«Русский Брут» и «Поэт-Гражданин»

Д.С. Артамонов

Еще в 1919 году П.Е. Щеголев писал о П.Г. Каховском: «...когда мы смотрим на его портрет, каким-то чудом дошедший до нас, мы видим чужое нам лицо, и черты портрета не согреваются огнем интимного знакомства, не воскресают». Прошло более 80-ти лет, и мало что изменилось, мы и теперь немногое знаем об одном из казненных декабристов.

Одним из интереснейших сюжетов в биографии Каховского являются его отношения с Рылеевым, с их «тесной дружбой, расхождениями, новыми сближениями, принципиальными спорами, но с конечной неразрывностью уз, ибо они были необходимы друг другу». По мнению Щеголева: «Мысль о цареубийстве, об истреблении фамилии странным образом связывала Рылеева и Каховского».

Первым план цареубийства предложил Лунин. По показанию Пестеля, это было в 1816-м или 1817 году. Лунин говорил о «совершении цареубийства на Царскосельской дороге с партиею в масках, когда время придет к действию приступить». Пестель тогда «мало обратил внимание на сие предложение, потому что еще слишком отдаленным считал время начатия революции и необходимым находил приготовить наперед план Конституции и даже написать большую часть уставов и постановлений, дабы с открытием революции новый порядок мог сейчас быть введен сполна, ибо, - поясняет Пестель, - я не имел еще тогда мысли о Временном правлении».

В 1823 году идея «партии в массах», или «обреченного отряда» (cohorte perdue), актуализировалась для Пестеля и его соратников. Проект Конституции был готов, появилась мысль о Временном правлении, акт цареубийства становится способом начала революционных действий. Но для успешного выступления требовалось объединение Северного и Южного обществ. Для урегулирования этого вопроса Пестель в начале 1824 года едет в Петербург, где встречается с лидерами Северного общества. В марте или апреле этого года состоялась его встреча с К.Ф. Рылеевым.

По показаниям Рылеева известно, что они говорили о формах будущего государственного устройства в России, о Временном правлении. Рылеев согласился на предложение Пестеля «поддержать одобренный обществом Устав всеми возможными мерами», и что «надобно стараться, дабы как можно более попало в число народных представителей членов общества».

Есть основание полагать, что в беседе Пестеля и Рылеева затрагивались и тактические вопросы, в частности, вопрос об истреблении всей императорской фамилии. Рылеев перенял многие положения программы Пестеля. Принятый в Северное общество в начале 1823 года, он поддерживал идею ограниченной монархии, и после встречи с Пестелем, по свидетельству многих декабристов, взгляды Рылеева становятся республиканскими. А если республика, то нужно решать вопрос о судьбе царя и его семьи.

Сам Рылеев, прославлявший в своих статьях тираноборцев, восхвалявший Брута, не мог или не хотел стать цареубийцей. Щеголев считает, что «он был слишком мягкий и добрый человек, и при малейшей попытке мысленно представить воплощение идеи он сейчас же отказывался от фактического осуществления». Но может быть Рылеев не мог жертвовать собой, так как осознавал, что он «отец семейства», и не может оставить свою жену и дочь.

Но главная причина видится в том, что Рылеев видный руководитель, один из лидеров Северного общества, а по условиям цареубийца должен либо бежать за границу, либо, если схватят, отказаться от общества, чтобы не компрометировать его. Рылеев мог бы занять и определенное место в правительстве России после переворота.

Поэтому Рылееву нужен был человек способный, жертвуя собой, убить царя для «пользы» общества. Таким человеком стал П.Г. Каховский. Они познакомились в начале 1825 года у Глинки и вскоре подружились. Рылеев, «приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение», решился принять Каховского в тайное общество.

По свидетельству Рылеева, Каховскому была открыта цель общества «введение самой свободной Монархической конституции». При этом причина Рылеев отмечал «республиканские мысли» Каховского и его стремление к «самоотвержению». Однако указание на «республиканские мысли» не стыкуется с объявлением такой цели как Монархическая конституция. Поэтому более правдоподобным является утверждение Каховского, что при самом принятии его в общество Рылеев объявил ему цель оного: «истребление всей ныне царствующей фамилии и водворение правления народного».

Каховский признается, что «во всем был согласен». Но стоит ли принимать его заявление: «Рылеев мне ни сказал ни чего нового, точно я давно был готов; он меня не составил – через него я лишь соединился с обществом», как свидетельство того, что Каховский приехал в Петербург с давно созревшей мыслью убить императора, и что для этого ему необходимо было найти какое-либо общество, которое воспользовалось бы его поступком. Это более соответствует истории Якубовича, его намерению убить Александра I, под предлогом личной мести императору за неправильный перевод из гвардии в армию.

С Каховским было по-другому. Он отставной поручик, уволенный из армии по болезни. Средств к существованию у него почти не было, его маленькое имение в Смоленске не могло обеспечить даже необходимым. Сохранилось его письмо к Рылееву, в котором он просит денег и жалуется, что голоден уже несколько дней. Жизненные неудачи удручали Каховского. Незадолго до приезда в столицу он пережил бурное увлечение Софьей Салтыковой, родители которой были категорически против брака их дочери с нищим отставным поручиком.

Предложения бежать и обвенчаться тайно Софья в конечном итоге отвергла. После этой истории в начале 1825 г. Каховский в возбужденном состоянии приехал в Петербург «с намерением отправиться отсюда в Грецию». Он надеялся получить от брата Никанора деньги на поездку, но судьба свела его с Рылеевым.

Чувство обреченности, владевшее Каховским, его стремление погибнуть за свободу греков, импонировало Рылееву, и он решил направить героическое устремление отставного поручика в другую сторону. «Для блага отечества, - говорил Каховский, - я готов был и отца моего принести на жертву, я так чувствовал». Каховский «для пользы отечества не видел преступления», и его легко было убедить согласиться на цареубийство.

Каховский увлекается, он мыслит себя уже тираноборцем, «Русским Брутом», и ему не терпится исполнить свою миссию. В апреле 1825 года, через два-три месяца после вступления в общество Каховский приходит к Рылееву и говорит: «Послушай Рылеев! Я пришёл тебе сказать, что я решился убить царя. Объяви об этом Думе. Пусть она назначит мне срок». Он говорит «я решился», следовательно он не сразу согласился на такой поступок, и видимо Рылееву пришлось его уговаривать.

Каховский просит назначить срок, т. е. время убийства, которое нужно обществу. Если бы эта мысль возникла у Каховского помимо Рылеева, то он не ставил бы время покушения в зависимость от планов тайного общества. Но время решительных действий еще не настало, и Рылеев отговаривает Каховского от немедленного выполнения поручения.

После этого разговора они не виделись более двух недель. Каховский не мог ждать, когда ему назначат срок и не мог, не имея средств, долго жить в столице. «Обстоятельства мои, - пишет Каховский, - не позволяли мне надолго оставаться в Петербурге». Так уже в мае он хотел ехать в Смоленск и шел проститься с Рылеевым.

Встретившись, Рылеев стал его уговаривать остаться, «представляя, что общество скоро начнет действовать», он предложил Каховскому денег для проживания в столице, убеждал, что через него общество соединяется с Лейб-Гренадерским полком, и советовал вступить в службу в Новгородское поселение, видимо в надежде, что раз уж Каховский Лейб-Гренадер сумел в короткий срок распропагандировать, то и в Новгородских поселениях сможет обеспечить влияние общества.

Каховский в поселения идти служить отказался, тогда Рылеев предложил «подать в какой-нибудь полк, говоря, что в мундире (Каховский будет) виднее и более будет в силах действовать на солдат при восстании». Но в мундире Каховский «полезнее будет обществу нежели во фраке» и при покушении на особу императора. Рылеев обещал, что при определении найдут средства оставить Каховского в Петербурге. Каховский подал прошение в Елецкий Пехотный полк и уже успел обмундироваться на деньги Рылеева, но просьбу его отклонили, так как Каховский служил до этого в кавалерии.

Лето 1825-го года проходило в ожидании определения в армию и в долгих разговорах между заговорщиками, в которых Рылеев подготавливал убийцу царя. Показания Каховского описывают душную атмосферу этих разговоров. Рылеев ставил в пример Брута, Занда, восхищался намерениями Якубовича. Каховский не совсем согласен, убийство для личной выгоды или из чувства личной мести претило ему, он хотел жертвы для блага России, и боялся, что из его поступка извлекут пользу только члены тайного общества.

Он начинает подозревать Рылеева в честолюбивых замыслах. Этому способствовало его высказывание «что дума на некоторое время должна будет удержать правление за собой». Каховский возмутился, он доказывал, что «общество все должно сделать для блага отечества, но ничего не брать на себя», и во временное правление «избрать людей известных в государстве».

Он был уверен, что общество даже не может дать народу законы: «Как мы можем дать Закон. Закон, есть воля народа», - восклицает Каховский. «Рылеев с этого смеялся, говоря: ты хочешь от аристократов чего доброго, что Мордвинова, что ли сделать правителем? пожалуйста не мешайся, ты ничего более, как рядовой в обществе...».

Каховский понял, что его мнения учитываться не будут. Это звучало так, что он лишь исполнитель воли общества или воли Рылеева. Каховскому же важно было знать для чего он собой жертвует, и жертва должна быть для блага Отечества и народа. Это доказывает следующий разговор с Рылеевым: «Я помню очень сей разговор был летом, – показывает Каховский, - мимо окна шел князь Одоевский. Я зазвал его и при нем говорили, что необходимо нужно, кто решится собой жертвовать знать для чего он жертвует, чтобы не пасть для тщеславия других. Рылеев и в сем меня оспаривал и прозвал: «ходячая оппозиция».

Так мучимый сомнениями в честности Рылеева и в благих намерениях Думы общества, но уже приготовив себя к роковой участи, Каховский осенью вновь собирается покушаться на императора, и с тем приходит к Рылееву. Но в его словах звучит уже новое требование. «В сентябре месяце, - показывает Рылеев, - он снова обратился к своему намерению настоятельно требовал, чтобы я его представил членам думы».

Рылеев решительно отказал Каховскому в этом, сказал, что жестоко ошибся в нем и раскаивается приняв его в общество.

В чем причина? По мнению П.Е. Щеголева, «Рылеев немного мистифицировал молодых членов «думой». В сущности, вся «дума» была в нем самом, а он выдавал ее за необыкновенно авторитетное учреждение, в котором будто бы находились самые важные люди государства». В действительности директорами думы были и Никита Муравьев и С.П. Трубецкой - оба противники Пестеля с его идеей цареубийства.

Получалось, что Рылеев «скрывает» Думу и это увеличивало терзания Каховского. Они были «подогреты» и Александром Бестужевым, сообщившем Каховскому, что «тем которые решаться истребить Царствующую Фамилию, дадутся все средства бежать из России; но если попадутся, то должны показать, что не были в обществе, потому, что общество через то может пострадать. Цареубийство для какой бы то цели не было всегда народу кажется преступлением». Каховского так поразили слова Бестужева, что он «на другой день занемог». А. Бестужев точно подметил, что возмутило Каховского, его «поразил не самый поступок, но наказание за оный, и худая за то слава даже в свободном правлении».

«Какой же сумасшедший захочет это сделать? Когда и сами товарищи его не признают, и на него же изольют хулу и казни, а прочие будут в славе, и силе, и на первых местах?». Каховский окончательно уверился, что Рылеев его использует, он гневно говорит Бестужеву: «Если он разумеет меня кинжалом, то пожалуйста скажи ему, чтобы он не укололся; я давно замечаю Рылеева, он тонко меня склоняет, но обманется. Я готов собой жертвовать Отечеству, но ступенькой ему или кому другому к возвышению не лягу».

Вызвав к себе Рылеева, Каховский высказал ему свои подозрения. Рылеев вспылил и отказал Каховскому от общества, какое-то время они не виделись. Но они уже не могли друг без друга. Каховский свыкся с мыслью, что он обречен и готов был на покушение, а другого такого человека Рылееву было найти трудно. Поэтому, как показывает Каховский, «не счетно раз приходил ко мне Рылеев, упрашивал меня опять вступить в общество и говорил мне: ну подозревай меня, действуй против меня, если я начну что-нибудь во вред отечеству или что для своей выгоды. В Думу, ей Богу, теперь нельзя никого представить, но будь уверен, что ты будешь представлен в скором времени».

Рылеев буквально за месяц до смерти Александра I уговорил Каховского вновь вступить в общество. Он участвовал в обсуждении различных планов цареубийства, его решительность даже пугала: «С этими филантропами ни чего не сделаешь, тут просто надобно резать - да и только», - восклицает Каховский.

Итогом было то, что вечером 13 декабря Рылеев сказал, обнимая Каховского: «Любезный друг, ты сир на сей земле, ты должен собою жертвовать для общества: - убей завтра Императора». Каховский не отказывался, но только возражал, что это сделать невозможно: «какие я найду к сему средства?». Средство подсказал Оболенский: «Тогда я подал ему мысль надеть Лейб-Гренадерский мундир и во дворце сие исполнить».

Каховский и это «нашел невозможным, ибо его в это мгновенье узнают». Тут же кто-то, видимо Пущин, предложил «на крыльце дождаться прихода Государя», но и это было отвергнуто, как невозможное. Остался последний вариант: совершить покушение «на площади, если выйдет император». Каховский избрал третий вариант, это доказывают и его слова: «если бы Государь Император подъехал к каре, когда Его Величество о том просили, я в исступлении, по государю выстрелил бы». Так Каховский стрелял по графу Милорадовичу.

Письма Петра Григорьевича Каховского к императору Николаю Павловичу и генерал-адъютанту Левашову

I.

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Согретый пламенной любовью к отечеству, одна мысль о пользе оного питает душу мою. Надеюсь, Вы простите меня, что еще раз осмеливаюсь беспокоить Ваше Превосходительство письмом моим. Небезызвестно Вам, сколь много благосостояние Государства зависит от внутреннего в нем управления. Чиновники, облеченные доверенностью монарха, должны быть неусыпными стражами закона; одно строгое наблюдение оного мирит граждан и водворяет спокойствие.

Отсутствие закона и справедливости всегда и везде были причиной бедствий народов. В государстве под властью самодержавной часто целые области страдают не от злонамерения правителей, в них постановленных, но от неопытности и неблагоразумия оных. Ничто столь сильно не оскорбляет и не раздражает граждан, как нарушение прав, данных им их монархами и освященных временем.

Дворянство Российское Высочайше дарованной ему грамотой, чиновники гражданские, многими постановлениями и между прочим Учреждением о Губерниях - освобождены от всякого ареста. Только по уголовному преступлению дворянин арестован быть может. Несмотря на все узаконения, господа генерал-губернаторы и гражданские губернаторы присваивают себе власть арестовывать дворян, говоря в оправдание свое:

«Почему дворян не арестовывать, в полках офицеры арестовываются; неужели лучше отдать под суд, чем посадить на гауптвахту». - Они забывают, что сила не в аресте, но в нарушениях права. Отдать под суд еще не значит осудить. Но быть наказываемым прихотью лица равного, - ибо перед законом мы все равны, - вопреки данных прав, есть обида нестерпимая; хотя бы и одному лицу нанесенная, но в нем все общество оскорблено ей.

Генерал-губернатор Смоленска, князь Хованской, не только арестовывает дворянами избранных чиновников; но хотел арестовать дворянина, живущего в деревне, отставного майора Гринева, и за что же: Гринев содержит лошадей на одной из почтовых станций в губернии, адъютант князя Хованского, приехав на сию станцию, имея подорожную на две лошади, взял три; за третью не заплатил прогон и с самого места погнал лошадей во весь дух, на одном скачке, не удержась на телеге, упал с нее и расшибся; но телега не была опрокинута. Приехав в Смоленск, нажаловался ген.-губернатору, что на станции, содержащейся Гриневым, ямщики не умеют править.

Князь Хованской приказал вытребовать Гринева в город и чрез гражданского губернатора велел посадить его на гауптвахту. Губернатор на сие не решился, просил князя Хованского, чтобы он сам или чрез своего чиновника арестовал Гринева. Тогда Хованской одумался и приказал губернатору сделать Гриневу строгий выговор, а ямщика в губернской почтовой конторе наказать. Где справедливость и правосудие? Чем виноват был Гринев и чем виноват ямщик? Можно ли так жестоко терзать честолюбие, убивать права и сжимать свободу? Мало сего! Кн. Хованской чиновников Смоленской губернии отвозил на гауптвахту в Калугу. В Белоруссии несколько дворян были арестованы за то, что не сняли, встретясь с ним на улице, шляпу.

Князь Хованской, слыша на себя повсеместный ропот дворян, возвратясь со встречи покойного Государя Импера-тора, из города Белой, хвалился, будто бы доносил Его Величеству, что сажает дворян на гауптвахту, и будто Государь одобрил его поступки. Дворяне с стесненным сердцем переносят обиды, им делаемые, но чтобы они не чувствовали их, кто может то подумать. Клянусь, я от многих дворян слышал, они говорили мне со слезами: «Вот до каких времен мы дожили, что и губернаторы в силах отнимать у нас права наши и располагать нами по произволу своему.

Пусть лучше Государь отнимет от нас права, нам данные; пусть издаст указ, что Он дает власть генерал-губернаторам и губернаторам нас арестовывать, нам легче будет повиноваться, чем терпеть насилия от равных себе.» - Это ропот убитых горестью, глубоко почувствовавших всю тяжесть своего положения. Куда прибегнуть, где искать защиты бедному дворянину, не имеющему никаких связей, никаких свобод? Если законы не ограждают от насилия сильного, то естественно человеку самоуправление; но какие ужасные могут произойти из того следствия!

Имея счастье говорить с Милосердным Государем, Его Величеству угодно было сказать мне: зачем я не писал покойному Императору о известных мне неустройствах? - многие, очень многие писали, но не внимали им. Хорошо не упомню, кажется, в Ярославле, дворяне, отягощенные губернатором частыми переменами, вводимыми им для поправления дорог, в проезд Государя, придя представляться Его Величеству, хотели подать просьбу от всего сословия на притеснения, сделанные губернатором.

Губернатор, зная то, предупредил Государя, что дворяне буду на него жаловаться, за усилия, сделанные им для поправления дорог, и Император, выйдя к дворянам, изволил сказать: «Я благодарил вашего губернатора за примерную исправность дорог, он сказал мне, что вы ему в том много содействовали и мне приятно изъявить вам мою благодарность». - Что осталось дворянам? - молчать, терпеть и кланяться! Сие происшествие довольно везде известно. Генерал-адъютант барон Дибич был тогда в вояже с Его Величеством и должен хорошо знать сей случай.

Вашему Превосходительству, как помещику, конечно известно, сколь повинность дорожная отяготительна. Легко часто делать новые планы и модели, но приводить их в исполнение не всегда возможно и разорительно. Сколько раз дороги были переделываны, сколько тысяч верст изрыто и перерыто; в летние месяцы, когда нужно обработывать поля, земледельцы отрываются на поправку дорого и нивы их пустеют.

Почему один раз навсегда не дадут образца? Почему не разделяют дороги на равные участки по числу душ и не поставят меты, кому какой участок надлежит поправлять? Почему не запретят губернаторам вводить свои выдумки? Покойный Государь Император некоторые и одобрял; посылал губернаторов из вверенных им губерний в другие - смотреть и учиться, как делать дороги.

Дорожная повинность, одна превышающая все прочие земские повинности; потому на нее и нужно обратить особенное внимание; ни от одной столь много не терпит народ, как от оной. У нас не соображаются ни с климатом, ни с обычаями: покатые дороги на манер шоссе теперь прокладываемые, красивы на взгляд, но не удобны. Зимой делаются раскаты, наши обозники и земледельцы не имеют саней с подрезами, без подрезов сани раскатываются и возы бьются.

Позвольте, Ваше Превосходительство, еще несколько слов сказать мне о неудобстве допустить господ генерал-губернаторов и гражданских Губернаторов арестовывать дворян и гражданских чиновников. Во всех присутственных местах дела решаются на большинстве голосов, исключая Губернское Правление, но и там хотя исполняется предложение губернатора, но мнения советников идут на ревизию в Сенат и иногда бывает, что мнение советника, отринутое губернатором, утверждается Сенатом. Если же допустить право губернаторам арестовывать чиновников, то за каждое противное им мнение они будут сидеть на гауптвахтах; голоса ни к чему не послужат и тогда дела решать будут одни губернаторы.

При этом у нас существует до сих пор еще явно не отмененный закон:«без суда никто да не накажется». Блаженной памяти Императрица Екатерина II, Мудрая Законодательница наша, дала право Дворянству из среды своего сословия избирать для себя судей. Благодетельное учреждение выборов, столько лет хранимое, наконец преувеличенною властью губернаторов упало. Никто из дворян не хочет баллотироваться, очень немногие и приезжают на выборы. Кто пожелает служить, когда теперь исправник по учреждению хозяин уезда, цензор нравов, блюститель благоденствия и порядка, генерал-губернаторами, губернаторами, даже их чиновниками помыкается, как гончая собака и по произволу их, скачет из одной губернии в другую на гауптвахту.

Добрую цель доброй Государыни заменило зло! Теперь на выборы не съезжаются дворяне, а их привозят; один кто-нибудь из помещиков, вздумая сделать себя предводителем, набирает стаю подручников, наперед расположит им все должности и привозит их баллотировать себя; съедутся, пошумят в зале собрания, если случится им несколько человек противников, и по условному порядку разложа другу шары, - едут в уезд собирать оброки. Когда отымется самоуправительная власть у генерал-губернаторов и губернаторов, то выборы скоро по прежнему восстановить можно. Конечно, на первый раз Правительство должно сему содействовать: дворяне, уже несколько лет потеряв права свои, по доброй воле на выборы не съедутся.

Полагаю весьма полезным постановить в непременную обязанность каждому дворянину, живущему в губернии, имеющему не менее пятидесяти душ в своем управлении, безоговорочно приезжать к выборам, исключая больных, которые предварительно должны представить законное о болезни свидетельство. В случае неисполнения взыскивать с виновного, с каждой души, во владении его находящейся, по двадцати пяти рублей штрафу, в ползу человеколюбивых заведений. Сия строгая мера понудит дворян съехаться; при большом съезде партии разрушатся и будут баллотироваться люди достойные. Помещик, имеющий 50 душ, легко чрез три года в четвертый может приехать в губернский город на неделю для выборов.

Большие суммы денег истрачиваются на жалование генерал-губернаторам и на содержание их штатов. Признаюсь, сколько ни старался вникнуть, никак не мог понять, к чему служат вновь восстановленные генерал-губернаторы, во внутренних губерниях государства. Пользы от них нигде не заметил; ровно везде видел и слышал, что они тяготятся лично собой как лишней бесполезной властью и раздорами с гражданскими губернаторами губерний. Дела от них, как и из губернских правлений поступают в сенат, да и можно ли одному лицу допустить решать их? Если генерал-губернаторы учреждены для нового образования присутственных мест в Губерниях, то выбор сделан весьма неудачно: и отличный дивизионный начальник может быть весьма плохим генерал-губернатором.

Большая часть упущений в судопроизводстве у нас наказывается пенями. Считаю сие не только бесполезным, но и вредным: часто бывает, что чиновник, отправленный для исследования какого-нибудь происшествия, наперед делает себе расчет: если он незаконно произведет следствие, сколько у него вычтут из жалования, и сколько за то он может получить от виновного. Ежели получает более, чем заплатит пени, то ничем не рискуя и производит следствие в пользу оного. Подобных следствий в Государстве без конца, потому у нас одно дело и следуется несколько раз; через что ужасное замедление в отправлении дел, жестоко страдает невинность и часто вознаграждается лишь убытками.

Достойно удивления, какие дела наказывают пенями: в одной из уголовных палат один мещанин был ею осужден: наказан кнутом и сослан на каторжную работу. Жена мещанина просила Сенат, на уголовную палату, за неправильное решение дела ее мужа. Дело поступило в Сенат; два года прошло, как уже мещанин на каторге; Сенат нашел его невинным. И что же, как наказаны осудившие невинного столь жестоко? уголовная палата оштрафовала 500 р. пени с губернатора, утвердившего решение, и с чиновников палаты, в пользу мещанина, за понесенные им убытки, взыскано 2000 р.; дело сие опубликовано, - и только! ( о сем деле указ Сената может видеть в Московских Ведомостях 1824 года).

От судопроизводства зависит много безопасность лиц и имуществ; справедливое судопроизводство успокаивает граждан и дает твердую опору Престолу. Не знаю, что мешает правительству образовать у нас уголовные палаты по примеру, как существуют оные во Франции и в Англии. В уголовные палаты никогда не поступают дела казенные, в них судятся одни граждане. Почему же не допустить присяжных и не основать суд на совести, а осуждение на законе?

Недоимки казны с каждым годом увеличиваются; причина тому ясно видима: налоги умножаются, способы же народу для приобретения умалились. Без внешней торговли скоро придем в такое положение, что ничего не в силах будем платить в казну. Денег в обороте мало; многие губернии уже несколько лет в трое более от себя выплачивают денег, чем принимают к себе, - баланс потерян.

Государство наше не мануфактурное, мы не довольствуемся одними своими изделиями; внутренней торговли у нас нет; будучи земледельческим государством и не сбывая произведения земли нашей, мы совершенно обнищали и не можем нести тяжелых повинностей. Если до сих пор уплачивали их, то какими изнурительными средствами!

Сколько дворянских имений заложено в казне, верно более половины всех их. Казна сделавшись всему откупщиком (даже самих театров!), еще более сжала возможность к приобретению способов частным лицам уплачивать повинности государства. Справедлив ли налог винный? Он не есть налог косвенный, он налог прямой, падающий на всех лиц и все состояния. За что отнято у дворян право курения вина для собственного обихода?

Справедливо ли: дворянин на своем собственном заводе, из собственного хлеба выгнав вино, должен его продать в казну по два рубля за ведро; в иных губерниях и менее, но нигде не более трех рублей. И для своего употребления должен им проданное вино покупать в казне, по осьми рублей ведро. Не то же самое, что если бы хлеб, собранный с наших полей, превращенный в муку и нами спеченный, не позволяли нам есть, а по назначенной цене мы должны бы были продать его в казну и уже купя у нее в четыре раза дороже той цены, за которую ей продали, тогда бы только получали позволение им утолить наш голод?

На вино делаются подряды, но господа вице-губернаторы так исправно торгуются, что подрядчикам остается одна выгода, оборот в деньгах, и употребя на завод большие суммы, невозможно его доставить не разорясь.

Увеличенный пошлины на гербовую бумагу весьма отяготительны; затрудняют бедным людям доступ к правосудию. Что прежде сего можно было писать на простой бумаге, то нынче должно писать на рублевом листе. Сколько есть людей, для которых рубль составляет большую сумму денег?

Выгоды казны совершенно несогласны с выгодами народа. Для казны может быть полезна запретительная система, но для народа убийственна; ею он лишен столь необходимой ему внешней торговли. Все откупы прибыльны казне, и очень видимо вредны народу. Все налоги, возлагаемые казной, ей прибыльны и иссушают источник богатства народного. Займы, казной сделанные в иностранных государствах для нее выгодны, она не несет тягости долга; но для народа, уплачивающего оные тяготительны.

Скуп казной в портах нашей звонкой иностранной монеты для нее выгоден, но отнюдь не народу. Наконец все тарифы, таможни, гильдии, цехи полезны казне и обременительны народу. Казна все отнимает у граждан, не оставляя им ничего, кроме тягости и нищеты. Жадная, ненасытная, все выгоды присваивает себе и ничем не хочет поделиться. Может ли таким образом существовать Правительство и могут ли под его тяжким бременем народы благоденствовать? Правительство, удерживающее власть свою страхом, а не любовью подвластных ему народов, не может быть ни сильно, ни счастливо.

Восстание 14-го Декабря есть следствие причин, мною изложенных. Вижу, Ваше Превосходительство, что Высочайше учрежденный Комитет прилагает великое усилие открывает всех членов тайного общества. Но большой от того пользы для правительства произойти не может. Мы не составлялись в обществе, но совершенно готовые в него лишь соединялись. - Начало и корень общества должно искать в духе времени и положения, в котором мы находимся.

Я с немногими членами общества был знаком и вообще думаю, число их невелико. Но из большого числа моих знакомых, не принадлежащим никаким тайным обществам, очень немногие были противного со мной мнения. Смело говорю, что из тысячи молодых людей не найдется сто человек, которые бы не пылали страстью к свободе. И юноши, пламенея чистой, сильной любовью к благу отечества, к истинному просвещению, делаются мужами.

Народы постигли святую истину, что не они существуют для правительства, но правительства для них должны быть устроены. И вот причина борений во всех странах; народы, почувствовав сладость просвещения и свободы, стремятся к ним; правительства же, огражденные миллионами штыков, силятся оттолкнуть народы в тьму невежества. Но тщетны их все усилия: впечатления, раз полученные, никогда не изглаживаются. Свобода, сей светочь ума, теплотвор жизни! была всегда и везде достоянием народов, вышедших из грубого невежества. И мы не можем жить подобно предкам нашим, ни варварами, ни рабами.

Но и предки наши, менее нас просвещенные, пользовались большею свободою гражданственности. При царе Алексее Михайловиче <отце Петра I> еще существовали в важных делах государственных, великие соборы, в которых участвовали различные сословия Государства. В царствование его их было пять. Петром I-м, убившем в отечестве все национальное, убита и слабая свобода наша.

Она сокрылась наружно и жила внутри сердец граждан добрых; медленны были успехи ее в государстве нашем. мудрая Екатерина II-я несколько ее распространила. ЕЕ Величеством уже был задан вопрос Петербургскому Вольному Экономическому Обществу: о пользе и следствиях свободы крестьян в России. Великая благодетельная мысль обитала в сердце любимой народом Государыни. И кто из русских без умиления прочтет наказ, Ею данный; он один собой искупает все недостатки того времени и веку тому свойственные.

Император Александр многое обещал нам; он, можно сказать, исполински двинул умы народа к священным правам, принадлежащим человечеству. Впоследствии он переменил свои правила и намерения; народы ужаснулись, но уже семена проросли и глубоко пустили корни. Последняя половина прошлого столетия и события нынешнего века столь богаты различными переворотами в правлениях, что мы не имеем нужды ссылаться в века отдаленные.

Мы свидетели великих происшествий. Образование Нового Света, Северо-Американские Штаты своим устройством подвигнули Европу к соревнованию. Они будут сиять в пример и отдаленному потомству. Имя Вашингтона! друга, благодетеля народного пройдет из рода в род; при воспоминании его закипти в груди граждан любовь к благу и отечеству. Революция Франции, столь благостно начатая, к несчастью наконец превратилась из законной в преступную. Но не народ был сему виною, а пронырства дворов и политики.

Революция Франции сильно потрясла троны Европы и имела на правления и на народы оной еще большее влияние, чем самоё образование Соединенных Штатов. Владычество наполеона, война 1813 и 1814 годов, в которую соединились все народы Европы, призванные монархами, воспламененные воззванием к свободе и гражданскому бытию. Посредством чего собраны несчетные суммы с граждан, чем руководились войска? Свободу проповедовали нам и манифесты, и воззвания, и приказы! Нас манили, и мы, добрые сердцем, поверили, не щадили ни крови своей, ни имуществ. -

Наполеон низринут! Бурбоны, призванные на престол Франции, покоряясь обстоятельствам, дали конституцию народу храброму, великодушному! и присягнули ему забыть все прошлое. Монархи соединились в Священный Союз; составились конгрессы, возвестили народам, что они съезжаются для совещания о уравновешивании классов и водворении политической свободы. Но скоро цель конгрессов открылась, скоро увидели народы, сколь много они обмануты.

Монархи лишь думали об удержании власти неограниченной, о поддержании расшатавшихся тронов своих, о погублении и последней искры свободы и просвещения. Оскорбленные народы потребовали обещанного им принадлежащего, - и цепи и темницы стали их достоянием! Цари преступили клятвы свои, конституция Франции нарушена в самом своем основании: Мануэль, представитель народа, из палаты Депутатов извлечен жандармами! Свобода книгопечатания <книготеснения> утеснена, войска Франции против желания ее резали законную вольность Испании.

Карл X, забыв присягу, данную Людовиком XVIII, вознаграждает эмигрантов и обременяет для того народ новыми налогами. В выборы депутатов вмешивается правительство, и в последнем выборе в числе депутатов только тридцать три человека не состоят на службе и жаловании короля, все прочие принадлежат министрам. мужественный, твердый народ Испании, отстоявший кровью своей независимость и свободу отечества, спас королю и трон и честь, им потерянную; всем самому себе обязанный, принял на престол свой Фердинанда; король присягнул хранить права народные.

Император Александр I еще в 1812 году признал конституцию Испании; впоследствии она была утверждена всеми монархами Европы. Фердинанд скоро забыл благодеяния народные, нарушил клятву, нарушил права граждан, своих благодетелей. Восстал народ на клятвопреступника, и Священный Союз забыл, что Испания первая стала против насилий Наполеона; и Император Александр презрил признанное им правление, сказав, что в 1812 году обстоятельства требовали, чтобы он признал конституцию Испании! И Союз содействовал, что войска Франции обесславили себя вторжением в Испанию.

Арестованный Фердинанд, в Кадиксе был приговорен к смерти; он призывает Риеги, клянется вновь быть верным конституции, выслать войска Франции из пределов отечества и просить о сохранении себе жизни. Честные люди бывают доверчивы. Риеги приказанием его схвачен, арестован, отравлен и полумертвый святой мученик, герой, отрёкшийся от престола, ему предлагаемого, друг народа, спаситель жизни короля, по его приказанию на позорной телеге, ослом запряженной, везён через Мадрид и повешен как преступник. Какой поступок Фердинанда! чье сердце от него не содрогнется? Народы Европы вместо обещанной свободы увидали себя утесненными, просвещение сжатым.

Тюрьмы Пьемонта, Сардинии, Неаполя, вообще всей Италии, Германии наполнились окованными гражданами. И судьба народов стала столь тягостной, что они пожелали время прошлое и благословляют память завоевателя Наполеона! - Вот случаи, в которых образовались умы и познали, что с Царями народам делать договоров невозможно. Противно рассудку винить нации пред Правительством. Правительство, не согласное с желанием народа, всегда виновно; ибо в здравом смысле закон есть воля народная. Цари не признают сей воли, считают ее буйством, народы своей вотчиной, стараются разорвать самые священные связи природы.

Давно ли мы, русские, не смели написать и произнести слово «отечество»; в царствование Императора Павла I-го оно было запрещено, - слово «государство» заменяло его, и полковник Тарасов, не ведая запрещения, упомянув в одном письме к Императору, - отечество, сидел за то в крепости. Я не думаю, чтобы и сами цари, в глубине сердца своего не сознавали себя виноватыми! От кого же зависит примириться им с народами? пусть дадут свободу законную, чтобы народы не стремились буйно к ней; кровь братий драгоценна для граждан добрых. Цари могут удержать поток ее, и народы благословят их.

Мы, русские, внутри своего Государства кичимся, величая себя спасителями Европы! Иноземцы не так видят нас; они видят, что силы наши есть резерв деспотизму Священного Союза. Пруссия, нами возвеличенная; но Пруссаки не любят нас, они говорят: «Штыки ваши мешают взять нам обещанное, принадлежащее. Ваши военные формы, ваши приемы, ваши маневры душат нас». В последнем они не правы: Пруссии обязаны мы и прочие государства Европы страстью монархов к разводам и учению солдат. Фридрих Великий, будучи великим Государем, был и страстным капралом; от него перешла страсть сия и распространилась.

Силезия и часть Саксонии, отторгнутая от доброго правления Короля Саксонского, ропщут и на нас и на правительство Прусское. Ограбленное королевство Саксонское может ли быть довольно союзниками? Зарейнские области Пруссии ждут лишь удобной минуты свергнуть иго, их утесняющее. Дряхлая глыба Австрии столь ненадежна, что малейший ветр способен разнести ее. Держава, составленная из клочков разноплеменных народов, ненавидящих правление свое и не любящих друг друга, может ли быть прочной? Венцы, варвары среди просвещенной Европы, гордятся своим мнимым преимуществом и старшинством; равно ненавистны, как немцам, так и иноплеменникам.

Бедная, раздробленная, обнищалая Италия оплакивает горе свое и жаждет соединения. Франция еще несколько богата и счастлива; но честолюбие ее обижено и тайное желание мщения гнетет ее. Несчастная Испания! в ней опять водворяются права святой, благодатной инквизиции, и изнеможенный народ согбенно тащит бревна сооружать костер для своего сожжения. Где же, кого спасли мы, кому принесли пользу? за что кровь наша упитала поля Европы? Может быть, мы принесли пользу Самовластию, но не благу народному. Нацию ненавидеть невозможно, и народы Европы не русских не любят, но их Правительство, которое вмешивается во все их дела и для пользы царей утесняет народы.

Университеты Германии довольно чувствуют и помнят Коцебу и Стурзу! (Коцебу - немецкий литератор на службе правительства России; убит студентом - Прим. ред.) Коцебу постигло достодолжное возмездие. Стурдза ушел от оного; он был вызываем к оправданию университетами в Германию и не устыдился объявить, что все им писанное было не от него, но по повелению Правительства нашего.

Некоторое время Император Александр казался народам Европы их миротворцем, и очарование исчезло! Сняты золотые цепи, увитые лаврами и тяжкие, ржавые железные давят человечество. Обманутая Англия, истощившая свои гинеи для уничтожения запретительной системы, умильно смотрит на Святой Союз!

Единоверные нам греки, несколько раз нашим Правительством возбуждаемые против тиранства магометанского, тонут в крови своей; целая нация истребляется и человеколюбивый Союз равнодушно смотрит на гибель человечества! - Сербы, верные наши союзники, стонут под игом безчеловечия Турецкого; Черногорцы, не дающие никому войск своих, столь усердно нам служившие во время кампании флота нашего в Средиземном море под начальством адмирала Синявина, забыты, покинуты на произвол судьбы.

Одинаковое чувство одушевляет все народы Европы и сколь ни утесненно оно, но убить его не возможно: сжатый порох сильнее действует! и пока будут люди, будет и желание свободы. Некая тишина лежит теперь на пространстве твердой земли просвещенной Европы, но кто знает, чему она предвозвестница? не гремит оружие, но умы действуют! Народы не пошатнулись, твердо идут вперед к просвещению, несмотря на все заклепы, жажда сведений распространяется и находит источники к утолению.

Строгая цензура со всеми способами полиции и таможни, никак и нигде не может остановить ни ввоза книг, ни внутренних сочинений, и стоит только какое сочинение запретить, то оно сделается для всех интересным и даже писанное разойдется по рукам. Во Франции запретится книга и в самом скором времени в России она явится. Разумноженное шпионство доказывает лишь слабость Правительств и что они сами чувствуют, сколь они не правы пред народами. Посредством шпионства прекращаются ли толки и суждения? Меры берутся против мер, и утончаются способы скрывать желания, действия и надежды.

У нас молодые люди при всех скудных средствах занимаются более чем где-нибудь; многие из них вышли в отставку и в укромных своих сельских домиках учатся и устраивают благоденствие и просвещение земледельцев, судьбою их попечению вверенных. Часто в отдаленной от столицы области встретишь человека с истинным образованием ума и сердца. Новая возникающая отрасль, наши юноши, с какой жаждой, с каким рвением разрывают завесы, скрывающие истины, и в глыбь их проникают.

Сколько встретишь теперь семнадцатилетних молодых людей, о которых смело можно сказать, что они читали старые книги. В устроенных учебных заведениях просвещение весьма тускло; откуда же почерпывают они свои сведения в силе духа времени! Пора танцев, балов, острых слов прошла; в беседах болтание заменяется рассуждением. так учились и учили древние: не имея книг, имели смысл, рассудок, примеры, взор наблюдательный и убедительное красноречие истины.

Несправедливо донесли Вашему Превосходительству, будто бы при восстании прошлого 14-го числа Декабря месяца кричали: да здравствует конституция, и будто народ спрашивал, что такое конституция, не жена ли Его Высочества Цесаревича? Это забавная выдумка! Мы очень знали (?) бы заменить конституцию законом и имели слово, потрясающее сердца равно всех сословий в народе: свобода! Но нами ничто не было провозглашаемо, кроме имени Константина.

Хитрость и обман свойство рабов, самое тяжкое бремя, гнетущее земледельцев наших, образовало их; некоторым из них, чтобы сохранить для себя что-нибудь от насилия помещиков, нужно прибегать к изобретениям вымысла и хитрости. Во внутренних губерниях Государства имения, принадлежащие богатым помещикам, пользуются довольною свободою, хотя и зависят совершенно от владельцев своих, но образованное дворянство не гнетет себе подобных и земледельцы управляются мирскими сходками.

Я был на многих из сих совещаний, маленьких республик! Сердце цвело во мне, видя ум и простое убедительное красноречие доброго народа русского. О, как хорошо они понимают и обсуждают нужды свои! на сих сходках, я в первый раз слышал изречение из наказа Великой Екатерины. Пусть обуянные своекорыстием враги родной страны, враги добра смеются с неправильного выговора или с неловких оборотов в обращении наших добрых землепашцев; но я без пристрастия говорю, зная народ Франции и народ России, отдаю преимущество и во правах и в образовании нашим. Пусть кто поспорит со мной, я уличу и готов доказать правду слов на самом опыте. Не лепечут наши красноречивого вздора; но в рассуждениях ум русский ясен, гибок и тверд.

Происшествие 14-го числа, бедственно для нас и конечно должно быть горестно для сердца Государя Императора. Но события сего числа для Его Императорского Величества счастливы. Должно же было когда-нибудь обществу открыть свое действие и едва ли когда-нибудь оно было бы столь опрометчиво, как в сем случае. Клянусь Богом, я желаю благоденствия доброму Монарху!

Дай Бог, чтобы он залечил раны нашего отечества и соделался другом и благотворителем народа. Слава завоевателя гремит в потомстве, оглушает честолюбивых и редко, очень редко благословляется, но память законодателя, просветителя подданных - священна и столь любезна и драгоценна народам, что и изустным преданием сильна перейти из рода в род и самоё благоденствие и польза народная красноречиво говорят о них.

Исчез обряд судить народу умерших Царей своих до их погребения. Но история предает дела их на суд беспристрастного потомства. Не все историки подобны Карамзину, деяния века нашего заслуживают иметь своего летописца Тацита. Кто знает, может быть, и есть он, но таится в толпе народа, работая для веков и потомства. Он возвестит им истину и благословения и проклятия потомков обнаружат дела, поразят и украсят Венценосцев!

Я хотел писать к Его Императорскому Величеству, но не зная ни форм, ни принятых выражений, прибегаю с покорнейшею просьбою к Вашему Превосходительству. Совершенно уверен, благородное сердце ваше бьется любовью к отечеству. Прошу Вас: ежели найдете письмо сие стоящим, доведите его до сведения Государя Императора. Надеюсь, Его Величество простит смелость выражения, я не говорю иначе, как чувствую, не скрываю чувств моих, и зачем сыну отечества скрывать правду от отца его, тем более считаю нужным говорить Доброму Государю всю правду, зная, что ни одно Государство столь скоро не способно к восстанию, как наше.

Народ, не имеющий никакой собственности, ни прав, не имеет, что терять, алчет приобретения и всегда готов к возмущению. Сия истина основана на вековых опытах и в нашем Государстве бессмысленный казак Пугачев, что произвести мог?

В воле Государя Императора прогневаться за чувства и выражения мои. Желаю пользы, не ищу себе ни спасения, ни льготы, и если бы еще хотел жить, то для того, чтобы увидеть счастье сограждан, ожидающих его от Милосердного своего Монарха.

С чувством отличного почитания и совершенной преданности честь имею быть

Вашего Превосходительства

покорнейший и преданнейший слуга

Петр Каховский

1826 году,

февраля 24-го дня.

III.

Всемилостивейший Государь!

Судьба моя решена и я безропотно покоряюсь, какой бы не был произнесен надо мною приговор. Жить и умереть для меня почти одно и то же. Мы все на земле не вечны; на Престоле и в цепях смерть равно берет свои жертвы. Человек с возвышенной душой живет не роскошью, а мыслями - их отнять никто не в силах! и я, приговоренный к каторге, лишусь не многого: если тягостна, то одна разлука с милыми моему сердцу.

Государь! не о себе хочу говорить я, но о моем отечестве, которое, пока не остановится биение моего сердца, будет мне дороже всех благ мира и самого неба. Хочу говорить о собственной Вашей пользе, о пользе человечества.

Намерения тайного общества открыты; мы были заговорщики против Вас, преступная цель была наша: истребить всю ныне Царствующую фамилию и хотя с ужасным потоком крови основать правление народное. Успеть в первом мы весьма легко могли; людей с самоотвержением было достаточно. Я первый за первое благо считал не только жизнью, честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения - не все ли равно? Но что может быть слаже, как умереть, принеся пользу? Человек, исполненный чистотою, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, но творить добро для добра без возмездия. Так думал и я, так и поступал.

Увлеченный пламенной любовью к родине, страстью к свободе, я не видал преступления для блага общего. Силы заговорщиков мне мало известны, и сознаюсь, я, безрассудно предавшись порыву чувств, был готов на все, но, слава Богу, не сделался цареубийцей. Слава Богу, что Ваше Величество не поверили Якубовичу, не подъехали к каре мятежному; может быть, в исступлении я бы первый готов был по Вас стрелять. Ни в чем не запираюсь, душа моя пред Вами открыта! в трехмесячное заключение я не ожесточился. Нет, Государь, напротив милосердие к врагам Вашим смягчило меня.

Свободно размыслить, я еще благословляю судьбу за ее промысел. Мы могли и были сильны истребить Вас, но теперь я ясно вижу, что мы не были сильны основать порядок правления и причинили бы лишь бедствие отечеству. Я не мог бы радоваться Вашей беспорочной гибели, меня влекла не жажда крови и не мщение. И пишу к Вашему Величеству не из боязни наказания: я мог быть врагом Вашим, но подлецом быть не могу и ни из чего не стану говорить иначе, как чувствую.

Государь! что было причиной заговора нашего? Спросите самого себя, что как не бедствие отечества? Добрый Государь! я видел слезы сострадания на глазах Ваших. Вы человек, Вы поймете меня! Можно ли допустить человеку, нам всем подобному, вертеть по своему произволу участью пятидесяти миллионов людей? Где, укажите мне страну, откройте историю, - где когда были счастливы народы под властью самодержавной, без закона, без прав, без собственности.

Ах, Государь, злодеи те, злодеи и Вам и нам, которые унижают в глазах Ваших человечество или обвиняют народ пред одним лицом. Выдавливающие из других сносят и на себе давление, оно легко им: они оперлись на грудь народную. как Вы думаете, Государь, если бы Вас не стало, из окружающих теперь Вас много ли нашлось бы людей, которые истинно о Вас пожалели. Привыкшие искать лишь выгод своих скоро забывают и благодетелей и благодеяния. Взгляните на перевороты правлений и Вы согласитесь со мной. Кто не предан всей душой пользе отечества, тот никого и ничего не может любить кроме своей выгоды.

Цари самовластные много благотворят в частности, и Покойный Император много раздавал денег, орденов, чинов; но составляет ли это пользу общую? Отнимается у ста людей последний кусок хлеба, чтобы бросить его в гортань ненасытного. Нет, Государь! не в частности надо благотворить, но благотворить всему народу, и правление будет счастливо, покойно и безмятежно. Взгляните на состояние народное, что есть у нас!

Безопасность лиц и собственности ничем не ограждена, совершенное отсутствие закона и справедливости в судопроизводстве, тяжкие налоги, взымаемые не с приобретений, но разрушающие капиталы, убытки торговли, сжатое просвещение, задушенная свобода - вот наше богатство, наше достояние. Государь! станьте частным лицом в Государстве нашем и спросите самого себя: что бы Вы произвели на нашем месте, когда бы подобный Вам человек мог располагать Вами по своему произволу, как вещью.

Император Александр много нанес нам бедствия, и он собственно причина восстания 14 декабря. Не им ли раздут в сердцах наших светочь свободы, и не им ли она была после так жестоко удавлена, не только в отечестве, но и во всей Европе? Он помог Фердинанду задавить законные права народа Испании и не предвидеть зла, тем причиненного всем тронам. С тех пор Европа в один голос воскликнула: нет договора с царями! Государь! отдаюсь на Вас, обманывал ли когда народ царей и не всегда ли он был им обманываем? В войну с Наполеоном, что цари не обещали и кто же из них что исполнил?

Простите, Ваше Величество, я буду совершенно откровенно говорить: искренность моя есть мое к Вам усердие. Вы были Великим Князем, мы не могли судить о Вас иначе, как по наружности: видимые Ваши занятия были фрунт, солдаты, и мы страшились иметь на Престоле полковника. Поверьте, не солдаты составляют силу и опору тронов, и те обманываются, которые думают, что можно оградить себя штыками.

Нет, Добрый Государь! ради Бога, ради блага человечества, собственного Вашего блага, оградите себя и отечество законом. Вас предстоит славное поприще! Дайте права, уравновесьте их и не нарушайте; водворите правосудие, откройте торговлю, не иссушайте бесполезно источники богатства народного, покровительствуете истинное просвещение, и Вы соделаетесь другом и благотворителем народа доброго. Кто может подумать, чтобы народ наш не был одарен всеми способностями, принадлежащими и прочим нациям?

Государство, несколько столетий просвещенное христианской религиею, имеющее сношения с иноземными народами равно как с своими братьями, никак не может быть в невежественном состоянии. Ошибаются те, которые полагают, что алтарь - опора трона Вашего. 14 декабря доказало противное. Нет, самая христианская религия научает нас правам людей; ей не чуждо право естественное, оно сокрыто в ней.

Государь, вы один можете не только в отечестве, и во всей Европе переменить систему правления, спасти троны и равно принести пользу и царям и народам. очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести вред. Государь, не сжимайте просвещение, спешите водворить правосудие в судопроизводстве - оно успокаивает граждан. Пусть народ будет ребенком на помочах в руках Ваших.

Добрый Государь! Вы - русский, Вы любите отечество, - что же есть славнее для Вас, как не развернуть способности народа Вашего! Страна та будет счастлива, где просвещение сделается следствием свободы законной. Покойный Император, быстро двинул умы к правам людей и вдруг, переменив свои правила, осадил их и тем произвел у нас все заговоры и скопища.

Милосердный Государь! займитесь внутренним устройством Государства; отсутствие закона - ужасный вред для нас, вред физический и моральный. Служба заменилась прислугою, общая польза забыта, своекорыстие грызет сердца, и любовь к отечеству уже для иных стала смешным чувством.

Я о многом писал к Генерал-Адъютанту Левашеву, прося его, если он найдет стоящим, довести оное до сведения Вашего Императорского Величества. Может быть, мои мнения не правы и незрелы, я не имею больших познаний, все богатство мое лишь любовь к родине.

Простите, Великодушный Государь! что я преступник и смею еще просить Вашей милости. Увлеченный чувствами, я делал открытие о тайном обществе, не соображаясь с рассудком, но по движению сердца, к Вам благодарного, и может то сказал, чего бы не открыли другие члены оного. Я преступник пред Вами, преступник пред обществом, пред людьми несчастными, мной в него принятыми. Легко погибнуть самому, но быть причиной гибели других - мука неистерпимая.

Я, растерзанный, у ног Ваших умоляю, Государь! Спасите несчастных! Свобода обольстительна; я, распаленный ею, увлек офицеров лейб-гвардии гренадерского полка поручиков Сутгов<ф>а, Панова, подпоручика Кожевникова, прапорщика Жеребцова и генерального штаба прапорщика Палицына. Коллежский секретарь Глебов знал о существовании тайного общества, но не принадлежал к оному. Все сии люди имеют семейства, отцов, матерей, и я стал их убийцею. Не зная меня, они были счастливы.

Государь, вы сами отец, Вы человек! Посудите страдание несчастных, невинных семейств. Обманутый Рылеевым, я и их обманывал. Я злодей ужасный, всему причиною; пусть на мне кончатся их мучения, а они, исполненные благодарностью, могут быть полезны Вам, отечеству и заслужить свое неблагоразумие. Спасите их, Великодушный Государь! Я умру, благословляя милосердие Вашего Императорского Величества.

Может быть, выражения мои не приличны, Государь, и дерзок поступок, что осмелился писать к Вашему Величеству. Простите мне то: я не рожден у двора и последовал движению сердца.

Вашего Императорского Величества

верноподданный Петр Каховский.

1826 г. марта 19 дня

Б. Модзалевский

Роман декабриста Каховского

Личность Каховского и его судьба - исключительная по яркости романтическая страница в декабрьской эпопее 1825 г.: человек совсем еще молодой, не отличавшийся ни особенной знатностью породы, ни богатством, ни родственными или иными связями, ни влиянием среди того общества, к которому примкнул более или менее случайно,- одним словом, человек, ничем, казалось, не выделявшийся из толпы сотен и сотен таких же, как он, «отставных поручиков», - Каховский, в силу роковым для него образом сложившихся обстоятельств, попал в число пяти наиболее выдающихся декабристов, поставленных «вне разрядов» и погибших на эшафоте в памятный день 13 июля 1826 г.

За что, собственно, Каховский подвергся такой жестокой участи, чем именно дал он повод к произнесению смертного приговора над своей молодой жизнью? Если мы знаем теперь, что было поставлено Каховскому в вину, чем именно, выделился он из сотен других осужденных и как формулирована была его виновность в приговоре Верховного Уголовного  суда, то мы все-таки не были в состоянии до сих пор хоть отчасти раскрыть завесу, за которою скрывался его человеческий облик: правда, по нескольким его письмам к Николаю I, по смелым показаниям, данным Следственной Комиссии и по тому, что говорили о нем в Комиссии его товарищи по несчастью, мы могли догадаться, что Каховский был человек исключительной пылкости темперамента, восторженный энтузиаст по характеру, пламенно преданный чувству любви к свободе, самоотверженный искатель правды и справедливости.

... Hо нам не было известно в подробностях ни одного сколько-нибудь достоверного случая из его ранней, краткой, но полной превратностей жизни; мы знали лишь, что 19-летним юношей он, будучи гвардейским юнкером, подвергся, за какую-то небольшую провинность, разжалованию в рядовые и переводу  в армейский полк и что лишь через два года добился производства в кирасирские корнеты, но, прослужив офицером только около двух лет, вышел в отставку и поехал лечиться на Кавказ, а потом путешествовал за границей...

Но все эти сведения были неопределенны, - как бы в тумане, без ярких очерков, без сути дела и без каких-либо подробностей: ни в чем состояли его полковые провинности и «шалости», ни почему он ездил лечиться, ни где путешествовал, - мы ничего этого не знаем. Прав был, поэтому, П.Е. Щеголев, подчеркивая то  обстоятельство, что даже товарищи-декабристы говорят о Каховском всего одну-две незначительные фразы, что он - какой-то чужой, неизвестный им человек, что он, несмотря на свою смертную запечатленность, чужд им не только нравственно, но даже, так сказать, и физически - до смешного: они не знают точно даже его имени, они путаются в нем и ошибаются ...

Все эти странности, столь неожиданные в биографии человека, которого признано было справедливым и необходимым «казнить смертию», - особенно разжигают наше любопытство, - нам тем более хочется узнать хоть что-нибудь об этой личности, которую постигла такая необычная и такая ужасная судьба. Поэтому надо быть особенно благодарными случаю, доставившему нам возможность хоть несколько ближе познакомиться с Каховским и лучше узнать его по одному романическому эпизоду его жизни. Эпизод этот передается нами ниже по подлинным документам, которые сохранились в составе архива известной семьи Боратынских, хранящегося теперь в Рукописном отделении Пушкинского Дома Академии наук.

Он переносит нас за столетие назад - к середине 1824 г. и ближайшим образом касается Каховского и его увлечения молодою, 18-летнею девушкой, Софьей Михайловной Салтыковой, в которую страстно влюбился этот не столь молодой, как она, летами, но столь же, по-видимому, юный душою пламенный энтузиаст. Переписка Салтыковой с подругой сохранила для нас все подробности ее кратковременного романа с Каховским, - и роман этот, благодаря откровенности корреспондентки, встает перед нами в совершенно живом, ярком образе и дает нам возможность хотя бы отчасти уяснить, по каким психологическим причинам этот романтик так легко и так сознательно пошел на гибель, почему он с таким самоотвержением пожертвовал своею жизнью,  отдавшись обуявшему его порыву к общему благу, к свержению деспотической, ненавистной ему самодержавной власти.

Письма Софьи Михайловны Салтыковой, в которых ею рассказана история увлечения Каховского, обращены ею к подруге и сверстнице - Александре Николаевне Семеновой, впоследствии, по мужу, Карелиной, они раскрывают перед нами все детали этого непродолжительного романа, с самого его зарождения до конечного момента - разрыва; писаны они с такою обстоятельностью и  откровенностью, что их можно читать почти  без всяких  дополнительных объяснений.

Но, чтобы понять и оценить эпоху и тот «местный  колорит» - ту среду, в которой развернулись события романа, нам необходимо ознакомиться со всеми участвующими, в нем лицами, которые выступают в нем не столько как главные, но и как второстепенные персонажи, не столько действующие, сколько составляющие фон, на котором развертываются события, и присутствующие при развивающихся на их глазах перипетиях романа.

I

Группа этих лиц не велика, и во главе ее надлежит поставить отца Софьи Михайловны - Михаила Александровича Салтыкова. В 1824 г. это был человек уже преклонного возраста: ему было 57 лет; он, находился не у дел, хотя и числился на службе в ведомстве Коллегии Иностранных Дел, состоял действительным камергером при дворе Александра I.

Потомок московских бояр, член многочисленной и оригинальной семьи, - сын и племянник типичных представителей русского передового дворянства середины XVIII вeкa, - он возрос в среде, проникнутой «вольтерьянством» и сам с молодых ногтей пропитался этим миронастроением, которое сохранял до конца своей жизни.

Питомец Шляхетного Кадетского корпуса поры графа Ангальта, он был предан театральным и литературным интересам и сам впоследствии много писал (хотя ничего и не печатал), а читал - еще больше. Отдав, дань военной службе, он в 1794 г. был уже полковником С.-Петербургского драгунского полка и состоял при Президенте Военной Коллегии графе Н.И. Салтыкове, своем родиче.

Судьба ему улыбнулась: в это время он «попал в случай» у Екатерины II и был даже помещен во дворце, в комнатах фаворита Платона Зубова; но фавор его длился недолго, - со смертью Екатерины он был уволен Павлом I от службы, поселился в Смоленской губернии (вероятно, у вотчима своего, П.Б. Пассека), и лишь при Александре I звезда его вновь засияла: он был сделан камергером, зачислен в службу и вошел в интимный круг друзей молодого государя, с которым был близок еще в предыдущие годы мрачного павловского царствования.

Александр, по воцарении, предлагал ему, по словам Н.И. Греча, какое-то место; но Салтыков отказался от него, «объявив, что намерен жениться и жить в уединении». И действительно, вскоре он женился на неродовитой, но красивой молодой девушке - Елизавете Францовне Ришар, одной из дочерей швейцарской француженки Марии Христиановны Ришар, содержавшей известный тогда в Петербурге пансион для девиц, и хотя, по свидетельству того же Греча, брак этот был заключен «по страсти», Салтыков жил с женою «не очень счастливо».

Он  имел от нее сына Михаила (род. 1804) и дочь Софью (род. 1806); в 1814 г., 4 ноября; Е.В. Салтыкова умерла в Казани, где М.А. Салтыков был с 1812 по 1818 г. попечителем Учебного округа и Университета. По выходе в отставку Салтыков  переселился в Москву, а вскоре затем переехал в Петербург для воспитания дочери и жил здесь не у дел. К этому времени относится характеристика Салтыкова, принадлежащая Д.Н. Свербееву и находящаяся в его Записках:

«Замечательный умом и основательный образованием, не бывав никогда за границей, он превосходно владел французским языком, усвоил себе всех французских классиков, публицистов и философов, сам разделял мнения энциклопедистов и, приехав первый раз в Париж, по книгам и по планам так уже знал все подробности этого города, что изумлял этим французов. Салтыков, одним словом,  был типом знатного и просвещенного русского, образовавшегося на французской литературе, с тем только различием, что он превосходно знал и русский язык»...

Но отличительною чертою натуры Салтыкова была склонность его к ипохондрии. В 1816 г. профессор Броннер откровенно писал ему: «Характер у вас любезный, миролюбивый, мягкий: сердце у вас открытое, искреннее, даже в степени большей, нежели сами могли бы вы предполагать это. Вы легко привязываетесь к людям, вас окружающим», - но тут же прибавив: «Боже избави вас от ипохондрии, - оставьте ее в удел злодеям!

С вашим добрейшим характером, невольно привлекающим к вам все сердца, вы всегда найдете возможность окружить себя честными людьми, достойными вашего доверия и которые будут в состоянии ценить ваши достоинства. Если вы хорошенько вдумаетесь в окружающее, вы придете к несомненному заключению, что у двуногих животных, именуемых людьми, имеется в наличности несравненно более слабостей, нежели действительной злобы. Будьте же великодушны и прощайте им!».

Салтыков отвечал на это профессору Броннеру: «Я стал избегать общества, чтобы не заводить в нем новых связей. Я жажду уединения, и опыт, предпринятый мною минувшим летом, которое я провел в деревне, дал мне ясно убедиться в том, что только на лоне природы мыслимо для меня совершенное счастье, среди деревенских занятий, среди деревенской жизни, чуждой здешних страстей и треволнений», - но, прибавлял он: «откровенно говоря, в моём  характере больше застенчивости и нелюдимости, нежели мизантропии; я не ненавижу людей, но только избегаю их, потому что я невысокого, в общем, о них мнения. Вот вам моя душевная  исповедь».

«Жажда власти, отличий, почестей», - писал он в 1817 г. ему же, - является, в большинстве случаев, у людей неутолимою, и они нередко упиваются ими до водянки. Я рано познал скользкость этого пути и тщательно избегал его: яд честолюбия никогда не отравлял моего сердца. Будь у меня достаточные средства и отсутствие забот о будущности моих детей, - я не задумался бы бросить и служебное положение, и призрачные обаяния ранга и происхождения, с тем, чтобы удалиться к жизни свободной и независимой, - жизни  под небом более счастливым, среди богаче одаренной природы, среди менее эгоистически настроенного общества, вдали от двора, вельмож, от очага всех бурных страстей. я счел бы себя счастливым даже в бедной хижине, если бы она в состоянии была обеспечить мне покойное состояние духа, мир и тишину. Только полное сельское уединение способно еще возвратить мне счастье»...

Вигель дает в своих записках подробную и верную характеристику Салтыкова, называя его «человеком чрезвычайно умным, исполненным многих сведений, красивым и даже миловидным почти в сорок лет и тона самого приятного»; по его словам, Салтыков «во время революции (Французской) превозносил жирондистов, а террористов, их ужасных победителей, проклинал; но как в то время у нас не видели большой разницы между Барнавом и Робеспьером, то едва ли не прослыл он якобинцем… Он всегда  имел вид спокойный, говорил тихо, умно, красиво... С величайшим хладнокровием хвалил он и порицал; разгорался же только - нежностью, когда называл Руссо, или гневом при имени Бонапарта»…

В этом смысле Салтыков был типичным представителем своей эпохи, - что можно видеть, между прочим, по замечательному портрету современника Салтыкова, нарисованному Л.Н. Толстым в лице князя Ивана Ивановича» в XVIII главе «Детства»: «Он был хорошо образован и начитан, но образование его остановилось на том, что он приобрел в молодости, то есть в конце прошлого столетия.

Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так  что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Буало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра... Несмотря на это французско-классическое образование, которого остается уже так мало образчиков, разговор его был прост, и простота эта одинаково скрывала его незнание некоторых вещей и выказывала приятный тон и терпимость» и т. д.

Приведенные отзывы о Салтыкове согласуются с тем впечатлением, которое выносится от знакомства с ним по письмам его дочери к А.Н. Семеновой. Несомненно, что в общежитии он был человеком с тяжелым характером - меланхолик, брюзга, приходивший в дурное настроение духа от всякого пустяка, мнительный и раздражительный, с большою дозою эгоизма и деспотизма, хотя и сдобренного личиною свободомыслия.

К сыну своему относился он с повышенною строгостью и требовательностью, держал его «в черном теле» и не всегда был справедлив к нему; дочь - любил, но внушал ей страх к себе; очень расположившись сперва к жениху дочери - добродушному поэту Дельвигу, он затем внезапно и без видимой причины изменился к нему, и между ними впоследствии вместо родственной близости создалась, по-видимому, взаимная отчужденность; к тому же, в конце 1828 г. (7 декабря), Салтыков был назначен сенатором в 6-й (Московский) Департамент Сената, и, одинокий, уехал в Москву, где в 1830 г. (10 февраля) назначен был еще почетным опекуном Московского Опекунского совета.

Он был членом Московского Английского клуба, Вице-президентом Российского Общества садоводства с самого его основания в Москве в 1835 г., посещал вечера А.П. Елагиной, был в то же время в приятельских отношениях с Чаадаевым, бывал у И.М. Дмитриева, который однажды, в 1833 г., на вопрос князя П.А. Вяземского о том, что делает М.А. Салтыков, отвечал: «Все вздыхает об изменении французского языка»...

Следует особенно припомнить, что Салтыков был членом «Арзамаса». Еще в 1812 г. он был дружески знаком с Батюшковым, Дашковым и другими представителями молодого литератypного поколения; а когда, в конце 1816 г., основался «Арзамас», Салтыков был приобщен к числу почетных членов этого содружества с титулом «почетного гуся» и «природного члена»; есть указания, что он участвовал и в самых заседаниях «Арзамaca» просуществовавшего, как известно, не долго.

Здесь он мог встречаться и с юным Арзамасцем Пушкиным, который впоследствии относился к Салтыкову с особым уважением. Так, узнав о помолвке своего нежно любимого друга Дельвига, поэт писал ему: «Целую руку твоей невесте и заочно люблю ее, как дочь Салтыкова и жену Дельвига», или, незадолго до свадьбы: «Кланяйся от меня почтенному, умнейшему Арзамасцу, будущему своему тестю, а из жены - сделай рзамаску непременно»...

С горестною вестью о смерти Дельвига Пушкин, находившийся тогда в Москве, немедленно отправился к Салтыкову, чтобы сообщить ему об ужасном событии, но - «не имел духу» сделать это....

В начале 1846 г. Салтыков был, по отзыву Плетнева, «довольно еще здоров и даже как будто свеж»; действительно, он прожил после того еще пять лет - и умер в Москве 6 апреля 1851 г., года за два до смерти выйдя в отставку; однако, по словам Греча, он под конец жизни «от старости и болезни лишился ума»...