Н. пишет: «Неизвестно время, когда решится судьба их и чем», и сообщает: «Орлов (Мих. Фед.) выключен из службы и от всех дел навсегда, жить в деревне и в столицы не в езжать. Глинку переименовать из полковников в колл. советника и жить в Архангельске»...

29-го Н. П. после долгих хлопот добился свидания с сыном и подробно описывает его жене. Произошло свидание на квартире у коменданта крепости и в его присутствии и продолжалось «едва ли четверть часа». Василий Петрович, по его словам, «нимало не похудал, - правда, что и худать ему не оставалось, - большую изъявлял признательность за содержание и за милосердое попечение государя, часто посылающего своих адъютантов узнавать, как они содержатся и нет ли недостатков»...

В дальнейших письмах П. Н. передает ходившие в обществе предположения, подготовляя тем В. А. к худшему. «На-днях ожидают решения государя. Ожидают, что строгое осуждение Верховного суда лишь по силе законов будет им облегчено, но больших милостей должно ожидать при короновании». И в другом месте: «Мы, ближайшие сострадатели, должны лучше готовить себя ко всему тяжелому.., но, чтобы милостиво кончилось с ними, я никак не ожидаю...

Государь прежде объявил, что он дает суду полную власть назначать наказание... Следовательно, мой сердечный друг, нам должно ожидать, как и все здешние жители ожидают, прежде строжайшего наказания и исполнения оного, а при короновании ожидают, что он увенчает себя милосердием... Мы в несчастиях наших должны предполагать все, что есть худшее...» и призывает жену, если даже сын будет приговорен к каторжным работам, безропотно нести свой крест.

Суд вообще примечания Комиссии оставил без внимания и, на основании ее заключения о виновности Ивашева, причислил его ко II разряду и приговорил к политической смерти, т. е. к возложению головы на плаху и вечной ссылке на каторжные работы.

Представленный на конфирмацию царя приговор Верховного уголовного суда был им смягчен, и по указу 10 июля Ивашеву, как и большинству второразрядников, назначена ссылка в каторгу на двадцать лет с последующим поселением. 22 августа того же года по случаю коронации срок каторги для II разряда был сокращен до 15 лет.

По поводу приговора старик Ивашев вновь пишет, явно стараясь поддержать убитую горем жену, что, как слышно, «государь справедливый сам был сокрушен представлением ему окончательно положения и настоятельных просьб, помещенных от Уголовного суда. Это из всех его последующих повелений видно. Ничто по решению не исполняется даже и с самыми преступнейшими. Но как поступать иначе? Как разгласить одним штрихом перед лицом Европы неправомочность и несостоятельность всех первых сановников правительства?»

12 июля 1826 г. осужденные в первый и единственный раз были приведены в Верховный суд, где им и был объявлен приговор, причем, как повествует Басаргин в своих записках, приговоренные плохо слушали свои сентенции и, радуясь свиданию с друзьями, только смотрели друг на Друга. На другой день с зарей их повели на «какой-то луг позади Кронверкской куртины, где в отдалении стояли какие-то столбы с перекладинами, о назначении которых никто не догадывался», и, проделав церемонию ломанья над головой шпаги и снятия мундира, отвели обратно в крепость.

После приговора режим в крепости изменился к лучшему. Басаргин рассказывает, что «по просьбе нашей» плац-майор посадил его рядом с Ивашевым в лабораторной.... «Весь этот день провели мы с Ивашевым в каком-то чаду, нисколько не думая о сентенции Мы не могли наговориться, пересказывали друг другу все случившееся с нами с тех пор, как мы расстались... и таким образом мы проговорили не только весь день, но и всю ночь». На другой день после «экзекуции» Басаргина и Ивашева опять посадили в лабораторную, а затем в Невскую куртину, где они сидели рядом. Для них это было большим облегчением.

Они целый день толковали, старались взаимно поддерживать один другого и не давали друг другу хандрить. Читали книги, доставленные Ивашеву его родными, и не раз, «когда вечером запирали куртину и часовые не опасались обхода крепостных офицеров, сходились вместе в одном из казематов». Против них сидел кн. Одоевский. «Он, будучи веселого, простосердечного характера, оживлял беседу, длившуюся нередко целую ночь. Нас каждый день водили гулять по двору. Родным позволялось иметь с нами свидание в присутствии плац-адъютанта и доставлять нам платье, белье, книги и съестные припасы».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1827 год

Надеждам матери и сестер увидеться с Василием Петровичем на пути его следования не суждено было сбыться, несмотря на все предпринятые Петром Никифоровичем шаги.

Сперва Вера Александровна и Лиза намеревались приехать для свидания с В. П. в Петербург, но П. Н. отговорил их от этого, боясь, что они могут разъехаться с В. П., срок отправки которого никому неизвестен, так как зависит лично от царя. Узнав, что «сопровождающим фельдъегерям строжайше воспрещено дозволять по пути свидания с родственниками» (письмо от 1 января 1827 г.), он стал усиленно хлопотать через фельдмаршала графа Витгенштейна о разрешении свидания матери и сестрам с осужденным. Официальное позволение на свидание в Казани и было им получено (solennellement accordée) от начальника штаба императора ген. Дибича и препровождено Вере Александровне.

Декабристам не сообщали, по какой дороге их повезут, как не знали они, и куда их направляют. Из записок Розена, который говорит, что вздохнул свободно, когда миновал страшную по репутации Шлиссельбургскую крепость, видно, что. желая избегнуть провоза осужденных через Москву, их везли на Шлиссельбург, Рыбинск, Ярославль, Вятку, Екатеринбург и Тюмень на Тобольск. Правительство не напрасно обставляло такой таинственностью отправку декабристов в Сибирь, не напрасно избегало провозить их через крупные города Европейской России, оно правильно учитывало настроение публики.

Несмотря на все строгости по дороге в Сибирь, ссылаемые всюду встречали проявление горячего, часто восторженного сочувствия, начиная с самих начальствующих лиц, которые выказывали его в пределах возможного при их официальном положении. Так, Розен рассказывает, что тобольский губернатор Бантыш-Каменский, родственник декабриста Фонвизина, принял Розена с товарищами вежливо и приказал назначенному к ним проводнику обращаться с ними, как с людьми благородными. Басаргин рассказывает о трогательном участии случайно встретившейся с ним на станции какой-то проезжей помещицы, о широком гостеприимстве каинского городничего и красноярского губернатора. Вспомним проводы Волконской в Москве, описанные Некрасовым.

Петр Никифорович, очевидно, не смог узнать точного маршрута, или Дибич позабыл отдать необходимые распоряжения, но только В. П. повезли не на Казань, куда в половине января выехала В. А. с дочерьми и где два) месяца тщетно его прождала. Опоздала и посланная ей Шереметевой (теща Якушкина) эстафета из Ярославля от 22 февраля: «Слыша, что Вы ожидаете сына Вашего в Казани, и услыша сейчас, что он имеет дозволение видеть Вас в Вятке или в Перми, то сию минуту посылаю к Вам эстафету, чтоб Вы, ни мало не медля, могли поспешить, куда Вам ближе. Сама от всего сердца молю бога, чтобы он Вас не лишил сего утешенья обнять и благословить его. На Казань они не поедут».

Сохранилось письмо к В. П. от 6 марта 1827 г. бывшего с ним в Тульчине слуги его Петра Сливницкого, которого, по его просьбе, В. А. взяла с собой в Казань. Выражая свою преданность Василию Петровичу: «Да и можно ли не любить Вас, государь, с таким благороднейшим сердцем, как Ваше», он пишет: «Получа письмо от государя Петра Никифоровича, что Вы отправлены из Петербурга на Казань, Вера Александровна тотчас меня послала на заставу Вас дожидаться... Дожидался двое суток с половиной, но тщетно. Напоследок слышим, что проехали через Вятку»...

В своем первом прекрасном письме к брату любимая сестра его так описывает это грустное разочарование:

«Милый, неоцененный братец, наконец я имею позволение к тебе писать, сколь сладостно для меня сие последнее утешение в горестной разлуке, которой нельзя предвидеть конца. Я тебе не стану описывать наше положение, когда мы узнали, что лишились последнего утешения видеть и обнять тебя твоим проездом. Ты сам знаешь нашу беспредельную любовь к тебе, которую умножило твое несчастие, если могла умножиться она».

Далее она намечает для себя программу переписки: «Как бы мы счастливы были, если бы ты мог нам писать; может быть, со временем мы будем иметь сие утешение, но до тех пор мы будем писать, как можно чаще; мы присоединим тебя к себе, и хотя в отдаленности, но ты всегда будешь свидетелем всех наших чувств, действий и мыслей...

Я буду тебе описывать успехи моих детей, и когда бог приведет мне тебе их представить, то ты будешь уже с ними знаком; я буду тебе говорить о себе, о сестрах, о муже, и ты подумаешь, что ты с нами, и если эта счастливая мечта тебе принесет только один миг успокоения, то я буду считать себя счастливой.

Мои чувства все те же, как и прежде, ты вес составляешь первую, главную причину моего счастья... Прошу тебя именем дружбы, как сестра, как друг твой, сохрани свое здоровье и не унывай, будь выше несчастья и живи для счастья твоей Лизы».

Семья действительно вела самую правильную переписку и во все время пребывания В. П. в Сибири почти не пропускала ни одного почтового дня (почта в Сибирь ходила тогда раз в неделю), держа В. П. всегда в курсе всех семейных дел и интересов. Можно сказать более, что с этих пор все помыслы семьи сосредоточены на судьбе оторванного от нее сына, вся жизнь их направлена к облегчению его участи, при чем родители и сестры неоднократно подчеркивают, что отношение их к нему не изменилось и что для семьи он все тот же старшин брат, друг, мнением которого дорожат, и уверены, что ничто не изменит его достоинств.

В первом же письме 9 марта по дороге из Петербурга отец пишет: «Мы пребываем в уверенности, что перемена твоего, мой друг, положения не совратит тебя с тех правил нравственности и честности, какими ты отличался в счастливом твоем состоянии; мы уверяем себя, что ни отчаяние, ни какое чувство горести не изменит душевных твоих качеств».

Лиза пишет, что все родные и знакомые препоручили кланяться Василию Петровичу и уверить его, что их дружба к нему никогда не изменится.

Сестры стараются приобщить Базиля к своим интересам. Лиза мечтает, что если когда-нибудь они будут вместе, то Базиль поможет ей воспитывать ее детей, о которых она подробно и часто пишет брату, приводя всякие их детские выходки и описывая проявления характера. Катя, в свою очередь, говорит брату: «Зная, как ты любишь музыку и пение, я особенно усердно предаюсь этим занятиям и, кажется, сделала успехи. Часто во время пения я говорю себе: отчего Базиля нет здесь, отчего лишена я счастья доставить ему удовольствие?»

Письма шли через цензуру, и это, конечно, надо иметь в виду при их оценке. Лиза как-то говорит: «письма наши очень неполны». Петр Никифорович после отправки сына из Петербурга уведомляет его 26 марта о своем возвращении домой: «С 15-го сего месяца я в кругу нашего семейства, мой сердечный друг и сын, всегда мне милый. По расставании с тобой, как ни спешил, не мог прежде 1 марта пуститься в путь и оставить Петербург, где я только для тебя и для собственного сердца был, может быть, сколько-нибудь полезен... Пребудем же благодарны за дозволение писать тебе; быть может, что со временем будет простерто милосердие его и на дозволение тебе сообщать нам о себе, о здоровьи и положении своем».

Конечно, устные рассказы старика о свиданиях с сыном доставили хотя некоторое утешение родным. Елизавета Петровна пишет брату 25 марта: «Отец имел счастье тебя видеть, и так сколь интересно для нас каждое его слово; он услаждал твой жребий, - сколь велика наша благодарность к нему».

Вначале родители Ивашева и вообще вся семья еще очень боялись повторения вспышки отчаяния, которое, как мы видели, овладело было Василием Петровичем после приговора. Им приходило даже на мысль, что он может наложить на себя руки. Намеки на такие опасения мы встречаем в письме Лизы на Пасхе: говоря, что они до сих пор сохраняют и силы, и мужество, она выражала надежду, что и у брата их окажется достаточно, и просит его: «Во имя всего дорогого, заботься о своем здоровьи, береги себя и не поддавайся горю; помни, что ты всегда для всех нас главный предмет нашей любви и источник счастья для всех, что без тебя для нас нет счастья».

Отец 9 марта говорит: «Отчаянье не совлечет тебя с пути истинного». А мать 26 марта пишет: «Умоляю тебя, не предавайся отчаянью, мой друг, будем нести крест наш». И еще: «Береги свое здоровье, бог не позволяет сокращать свои дни, как бы тяжелы они ни были».

Не представляя себе ясно порядка сношений с сосланными, Петр Никифорович обратился с письмом к коменданту над декабристами Станиславу Романовичу Лепарскому, препровождая ему небольшую сумму денег для сына. Предполагалось вначале, что письма должны быть написаны по-русски, и только с апреля Ивашевы начинают писать на более им знакомом французском языке; впрочем, отец большую часть писем пишет по-русски, несколько витиеватым и тяжелым слогом.

Оставаясь в неизвестности, как Василий Петрович перенес отправку в дорогу, и беспокоясь за слабое здоровье его, Петр Никифорович обратился к гр. Бенкендорфу, который уведомил его, что сын вполне здоров, что вызывает восклицание старика в письме от 25 мая: «Я обязан генералу Бенкендорфу последним известием о тебе, мой сердечный друг, благодарю бога за сохранение тебя!»

Затем 16 июля было получено и от Лепарского извещение, что В. П. здоров. После этого до самого декабря, т. е. почти полгода, семья никаких сведений о Василии Петровиче не имела. Тревога и нетерпение их все возрастали. Петр Никифорович 16 июля пишет сыну: «Мы не знаем, какой угол в пространном государстве определен для тебя, один ли ты или есть, с кем перемолвить». Значит, родные не знали, что сосланные в каторгу декабристы находятся в одном месте. Мать 5 апреля пишет, что она была бы немного покойнее, имей она известия от сына.

Предстоявшая письмам цензура не останавливала Петра Никифоровича выражать свое глубокое убеждение, что сын осужден несправедливо. Среди общего покорного тона у него вырываются такие строки: «Молим бога о ненавидящих и обидевших нас... Не наше дело, мой друг, желать кому-нибудь зла; от века нашего, мой друг, мы с тобой, кроме доброго, ничего не желали, пребудем тверды и покорны нашей судьбе. - Есть бог!., следственно, есть и будет правосудие... Я не отчаиваюсь, мой друг, что и на сей еще земле наш добрый царь воздаст справедливость! воздаст!»... Также в письме от 18 июня он говорит (перевод):

«Довольно того, что мы не преступники ни делами, ни душой, будем же спокойны, друг мой, за остаток нашего земного пути, может быть, еще будем мы иметь счастье соединиться и провести некоторое время в чистом и христианском общении. Единственное наше сердечное желание, - может быть, бог прольет свое всеведение в сердце нашего монарха для улучшения судьбы попранной невинности!»

В письме от 13 октября отец опять пишет: «Будем ожидать конца наших невинных страданий, не может клевретство долго быть им (создателем) терпимо. Правота явится чиста из-под нечистых куч обид, и властитель будет судить по правде».

А 2 ноября: «Не оскверним сердец наших ропотом против всего, что с нами случилось, ни даже против судей, подписавших приговор (по слову евангельскому: не ведают бо, что творят)».

Получив 1 июля уведомление от иркутского гражданского генерал-губернатора, что все отправленное ими сыну в точности передано и что и впредь все письма и посылки от них будут ему передаваться, Ивашевы начинают усердно посылать Василию Петровичу разные нужные ему вещи. Так, посылаются ему, кроме денег и табаку, ватная куртка, сюртук, белье, сшитое руками сестер; Лиза посылает летний легкий халатик, из чего можно заключить, что декабристам разрешалось носить собственную одежду, столовый прибор и прибор бритвенный.

Лиза в письме от 13 мая говорит, что поручила своему beau-frère'y (поэту Языкову), находящемуся в Петербурге, выслать В. П. книг, прибавляя: «Хотелось бы знать, каких бы ты желал, но я постараюсь из всех сил угадать то, что тебе понравится, и буду страшно счастлива, если в этом успею».

В другом письме, от 11 ноября, Лиза указывает, что посылает брату из своей библиотеки несколько романов и сочинения м-м де-Сталь, которые «перечитываются с удовольствием». Позже тоже пишет, что через две недели вышлет брату «La Revue lincyclopédique» за 1826 год.

С течением времени, не получая известий о сыне, семья все более и более приходит в уныние и начинает нередко возмущаться невыносимым порядком вещей.

В письме от 23 сентября Петр Никифорович говорит: «Неизъяснимо горько, мой друг, что никакой нет вести о тебе, беспрестанно просить господ начальствующих давать нам сведений, - страшишься обеспокоить и навлечь на себя, может быть, негодование, - сами не вспоминают о страждущих, - не смею сетовать, может быть им столь много занятий, что времени нет», и далее делает даже такое, не очень лестное для властей, предположение: «Может быть, назначено, сколько времени пропущать, не давая знать о существовании даже».

11 ноября у терпеливого и покорного старика вырываются такие слова: «Никаких известий о тебе, дорогой друг, дорогой сын; не удостаивают даже дать нам единственное утешение - сказать, по крайней мере, здоров ли ты, неизвестность сия не имеет меры. Одно уже нам остается - упование на всемогущего бога».

9 ноября он восклицает: «Уже семь ужасных месяцев лишены мы известий о тебе!»

Негодуя, как мы видели, на начальствующих лиц, на судей неправедных, старик всегда выделяет особу царя, которого не винит в судьбе сына и на милости которого возлагает большие надежды. Было ли это искренно или являлось своего рода дипломатией, в виду подцензурности писем, - трудно сказать. В особенности показательно в этом отношении письмо Петра Никифоровича от 11 ноября. Говоря, что испытание им послано небом, он пишет: «Не хочу верить, чтобы император, поступки которого до сих пор свидетельствуют о величии души его, не будет тогда озабочен (ne soit pas contrarié alors), думаю, даже более, мне хочется уверить себя, что ваше и особенно наше положение заставляет его внутренно страдать».

В письме от 19 августа он говорит: «Его величество прикажет, наконец, открыть одну из дверей: с какой стороны ему угодно будет. На такое его великодушие мы возлагаем свои надежды». - «Надежда на справедливость царя мудрого и правоправящего подкрепляет жизненные силы наши; надежда, авось, утрет слезы наши» (23 сентября).

Мать более сдержанно относится к подобным надеждам и свои упования возлагает лишь на бога, к чему призывает и сына. В се письмах больше и чаще всего звучит другой мотив - не возвращения сына в лоно любящей семьи волею якобы справедливого и великодушного монарха ожидает она, нет, она сама рвется всей душой к сыну в его каторгу, разделить его участь, и это стремление мы видим и у других членов семьи.

Уже до увоза его и даже до приговора она поднимала этот вопрос, теперь же она постоянно возвращается к этой мысли.

Еще 5 апреля она пишет: «всю жизнь благословляла бы того, кто доставил бы мне разрешение соединиться с тобой». 13 мая она говорит: «Если бы я могла добиться позволения ехать к тебе, мне кажется, я была бы вполне счастлива; как отрадно было бы для меня делить твои несчастия, поддерживать твое мужество, вместе с тобой молиться предвечному; отец твой и сестры желают этого не меньше моего; верь, друг мой, что для нас это было бы не жертвой, а истинным благом, - ты знаешь всю нашу нежность к тебе»...

В особенности сильно овладела стариками эта мысль, когда они узнали о том, что женам декабристов разрешено следовать за мужьями при условии не возвращаться назад. Интересно письмо Петра Никифоровича от 25 мая, относящееся к этому времени и рисующее всю готовность семьи на всякие условия, вплоть до отказа от положения и богатства, лишь бы свидеться с любимым сыном.

«Может быть, через некоторое время смилосердится император и нам даст дозволение приехать к тебе на беспрерывное соединение так, как дозволено ныне почтенным супругам быть со своими мужьями. Если сия милость будет иметь место в сердце государя, тогда мы готовы все привилегии здешней приватной жизни снять с себя и содержать себя такой работой, какую ему предназначить будет угодно, без ропота и с чистой нашей душой, исполненной христианских правил, вместе с тобой.

Не помню, чтобы я когда-либо жил для себя и для себя трудился; следовательно, бог знает, где я по его судьбам определен провесть остаток моих дней»... А мать прибавляет к этому: «Помни, что вся семья тебя обожает, а мать твоя желает жить лишь, чтобы разделять твою участь», и подписывается по своему обыкновению: «навсегда твой истинный друг и мать».

1 декабря, измученная продолжающейся неизвестностью, она восклицает: «Единственное счастье, которое я желаю, - соединиться с тобою, возлюбленный сын, провести остаток дней моих с тобой, - возможно ли отказать матери в позволении следовать за ее сыном, - нет, я уверена, что такой жестокости не будут иметь!» Молоденькая сестра Ивашева пишет: «Как счастлива бы я была поехать делить с тобой, дорогой брат, твою судьбу и что бы я не дала, чтобы быть в состоянии облегчить ее!»

Наконец, в декабре пришло первое письмо от Нарышкиной из Читы, успокоившее измученных родителей. Лиза говорит, что Нарышкина возвратила их к жизни, и призывает на нее благословение небес. А мать, которая признается, что силы их истощались, пишет письмо, полное восторженной признательности, но которому видно, до какой степени исстрадались старики (перевод):

Симбирск, 24 декабря.

«Как благодарю я милосердного Спасителя, даровавшего мне счастье получить известия о тебе, любимый мой и дорогой Базиль, от доброй и прекрасной г-жи Нарышкиной, которая уверяет меня в письме своем, что здоровье твое хорошо и что несчастья свои ты переносишь, как истинный христианин; она так добра и, поистине, милосердна, что обещает от времени до времени писать мне и сообщать о твоих нуждах.

Утешение, пролитое ею в сердца родителей, которые только живут мыслью о несчастном сыне, можно лишь чувствовать, так как нет слов выразить нашу благодарность ей за известие, что ты существуешь, что бог в своей благости поддерживает в тебе покорность, что наши письма приносят тебе некоторую отраду и что ты ни в чем не нуждаешься. Испроси разрешение у начальства передавать нам через нее, если тебе что понадобится, и мы будем так счастливы посылать тебе нужное и чем-нибудь скрасить твою участь... Наши силы ослабевали, и бог послал нам этого ангела-утешителя».

Из писем Ивашевых за этот первый период разлуки очень наглядно выясняется, что правительство установленными правилами о сношениях с декабристами не столько наказывало их самих, сколько их родных. Первые не были лишены права получать письма и все необходимое от своих близких, между тем как их несчастные семьи были обречены на полное и длительное неведение и лишались счастья иметь собственноручные письма сосланных.

Наглядно же выясняется, каким благодеянием явился для осужденных приезд последовавших за мужьями жен декабристов, которые так охотно брали на себя посредничество для сношений товарищей их мужей с родными, разорвав таким образом заколдованный круг и разрушив план правительства Николая I изолировать декабристов от прежней среды и уничтожить по возможности самую память о сосланных. Высокий подвиг любви приобретал общественное значение.

Так как дам было сравнительно немного, то каждой приходилось писать массу писем, а, между тем, насколько это было необходимо, свидетельствуют слова Басаргина: «С приездом дам родственные связи наладились, и не прошло трех месяцев, как большая часть нас стала получать от родных письма и пособия».

Из жен декабристов первой прибыла в Читу еще в феврале или марте жена Никиты Муравьева Александра Григорьевна, урожденная гр. Чернышева. Затем в конце мая приехали: Елизавета Петровна Нарышкина, урожденная гр. Коновницына, и Александра Васильевна Ентальцева, а еще позже Фонвизина.

В первые годы строго соблюдалось распоряжение разрешать им свидания лишь с мужьями и лишь на один час по два раза в неделю, и понятно, что непосредственные сношения с другими декабристами им воспрещались. Доставка декабристов в Сибирь производилась, по крайней мере до Тобольска, с курьерской быстротой. В Тобольске фельдъегеря сдавали их местному губернатору, которым в то время был Д.Н. Бантыш-Каменский. Отсюда они следовали под надзором назначавшихся для сего лиц гражданского управления уже с меньшей поспешностью.

При таком способе передвижения на весь путь до Читы требовалось около семи недель, и Ивашев, увезенный из Петербурга в середине февраля, должен был прибыть в Читу около половины апреля. Но Ивашев дорогой заболел и остался в Тобольске поправляться, для чего Бантыш-Каменский предоставил ему время и возможность. Точная дата его прибытия в Читу неизвестна, но во всяком случае 7 июня 1827 г. он уже был там, так как в этот день комендант над декабристами - «Votre digne commandant» - уведомил его родителей из Читы, что их сын здоров и последствий его болезни не осталось.

В это время в Чите еще только строился большой острог, и декабристы пока содержались в двух малых казематах, приспособленных из крестьянских изб и окруженных каждый высоким частоколом. В них увезенные в январе и феврале из Петербурга декабристы жили в такой тесноте, что в конце февраля временно была приостановлена дальнейшая их отправка из Петербурга.

Это здание, по Басаргину, состояло из двух небольших комнат, разделенных сенями, и третьей очень маленькой, отгороженной в самых сенях. Вновь прибывшие партии сперва помещались в эту избу, а потом в другую, устроенную таким же образом на противоположном конце селения. В избе Басаргина под конец, т, е. в сентябре 1827 г., жило в каждой из больших комнат по 16 человек, в маленькой - 4, всего 36 человек. «Было чрезвычайно тесно. В другом домике было, кажется, еще теснее».

Жившие в одном каземате не сообщались с обитателями другого, и только когда их стали выводить на земляные работы, что, по указаниям Розена, началось в конце мая, открылась для тех и других возможность свиданий. Работы заключались в рытье фундамента для большого каземата, исправлении дорог и засыпке оврага, названного декабристами Чертовой могилой, потому что дожди постоянно уничтожали сделанную работу и заставляли снова и снова к ней возвращаться. Вообще работа была необременительной, и заключенные смотрели на нее скорее, как на полезное физическое упражнение, вносившее некоторое разнообразие в тюремную жизнь.

О жизни в Чите рассказывает кн. Оболенский (в письме от 12 марта 1830 г.): «Целый день у нас, как в солдатских казармах: шум, споры о предметах философских, ученых и т. п., которые большею частью служили к тому, чтобы убить часа три или четыре долгих наших дней. Встаю я рано, читаю, занимаюсь кое-чем умственным, пока все спят и тишина не нарушена, потом опять читаю, но для препровождения времени больше, чем для занятий.

Несколько часов в день посвящено механическим трудам: столярничаю, шью или подобное что делаю. На казенную работу ходим через день. Наша обязанность смолоть муки десять фунтов на ручных мельницах. Для меня работа не тяжела. Летом начинаются у нас работы каждый день и утром и вечером: мы делаем дороги, починяем старые.

Сверх того, у нас общественный огород: на сто человек заготовить запас на зиму - немаловажный труд. 105 гряд каждый день полить занимает, по крайней мере, часов 5 в день. Осенью мы собираем овощи с гряд, квасим капусту, свеклу, укладываем картофель, репу, морковь и другие овощи для зимнего продовольствия, и таким образом невидимо настает октябрь, и зимние долгие ночи опять заставляют обращаться к трудам умственным».

К осени постройка большого острога была докончена, и в сентябре декабристов перевели в него. Он состоял из четырех больших камер, вмещавших каждая от 15 до 20 человек. В сентябре же были привезены из Благодатского рудника Нерчинского округа те восемь приговоренных к каторге, которые первыми были отправлены в Сибирь и попали на настоящие каторжные работы; между ними были Трубецкой и Волконский, с коими приехали и жены их, княгини Екатерина Ивановна Трубецкая и Мария Николаевна Волконская.

Затем начали прибывать из Европейской России остальные приговоренные на каторгу, но задержанные вследствие переполнения малых казематов. Они были привезены в последних месяцах 1827 года, за исключением последней партии, прибывшей только в 1828 г. Всего прибыло свыше 80 человек, и скоро большой каземат оказался переполненным; приходилось пользоваться и прежними, временными, малыми казематами.

В большом каземате началась та дружная общая жизнь декабристов, которая необыкновенно сблизила их между собою, хотя многие до ссылки не были даже знакомы. В частности, - Ивашев не знал ранее почти никого из членов «Северного общества» и «Общества соединенных славян». Заключенные составляли как бы одну семью. Это время многими потом вспоминалось с благодарностью, как время, по выражению Ив. Ив. Пущина, их юношеской поэмы.

Вскоре по переходе осужденных в большой каземат им разрешили, для упорядочения продовольственного дела, устроить артель, в распоряжение которой поступали казенные пайки и получавшиеся от родных в неограниченном количестве денежные и иные посылки. По словам Басаргина, артель так хорошо обеспечивала их материальную жизнь, что никто из них за все это время не нуждался и не чувствовал ни от кого зависимости. В числе лиц, вносивших крупные суммы в артель, значился Ивашев.

Свободное время посвящалось умственным занятиям, чтению привезенных с собою и присылавшихся родными книг, из которых образовалась порядочная библиотека, и взаимному обучению. По вечерам обладавшие специальными знаниями делились ими с товарищами, устраивая род лекций.

С течением времени при остроге были выстроены особые помещения - одно для мастерских и другое для музыкальных упражнений. Наладилась, таким образом, деятельная жизнь. Беспокоил лишь постоянный звон цепей, которые не были сняты по прибытии в тюрьму.

Ивашев не принадлежал к тем, которые сравнительно легко приспособились к своему новому положению. Он, по-видимому, плохо переносил шум, стоявший в общей камере, и когда в апреле 1828 г. последнему разряду осужденных (им было назначено 2 года, а в коронацию убавили еще год, но почему-то срок считался не с момента осуждения, 10 июля 1826 г., а со времени прибытия на каторгу) кончился срок и принадлежавшие к нему Кривцов, Аврамов, Чернышев, Лисовский, фон-Бриген, Ентальцев, Тизенгаузен, Лихарев, Загорецкий, Черкасов и Выгодовский были увезены, то Ивашев вместе с Мухановым и Завалишиным перешли по собственному желанию в один из освободившихся малых казематов. Им там было покойнее и удобнее. С разрешения начальства товарищи ходили к ним, а они посещали большой каземат; кроме того, виделись на общей работе почти каждый день.

Кстати, упомянутых выше первых выпущенных на поселение водворили в большинстве случаев в самых северных местностях Восточной и Западной Сибири, в таких медвежьих углах, как Пелым, Березов, Туруханск.

Может быть, на настроение Ивашева удручающим образом действовали письма горячо любимых им родителей, где постоянно громко звучала нота их невыразимого страдания от неизвестности за сына, а он ничего не в силах был сделать для их успокоения. И, по свидетельству Басаргина, он был угрюм и мрачен. Лишь после переселения в большой острог он сблизился с M.М. Нарышкиным, и через него ему удалось попросить его жену вступить в переписку с его родными. В октябре-то и написано первое письмо в Симбирск к Ивашевым, положившее конец их томлению.

Впрочем, Розен упоминает среди имеющихся в тюрьме поэтов и Ивашева, который написал несохранившуюся поэму «Стенька Разин», а Завалишин рассказывает, что Ивашев проявлял свои таланты в шуточно-сатирической форме; так в одном стихотворении он осмеял неудачный поход Дибича в Польшу в 1831 г.

Жизнь декабристов в Чите и позже в Петровском заводе сложилась сносно, главное, благодаря личности коменданта - генерала Станислава Романовича Лепарского. Удивительно, каким образом выбор Николая Павловича, всю жизнь не могшего забыть «ses amis du 14», как он называл декабристов, и питавшего к ним мстительную злобу, пал на этого в высшей степени гуманного и благородного человека. Все декабристы единодушны в своих отзывах о нем. Он не только не проявлял придирчивой строгости или грубости, не только формально относился к своим обязанностям, но, где и в чем только мог, старался сделать жизнь вверенных ему заключенных терпимой и оказывал всякие поблажки.

Интересен рассказ Басаргина об отношении к Лепарскому дам. По незнанию законов и оценивая какие-нибудь стеснительные для арестантов распоряжения с точки зрения простой человечности и справедливости, они не раз вступались за заключенных и, случалось, в пылу негодования говорили коменданту очень жесткие и колкие слова и называли его тюремщиком, прибавляя: «ни один порядочный человек не согласился бы принять эту должность, иначе как только с тем, чтобы, несмотря на последствия, облегчать сколько возможно участь нашу и тем заслужить уважение потомства».

В противном же случае заключенные будут смотреть на него, как на простого тюремщика, продавшегося за деньги... Такие слова не могли не иметь влияния на доброго старика. «Бога ради, не горячитесь,- сударыня, - отвечал бывало он на подобную выходку, - будьте благоразумны: я сделаю все, что зависит от меня... Вы же не захотите, чтобы меня разжаловали в солдаты за то, что я нарушу данные мне инструкции». - «Ну, что ж, станьте солдатом, генерал, - отвечали они, - но будьте честным человеком».

С своей стороны заключенные старались беспрекословно подчиняться всем распоряжениям свыше и просили лишь одного: вежливого с собой обращения, чего Лепарский строго требовал от своих подчиненных, сам подавая этому пример.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1829 год

1829 год в общем прошел для Ивашевых гораздо спокойнее предыдущего. Регулярные сообщения Нарышкиной, Волконской и Фонвизиной много способствовали успокоению родителей. О жизни Василия Петровича в этом году почти ничего неизвестно. Письма читинских дам за это время не сохранились: но крайней мере, в Ивашевском архиве их не имеется. Но по ответным письмам видно, что сообщалось, что он здоров, покоен (говорится о «calme complet») и терпеливо переносит свою участь.

Передаются просьбы его о книгах, которые с радостью исполняются, а в марте Вера Александровна выражает свое удивление, что сын просит прислать книги по медицине, так как ей известно, что область эта ему незнакома. «Je sais, que tu n'as aucune connaissance dans cette partie», но прибавляет, что очень довольна, если сын хочет ее изучить.

Такое желание В. П. указывает на серьезные занятия, которым предавались декабристы в Чите. А может быть, к этому побуждало его некрепкое здоровье. Но, вероятно, климат Читы оказал и на него хорошее влияние, а обильные присылки родных позволяли и питаться удовлетворительно.

Кроме писем Нарышкиной, которая аккуратно пишет каждые две недели, все более учащается переписка Лизы с княгиней Волконской. По-видимому, обе корреспондентки почувствовали симпатию друг к другу, а может быть, тут повлияли отзывы Василия Петровича о любимой сестре. Он, наверное, рассказывал о ней С. Г. Волконскому, с которым, судя по письмам, сблизился, а тот мог передавать эти рассказы жене.

В письме от 29 января Лиза пишет Волконской (перевод):

«Я должна принести Вам свои извинения, сударыня, за то, что так задержала ответ на ваше милое письмо... Вы совершенно правы, говоря, что мы ближе узнали друг друга, чем если бы годами встречались в обществе; там понадобилась бы особая симпатия, чтобы двое людей, одинаково думающих и чувствующих, угадали друг друга, между тем как нас связала судьба узами страдания, а ваши благодеяния и наша признательность еще скрепили их.

Я уверена, что если мы когда-либо свидимся, то отношения наши не изменятся, и Вы не лишите меня своего расположения, которое так радует меня в Ваших письмах.

Тысячу раз благодарю Вас за известия о дорогом моем брате. Слава богу, что его, всегда слабое здоровье теперь хорошо. Мне представляется, что этому не мало способствуют общество, заботливость и дружба Вашего супруга, к которому я питаю вечную признательность и которому прошу Вас передать мои приветы. Теперь я займусь приисканием хорошего фортепиано; я бы это давно уже сделала, если бы не опасалась затруднить Вас его присылкой».

В письме от 8 марта Лиза извиняется за свой слишком фамильярный тон, но она, «действительно знает и любит ее, как сестру, а когда так относишься к человеку, то трудно взвешивать каждое слово». В этом же письме упоминается о болезни Нарышкиной.

За время болезни Нарышкиной Ивашевым писала Фонвизина и раз Анненкова.

Письмо свое от 20 июля Лиза начинает более сердечным обращением: «Милая и дорогая Мария Николаевна», заменяя им прежнее официальное «сударыня». Извещая Волконскую о том, что у нее родился первый сын, маленький Базиль, которого она сама кормит и все время возится с ним, она выражает пожелание, чтобы и Мария Николаевна была утешена рождением маленького существа, приносящего с собой столько радости, прибавляя: «не знаю, приятно ли Вам такое мое пожелание, но я сужу по себе».

В предположении, что Волконская, может быть, ждет ребенка, она пишет: «в случае, если бы понадобилась для него кормилица, - напишите мне скорее, чтобы я могла во-время приехать. Я легко могу кормить двоих зараз, а Вы окажете мне истинное благодеяние; в самом деле, подумайте об этом, дорогая, и как можно скорее дайте мне ответ. Ведь это было бы такое счастье очутиться среди Вас, а Вы бы увидали, как я умею ходить за детьми и какую хорошую кормилицу Вы приобрели бы в моем лице.

Простите, что я так долго распространяюсь на такую тему, которую Вы можете считать фантазией, но если бы дело пошло всерьез, я не отрекусь от своих слов и буду этому очень рада. Книги для брата, о которых Вы пишете, я немедленно вышлю, так как, по счастью, они имеются в моей библиотеке. Продолжайте же, прошу Вас, сообщать мне известия о себе и, если Вам не трудно, о своих занятиях, препровождении времени, о всем, что касается Вас, в особенности, если Вы, наконец, соединились с Вашим супругом, которого я благодарю за память и сердечно приветствую.

Навсегда Вам признательная и преданная Лиза Языкова».

В своих ответных письмах от 6 сентября и 9 октября Лиза говорит, что Волконская очень подробно писала ей о настроении брата и его тревогах за сестру, в виду приближения ее родов.

Кроме того, 11 мая Волконская в письме к Лизе говорила ей, что Василий Петрович был очень огорчен - «peiné» - ее письмом. Лиза писала ему, что часто думает о том, как бы долгая разлука не повлияла на его дружбу к ней, и теперь извиняется перед братом. Причиной всему ее исключительная любовь к брату: она, как скупой, любит пересчитывать свои сокровища, боясь утратить хотя крупицу, а для нее отношения с братом являются неоцененным сокровищем.

Отец, по своей деятельной натуре неспособный сидеть без дела, весь год усиленно занят то тем, то другим, о чем всегда исправно и подробно извещает сына, причем его больше интересует не непосредственная выгода or какого-либо нововведения, но общая польза, которую могут извлечь его соседи и население из его примера.

В феврале он пишет Василию Петровичу:

«Прошедшею весной писал тебе, что я устроил новый механизм для обрабатывания крупичатой и пеклеванной муки, - производство оных так соделалось полезно, что многие желают иметь сей муки и начали о подобном устройстве сами помышлять, кажется, что она доставит некогда сбыт несбывавшимся большим хлебным запасам в России для чужих краев, чего все желают, только мы по сие время не вразумели и остались с кучами хлеба без денег»...

За войной он продолжает следить с неослабевающим интересом, и всякий успех наш его радует. 16 августа он пишет сыну: «Ты знаешь мою страсть к славе нашего оружия». Он сокрушается, что 62-летний возраст не позволяет ему снова вступить на военную службу и кровью заслужить милосердие царя: «Пустят ли ветерана со слабыми ногами?»

Кроме того, в душе старика Ивашева таилась надежда, что успешное окончание войны может послужить основанием для милостей осужденным или Удобным моментом для возбуждения ходатайства. 11 октября он пишет сыну: «Надежда в каждом несчастии, как дневное светило, то за облаком скрывается, то закатом земного шара, но никогда не потухает, а с утром является к нам с новым свежим блеском; так, в таком отношении и надежда имеет влияние на людей, горестью удрученных, - каждая благополучная весть для отечества возрождает новые упования, - пройдет без успеха, ожидаем другую, важнейшую, и сим живительным мгновением, как животворным газом, поддерживаются душевные чувства».

Между тем тоска матери опять усиливается, и ее страдальческие письма внушают тревогу сыну, который через г-жу Нарышкину просит родителей беречь свое здоровье, так необходимое для его существования.

Отчасти, чтобы переменой места отвлечь Веру Александровну от ее мрачных дум, Ивашевы решили в октябре с первым санным путем предпринять поездку в Петербург. Там воспитывалась их третья, несчастная глухонемая дочь, Мария, которую В. А. не видела со времени ее отдачи в институт для глухонемых.

Невысказанной в письмах, но чуть ли не главной целью являлась попытка осуществить заветное желание семьи добиться путем личного ходатайства разрешения на свидание или даже на постоянное соединение с сыном.

Но в 1829 году путешествие не состоялось и осуществилось лишь в конце января 1830 г.

* * *

В начале прошлого столетия жил в Петербурге француз Пьер-Рене Ле-Дантю (Pierre-Réné Le-Dantu), судьба которого, по семейному преданию, такова.

Родившись во Франции в 1753 г., он во время Великой французской революции жил в Париже и вел крупную торговлю с Антильскими колониями на островах Мартинике и Гвадалупе, перевозя на собственных кораблях европейские товары в колонии и колониальные в Европу. Вместе с тем он принимал участие и в политической жизни и, когда Наполеон стал входить в силу, подвергся преследованиям за свои республиканские убеждения. Он предпочел эмигрировать в Голландию, именно в Амстердам, где у него была недвижимая собственность и где он живал и раньше.

Когда французы в 1803 г. заняли Голландию, Ле-Дантю, и тут не чувствуя себя в безопасности, бежал в Россию, оставив для ликвидации торговли своего старшего сына Jean, который, впрочем, доверия отца не оправдал. Переселившись в Гвадалупу, он присвоил себе все отцовские корабли и колониальное дело, основал семью гвадалупских Ле-Дантю и порвал всякие связи с своими родными в России.

Вторая жена Pierre-Réné была француженка MarieCécile Wable, по первому мужу Varmot. Родилась она в 1773 г. в городе Руа в Пикардии. Получив недурное воспитание, она прониклась идеями и понятиями, господствовавшими во Франции в конце XVIII века, а революционное время закалило ее и выработало у нее энергию и твердость. От первого брака у нее была дочь Сидония, родившаяся в 1799 г., - впоследствии мать известного писателя Дмитрия Васильевича Григоровича.

В Россию Cécile Varmot, которую здесь стали звать Марией Петровной, хотя в своих письмах она подписывается Cécile, прибыла приблизительно в одно время с Пьером Ле-Дантю, так как первая их дочь Луиза родилась в Петербурге в декабре 1804 г. Жили они, как муж и жена, до 1810 г. без церковного венчания в виду каких-то затруднений, и семейство их все увеличивалось.

В 1806 г. родилась дочь Амели, 15 июня 1808 г. третья дочь Камилла, а в 1810 и 1813 г. сыновья Шарль и Евгений. Ле-Дантю занимался, вероятно, торговлею или жил на остатки своего прежнего состояния. С собой в Россию он привез свою ценную картинную галерею, которую распродавал по частям. По уверению Д.В. Григоровича, в коллекциях Эрмитажа и гр. Строгонова немало картин, особенно голландской школы, приобретенных от Ле-Дантю, а внук его Евгений Карлович Ле-Дантю имел случай видеть старые документы, между прочим, Мятлева, доказывавшие, что последний должен платить Пьеру Ле-Дантю за картины десятки тысяч рублей.

Настал 1812 г., и когда в Петербурге среди народа стало замечаться возбуждение против французов, Ле-Дантю сочли более благоразумным покинуть столицу. Доехав до Твери, они приобрели большую парусную лодку и спустились на ней по Волге до Симбирска, где и осели надолго.

Найти здесь подходящее занятие для шестидесятилетнего старика было нелегко, но деятельная Мария Петровна, как мы впредь будем называть г-жу Ле-Дантю, со свойственной ей энергией принялась за добывание средств на содержание своей многочисленной семьи, ибо скоро средств перестало хватать.

Она избрала себе педагогическую деятельность и, по некоторым сведениям, основала в Симбирске французский пансион для благородных девиц. Но посылать дочерей в пансион не было в нравах тогдашних богатых помещиков, которые по зимам обычно приезжали жить в Симбирск. Предпочиталось иметь у себя на дому наставницу или наставников, и потому Мария Петровна, вероятно, скоро перешла на должность гувернантки или учительницы в домах.

Многочисленная семья ее не являлась препятствием, ибо хороших французских гувернанток так ценили, что состоятельные помещичьи семьи, привыкшие призревать иногда многочисленных приживалок, не останавливались перед тем, чтобы вместе с гувернанткой взять и ее семью. Так впоследствии жил у Ивашевых, не неся никаких обязанностей, муж гувернантки г-жи де-Санси.

Ивашевы окончательно поселились в Симбирской губернии в 1817 г., так что только с этого времени могли установиться между ними и семьей Ле-Дантю те короткие отношения, которые мы встречаем впоследствии. Есть указание, что Мария Петровна была гувернанткой именно у Ивашевых. Такое заключение можно сделать из слов Ник. Ив. Тургенева . Тургенев был в родстве с Ивашевыми, его отец был двоюродным братом отца Ивашева, так что декабрист Ивашев был троюродным братом Ник. Ив. Тургенева. Последний, по-видимому, передавая сведения, полученные через брата, Александра Ивановича, пишет, что Камилла жила у Ивашевых. Это же могло быть только, если у Ивашевых жила ее мать.

О Марии Петровне, как гувернантке Ивашевых, упоминают гр. Соллогуб и Веневитинов.

Между тем в жизни семьи Ле-Дантю произошло одно событие, о котором нельзя не упомянуть. Пьер Ле-Дантю, несмотря на свой почтенный возраст, был по части супружеской верности не безупречен. Обнаружилось, что от какой-то его связи в 1817 г. родилась девочка, получившая имя Паулины. Мать ее умерла. Мария Петровна имела великодушие взять на себя попечение о новорожденной, но отношения к мужу были испорчены навсегда. Сам Ле-Дантю вскоре оставил Симбирск и вернулся в Петербург, взяв с собой сыновей, вероятно, по соглашению с женой. В Петербурге он прожил недолго и в 1822 г. умер.

Мария Петровна осталась одна в Симбирске с четырьмя дочерьми и Паулиной. Все заботы о них лежали на ней. В 1817 г. ее старшей первобрачной дочери Сидонии исполнилось 18 лет, и она могла уже быть ей помощницей. Но не позже 1821 г., а скорее в 1820 г., она вышла замуж за отставного гусарского майора Василия Ильича Григоровича. Он был родом с Украины, долгое время служил в кавалерии и вышел в отставку, по страсти к сельскому хозяйству, в 1822 г., но, вероятно, уже и раньше он состоял управляющим громадного имения графини Сологуб - Никольского, расположенного на реке Черемшане в Ставропольском уезде, тогда Симбирской губернии.

Известный писатель, автор «Тарантаса», гр. Вл. Ал. Соллогуб, которому в 1822 г. было лет 8-9, в своих воспоминаниях, в рассказе о жизни в Никольском в 1822 г., так описывает Григоровичей: «Наш управляющий Василий Ильич Григорович был, что называется, мастер своего дела... Василий Ильич был человек очень типический, своеобразный. Он был не велик ростом, сухопарый, крепко сложенный, гладко выбритый и подстриженный. Во всей его фигуре проглядывал отставной кавалерист. Здоровья он был изумительного и деятельности необыкновенной. Едва займется заря, уже он на коне скачет на работы, приказывает, распоряжается, журит.

Крестьяне его побаивались, но обращались к нему за советами по своему собственному хозяйству, что для крестьянского упрямого самолюбия являет высшую степень уважения. Живо помню, как вечером Василий Ильич в сером застегнутом по-военному сюртуке приходил в кабинет отца беседовать о хозяйстве. Говорил он отрывисто и дельно». Про его жену Соллогуб говорит: «Ростом Сидония Петровна была высокая, худая, отчего держалась немного сгорбленно, но лицо имела очень приятное и умное; мы ее, как и мужа ее, очень любили». Соллогуб упоминает и о ее сестре, тогда 14-летней, Камилле, приезжавшей к ней в гости.

Другие дочери Марии Петровны Ле-Дантю, хорошо ею воспитанные, выросши, пошли по примеру матери в гувернантки. Спрос на французских воспитательниц был среди симбирских помещиков велик, и они рано могли собственным заработком облегчить матери лежавшие на ней заботы. У них, таким образом, составилось большое знакомство. Лиза Ивашева была одних лет с Луизой Ле-Дантю, и между ними установились дружеские отношения. В 1826 г. Луиза писала Камилле, выразившей сожаление, что Лиза в своем горе о брате не имеет близких подруг:

«Я сохраню навсегда сочувственный интерес к Лизе. Это память дружбы, которая продолжалась бы, если бы свет ее не расстроил, а разница общественного положения не охладила бы. Я отошла, когда увидела ее окруженной видимостью продолжительного счастья», т. е., по-видимому, в 1824 г., когда Лизу Ивашеву выдавали замуж.

Как мы видели, в 1823 и 1824 году Василий Петрович Ивашев был в долговременном отпуску у своих в Симбирске и, следовательно, мог встретить там Камиллу. «L'aimable et brillant Basil» (блестящий и приветливый Базиль), как, вспоминая то время, называет его в одном из своих писем Амели Ле-Дантю, произвел глубокое впечатление на молоденькую Камиллу. Она со своей стороны тоже нравилась молодому Ивашеву. Граф Соллогуб в своих воспоминаниях, на основании слышанного, решается даже сказать, что Василий Петрович «влюбился» в Камиллу, но старики яко бы на этот брак не соглашались.

В конце 1824 г. М.П. Ле-Дантю с дочерями переселилась в Москву, где она и ее дочери продолжали свои прежние занятия. Летом 1825 г. даже семнадцатилетняя Камилла уже находилась в качестве гувернантки в Рязанской губернии при малолетних детях генеральши Е.В. Шишковой, которая предложила Камилле сопровождать их в Петербург, куда семья уезжала на зиму.

Во время декабрьских событий и в течение всего следствия и суда над декабристами, так глубоко взволновавших все тогдашнее общество, Камилла, следовательно, была в Петербурге. В числе причастных к тайному обществу привлекался и офицер Шишков, вероятно, родственник той семьи, где она жила. Но и без этого она, конечно, слышала разговоры на злобу дня и была осведомлена об участии в деле молодого Ивашева, так недавно пленившего ее сердце. Весьма вероятно, что она видалась и со стариком Ивашевым, весь 1826-ой год проведшим в Петербурге, и от него могла узнать разные подробности. По крайней мере она что-то сообщала об Ивашеве в письме к сестре, ибо в ответ Луиза пишет 11 августа 1826 г. (перевод):

«То, что ты мне говоришь о Базиле Ивашеве, разрывает мне сердце. Он и виновный интересовал меня, я не могла постичь этого непонятного смешения доброты и недобросовестности. Теперь он тысячу раз интереснее и тысячу раз достойнее сожаления, потому что именно его прекрасный и благородный характер вовлек его в несчастье».

Ко времени коронации, последовавшей 22 августа 1826 г., Камилла вернулась в Москву и затем более из нее не отлучалась. Мы не имеем сведений, долго ли еще она оставалась в доме Шишковых, с которыми у нее сохранились дружеские отношения, служила ли еще у кого-нибудь; вообще до 1830 г. о жизни ее и семьи почти ничего не знаем.

Известно только по письмам, что все эти годы настроение Камиллы было подавленное, она «не жила, а прозябала» и в 1828 г. даже серьезно заболела. Родные замечали ее апатию, безучастное отношение к жизни и к выздоровлению, но она и с ними уже не была по-прежнему откровенна. Сватавшихся к ней женихов она настойчиво отвергала, музыкой почти перестала заниматься. Мать и сестры не знали, чему приписать такую перемену и потерю ею прежней жизнерадостности.

Впрочем, старшая сестра Луиза догадывалась о причине меланхолии Камиллы. В одном из позднейших писем, именно от 30 ноября 1831 г., она говорит, что благодарит бога за осуществление мечты, долго тайно ее занимавшей, когда она наблюдала, как Камилла борется с чувством, «которое она считала скрытым от всех, но которое любящая сестра сумела угадать». Далее, вспоминая «те дни, когда ты (Камилла) находилась среди своей семьи печальная и слабая, я видела, как увядает твоя юность, и говорила себе, как далеко было средство против твоей тоски», она пишет, что теперь счастлива отсутствием сестры. Камилла тогда уже была в Сибири.

Как потом выяснилось, причиной было ее чувство к молодому Ивашеву. Заинтересовавшись им в юные годы, она понимала всю неосуществимость своих мечтаний в виду разницы общественного положения: ее, бедной гувернантки, и блестящего гвардейца, сына и наследника богатой и родовитой помещичьей семьи. Она тогда имела достаточно силы, чтобы отказаться от недостижимой мечты. Отъезд семьи Ле-Дантю из Симбирска, порвавший, как казалось, всякую связь с Ивашевыми, помог ей в этом отношении.

Но когда над Ивашевым стряслась беда, когда он превратился в бесправного каторжника, когда воображение рисовало ей любимого человека томящимся в далекой и страшной Сибири, чувство Камиллы вспыхнуло с новой силой и охватило ее всецело. Могло сыграть тут роль и то пламенное сочувствие к декабристам, которое тогда охватило все общество. В таком душевном состоянии Камилла встретилась с родными Ивашева, когда они в феврале 1830 г., по пути в Петербург, гостили в Москве и она воочию могла убедиться во всей глубине их отчаяния.

Как мы уже говорили, в бытность в Москве Вера Александровна случайно нашла в своем московском доме небольшой портрет сына, поразивший ее необычайным сходством. Между прочим, портрет был показан и Камилле и произвел на нее потрясающее впечатление. Об этом свидетельствует позднейшее письмо Кати Ивашевой, написанное после получения от Камиллы окончательного ее решения ехать в Сибирь (перевод):

«Помните ли Вы, дорогая Камилла, впечатление, которое произвел на Вас портрет Базиля? Оно не ускользнуло от меня. В сердце я была Вам за него очень признательна, но что я могла тогда Вам сказать? Я не могла подать Вам никакой надежды и опасалась поддержать чувство, которое не считала столь серьезным и глубоким, как Вы это доказали впоследствии».

Но при этом свидании, как мы увидим далее, кем-то из Ивашевых, вернее всего матерью, было брошено какое-то замечание, показавшее Камилле, что и Базиль раньше не был к ней равнодушен, чего она, по-видимому, не знала. И, может быть, это послужило последним толчком для ее решения.

Как раз в это время Камилле, служившей гувернанткой у Хвощинской (сестры канцлера Горчакова), был предложен Шишковым жених, мелкий помещик, служивший в Москве. В письме к старшей дочери Шишкова, полученном тою 2 марта 1830 г., Камилла изложила свое состояние, побудившее ее отказать жениху, очевидно, она также передала подруге о встрече с Ивашевыми и о своих стремлениях и колебаниях. Имеется ответное письмо Шишковой от 4 марта. Только теперь, узнав о чувстве Камиллы к молодому Ивашеву, Шишкова дружески упрекает ее за скрытность и высказывает свои мнения и советы (перевод):

«Я себе живо представляю, что происходит с Вами, я так знаю Вас и Вашу чувствительность... Если даже Вы надеетесь, что желания Ваши осуществятся, если Вам суждено испытать это счастье (и в то же время несчастье), Вы до решительного момента должны сохранить душевный покой... Если о н не изменился, если сможет решиться просить у Вас такой жертвы и если будет возможность все это устроить - я буду в числе тех, кто посоветует Вам сделать это. Я одобряю Ваше решение последовать в ссылку, чтобы получить счастье (единственное действительное счастье на земле)».

Следовательно, Камилла писала подруге, что для нее самой ехать за Ивашевым будет счастьем. Но Шишкову тревожат сомнения, хорошо ли обдумала Камилла предстоящие ей лишения, достанет ли у нее физических и моральных сил, и проскальзывает неуверенность, стоит ли о и такой огромной жертвы. Она задает Камилле целый ряд вопросов, упрекая ее, что она пишет слишком лаконично: «Я ничего не знаю о положении семьи и его в частности: где он теперь, что они там делают? Получаются ли о нем известия, долго ли идут письма? Кто из семьи был в Москве, кто говорил о нем с Вами и в каких выражениях?»

Предполагая, что неосторожные слова его родных могли возродить в душе Камиллы несбыточные надежды, она указывает ей, как вернуть душевное спокойствие, советует усиленно заниматься и не читать романов, которые в ее состоянии «сущий яд».

Это дружеское, заботливое письмо было получено Камиллою во время серьезной и тяжелой болезни, которой разрешилось ее мучительное и напряженное состояние. Она хворала уже с 1 марта, а 6-го слегла в постель. С.М. Хвощинская, у которой она з это время жила, относилась к ней очень участливо, а старшая ее сестра Луиза даже отказалась от места и переехала к Хвощинским ходить за больной.

Ей первой открыла Камилла, наконец, причину своего состояния, а на другой день сделала то же признание и матери, следствием чего и было то нижеприводимое письмо к В.А. Ивашевой, которое сыграло такую громадную роль в судьбе Василия Петровича. Мария Петровна Ле-Дантю, не зная петербургского адреса Ивашевых, написала своей приятельнице г-же де-Санси, гувернантке младших Ивашевых. Вот это письмо, помеченное 30 марта, почти полностью (перевод):

«Я бы написала Вам, драгоценный друг, сейчас же после отъезда генеральши в Петербург, если бы до сегодняшнего дня я не дрожала за жизнь Камиллы; теперь она еще на краю могилы, и я предчувствую, что смогу спасти ее жизнь, лишь согласившись на разлуку с ней.

Ее тайну я узнала лишь после отъезда генеральши. Эта несчастная молодая девушка любит Базиля, ему принадлежали ее первые грезы, бессознательно для нее самой, но тогда его положение, его богатство не допускало даже мысли о том, чтобы когда-либо стать его женой, а чувство ее лишь служило ей мерилом для сравнения, почему она и отказывалась от представлявшихся ей партий.

К несчастью, она оказалась в Петербурге 14 декабря, следила за всеми событиями и, думая, что ею руководит лишь жалость, позволила себе увлечься страстью, о которой я, наконец, узнала. Со времени возвращения из Петербурга она побледнела, стала грустной, замкнутой и меланхоличной и не хотела ничего отвечать спрашивавшей ее неоднократно Луизе. Во время своей болезни два года тому назад, казалось, она боролась между нежностью к нам и желанием прекратить жизнь, сулившую ей лишь горе. Ее здоровая натура и наши заботы победили. С тех пор она прозябала.

Прибытие интересовавшей ее семьи, единственного предмета ее дум, вид его портрета так подействовали на нее, что она опять занемогла. Болезнь началась нервной лихорадкой и бессонницей. Она призналась мне, что бралась за Евангелие, чтобы прогнать всегда стоявший перед ее глазами образ, но не могла читать, так как первым словом стояло его имя. Я была у нее, и она сказала, покрывая поцелуями мои руки: «Дорогая мама, одна француженка поехала за товарищем несчастного Базиля, позволили ли бы Вы мне поехать разделить участь того, кого Я давно думала, что люблю лишь, как брата, и которому, не сделай его обстоятельства таким несчастным, принадлежала бы лишь часть моей симпатии?

Скажите, дорогая мама, согласились ли бы Вы расстаться с дочерью, если бы это могло облегчить участь Базиля?» (Накануне она открылась Луизе, которая мне это передала). -

«Дорогой дружок, - сказала я, - если бы я знала, что верну тебе здоровье, покой, что доставлю хоть немного счастья двум существам, столь этого достойным, я бы не колебалась, но, дорогая Камилла, тот, кого ты любишь, не знает об этом, ты думаешь о нем, а он не желает твоего присутствия, и если бы даже его тронуло твое предложение, он по своей деликатности отказался бы связать свою судьбу с твоей.

Зачем ты так долго все скрывала от меня?» - «Благоразумие подсказывает Вам то же, что и мне, и это меня удерживало. Я, впрочем, сумею победить свое нелепое желание, не будем более говорить о нем, но я откажу протеже г-на Шишкова, я не могу выйти замуж». (Г. Шишков сватал ее за одного молодого человека, имеющего 100 душ крестьян и служащего где-то).

После ее признания я с ней больше об этом не говорила, тем более, что болезнь ее приняла такой опасный поворот, что без стараний г-на Мандилени она бы погибла, да и теперь, хотя ей и лучше, она все еще не вне опасности.

Но я не надеюсь на ее выздоровление теперь, когда я знаю ее тайну: тоска сделает то, чего не сделала болезнь.

Если забота и нежность моей дочери могут хоть сколько-нибудь утешить несчастного юношу, мое сердце будет радоваться сквозь слезы разлуки. Какая мать не предпочтет расстаться с дочерью, чем видеть, как она тает на ее глазах?

Будьте добры, сообщите генеральше о состоянии Камиллы, о ее чувствах. Я ей предлагаю дочь с благородной, чистой и любящей душой. Я сумела бы даже от лучшего друга скрыть тайну дочери, если бы можно было заподозрить, что я добиваюсь положения или богатства. Но она хочет лишь разделить его оковы, утереть его слезы, и я, не краснея за дочерние чувства, могла бы говорить о них нежнейшей из матерей, знай я о них раньше. Однако я буду молчать, пока не получу Вашего ответа, или пока генеральша не вернется в Москву.

Если у семьи есть свои планы, или у молодого человека имеется какая-нибудь склонность, пусть все это останется навсегда похороненным между названными личностями.

Луиза останется с сестрой впредь до ее выздоровления, которое затянется, по словам доктора, - ему известно, что главная причина болезни морального характера, так как мне пришлось ответить положительно на его вопросы. Я должна была ехать в мае к Сидонии и провести с ней лето, теперь не знаю, что буду делать. Если Камилле придется молчать и страдать, я не смогу ее покинуть»...

Письмо это сохранилось в копии, сделанной рукой Екатерины Ивашевой, которая, посылая его брату, делает приписку: «Вот, дорогой друг, копия письма г-жи Ле-Дантю; очень Хотелось бы знать, какое оно сделает на тебя впечатление. Да хранит тебя бог, братец».

Письмо г-жи Ле-Дантю было переслано в Петербург к Вере Александровне и, конечно, произвело на стариков огромное впечатление. Петр Никифорович в позднейшем письме говорит о «предложении, нас утешительно изумившем». Испросив немедленно разрешение начальства, они препроводили сыну письмо Марии Петровны в копии (вероятно, той самой, с припиской Кати) с просьбой дать скорее ответ, а сами ответили г-же Ле-Дантю следующими письмами от 6 мая (перевод):

«Мы прочли много раз и перечитываем еще, сударыня, Ваше дружеское письмо со всем горячим интересом, какое оно должно было вызвать в измученных страданиями родительских сердцах. Вы, конечно, поймете, что мы добросовестно взвесили каждое слово письма, написанного дрожащей рукой матери, преисполненной нежности, заботы и тревог за столь дорогую и столь достойную дочь.

Да, сударыня, мы проникли в самую интимную глубину Вашей материнской души и мы разделяем все Ваши душевные переживания, примите же наше Уверение, что великодушная и примерная самоотверженность Вашей дочери, ее добровольное отречение от более счастливого жребия внушает нам восхищение, а ее характер возбуждает наше глубокое уважение.

Велика благость господня. В то время, как на глазах всего мира протекает горестная судьба несчастного нашего сына, когда участь его решена на всю жизнь, и мы тоже всю жизнь обречены страдать в жестокой разлуке, создатель мира неожиданно посылает нам свою милость. В чистую душу одного из лучших своих творений вдохнул он высокое чувство и ниспосылает несчастному облегчение страданий, вознаграждение за потерю всего ему дорогого, посылает ему такую прекрасную подругу, с такой чистой привязанностью к нашему дорогому Базилю. Повторяю, сударыня, велик господь, возблагодарим же его вместе за его благость - вот наши чувства и наше решение.

Получив Ваше письмо, мы сочли долгом сообщить о нем начальству, от которого получили разрешение написать Базилю и узнать его собственное решение, что нами и сделано.

Зная всю деликатность его души, уверен, что он всего себя посвятить счастью того существа, которое станет теперь предметом его обожания и поклонения; может быть, первым его впечатлением будет боязнь тяжелого будущего для дорогой Камиллы, но у меня есть основание надеяться, что посланная ему копия Вашего письма и наши доводы успокоят его опасения и, даст бог, через два месяца мы будем иметь его ответ, копию которого я Вам немедленно пришлю.

Обнимите за меня Вашу несравненную Камиллу и посоветуйте ей стараться восстановить свое драгоценное для всех нас здоровье и примите уверение в нашем полном уважении, почтении и глубокой преданности, с которыми имею часть пребыть покорным слугой Вашим. Ивашев».

Вера Александровна приписывает к письму мужа: «Не буду говорить о впечатлении, сделанном на меня Вашим письмом. С какой благодарностью за ту жертву, которую Вы приносите, расставаясь со своим ребенком, принимаю я Ваше предложение и как ценю дарование мне такой дочери, как прелестная Камилла! Вы вполне правы, сударыня, что не краснеете за ее чувства, - они так велики, так чисты! Облегчить участь несчастного может лишь высокая и отмеченная провидением душа; смею Вас уверить, что такое мое мнение разделяют все те, кому мне пришлось это рассказать.

Вы знаете, что я не могла без специального разрешения уведомить моего несчастного Базиля о самоотверженном решении Камиллы и ее достойной матери и получить его согласие на то, чтобы уменьшить свои страдания, деля их с преданным ему ангельским существом. Я его знаю, знаю его сердце, он сумеет оценить такой поступок, но я опасаюсь его деликатности и потому просила его несколько отложить ее и следовать влечению сердца, которое, сколько я знаю, склонялось любить Камиллу. Вы знаете, что он ничего не скрывал от меня, самые тайные его чувства были мне известны, и потому могу Вас уверить, что сердца их бились согласно; мы об этом еще поговорим при свидании. Пока целую Вас с Вашей прелестной дочерью, которой не пишу особо, боясь взволновать ее при ее болезни»...

Самому Василию Петровичу мать и отец написали письма; из них первое особенно поражает своей сдержанностью и несколько сухим, деловым тоном, совсем необычным для Веры Александровны, письма которой всегда полны религиозных излияний, тонко старики боялись оказать какое-либо давление на сына (перевод):

Петербург, 1 мая 1830 г.

«Прошу всемогущего ниспослать тебе свое благословение и здоровье, дорогой и любимый Базиль. На этот раз я буду говорить с тобой на тему, которая, наверно, очень удивит тебя. Если предложение, которое я собираюсь тебе сделать, может до некоторой степени скрасить твое существование, я возблагодарю моего Спасителя за то, что он тебе его ниспослал, и сочту себя счастливой, если своим согласием облегчу твои страдания. Посылаю тебе копию письма г-жи Ле-Дантю к г-же Санси (гувернантка младших Ивашевых), от которой я получила подлинное.

Если ты согласен, уведоми меня, и мы сделаем все возможное, чтобы устроить это дело. Не тревожься за будущность твоей жены, предоставь это нам. Наша нежность к тебе, наша благодарность к той, которая, в силу привязанности к тебе, отказывается от света, забывает о себе, чтобы соединиться с тобой и страдать с тобой, заслуживает всеконечно, чтобы мы приложили все усилия сделать ее настолько счастливой, насколько это в нашей власти. Такая любовь, как ее, не может быть без высокой добродетели.

Я верю, что это милосердный бог, хранящий тебя, посылает тебе такое сокровище в твоей несчастной участи. Не отказывайся же от этого в силу чрезмерной деликатности. Я знаю, что она тебе нравилась, но не думай, что Камилла такая же, как прежде, она очень подурнела от горя. Но вспомни, что причиною этому ты. Я знаю твое сердце и что потеря свежести должна внушить тебе чувство благодарности. Ты можешь легко себе представить, как я люблю ее. Ты знаешь, как я сильно чувствую, как могу ценить добро и болеть от зла. Значит, можешь представить себе, что я сделаю все, чтобы облегчить ее участь и доказать ей мою признательность. Буду ждать твоего ответа с живейшим нетерпением.

Скажи мне откровенно, может ли она способствовать смягчению твоей доли. Я знаю все возражения, которые ты можешь мне сделать по твоей деликатности; отбрось их, потому что действительно любящего человека может задеть лишь равнодушие; жертвы, самоотречение - все, при взаимности, составляют лишь счастье для нее. Вот, милый друг, что я могу тебе сказать. Обдумай и дай мне свой ответ. Нежно обнимаю тебя и благословляю. Дай, милосердный боже, облегчение в твоей жизни.

Прощай. Всегда твой верный друг и мать В. Ивашева».

«Письмо твоей матери, мой друг, тебе даст, конечно, нового рода размышления, в особенности неожиданное предложение, которое, с дозволения Александра Христофоровича Бенкендорфа, к тебе препровождается, и требование от тебя решения также позволяется, по поводу чего мы и будем ожидать от тебя ответа, как руководства к последующим нашим просьбам о дозволении и отправлении.

Я прошу тебя быть совершенно уверенным, что самоотверженность любезной во всех отношениях девицы делает ее в наших глазах неоцененною и уважительною; следственно, от собственного твоего благоразумия и по собственным чувствам ты можешь, мой друг, располагать нашим ходатайством и приспособлениями, с дозволения высочайшего. В сей милости великого нашего монарха мы сомневаться не можем. Слава богу, все мы здесь и в Симбирске наши здоровы, молю бога о твоем здоровья и возможном спокойствии. Будем ждать твоего ответа. Отец и друг твой Ивашев».

Но еще раньше этих прямых сообщений Лиза Языкова, остававшаяся одна из семьи в Симбирске и потому, наверно, посвященная г-жею де-Санси в тайну полученного ею от М.П. Ле-Дантю письма, живо чувствуя всю щекотливость положения молоденькой Камиллы и не смея писать брату прямо до решения родителей, задала ему вопрос в шутливой форме.

Перебирая старые бумаги, она нашла шуточное стихотворение, когда-то в далекие счастливые годы посвященное ему, и не может удержаться, чтобы не послать его ему (перевод):

Сменять решил свободу
Я к радости друзей
И жизнь холостую
На жребий мужей.
Нет, не шучу, нет, не шучу -
Холостяком быть не хочу.

Свой выбор я уж сделал,
Гадают пусть другие,
Для беленькой брюнетки,
Смазливенькой лицом.
Нет, не шучу, нет, не шучу -
Холостяком быть не хочу.

Но вот еще другая,
Красавица девица,
Что Ирис, белокура,
Что внешний цвет, свежа.
Нет, не шучу, нет, не шучу -
Холостяком быть не хочу.

Имеется и третья:
Чудовище хромое
Со впалыми глазами,
Как смерть бледна она.
О, нет, нет, нет: ее боюсь -
Холостяком я остаюсь.

«Думаю, что ты помнишь, - продолжает Лиза, - кто изображен в первых двух куплетах: первая из них давно уже замужем, а вторая «la blonde Iris» все так же мила и добра. Дорогой брат, мне пришло в голову, что если бы эта особа питала к тебе безграничную привязанность и единственным счастьем считала бы быть с тобой, делить твои несчастья, что бы ты на это сказал, какое бы впечатление это произвело на тебя? Мне бы очень хотелось знать, что ты думаешь об этом, не можешь ли ты сообщить это Волконскому для передачи его супруге.

Ты сделаешь мне большое удовольствие; прошу тебя, милый брат, не откажи мне: я отсюда вижу твою снисходительную улыбку и как ты говоришь: «Но Лиза с ума сошла!» Брани меня сколько хочешь, но исполни мою просьбу, я знаю, что ты не умеешь мне отказывать, и рассчитываю на это. Теперь рассчитаю, когда смогу получить твой ответ. Мое письмо ты получишь, положим, через два месяца, т. е. 12 июля, письмо Волконской дойдет до меня через два с половиной месяца, значит, 1-е сентября будет для меня интересным днем».

Конечно, ясно, что Лиза свой вопрос задала не спроста, а если прибавить, что приведенные строки странно не гармонируют со всем письмом (даже бумага и почерк другие), очень унылым по настроению и к тому же уже вполне законченным и готовым к отправке, то получается впечатление, что Лиза кончала свое письмо, когда внезапно узнала о предложении М.П. Ле-Дантю и, взволнованная неожиданной новостью и возможностью перемены в судьбе брата, придумала этот способ узнать его отношение к Камилле.

Так как на это письмо Лизы нет ответа и каких-либо намеков в дальнейшей переписке, между тем оно, конечно, дошло до Василия Петровича, ибо имеется в моем архиве, то надо думать, что оно пришло уже позже писем родителей с предложением Камиллы, иначе Василий Петрович был бы уже несколько подготовлен к событию, которое, как мы увидим из «Записок» Басаргина, поразило его, как громом. Самоотверженная любовь когда-то очень нравившейся ему Камиллы должна была его глубоко тронуть, перед ним открывалась возможность счастья, а письмо родителей указывало, что они видят в браке с Камиллой счастье и для себя.