Глава XII

Л.И. СТЕПОВАЯ И ЕЕ РОЛЬ В ЖИЗНИ Н. БЕСТУЖЕВА. - ПОРТРЕТ Л.И. СТЕПОВОЙ, ИСПОЛНЕННЫЙ Н. БЕСТУЖЕВЫМ ПО ПАМЯТИ В ЧИТИНСКОМ ОСТРОГЕ (1828 г.)

Одну портретную миниатюру Бестужев написал для самого себя вскоре по прибытии в остроги до конца жизни никогда не расставался с ней. Возможно, что именно этот портрет и был первым, из числа исполненных Бестужевым на каторге. Художник изобразил на нем по памяти Любовь Ивановну Степовую. То была, как указывает Михаил Бестужев, «единственная сердечная наклонность брата Николая».

Этот «предмет единственной <...> привязанности, к которой оставался неизменно верен» Николай Александрович, эту «его любовь к единственно им любимой женщине» Михаил Бестужев считал в личной жизни брата «самым интересным эпизодом» и в своих воспоминаниях собирался «развить эту любовь, имеющую точно на брата могущественное влияние». Но воспоминаний о любви брата он записать не успел. И лишь, рассказывая в одном из своих очерков о молодости брата и снова упомянув о женщине, «которая имела такое сильное влияние на его жизнь до самой смерти гражданской», мемуарист тем самым еще раз подчеркнул ту огромную роль, которую сыграла Л.И. Степовая в жизни Николая Бестужева.

Л.И. Степовая была женой капитан-лейтенанта, инспектора штурманского училища в Кронштадте, когда в начале 1813 г. с ней познакомился Николай Бестужев. Она была старше его на восемь лет, но двадцатидвухлетний корпусной офицер горячо полюбил эту «красивую, умную и энергичную женщину», как ее характеризует Михаил Бестужев, «в полном смысле благородную душою и любящим сердцем». В бумагах Николая Бестужева сохранился черновик письма, отправленного им Л.И. Степовой в 1815 г. из Голландии, где он находился в составе экспедиции русского флота. От первой и до последней строки письмо это пронизано чувством глубочайшей любви.

«Я живу не живя или скорее только существую, счастье мое ушло, и мне не остается ничего, кроме воспоминаний», -  пишет ей Бестужев. - «Все, что есть у меня сейчас дорогого, -  это Ваш медальон, который я ношу <...> Теперь я надеюсь уже скоро увидать Вас. Может быть, еще три-четыре месяца, и я буду иметь счастье прижать Вас к своей груди. Прощайте. Знайте, что я никогда не изменю Вам. Прощайте. Ваш навсегда».

Сохранились и записи Бестужева в дневнике, относящиеся к тому времени, когда он возвратился из похода, -  к февралю 1816 г., -  они тоже обращены к Л.И. Степовой: «Вы не приходите. Говорят, вы больны, и я не могу Вас видеть; долг и благопристойность удерживают меня в Петербурге. Какую скуку я здесь испытываю <...> Я не могу удержаться от того, чтобы <не> написать Вам несколько строк; с какой радостью я полетел бы к Вам сказать сто раз, что я люблю Вас, что живу для Вас ...Нужно ли говорить, что я люблю Вас и что каждое мгновение посвящено Вам <...> Чем дальше я от Вас, тем больше моя душа и мысли стремятся к Вам».

В этих словах чувствуется вся безысходность отношений, которая приносила любящим тяжелые страдания. В своих воспоминаниях Михаил Бестужев пишет о брате: «Судьба ему определила испытать ту привязанность, которая наложила на его жизнь роковую печать и усеяла ее цветами и тернием». Слова Николая Бестужева о «долге и благопристойности» в некоторой степени объясняют те причины, которые не позволили бы им стать мужем и женой, даже если бы развод Любови Ивановны со Степовым, наперекор тогдашним драконовым законам, мог быть осуществлен.

Кроме того, была еще одна веская причина, которая уже в зрелые годы не позволяла Бестужеву узаконить свои отношения с Л.И. Степовой: он считал, что активный революционер, участник политического заговора, не имеет права связать судьбу любимой женщины со своей судьбой. Именно тема ответственности заговорщика перед любимой женщиной положена в основу повести «Шлиссельбургская станция».

Повесть эта явилась ответом Бестужева на настойчивые вопросы, с которыми жены декабристов обращались к нему в Читинском остроге, отчего он не женат? «Но так как ему не хотелось сказать истины вполне, - указывает Михаил Бестужев, -  не хотелось обнажить своей заветной любви пред чужими взорами, он выставил подставное лицо героини повести, в описании которой, впрочем, невольно отразился колорит характера любимой им женщины».

Вплоть до декабрьского восстания не прекращались их отношения, которые совсем не были тайной для близких. Вся семья Бестужевых была дружна с Л.И. Степовой. Не только Николай Бестужев во время приездов в Кронштадт постоянно бывал у нее в доме (три дочери Любови Ивановны - Елизавета, Софья и Варвара  - в нем души не чаяли), но и Михаил Бестужев, который, по его собственным словам, «был у них как свой и посещал почти каждый день», когда служил в Кронштадте; он взял на себя, по просьбе Л.И. Степовой, труд первоначального образования ее дочерей.

И даже Петр Бестужев, в бытность его адъютантом командира Кронштадтского порта, часто сопровождал Л.И. Степовую, когда она приезжала в Петербург. Случилось так, что Любовь Ивановна приехала туда за пять дней до восстания. В один из этих дней она послала Николаю Бестужеву колоду карт с запиской, в которой просила передать карты матери, П.М. Бестужевой, для гранд-пасьянса.

Царские сатрапы, в руки которых при обыске попали карты и записка, заподозрили скрытое значение в подборе карт, и на допросах Николаю Бестужеву стоило большого труда доказать нелепость их предположения. «Но эта нелепость, -  как повествует Михаил Бестужев, - имела весьма неприятные последствия, подвергнув спросам и запросам даму, приславшую карты, которая, спасая себя от подозрительности правительства и страшась, чтоб дальнейшие ее сношения с братом не предали гласности их близких отношений, наложила на себя тягостный обет молчания. Она умерла для брата, а брата это обстоятельство придвинуло к смерти».

Из слов этих явствует, что чувство Николая Бестужева к Л.И. Степовой не угасло и в Сибири и что его сильно угнетала невозможность вести с ней переписку из острога. Михаил Бестужев считал нужным в своих воспоминаниях указать, что муж Любови Ивановны - М.Г. Степовой - показал себя благородным человеком в тяжелый для Николая Бестужева час. На следующий после восстания день Бестужев, пытаясь бежать за границу, пришел пешком по льду в Кронштадт. Здесь уже был получен приказ о его аресте, и когда кто-то донес властям, что он в Кронштадте и остановился на квартире штурмана Абросимова, командир порта поручил проверить истинность этого донесения М.Г. Степовому и своему адъютанту.

«Первый был личный враг брата, другой - давнишний его друг, товарищ по выпуску», -  рассказывает Михаил Бестужев. - «Они объявили приказ арестовать его. - „Исполняйте вашу обязанность, -  сказал брат Степовому, -  судьба дарит вас благоприятным случаем для отмщения“. - По грустному выражению лица М.Г. Степового можно было видеть внутреннюю борьбу долга с состраданием». И в этой борьбе одержало верх благородство: несмотря на то, что адъютант командира порта, «давнишний друг» Бестужева, требовал ареста Николая Александровича, Степовой категорически отказался арестовать его и даже убедил своего спутника заявить своему начальнику, что они никого не нашли.

В «каторжных норах» Читинского острога, где Бестужев увидел, сколько счастья принесли заключенным жены, последовавшие за ними на каторгу, воспоминания о Л.И. Степовой должны были охватить его с новой силой. И так как медальона с ее изображением, который находился при нем в походе в Голландию, теперь с ним не было, можно предположить, что дошедший до нас портрет Степовой был исполнен Бестужевым по памяти как только он получил возможность заниматься в остроге живописью.

Портрет этот являлся, по-видимому, единственной вещью, напоминавшей ему об утраченном счастье. Ведь Бестужев должен был даже отказаться передавать Любови Ивановне приветы в своих письмах к родным, жившим в Петербурге: он знал, что все письма, идущие из Читы и из Петровского завода, тщательно просматриваются в III Отделении. И лишь через десять лет после того, как Бестужев был сослан на каторгу, он, получив впервые возможность послать письмо родным с оказией, минуя III Отделение, назвал в этом письме тех людей, -  и то скрыв их имена под инициалами, - которым больше всего ему хотелось передать привет: «Оканчиваю письмо просьбой поклониться от меня, если увидите, М.Г.С. и Л.И. с детьми», - писал он 26 ноября 1837 г. из Петровской тюрьмы.

В начале следующего года у Степовых, которые к тому времени жили уже в Петербурге (М.Г. Степовой был тогда в чине генерал-лейтенанта и состоял членом Адмиралтейского совета), побывала Елена Бестужева. Об этом посещении она рассказала в письме к братьям. «Как мы рады, милая сестрица, что ты с такою подробностью описала нам семейство Л<юбови> И<вановны>, -  восклицал в ответном письме Николай Бестужев, -  Михаила Гавриловича мы можем себе представить, если он так же свеж, как и прежде; но Л. И., но ее детей никак себе вообразить не можем, особенно Вареньки, у которой, как говоришь ты, откуда-то взялся римский носик.

Радуемся за добрую весть о Sophie; дай бог ей счастья в добром замужестве с добрым и образованным человеком. Во всяком случае, очень хорошо сделал М. Г., что перешел на службу в Петербург; тут и его достоинства будут виднее, и для его образованных дочерей больше способов к дальнейшему усовершенствованию. Жаль, что мы так мало и так редко слышим об этом семействе».

Побывал в те же недели у Степовых и Павел Бестужев. Он показал им, в частности, исполненные в остроге Николаем автопортрет и портрет Михаила. Обо всем этом Павел рассказал в письме к Николаю. Ответное письмо Николая, относящееся к апрелю 1838 г., полно самых душевных воспоминаний о семье Степовых:

«Ты писал нам о семействе С. Нас очень радует каждая весть о них. За службой М. Г. мы следим по газетам и знаем, что он переведен в Петербург. Если ты, как и вероятно, бываешь у них, то скажи М. Г., что мы очень помним его, а особенно я никогда не забуду последнего моего с ним свидания! Тут его прекрасная душа вполне себя показала.

Поздравь Л. И. с замужеством милой Софьи Михайловны и скажи о нашей радости при этом известии; скажи также и о грусти нашей, которая развилась при воспоминании о том, сколько лет протекло с той поры, как мы не видали ни Лизаветы, ни Софьи, ни Варвары, и что это только обстоятельство вдруг дало нам понятие о возрасте девиц, которых мы не могли себе иначе представить, как еще детьми! Ты говоришь, что показывал им наши портреты и что они узнали нас; приятно верить, но горько думать, что узнали только по догадке, -  не думаем, что от тех лет сохранилось такое ясное воспоминание, чтоб можно было узнать по портретам.

Что касается до нас, то наши воспоминания, не рассеиваемые никакими внешними впечатлениями, всегда останутся живы, например: никогда не забудем, когда в первый раз застали Лизу, как она маленьким своим пальчиком отыскивала на гитаре тоны и аккорды знакомой ей песенки. Не забудем и того, как Софинькав  саду здоровалась с индейками и как маленькая Варя встречала Мишеля. Можно ли также забыть, с какою радостью Лиза и Софья влезали на стулья, чтобы похвастать перед своим учителем своими познаниями в географии! И тогда одной только было 6, а другой 5 лет! Где живет теперь Л.И.? - Верно, в собственном своем доме? Мы переносимся туда мыслию, чтобы представить себе их».

Всякое упоминание о семье Степовых неизменно волновало Николая Бестужева. «Благодарим тебя душевно за все приятные известия, которыми нас порадовал в последнем письме твоем, - писал он брату Павлу в сентябре 1838 г . - Но больше всех нас радует новость о свадьбе Софьи Михайловны; присылай, бога ради, цветки из ее венчального букета; поздравь ее от нас. Скажи, что мы молим бога о будущем ее благополучии и чтоб она походила нравом и характером на свою маменьку.

Мы очень довольны, что ты подарил им всем по вещице нашей работы; если б мы знали, что это им приятно, то давно бы прислали им что-нибудь на память, но холодные поклоны Л. И. в письмах сестер нас останавливали. Если увидишь их, скажи Л. И., что одна строчка обрадовала бы нас наравне с родственными. Как бы мы желали, чтоб и дети ее также что-нибудь сами нам о себе сказали!»

В последующие месяцы Николай Бестужев в письмах к родным не раз передает приветы Степовым. Так, брату Павлу он писал в начале 1839 г.: «Благодарю тебя <...> за сведения о Люб. Ив. и ее детях. Ежели будешь их видеть, кланяйся М. Г. и Л. И. и всему семейству и скажи, что мы никогда не забудем их оба».

Летом 1841 г., уже на поселении в Селенгинске, Бестужев получил письмо от Елены Александровны, в котором шла речь о какой-то давнишней просьбе дочерей Любови Ивановны - очевидно, то была просьба прислать им акварельные работы Бестужева, быть может автопортрет. В ответном письме Николай Бестужев писал сестре: «Что поделывает Люб. Ив. и ее милые дети - всем им мой душевный привет - и не оставляйте нас уведомлением о них. Желания детей (т. е. они уже не дети теперь) выполню, но жалею, что эти желания не пришли ко мне тогда, как я оставлял каземат; тогда мне было свободнее».

В следующем году дочери Любови Ивановны написали Николаю Бестужеву. «Что поделывает Л. Ив.? -  спрашивал он у сестры. -  Помнит ли она о бедных изгнанниках? Что же касается до милых ее детей, потому что я себе не могу представить их иначе, как детьми, -  я не могу тебе выразить, как мне приятно было видеть их обо мне память. M-lles Lize et Barbe одолжили меня за высказанное.

Теперь недостает одного, чтобы Sophie обрадовала меня так же, как и другие. Я считал себя у них в долгу и не забыл, чего каждая из них хотела, но так как я получил твое письмо о их желаниях незадолго до отъезда из Петровского, когда занят был приготовлением, а теперь, ведучи деятельную жизнь и устраивая свое хозяйство, я почти не имел времени заняться никакими посторонними работами, для которых в каземате был золотой век, со всем тем сказанное мною слово будет непременно исполнено».

В разных частях архива Бестужевых сохранились черновики трех писем (два на русском языке, одно - на французском), написанных Николаем в марте 1843 г. Адресаты писем, не указанные ни в черновиках, ни в описании архива, - дочери Л.И. Степовой. Письма так богато и точно характеризуют те чувства, которые всю жизнь питал Николай Бестужев к семье Степовых, что невозможно не привести их полностью, хотя прямого отношения к теме исследования они не имеют.

Вот письмо Бестужева к Елизавете Степовой: «Вы меня спрашиваете, помню ли я Лизу, тогда как мне приличнее сделать вопрос, помните ли Вы меня? Правда, что в те лета, в которых оставил я Вас, память уже хорошо действует - и потому я верю, я хочу тому верить, что Вы меня не забыли. Что же касается до меня, то я, конечно, Вас не забыл, ежели всякой день, вставая и ложась, молюсь богу за Вашего батюшку, маменьку и за Вас.

Одного только я не могу себе представить: в каком виде маленькая Лиза сделалась большой девицей; я Вас иначе не могу вообразить, как семилетней Лизой. Все усилия моего воображения ограничиваются тем, что я Вас представляю в сарафанчике и ленте, пляшущую по-русски; и как бы я себе не нарисовал Вас, кончается тем, что, поправляя, оттеняя и раскрашивая, я нарисую всегда одну и ту же Лизу, которую помню, знаю, люблю и которая своими ручками обвивала мою шею. То же самое воображаю я и о Sophie, о которой давно знаю, что она уже маменька: что-же мне делать, когда при всех стараниях как-нибудь представить себе ее маменькой, я вижу только Фофу с куклою на руках, и обеих вместе на моих коленях.

Судьба, конечно, не позволит мне никогда уже видеть вас и потому позвольте мне, старику, довольствоваться старыми воспоминаниями, которые всегда живы и никогда не изгладятся из памяти. Прошу Вас передать от меня искреннее уважение Вашему папеньке и сказать, что я высоко ценю его честные и благородные правила. Последнее наше свидание с ним убедило меня, что раз в жизни только можно встретиться с таким человеком. Он верно вспомнит, что я сказать хочу. Мнение изгнанника, -  все равно, что голос с того света: оба без лести и никакие соображения светские не заставляют их говорить неправду.

Маменьке прошу сказать, если она меня помнит, что я со своей стороны никогда не забуду того ласкового и обязательного обращения, какими пользовалось все наше семейство в ее доме; что я помню день за днем всего нашего знакомства и что воспоминание о том доставляет счастливейшие минуты и приятнейшие разговоры с братом Мишелем, который свидетельствует всем вам наравне со мною свое почтение. Прошу Вас также напомнить обо мне à M-me Sophie. Прощайте, радуйте иногда своими хоть немногими строками старого изгнанника Н. Бестужева».

Второе письмо обращено к Софье Степовой: «Не знаю, почему и несмотря на то, что совесть моя давно меня упрекает, я не отдал должного Вам ответа, не писал к Вам, Софья Михайловна. Между тем, бог свидетель, что Вы и Ваши сестрицы не выходите из моей памяти ни на минуту. Даже я отнял у Елены А<лександровны> ваши дагерротипы и портреты и поставил на своем письменном столике, за которым сижу по несколько часов в день за своими занятиями.

Отдых мой состоит в том, что я гляжу на вас всех и стараюсь угадать в матерях семейств тех милых детей, которые так много доставляли мне радостей в былое время! Почти двадцать лет прошло с тех пор; я состарился; Вы давно замужем, окружены детьми и говорите, что Фофа Ваша уже перерастает Вас. Итак, есть другая Фофа, которая носит то же имя, имя, которым мы называли Вас и которое так приятно звучит для моих воспоминаний.

Как хотите: будьте матерью семейства, пусть Вас сыщет счастье и богатство, сделайтесь знатною дамой - я всему этому буду радоваться; я буду перебирать все Ваши настоящие достоинства и окружающий Вас блеск, но упрямое воображение мое, прикованное к Вам сердечною цепью, уступая звено по звену воспоминаниям Ваше настоящее, необходимо отступит до прошедшего и непременно представит Вас той Фофой, тем прекрасным ребенком, той милой девочкой, которая своей понятливостью, прилежанием, но более всего кротостью и - смею ли сказать? - своею привязанностью ко мне трогала меня до слез!

Вы, конечно, этого не помните. Но на этом-то воспоминании я и основываю свое право говорить с Вами так, как я теперь говорю. Один раз выговорив это, я должен Вам сказать истинную причину, почему я не писал к Вам: я боялся своего сердца, мне было страшно высказать свои чувствования женщине, окруженной семейством, и высказать их как семилетней девочке, - я боялся, что это будет смешно, однако я теперь надеюсь, что Вы простили мне, если я вижу, что у меня, у которого отнято и нет ни настоящего, ни будущего, осталось одно только прошедшее, полное Вами, тем более дорогое, что оно только одно осталось!..

Этого прошедшего никто у меня не отнимет. Сам всемогущий бог, не лишив меня памяти, не в состоянии сделать, чтоб того не было, что уже было. Сверх всего этого, Вы напомнили самое счастливое время моей жизни, тихое, прекрасное, когда мы с братом Михаилом помогали почтенной и уважаемой Вашей матушке руководить Вашими младенческими понятиями. Прочитав Ваше письмо к Елене, где Вы выражаете Ваше расположение ко всему нашему семейству, совесть моя переломила боязнь и я пишу... Не сердитесь за мой способ выражения того, сколь дорого мне Ваше воспоминание. Волосы мои седы, силы меня оставляют, но сердце мое тепло по-старому, потому что здесь я не истратил ни одной искры того, что у меня оставалось от прошлого».

Самой младшей дочери Л.И. Степовой - Варваре - Бестужев написал письмо по-французски. Вот его текст в переводе:

«Появление ласточки, подающей нам голос, возвещает весну и гонит прочь мрачные настроения зимы. Так и Ваше послание, прекрасная и любезная Варенька, изгнало из моего сердца безысходные заботы и грустные помыслы, населило радостью мое безмерное, как в заточении, одиночество. Но зачем эта песня так быстро отзвучала? Зачем, бросив случайно бедному узнику сквозь решетку краткие, мимолетные звуки, так быстро скрыться, оставив ему сожаление о том, что он не услышит Вас долее?

Не бойтесь, дорогой друг, ранить голосом радости печаль больного сердца, оскорбить раскрытыми крыльями того, кто лишен свободы и не может следовать за Вами в Вашем причудливом полете. Он привык к своему положению. Зрелище счастья делает его самого счастливым, а его подрезанные крылья не вызывают в нем зависти к чужой свободе. Итак, продолжайте... и не забывайте того, кто благословляет Вас ежедневно».

Таковы те три письма Николая Бестужева, с которыми он впервые после многих лет каторги и поселения обратился к дочерям Л.И. Степовой. Они не требуют никаких комментариев, так как в свете приведенных выше сведений ясны до последней строки.

Все письма на редкость выразительны и по форме, в особенности последнее, звучащее своеобразным стихотворением в прозе. Это - замечательные человеческие документы, превосходно характеризующие моральный облик декабриста. Письма овеяны большой любовью к матери тех, кому они адресованы. Читая их, поневоле вспоминаешь заключительные слова письма, написанного почти за тридцать лет до этого Бестужевым к Л.И. Степовой из Голландии: «Ваш навсегда». Слова эти оказались совсем не пустыми, как и не пустой фразой был афоризм явно автобиографического характера, занесенный в ту записную книжку, которую Бестужев вел на каторге: «Моя любовь - кольцо: у кольца нет конца».

Портрет Л.И. Степовой - это миниатюра на слоновой кости, исполненная Николаем Бестужевым гуашью (размер 8,5 × 6,3 см). Именно в той же технике и на том же материале преимущественно и были, по словам Михаила Бестужева, исполнены те портреты, которые брат его писал в Петербурге. Миниатюра высокого качества, она сделана умелой рукой человека, много поработавшего в этой области. Хорошо написано лицо, -  художнику удалось передать и пристальный взгляд умных глаз, и решительный склад тонких красивых губ, свидетельствующих о волевом характере; вполне справился художник и с передачей всех атрибутов одежды: шелкового платья серо-синего тона с белым воротником, белого чепца с голубыми лентами, красной шали, наброшенной на руки.

Большой труд должен был затратить художник, чтобы «точками», то есть кончиком тонкой кисти, пунктиром, написать лицо и одежду, но еще больше усидчивости требовалось для того, чтобы с такой точностью выписать локоны, кружевной чепец и кружевной воротник, передать сложную фактуру ткани. Разглядывая эту поистине ювелирную работу, полностью постигаешь смысл слов Михаила Бестужева о «тщательно-копотливой работе» брата над портретами в ранние годы, о том, что он «терял много времени на отделку» их. В чисто живописном отношении портрет страдает такими недостатками, как общий глухой колорит, темный фон; по-видимому, жесткая тональность была присуща ранним работам Бестужева. И все же портрет Л.И. Степовой Бестужеву удалось выполнить на высоком профессиональном уровне.

Из изложенного можно сделать вывод, во-первых, что портреты ее Бестужев писал и раньше, и, во-вторых, что техникой миниатюрного портрета на кости он владел почти в совершенстве. Не приходится говорить о том, что нужно было обладать огромной зрительной памятью, чтобы по памяти написать такой портрет. Для изучения же художественного наследия Николая Бестужева миниатюра эта представляет особую ценность: по ней можно судить, каковы были те «портреты в миниатюре на кости», которые Николай, по словам Михаила Бестужева, делал до освоения в Чите «методы» П.Ф. Соколова.

Портрет Л.И. Степовой подтверждает, что уже в самые первые месяцы пребывания в Читинском остроге Николай Бестужев имел в своем распоряжении все необходимое для писания портретных миниатюр. Либо он привез с собой на каторгу нужные для таких работ материалы, либо они были доставлены ему А.Г. Муравьевой, которая, как мы указали выше, в письме от 5 марта 1828 г. просила свекровь «прислать краски для миниатюры на слоновой кости».

Долгий и сложный путь проделала портретная миниатюра, изображающая Л.И. Степовую, покуда дошла до нас. С ней не расставался Николай Бестужев на протяжении всего своего двадцативосьмилетнего пребывания в Сибири, -  она была у него перед глазами и в острогах Читы и Петровского, и на поселении в Селенгинске. Подпись на миниатюре - «N: Bestougeff» - сделана им в конце жизни.

После смерти Николая Бестужева миниатюру хранил Михаил, который привез ее с собой в Петербург, куда впервые приехал из Сибири в 1869 г. Встретившись тогда же с дочерьми Л.И. Степовой (Любовь Ивановна умерла в 1858 г., пережив Николая Бестужева на три года), Михаил Бестужев написал об этом свидании следующее: «...я посетил их и узнал, что ни расстояние, разделявшее нас, ни время не охладили почти родственного чувства, с которым они меня встретили».

Весьма правдоподобно, что портрет Л.И. Степовой, исполненный Николаем Бестужевым, Михаил подарил дочерям ее; быть может, передать портрет им завещал Михаилу сам художник. Передавая миниатюру дочерям Степовой, Михаил Бестужев приклеил с оборотной стороны листок бумаги, сделав на листке надпись: «Рисовал Николай Бестужев в Сибири, в Чите, в 1827 г.» (по-видимому, Михаил, делая надпись спустя тридцать с лишним лет, дату указал неточно: в острог Николай был доставлен лишь 13 декабря 1827 г.; даже располагая всем необходимым, художник вряд ли принялся за исполнение портрета немедленно; естественнее предположить, что портрет был исполнен в следующем году).

Весьма возможно, что портрет Л.И. Степовой получила ее старшая дочь, Елизавета, вышедшая замуж за генерала Энгельгардта и постоянно жившая за границей. Во всяком случае, в конце века портрет уже находился в Париже, где его и приобрел известный коллекционер-пушкинист А.Ф. Онегин. В 1928 г. вся онегинская коллекция была доставлена из Парижа в Ленинград и передана в Институт русской литературы, где хранится и поныне.

Среди портретов читинского периода, как и во всем художественном наследии Николая Бестужева, портрет Л.И. Степовой занимает особое место. Именно поэтому мы сочли нужным не только подробно остановиться на истории портрета, но и выяснить то значение, какое имела в жизни декабриста-художника изображенная им на этом портрете женщина.

Глава XIV

ТОПОГРАФИЧЕСКИЕ РАБОТЫ ДЕКАБРИСТОВ В ОКРЕСТНОСТЯХ ЧИТЫ. -  СЕРИЯ ЧИТИНСКИХ ВИДОВ, СОЗДАННАЯ Н. БЕСТУЖЕВЫМ: ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЕКАБРИСТОВ В ОСТРОГ ПОСЛЕ СЪЕМКИ ПЛАНА ОКРЕСТНОСТЕЙ ЧИТЫ, «ВИД САДУ ПРИ КОМЕНДАНТСКОЙ КВАРТИРЕ В С. ЧИТЕ», «ВИД ЦЕРКВИ В СЕЛЕНИИ ЧИТЕ», «ВИД ЧИТЫ, СНЯТЫЙ ИЗ-ПОД ГОРЫ», «ГЛАВНАЯ УЛИЦА В ЧИТЕ», «ВОРОТА ЧИТИНСКОГО ОСТРОГА», ДЕКАБРИСТЫ НА РАБОТЕ (ЗАСЫПАЮТ ОВРАГ «ЧОРТОВА МОГИЛА»), ВИД ПАРНИКОВ С.Г. ВОЛКОНСКОГО В ЧИТИНСКОМ ОСТРОГЕ, СОПКА БЛИЗ ЧИТЫ С МОГИЛОЙ НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА - УЧАСТНИКА ВОССТАНИЯ СЕМЕНОВСКОГО ПОЛКА, «РЕЧКА ЧИТА, ГДЕ МЫ КУПАЛИСЬ».

Бестужев в Читинском остроге писал не только портреты декабристов, но и пейзаж и с натуры. «Кроме портретов, - свидетельствует Михаил, - его лучшими и любимейшими из работ были виды Читы и Петровска». Бестужев с юных лет любил природу, а попав в Сибирь, он не мог остаться равнодушным к суровой красоте тамошнего ландшафта. Узник, заключенный особенно остро должен был чувствовать многообразную жизнь природы - прелесть мира, с которым он разлучен.

«Местность Читы и климат были бесподобны. Растительность необыкновенная. Все, что произрастало там, достигало изумительных размеров», - рассказывает в своих воспоминаниях Н.В. Басаргин. «Долина Читинская знаменита своею флорою, почему и называется садом или цветником Сибири. Формы цветов изумительны; разнообразие лилий "ирис", вообще луковичных растений, бесчисленно; цвета так ярки и блестящи, что наши соседи китайцы, вероятно по этим цветам, составляли свои краски», - пишет Розен.

Истинное наслаждение доставляло Бестужеву наблюдать сибирскую природу летом, - недаром все дошедшие до нас пейзажи, написанные им в годы каторги и ссылки, посвящены летним видам. Адресуясь сестрам, он часто описывал местности, где ему пришлось побывать. Вот, например, одно из таких описаний: «Самые очаровательные виды, какие я встречал в Сибири, находятся около города Удинска, верст сорок вверх и вниз по ее <реки Селенги> течению, - виды, которые потягались бы с пресловутыми пейзажами живописной Швейцарии, - только оживи их народонаселением.

Дорога идет по самому берегу, едем златистыми пажитями и душистыми лугами, то под сводом густых дерев или розовым наметом дикого шиповника, то лепится по боку крутых скал, с высоты которых открываются во все стороны прелестная видопись и река с ее угрюмыми берегами, зеленеющимися островам и, расцвеченными живою и разнообразною зеленью. Одним словом, это английский сад, устроенный богом в исполинских размерах».

Пятнадцать с лишним лет после того как Бестужев лишился свободы и жил уже на поселении в Селенгинске, он писал сестре: «Я всегда любил природу, а теперь на западе моей жизни я спешу наслаждаться ею». Можно себе представить, сколько радости приносило ему общение с природой в первые годы заточения в Сибири, в Читинском остроге, как это скрашивало и облегчало ему жизнь после двухлетнего одиночного заключения в казематах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей. Михаил Бестужев нисколько не преувеличивал, когда писал о брате: «Он был в душе поэт и художник. В сякая живописная местность, ручей, скала, дерево поглощали его внимание».

Уже в первый год пребывания в Чите (декабристов доставляли туда начиная с января 1827 г.) заключенные начали искать предлог, чтобы обойти суровый тюремный режим и получить возможность наслаждаться природой. Но только тогда, когда в Читу был привезен Николай Бестужев, они с его помощью нашли такое занятие, которое дало им возможность, а кроме того и право рисовать пейзажи.

Вот что рассказывает Михаил Бестужев: «Брат и Фаленберг с целью, во-первых, доставить приятную прогулку товарищам, во-вторых, чтоб снять план окрестностей и, наконец, чтоб снять с них виды, уговорили Лепарского позволить им попы тать свои силы в приготовлении необходимых для сего орудий. Комендант, может быть, с верным расчетом в неудаче, дал позволение - и ошибся: инструменты сделаны были прекрасно, все принадлежности тоже, и он, осматривая их лично, по необходимости согласился, чтоб они были употреблены для предполагаемой цели».

Инструменты для топографических работ, сделанные Бестужевым и Фаленбергом (который окончил Лесной институт и в 1815-1818 гг. офицером провел три года на топографической съемке в Бессарабии), дали возможность декабристам привести в исполнение свое желание. Среди заключенных Читинского острога было несколько человек, которые умели рисовать. Но лучшим художником среди них был Николай Бестужев. Благодаря «дарованной льготе» он занялся изображением ландшафтов Читы.

Бестужев находил поэтические красоты в «бедной, ничтожной деревушке», как называют Читу того времени декабристы в своих воспоминаниях, и создал целую серию интересных акварельных пейзажей Читы и ее окрестностей. «Брат составил очень хорошую коллекцию видов прекрасных окрестностей Читы», - указывает Михаил Бестужев в своих воспоминаниях. А в одном из писем к сестре сообщает: «В каземате (где, надо сказать правду, - времени было вдоволь) он нарисовал много прелестных видов Читы и Петровска».

Дошедшие до нас сибирские виды, исполненные Бестужевым, не только ни разу не были собраны в каком-либо издании воедино, но даже число их до сих пор не было определено. Более того: многие из этих бестужевских акварелей, в том числе и сделанные в Чите, приписывались его товарищам, причем атрибуции эти часто бывали ошибочны, так как основывались на указаниях, данных декабристами через 40-50 лет после пребывания в остроге.

Одна из читинских акварелей Бестужева изображает возвращение декабристов после съемки плана окрестностей Читы. В центре видны несколько человек заключенных, направляющихся к воротам тюрьмы в сопровождении конвойных. Слева - здание гауптвахты, справа - домик, где жила А.Г. Муравьева. В глубине - покрытая густой зеленью гора, у подножья которой была расположена тюрьма.

Лучше всего написано высокое небо в светлых облаках. Вся остальная часть акварели темна по колориту, краски совсем не прозрачны. По-видимому эта акварель - одна из первых работ Бестужева в жанре пейзажа и датировать ее следует летом или осенью 1828 г. Она была подарена художником М.Н. Волконской и в настоящее время хранится в Историческом музее (размер акварели - 13×18 см).

Превосходный рассказ об одном походе декабристов в окрестности Читы для съемки плана сохранился в письме П.И. Фаленберга к Николаю Бестужеву; рассказ этот ценен еще и тем, что дает сведения об одном не сохранившемся до наш их дней пейзаже Бестужева. «Между многими воспоминаниями, - пишет Фаленберг, - живее прочих представляются моей памяти <...> как мы занимались в мастерской, под Вашим, Николай Александрович, руководством, разными механическим и работами, из коих выходили: часы, столы, планшеты и пр.; помню <...> съемку Читы и окрестностей, а особенно нашу экскурсию с Куломзиным за реку иногда для обрисовки ситуации.

Помните ли, Николай Александрович, как мы расположились у ключа в прелестной долине против д. Титовой, и пока мы занялись рисованием, Куломзин разложил огонь, наставил самовар и началась пирушка. Вы набросали вид этой долины и наш его лагеря на том же ситуационном плане в виде виньетки; эта виньетка хранится у меня для памяти. Помните беспокойство и страх Лепарского за нашу прогулку, наконец арест бедного Куломзина!»

В 1829 г . Николаю Бестужеву удалось добиться у коменданта тюрьмы разрешения заниматься пейзажной живописью, то есть писать виды Читы вне острога. Правда, во врем я работы при Бестужеве должен был находиться конвойный, но по существу то был один из многих глубоко гуманных поступков С.Р. Лепарского.

Общеизвестна положительная роль, которую он сыграл в жизни декабристов, заключенных в Читинском остроге, а затем в Петровском заводе. Николай I, назначив Лепарского тюремщиком декабристов в надежде, что тот будет слепым и бездушным исполнителем его воли, к счастью ошибся. Михаил Бестужев пишет: «Под генеральскою звездою билось благородное сердце».

И далее: «Этою ошибкой он <Николай I> остался в потере, потому что мы остались живы, а мы выиграли, приобретя доброго, умного, снисходительного тюремщика, а что еще важнее - законника, сумевшего в продолжение своего долгого управления помирить букву закона, то есть бестолково-строгой инструкции, с обязанностью честного и доброго человека». После смерти Лепарского в письме, посланном с оказией, Николай Бестужев писал о нем: «Благородный, добрый, деликатный, умный и даже воспитанный человек, он в продолжение десятилетнего начальства над нами не дал нам никому почувствовать, что он начальник в тюрьме. Все, что от него зависело к облегчению нашему, часто и к удовольствию, - все было им допущено, все позволено».

Совершенно очевидно, что Бестужев не имел бы и малейшей возможности написать портретную галерею декабристов, если бы Лепарский оказался сухим формалистом. По существу Лепарский поощрял занятия Бестужева пейзажной живописью. Благодарный художник писал его портреты и дарил ему пейзажные акварели Читы и Петровского. Сообщая, что виды окрестностей Читы брат «почти все раздарил разным лицам», Михаил Бестужев пишет: «Так что у него сохранились в последнее врем я только три вида, и то в копии, из числа тех, которые остались у Лепарского после его смерти в Петровском заводе».

В 1870 г. Михаил Бестужев послал эти три пейзаж а редактору «Русской старины» М.И. Семевскому. Два из них тщательно оформлены и снабжены каллиграфическими надписями; все это свидетельствует о том, что пейзажи предназначались для подарка (ныне они находятся во Всесоюзном музее А.С. Пушкина в Ленинграде). На первом из этих листов есть надпись: «Вид саду при Комендантской квартире в с. Чите».

Хотя это всего лишь «копия», то есть авторское повторение, данный вид - самое значительное произведение пейзажного жанра, выполненное Николаем Бестужевым в годы Читинской каторги. На переднем плане художник изобразил самого себя, сидящим под высоким деревом на полянке, за столом под холщовым навесом и рисующим (ниже, под изображением, Михаил Бестужев написал: «Николай Бестужев»).

Рядом на пригорке - тын острога, за которым видны крыши казематов ( «Дьячковский каземат» - гласит пометка Михаила Бестужева под первым слева зданием; наименование это произошло от фамилии мещанина Дьячкова, которому дом принадлежал ранее). В глубине, неподалеку от тына - пушка, а за изгородью - деревенские домишки. Вдали покрытые лесом горы. Справа, как указано Михаилом Бестужевым, - «дом и сад коменданта Лепарского» (высокий дом с флагом, окруженный частоколом). Сад при доме коменданта был достопримечательностью селения. Рассказывая о том, что в Чите «комендант устроил большие сады», Завалишин сообщает: «В Чите был, кроме того, и парк и зверинец на острове, где были олени, дикие козы и пр.».

Размер акварели невелик - в ней всего 27×34 см, - но это целая маленькая картина, насыщенная своеобразным очарованием. Удачна акварель и в цветовом, и в композиционном отношении. В ней с любовью сделана каждая деталь. Акварель выписана тщательно и в то же время она глубоко лирична. Не достиг художник успеха в передаче света, не удалось ему передать воздушную перспективу, и все же в акварели явственно ощущаются элементы профессионализма; это позволяет предположить, что данная акварель была исполнена Бестужевым уже после многих читинских опытов в этом жанре и что писанием пейзажей он занимался, по всей вероятности, еще и в петербургский период.

Посылая в 1870 г. М.И. Семевскому три вида Читы вместе с тремя видами Петровского завода и портретами С.Р. и О.А. Лепарских, Г.М. Ребиндера и Я.Д. Казимирского, Михаил Бестужев писал: «Посланные виды и портреты Вы можете удержать столько времени, сколько Вы найдете необходимым, чтоб сделать какое Вы хотите употребление; если хотите - снимайте копии, фотографические карточки и проч., но только прошу возвратить мне их по моему востребованию».

На каждой акварели Михаил Бестужев сделал надпись карандашом, поясняя изображение, но не пометил, что автор этих акварелей - его брат. И хотя в письме Михаила Бестужева, отправленном вместе с видами Читы, это было сказано с совершенной ясностью, Семевский, через несколько лет после смерти Михаила Бестужева, решил почему-то уточнить имя автора оставшихся у него акварелей; с этой целью он попросил декабриста А.Е. Розена, являвшегося деятельным сотрудником «Русской старины», указать, кто писал эти пейзажи.

И вот, почти через пятьдесят лет после того, как читинские акварели были написаны, Розен принялся устанавливать, кто был их автором. На акварели «Вид саду при Комендантской квартире в с. Чите», где под изображением рисующего художника Михаил Бестужев указал «Николай Бестужев», Розен сделал такую пометку: «Рисовал Николай Бестужев».

Вторую же акварель, которая по своим живописным приемам, по колориту, по размеру была идентична первой, была так же оформлена и снабжена подобного же рода каллиграфической надписью - «Вид церкви в селении Чита», -  Розен атрибутировал иначе: «Снял инструментально П. Ив. Фаленберг, рисовал Н.П. Репин». Между тем акварели сделаны одной и той же рукой, одним и тем же художником, - в этом не возникает ни малейшего сомнения, если положить их рядом и сравнить: они совершенно идентичны и по живописным своим особенностям, и по разработке первого плана, очень насыщенного в цвете.

В обеих акварелях безусловно одной и той же рукой выполнены здания, растительность, земля. Наконец, судя по тем подлинным работам Н.П. Репина, которые дошли до нас, это был художник столь слабый в техническом отношении, столь плохой пейзажист, с такой примитивной дилетантской манерой письма, что приписать ему пейзажи Николая Бестужева, отличающиеся отчетливым живописным почерком , можно было разве лишь по старческой забывчивости и при полном неумении разбираться в произведениях изобразительного искусства. Вызывает удивление только то, что эта явная ошибка никем до сих пор не была исправлена и все, кто только ни воспроизводил этот пейзаж, механически повторяли неправильное утверждение Розена. Бестужев запечатлел то место в Чите, где была расположена церковь.

Когда невеста декабриста И.А. Анненкова, получившая от Николая I разрешение поехать к жениху в Сибирь, прибыла в Читу, в этой церкви в феврале 1828 г. состоялось венчание. «Это была любопытная и, может быть, единственная свадьба в мире, - рассказывает Н.В. Басаргин. - На время венчания с Анненкова сняли железа и сейчас по окончании обряда опять надели и увели обратно в тюрьму».

На полях акварели, под двумя фигурами, стоящими в центре, написано карандашом рукою М.А. Бестужева: «Якушкин, Фонвизин»; под двумя фигурами, стоящими слева, той же рукой написано: «Михаил, Николай Бестужевы».

Третий вид Читы, в свое время подаренный художником Лепарскому (в 1870 г. он был прислан Михаилом Бестужевым Семевскому, а ныне принадлежит Институту русской литературы), изображает дом штаб-лекаря Д.З. Ильинского и дом с садом С.Р. Лепарского. На нижнем поле акварели слева написано М.А. Бестужевым: «Дом Ильинского. - Против него глубокая лощина (Чортова могила), которую мы заваливали землею». Правее надпись, сделанная той же рукой: «Дом и сад Лепарского».

Судя по оформлению и по размеру, пейзаж этот был парным с другим пейзажем, изображающим речку, где декабристы купались в Чите, а их автором, судя по манере исполнения и технике, был один и тот же художник; этот последний пейзаж тоже поступил в семидесятых годах к Семевскому (быть может от Е.А. Бестужевой). О самом пейзаже мы говорим подробно далее, но здесь важно отметить следующее: в то время, как на акварели с видом реки А.Е. Розен пометил «снял П.И. Фаленберг, рисовал Николай Бестужев», на изображении дома штаб-лекаря Ильинского Розен сделал такую надпись: «Чита за Байкалом, снял П. Ив. Фаленберг, рисовал Н.П. Репин». И опять атрибуция Розена явно неверна. Автором этой вещи является тот же Николай Бестужев, и принадлежит она к числу значительных произведений его в этом жанре.

Художник с любовью вы писал разнообразную растительность живописной местности, хорошо разработал высокое небо и облака, покрытые лесом горы; с большой тщательностью нарисованы постройки на пригорке, над которым возвышается дом коменданта с развевающимся флагом, дорожка, которая лепится по низу косогора, болотце в центре... Вполне удалось передать Бестужеву на этой акварели и глубокую перспективу. На склоне холма изображен козлик, слева внизу на дороге - бык и сидящий на быке мальчик с поводком в руках (бурятское население Сибири пользовалось быками для езды верхом). Сам художник любил это место, неоднократно изображал его и дарил эти пейзаж и товарищам.

Одна такая акварель была подарена им Розену, который воспроизвел ее в первых изданиях своих воспоминаний, выпущенных на немецком и русском языках в 1869 и 1870 гг. в Лейпциге. Акварель эта по выполнению находится не на том художественном уровне, на котором выполнен экземпляр, принадлежавший Лепарскому, но и она привлекает своей композиционной законченностью.

Акварель имеет небольшие отличия от экземпляра Лепарского: в частности, мальчик сидящий на быке спиной к зрителю, погоняет его хворостиной, а не держит за поводок. Акварель, подаренная Розену вместе с тремя другими акварелями Бестужева, изображающими Читу, принадлежала в 1930-х годах музею г. Изюма. Нынешнее местонахождение этих акварелей неизвестно; их фотографии, весьма плохого качества, хранятся в Отделе бытовой иллюстрации Исторического музея.

Другое авторское повторение того же вида принадлежит Литературному музею; здесь оно хранилось наглухо приклеенным к картону под цветной окантовкой, закрывавшей ноля акварели со всех сторон. Когда акварель была освобождена от окантовки и отклеена от картона, на нижнем поле обнаружилась надпись: «Вид Читы, снятый из-под горы, красный павильон - дом коменданта», а на оборотной стороне - слова, поясняющие цифры 1 и 2, поставленные на акварели у двух домов слева: «1) Дом, где я жила. 2) Маленькая тюрьма». Акварель эта была подарена Бестужевым штаб-лекарю Ильинскому, дом которого изображен на акварели под номером 1, а надпись сделана женой Ильинского в позднейшие годы.

По сравнению с акварелям и того же содержания, которые принадлежали Лепарскому и Розену, это авторское повторение выполнено в меньшем размере и значительно упрощено: растительность, дома, болотце, облака - все это лишь намечено и не разработано с тою тщательностью , которая делает экземпляр Лепарского одной из примечательных пейзажных работ Николая Бестужева. Существует еще одно авторское повторение того же сюжета. Оно выполнено еще более упрощенно, чем предыдущий экземпляр.

В отличие от других акварелей того же содержания, здесь на переднем плане изображена слева фигура женщины с двум я бадейкам и на коромысле; на тропинке, ведущей к дому штаб-лекаря Ильинского, изображена фигура человека с собакой, а на тропинке, ведущей к дому Лепарского, - фигуры двух человек. На нижнем белом поле акварели рукою Михаила Бестужева написано чернилами: «Вид Комендантского сада в Чите». Акварель хранится в Институте русской литературы.

Работая над авторскими повторениями одного и того же сюжета, в зависимости, очевидно, от обстоятельств и от свободного времени, Бестужев создавал варианты разного художественного достоинства. В трех вариантах известен акварельный вид, на котором Бестужев изобразил «Главную улицу» Читы. Не без иронии дано было это название: в те годы в Чите вообще никаких улиц не было, в лучшем же случае та, что запечатлена на акварели, являлась не столько главной, сколько единственной улочкой в селении.

«В эпоху прибытия нашего в Читу это была маленькая деревушка заводского ведомства, состоявшая из нескольких полуразрушенных хат», -  вспоминал Михаил Бестужев. Полина Анненкова точно сообщает их количество: во всей деревне было, по ее словам, «восемнадцать только домов». И лишь в годы заточения декабристов в Читинском остроге селение начало отстраиваться и расширяться. Самый ранний из трех вариантов акварели «Главная улица» принадлежал Розену.

В настоящее время мы располагаем лишь фотографией этой вещи, но и по фотографии можно судить об исторической и художественной ценности акварели. Превосходно передана ветхость дома, стоящего за забором с выломанными досками; в этом доме поселилась, приехав в Читу, А.Г. Муравьева. В центре изображен заключенный, направляющийся в сопровождении офицера к дому, где жила Трубецкая.

Воспроизведя эту акварель в первом русском издании своих воспоминаний, вышедшем в 1870 г. в Лейпциге, Розен указал, что заключенный - это Трубецкой. Весьма возможно, что акварель эта принадлежит к числу первых пейзажных работ, исполненных Бестужевым в Чите в те осенние месяцы 1828 г., когда он только что получил возможность писать виды Читы. К более позднему периоду относится акварель Бестужева, изображающая ту же «Главную улицу» и принадлежавшая М.Н. Волконской. Акварель выписана с большой тщательностью, интересна она и по колористическому решению. В отличие от предыдущего варианта, на этой акварели дом Муравьевой и забор возле дома изображены уже в обновленном виде. Дом Трубецкой тоже обновлен.

Акварель была подарена Бестужевым М.Н. Волконской, видимо, на память о том доме, где она жила вместе с Трубецкой по приезде в Читу. Ныне акварель хранится в Отделе рукописей Гос. библиотеки СССР им. Ленина. Любопытен и третий вариант того же вида, ныне принадлежащий Институту русской литературы. На этой акварели указано, какие постройки здесь изображены. Судя по этим указаниям, слева - здание гауптвахты, рядом - дом, в котором жила Е.И. Трубецкая, в глубине - дом коменданта Лепарского, справа - дом, в котором жила А.Г. Муравьева и где останавливалась Е.П. Нарышкина. Акварель принадлежала Трубецким, - об этом свидетельствует подпись «Наш дом» на нижнем поле акварели, сделанная под изображением дома Трубецких.

Акварель эта - копия вида «Главной улицы», исполненного Бестужевым. Копиист не владел в достаточной мере акварельной техникой, поэтому он не сумел даже изобразить траву, растущую у ворот дома Муравьевой, плохо нарисовал часового и женщину с ребенком на руках. Да и вся копия в целом носит характер ученический. Выполнена, она, по-видимому, старшею дочерью Трубецких - А.С. Ребиндер, любившей рисовать.

В одном из дошедших до нас писем к Николаю Бестужеву С.П. Трубецкой пишет (из с. Оёк, где он находился с семьей на поселении): «Моя Саша успевает в рисовании: она начала с натуры двумя карандашами, сделала портрет старика нищего и чрезвычайно схоже. Это я Вам сообщаю как артисту». Сохранилось и письмо Николая Бестужева из Селенгинска, в котором он просит С.П. Трубецкого: «Нельзя ли м. г. Александре Сергеевне, хоть на показ, прислать мне какой-нибудь образчик своего художества?»

Когда дети Трубецких делили между собою сибирские реликвии, А.С. Ребиндер пришлось, видимо, скопировать кое-какие из пейзажей и портретов, в том числе и некоторые пейзажи, исполненные Бестужевым. Куда поступила подлинная акварель с изображением вида «Главной улицы в Чите», подаренная Бестужевым Трубецким, и где она находится ныне - неизвестно.

В собрании С.Г. и М.Н. Волконских хранилась акварель, относящаяся ко времени пребывания декабристов в Чите и исполненная, несомненно, Бестужевым. Под рисунком на паспарту чернилами написано: «Ворота Читинского острога». На акварели изображен высокий тын с закрытыми воротами, у ворот будка и часовой, на заднем плане лесистые холмы, слева в глубине - крестьянские домишки.

В семье декабриста акварель сохранялась как реликвия, выпуская впервые в свет в 1904 г. «Записки» своей матери, М.С. Волконский в числе немногих иллюстраций воспроизвел здесь эту вещь фототипией. В настоящее время акварель экспонируется в Музее-квартире Н.А. Некрасова в Ленинграде. На одном из пейзажных видов Читы Бестужев изобразил декабристов за той работой, которую они должны были исполнять как осужденные на каторгу. Подлинная акварель на этот сюжет до нас не дошла: она принадлежала Верхнеудинскому музею, но оттуда в 1920-х годах была похищена, и нам удалось разыскать лишь ее фотографию. На акварели изображены несколько человек декабристов за работой: они засыпают овраг «Чортову могилу».

Вот что сообщает Д.И. Завалишин: «Труднее всего для правительства было устроить нашу работу. Прямо отказаться от нее по неприложимости к нам работы на заводах и в рудниках оно не хотело, и потому придумывали разные пустяки, в которых, собственно, никакой работы не было, а только мучили нас понапрасну. Сначала вздумали в Чите засыпать какой-то песчаный овраг, который прозвали "Чортова могила", потому что от всякого дождя его размывало. Разумеется, о работе никто и не думал, но чрезвычайно неприятно было ходить два раза в день на работу и находиться на открытом воздухе, а особенно в ветренный день, когда несло песок, или в дождливый, хотя мы и устроили после навес около деревьев».

Еще более выразительно характеризует эту бессмысленную работу Н.В. Басаргин. «Каждый день, исключая праздников, -  пишет он, - нас выводили за конвоем, на три часа поутру и на два после обеда засыпать какой-то ров на конце селения <...>. Работать же нас не принуждали: свезя несколько тачек земли, мы обыкновенно садились беседовать друг с другом или читали взятую с собой книгу, и таким образом проходило время работы».

Акварель Бестужева может служить прямой иллюстрацией к этому рассказу Басаргина. На переднем плане у оврага видны пять человек, из которых лишь один держит лопату, но и тот ведет разговор с товарищем; разговором заняты и трое других декабристов. Их охраняют двое часовых. Слева проезжают на телеге жены декабристов. В глубине - селение, раскинувшееся у подножья горы, поросшей кустарником.

К сожалению, обнаруженная нами фотография столь несовершенна, что о подлинной акварели Бестужева она может дать лишь самое приблизительное представление. Фотография была прислана в 1896 г. из Верхнеудинска местным краеведом И.Т. Труневым редактору «Исторического вестника» С.Н. Шубинскому с предложением воспроизвести ее на страницах журнала. По каким-то причинам воспроизведена она не была.

Ныне фотография хранится в составе архива С.Н. Шубинского, в Отделе рукописей Гос. Публичной библиотеки в Ленинграде. Кисти Бестужева принадлежали и другие варианты вида «Чортовой могилы». Об одном из таких вариантов дает представление миниатюрная перерисовка, сделанная И.В. Киреевым. Она принадлежала Михаилу Бестужеву и была наклеена на письмо, отправленное им из Сибири родным.

В отличие от подлинника, хранившегося в Читинском музее, на том варианте, который был в руках у Киреева, вместо декабристов и конвойных изображена крестьянка с ребенком и крестьянин, пасущий скот. В своих акварельных работах Бестужев вы ступал в качестве бытописателя острожной жизни декабристов. Стараясь запечатлеть все мало-мальски интересное из этой области, он изображал, также как и позже в Петровском, тюрьму в Чите, дворы, где заключенные прогуливались и где разводили огороды. Из всех этих работ Бестужева сохранилась в двух вариантах лишь одна: вид парников С.Г. Волконского в Читинском остроге.

Летом декабристы много занимались садоводством и огородничеством. А.П. Беляев в своих воспоминаниях сообщает: весною 1827 г. Лепарский «дозволил нам заняться устройством на дворе маленького сада. Мы устроили клумбы с цветами, обложенные дерном <...>, цветник, а среди его солнечные часы на каменном столбе». В следующем году декабристы получили разрешение развести огороды. «Из различных пород овощей почти все были неизвестны за Байкалом; сажали и сеяли только капусту и лук, - пишет А.Е. Розен. - Товарищ наш А.В. Поджио первый возрастил в ограде нашего острога огурцы на простых грядках, а арбузы, дыни, спаржу и цветную капусту и кольраби - в парниках, прислоненных к южной стене острога».

О том, каких богатых урожаев добились в дальнейшем декабристы, рассказывает Завалишин: «В 1829 г. весна была благоприятная, а осенние морозы или утренники, обыкновенно начинающиеся еще в августе, начались в этот год не прежде половины сентября. Устроенный нами огород дал необычайный урожай исполинского размера овощей, так что по изготовлении нужного для себя самих изобильного запаса, мы могли наделить овощами все бедное население Читы». В тех же воспоминаниях Завалишин пишет:

«В Чите казематский огород давал удивительные результаты <...>. Сверх огорода, устроенного в отдельном от каземата месте, еще при каждом каземате в Чите в пригороженном к каждому месту <...> были устроены парники, гряды, насажены деревья и кусты, разведены цветники». Деятельное участие в этих работах принимал и Николай Бестужев, который, в частности, в годы пребывания в Чите «придумал и устроил поливательную машину» для огорода.

Среди декабристов, заточенных в Читинский острог, едва ли не самым страстным садоводом и огородником оказался С.Г. Волконский. «Нужно все терпение и постоянство заключенного в неволе человека, чтобы заниматься садоводством, как это делает здесь Сергей», - пишет М.Н. Волконская. Ее письма из Читы, адресованные родным в Россию, полны просьб присылать семена, руководства по разведению цветов и овощей, а также рассказов об огородных работах мужа. Так, в письме от 2 марта 1829 г. М.Н. Волконская сообщает: «Скоро он примется за свою раму со стеклами; он мечтает устроить с ее помощью маленькую оранжерею; очень сомневаюсь, чтобы это ему удалось, так как отведенный ему участок земли крайне мал».

В следующем письме от 13 апреля она пишет: «Ящик огородных семян, который Вы послали нам, милая матушка, я получила». Сообщая, - в письме от 5 июля, - что муж «много занимается своим садиком», Волконская в следующем письме - от 7 сентября - рассказывает: «Он сделал опыт разводки табака из семян, присланных Вами, и они взошли на славу; рост стебля и размер листьев так же хороши, как на американских плантациях <...>. У нас лето исключительное, ни одного мороза до сих пор; эта погода очень благоприятна для нашего огорода. У меня есть цветная капуста, артишоки, прекрасные дыни и арбузы и запас хороших овощей на всю зиму. Надо видеть, как доволен Сергей, когда приносит мне то, что взрощено его трудами».

Парники Волконского Бестужев писал при свете луны. О «великолепных лунных ночах» в Чите вспоминает в своих «Записках» М.Н. Волконская. В такие ночи, по-видимому, парники и огород были особенно красивы, поэтому художник и запечатлел их именно в это время. Благодаря голубой бумаге, на которой исполнен оригинал одного из таких дошедших до нас видов, Бестужеву сепией удалось превосходно изобразить двор острога в лунную ночь. В глубине - Дьячковский каземат, справа - парники и огород, слева - хозяйственные постройки; все обнесено высоким частоколом.

Рисунок этот, подаренный Бестужевым М.Н. Волконской, был воспроизведен в издании ее «Записок», выпущенных М.С. Волконским в 1904 г. В настоящее время рисунок хранится в Институте русской литературы. В той части архива Волконских, которая принадлежит Отделу рукописей Гос. библиотеки СССР им. Ленина, находится копия, исполненная женой М.С. Волконского, Елизаветой Григорьевной, с другого рисунка Бестужева на тот же сюжет. Двор острога, так же как и на первой вещи, изображен в лунную ночь, но окна каземата и хозяйственных построек на копии Е.Г. Волконской освещены лампами. Сохранился ли оригинал Бестужева, с которого исполнена эта копия, - неизвестно.

В окрестностях Читы было несколько мест, которые Бестужев писал особенно часто. Одно из них - сопка близ Читы, и на ней - могила неизвестного. С этой сопки, находящейся на правом берегу реки Читы, открывался вид на раскинувшееся вдали у подножья горы соление Читу, с красным павильоном - домом коменданта, с деревянными домиками жителей, с огородами, спускающимися к речке, с озерками, необозримыми лугами и горами кругом, среди которых селение и было расположено.

На кургане у могилы высился деревянный крест, громадный, видный издалека. В записях читинского священника П. Громова, относящихся к шестидесятым годам прошлого века, указано, что в этой могиле был похоронен вне кладбища штрафной солдат - участник восстания Семеновского полка. Этот солдат-каторжанин повесился после телесного наказания. Тут же были похоронены и колодники, убитые при попытке к бегству.

Громов сообщает, что крест-памятник поставлен декабристами; М.И. Семевский называет имя инициатора: М.С. Лунин. Николай Бестужев любил это место и запечатлел его на нескольких акварелях. Оригинал одной из них дошел до наших дней. На акварели, которая сделана с вершины сопки, художник изобразил самого себя: он стоит неподалеку от деревянного надгробия, правая рука в кармане, левая указывает вдаль на Читу. Рядом с ним собеседник в плац-адъютантской форме. Это Осип Лепарский, плац-адъютант (затем плац-майор) Читинского острога, племянник коменданта. Он был обязан жизнью доктору Вольфу, декабристу, заключенному в Читинском остроге, и потому, как свидетельствует Михаил Бестужев, был «до слабости снисходительный ко всем нам».

Осип Лепарский, видимо, сопровождал иногда Николая Александровича на прогулку, когда тот ходил писать виды окрестностей Читы, тем самым избавляя художника от необходимости работать в присутствии конвойного. Бестужев исполнял портреты Осипа Лепарского, - один из них, по отзыву Михаила, «поразительного сходства», ныне находится в Институте русской литературы (портрет был прислан М.А. Бестужевым в 1870 г. М.И. Семевскому вместе с видами Читы и Петровского).

Акварель «Могила неизвестного солдата - участника восстания Семеновского полка» - принадлежит к числу наиболее интересных пейзажных работ Бестужева, исполненных им в Чите. Художник достиг здесь большого совершенства и в овладении рисунком, и в овладении акварельной техникой. Простор и широкие дали, небо, покрытое светлыми облачками, речная гладь - все это передано очень хорошо. Умело вписаны в пейзаж обе фигуры.

Тщательно разработана фигура самого Бестужева: бакенбарды, высокая коричневая шляпа с большими полями, темная куртка и серые брюки, черный шарф на шее - все это исполнено тонко. Выделяется также офицерский мундир Лепарского со стоячим красным воротником, фуражка с красным околышем. Не забыта и такая принадлежность художника, как папка с рисунками: она стоит, прислоненная к надгробию.

Акварель эта до последнего времени хранилась в ленинградском Музее революции, а ныне передана в Отдел истории русской культуры Эрмитажа. На оборотной стороне бумажная наклейка со следующим текстом: «Могила неизвестного близ Читы. Рисунок, кажется, декабриста Бестужева. Находился с 1853 г. у моей матери, дочери декабриста Анненкова, в замужестве Ивановой, принадлежал жене Анненкова».

Другой рукой, в более поздние годы, сделана надпись: «Рисунок Н.А. Бестужева и его автопортрет». Произведение это выполнено в манере, характерной для лучших акварельных работ Бестужева, поэтому оба свидетельства не вызывают ни малейшего сомнения. Следует отметить превосходную сохранность акварели и яркий колорит, почти не выцветший от времени.

Пейзажные работы Бестужева пользовались у декабристов большим успехом. Вот почему существовали и другие экземпляры акварели на тот же сюжет; в свое время Бестужев раздарил их товарищам. Так, например, кроме П.Е. Анненковой, подобную же акварель Бестужев подарил Розену. На этом экземпляре художник заменил фигуры на переднем плане: возле могилы неизвестного он изобразил не себя и Лепарского, а вооруженного бурята на скачущем коне, с луком и с колчаном со стрелами у бедра.

Вариант этот интересен тем, что здесь более подробно и более тщательно, чем на экземпляре Анненковой, разработан пейзаж. Где находится ныне эта превосходная акварель, - к сожалению, неизвестно; мы знаем ее лишь по плохим репродукциям в первых изданиях воспоминаний Розена и по весьма несовершенной фотографии, снятой в 1930-х годах с оригинала, хранившегося в Изюмском музее.

Третий вариант акварели, написанный на тот же сюжет, был подарен М.Н. Волконской. О его местонахождении тоже ничего неизвестно, но в бумагах Волконских, ныне принадлежащих Гос. библиотеке СССР им. Ленина, сохранилась акварельная копия этой утраченной вещи, исполненная в шестидесятых годах Е.Г. Волконской, женой М.С. Волконского, сына декабриста.

Судя по копии, в этом варианте Бестужев в третий раз изменил фигуры на переднем плане: себя он изобразил сидящим на надгробии и рисующим, а рядом с собой - одного из товарищей. Копия весьма несовершенна технически, поэтому по ней трудно судить о подлиннике, который принадлежал М.Н. Волконской. Неоднократно Бестужев рисовал и те места в окрестностях Читы, куда декабристов водили купаться.

Одна такая акварель принадлежала М.И. Семевскому и была им, по-видимому, получена от Е.А. Бестужевой. «Очень приятны были для всех нас летом купанья в р. Чите, для чего обыкновенно снимались кандалы, - вспоминал А.П. Беляев. - Прекрасная, живописная река, теплота воздуха, наслаждение в жару погрузиться в прохладную влагу делали и общ ее настроение веселым, и много случалось такого в этих купаньях, что производило общий хохот».

Сообщая о бытовых условиях жизни декабристов в Читинском остроге в 1828 г., И.Д. Якушкин рассказывает: «Когда стало совсем тепло, нас два раза водили в день купаться, человек по пятнадцати за один <раз> и, разумеется, за сильным конвоем. Для нашего купанья назначил комендант очень мелкий приток речки Читы, впадающей в Ингоду; место, где мы купались, было загорожено тыном. С тех, которые шли купаться, снимали железа, а по возвращении опять их надевали им».

Вот что пишет Якушкин о том, как эти купанья проводились летом следующего года: «Мы ежедневно ходили по три раза в день купаться, и уже не в загороженный приток Читы, но в самую Читу; а когда эта речка мельчала, нас водили купаться в Ингоду, отстоящую версты на две от каземата. Такие прогулки для нас были очень приятны, но, конечно, нисколько не забавляли наших конвойных, которым с ружьем на плече приходилось в иной день раз по шести совершать поход от каземата до Ингоды и обратно».

Акварель Бестужева, изображающая место купанья декабристов, является одним из его наиболее интересных пейзажных произведений читинской поры. Наряду с правдивой передачей совсем неказистой, но глубоко поэтичной в своей простоте местности, художнику удалось показать приближение осени. Справа на акварели изображен песчаный обрыв, поросший кустарником, слева внизу заливной луг и сад, обнесенный частоколом. Вдали - постройки, за ними - горы , покрытые лесом. У подножья обрыва женщина с бадейкам и на коромысле. Выразительно передана желтеющая листва предосеннего пейзажа, хорошо написана растительность, разные оттенки коричневой краски использованы для изображения склона.

На нижнем поле акварели Михаил Бестужев карандашом написал: «Речка Чита, где мы купались». Правее Розен пометил чернилами: «Снял П.И. Фаленберг, рисовал Николай Бестужев». Акварель хранится ныне в Институте русской литературы. В числе тех акварелей с видами Читы и ее окрестностей, которые принадлежали Розену и в недавние годы находились в Изюмском музее, имелось и превосходное авторское повторение того же сюжета. На нижнем поле акварели было каллиграфически вы ведено по-французски: «Чита. Предместье Култук, с западной стороны» (приводим надпись в переводе). Судьба этой акварели, так же как и остальных трех бестужевских видов Читы, принадлежавших Розену, неизвестна.

Другое авторское повторение той же акварели хранится в Институте русской литературы. По сравнению с двумя предыдущими экземплярами, она выполнена в более упрощенной форме, но вместе с тем весьма удачна по колористическому решению. Чуть ли не единственное отличие этой акварели от предыдущих заключается лишь в том, что, вместо женщины с бадейками, здесь изображена женщина с корзиной в руке. На нижнем поле акварели рукою Михаила Бестужева написано: «Берег Ингоды в Чете». Еще одно авторское повторение того же сюжета принадлежит Литературному музею. Выполнено оно в той же упрощенной форме. Вместо женской фигуры у подножья обрыва, Бестужев на этой акварели изобразил над обрывом у забора две мужские фигуры.

*  *  *

В советских музеях нам удалось обнаружить и атрибутировать разнообразные виды Читы и ее окрестностей, исполненные с натуры Николаем Бестужевым; в большей своей части они дошли до нашего времени в оригиналах, некоторые же сохранились в копиях и перерисовках и лишь немногие - из-за утраты подлинников - известны только по фотографиям. И хотя эти разыскания позволяют говорить о двадцати двух работах Бестужева подобного рода, но по существу в них трактуется всего лишь десять сюжетов.

Вот они: возвращение декабристов в острог после съемки плана окрестностей Читы; «Вид саду при комендантской квартире в с. Чите»; «Вид церкви в селении Чите»; «Вид Читы, снятый из-под горы» (с мальчиком на быке на переднем плане); «Главная улица в Чите»; декабристы на работе (засыпают овраг «Чортову могилу»); сопка близ Читы с могилой неизвестного солдата - участника восстания Семеновского полка; речка Чита, куда водили купаться декабристов; вид парников С.Г. Волконского в Читинском остроге и ворота Читинского острога.

Посылая в 1870 г. Семевскому уцелевшие пейзажные работы брата, Михаил Бестужев писал: «Из восьми видов Читы у него осталось три, из шести видов Петровского осталось только три - все он раздарил». К этому утверждению, оброненному вскользь столько десятилетий спустя, нельзя относиться как к незыблемой истине.

Но если все же цифра основных - не считая повторений - видов Читы указана Михаилом Бестужевым верно, то подразумевает он, по-видимому, те первые восемь из числа названных выше сюжетов, которые и являются в полном смысле слова пейзажами; последние же два сюжета - парники С.Г. Волконского в Читинском остроге и ворота Читинского острога - к разряду сколько-нибудь сложных по построению пейзажных композиций действительно причислить трудно; кроме того, они могли быть подарены М.Н. Волконской еще в годы пребывания в Чите, а повторения художник не сохранил у себя, поэтому Михаил Бестужев и забыл о них.

Пейзажи, исполненные Бестужевым, роднит между собою одна черта: они основаны на внимательном изучении натуры, проникнуты любовью к природе. Вместе с тем они пленяют зрителя правдивым изображением скромной местности. Сильвестр Щедрин писал: «Жизнь ландшафтная ни с чем сравниться не может, в самой скучной деревне имеются свои занятия». Слова эти мог бы произнести и Николай Бестужев.

В заключение следует отметить, что не только не имея в условиях острога какого-либо руководителя в своих занятиях пейзажной живописью, но и мало-мальски сносных акварельных образцов, по которым Бестужев мог бы поучиться, он тем не менее в результате упорного труда сумел создать серию простых, выразительных и неприкрашенных акварельных видов сурового и вместе с тем живописного ландшафта Читы и ее окрестностей.

Глава XVI

ПЕТРОВСКИЙ ЗАВОД. - ИНТЕРЬЕРЫ КАМЕР (БЕЗ ОКОН) С ИЗОБРАЖЕНИЯМИ А.Е. и А.В. РОЗЕН, С.Г. и М.Н. ВОЛКОНСКИХ

Так началось девятилетнее пребывание Николая и Михаила Бестужевых в каземате Петровского завода. Еще в Читинском остроге до декабристов дошли слухи о том, что в камерах новой тюрьмы нет окон. Слухи эти вызвали большую тревогу, и жены декабристов еще до начала перехода повели упорную борьбу против этого бесчеловечия и произвола. Получив в начале июня 1830 г. в Чите подробные сведения о тех ужасных условиях, в которых мужья их окажутся в новой тюрьме, смелые женщины решили отправить письма-протесты шефу жандармов.

На первых порах ни к каким результатам обращения эти не привели. «Итак, дорогой батюшка, все, что я предвидела, все, чего я опасалась, все-таки случилось, несмотря на все красивые фразы, которые нам говорили, - писала отцу А.Г. Муравьева в первом письме, отправленном ею из Петровского завода. - Мы - в Петровском и в условиях в тысячу раз худших, нежели в Чите. Во-первых, тюрьма выстроена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не дает тепла, и это в сентябре, в-четвертых - здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты».

«Самым ужасным, - пишет о Петровской тюрьме в своих воспоминаниях М.Н. Волконская, - было отсутствие в камерах окон; у нас горел огонь целый день, что очень утомляло зрение». А в ответ на письмо сестры, которой она послала портрет свой на фоне Читинского острога, М.Н. Волконская, вскоре по прибытии в Петровский завод, писала: «Вы расстроились при виде острога, но если б вы могли представить себе Петровск, я думаю, что ваш отклик был бы душераздирающим».

Вскоре письма, с которыми жены декабристов обратились к высокопоставленным родственникам и друзьям в столице, возымели свое действие. «Когда в Петербурге в высшем обществе узнали, что мы живем в темных тюрьмах, - сообщает Лорер, - то общее мнение громко обвиняло правительство за бесчеловечное с нами обращение».

Одно из писем, посланное М.Н. Волконской Е.А. Шаховской, пришло к адресату вместе с письмом Бенкендорфа; тот уведомлял Шаховскую о «милостивом» решении царя, который якобы «по собственному побуждению беспредельного своего великодушия высочайше повелеть изволил, чтобы в остроге сделаны были светлые окна». Попутно Бенкендорф счел нужным выразить свое возмущение «неумеренным ропотом» жен декабристов:

«При сем не могу я не заметить, что жены, разделяющие по собственному непреодолимому своему желанию участь в сем остроге несчастливых своих мужей, неумеренным ропотом своим на случайные, но необходимые неприятности, оказывают неблагодарность к монарху милосердному, сделавшему уже все возможное к облегчению их жребия и отменившему даже, для их утешения, некоторые постановления существующих коренных узаконений».

Какую-то роль в этой увенчавшейся успехом борьбе за прорубку окон в тюремных камерах Петровского сыграли рисунки и акварели Николая Бестужева, запечатлевшие эти «гробы», эти, по образному выражению Михаила Бестужева, «темные стойла Петровского каземата». Сообщая об отсутствии окон в камерах, Лорер пишет: «Помню, что Бестужев срисовал во многих <экземплярах> наше печальное жилище, и рисунки эти рассеялись по всей России».

В своих мемуарах Розен вспоминает: «Наши жены, в особенности Трубецкая, Муравьева, Волконская и Нарышкина, красноречиво описывали родным наше мрачное жилище». И далее: «Жена моя послала князю Одоевскому портрет сына его, сидящего в своем нумере в полумраке, как в пещере». То была акварель Николая Бестужева, и весьма возможно, что, попав в руки генерал-майора князя И.С. Одоевского, она возымела какое-то действие при решении вопроса о прорубке окон в камерах Петровского острога.

Незадолго до отъезда из Читы жены декабристов - Трубецкая, Волконская, Муравьева, Фонвизина, Нарышкина и Давыдова - обратились к Бенкендорф у с письмами, в которых просили не разлучать их в Петровском заводе с мужьями. В одном из дел III Отделения сохранились эти шесть писем. В каждом из них жена декабриста пишет о том, что единственное ее желание - делить с мужем тюремное помещение, каким бы оно ни было.

И несмотря на то, что это грозило явным ущербом их здоровью, уже в первые дни по прибытии в Петровский завод жены декабристов добились права - хотя разрешение из Петербурга еще не было получено - жить вместе с мужьями в тюремных камерах. Этому способствовало, в частности, то, что в тюрьме каждому заключенному полагалась отдельная камера. «Я дозволил всем девяти женам государственных преступников, при команде моей живущим, по настоятельной просьбе первых, проживать в казарме с своими мужьями», - рапортовал Лепарский 30 сентября 1830 г. начальнику III Отделения.

Жены декабристов твердо решились переехать в острог потому, что тюремное начальство предложило им навещать мужей, как это было в Чите, лишь через два дня на третий. «Эта жизнь от свидания до свидания, которую нам приходилось выносить столько времени, - писала Е.И. Трубецкая матери 28 сентября 1830 г. из Петровской тюрьмы, - нам всем слишком дорого стоила, чтобы мы вновь решились подвергнуться ей: это было бы свыше наших сил. Поэтому все мы находимся в остроге вот уже четыре дня.

Нам не разрешили взять с собой детей, но если бы даже позволили, то все равно это было бы невыполнимо из-за местных условий и строгих тюремных правил» (дети - это дочери Трубецкой, Муравьевой и Анненковой, а также сын Давыдовой, родившиеся в Чите). В том же письме Трубецкая сообщала: «Если позволите, я опишу вам наше тюремное помещение. Я живу в очень маленькой комнатке с одним окном, на высоте сажени от пола, выходит в коридор, освещенный также маленькими окнами. Темь в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей».

А вот что писала в тот же день из Петровского острога Н.Д. Фонвизина: «Вы себе и представить не можете этой тюрьмы, этого мрака, этой сырости, этого холода, этих всех неудобств. То-то чудо божие будет, если все останутся здоровы и с здоровыми головами, потому что так темно, что заняться совершенно ничем нельзя». В темных, душных камерах острога стали жить и все остальные жены заключенных, - в том числе М.К. Юшневская и А.В. Розен, приехавшие к своим мужьям уже тогда, когда те совершали переход из Читы в Петровский.

Поселившись в тюрьме, Юшневская писала 27 сентября 1830 г.: «Я, желая разделить вполне участь мужа моего, поступила в острог, где занимаю один нумер с ним; здесь мы лишены не только воздуха, но и дневного света». Лорер, конечно, не преувеличивал, когда говорил, что это «печальное жилище» Николай Бестужев «срисовал во многих экземплярах». И прежде всего в числе акварелей были, по-видимому, такие, в которых он, по просьбе жен, запечатлел каждую из них вместе с мужем в той камере, которая была для них отведена.

Лишь три такие акварели Николая Бестужева, исполненные им в первые же недели пребывания декабристов в Петровском, сохранились до наших дней. Одна из них изображает А.Е. Розена с женой в камере № 11, отведенной для них в остроге, вторая - С.Г. Волконского с женой в камере № 54, третья - другую сторону той же камеры. Акварели эти дают наглядное представление об узких «стойлах», куда свет проникал лишь из коридора сквозь окно, прорубленное над дверью и забитое решеткой (дверь в коридор открывать позволяли, но делать это можно было лишь в недолгие летние месяцы, так как морозы в Петровском начинались в сентябре и продолжались до июня). Бестужев, бесспорно, с большой точностью запечатлел на акварелях быт декабристов в этих кельях.

Первая акварель изображает скромную обстановку в камере Розена, - виден шкаф, сбитый из простых досок, лежанка, посередине стол с единственным стулом и у стены небольшой столик. И лишь несколько портретов над столиком оживляют тюремную обстановку. У стола, находящегося посередине камеры, сидит Анна Васильевна Розен; муж диктует ей письмо. Акварель эту художник подарил Розену и его жене, с которыми был очень дружен.

В позднейшие годы они передали акварель сыну своему Евгению, который родился летом 1826 г. в Петербурге, а после отъезда Анны Васильевны в Сибирь был взят на воспитание сестрой ее, М.В. М алиновской. Под акварелью рукою А.В. Розен написано: «Наш ему ангельском у другу Энни». В торая надпись - «рисовал Бестужев-декабрист» - сделана, надо думать, Евгением Розеном. Ныне акварель хранится в Историческом музее.

«Каждый убирал свою келью по своему вкусу и по своим средствам», - пишет один из декабристов, рассказывая о жизни в Петровском остроге. В камере Волконских, изображенной Бестужевым, прежде всего привлекают внимание клавикорды. В своих воспоминаниях М.Н. Волконская рассказывает следующее: оказывается, когда в декабре 1826 г. она поехала к муж у в Сибирь и по дороге побывала в Москве у своей невестки Зинаиды Волконской, та тайком велела привязать к кибитке клавикорды.

«Каждая из нас как могла лучше устроила свою тюрьму, - сообщает М.Н. Волконская. - В нашей камере я обтянула стены шелковой материей (своими бывшими занавесям и, присланными из России), у меня было фортепиано, библиотека, два дивана, словом, было почти нарядно». На стенах много портретов, - в том числе портреты H.Н. Раевского. На акварели художник изобразил Волконскую за клавикордами, рядом стоит Волконский.

В апреле 1831 г. Мария Николаевна послала обе акварели своим родным в Петербург. «Я уже несколько дней не живу в остроге, - писала она сестре С.Н. Раевской. - Там производятся большие изменения - проделываются окна. Все номера будут оштукатурены, они не будут более иметь вид, как на рисунке, который я прилагаю к письму. Так не огорчайтесь же, если комната покажется несколько мрачной, и помните, что она будет выглядеть совсем по-иному.

Не уверена, узнаете ли вы меня в этой вы тянутой черной фигуре, - она должна изображать меня; мне мало польстили, что же касается Сергея, то он совсем не похож на себя. Во всяком случае, я уверена, что этот маленький рисунок доставит вам удовольствие, если вы хотя бы узнаете портреты наш его дорогого отца, которыми я себя окружаю».

В другом письме, отправленном в июне того же года, Волконская писала сестре: «Сергей просит тебя, если ты получила внутренний вид наш его номера, передать его Репнину, прося от нашего имени заказать с него копию для доброй матушки. Теперь, когда окна прорублены и дню позволено освещать тюрьму, этот рисунок не сможет производить на нее болезненного впечатления, и ты доставишь большое удовольствие Сергею, подарив подобный <рисунок> моей bellemère».

Вскоре С.Н. Раевская написала сестре о том, какое впечатление произвел на нее подарок. В ответном письме М.Н. Волконская сообщала: «Я получила, моя добрая Софи, твое письмо от 29 июня и я в восторге, что внутренний вид нашего жилища так тебе понравился. Теперь прибавь к нему маленькое окно на расстоянии трех аршин от пола и ты будешь иметь верное представление о нем. Ты не ошиблась, думая, что узнаешь свой портрет над пианино; они все тут: мама, сестры, братья, не достает лишь портрета Элен».

Ныне обе акварели, изображающие камеру Волконских в Петровском остроге, принадлежат Историческому музею. М.Н. Волконская, конечно, права, давая невысокую оценку этим работам Бестужева. По-видимому, то были первые его произведения в этом жанре. Опыт Бестужева-художника сводился до переезда в Петровскую тюрьму главным образом к портретным и пейзажным работам. Вот почему, когда там он впервые взялся за исполнение интерьерных видов, работы эти оказались несовершенными.

Но зато они сохраняют свою ценность как единственные произведения, запечатлевшие те тяжелые условия, в которых декабристы и жены их находились первые восемь месяцев в Петровском остроге. Только в мае 1831 г. в камерах была закончена прорубка окон. Причем окон столь невзрачных, что дневной свет едва давал возможность заключенным читать и работать без свечи.

В одном из своих позднейших писем Михаил Бестужев говорит: «Не стану повторять историю милостивого разрешения о пропуске нескольких лучей в наши конюшни». А Лорер, указав в своих «Записках», что окна, наконец, были прорублены, добавляет: «Но как? Окна, по повелению из Петербурга и по тамошним планам, были сделаны узкие и под самым почти потолком, а решетки все же много отнимали света, особенно у людей, занимающихся рисованием».

Тут мемуарист, конечно, прежде всего имеет в виду Николая Бестужева. И действительно, для того, чтобы в дальнейшем иметь возможность исполнять в Петровском остроге при дневном свете портреты товарищей, Бестужеву пришлось придумать специальное приспособление в виде своеобразных подмостков, которые давали ему возможность поднимать стол и стул на уровень узенького оконца.

Глава XVIII

ПОРТРЕТЫ, ИСПОЛНЕННЫЕ В ПЕТРОВСКОЙ ТЮРЬМЕ В ИЮЛЕ 1832 г.: М.Н. ГЛЕБОВА, А.Е. РОЗЕНА. -  ПОРТРЕТЫ, ИСПОЛНЕННЫЕ В ДЕКАБРЕ 1832 г. - ЯНВАРЕ 1833 г.: К.Г. ИГЕЛЬСТРОМА, А.И. ОДОЕВСКОГО, П.А. МУХАНОВА, М.И. РУКЕВИЧА, П.Д. МОЗГАНА, И.И. ИВАНОВА, В.П. КОЛЕСНИКОВА, П.С. БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА (НЕ СОХРАНИЛСЯ), А.П. и П.П. БЕЛЯЕВЫХ, Н.И. ЛОРЕРА, А.И. ВЕГЕЛИНА, П.В. АВРАМОВА, И.Ф. ШИМКОВА, М.М. НАРЫШКИНА, A.H. МУРАВЬЕВА, А.В. ПОДЖИО.

В 1832 г. многие узники Петровской тюрьмы были освобождены от каторжной неволи: двадцать человек заключенных получили право покинуть каземат. То были прежде всего Михаил Глебов и Андрей Розен; так же как и Репин и Кюхельбекер, они входили в пятый разряд, но срок их пребывания на каторге истекал лишь 11 июля 1832 г. Тогда же, в июле 1832 г., Бестужев исполнил портреты Глебова и Розена. Оба портрета сохранились в основном собрании.

По-видимому, художнику не хватило времени закончить работу: на портрете Глебова ухо едва обрисовано, на портрете Розена маска лица лишь подготовлена, волосы не закончены, куртка только намечена. Весьма возможно, впрочем, что законченные портреты Глебова и Розена художник тогда же подарил им самим, а себе оставил повторения, завершить которые так и не успел. «Михайло Глебов» - расписался декабрист на своем портрете, оставшемся у Бестужева. А вот какую надпись сделал Розен на своем портрете: «Воспоминание есть единственный рай, из которого ни в каком случае нет изгнания. Андрей Розен». Слова эти получили большое распространение среди узников Петровского, запомнили их навсегда и Бестужевы.

Через четыре с лишним года после того, как Розен сделал эту надпись, Николай Бестужев писал брату Александру: «При воспоминаниях, обоюдно знакомых, достаточно одного намека, чтоб они развернулись в нас всею цепью и чтобы воображение наше перебежало по всем ее звеньям. Знал ли ты наш его Розена? Он говаривал, что воспоминание есть единственный рай, из которого нет изгнания! И он говорил правду: для тех, кому нет ни настоящего, ни будущего, прошедшее есть рай, в котором они, как праведники, наслаждаются блаженством воспоминания».

О том же с горечью писал Николай Бестужев в письме к Софье Степовой, цитированном выше: «У меня, у которого отнято и нет ни настоящего, ни будущего, осталось одно только прошедшее». И много лет спустя, в конце 1851 г., уже на поселении, Николай Бестужев писал другу: «У меня нет ни настоящего, собственно говоря о себе, ни будущего, осталось одно прошедшее, и это прошедшее есть для меня теперь хлеб насущный». Те же мысли выражены и в письмах Михаила Бестужева: «Для нас, похоронивших с собою наше настоящее и будущее, осталось одно прошедшее, чем мы жили и живем».

В словах Розена, написанных им на своем портрете, выразились горькие думы всех декабристов, томившихся в неволе, - вот почему слова эти нашли такой глубокий отклик в их сердцах. Осужденным по четвертому разряду предстояло пробыть на каторге еще целый год. Полной неожиданностью была весть об их освобождении от каторжных работ, полученная в Петровской тюрьме в декабре 1832 г.

Сократить декабристам срок пребывания на каторге Николай I решил по случаю рождения у него 13 октября 1832 г. сына Михаила, - к слову сказать, оказавшегося впоследствии «человеком довольно ограниченным, государственно ограниченным, государственно малообразованным». Но каким бы он ни был, а по иронии судьбы декабристы, цвет передовой русской интеллигенции, от рождения этого ограниченного человека неожиданно оказались в выигрыше.

8 ноября 1832 г. Николай I подписал указ Правительствующему сенату, в котором осужденным на двадцатилетнюю каторгу срок сокращался до пятнадцати лет, осужденным на пятнадцать лет - до десяти, а зачисленные в четвертый разряд и тем самым осужденные на восемь лет каторги отправлялись на поселение немедленно. В этом указе были такие строки:

«Ныне по случаю восприятия от святой купели новорожденного четвертого любезнейшего сына нашего, великого князя Михаила Николаевича, желая явить новый опыт милосердия нашего к участи помянутых государственных преступников, всемилостивейше повелеваем <...> Муханова, Фонвизина, Фаленберга, Иванова, Мозгана, Лорера, Аврамова, Бобрищева-Пушкина 2-го, Шимкова, Александра Муравьева, Беляева 1-го, Беляева 2-го, Нарышкина и Александра Одоевского, оставленных в работе 8 лет, освободив от оной, обратить на поселение в Сибирь».

Одновременно Николай I сократил срок наказания членам Общества военных друзей - А.И. Вегелину, К.Г. Игельстрому и М.И. Рукевичу, отбывавшим каторгу вместе с декабристами, а также В.П. Колесникову, и разрешил отправить на поселение всех четырех. Таким образом, в конце 1832 г. восемнадцать узников Петровского острога получили право отправиться на поселение. «Признаюсь, что радость наша была велика и совершенно неожиданна, так как мы ожидали нашего поселения только через год и не знали, что наш срок сокращен по случаю рождения в. к. Михаила Николаевича», - сообщает в своих воспоминаниях Лорер. Лишь через полтора месяца со дня подписания указ Николая I дошел до Петровского завода.

Сохранилось письмо Вегелина, в котором рассказано, как декабристов оповестили об этой «милости»: «25-го декабря, день столь торжественный для всякого христианина, мы получили приказание собраться в большой зале, находящейся в самом здании нашей казармы, и там нам прочли указ его величества, согласно которому 18 из заключенных получили свободу; первый момент, как вы можете хорошо себе представить, был преисполнен одним всеобщим ликованием, но понемногу мысль о разлуке с людьми, столь близкими нашему сердцу, в сильной степени его смутила; нам дан был срок до 12 января, чтобы приготовиться к дороге».

Новый 1833 год все находившиеся в стенах Петровского острога встретили вместе, а уже в первые дни января комендант тюрьмы начал отправлять заключенных на поселение группами в четыре человека. Первыми покинули Петровскую тюрьму Игельстром, Одоевский, Муханов и Фаленберг. Об отправке второй группы Юшневская рассказала в письме к деверю:

«17 числа сего месяца проводили еще четырех: Рукевича, Мозгана, Иванова и еще одного молодого человека, Колесникова, который так плакал, прощаясь со всеми, остающимися в тюрьме, что всех растрогал. Прощаясь с нами, он рыдал на груди твоего брата, которого он почитал и уважал. Бедный молодой человек твердил поминутно: теперь начнутся мои тяжкие страдания, когда буду я один в кругу людей, не понимающих меня, без подпоры, без средств к содержанию себя».

В другом своем письме Юшневская сообщала о том, с какою сердечностью узники Петровской тюрьмы прощались с товарищами, уходившими на поселение: «Каждый раз прощания сии бывают очень трогательными. Родные братья не могут расставаться с бòльшею нежностью, так несчастие и одинакость положения сближают. Представь себе, что все в слезах и все огорчены душевно. И мы тут же плачем, как сестры, провожающие своих братьев».

В третью четверку вошли Павел Бобрищев-Пушкин, братья Беляевы и Лорер. Вслед за ними были отправлены Вегелин, Павел Аврамов и Шимков. В конце января 1833 г. из Петровской тюрьмы отбыл Нарышкин. Фонвизин долго болел и потому был отправлен на поселение лишь через год - в феврале 1834 г.

Дольше всех из числа осужденных по четвертому разряду в Петровском остроге оставался Александр Муравьев: 22 ноября 1832 г. умерла А.Г. Муравьева, и он решил остаться с братом Никитой, тяжело переживавшим свое горе; ходатайство Александра Муравьева было удовлетворено, и он прожил в тюрьме до окончания срока заключения брата, то есть до середины 1836 г. В основном собрании сохранились, за исключением одного, портреты всех узников Петровской тюрьмы, получивших в конце 1832 г. право отправиться на поселение.

Отсутствует лишь портрет Павла Бобрищева-Пушкина. Как нам представляется, портрет этот, по просьбе Н.Д. Фонвизиной, художник подарил ей (Фонвизина была очень дружна с Бобрищевым и принимала деятельное участие в религиозном кружке, организованном им в казематах); а о том, что портрет Бобрищева был у нее на поселении, сама Фонвизина указывает в одном из своих тогдашних писем.

Из семнадцати портретов, входящих в состав основного собрания, пятнадцать Николай Бестужев создал одновременно в декабре 1832 - январе 1833 г. Очевидно, он не написал тогда нового портрета Петра Фаленберга, так как располагал его портретом, исполненным в 1828 г. Портрет же Михаила Фонвизина, судя по некоторым его особенностям, Бестужев выполнил позже, - очевидно, уже в начале 1834 г., когда Фонвизин уезжал из Петровской тюрьмы.

Остальные пятнадцать портретов сближает одна и та же своеобразная манера, которую за полгода до этого художник впервые нашел, исполняя портреты Глебова и Розена. Все семнадцать портретов выполнены в более широкой манере, нежели ранние работы. Это уже во всех случаях полноценная акварель, когда художник пишет легкими прозрачными мазками, в полной мере используя просвечивающий белый тон бумаги, находя тонкие живописные нюансы. Вместе с тем и каждая характеристика становится все индивидуальнее.

Рассматривая эти портреты, явственно ощущаешь, как формировался творческий почерк декабриста-художника. Портреты эти со всей очевидностью свидетельствуют о том, что мастерство Бестужева в Петровской тюрьме с годами возрастало. На каждом из пятнадцати портретов, исполненных Бестужевым в декабре 1832 - январе 1833 г., есть автограф изображенного (не расписался лишь Нарышкин, поэтому подпись его художник вырезал из письма и приклеил под портретом).

Рукевич расписался на родном языке, по-польски. На двух портретах стоят даты - пониже своей подписи Аврамов приписал: «Ген. 1833 г.», а Иванов рядом с подписью поставил: «1833 года». Петр Беляев вслед за своим именем и фамилией написал: «На память Николаю Александровичу Бестужеву»; то же написал Александр Беляев.

Из всех декабристов, уехавших тогда на поселение, братья Беляевы были более других дружны с Бестужевым. Офицеры флота, они были знакомы с ним задолго до восстания, а старший из братьев вместе с Бестужевым плавал в 1824 г. на фрегате «Проворный». Беляевы еще с тех лет относились к нему «с восхищением», «с неограниченным уважением», а в своих воспоминаниях Александр Беляев неоднократно восторгается замечательными способностями Бестужева. В тех же воспоминаниях Александр Беляев пишет: «Помню, что Оболенский пожертвовал мне свое байковое одеяло, из которого мне было сшито что-то вроде казакина, в котором и был сделан мой портрет Николаем Бестужевым».

Уже находясь на поселении, братья Беляевы обратились к Бестужеву с просьбой послать их сестрам повторения портретов. «Николая Александровича поблагодарите вперед за обещание исполнить нашу просьбу относительно портретов: сестры очень просят прислать их», - писал Петр Беляев в Петровскую тюрьму Е.П. Оболенскому. В другом письме к нему же Александр Беляев писал:

«Попроси еще Ник<олая> Алекс<андровича> о портретах, я уверен, что он не откажет этого сделать, зная, какое удовольствие он этим доставит нашим сестрам, от которых я уже вперед благодарю его». Бестужев исполнил просьбу. «Поблагодари очень Николая Александровича за присылку портретов, которые получили без всякого письма, - писал Александр Беляев. - Он сам имеет сестер и потому может судить об удовольствии добрых сестер наших». Портреты эти, являющиеся точным повторением экземпляров основного собрания, дошли до наших дней и хранятся в Литературном музее.

Из всех пятнадцати портретов, изображающих осужденных по четвертому разряду, наиболее примечателен портрет Александра Одоевского. Это не только ценное прибавление к его прижизненной иконографии, но и лучший из числа дошедших до нашего времени портретов Одоевского. Уже по одному этому новонайденному портрету суждена долгая жизнь и широкая известность. Одоевского в Сибирь привело, по словам Лорера, «не ребячество, а любовь к отечеству и стремление на развалинах деспотизма, самого самодурного, самого пагубного для общества, <построить> благо России!».

Большой поэтический талант Одоевского раскрылся в полную силу в казематах Читы и Петровского. Рассказывая о тогдашних встречах с Одоевским, Михаил Бестужев писал: «Я видел в нем молодого, пылкого человека, поэта в душе, который жил в заоблачном мире. Вся его тюремная жизнь вылилась в поэтических звуках». Товарищи по заключению высоко ставили дарование Одоевского: «главный наш поэт», говорил о нем Лорер, а Александр Беляев писал: «мы скоро увидели в нем не только поэта, но, скажу смело, даже великого поэта».

Одоевский стал выразителем настроений, дум и чаяний декабристской каторги, а его стихотворный ответ на послание Пушкина «Во глубине сибирских руд...», написанный как бы от имени всех сосланных декабристов, является одним из самых замечательных памятников русской вольной поэзии. В этом произведении Одоевскому удалось воплотить мысль о преемственности революционной борьбы: недаром строку из этого стихотворения - «Из искры возгорится пламя» - В.И. Ленин поставил эпиграфом к газете «Искра».

Работая над портретом Одоевского, Бестужев добился, несомненно, большого сходства. «Он был самого большого роста и необыкновенно приятной наружности, - сообщает об Одоевском писательница В.С. Миклашевич. - Бел, нежен. Выступающий на щеках его румянец, обнаруживая сильные чувства, часто нескромностью своею изменял его тайнам. Нос у него был довольно правильный; брови и ресницы почти черные, большие синие глаза - всегда несколько прищуренные, что придавало им очаровательную прелесть; улыбка на розовых устах, открывая прекрасные зубы, выражала презрение ко всему низкому».

Отец Одоевского, встретившись в 1836 г. с сыном, когда тот отправлялся рядовым в Кавказский корпус, сказал: «Да ты, брат Саша, как будто не с каторги, у тебя розы на щеках». Сообщая об этом, Лорер пишет: «И действительно, Александр Одоевский в 35 лет был красивейшим мужчиною, каких я когда-нибудь знал». А вот как описывала внешность Одоевского одна его родственница: «Высокого росту, худощавый, с прекрасными большими голубыми глазами, с каштановыми волосами».

Лермонтов в стихотворении «Памяти А.И. Одоевского» вспоминает «блеск лазурных глаз». Некоторые из этих черт облика Одоевского запечатлены на портрете, исполненном Бестужевым в декабре 1831 - январе 1832 г.; к тому же ему удалось передать и одухотворенность лица декабриста-поэта, и его умный взгляд. В акварели много живописности, света. И хотя художник не успел завершить работу над акварелью (недоработанными остались ухо и шея), портрет этот принадлежит к числу наиболее замечательных произведений Бестужева.

Бестужев писал Одоевского, по-видимому, не раз. Во всяком случае, можно утверждать, что существовал еще один исполненный Бестужевым портрет Одоевского, для которого тот позировал в шубе с меховым воротником. Представление об этой, ныне утраченной, акварели дает литография, которая и воспроизводит ее в основных чертах. «Большая литография московского художника Скино (ныне умершего) с рисунка Н. Бестужева», - так обозначил эту вещь Розен. А самое изображение он оценивал так: «Нарисованный портрет Н. А. Бестужевым 1-м, акварельный, похож по складу лица, но выражение и глаза непохожи: они как-то прищурены, а его взгляд был открытый, живой, умный».

Литография эта, исполненная в конце пятидесятых годов, получила широкое распространение. В частности, долгие годы экземпляр ее хранил у себя Н.П. Огарев. В своих воспоминаниях об Одоевском он пишет: «И еще я сделал преступление: в моих беспутных странствиях я где-то оставил его портрет, сделанный карандашом еще в Сибири и литографированный; он представлен в какой-то чуйке с меховым воротником и очень похож». Портрет этот так нравился Огареву, что он хотел воспроизвести его в «Полярной звезде»: «Если он <портрет> у кого-нибудь есть, умоляю прислать, потому что другой портрет, который у нас, так дурен, что мы не решились приложить его к "Полярной звезде"».

В своей оценке Розен, думается, ближе к истине, чем Огарев: оригинал Бестужева литографу не удалось воспроизвести точно, - выражение лица на литографии, видимо, несколько искажено. Кому принадлежал подлинник портрета Одоевского, перерисованный А.Т. Скино, неизвестно; возможно, что он входил в коллекцию И.Д. Якушкина, сыновья которого находились в сношениях с литографом Скино.

Кроме портрета Константина Игельстрома, находящегося в основном собрании, удалось определить еще один его портрет; портрет этот, хранившийся в фондах ленинградского Музея революции в качестве неизвестно кем исполненного и неизвестно кого изображающего, был недавно разыскан нами и атрибутирован. Он явно написан Бестужевым и изображает Игельстрома. Никаких сведений о происхождении этого портрета разыскать не удалось. Ныне портрет передан в Отдел истории русской культуры Эрмитажа.

В недавние годы в Литературный музей поступили парные акварельные портреты: на одном изображен Михаил Нарышкин, на другом - его жена - Елизавета Петровна (урожденная Коновницына, дочь бывшего военного министра и сестра декабристов Петра и Ивана Петровичей). На том и на другом портрете монограмма Бестужева - «NB:». Благодаря дошедшим до наших дней письмам Е.П. Нарышкиной, есть возможность установить происхождение этих вещей. «Мы с нетерпением ждем Вашего портрета, - пишет Нарышкина матери 3 июня 1832 г. из Петровского, - что же касается наших портретов, мы их не можем еще отправить, и я отсюда вижу, как Вам хочется их увидеть».

В другом письме, отправленном через две недели, она сообщает: «Мой портрет окончен, дорогая мама, но так как я не хочу, чтобы Бавкида путешествовала без своего Филимона, то жду пока будет готов портрет Мишеля, чтобы Вы увидели оба портрета одновременно». Следующее упоминание о портретах содержится в письме от 15 июля: «Я надеюсь, что на будущей неделе смогу отправить Вам наши два портрета».

22 июля Нарышкина сообщает матери: «Портрет Мишеля еще не окончен, но он обещает быть очень похожим и доставит Вам удовольствие, я уверена в этом». И наконец, через неделю, отправляя оба портрета в Петербург, Нарышкина писала: «Вот наши два портрета, дорогая мама, - мой слишком льстит, но, однако, я на нем похожа. Я не совсем довольна портретом Мишеля, который, по моему мнению, не передает выражение его лица и представляет к тому же, его более толстым, чем он на самом деле».

Таким образом, из этих писем следует, что в мае 1832 г. Нарышкины обратились к одному из узников Петровской тюрьмы с просьбой исполнить их портреты для подарка родным. То был, конечно, Николай Бестужев, и речь, безусловно, идет именно о тех портретах Нарышкиных, которые снабжены монограммой художника и поступили в Литературный музей. Что же касается отзыва Елизаветы Петровны о портрете мужа, то подобного рода неудовольствия свойственны родственникам, которые часто идеализируют внешность своих близких. В действительности, портрет Нарышкина - декабрист сидит, положив руку на спинку стула - это превосходная вещь, мастерски исполненная.

Портрет прежде всего пленяет глубиной психологической характеристики: художнику удалось так полно передать чистоту духовного мира Нарышкина, что, глядя на один этот портрет и не прибегая к каким-либо другим документальным свидетельствам, можно было бы рассказать о характере изображенного. «У тебя теплая и высокая душа», - писал Нарышкину Лорер, который считал, что только «недостойный человек не может быть другом Нарышкина»; называя его «человек с примерною душою», Розен вспоминал: «получив совершенно светское и блестящее воспитание, сохранял он скромность, кротость»; а Оболенский писал о том уважении к Нарышкину, «которое возбуждали его добрая симпатичная натура, его кроткий, тихий нрав, его стремление к добру, его верность в дружбе».

Все эти замечательные качества характера и можно, нам представляется, «прочитать» в облике Нарышкина на том портрете, который был исполнен летом 1832 г. Николаем Бестужевым в Петровской тюрьме. По-видимому, добиться успеха - так же как и в работе над портретом Якубовича - художнику удалось, в частности, потому, что трудился он над этими портретами без всякой спешки.

Чтобы достигнуть такого мастерства, ему в первую очередь нужно было много и упорно работать. Следует отметить, что хотя портрет Нарышкина выполнен в акварельной технике, но по своей «тщательно-копотливой» манере напоминает приемы, применявшиеся Николаем Бестужевым в его работах на кости; художник на этот раз занялся «тщательной отделкой», - несмотря на то, что одной из причин для перехода к работе чистой акварелью, и не на кости, а на бумаге, было желание освободиться от лишней траты времени на «отделку».

Портрет Нарышкина - большая удача. Через полгода после того, как он был выполнен, в дни, когда Нарышкин собирался на поселение, Бестужев написал второй его портрет, который и включил в свое собрание. Он значительно слабее первого и по характеристике, и по живописным достоинствам. Исполнил Бестужев и два портрета Александра Поджио тогда же, когда он работал над портретами Глебова, Розена и тех декабристов, которые были осуждены по четвертому разряду.

Первый портрет Поджио следует датировать 1832-1833 гг.; это неопровержимо доказывается акварелью, на которой Александр Муравьев изобразил кабинет своего брата Никиты в доме, построенном А.Г. Муравьевой в Петровском заводе: на левой стене, среди различных портретов, виден именно этот портрет Поджио, а сама акварель Александра Муравьева датирована 1833 годом.

Портрет Поджио, как и акварель Александра Муравьева, принадлежит теперь Институту русской литературы. Другой портрет Поджио повторяет с некоторыми вариантами первый; он плохо сохранился, поэтому еще до 1917 г. была сделана попытка восстановить его в первоначальном виде, но портрет только пострадал от руки неумелого реставратора. Находится он в фондах Исторического музея.