ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1840 год

Этот год был ужасным для несчастного Ивашева: читая его письма, мы присутствуем при агонии разбитого существования; смерть жены унесла все радости, всякую надежду не только на счастье, но даже на душевный покой.

Послав Зиновьеву письмо, В. П. затем пишет зятьям своим Ермолову и Хованскому, тоже с целью подготовить сестер Катю и Сашу к тяжелому известию, В этом письме есть трогательные строки, рисующие любовь В. П. к покойной жене, невыносимую скорбь ее утраты и сознание обязанностей, лежащих на нем по отношению к детям: «Не стало моей Камиллы, обожаемой, нежной, милой моей Камиллы... Не ропщу, боже мой, но тяжел мой крест... О, тяжел, боже мой... Собираюсь с духом, чтобы передать вам, милые братья и сестры, несколько подробностей, но каждая минута этого происшествия, от первой до последней, душит грудь, теснит голову».

Рассказав о болезни Камиллы, он продолжает: «Бедный я, о, бедный, в правду... о, как она меня любила... и нет ее со мной, моего дорогого, верного друга... но восемь лет беспрерывного единодушия в любви - любви, какой доказательство мне одному дано испытать - не переполнилась ли мера счастья, дозволенная человеку на земле?..

Не ропщу, боже мой. Да будет твоя воля, но тяжел крест... Дай мне сил его нести. И я должен его нести, потому что я не один на земле. Дети, бедные дети, которые не знают всей важности их потери и за которых чувствую всю полноту их несчастья... На меня возложены великие обязанности: прошу у бога твердости заглушать горесть деятельным попечением об оставшихся дорогих существах, порученных мне незабвенным другом... чья душа умела вливаться в молодые души детей своих»...

Он с теплой благодарностью говорит о том, как их верные друзья, Басаргины, Анненковы и Пущин, окружали их своими заботами и отдавали им все свое время. Басаргин взял на себя все тяжелые обязанности первых дней их горя и, несмотря на то, что сам был нездоров, забывал о своем нездоровье, чтобы заботиться о них: «Они не оставляли нас ни минуты». Он сожалеет, что никто из детей не похож на мать лицом.

Передает трогательный разговор свой с маленькой Маней (старшая дочка Ивашевых) на другой день смерти Камиллы. «Papa, какова маменька? Что делает?» - «Спит, мой друг». - «А скоро проснется?» - «Долго будет почивать». - «До вечера? и завтра?.. Когда же к ней пойду? Когда увижу?» - «Будешь умница, мой друг, и увидишь». - «А долго не увижу?... Папенька, я умна, я не плачу, а посмотри: слезы так и текут. Так... а я не плачу». И крупные слезы катились одна за другой из ее глазок... Бедный ребенок!»

Он прибавляет далее: «Вся ее жизнь была в ее детях и не только в ее собственных детях, она никогда не пропускала ни одного чужого ребенка без ласки и улыбки».

Прислуга Ивашевых Марфа Ямщикова в письме к своим родным говорит, что все оплакивают покойную праведницу, и далее: «Все здоровы, деточки веселы, но, кроме них, все в доме уныло... Мы не видим, чтобы отец и бабушка их проливали много слез. Они скрывают друг от друга все, что есть тяжелого на сердце»... О Камилле Марфа выражается так: «она - радость наша. Наше утешение»...

Мария Николаевна Волконская, отвечая Василию Петровичу на его сообщение о кончине Камиллы, пишет: «Если были у меня приятные, радостные минуты d течение нашего заключения в Петровске, то почти всеми этими минутами я обязана ей!» И Василий Петрович и г-жа Ле-Дантю искали утешения в религии. В. П. пишет Лизе в одном из писем, что старается и будет стараться быть до конца мужественным.

О Марии Петровне он отзывается с умилением: «Твердость, мужество и покорность судьбе не покидают ее». Она действует, как обещала умирающей дочери, сложившей руки ее и Василия Петровича: «нашу любовь к тебе мы соединим на твоих детях». Рассказывает, как они оба поддерживают друг друга: «Остаюсь ли я слишком долго один - матушка спешит ко мне: если я думаю, что она предалась воспоминаниям, я иду ее отвлечь».

В начале марта Ивашев с семьей перебрался в свой новый дом, который строился им с такими стараниями и про который он теперь говорит: «вот еще работа, не достигшая своей цели». В новом доме поселился с Ивашевым и Пущин, которого это избавляло от скучных домашних забот; но, вероятно, Ив. Ив. имел в виду своим присутствием поддержать бодрость измученного горем своего товарища. По поводу этого переселения друзья заспорили - Ивашев предлагал Пущину пользоваться и квартирой и содержанием бесплатно, на что Пущин не соглашался; практичный Басаргин уладил дело, определив годовую плату за содержание Пущина в 500 руб.

Ивашев рассказывает сестрам о своем житье-бытье: «К утреннему завтраку все собираются. Матушка уже успела побывать в огороде и в саду. Маня громко читает свою молитву, начинающуюся, как и раньше, словами: «помилуй, господи, папеньку, маменьку» и т. д. Затем она с ним поднимается наверх брать свой урок чтения; по-французски она читает с бабушкой. Кроме того, он занимается музыкой с завещанной ему Камиллой ученицей - Олей Анненковой. Остальное время до полудня Ивашев читает, считает или пишет. Читает он книги по естествознанию и физике, занимается живописью.

Раз в неделю приходят к обеду Басаргин и Анненковы. По воскресеньям собираются у Анненковых. Видятся друзья и в другие дни, но остается довольно времени для домашних занятий. Он выходит редко, матушка еще реже, но она в постоянном движении в доме и в саду. Маня доставляет много радостей. Матушка много трудится в цветнике и огороде. Ивашев иногда помогает: «так, сегодня он засадил целый парник дынями». По вечерам они садятся играть в преферанс с Басаргиным или Пущиным, когда же они одни, то Ивашев читает.

Ивашев грустит, что Манечке уже не от кого перенимать грациозные манеры, но некоторыми движениями она напоминает мать.

Про Басаргиных он пишет Лизе, что они с женой составляют «счастливейшую чету»; домашний быт их протекает в полном порядке, видно, что хозяйство с небольшими средствами ведет мудрая голова, в доме царит порядок и безмятежный покой. Басаргины потеряли ребенка, родившегося преждевременно и хилого, и Ивашеву кажется, что здоровье молодой женщины не вполне восстановилось.

Одно время Ивашев вернулся было к давнему проекту проситься на Кавказ. В письме к Ермолову, подписанному условным именем, «Unt. Schmidt», он благодарит его и сестру за их нежное сочувствие своему горю. Он бы хотел возобновить попытку, сделанную два года тому назад отцом, получить разрешение на перевод в кавказские войска. Это диктуется интересами его маленькой семейки, будущим детей, и доставило бы некоторую радость несчастной матери.

«Жертва за жертву», пишет он, из чего можно заключить, что особенного желания тянуть лямку нижнего чина у него не было, но личная жизнь его была так бесповоротно разбита, что он склонен был сделать, что угодно, раз от этого выигрывали бы дети или теща. Он думает ликвидировать туринское хозяйство и отослать домой лошадей и экипажи. В дальнейшей переписке нет указаний на то, было ли возбуждено это ходатайство, или мысль о нем почему-либо была оставлена.

Но при всем старании сохранить твердость духа Ивашев признается, что подчас ослабевает: «je ne cacherais pas cependant, que l'homme faiblit parfois», пишет он. «Душа иногда, может быть слишком часто, страдает, но может ли это быть иначе?» Он отмечает огромное влияние на себя покойной жены: «Без нее, без руководительницы души моей, боже мой, как много мне недостает. Сколько добрых желаний порождал один взгляд ее, сколько вздорных, пустых мыслей о и угашал, как нужно мне было ее одобрение, как легко мне было жить при ней».

В августе Ивашев, сообщая, что в Туринске уже становится холодно, пишет о себе: «Холод около и внутри меня. Последний хуже - холод одиночества. Жизнь моя вдвоем была так хороша, так счастлива... Что же делать?» Он признается, что часто уносится мыслью в прошлое, навсегда утраченное.

«Едва я остаюсь один, как всегда живая мечта овладевает моей душой, я оживляю в памяти ту, кто составлял половину моей жизни, ей хотел бы я поведать, с ней разделить бремя тяготящего меня горя, и, вспоминая, что ее уже нет, что она не может разделить и смягчить мое горе, я обрываю мечты и бегу из своего одиночества». В другом месте он так говорит о своем душевном состоянии: «Не то, чтоб я ослаб, не то, чтоб очень постарел, но рассеяннее стал прежнего и так вял, беспамятен, так легко задумываюсь, так тяжело мне навести мысли к делу, что стыжу и понукаю себя по десяти раз в день».

Но, конечно, «бывают часы, оживляемые улыбкою, разговорами, отрадными душе, есть и часы вздорной светскости». Много смешит своими забавными выходками маленькая Верочка. А раз, получив особенно приятные известия от Лизы и Амели, он за руку взял Манечку, довел молча до залы и предложил всем в честь ее проскакать по зале на одной ножке. «Мы с ней пустились взапуски. Слышу: кто-то еще скачет... то была матушка»...

С приближением годовщины болезни и кончины Камиллы письма Ивашева становятся еще грустнее. «Воспоминания о том, что было год назад, роем теснятся, волнуют всю внутренность», пишет он 18 декабря.

26 декабря он пишет Лизе и Амели свое последнее письмо в очень грустном тоне. Он говорит: «Простите мне мои невеселые приветствия, но вы не могли ждать от меня иного в то время, как в памяти моей изображается все то, что день в день происходило в прошедшем году. Я не решался долго писать вам с нынешней почтой... но пусть вы будете, по крайней мере, спокойны насчет матушкина и моего здоровья», а через два дня, 28 декабря, он скоропостижно скончался от апоплексического удара, и годовщина смерти Камиллы стала днем его похорон.

В длинном письме к Лизе Языковой Басаргин подробно описал жизнь Ивашева в течение последнего тяжелого 1840 года и его кончину. Письмо это так характерно для личности самого Басаргина, что я привожу его почти целиком:

4 апреля 1841 года.

«Исполняю Ваше желание, почтенная и добрая Елизавета Петровна, и хотя мне тяжело будет говорить с Вами о бедном нашем друге, которого потеря так для меня чувствительна, но зная, сколь драгоценно должно быть для Вас всякое об нем воспоминание, я пересилю себя и постараюсь собрать мои мысли, чтобы рассказать Вам с некоторою подробностью последний год его страдальческой жизни.

Может быть, я бы даже не решился так скоро выполнить Вашего требования, чтобы не растравить слишком еще свежую рану сердца Вашего, но я уверен, что письмо мое, как ни грустно Вам будет его читать, убедит Вас, что кончина доброго друга нашего - собственно для него - была явным милосердием всевышнего и что одни только обязанности и любовь к детям не позволяли ему желать разрешения от земных уз.

Эти обязанности смертью своей он передал тем, для которых память его останется навсегда драгоценною, и мы, по возможности исполняя их, будем утешаться мыслью, что благое провидение, отозвав его в лучший мир и соединив с теми, которые были для него так дороги, избавило его от тяжкого бремени и даровало покой, которого он не мог уже ожидать на этом свете.

С другой стороны, хотя существование его было недолговременно и хотя много испытаний он должен был перенести в продолжение своей жизни, но девять лет он наслаждался завидным счастьем и постоянно видел самые убедительные доказательства беспредельной любви всего своего семейства. Много ли смертных могут похвалиться таким уделом? Повторяю еще, что жалеть его самого было бы несправедливым ропотом, и если мысль о его потере волнует наше сердце, то это единственно по врожденному в человеке чувству эгоизма, заставляющего нас скорбеть о тех утешениях, которых мы лишились с его кончиною.

Со смертью К. П. исчезла для брата Вашего всякая надежда быть когда-либо счастливым в этом мире. Удар был слишком для него силен. Год, проведенный им во вдовстве, был для него годом самого тяжелого испытания. Никакие занятия, ни ласки детей, ни попечения и любовь почтенной ее матушки, ни дружба товарищей - ничто не заживляло его раны. Он старался сосредоточить в самом себе горесть свою, редко при других предавался ей, но душевная борьба была слишком заметна и проявлялась в каждом его действии.

При получении писем от своих сестриц, известий от Вас, добрая Елизавета Петровна, он на минуту оживлялся, переносился мыслью в прошедшее, радовался, если видел из них, что здоровье Ваше поправлялось, и потом снова предавался какой-то апатии, которая приводила в отчаяние окружающих его. Самый даже образ жизни его изменился. Он перестал выходить из дому и проводил часто целые часы в бездействии, сидя с трубкою перед столом и не замечая даже тех, которые приходили к нему. Как часто случалось, что, вошедши в его комнату, я целую минуту стоял перед ним незамеченным и должен был выводить его из этого положения прямым вопросом.

Летом мы с Пущиным иногда брали его с собою прогуливаться, но, пройдя несколько шагов, он прибегал к обыкновенной своей отговорке - боли в ноге - и возвращался домой. Бедная Мария Петровна думала развлечь его иногда занятиями в саду, и он по врожденной своей уступчивости исполнял ее желание, но делал все нехотя, без всякого внимания и спешил удалиться в свою комнату. Единственная прогулка, от которой он никогда не отказывался - на могилу покойницы, - усиливала только его грустное расположение, и мы, сколько было возможно, отклоняли его от этого. Вот положение, в котором находился братец Ваш в течение последнего года своей жизни.

Существование его было одно только продолжительное страдание. Я с своей стороны надеялся, что время притупит наконец эту постоянную горесть и обратит его мысли на предметы, более для него утешительные, и, признаюсь, с нетерпением ожидал окончания годовщины. Но надежды мои не сбылись. Бедный друг мой изнемог под тяжестью своего бремени, - силы физические, расстроенные и сидячим образом жизни и постоянною борьбою с душевною скорбью, должны были уступить ей.

Приступаю к последним дням его жизни. Но прежде прошу Вас, любезная Елизавета Петровна, - даже требую именем той дружбы, которую питал ко мне Ваш покойный брат и которая дает мне право считать Вас одною из самых близких для меня особ, - отложить чтение моего письма до тех пор, пока силы Ваши Вам это позволят. Я не прощу себе никогда моей готовности выполнить желание Ваше, если узнаю, что она была причиною к новому потрясению Вашего здоровья, без того уже слишком расстроенного, между тем как Вы теперь более, нежели когда-нибудь, необходимы для семейства Вашего братца. Я уверен, что Вы исполните мою просьбу и не допустите совесть мою прибегать к позднему раскаянию.

Наступил праздник Рождества Христова. Это время было самое горестное для нашего друга, - каждый день, каждый час напоминал ему несчастный ход болезни К. П., живо сохранившийся в его памяти. С самого 18 декабря, т. е. того дня, в который год перед тем она занемогла, Василий Петрович сделался еще мрачнее. Припоминая каждую минуту болезни доброй жены своей, он не мог уже преодолевать себя, чтобы не говорить о том с теми, которые были к нему близки, и всякий раз, когда поутру я приезжал к нему, разговор наш, как ни старался я обратить его на другие предметы, кончался обыкновенно грустным воспоминанием прошедшего.

В это время бессонница, на которую он и прежде жаловался, усилилась, и его домашние часто говорили мне, что, просыпаясь вскоре после полуночи, он проводил остальное время до утра, сидя перед столом с трубкою без всякого занятия. Все это было естественным следствием его сильной скорби, и помочь этому было невозможно. С каким нетерпением ждали мы, чтобы грустные дни эти наконец прошли. Между тем он продолжал вести тот же самый образ жизни.

Поутру занимался учением Манечки, рисовал, давал каждый день урок на фортепиано дочери нашего товарища Анненкова, а остальное время дня и вечер проводил или один в своей комнате, или с детьми, с доброй Марией Петровной и с нами. Кроме усилившейся скорби, казалось, никакой не было перемены в его здоровье и в его обращении. Когда разговор между нами становился грустным, мы обыкновенно садились за преферанс, и он без всякого внимания к игре перебирал карты.

Один раз поутру он признался мне, что каждую ночь видит во сне покойницу и что однажды она неотступно приглашала его к себе - в церковь, где вдруг и очутился он с ней перед налоем, подобно как в брачный день. «Как счастлив я был бы, друг мой», прибавил он, «если б это случилось вскоре. Но буду ли я там, где она? Она ведь ангел».

- «Грех желать тебе этого, отвечал я ему, предоставь будущее провидению, и хотя мы все там будем, - но когда? это его дело, не наше. Да и тебе нельзя даже и просить его об этом, у тебя дети». - «Правда», возразил он: «я могу еще им быть нужен, хотя, впрочем, не знаю, какую пользу могу принесть им? Если б Лиза была покрепче здоровьем, то я бы не так беспокоился об них, она бы им вполне заменила меня, но она, бедная, так слаба, что я беспрестанно боюсь за нее». -

Этим кончился наш разговор, который сохранился у меня в памяти. Между тем наступил праздник, и он никого не принимал к себе, кроме меня и своих товарищей. Я почти каждый день бывал у него, и грустно провели мы первый день. Он живо напомнил нам всем прошлый год.

В этот самый день К. П. разрешилась преждевременно Лизанькою и была уже отчаянно больна. 26-го мы ездили вместе с ним на гробницу усопшей и отслужили панихиду. Там он сделал распоряжения к 30-му числу - дню ее кончины, приказал хорошенько очистить от снега ее могилу, топить к этому дню церковь и, приехавши домой, распорядился о столе для священников, желая по совершении литургии и панихиды позвать из них тех, которые были при ее погребении. Бедный друг наш приготовлял все это для себя, ибо именно 30-го числа были его собственные похороны.

27-го он провел также грустно, но ни на что не жаловался и заезжал на полчаса ко мне. Ничто не предвещало его скоропостижной смерти. 28-то мне никак нельзя было заехать к нему, и я не видел его целый день. У него обедал поляк Линчевский и пробыл до девяти часов вечера. В. П. был довольно весел и при закате солнца долго любовался его захождением, потом, войдя к Марии Петровне, где был Линчевский, сказал им, что никогда он не смотрел с таким удовольствием на заход солнца.

Когда подали огни, они сели играть в преферанс и «убили время», как обыкновенно он говорил, до девятого часа. Тут пришли им сказать, что хотят войти маски. В. П. с негодованием велел отказать, но это были переряженные дети, которые тотчас же вошли и радовались, что обманули папашу. Он играл с ними до самого ужина, т. е. до девяти часов, оставлял ужинать Линчевского, но у последнего разболелась голова, и он ушел домой.

Ивашев проводил его и тут в первый раз пожаловался на боль в плече. Между тем детей укладывали спать, он вошел к ним, благословил их всех, пожурил Верочку, которая капризничала, и потом, войдя к Марии Петровне, снова стал жаловаться на усилившуюся боль в плече, приписывая это простуде. Сказав, что не станет ужинать, он отправился к себе наверх и сейчас же принял несколько крупинок Aconitum, но так как боль усиливалась и дыхание стало спираться, то, раздевшись, он приказал тереть себе щеткой больное место.

М. П. прибежала к нему, но он старался ее успокоить, говорил, что это скоро пройдет, хотя вместе с тем послал за мной и за лекарем, чтобы пустить себе кровь. Тут ему делалось каждую секунду хуже и хуже - лицо изменилось, дыхание сперлось, и он потребовал священника.

Когда вошел лекарь, то он едва мог сказать ему: «пустите кровь», указывая на то место, где лежит ланцет. Тот вышел в другую комнату за ланцетом, и лишь только его приподняли, чтобы приготовить к кровопусканию, бедный друг наш упал, как громом пораженный. Лекарь вбегает, но уже смертный пот выступил на лице, дыхания не стало, и перед ним лежал уже один труп.

Между тем М. П., которая побежала вниз за бинтом и возвращалась с ним, встретила Марфу, с отчаянием объявившую ей случившееся. Я прибыл в эту самую минуту. Катенька, которая приехала за мной, уведомила меня о болезни В. П., и я с горестным предчувствием спешил к нему, спросил у нее, тут ли лекарь, есть ли у него ланцет, но как она поехала за мной прежде, нежели тот пришел, то и не могла мне ничего сказать.

Вхожу в переднюю, вижу шубу лекаря, надежда возрождается у меня, спешу наверх и, отворив двери, вижу зрелище, которого не стану и не могу Вам описывать. У кого хотя есть несколько чувства, тот поймет положение мое и всех нас в эту минуту. Я не верил глазам своим и сейчас потребовал, чтобы попробовали пустить кровь, но кровь не пошла, а явные признаки удара, сказавшиеся в то же время на шее, за ушами и в лице, не оставили никакого сомнения, что друг наш переселился в вечность. Все, что я описал Вам, продолжалось не более 10 минут. Он скончался в исходе десятого часа, а болезнь, т. е. с тех пор, как он ушел к себе наверх, началась в три четверти десятого.

Убедившись, что никакая человеческая помощь не нужна ему более, первою мыслью моею были дети и почтенная, несчастная Мария Петровна. Весь дом потерял голову - люди бегали, как сумасшедшие, везде раздавались вопли; одним словом, это был ужас. Собравшись несколько духом, я пересилил собственное свое отчаяние, увел М. П. в ее комнату, прибегнул к некоторой даже строгости, чтобы прекратить хотя несколько вопли, которые могли испугать детей, уже уснувших, и соблюл все нормы, предписываемые в таких случаях законом. Вы можете себе представить, моя добрая, любезная Елизавета Петровна, чего все это мне стоило. К несчастию, товарищ наш Пущин, который бы мог в эту минуту помочь мне, был в Тобольске по болезни своей.

Не стану описывать Вам того, что происходило потом. Много было всего: и хорошего, и дурного, и низкого со стороны тех, с которыми надо было иметь дело - бог будь их судьею. Он поддержал меня в эти часы и позволил мне сделать по совести моей все, что требовала от меня моя дружба к покойному и долг честного человека. Скажу вам только, что всю эту ночь я пробыл у М. П., положение которой сильно меня тревожило.

Я боялся, чтобы с нею не сделалось то же, что с бедным нашим другом. Лицо ее посинело, она была в каком-то оцепенении, и я всячески старался, чтобы заставить ее плакать, но тщетно - слезы не появлялись. Я опасался, чтобы силы физические не изменили твердости ее характера, боялся вместе с тем за детей, особенно за Манечку, которая могла уже понимать свою потерю. Бог, не оставляющий сирот и несчастных, принял всех их под кров свой и позволил им перенести это тяжелое бедствие без горестных последствий.

Я описал вам кратко, моя добрая Елизавета Петровна, несчастие, так внезапно, так неожиданно нас поразившее. Богу было угодно призвать к себе вашего брата и мгновенно снять с него тягостные узы этой жизни. Да будет воля его - наше дело безропотно повиноваться определениям всевышнего и, превозмогая чувства наши, исполнять те обязанности, которые кончина друга нашего возложила на нас.

Трое сирот ожидают от вас и всех тех, которые были так близки ему, забот, попечений, одним словом, всей своей будущности - подвиг трудный, но вместе с тем и утешительный. В них сохранилось, так сказать, земное существование их родителей, которые в жилище праведных станут непрестанно благословлять добрых родных своих, заменивших детям их отца и мать. С другой стороны, самые малютки, теперь еще ничего не понимающие, почувствуют со временем всю цену попечений, которых они были предметом, и любовью, признательностью своею вполне вознаградят усилия тех, которым они обязаны будут своим счастием. Что может быть утешительнее этой мысли?

До сих пор, однакоже, будущность наших бедных сирот покрыта неизвестностью. Я питаю несомненную надежду, что им позволено будет жить в кругу родных. своих. Здесь положение их было бы ужасно. Старушка, бабушка их, несмотря на все пожертвования, которые она готова для них сделать, на всю твердость характера своего, заслуживающего удивления, не может быть для них надежною подпорою. Силы физические, видимо, ей изменяют. Мы с своей стороны со всем желанием быть им полезными, по положению своему, не можем сделать многого.

С нетерпением ожидаю той минуты, когда разрешится сомнение, и молю от искреннего сердца бога, чтобы он их не оставил. Грустно, больно мне будет с ними расстаться, я останусь здесь совершенно одиноким, и только могилы будут мне напоминать мою дружбу к их родителям и те утешения, которые в продолжение двадцати лет она доставляла мне. Но в этом случае моя обязанность забыть себя и думать только о их счастии. Я уверен, что родные их не откажутся хотя изредка говорить об них со мною. Это будет одним из величайших моих утешений, потому что, где бы они ни были, я не перестану мысленно следить за их судьбою.

Надеюсь, что и Вы также, почтенная Елизавета Петровна, не откажете мне в Вашем расположении и перенесете хотя маленькую частицу тех чувств, которые питаете к памяти любимого Вами брата, на человека, который был связан с ним узами самой чистой дружбы, утешавшей нас обоих в часы сильных испытаний. Вот все, что остается желать мне и чего я ожидаю от Вас и родных покойного. Моя же преданность и мои чувства к Вам никогда не изменятся. Независимо от тех отношений, которые существуют между нами, как следствие моей постоянной связи с покойным братом Вашим и его доброю женою, я слишком высоко ценю собственные Ваши достоинства и, нисколько не преувеличивая, скажу Вам, что привык видеть в Вас особу, могущую служить образцом своему полу.

Много написал я, и грустно, тяжело мне было говорить с Вами. Но Вы хотели этого, и для меня приятно было исполнить Ваше желание. В заключение письма моего скажу Вам, что у меня сохранились кое-какие бумаги и памятки покойного, которые будут для Вас драгоценными. Я берегу их именно для Вас и при удобном случае Вам доставлю. Пусть моя готовность сделать Вам угодное доставит Вам некоторое утешение в Вашей скорби и послужит Вам хотя малым доказательством той неизменной преданности и искреннего уважения, которые я никогда не перестану питать к Вам и всему Вашему семейству.

Душевно Вам преданный Н. Басаргин».

После смерти Василия Петровича осталось трое малюток, старшей из которых, Марии, было всего 6 лет. Они оставались на попечении престарелой бабушки, к тому же плохо владевшей русским языком. Правда, заботы ее ,о детях делили товарищи покойного Ивашева - Басаргин и, главное, Пущин, живший у Ивашевых в доме. Последний писал об этом своему старому лицейскому директору Е. А. Энгельгардту, с которым постоянно переписывался. А тот, в свою очередь, так передает его сообщение лицейскому товарищу Пущина - Матюшкину.

«Бедный Jeannot (Пущин) поселен в Туринске и теперь может свободно переписываться со своими и со мной. Недавно еще получил от него письмо; он, кажется, доволен переменой своей судьбы. Садовничает и обучает грех сирот бывшего своего товарища, который, схоронив свою жену, скоро потом и сам скончался, завещав Jeannot своих детей. Вот ему и занятия и семья.

К счастью малюток, при них осталась теща покойного, которая ухаживает за своими внучатами и управляет домашним хозяйством Jeannot». В этом сообщении есть неточности. Обучать Пущин мог не трех сирот, а лишь одну старшую дочку Ивашева - Маню. Ивашев не мог завещать своих детей Пущину, так как умер скоропостижно. Вероятно, Пущин хотел сказать, что обязанности эти, естественно, легли на него, как жившего в семье Василия Петровича.

В январе 1841 г. М. П. Ле-Дантю обратилась к Головинскому с просьбой исходатайствовать разрешение на доставление детей к их теткам в Симбирскую губернию. Но хотя в марте Головинский извещал ее, что имеется надежда на получение такового разрешения, но дело затянулось до весны. По-видимому, понадобилось официальное ходатайство сестер Ивашева и заявление их о желании взять на себя воспитание детей покойного брата. Хованская в марте уехала в Петербург, чтобы оттуда ехать за границу, и, вероятно, лично поддержала в Петербурге свою просьбу.

Так или иначе, 7 апреля разрешение было дано, а 2 июня прибыл в Туринск Василий Иванович с Другими слугами и привез официальное письмо Бенкендорфа и 2500 рублей. Но так как в бумаге говорилось лишь о возвращении детей и ни слова не было о самой Марии Петровне, то губернатор послал запрос: «разрешено ли вернуться и ей, бабушке?» Сама Мария Петровна обратилась тоже с вопросом прямо к Бенкендорфу.

Этим временем Басаргин и Пущин отправили обоих служителей в Екатеринбург за памятником, который был привезен и поставлен на могиле Ивашевых еще до отъезда М. П. с детьми.

Наконец, 4 июля она могла известить Ермолову о том, что «паспорт у нее в руках» и она рассчитывает выехать 9-го или 10-го. Она действительно выехала с детьми 9 июля 1841 г. прямо в Ундоры, где жил Головинский, назначенный опекуном над малолетними Ивашевыми.

Впоследствии их взяла к себе и воспитала вместе с собственными детьми тетка их Екатерина Петровна Хованская.

Пущин, Басаргин и Анненков недолго оставались в Туринске и были переведены по их просьбам: Анненков в Тобольск, Пущин в Ялуторовск, а Басаргин уже в августе 1841 года стал хлопотать о переводе в Курган, мотивируя свою просьбу плохим климатом Туринска, от которого страдает слабое здоровье его жены. В 1843 году брат Басаргина возбудил ходатайство о дозволении Николаю Васильевичу поступить на частную службу и завести какое-нибудь промышленное либо торговое предприятие, каковое давало бы ему и его семье необходимые средства к жизни, так как он сам может помогать ему лишь весьма мало.

Первая часть просьбы была отклонена, а на вторую последовало дозволение. В 1846 году Басаргину, по примеру Анненкова, Муравьева, Свистунова, фон-Бригена и Веденяпина, было разрешено поступить на гражданскую службу, сперва только канцелярским служителем.

Еще раньше, в 1844 году, жена его в результате семейной трагедии поступила в Екатеринбургский женский монастырь, на что ею и мужем было испрошено согласие властей, а в 1847 году мы видим Басаргина вступившим в третий брак с О.И. Менделеевой (сестрою нашего знаменитого химика) и переведенным в Ялуторовск, где у его жены имелся собственный дом.

В коронацию Александра II декабристам было разрешено вернуться в Россию, и проживать под надзором полиции повсеместно, исключая Москвы и Петербурга. Им и детям их умерших товарищей были возвращены все права, кроме прав на прежнее имущество. С течением времени им стали позволять приезжать на время в столицы ради лечения или других дел. В частности, Басаргин подолгу жил в Москве, где у него было много родственников, приезжал и в Петербург повидать мою мать.

В Москве он и скончался 3 февраля 1861 года.

Переписываясь с сыном, Ивашев старался, насколько это было в его силах, облегчить условия его содержания в тюрьме. Выше мы видели, что уже при первом своем свидании с A.И. Татищевым он просил последнего о переводе Василия Петровича, ввиду слабости его здоровья, в сухую камеру, теперь в письме от 30-го апреля мы читаем: «Теперь я с удовольствием доставляю тебе для успокоения твоего два письма от B.П. от 24-го и 26-го с. м., третьего дни и вчерась ко мне присланные.

Благодарю Бога, что он здоров. Ты увидишь, что я послал к нему с месяц назад тому халат и 2 летних плат., трубку и табак, но все сии вещи затерялись. - Ныне я попрошу переслать к нему то же с прибавкою утр. сапог. Один из этих дней я провел у Левашова, генерал-адъютанта, Вас[илия] Вас[ильевича], члена Следственной Комиссии; я не видел его перед этим из боязни, чтобы мои визиты не были ему обременительны и чтобы он нисколько не думал, что я делаю какие-то попытки по отношению к его особе; он мне сказал, что это продолжится не более, чем 3 недели, и просил, со своей стороны, тебе сказать, что он всегда есть и будет готов к твоим услугам, на которые ты всегда можешь рассчитывать».

4-го мая Ивашев пишет: «Из приложенного письма ко мне В. П. вы увидите, что отчаяние не имеет места в его сердце, напротив, надежда на Бога и на справедливость Государя его подкрепляют. - Со всем тем, кажется, что мне должно будет прожить здесь до июня».

В письме от 7-го мая Петр Никифорович говорит, что со времени отправки своего последнего письма жене он «ничего нового не слыхал и не видал».

10-го пришло письмо Василия Петровича, препровождая которое 11-го жене, Ивашев пишет: «Вчерась доставлено ко мне письмо от 13; прилагаю его; поблагодарим вместе Бога о сохранении его здоровья и пообождем еще с терпением и надеждою на святую милость и справедливость Государя».

Время шло, и все чаще и чаще начинали ходить слухи о скором окончании следствия. Слухам этим внимали одновременно и со страхом и надеждой. 14-го мая Петр Никифорович сообщает жене: «Ничего нового сказать тебе не могу. Слух носится по городу, что будущею неделею решение воспоследует. Много гадательных рассказов, коим ни веры, ни основания полагать не возможно»...

Однако, уже в следующем письме 18-го мая Ивашев с грустью пишет о том, что роковой срок вновь отступает: «Сего дня отправил я к В. требуемые им в пересланном к тебе его письме табак и сигары и ваши письма. Говорят об деле, что еще дней на 15 продолжится или и более; что делать: терпя много, надобно еще потерпеть».

21-го Ивашев снова говорит о близком окончании следствия и суда и даже условливается с семьей о порядке извещения о судьбе Василия Петровича: «Прилагаю здесь письмо В.П. от 18-го, оно должно тебе принести некоторое успокоение.

Слава Богу, он здоров и надеется на Бога без отчаяния. Надеются, что после того, как Следственная Комиссия закончит свои дела - что совершится в один из ближайших дней, суд продлится недолго, потому что остается только произнести приговор сообразно с законами и соответственно с деянием и виною каждого. - Я полагаю за лучшее и об окончании не посылать к тебе ни курьера ни эстафета, а просто но почте буду писать, менее будет пересудов, - да и что пользы?... Ведь мы уже привыкли к терпению, следственно, 6 дней ранее или позже знать не все ли тоже?...»

В эти тяжелые дни супруги Ивашевы всячески старались поддержать друг друга, не дать отчаянию овладеть их сердцем и умом. В письме от 23-го мая мы читаем: «Сегодня получил от бедного нашего В. письмо, прежде, т. е. 13-го, писанное, а на прошедшей послано к тебе от 18-го, где пишет, что получил требуемые вещи; но дабы тебе дать читать его руки письма, то хотя и прежде писанное, но посылаю. -

Все, что ты в сем последнем письме ко мне пишешь, готовь последовать твоим советам. Левашову от тебя перескажу; знаю наперед, что не получу от него ни да, ни нет в ответ, поелику он должен по месту своему быть столько скромен, каков он точно есть, но не менее; пусть знает чистоту наших чувств, в коих, я думаю, нет ни одного сомневающегося из самых мало знающих нас». По-видимому, здесь речь идет о каком-то плане облегчения участи Василия Петровича, придуманном Верой Александровной и не вполне разделявшемся Петром Никифоровичем.

Письмо от 28-го мая начинается изъявлениями радости о том, что Вера Александровна и оставшиеся с ней дочери ее живы и здоровы. Затем Петр Никифорович говорит: «В. и я здоровы, как ты увидишь из приложенного здесь его последнего письма от 24-го. Сей час я был у Татищева для того единственно, чтоб что-нибудь нового довести до твоего сведения, но по ответам его видно только, что обрабатывание дел их будет продолжаться до некоторого еще времени; а потом соединенные члены государства будут судить, как в городе говорят. Вот, что носится давно по слухам и что подтверждается, а так ли или иначе, и чем кончится, Бог знает»...

Дни томительных неизвестности и ожидания продолжались; 31-го мая Ивашев пишет: «От В. П. нашего послал к тебе на последней почте письмо, по которому видно, что и он, благодаря Спасителя, сохраняет свое здоровье. - Нового ничего нет еще! Известно, что занимаются без потери времени окончательными делами, но количество затрудняет соображение, требуемое строгою справедливостию».

Несчастный отец нервничает и не может сидеть дома, а «слоняется», по его выражению, по знакомым. Насколько тяготила неизвестность, насколько пугала близкая развязка, настолько-же, если не еще больше, раздражали бесчисленные, ярко противоречивые слухи, ходившие но городу. Вот что читаем мы в письме от 1-го нюня: «О сем деле говорят, что еще несколько дней продолжится, но так много уже прежде говорили, что нельзя ни на какие слухи положиться.

За вероятное можно полагать, что неприятное такое дело долгим своим размером должно наскучить как самому Императору, так и следователям. Ежели городскую болтовню слушать, то все уже наперед предугадали, а на поверку выходит вздор уже три месяца, каждый день обещаются скорого решения, - но можно ли серьезное дело, требующее самого рассмотрительного разбора, скоро распутать, извлечь истину и решить?»

Наконец, столь долго ожидаемый день настал. Следственная Комиссия окончила свои работы, и был издан манифест. Вот как 4-го нюня сообщает об этом Петр Никифорович: «От В.П. писем нет, а знаю, что он так же здоров, благодаря Бога, и я так же. - На сих днях состоялся манифест насчет сей Следственной Комиссии, что она привела к концу свой разбор и назначается суд. -

Все, что я мог узнать от членов Следственной Комиссии после закрытия ее заседаний, сводится к тому, что они единогласно убеждают меня в том, что, благодаря Бога, В. - не из числа первых преступников. Это самое большое облегчение для наших сердец, - а через десять или двенадцать дней мы окончательно узнаем результат. Может быть, я слишком поторопился назначением срока - пример прошлого доказал, что эти дела решаются медленно - может быть, и это дело решится не ранее, как через пятнадцать или двадцать дней».

Так постепенно перед Петром Никифоровичем вырисовывалась степень участия сына в заговоре, а вместе с тем и степень того наказания, которого последний может ожидать. К этому он осторожно, исподволь старался подготовить и Веру Александровну. Характерно то, что все это письмо как-то особенно заполнено всякими хозяйственными вопросами. Похоже на то, что Ивашев хотел и жену и себя самого как-бы отгородить этими повседневными мелкими делами от того громадного горя, которое теперь уже вплотную надвигалось на них.

Однако, грозная действительность все быстрее и быстрее надвигалась и скрыть этого ни от себя, ни от жены было невозможно. 8-го июня Ивашев пишет: «К В.П. я послал с обеих почт два твои письма, но еще ответа не получил; не будет ли к пятнице к почте? Вы должны уже получить высочайший манифест, объявляющий, что Следственная Комиссия привела свои дела к окончанию, что учрежден из всех главных государственных мест суд, который решить должен по законам участь каждого преступника по силе его преступления.

Пятый день сей суд продолжается без пресечения... и праздниками, в Правит-м Сенате - все приличие важности придано к месту сего Судилища, и решение ожидается с некоторою нетерпеливостию любопытствующими и трепетом в душе ближними и родственниками, но тайна сохраняется непроницаемо; в числе последних иные сокрушаются, иные дышать упованием, что их родственники не подпадают в отделение преданных суду - как шепчут им зефиры, пробирающиеся между бурных облаков...

Мне рассказывали черту прелестную Государя. Когда из слабо-замешанных представлялись освобожденные на сих днях к нему двое конногвар[дейских] оф[ицеров] Голицын и Плещеев, - приняв их милостиво сказал: «я очень рад таким гостям», - не означает ли это радость его, чтоб более их нашлось?».

11-го нюня Ивашев спешит успокоить жену, стараясь ей выяснить возможные причины прекращения доставки писем от сына: «от В.П. писем еще не получал, да может быть легко, что теперь пресечена будет доставка переписок, и по тому, что вновь заняты приуготовлением к печальной церемонии по ожиданию тела покойной Государыни, а более еще потому, что начался и продолжается Главный Суд, то остановятся все сношения до самого окончания, которое уже отлагают до похорон, и то, ежели успеют. Я писал также в последнем письме и о всех городских слухах, доселе не переменяющихся.

Дай Бог! чтобы слухи сии были справедливы. Вся надежда наша на Него и на справедливость Монарха, коему дай Бог выдерживать счастливо все неизмеримости дел при беспрестанных неприятных происшествиях: - похороны двух близких лиц - несчастное известное происшествие, требующее его рассмотрения - похищения в Кронштадте - там же вчерась был пожар, причинивший большие, как сказывают, убытки казне и купечеству - во многих губерниях недород хлеба - все сии стечения озабочивают душу и сердце его».

В следующем письме от 15-го июня Петр Никифорович передает те предположения, которые ходили в обществе относительно строгости ожидаемого приговора Верховного Суда и милосердия Императора, а также характеризует самую сущность заговора на основании донесения Следственной Комиссии: «Теперь говорят, что приговоры Верховного Суда по закону должны быть суровы, но, говорят, Император обещал показать свое великодушие во всем его величии. -

Вероятно, что милосердие Его не прежде будет иметь время, как в Эпоху его коронования. Вчерась я читал вышедшее из печати обнародованное донесение Следственной Комиссии, где всех деяния описаны. Какое непростительное кружение голов дерзких, предприимчивых зачинщиков, имевших в виду не иное, как сделаться самим атаманами, не рассуждая вовсе о пользе, ни о благосостоянии отчизны, ни о последствиях, - но просто правила, ввергающие в бездну несчастий всю Россию, их руководствовали. А добродушные жертвы были завлечены напыщенными фразами, правила пред глазами сих последних были занавешены человеколюбием и состраданием, и они с теми соглашались. -

Донесение Ком[иссии] я читал, но у себя не имею; тысячи экземпляров вдруг раскуплены на счет инвалидов. - Я не хотел и к тебе писать об нем, но при Инвалиде будут присылаемы тетради сего донесения, следственно, и ты получишь». Немного ниже Петр Никифорович добавляет: «Прилагаю здесь два письма от В. от 30-го мая и 7-го июня; дозволением писать главные не пользуются. Это много облегчает мысль мою. Табак к нему вчерась послал чрез А.И. Татищева».

18-го нюня, упомянув о том, что все в Петербурге заняты церемонией похорон императрицы Елисаветы Алексеевны, старый Ивашев говорит: «Суд продолжается, между тем отряжены были члены для дополнительного вопрошания: их ли подпись к допросам? Не имеют ли чего прибавить или убавить, и нет ли чьих претензий на Следств[енную] Комиссию? По сознании всех, от Суда отделены теперь члены для соображения и сличения вины каждого с законами.

По ходу дела должно полагать, что участь подсудимых должна решиться к 25-му или не далее Петрова дня. Если прилагаются при Инвалиде тетради ко всем годовым получателям с донесением С[ледственной] Комисии, ты также, мой друг, ее получишь; я поздно узнал, что Инвалид их сообщает - может быть приостановил бы, но что пользы, ты бы верно узнала от других - по моему, лучше все знать и давать пищу своему рассудку. -

Некоторые (город говорит) из судей не находят вины в В.П.: не был ни употреблен, ни мнений не подавал, ни приглашений не делал, а что был в Обществе, за эту неосторожность, конечно, будет подлежать наказанию. - Бог милостив - может быть, Государь и облегчить участь его!.. Прилагаю письмо от В. от 13-го июня; ты увидишь, что просит заплатить долг его Витгенштейну 1800 р., о коих он прежде не говорил, и граф не упоминал мне»...

Можно легко представить себе, как болели в эти роковые дни сердца Веры Александровны и Петра Никифоровича. Каждый миг казался вечностью. Писем ожидали с нетерпением, тревогой и надеждой. Всякое замедление в доставке их рождало тысячи подозрений. Женщина старого уклада, женщина искренно веровавшая, старуха Ивашева у подножия чудотворной иконы вымаливает пощады любимому сыну. Вот что читаем мы в письме от 22-го июня: «Ты потребуешь, конечно, продолжения известий, в прошлом моем письме писанных, но ни каких еще не могу дать.

Продолжается отделенная комиссия классификации - это не секрет - но действия ее есть тайна, как быть и следует. Конфирмация великодушного Монарха покажет, чаятельно обнародованием, его волю на участь, каждого виновного. Классификацию - я понимаю разбор мер и важности вины, поелику есть (как видно из донесения Ком[иссии]) выписка особо каждого лица преступления, где намерения и действия их приведены в ясность. Неизвестно время, когда решится судьба их и чем. - Орлов выключен из службы и от всех дел навсегда, жить в деревне и в столицы не въезжать. Глинку переименовать из полков[ников] в кол[лежские] сов[етники] и жить в Архангельске; есть и другие несколько, но не упомню».

Письмо от 25-го июня начинается расспросами о том, как Вера Александровна с дочерьми и с Надеждой Львовной Толстой съездили на богомолье; далее Петр Никифорович пишет: «Продолжается суд верховный, и от великодушия Государя все ожидают милосердных событий; да поможет Ему сам Бог - не говоря об убийцах, о злодеях, завлекших обманами в жертву своего деяния, чрез разрушение общей безопасности и установленная порядка. Может быть, ослабит Государь жестокость законов в отношении завлеченных и не действовавших никаким образом. Увидим скоро сию ожидаемую эпоху, с надеждою на Бога и на сердоболие Его Избранного». И далее сообщает, что, огорченный и озабоченный делом, государь даже не праздновал дня своего рождения.

29-го июня Петр Никифорович, после долгих хлопот, добился свидания с сыном и на другой-же день 30-го спешит рассказать об этом жене, с трогательными и немного наивными подробностями: «Предлагаю и письмо В.П. Теперь расскажу тебе, мой милый друг, как провел я вчерашней день, не имея лучшего. Чрез г-л адъют. Бенкендорфа испросив позволение Государя видеться с В-м, в 8-мъ ч. утра я поехал в крепость к коменданту генералу от инфантерии Сукину. 

Занятия его я ожидал с 1/2 часа, позван был к нему, был принят свойственно с прекрасною и благороднейшею его душою, он предложил мне свои свободные часы на выбор, решено отслушать в домовой его церкви обедню и потом мне дать свидание, во все время он заботился о моем развлечении, и тотчас после обедни и молебна повел меня через три или четыре комнаты свои, где и просил меня его обождать; не прошло 2-х минут, как вышел в дальнюю комнату, возвратился ко мне с В., посадил нас вместе, и сам сел противу нас.

Он нимало не похудал, правда, что и худать ему не оставалось; большую изъявлял признательность за содержание, и за милосердное попечение Государя, часто посылающего г[енерал]-адъютантов узнавать как они содержаться и нет ли недостатков. Во все время нашего свидания почтенный комендант всевозможную соблюдал деликатность и непритворное участие, подкрепляя слова мои относящиеся к ничем неоспоримой чести и славе нашего Государя. Четверть часа едва прошло ли всего нашего свидания. - Суд еще продолжается как ни спешат».

О том же свидании пишет старый Ивашев и в письме от 2-го июля: «Третьего дня я к тебе, мой сердечный друг, писал, что я в предварение того, что до конфирмации я не скоро узнаю об его участи, решил просить позволения его видеть и видел, благодаря Бога, здорового и с признательностью отзывающегося о их содержании; четверть часа в присутствии почтенного коменданта я с ним пробыл и вчерась или третьего же дня послал к нему табаку, платки и полотенца. Нельзя отчаиваться и нам на милость Бога и милосердие Монарха, видев из опытов наказания некоторых и возвращение в их места по-прежнему - примеров таковых уже есть несколько».

Суд продолжался, и ничего кроме слухов не проникало в общество. 6-го июля Ивашев пишет: «Я, слава Богу, здоров и об В.П. слышу так же. Верховный Суд продолжает свои заседания ежедневно, не исключая праздников; слух идет, что занимаются сочинением доклада Государю; можно считать, что по объявленному отъезду Государя 15-го с. м. на сей неделе выйдет Высочайшая конфирмация, поелику Ему сказывают угодно до отъезда еще сие привести к окончанию. Оно покажет мне срок моего здесь пребывания. Безропотно повиноваться буду дальнейшей воле Господней».

9-го июля Петр Никифорович говорит о том, что развязка близится: «Верховный Суд пишет доклад Государю и на сих днях будет подан. Вот все, что мне по сему предмету известно. Все упование на Господа Бога, управляющая мыслию и великодушием Царя! да будет святая воля Его! До окончания положительного сего дела я не могу никакого делать предположения себе собственно: ежели я здесь буду нужен на что-нибудь для Вас. П. - останусь на несколько времени, если же нет, то не мешкав поеду в Москву».

В том же письме ниже он пишет: «Из Тульчина от Адама Станиславовича Могучего вчерась я получил письмо, требующее разрешения, что с его людьми лошадьми и экипажами делать - и просит прислать денег, до 800 р., придется ему за содержание на 1-е июля в лавку и на прокорм отправляющихся в Симб[ирск] людей послать, но не прежде я могу сам распорядится, как по окончании всего дела».

Беспокоясь о жене, Ивашев 12 июля просит ее сообщить о себе и насколько возможно не беспокоиться и беречь силы, а о деле пишет: «На днях ожидают решение Государя. Ожидают, что строгое осуждение Верховного Суда лишь по силе законов будет им облегчено, но больших милостей должно ожидать при короновании. Многие уже разосланы теми же чинами в полевые полки и гарнизоны, иные с содержанием по месяцу и до 6-ти в крепостях под арестом. Что делать, должно с терпением повиноваться судьбе, и крест на нас возложенный безропотно нести... Я все тебе напишу и ничего не скрою, куда он получит себе назначение. После чего я поручу составить письмо от твоего имени Императору, подпишу его и пришлю тебе копию, - это письмо должно быть представлено во время коронации, иначе оно не дойдет ко времени».

В ожидании приговора Ивашев хочет подготовить насколько это возможно жену к худшему из возможных решений участи сына, так как уже многие участники заговора, признанные невиновными пли мало виновными, были к этому времени освобождены, и надежды на оправдание Василия Петровича оставалось все меньше и меньше. «Об окончании судного дела - пишет он 13-го июля еще ничего не известно: кажется, что оно не прежде будет объявлено, как по отъезде Государя в Москву, что воспоследует 16-е числа с. м.

Судя по исправительным мерам наказания тех, кои не были судимы, многие подверглись выписки из гвардии теми же чинами в армейские полки и в гарнизоны дальних крепостей, а полковники только переменою полков, то и некоторым подсудимым должно надеяться на милосердие Государя: но мы ближайшие сострадатели должны лучше готовить себя ко всему тяжелому... Что могу узнать, не потаю от тебя, мой друг, ничего - лучше по моему суждению знать, чем неизвестностию себя мучить. А притом все ожидают, что по обещанию не будет скрыто и наказание; тем было бы лучше»...

Ту же подготовку продолжает Петр Никифорович и в письме от 16-го июля, где мы читаем: «Тогда же получил от 9-го с. м. от Васи[лия] Пет[ровнча] письмо, которое при сем к тебе прилагаю. Ты из него увидишь, что он, слава Богу, здоров. Но чтоб милостиво кончилось с ними, я никак не ожидаю; по носящимся по городу слухам, Верховной Уголовный Суд делает приговоры, как должно быть, по законам, а Государь прежде объявил, что он дает Суду полную власть назначать наказание; следовательно, мой сердечный друг, нам должно ожидать как и все здешние жители ожидают прежде строжайшего наказания и исполнения оного, а при короновании ожидают, что он увенчает себя милосердием.

Дай Бог! но мы в несчастиях наших должны предполагать все, что есть худшее, и ежели ссыльно или каторжная работа будет предопределена несчастным более 100 человек преступникам, примем мы, мой друг, как предел свыше назначенный, с душевною благодарностью к Богу, сочтем, что сия мера Его святой правде нужна, и с безропотным терпением понесем крест на нас возложенный, доколе то будет угодно Богу... Повторяю, что все ожидают облегчительных и милосердных мер во время коронования».

К сожалению, у нас нет того письма, где Петр Никифорович извещает жену о приговоре, произнесенном над их сыном. Но словам внучатной племянницы Василия Петровича, Елизаветы Васильевны Маркианович, письмо это было взято у нее на время В.Н. Поливановым и так и не возвращено ей. Следующее письмо от 23-го июля наполнено уже утешениями, которые были, несомненно, столь необходимы страдающей матери, все надежды которой рушились, и перед которой стояла грозная действительность. Начав свое письмо с благодарности Богу за благополучное возвращение жены и дочерей с богомолья из Цивильска, Ивашев продолжает:

«Молю Его о сохранении вашего здоровья, которое столь нужно и бесценно для меня, для Василия и для трех еще дочерей наших, а твоих Лиза сестер, мужа и дочери. Я был с ним около часа 18-го по утру, и так как положено свидания по очереди по одному разу в неделю, то ожидаю после завтрашний день с нетерпением. Неизвестно еще мне ни времени их отправления, ни местопребывания будущего, которого конечно не скроют, и скрывать кажется не нужно.

Я его нашел, слава Богу, здорового, но естественно огорченного, более нашим положением, впрочем не ропщущего на участь свою, которой подвергся за известность и недонесение, но не за какое действие ни намерение, напротив, он далек был быть злодеем, мысль должна нам служить в большое, мой друг, облегчение, а мое пребывание здесь я должен так же считать милосердным еще провидением Бога, для поддержания его рассудка к перенесению с благоговением участи, и к уверению его, что мы не отторгаем его от своего сердца и желаем его существования. Он дал мне клятву пещись сколько можно о своем здоровье. -

Сей час я возвратился из крепости, чтоб узнать о его здоровье; слава Богу, он здоров. Добрый плац-майор Егор Мих. Подушкин сам к нему от меня ходил и принес мне сие от него известие. Мне хотелось испросить от него к тебе, мои друг, письмо - но за положенными очередными свиданиями коменданта я ждал 4 часа и не дождался, уехал, чтоб не пропустить к тебе почту. Надеюсь с будущею почтою, доставить его письмо, о которому после завтра при свидании непременно испрошу - во чтобы то ни стало - моими убеждениями. - Тут я оставил многих с разными просьбами мне подобных. -

Все с мольбою ко Всевышнему ожидают коронации а с нею милости Императора. - Между тем делаю для него нужные приуготовления к дороге, так как и все говорят. Если же повелено будет отправлять, то известно уже наверное что на почтовых - благодаря Царя, без всех отягощений и с нужным платьем летним и зимним в чемоданах. - Видел между прочим Надежду Николаевну Шереметеву,  бывшую на свидании с своим зятем Якушкиным. - Кажется, что и августа я здесь половину захвачу или и более, как бы не до сентября. Я буду писать прошение мое всеподданнейшее, и призвав в помощь Бога, препровожу в руки Государя; авось Бог Ему вложит справедливое милосердие, и прозрение в сердца судей!!

Прошу тебя Богом, мой друг, переносить судьбу нашу с великодушным терпением, возлагая печаль нашу и упование наше на Христа Спасителя; я признаюсь тебе, что с решением общим я сделался спокойнее, уже нет неизвестности; одно меня беспокоит - ваше положение. Как ты приняла весть сию несчастную и как переносит милая Лиза? Пожалуйста, Богом вас прошу, быть решительно покойными, - имейте в виду, что есть еще надежда к облегчению, не мы одни подверглись сей участи...»

Следующие два письма 27 и 30 июля приводим почти целиком, так как они наполнены исключительно вопросами, связанными с трагической судьбой осужденного сына. По своей искренности, простоте и теплоте письма эти являются настоящей исповедью сердца любящего отца и мужа. Вот их текст:

... «Я прошу Его [т. е. Бога] милосердия, чтоб новые дошедшие до вас вести о исполнении решения суда не поколебали твою, мой сердечный друг, христианскую твердость и милой Лизы, и чтоб подкрепил ваше здоровье! Все ожидают, что Государь как справедливый допустит действие всей силе законов, но как милосердный, не оставит при короновании первую милость оказать преступным, из коих, может быть, есть и невинно-пострадавшие. - После горестного 13-го числа, позволено было родственникам посещать несчастных по 1-му разу в неделю.

В два прошедшие воскресенья я по целому часу пробыл с нашим Базилем; в первый раз я нашел его очень переменившимся противу 29-го числа, то есть первого нашего свидания, весьма унылого, отчаянного и тяготящегося своим существованием; тут я почувствовал, что если не был я полезен ему прежде, то на сей раз мое присутствие может быть послужило спасению его собственно; он дал мне клятву беречь себя и жить, уверясь, что он, ни в каком случае не отделим от нашего родительская сердца, чувства и любви. А в другое свидание дух его стал свободнее, укреплен надеждою на Бога и на милость Государя и спокойнее. Я, не зная историю его вины, просил у свидетеля позволение узнать ее во всей подробности, слушал со вниманием рассказ его, где душа его без того чистая и непорочная обнажена была, как на суде Предвечного. -

Я замечал в своей памяти все периоды увлечения его и действие и по возвращении домой написал просьбу мою всеподданнейшую к Государю Императору и третьего же дня вручил П.А. Кикину для доставления. Ты увидишь, мой сердечный друг, из приложенной здесь копии всю историю его несчастия, одного несчастия, но не преступления, что наши сердца много уже должно облегчать.

Ты его знаешь, знаешь нежность чувств его и всю мягкость его сердца - это его и погубило; он убит был своим положением, своим содержанием, убит был мыслию, что вовлек нас в последнюю из горестей, и не желал уже объявлять суду оправдания, коим впрочем едва ли давали место (и этого пагубного зла, при допросах бывшего, верно, Государь не знает). Но и он точно уже не желал оправдываться, будучи очень смешон. - То я за долг мой почел, не медля описав его признание, просить помилования у Монарха и буду ожидать милосердных последствий. Не сомневаюсь, что повелит объяснить себе долее его дело».

«На прошедшей вторичной почте от 27-го я приложил при письме моем к тебе мой единственный сердечный друг, копию со всеподданнейшей моей просьбы к Государю Императору от 25-го июля писанной. По счету времени она должна уже дойти до Высочайших рук, и если в свободную минуту то в тот же день; вероятно, Государь не оставить обратить ее сюда к рассмотрению в Следственную Комиссию и к справка из дела, а может статься и лично еще его допросят, в справедливости им сказанных мне объяснений дела, спросят, может быть, и бывших товарищей несчастия, никуда еще не отправленных. Может быть, Господь Бог умилостивится над несчастным и терпящим Его творением, сниспошлет свет благодати своей на невинных и озарит беспредельным милосердием Своим душу и сердце готовящегося от святой Его десницы принять миропомазание и державу над любезным отечеством нашим...

Еще, мой друг, луч надежды не померк! - еще помолимся пред Престолом Вышнего! с верою и упованием души наши живут в ожиданиях света благости от всещедрого Искупителя! Благословим дела им уготованные, по-видимому, для дальнейшего спасения нашего и общего. Не смею, по умосозерцаниям своим, никак роптать на произошедшее с нами и нам подобными. Не смею порочить сильные меры исполненные. Они, может быть, необходимы для восстановления порядка и благоустройства нашего отечества, они спасли, может быть - и пример строгий предварить необузданность умов во спасение будущее Россию и с нею ее жителей, ее крепость, ее силу и уважение к ней, а с тем вместе приведены будут в отчаяние все внешние враги ее.

Мы однако же должны умолять и Бога и Государя о несчастном - по душе и сердцу невинным - и по самому делу. - Я писал и просил тебя, мои друг, поторопиться письмом вашим к Государыне с просьбою принять общество ваше в Ее покровительство, дабы имя твое уже было Ей известно.

Теперь еще не опоздала бы и ты, мой сердечной друг, Ее просить о помиловании, сославшись на прояснившуюся невинность в признании своем мне при свидании с ним уже несчастным. Короткое письмо и убедительное было бы, кажется, кстати. Возьмись, мой друг, за перо с благословением Божиим; Он и Богоматерь подадут тебе силу слов и крепость души твоей... Василий Петрович, слава Богу, здоров, вчерась я был для осведомления в крепости, а видится можно будет 2-е августа».

Копии всеподданнейшего прошения старика Ивашева до нас не дошло. Как увидим сейчас, Петр Никифорович советовал и жене обратиться с аналогичным прошением к государыне Александре Феодоровне. Вот как говорит он об этом в письме от 3-го августа: «С прошедшею почтою я препроводил к тебе, мой друг, копию со всеподданнейшего прошения моего Государю от 25-го июля... На днях должно ожидать, чем оно будет порешено свыше. Но завтра отъезжает к коронации и Татищев. Остаются еще военной губернатор. Кутузов и Левашов. Может быть, один из них получит на просьбу мою соизволение Государя, - но все пребудет для меня тайною до времени.

Я писал также тебе, что не бесполезно было бы, если б и ты, сообразуясь с моею просьбою, послала от себя всеподданнейшее прошение на имя Императрицы Александры Федоровны; можно бы ее доставить даже чрез гр. Анну Алексеевну Орлову - весьма близкую и уважаемую, чрез посредство гр. Елисаветы Федоровны и сестры Анны Никифоровны, к которой я сегодня писал и просил, чтоб показала гр. А. А. мое письмо или выписку из оного.

Вчерась я виделся утром с другом моим Базилем, более часа был с ним вместе и гораздо был довольнее прежнего свидания; спокойствие в сердце его заменяет место отчаяния; упование на Бога и на милостивое обращение Монарха к его невинности, укрепляет его надеждою. Позволено - и я снабжаю его необходимыми вещами для настоящего и на всякий случай будущего его где-либо существования. Не должно оставлять готовить даже и при лучах надежды. Но писать им покуда воспрещено, кажется, ибо написанное им к нам письмо уже 10 дней или более взято от него, но по сие время ко мне не доставлено.

Я очень рад, что позволяется им доставлять съестное, вино и фрукты по временам; я сам туда вожу их и передаю чрез доброго плац-майора Подушкина, от коего и осведомляюсь каждый раз о состоянии здоровья его. Слава Богу, он здоров; с сей стороны будь, мой друг, спокойна».

«29-го ноября. При свидании нашем сего дня я попросил позволения у бывшего тут доброго плац-адъютанта несколько слов написать к тебе; он было хотел последние 5 строк замарать - да я сказал, чтоб так оставил - для того более, чтоб ты, мой друг, и Лиза видели, что его уныние оставило совершенно; он так спокоен в душе своей и уверен, что это его предел свыше определенный быть жертвой при всей его невинности. - Кроме мысли горестной об нас, он совершенно равнодушен и таков, как мы его видели в Ундорах.  Просит даже, чтоб вы никак не помышляли проситься в след за ним, и уже знает о правилах недавно - на днях выданных на счет тех, кои думают проситься проводить свою  жизнь вместе с ними.

Я не видал этих правил, но уже от многих слышал, что, кроме жен, вообще всем родным братьям, сестрам и родителям воспрещено просить позволения. Женам самое жестокое позволение, с тем, что ежели поодаль от него жить, то может взять человека одного или одну девку по согласию их, а ежели вместе, то без человека. Но детей с собою не брать, а кои там родятся, то считать уже их тамошними без звания. Тоже самое и для человека или девки положение. Никаких ей не дозволяется иметь с собою вещей - ни золотых колец, ни серег, и весьма мало денег, а от родных письма и деньги должны пересылаться взаимно через тамошнего коменданта. -

Строгие сии правила не суть ли изъявление воли высочайшей, чтоб и жены остановились на таких условиях в своих желаниях, особливо те, кои должны расстаться с детьми своими; остается добрая воля одним бездетным. Объявление таковых правил, может быть, заставить и мужей отказать жениным желаниям, чтобы не унизить их собственное состояние в общей приватной жизни. - Надобно ждать опытов исполнения! Надобно ждать, не если сокровенное желание монарха не допущать принимать труд до приближающегося великого акта милосердия. - Я в государе русском привык предвидеть все лучшее...». Таким соображением старался Петр Никифорович оправдать эти жестокие меры правительства.

30-го ноября представилась оказия послать письмо жене с чиновником Симбирской казенной палаты Вейсом, и Петр Никифорович спешит этим воспользоваться: «Нового нечего вам на сей раз сказать, мой сердечной друг, как то, что вышли, сказывают, правила высочайшею волею изложенные, по коим всем родителям и родным воспрещается проситься ехать и проводить время с несчастными; одни жены могут, и то без детей и слуг и без вещей и больших сумм, - все строгости на сей предмет в сих правилах установлены. Вчерась я виделся с нашим другом В. П. Слава Богу, он здоров и сколько возможно покоен; поручил мне сказать, что он цалует твои ручки и просит твоего благословения и сестер обнимает от всего сердца, благодаря за их дружеские чувства».

Уже ранее Ивашев высказывал беспокойство о том, куда делось его прошение на имя Николая I. То же читаем мы и в письме от 3-го декабря. Отметим, что записки Василия Петровича, о которой идет здесь речь, в письме не оказалось. «Из приложенной записки усмотришь положение нашего страдальца. В дополнение могу прибавить, что он, благодарение Богу, кажется, совершенно здоров.

Меня немало удивляет, что по справки моей в канцелярии H.M. Лонгинова, принявшего все дела от увольняющегося Кикина, между поступившими в его ведение всеподданнейшими просьбами моей нет, ни у него, ни у Блудова. Вот 6 недель прошло, что я подал копию с оного Бенкендорфу - и тот молчит. Не знаю, как решится; может быть, подам новое: отцу простительно беспокоить своего Государя».

10-го декабря Ивашев вновь обращается к вопросу о том, что Елизавете Петровне самое лучшее оставаться в Симбирске и не ехать в Петербург на смену отцу. Потом он обращается к судьбе декабриста сына, причем не может скрыть своего разочарования в царских милостях к осужденным, которые заставляют себя долго ждать: «...Я не мог эту неделю увидеть Базиля... - Я посылаю, однако, все эти два или три дня узнавать и каждый раз я получаю его настоятельные просьбы, не рисковать здоровьем переправами через воду.

Относительно несчастных не слышно ничего нового. Именины Государя прошли без всякой милости к ним. Надежда на милосердие Божие и Его избранника заставляет нас теперь ждать нового года, и так, откладывая нашу надежду от одной эпохи до другой, прозябаем мы, особенно здесь, без всякой действительной пользы, кроме взаимных сердечных излияний, в оскорбительных и трудных злоключениях нынешнего случая».

14-го декабря Ивашев пишет: «Вчерась, понедельник, я, не взирая на холодной ветер и на половину Невы покрытой льдом, решился вместе с толпами переправляющегося народа ехать в крепость для свидания с нашим В. П-м, не видавшись две или три недели за перевозом трудным от льдов, так как по сие время нет ни снегу ни морозов. -

Я нашел его, слава Богу, здорового и спокойного, очень обрадованного моим приездом, - читал ваши последние письма и благодарил Бога вместе со мною за сохранение вас в добром здоровье, - просил меня о пол-дюжине подпанталонннков, для коих я купил вчерась же холст, послезавтра поспеют и к нему отошлю (образчики при сем для сведения доброты и цен холста препровождаю) вместе с 2 ф. чаю и теплым малахаем на случай пути. На прошлой неделе сослано четверо, а так как остается еще более сорока, то нельзя заранее предположить, кому и когда предстоит отъезд, но все должно быть ему в готовности, если он послан будет...».

Жадно ловя малейший слух о возможном облегчении участи декабристов, вернее сказать, о надежде на таковую возможность, Ивашев 17-го декабря пишет жене: «В городе передают многие слова, сорвавшиеся в известных случаях с уст Императора, характеризующие его громадный ум и сверх всего его большое сердце, его чувства, поистине отеческие, по отношению к несчастным.

Говорят, что слышали, как он сказал, что он страдает от их положения не менее, чем их собственные родители. ... По всем сим одушевительным началам, упование мое столь сильно на милость Бога и им освященного, что мысль совершенной погибели нашего сына никак не осиливает мою надежду. Поздно ли или рано, невинность в осуждении его будет покрыта милосердием Самодержца».

В начале декабря совершенно неожиданно были отправлены к Сибирь четыре партии декабристов. Это обстоятельство, по-видимому, побуждало Петра Никифоровича торопиться с заготовкой для сына дорожного снаряжения.

Вот, что читаем мы в письме от 23-го декабря: «Я ходил по положенным чрез Неву мосткам и более часа сидел и беседовал с нашим другом В. П. Он, слава Богу, здоров, с тем же равнодушным терпением и надеждою на Бога и Государя проводит потихоньку свое время. Читал твои письма от 4-го и 6-го декабря и просил меня пожелать от него вам всем возобновления милостей Господа Бога нашего с возобновлением года.

Надобно для него еще сделать теперь фуфайку, большой кашемир, платок на шею и шапку с длинными наушниками на случай пути. Прочее все у него есть, и последние вещи были уже готовы, но перед праздником все заняты работою. Шинель я отдал ему свою, его же подарок. Такого сукна ныне здесь нет. Она как новая. Он целует твои ручки, поручая себя твоему родительскому благословению...».

Через несколько строк, возвращаясь к вопросу о вторичной подаче прошения императору и о рискованности приезда Веры Александровны в Петербург, Петр Никифорович пишет:

«Я совершенно согласен с твоим мнением не торопиться повторить просьбу. Нет сомнения, что предыдущая в руках того, кто держит наши земные судьбы в своей власти, потому что никто из его личных секретарей не имеет ее у себя на хранении и даже никому из них не известна. И в следующей я выставлю на августейшее рассмотрение справедливейшего только добавочные оправдывающие доказательства, не прося и даже не говоря о милостях, но предоставив все это дело его собственной воле, и подобная просьба, по мнению людей с умом и чувствами, не могла быть излишнею, - кроме того, она не более, как черновой набросок и может еще быть совершенно изменена, смотря по обстоятельствам, которыми управляет Всемогущий...

Ты сделала очень хорошо, воздержавшись следовать приглашениям отправиться в Петербург. Одно предположение о невозможности быть уверенным найти там предмет всех твоих стремлений может дать противовес этим решениям, - так как этот случай (т. е., отправка осужденных) так мало известен, что я готов уже каждый день, как я к этому был готов и во все прошлое время, получить об этом известие. Не более 15 дней тому назад четверо из них были отправлены, совершенно неожиданно. А после этого какая цель твоего путешествия?».

24-го декабря Ивашев вновь сообщает о тех приготовлениях, которые он сделал на случай возможности отправки сына я Сибирь: «Вчерашний день я купил шапку, кашемировый платок на дорогу, нанки, ваты и дик. каленкору на подкладку - все по его назначению, да голову сахару на дорогу же, а чай и все нужное для пути прежде к нему доставлено». В письме от 31-го декабря подробно рассказывается о посещении Петром Никифоровичем Бенкендорфа; кроме того, там же приводится ряд соображений, путем которых Петр Никифорович старается доказать жене и самому себе необходимость для императора соблюсти приговор Верховного Суда.

«Заготовил к Бенкендорфу письмо, и в прошедший понедельник, согласно с желанием уже твоим, повез его к нему. Прежде просил его словесно от тебя дать совет на твой сюда приезд; он меня спрашивает: Здесь ли он? - Здесь. - Так почему же? - Я ему объяснил неизвестность времени, которое он здесь проведет, и что если ты его здесь не найдешь, тогда принятой тобою труд доставит тебе более горести и печали; он - убедясь сею справедливою мыслию - сказал: Напишите мне письмо. - Вот оно! - Прочел, пожал мне руки с чувствами и обещал чрез два дня дать мне ответ. Между тем, в среду я виделся с Базилем, он, благодаря Бога, здоров, читал ваши письма, благодарил за мои ходатайства, но убежден, что не будет избавлен от посылки в предназначение общее.

Вчерась я был у Бенкендорфа, его не было дома, я более часу ждал его, приехал, повел к себе в кабинет и вот его слова: «Сердечно сожалею, что не мог ничего узнать, а потому не смею советовать, чтоб В.А. предприняла такой трудный и дальний путь, для неизвестного успеха в своем желании»; потом добавил: «Будем надеяться, авось Бог будет милостив и Государь...», хотел далее говорить, но как будто долг и обязанность положили печать на уста его; сии последние слова он мне говорил, держа меня за обе руки и с обращенными глазами к Горнему Существу; тем аудиенция кончилась; он мне сказал, что он рад будет, если может быть в чем-либо быть нам полезен.

Он заинтересовался здоровьем Базиля, его комнатой и всем, что его касается. Видишь, какая деликатность. Из сего, мой сердечный друг, положительно сказать можно, что ты весьма основательно сделала, что не последовала ни чьим внушениям как собственного рассудка, без малейшего упрека за прошедшее время, потому до конца июля не известно было решение; после не было уже известно, чья очередь была к отсылке. Ежедневно до сего дня продолжается неизвестность и продолжаются по временам отсылки. То, куда было ехать?...»

Далее, говоря о деле декабристов, Ивашев замечает: «...он [т. е. Николай I] вручил суд всем важнейшие и первенствующие места занимающим лицам в государстве, и что они сделали? Был ли он их судом доволен!.. Но что ему осталось делать, как сказав раз, что им вверяется, и можно ли ему было не согласится, когда от лица целого отечества его они просят поступить по их решению, но он и тут ослабил и ослабляет постепенно.

Соблюдает одно приличие постановлению верховного суда. Мне кажется, что каждым смягчением он показывает ничтожность судей, - приличие хотя для нас горестное, убивственное, но необходимое; иначе, если извлечь хотя одного невинного из числа ими осужденных, какое бы об сих знаменитых судьях понятие имела вся Россия, - даже, целая Европа! - Уже и так все к несчастию познали их достоинства».

Так прошел для семьи Ивашевых первый тяжелый год. 1-го января 1827 года Петр Никифорович пишет: «Просил письмом Сукина, коменданта крепости, позволить мне с несчастным нашим именинником сегодня видеться; он имел отговорку, что дозволение только простирается на один день в неделю, и потому без особого повеления он дозволить не может. Я послал сегодня письмо к плац-майору, спрашивая о здоровье Базиля; в уверение г. Подушкин мне сделал утешение: позволил написать несколько строк на обороте моего письма, которые прилагаю».

При означенном письме приложена записка самого Василия Петровича, написанная на оборотной стороне письма П.Н. Ивашева к плац-адъютанту Е.М. Подушкину: «Ваш именинник здоров и благодарит вас за желания ваши. Он так же Бога просит, чтоб вам и всему семейству Он ниспослал все блага, каких лишь можете пожелать, и чтоб с новым годом водворилось спокойствие вашего сердца и прежнее счастье».

Продолжая то же письмо 3-го января, Ивашев описывает, как 2-го он был у Корсаковых, а «от них поехал к новому фельдмаршалу г. Витгенштейну во дворец, дней 5 сюда приехавшему... Он по-прежнему меня обнимал, интересовался об тебе, о Базиле, искренно говорил, как графиня о нем сокрушается, расспрашивал, и я рассказал ему историю его несчастия (которую он не мог еще от меня знать - ибо уехал до совершения конфирмации)...

Я его просил между прочим разговором, что так как более теперь мне стало вероятно, что и В. П. наш будет наравне с прочими отправлен по назначению, и известно, что препровождающим их фельдъегерям строго воспрещается дозволять по пути особо свидания с родственниками - попросить Дибича дать повеление тому фельдъегерю, который его будет препровождать, остановится на несколько часов в Казани для свидания с вами, что граф и обещал при первом свидании с Дибичем. Я через день буду к нему ездить и напоминать, а с тем вместе я поручил правящему при нем делами г-ну Наумову напоминать ему».

В то время, как Ивашев писал это письмо, им было получено письмо Веры Александровны от 20-го декабря, прочитав которое он пишет: «Мысли твои и мнения на счет поездки сюда справедливы, и письмо мое на прошедшей почте, 24-го дек., оправдать их должно в полной мере. Я вложил тут записку, которая верно расположит тебя ехать в Казань, вероятно, без отлагательства, а потому я на сей случай письмо сие адресую в Казань на имя к[нягини] А.А. Баратаевой, а другое покороче в Симбирск».

В конце письма Петр Никифорович добавляет: «сегодня был в крепости, мои сердечные друзья, от 12-ти утра до половины 2-го, просидел с нашим В.П. нашел его, слава Богу, здоровым. Читал ваши письма, и судили о предназначенном его положении с твердостию духа, но каждый раз с ним прощаемся при разлуке нашей. Он просил меня написать его те же желания, какие ты найдешь в его записке».

В письме от 6-7 января Ивашев снова возвращается к вопросу о поездке жены в Казань для свидания с сыном, когда последнего будут отправлять через этот город в Сибирь: «Вчерась вечером я не застал дома г[рафа] Витгенштейна, теперь опять от него возвратился, не видав его... А почта сегодня к тебе отходит, следовательно, я окончить сие должен, не имея от него никакого сведения, говорил ли он с Дибичем, но от Наумова его слышал, что он с ним виделся». Немного далее, заключая свое письмо, Петр Никифорович добавляет о сыне: «еще неизвестно, скоро ли отъезд его воспоспоследует».

Седьмого же Петр Никифорович пишет жене еще и другое письмо, адресуя его, вероятно, в Симбирск: «На письмо твое, мой сердечный друг, от 20-го декабря я подробно к тебе писал в Казань в дом к[нягнни] А.А. Баратаевой, считая, что ты, получа мое письмо от 30-го дек[абря], не будешь долго оставаться в нерешимости туда ехать. Я повторяю, что я третьего дня виделся с нашим Базилем, видел его здорового и сколько может быть покорного воле Бога и Государя. Я также, слава Богу, здоров. Гр. Витенштейн здесь, я с ним виделся и дал ему поручение переговорить с Дибичем на счет казанск[ого] свидания; не знаю еще об успехе, а что дознаюсь, уведомлю с будущею почтою».

По-видимому, Вера Александровна была еще в Симбирске, откуда 27-го декабря и писала мужу. 11-го января последний отвечал ей: «вчерась же утром часа два сидел у фельдмаршала гр. Витгенштейна; между прочим, спрашивал его, виделся ли он с Дибичем. «Нет, он так занят, что во все время один, раз залучил к ce6е; напиши лучше записку, которую ему отдам». Я тотчас написал в его же канцелярии и отдал его Наумову. В записке сей прошу о позволении тебе на пути в Казань с ним видеться. Был у Татищева; ни рыба, ни мясо, все занят и с кислым лицом охает, - больше ничего. - Увижу на сих днях опять Витгенштейна, узнаю и уведомлю».

Несколько ниже Ивашев продолжает: «Предупреждаю тебя, мой друг, будь осторожна, не передавай денег Базилю, когда его увидишь; это ставится им в большую вину, а равно и тем, кто даст. Надо переслать деньги в письме к коменданту Лепарскому, тогда (и это способ предписанный и разрешенный) комендант будет доставлять их им по мере нужд, - и известит тебя о получении и о состоянии его здоровья; он имеет власть доставлять письма под своею печатью родным».

В письме от 14-го января мы читаем: «...Сегодня по утру был у г. Витгенштейна узнать, не получил ли он ответа от бар. Дибича на записку к нему, от графа посланную, просящую дозволения тебе видеться с нашим милым страдальцем в Казани. Но ответа еще нет, чему он сам удивляется, а есть примеры получения такового позволения; но не то-ли затруднение: в записке наименована Казань, а им может быть назначается другая дорога. Впрочем из ответа объяснится дозволение и назначение места, о чем по получении тотчас тебе, мой друг, сообщу».

И дальше: «Третьего дня я имел свидание с нашим несчастным другом, и Евг. Серг. несколько секунд при переходе его через площадь к дому коменданта с ним виделась, - радость за труды ее были во всей силе. Он, слава Богу, здоров и в спокойном уповании на милосердие Бога, и справедливость Самодержца терпит без малейшего ропота. - Сегодня пошлю к нему носовых платков более ради придирки узнать о его здоровье».

От Дибича все еще не было ответа на просьбу о дозволении Вере Александровне видеть сына при проезде его через Казань. Вот что читаем в письме от /18-го января: «О несчастном нашем В.П. могу тебе сказать, что он здоров, третьего дня имел об нем известие, слава Богу! - Завтра, если Он благословит, увижу его. Заготовляю ему новую пару платья и отвезу; прочим он всем нужным для пути снабжен. - Я писал уже тебе, что записку я отдал Витгенштейну, о дозволении тебе видеться с В.П-м в Казани; ответу нет уже 5 дней, а вчерась мне сказал граф, что Дибич уехал на два дня в поселения, а по возвращении, может быть завтра, не получу ли какой ответ».

А немного ниже Петр Никифорович пишет: «Ты видишь, мой друг, что Государь милосердно заботится о несчастных распоряжениями данными почтовым правлениям. Они так же будут иметь дозволения писать к родным тем же путем. Денег на путевые их расходы только позволяется им давать по 100 р., туда посылать помногу не дозволяется, ибо они в руках своих их иметь не будут, а хранится будут у начальства, которое снабжать их будет, смотря по надобностям. Книги также можно будет доставлять. Вторичной просьбы я еще не подавал; знаю и почти уверен, что она не будет иметь желанного для нас последствия, но на совести моей не будет того, что я не довел до сведения монарха все доказательства его невинности».

День отправки в Сибирь Василия Петровича не был известен, но, по-видимому, приблизился. 20-го января Ивашев пишет жене: «Вчерась, среда, я виделся с нашим милым страдальцем, он, слава Богу, здоров и спокоен; долго ли пробудет еще здесь, неизвестно, ибо на днях отправили, как говорят, 4-х. Каждый раз я с ним прощаюсь и восхитительно здороваемся. Мы положили согласно, чтоб сегодня он просил позволение отслужить молебен святому образу Богоматери, благословения покойного моего отца, на него мною возложенного...

Сегодня пошлю новую пару платья и осведомлюсь, имел ли он сие дозволение и исполнено ли? От него я был у графа Витгенштейна, но нашел у него приготовления принять великого князя Михаила Павловича; но мимоходом он мне опять тоже сказал: «Вечером увижу Дибича и спрошу, какая резолюция на просьбу о дозволении свидания твоего, мой друг». - Сегодня вечером поеду к нему и завтра опишу тебе».

21 января Петр Никифорович пишет: «Вчерась вечером был у графа Витгенштейна, сказал мне, что виделся с Дибичем, но он еще не говорил или не докладывал о свидании твоем в Казани, так как в записке написано, но что он доложит, - и так, может быть, завтра только могу добиться до решительного. Я за тем Казань поставил в записке, что если дозволит Государь, то так и дадут направление пути,- я пекся - чтоб твой путь был короче.

Между тем я советовался с графом, подавать ли мне новую просьбу, рассказав ему оного содержание; он, не только опробовал, но и понудил скорее подать, покуда он еще здесь, на случай, что может быть Государю угодно будет его лично расспросить, так как я представляю о времени его отлучек от места службы. И так благословясь! Я ныне с 3-х часов ночи писал набело и в 10 часов отвез и вручил канцелярии для приема прошений с надписью в Собственные руки.

Оттуда заехал к гр. Витгенштейну, нашел его занятым, поспешил домой для написания моего тебе, мой друг, отчета и чтоб не пропустить прием писем на почте. - Пару платья отнесли к нашему милому Базилю. Получил сведение, что он вчерась же исполнил мне данное обещание, молебствовал святому образу Пресвятой Богоматери и остался здоровым».

При письме от 23-го января Ивашев приложил секретную записку начальника Главного Штаба барона Дибича на имя графа П.X. Витгенштейна о разрешении Вере Александровне свидания с сыном в Казани. При этом Петр Никифорович пишет: «Ты пишешь, мой друг, что не на Казань назначен путь для несчастных, - но приложенное здесь дозволение тебе в Казани видеться с милым нашим Василием Петровичем доказывает милосердие Государя.

Его объявление воли чрез начальника Главного Штаба фельдмаршалу надобно тотчас по получении доставить к г. губернатору, которой по сему позволению устроит время для свидания. С помощию Божиею успел я испросить вам свидание, мой друг. Но прошу при том Его святую милость благословить вас крепостию духа и благоразумием, исполнить вас упованием, что Он не оставит нас в долготерпении и преклонит сердце царево на поправление участи горестной нашей - до забвения. Bеpa да спасет нас! -

Прошу тебя у ног твоих, мой друг, не иначе как с сею уверенностию принять свидание сие и твердостию своею характера заставить моего друга Лизу, милую Катю и Сашу видеться с братом как с проезжающим на время по воле Верховного Повелителя с поручением исполнить долг верноподданного. Сделайте милость, не иначе приготовьте чувства ваши, не иначе смотрите на его путешествие и на его собственно... Чтобы заблаговременно дошло сие дозволение до рук твоих, мой друг, посылаю сие чрез нарочную эстафету в Казань на имя помощника директора почтамта Николая Васильевича Чемесова, которого прошу, ежели ты сверх моего ожидания не в Казани, то послать к тебе тотчас чрез нарочного».

К этому письму приложена следующая бумага:

Секретно.

Начальник Главного Штаба Его Императорского Величества имеет честь уведомить его сиятельство графа Петра Христиановича, на записку его сиятельства от 13-го сего генваря, что супруга генерал-майора Ивашева без всякого препятствия может выехать в г. Казань для свидания с осужденным Верховным уголовным судом сыном своим, во время препровождения его через сей город, но сего времени определить нельзя, ибо сие зависит единственно от Высочайшей воли Государя Императора.

20 Генваря 1827.

№ 73.

Его сиятельству графу П.X. Витгенштейну.

23-го вечером Ивашев пишет: «Я ходил проститься с графом Витгенштейном, живущим в Зимнем Дворце, этою ночью уезжающим в Тульчин. Я застал всю семью собравшейся в его спальне, а его в гостиной вместе с великим князем Михаилом, который только что пришел пожелать ему доброго пути. Лун был около двери и, когда его императорское высочество отправился с графом обедать к императрице-матери Луи приближается и рассказывает мне, что великий князь сказал фельдмаршалу, что он никого так не сожалеет, как Ивашева, которого он всегда знал, как честного и прекрасного мальчика, и что его отец ему ответил очень благосклонно - что, он не мог хорошо расслышать. Я должен был все же остаться обедать с его милой сестрою, княгиней Трубецкой, и всей этой милой доброй семьей, чтоб подождать возвращения графа и узнать из его уст остаток их разговора. Он не замедлил вернуться.

Он передал мне слова великого князя и содержание своих. Он ему сказал, что, действительно, считает его невинным, а после уверений отца, который часто приходит к нему, он убедился, что молодой человек, запуганный обещанием мук, сознался в преступлении, единственно только, чтоб скорее быть расстрелянным, чем пытаемым. Спешу, мой друг, сообщить тебе приятную новость, что невинность нашего дорогого страдальца начинает проникать в недра царского семейства, по милости нашего Бога-Спасителя и единственного Покровителя.

Я не знаю, говорил ли я тебе уже, что, чтоб не пропустить отъезда гр. Витгенштейна, а с ним случая дать ему возможность ответить на некоторые вопросы, которые ему могли бы сделать, я решился отправить в священные руки Императора мою вторую просьбу, благословясь. Я ничего не прошу, но я сделал все, что мог, чтоб доказать невинность моего сына и чтоб иметь чистую совесть... Я еще надеюсь в следующую среду увидеть Базиля, если Господь этого захочет».

28-го января Петр Никифорович пишет: «В среду же третьего дня 26-го я виделся еще с милым страдальцем нашим сверх моего ожидания, потому что отправления на места с некоторого времени сделались чаще и так как я после узнал, что он был уже назначен к отправлению, но по внезапному повелению остановлен, - не ведомо до которого времени; вероятно, что он будет в числе последних отправлен чрез Казань, согласно снисхождению, объявленному в записке начальника Главного Штаба, тебе, мой друг, доставленной. Вот что я из отсрочки сей заключаю, впрочем, может быть, я и ошибаюсь.

Благодаря Бога, он здоров и в спокойном расположении духа, повинуясь святой Его воле; на сей неделе он служил молебен образу Пресвятой Богоматери нашего благословения, Она будет нашею покровительницею. Г. Витгенштейн тоже 23-е число уехал. Я описал тебе его разговор с В. К. по эстафете же, а повторенное мое всеподданнейшее прошение подано 20-го генваря. Я не смел тут поместить, мой друг, твоей просьбы о позволении за ним следовать и объяснить решимость твою принять все отчаянные условия по тому убеждению, что для сей просьбы никогда время не будет опоздано».

1-го февраля читаем: «В.П. наш еще здесь. Вчерась я сам был в крепости и от плац-майора был удостоверен, что он еще не отправлен, остался один уже из сей категории, тогда как слабейшие по сентенции если не три, то в два транспорта посланы, что ничему иному не смею приписать, как к намерению послать его в последнем транспорте на Казань, в отмену пути прочих, для Высочайше снисходительного соизволения на свидание с тобою. Я точно поторопился и эстафету дорого стоящую послать к тебе, но мог ли я предузнать, что не в ту же ночь отправлен будет.

Твои же, мой друг, желания его видеть налагали на меня священный долг не оставить на совести моей промедление малейшее к получению сего дозволения, не употребя все искания и ходатайства, так как и то, что к малейшему оправданию его собственно служило, не доводил бы я до высочайшего сведения... Сей час еще посылал сахар, чай и табак, через Яшу, к В.П.; привез известие, что он еще здесь и здоров, слава Богу».

Замедление с отправкой в Сибирь Василия Петровича все продолжалось, и вот несчастный отец предается или делает вид, что предается снова иллюзиям о милости монарха, в которой он все еще не разуверился несмотря ни на что. Тем временем Вера Александровна с дочерьми поехала в Казань, хотя что-то ей говорило, что с сыном она там не увидится. Вот что пишет ей Ивашев 4-го февраля:

«Напрасно ты уверилась, что путь когда-нибудь лежал или чтоб предполагался чрез Симбирскую губернию. Ты видишь, что напрасно ты не верила мне, что чрез Казань: в руках твоих удостоверение. Я все старался выполнять твою волю, хотя признаюсь сию последнюю с трепетом и не одобрением многих, но я не смел оставить что либо на совести моей, что не пекся доставить то, что ты так сильно желала. Теперь от вас, мой друг сердечной, с детьми нашими требую, чтоб вы помышляли о сбережении себя при свидании вашем и сбережении его.

Третьего дня я просидел, с ним полтора часа, снабдил его французскими книгами Вальтера Скота и Волжан [?] - по абонировке для чтения, припасами и восковыми свечами. В записке к тебе, с эстафетою доставленной, я заметил последние строки нач. Глав[ного] Шт[аба], но не смела толковать их в такую сторону, как в последствии проясняется. - Великий Боже! Он остановлен при самом уже отправлении, назад тому две недели; он один оставлен из той категории; слабо осужденных после того уже несколько отправлены. - Призраки сии не суть ли отблески начинающегося снисхождения. святого Его милосердия на нас?... Он цалует вместе со мною обе твои ручки и просит благословения».

В это же время продолжались еженедельные свидания Ивашева с сыном. 7-го февраля он пишет: «Страдалец наш еще здесь, я каждый день или посылаю справляться или сам езжу узнать. И вчера я в крепости слушал обедню, поклонился праху царей, виделся с комендантом и удостоверился, что он еще здесь и здоров. Судьбы предвечного неисповедимы! Я упадаю пред Его милосердием с сердцем благодарным. Не смею умствовать о причине оставления еще здесь нашей жертвы, тогда как и низшей категории ни одного (кроме на год) не осталось... Теперь ты более не сомневаешься, мой сердечный друг, имея высочайшее дозволение в твоих руках, что путь нашего В.П. не будет иного иметь направления как то, которое ведет его на свидание с тобою».

То же письмо содержит одну трогательную подробность пребывания матери и сестер Василия Петровича в Казани. Оказывается, что они, опасаясь как бы не пропустить момента свидания с сыном, поселились в первой попавшейся квартире близ станции, терпя ряд неудобств. Осведомившись об этом Петр Никифорович пишет: «Полагаю, что занимаемая тобою квартира, мой друг, и беспокойна и может быть угарна, а по предъявлении г-ну губернатору Высоч. дозволения ты не можешь опасаться, чтоб тебя лишили свидания; то сделай милость, найди хотя и подалее от станции, но по покойнее».

Задержка в отправке Василия Петровича казалась странной и имеющей какое-то значение не одним его родителям. В письме от 11-го февраля (утро) мы читаем: «Вчерась я еще виделся с нашим страдальцем, мой сердечной друг, и оставил его здорового, слава Богу; и сегодня посылал проведывать - получил те же добрые известия. А третьего дни я обедал у гр. Татищева; после обеда он меня отвел в сторону и спросил у меня причину, почему его до сих пор не высылают? Я ему отвечаю, что от него я скорее могу об этом узнать, что предначертания Бога Спасителя и от Него воля Императора не могут быть мне известны иначе, как из уст тех, кто является хранителями тайны. - Нет, ответил он, я совершенно не знаю причину замедления, которая меня удивляет, тем более, что категории двух лет уже отправлены...».

Несколько далее в том же письме Петр Никифорович пишет: «Пятница утро... Пишу окончательно сии строки, дождавшись моего посланного справиться, не отправился ли наш страдалец, зная, что некоторые из последней категории, между ими сын Серг. Вас. Толстого, вчерась посланы. Уверение получил, что В.П. еще здесь. Не знаю, буду ли в будущую среду его видеть. Да будет святая воля Божия и Его над ним благословение. Я готов давно уже на сие расставание, которое тем облегчается, что вы с ним увидитесь и тогда вы ко мне уже об нем напишите».

В письме от 15-го февраля Петр Никифорович старается насколько возможно подбодрить свою жену, указывая ей на пример ее родича Сергея Васильевича Толстого... «Страдалец наш по сведению, которое вчерась еще я имел, здесь еще, может быть, для того, что он для пути чрез Казань назначен быть последним из посылаемых. И сие снисхождение не означает ли милость и человеколюбие Самодержца?

Я рад, что жестокие морозы он пробыл на месте; вчерась был мороз 22 гр. с ветром; посыланный мой туда Яша на санях моих возвратился с обмороженною щекою. За сими холодами и за бывшею шумною неделею я почти не выезжал. Сейчас у меня был Сергей Васильевич Толстой, - прощался, возвращается сегодня в Москву. Он совсем покорился, но ты, мой друг, ты недостаточно. Ты мне говоришь о последнем счастье на этой земле скорби, - это значит иметь слишком мало надежды на милосердие Создателя. Кто может знать заранее Его святые предначертания?

И ты хочешь, чтоб, видев твое письмо, я был убежден, что ты можешь вынести это свидание с душевною стойкостью и чтоб я совсем не боялся за вас, мои дорогие друзья. Завтра, в случае, если я еще буду иметь свидание с ним, я ему покажу ваши письма, спрошу у него, какие книги хотел бы он иметь с собою, хотя каждый раз как я ему об этом говорил, он отказывался брать их слишком много, боясь быть перегруженным в дороге. Что касается курительного табаку, он им будет снабжен.

Можно даже снабдить его им в Казани, если ему не достанет, и послать ему через посредство коменданта. Меня уверяют, что это разрешено. Изабелла Романовна ни в коем случае не берется ходатайствовать о ком либо у своего брата, который это ей очень строго воспретил, и я тебе признаюсь, что, быв у нее один раз, я не хотел бы туда возвращаться/ На будущей почт уведомлю тебя, мой друг, буду ли я иметь еще свидание с ним, или ты прежде моего письма с ним увидишься».

16-го Петр Никифорович последний раз видел сына, 17-го была отправка последнего в Сибирь, а 18-го отец его писал Вере Александровне: «Третьего дня около двух часов я беседовал с В. П-м, милым нашим страдальцем, и мы рассчитывали вместе: письмо ли сие скорее до рук ваших дойдет или он прежде его увидится с вами. Если они не так поспешно будут ехать, то легко может быть, что они в один день с почтою будут в Казани. Вчерась 17-е в 11 часов веч. их был отъезд отсюда. Благодарю Бога, что морозов уже нет. Самое лучшее время для путешественников, - он будет видеться с вами...

Если сии строки предупредят его, прошу убедительнейше вас, моих единственных друзей, не с иными чувствами его встретить и обойтись, как с путешествующим, верным исполнителем воли Самодержца; я по крайней мере так с ним расстался; сия мысль обоюдно вас сбережет. Если же уже вы виделись с ним, умоляю вас не предаваться горести и вредоносному отчаянию. Я надеюсь на рассудок, уделенную часть собственную нам от Сотворившего нас; вы им должны руководствоваться и, с упованием на святую милость Его, всеми мерами успокоивать сердце ваше. Полагаю, что все от него происходит следственно, и произойти иных последствий не может как благодатных».

Как известно, Василия Петровича повезли не через Казань, а через Вятку, так что мать и сестры не имели даже горького утешения последнего прощания с осужденным. Так прахом разлетелись все их надежды на милость государя. В своем последнем письме от 22-го февраля 1827 года Петр Никифорович пытается объяснить жене, как это произошло, и уговаривает ее не роптать на судьбу:

«Ежели ты после моего последнего письма и до получения сего не дождалась виновника пребывания твоего в Казани, то я, по многим уже сношениям здесь, дохожу до некоторого прояснения: что хотя и дано было согласие, которое с эстафетой к тебе я доставил, но Дибич вскоре отправился в Грузию без дальнейшего об том распоряжения, и едва ли не дано направление по устроенной для того особой дороги. Говорят, будто по обсуживанию более, чтоб тебя и сестер сохранить от подобного свидания.

Говорят, что Государь участвует много и занимается нашим положением. Дай Бог ему здоровье, а нам силу переносить все жестокости нашей судьбы. - Следовательно, и вам в Казани далее проживать нет причины, и с будущими почтами уже я буду писать к вам в Симбирск. Не возропщем, друзья мои, перед пределами высшего устройства, да будет с нами святая воля всемогущего Творца и Спасителя невинных! - На страдальце нашем образ святой Богоматери сохранит его от дольних бед. Как знать, может быть и скоро возвратит его в объятия наши».

*  *  *

Таковы эти письма, которые по правильности своего чередования и по подробности сведений в них содержащихся, легко могут быть сочтены дневником. В этом дневнике мы сравнительно мало найдем важных исторических данных, но за то столкнемся с целой массой драгоценных бытовых подробностей. Следя за ними, можно без труда воссоздать ту картину русского общества и русской семьи, на фоне которой развернулись грозные события 14-го декабря. Старомодный стиль этих писем, такой приподнятый и в то же время такой наивный, столь чуждое и непонятное для большинства из нас постоянное мысленное обращение к Богу и царю, все это только усиливает бытовую их ценность.

В заключение, скажем еще несколько слов об авторе наших писем и о самом Василии Петровиче.

До 24 декабря 1827 года старики Ивашевы не имели сколько-нибудь подробных известий о сыне; первое такое известие привезла им Нарышкина. Можно представить, как измучила несчастных родителей эта неизвестность.

16-го января следующего 1828 года Петр Никифорович поехал в Казань со специальной целью увидеть там Фон-Визину, едущую в Сибирь к мужу, и передать ей посылку для Василия Петровича. С той поры, по свидетельству О.К. Булановой, Ивашевы налаживают частную отправку сыну всяких вещей до рояля включительно. В то же время возобновилась и переписка родных с Василием Петровичем.

В письмах своих они все старались возможно утешить его и уговорить покориться без ропота своей участи. Но последнее, невидимому, было трудно Василию Петровичу, и временами он впадал в совершенное отчаяние. В таком именно состоянии застал его сенатор кн. Б.А. Куракин, специально посланный Николаем І-м. В его донесении Ивашев помещен в списке «Государственных преступников, следовавших чрез Тобольск, кои находились в раскаеном и совершенно отчаянном состоянии».

Позднее отчаяние привело Василия Петровича к мысли о побеге, о чем говорится в упомянутой выше статье О.К. Булановой, а также в записках Басаргина и А. Беляева.

В 1831 году, как известно, к В.П. Ивашеву приехала его будущая жена, Камилла Петровна Ледантю. Свахою перед братом выступила все та же Елизавета Петровна Языкова, о которой так часто упоминается в наших письмах. Самим старикам Ивашевым так и не удалось побывать у сына. На прошение об этом Веры Александровны Николай I ответил: «Ехать может, но с тем, чтобы не возвращаться в Россию». Однако семья все-же не теряла надежды на соединение с любимым сыном и братом, причем эти надежды и стремления были настолько сильны, что Екатерина Петровна заранее оговорила возможность этого со своим женихом кн. Хованским, обещавшим не ставить ей к тому никаких препятствий.

В 1835 году кончился срок каторги Василия Петровича, и его отправили на поселение в Туринск, вопреки просьбы родителей, которые просили Николая I назначить сына в Курган и дозволить им иметь с ним свидание. Эти постоянные отказы в исполнении их просьб повели к тому, что когда в августе 1835 года Николай I, во время проезда своего через Симбирск, посетил основанный В.А. Ивашевой дом трудолюбия, то последняя не нашла уже удобным для себя вновь обращаться к нему с устной просьбой.

Насколько старики Ивашевы пенили жертву Камиллы Петровны, пренебрегшей всем и поехавшей в Сибирь, чтобы там насколько возможно облегчить участь любимого человека, показывает следующее. В феврале 1836 года П.Н. и В.А. Ивашевы составили «проект раздела принадлежащих им имений между их детьми». Здесь, после краткого упоминания о том, что из своего имущества они уже выделили Е.П. Языковой (600 душ), княгине Е.П. Хованской (557 душ), А.П. Ермоловой (640 душ) и М.П. Ивашевой (518 душ), Петр Никифорович и Вера Александровна переходят к вопросу о разделе после их смерти оставшихся лично за ними 1271 души, дома в Симбирске и фабрики.

При этом они говорят, что и это имение «по кончине нашей в наследство должны следовать им же дочерям нашим, но имея ближайшего противу их, дочерей наших, по рождению наследника, сына Василия, но лишенного уже права на сие Верховным Уголовным Судом, сердоболие о нем, а кольми паче о родившихся у него детях, с приехавшею к нему из Симбирска в то отдаленное место Сибири, вышедшею за него замуж, которая презрела таковое носившее им тогда и ныне имя поселенца, пожертвовала своею жизнью, чувствуя в полной мере сие сделанное ею для нас утешение, желая ныне вознаградить ее и детей, родившихся от них и впредь родиться могущих, обеспечить на предбудущее время жизни их содержанием, с согласия дочерей наших Елисаветы, Екатерины и Александры, предположили следующее...», и далее следуют пять пунктов, в которых детально излагается, как сестры должны образовать капитал, в 600000 рублей на обеспечение брата и его семьи.

На эту раздельную указывается и в составленных в феврале следующего 1837 года «Проекте духовного завещания генерал-майора П.H. Ивашева» и «Духовном завещании генерал-майорши В.А. Ивашевой»...

Так в постоянной тоске по сыне и в заботах о его судьбе доживали свой век старики Ивашевы.

7-го мая 1837 года умерла Вера Александровна, которой так и не удалось увидать любимого сына. Но то, что не удалось матери, удалось сестре, правда, без всякого позволения со стороны властей - просто явочным порядком: мы разумеем тайную поездку Е.П. Языковой к брату в годовщину смерти Веры Александровны. Елизавета Петровна остригла волосы, переоделась мальчиком и вместе с Ф.И. Топориным и Г.М. Толстым с видами казанских купцов поехала в Туринск к брату.

Об этом подвиге любви довольно подробно рассказывается как в цитированной выше статье О.К. Булановой («Былое» 1922, № 19), так и в воспоминаниях Г.М. Толстого («Русская Старина» 1890 г. № 11).

Поездка Елизаветы Петровны вновь возбудила надежды Петра Никифоровича на свидание и совместную жизнь с сыном. В то же время старик, видимо, всячески старался не только поддержать, но и усилить свою связь с сыном. Так, в последний год своей жизни, Петр Никифорович просил сына взять на себя перевод на русский язык составленных им записок о Суворове (См. «Отеч. Записки» 1841, т. XIV). Но смерть уже подстерегала его, и 21-го ноября 1838 года он скончался в Ундорах.

Родственник Ивашевых Г.М. Толстой в цитированных уже нами выше записках своих («Поездка в Туринск к декабристу В.П. Ивашеву» «Русская Старина» 1890, № 11, стр. 329-332) рассказывает подробности о похоронах Петра Никифоровича. «Ночью - пишет он - подъехали мы к Ивашевскому дому; двери с парадного крыльца растворены настежь; большие сени битком набиты народом; сверху пахнуло на нас ладаном и мертвецом. Слышно протяжное чтение заупокойных молитв и долетают до на вскрикивания от не сдерживаемых рыданий».

Хоронили Ивашева в Симбирске. «На похороны собралась большая публика, и т. к. церковь переполнилась народом, то полицмейстер закричал тем хриплым голосом, который отличает русскую полицию ото всех остальных существ, созданных по подобию Божию: «Черный народ не пускать». Из этого поднялся шум, грозившей перейти в буйство. «Как, заговорили ундоровские крестьяне, которых было множество: нас не пускают в храм Божий в то время, как отпевают нашего доброго барина. Мы принесли его за 35 верст на своих руках да не мы будем опускать его в землю. Нет, ребята, этого терпеть нельзя». И лишь с трудом Г.В. Бестужев уговорил крестьян не волноваться и уладил дело».

Вот как прощался с Петром Никифоровичем тот народ, который в его время обычно считался ни за что. Что касается представителей того круга общества, к которому принадлежал сам Ивашев, то и в нем нашли себе признание его редкие качества; так что особняком стоит приводимое в тех же воспоминаниях мнение Владимира Львовича Толстого, который при известии о смерти Ивашева только и нашел что сказать: «Жаль Петра Никифоровича, он был совершенно du bon ton и большой мастер танцовать».

*  *  *

Письма П.Н. Ивашева, легшие в основу нашей статьи, переданы через нас Пушкинскому Дому Академии Наук Елизаветой Васильевной Маркьянович, рожденной Языковой, внучкой Елизаветы Петровны Языковой и внучатной племянницей Василия Петровича Ивашева. Сама Елисавета Васильевна (скончалась в Симбирске в 1922 г.) была дочерью Василия Петровича Языкова и Прасковьи Ивановны, рожденной княжны Гагариной. Воспитывалась она в одном из французских монастырей. После жизни за границей Елизавета Васильевна вернулась в родной свой город Симбирск и поселилась на Спасской улице в старом Языковском доме, где некогда останавливался Пушкин.

Когда дом этот был продан и в нем были открыты номера, Е. В. сохранила за собой пожизненное право пользоваться там квартирой, из которой принуждена была выехать лишь после революции. Прекрасно владея английским, французским, немецким и итальянским языками, Е. В. все последние годы жизни давала уроки и кроме того служила библиотекаршей в Симбирском Художественном Музее. Владея стихом, она часто писала русские и французские стихи; между прочим, ей принадлежит стихотворный перевод на французский язык поэмы Лермонтова «Демон».

Значительной долей наших примечаний мы обязаны другому симбирянину Павлу Любимовнчу Мартынову, долголетнему председателю Симбирской Губернской Ученой Архивной Комиссии, чьими неусыпными и самоотверженными трудами опубликован целый ряд ценнейших материалов по Симбирской старине, которые без него, вероятно, безвозвратно погибли бы для науки.

Теплой благодарностью им обоим и заканчиваем мы нашу статью. Равным образом приносим мы благодарность Б.Л. Модзалевскому и М.К. Светловой, много помогшим нам при обработке настоящего материала.

М. Беляев

Арсеньев, коротко зная наши семейные положения, легко догадался, куда мы направляем наш путь, и, войдя к нам, сказал:

- Что вы делаете? Вы губите себя неминуемо. В Екатеринбурге все знают, что вы едете к Ивашеву. Сейчас на бале мне говорил об этом жандармский полковник, который непременно пошлёт за вами погоню или подкараулит вас на обратном пути: опомнитесь, останьтесь здесь и, поживя с неделю, возвратитесь благополучно в Симбирск.

- Дудки! брат Арсеньев, - сказал Топорнин, - на пустом нас не собьёшь. Не пугай нас жандармом; мы пошли напропалую, так не струсим...

- Ну, так я на вас донесу, - сказал Арсеньев.

- Врёшь, - возразил Топорнин, - не донесёшь; да и к чему доносить, когда все знают, куда мы направляемся.

Арсеньев обратился ко мне и сказал:

- С Топорниным говорить невозможно, он век был отчаянным, но вы разберите хладнокровно то, что буду я вам говорить. Вы знаете, что я сам не трусливого десятка и люблю разные выходки; но на этот раз, божусь, что вас непременно схватят. Я понимаю, что вам возвратиться в Симбирск не повидавшись с Василием Петровичем, очень неловко, но что же делать, ежели доехать до него трудно, а возвратиться невозможно. Отдайте мне все ваши бумаги, я их спрячу здесь, может быть, допросят; вы скажете, что приехали ко мне - и делу конец. Родные ваши поблагодарят вас за намерение и вдвое за то, что не пошли на верную гибель.

- Вы говорите очень разумно, - сказал я, - но я обещал Фёдору Ивановичу, что ничто не поколеблет нашей решимости и я сдержу моё слово; я сдержу его и потому, что если вздумаю возвратиться, то Фёдор Иванович непременно уедет вперёд!

- Ну, в таком случае говорить нечего; делайте, как задумано, но так как я вижусь с вами в последний раз, то выпьем хорошенько по случаю вечной разлуки.

Мы так хватили, что я не помню ни прощанья с Арсеньевым, ни времени нашего отъезда.

Слова Арсеньева произвели на меня сильное впечатление, однако-же, мы проехали от Екатеринбурга довольно большое расстояние не только без несчастий, но даже без приключений.

Со дня нашего выезда из Казани морозы стали необыкновенные: не было менее 26 градусов, а нередко случались и более.

Подъезжая к одной станции, часу в седьмом вечера, мы вздумали тут хорошенько отогреться. У подъезда станционного дома стояла отпряженная кибитка.

«Вот и встреча», - сказал Топорнин.

Я не очень желал встреч и промолчал.

Мы вошли в чистую горницу: на диване сидел господин пожилых лет, маленького роста, толстенький, пристойно одетый, с Владимирским крестом, висевшего в петлице на длинной ленте; фигура вообще смешная, но довольно важная. Перед диваном, на котором сидел господин, стоял стол, на столе две свечи, самовар, из которого клубился пар, на самоваре чайник. Ближе к господину стоял поднос, на нём стакан, сахар и полная бутылка с ромом. Владимирский кавалер взглянул на нас грозно и сказал отрывочно:

«Что за люди?»

Мы с Топорниным промолчали, а Фёдор сказал: «Господа!»

- Что за дурацкий ответ: «господа»? Все на свете господа - и ты господин! Отвечайте определительно: купцы вы что-ли или купеческие приказчики?

- Дворяне, сказал Фёдор и пошёл к смотрителю, чтобы прописать нашу подорожную; незнакомый последовал за ним, однако-же, очень скоро возвратился и, подойдя к Фёдору Ивановичу, спросил решительно:

- Как ваша фамилия?

- Топорнин! - с приметною досадою промолвил Фёдор Иванович.

- Топорнин, Топорнин! Фамилия мне что-то знакомая. И обратясь ко мне сказал: Куда проезжаете?

- В Ирбит.

- Зачем в Ирбит?

- На ярмарку.

- В Ирбит на ярмарку, - проговорил кавалер. - Это что-то мудрено!

- Да что же тут мудрёного? - спросил я.

- А вот что мудрёного: до ярмарки ещё долго, там что же вы будете делать в Ирбите?

- Ну... поглядим город... осмотрим окрестности..., - сказал я глупым голосом.

- Какие окрестности можно оглядеть зимою? Окрестности там, как и везде, на три аршина под снегом. Это вздор, это не то; вы что-нибудь скрываете! А как ваша фамилия? - спросил меня кавалер что-то через чур пытливо.

- Толстой, - отвечал я.

- Граф?

- Нет, не граф, а просто.

- Просто, просто! Ну, это просто - не очень просто, - сказал кавалер и громко засмеялся. - Нет, господа! - продолжал он, садясь на диван, - я старый воробей, меня на мякине не поймаешь! Вы не в Ирбит, а через Ирбит в Туринск пробираетесь.

Меня кольнуло прямо под сердце.

- Вы направляетесь к нашим.

- К каким вашим? - спросил я грубо.

- Известно, кто здесь наши! Ивашев, да Басаргин.

- Мы их не знаем.

- Ну, ладно; не знаете, так и ладно!

«Что ты, чёрт такой, - подумал я, - играешь что-ли с нами в кошку-мышку? Брать, так бери, к чему комедию ломать? Или ты, может быть, ожидаешь подкрепления?» Ух, скверно, скверно было у меня на сердце!

- Не угодно ли чаю? - спросил нас кавалер.

Мы отвечали, что охотно выпьем по стакану.

- А как вы пьёте, г. Толстой, просто? С ромом или просто?

- С ромом и аппетитом, - отвечал я развязно, корча молодца.

- А вам, г. Топорнин, как прикажете налить?

- Потрудитесь налить мне пол-стакана.

- Что так мало?

- Вы нальёте, а я погляжу; ежели чай покажется мне крепок, то я долью стакан ромом.

«Вот бесподобно! Ха-ха-ха, вот это так! Истинно прекрасно! Чудесно! Мысль новая, разжижать чай ромом! Отлично, отлично», и кавалер принялся целовать Топорнина. Не обидел он и меня своими ласками, говоря нам: «Вижу, что вы ребята тёплые! Извините меня, я сначала принял вас за купеческих приказчиков, потому что с виду вы показались мне больно молодцеваты; после я подумал, что вы золотопромышленники-миллионеры, потому что не словоохотливы. А теперь вижу, что вы наша братия, коренные русские дворяне». И он поправил свой Владимирский крест.

Он назвал нам свой чин, имя, отчество и фамилию (всё уже и перезабыл), сообщил, сообщил, что служит в пермской уголовной палате, имеет в Перми свой собственный дом, который известен там каждому мальчишке, и прибавил: «Полюбите меня так, как я вас полюбил, то есть всею душою, и утешьте на старости лет вашим посещением».

Мы принялись за чай; беседа наша пошла шумно и весело. Но вошёл Фёдор и объявил, что лошади готовы. Кавалер вскрикнул с отчаянием: «Как! Уже?»

Мы оделись, расцеловались с новым другом, коварно обещались заехать к нему на возвратном пути, и расстались с ним навеки. Я сильно подозреваю, что в то время, как пермский чиновник выходил из общей комнаты, он расспросил о нас у Фёдора и тот проболтался о нашей поездке к Василию Петровичу: однако-же, Фёдор божился мне, что он о нас не только не говорил с чиновником, но даже не видался с ним.

Как бы то ни было, а мы по страшному морозу мчимся в Туринск.

В то время езда по сибирскому тракту была необыкновенно трудна, и вот как она производилась: подъезжаете к станции; вас встречает толпа ямщиков, между ними начинаются шум, крики и часто драки из-за того, кому ехать. Когда вопрос разрешён, то все они участвуют в закладке лошадей, потому что дикие лошади не идут ни в оглобли, ни в повозки. Когда упряжь кончена и пассажиры усядутся, ямщик привязывает себя к козлам экипажа, чтоб не свалиться, и кричит «пускай»; ямщики, удерживавшие лошадей, быстро разбегаются по сторонам, и бешеная тройка летит во весь дух, не выбирая ни гор, ни мостов, ни ухабов, и только на следующей станции задерживается она новою толпою встречающих ямщиков.

В самый полдень въехали мы в Ирбит; нам оставалось до Туринска всего 60 вёрст, но мы придумали въехать туда так, чтобы не сделать огласки, и в случае крайней опасности, повидавшись с Василием Петровичем, в ту же ночь, отправиться в обратный путь. Мы пообедали, легли спать, но спокойно не отдохнули.

Внезапно мы были пробуждены страшным криком, доходившим до нас через перегородку соседней горницы.

Слышим, что Фёдор наш басит неистово и кто-то во всю кричит: «Батюшки, давят! Караул, караул!»

Мы поспешно оделись; бежим в ту горницу, из которой слышен шум, растолкали собравшийся тут народ и видим, что Фёдор, очень пьяный, схватя хозяина дома за шиворот, поднял и носит его на воздухе.

«Что ты делаешь? - закричал я на Фёдора. - Брось!»

Я не буду описывать подробно этой гадкой сцены, скажу только из-за чего она вышла: Фёдору нашему показалось с пьяных глаз, или, вернее, он сочинил, что вынимая кошелёк с деньгами, он уронил двадцатипятирублёвую бумажку. Что хозяин её поднял и положил в карман. Хозяин не выходил из комнаты и требовал, чтобы его обыскала полиция. Благодаря Бога, нам удалось уговорить хозяина, и всё обошлось без полиции.

На дворе становилось темно, когда мы садились в баул, чтобы довершить наше странствование. Тройка наша впряжена была «гусем»; мороз был почти невыносимый и промёрзшие лошади наши постоянно дёргали экипаж.

- Далеко-ли до станции? - спросил я ямщика.

- Шестьдесят вёрст.

- Как? Разве ты прямо повезёшь в Туринск?

- Да, в Туринск прямо; по этому тракту за сто вёрст кругом, исключая Туринска, жилья нет.

- А дорога какова? - спросил я.

- Дорога гусевая; тракт плохой, никто здесь не ездит. Беда, как раз собьёшься!

«Вот ещё удобство», - подумал я влезая в баул.

«Пошёл!» - крикнул Фёдор всё ещё пьяным голосом.

Лошади рванулись и завизжали подреза под экипажем нашим.

Мы скоро въехали в лес, вековой, дремучий, в такой, который, за исключением небольших перерывов, тянется от Туринска до Ледовитого моря. Несёт нас резвая тройка по узкой дороге, на которой следа почти незаметно. Вековые сосны, ели и пихты стоят по обеим сторонам; между ними - тьма кромешная, и только узкая полоса звёздного неба светит над нашими головами.

Фёдор принялся браниться с ямщиком; лошади всё тише и тише и вдруг совершенно остановились. Ямщик слез с козел и, подойдя к нам, сказал:

- Господа, уймите вашего лакея; он ругается, одолел меня совсем; я брошу лошадей и убегу в лес!

Мы просили ямщика не обращать внимания на слова нашего человека; обещали ему дать хорошо на водку, ежели он довезёт нас благополучно до Туринска. Ямщик успокоился, сел на козлы рядом с Фёдором и мы опять полетели.

Скоро поднялся крик пуще прежнего; оказалось, что Фёдор верёвкою привязал ямщика к своему поясу и говорит ему:

- Ты пугал господ тем, что бросишь лошадей и уйдёшь в лес: попробуй-ка теперь убежать от меня? Я тебе говорю, сиди смирно, ежели ты осмелишься только пошевелиться - я убью тебя из этого пистолета.

Притих ямщик; молим и мы с Топорниным, тревожно ожидая, что будет дальше. Пока Фёдор привязывал к себе ямщика, а тот от него отбивался, разумеется, были брошены поводья и подобрать их было невозможно. Лошади, почувствовав, что никто ими не управляет, подхватили нас жестоко.Экипаж наш, задевая отводами за деревья, как мяч летал из стороны в сторону. Какими судьбами баул наш не разбился вдребезги - я до сих пор не могу понять.

В этом положении проехали мы около часу.

Вдруг под возком нашим что-то стукнуло и нас так тряхнуло, что мы с Топорниным ударились лбами о переднюю стену нашего экипажа. Лошади остановились, как вкопанные. Пришлось вылезать.

«Что такое?» - спросил я ямщика.

Он вместо ответа горько заплакал, приговаривая: «Господи! Господи! Кажись, я всю жизнь не езжал с такими разбойниками! Развяжите меня Христа-ради! Куда я уйду? Ведь вёрст 30 отъехали от Ирбита; теперь в лес не уйдёшь - сгинешь, или медведи съедят!»

Мы развязали ямщика, стали оглядывать и видим, что огромное дерево, вероятно сломанное ветром, лежит поперёк дороги.

- Что же теперь делать? - сказал я ямщику.

- Чего делать-то? Пропали - да и только, ложись - да ночуй. Мы с дороги сбились, - прибавил он. Ничего не поделаешь: ни вперёд, ни назад!

Долго стояли мы в раздумье, что предпринять? Наконец, ямщик сказал:

- Надо походить по лесу, поглядеть - нет ли где объезда.

Он пошёл в лес и просил нас покрикивать ему почаще, что мы усердно исполняли. Фёдор наш что-то очень затих, кажется, порядочно струсил!

Ямщик скоро возвратился и сказал, что проехать кое-как можно - всего сажень пять тесновато. Отпрягли передних лошадей, коренную осадили, свернули лесом налево, благополучно объехали корягу и выехали снова на дорогу.

«Садитесь, господа, - сказал ямщик, - поедем на волю Божью вперёд, куда бог приведёт».

Проехав с четверть часа, милый наш ямщик закричал нам радостно:

«Ну, господа, молитесь Богу; мы не сбились с дороги. Вот поляна, на ней есть землянка; огонь разложен, видно, народ тут есть. Спасибо тебе, Господи!»

Я почувствовал в душе моей такое блаженство, как будто сам Бог явился передо мною. Землянка, в которую вошли мы, была очень просторная; стены её обложены толстыми горбылями, закоптелыми от дыма; в середине очаг, на котором горели дрова, а около дров грелись шесть человек проезжавших крестьян.

Первым долгом сочли мы позвать ямщика и поднести ему большой стакан водки, которая была у нас в запасе. Он выпил, согрелся и очень весело начал рассказывать проезжавшим крестьянам о наших приключениях.

Я, между тем, расхаживая по землянке, заметил, что на почерневшей от копоти стене написаны были мелом очень крупными буквами следующие слова:

«Я здесь живу-страдаю. Я несчастнее всех творений на земле».

- Кто здесь живёт и страдает? - спросил я усилив голос.

- Я, ваше благородие, - отвечал человек высокий, стройный, красивый, но уже очень пожилой. Он рассказал нам довольно длинную историю, из которой я сообщу только самую сущность.

Он уроженец туринский; отдан был в солдаты, служил в Преображенском полку унтер-офицером и, окончив срок своей службы, возвратился на родину. Родных он в живых не застал, от крестьянской работы отвык и скучал в Туринске. Между тем, слышит, что каждую зиму по дороге из Туринска в Ирбит мёрзнет множество народу, и придумал выкопать ту землянку, в которой мы находимся.

«Всё, что вы здесь видите, - сказал добрый этот человек, - всё сделано моими собственными руками; долго длилась работа, но Бог пособил мне её докончить. Я здесь живу подаяниями от проезжающих, часто голодаю, а благодарю Бога за то, что хоть кому-то могу быть полезным».

Топорнин подарил унтер-офицеру 25 рублей. Между тем, мы отогрелись и начали собираться в поход. Мужички, ехавшие в Туринск, взялись проводить нас; все мы тронулись разом и несчастная землянка опустела.

Радостно забилось моё наболевшее сердце, когда мы въехали в Туринск.

Мы остановились на постоялом дворе, очень близко от дома Василия Петровича.

Фёдор отправился к Ивашевым объявить о нашем приезде и долго не возвращался.

Я узнал впоследствии, что наш милый Фёдор наделал много скандалу в эту ночь: он с страшным шумом ввалился в дом Ивашевых, перепугал, бывшую уже смертельно больною, жену Василия Петровича, избил свою жену и грубо объявил, что старик Ивашев умер, а я приехал в Туринск.

Я вошёл к Ивашеву; до рассвета оставалось часа два, а сколько вопросов должны были решить мы в это время!

В сенях встретил меня Ивашев и какая-то женщина, с зажжённой свечой в руках. Он обнял меня крепко и только заплакал, однако же, скоро оправился и сказал: «Пойдёмте ко мне». Женщина со свечою пошла вперёд, мы последовали за нею.

- Не взыщи, мой друг, что я веду тебя такими потёмками, - говорил Василий Петрович, - нельзя зажечь лишней свечки, не будоража всё народонаселение; но не думай, что это происходит от недоброжелательства; нет, меня здесь все любят и уважают; но что же делать, когда любопытство и сплетни составляют неодолимые страсти туринских жителей, а может быть - и всех уездных городов.

Я застал жену Василия Петровича очень страждущею; был девятый день после её родов и разлившееся молоко бросилось ей в голову. Она почти не могла говорить, а просила, чтобы мы сели около её кровати, чтобы слушать мои рассказы о России.

- Могу ли я пожить с вами хоть несколько дней? - спросил я.

- Вряд-ли, - отвечал Ивашев. - Впрочем, я послал уже за товарищем моим Николаем Васильевичем Басаргиным; он решит, что нам делать.

Я объявил Ивашеву, что со мной приехал Топорнин; он не знал его, но очень обрадовался и сказал жене своей:

- Можно ли было ожидать такого сочувствия к нам из России; люди нам незнакомые, несмотря на все опасности, приезжают навещать нас.

Гонец отправился за Топорниным. Басаргин и Топорнин явились скоро. Первый предложил объявить, по-приятельски, городничему о нашем приезде и ждать его решения.

Между тем, начинало уже светать и Басаргин разослал нас по домам. На другой день, часов в 9 утра, нас позвали к Ивашеву; при входе моём, Басаргин отвёл меня в сторону и сказал:

- Я пошёл рано к городничему, но проклятый Фёдор предупредил меня; он донёс, что вы приехали, что в образе привезли деньги и в шубах зашиты письма. Городничий не знает, что делать!

Однако же, мы придумали делу дать другой оборот. Будут распущены слухи, что вы приехали сюда к откупщику по торговым предприятиям. Откупщик - человек очень преданный Ивашевым, я его предупредил, и он просит вас сегодня к себе обедать. Однако же, в ночь вы непременно отправитесь в обратный путь.

В это утро семейные дела ниши были покончены и мы отправились обедать к откупщику. Нам показался довольно забавен способ угощения со стороны хозяина. Он после каждого блюда наливал нам по рюмке водки, приговаривая: «Откушайте, сделайте одолжение, винцо хорошее, 28 градусов перегару». Но грех было бы смеяться над таким Авраамовским гостеприимством. Вечер и почти всю ночь провели мы с нашими ссыльными друзьями.

Нам хотелось узнать подробности о том, как делали им допросы, как содержали в крепости, как жили они на каторге; но для всего этого не достало времени, потому что нам приходилось отвечать на их  расспросы о России. Мы слышали от них следующее мнение: «Все мы благодарны государю; он строг по принципу, но добр по природе; вручив нашу участь в руки лучшего из людей (генерала Лепарского), император Николай Павлович проявил такое милосердие, которому могли бы позавидовать и самые великодушнейшие из русских царей».

В эту же ночь мы выехали из Туринска, бросив там проклятого Фёдора.

Ещё одно последнее сказанье
И летопись окончена моя...

Утомлённые страшным физическим и нравственным потрясением, мы заснули, как блаженные; заснули тем сном, который доставляет только вполне успокоенная совесть.

Сладкое отдохновение наше продолжалось 2 часа. Вдруг быстро скачущая наша тройка остановилась. Экипаж ярко осветился со всех сторон, закричали в окна баула и закричали:

- Господа, выходите скорее!

«Ну, - подумал я, - на этот раз мы погибли неминуемо!»

Я выпрыгнул из баула, кто-то кинулся на меня и, крепко обхватив меня руками, сказал:

- Благополучно-ли съездили?

Что такое? - думаю я и не могу прийти в себя. Вижу, вокруг меня несколько мужиков, с зажжёнными лучинами, и вижу, наконец, что я нахожусь в объятиях знакомого нам преображенского унтер-офицера.

- Пожалуйте, господа, отогрейтесь, - сказал он. - Я поджидал вас во всю ночь и приготовил для вас эту иллюминацию!

В Екатеринбурге мы пообедали у Арсеньева; Пермь и Казань промелькнули перед нашими глазами, и 26-го декабря (1838 г.) мы торжественно въехали в Симбирск.

«Русская старина». 1890 г. № 11.