IV

Накануне дня своих именин С.М. Салтыкова с отцом и горничною девушкою была уже в Петербурге.

К оренбургской своей подруге С.М. Салтыкова собралась написать лишь через две недели после возвращения, - а именно 2 октября. Высказывая благодарность А.Н. Семеновой за ее письмо от 2 сентября, пересланное к ней из Крашнева П.П. Пассеком, Софья Михайловна писала:

«Я уже послала тебе отсюда огромное письмо, написанное в Крашневе; думаю, что оно теперь дошло до тебя, и я жду на него твоего ответа с большим нетерпением; я сгораю от желания знать, что ты думаешь о том, что произошло со мною, и ожидаю некоторых упреков с твоей стороны: я их заслужила, сознаюсь в этом, однако уверена, что ты принимаешь участие в моем горе, - и это очень для меня утешительно».

По поводу болезни дяди своей подруги, она пишет ей:

«Впрочем, я очень довольна, что ты немного поуспокоилась, - продолжай быть спокойной, если можешь, - ибо какая польза приходить в отчаяние? Следует покоряться всему, что с нами случается, - так, по крайней мере, говорят философы; я нахожу, что они правы, и очень хотела бы следовать их советам, но бывают минуты, что я их совершенно забываю, - думая о Пьере и о той горести, которую я испытываю от того, что я вдали от него.

Не могу сказать тебе, мой друг, как ненавистен мне Петербург! Мы здесь с 16 сентября, и я до сих пор еще не могу привыкнуть к шуму, пошлым разговорам, к людям, которые так отличны от тех, что были в Крашневе, и которых я должна видеть и слышать ежедневно; я полюбила деревенскую жизнь, жизнь в столице по-моему несносна, и мне трудно будет к ней привыкнуть.

Я чувствую себя очень несчастной, - особенно, когда подумаю о расстоянии, отделяющем меня от существа, которого я люблю больше всего на свете. Также сожалею о разлуке с Дядей и Тетей, я чрезвычайно привязалась к ним. Бог знает, когда я снова увижусь с ними! Но ты, может быть, хочешь знать, что случилось со мной с тех пор, что я не писала тебе, - так вот в подробностях продолжение моей грустной истории.

Мы выехали из Крашнева 10-го сентября, после обеда; Дядя и Тетя провожали нас; печаль и слезы Катерины Петровны раздирали мне сердце, я не могла без слез покинуть ее, кроме того, я расставалась, быть может, навсегда, с этими местами, ставшими для меня столь дорогими, - особенно с той поры, что в них жил Пьер.

Проехав 25 верст от Крашнева, мы остановились на ночлег, а на следующее утро снова пустились в путь и вечером были в Смоленске. Надежда увидеться там с Пьером воодушевила меня; я перестала плакать; рассчитывая на то, что он, конечно, пройдет перед нашими окнами, так как он знал, где мы остановимся; но каково было мое удивление, когда, по приезде, я узнала, что вместо двух дней, которые мы должны были оставаться в Смоленске, мы выезжаем на следующий день рано утром! К довершению несчастия, дом, где мы находились, выходил окнами во двор, и Дядя, для большей осторожности, велел закрыть въездные ворота. Нет, Саша, не могу выразить тебе, что я тогда почувствовала, - это были адские мучения, как ты легко можешь себе представить, поставив себя на мое место.

В тот же вечер мы пошли к Лизе Храповицкой, ангельская доброта которой тебе известна: у нее прирожденное благородство чувств и возвышенная душа, - совершенно отличная от чувств и души остальных членов ее семейства; отец мой, вообще довольно разборчивый, всегда нежно любил ее. Она увела меня в другую комнату, пока отец разговаривал с ее мужем, и стала задавать мне вопросы о Пьере.

Она ничего не знала, но кое-что подозревала, так как, по ее словам, с того времени, как Пьер столь внезапно покинул Крашнево, где он предполагал остаться довольно долго, - он стал навещать ее гораздо чаще, даже почти ежедневно, и только и делал, что говорил обо мне, причем был поразительно грустен. Тогда я со слезами бросилась в ее объятия и рассказала все, что у нас произошло. Она была тронута до слез моим горем и доверием, которое я ей оказала и которое она мне обещала не употреблять во зло...  Она сказала мне, что теперь больше не удивляется вопросам Пьера о том, сколько времени останемся мы в Смоленске, и о точном дне нашего приезда.

- Ах, - сказала она, - как будет он огорчен, узнав, что вы уезжаете так внезапно, - он даже и узнает об этом только после вашего отъезда!

Я просила ее сказать ему, что ей все известно, утешить его, быть его другом, посоветовать ему написать к отцу моему в Петербург письмо, которое могло бы его тронуть. Она пообещала мне все это, сказав, что Пьер - прекрасный юноша, что она его всегда любила, а теперь будет принимать в нем еще большее участие. Добрая Лиза заставила меня пообещать, что я ей непременно напишу и заверила меня, что не замедлит ответить мне и сообщить о разговоре, который она будет иметь с Пьером. Наконец мы расстались, и, на следующий день с горестью распрощавшись с Тетей и Дядей, мы покинули Смоленск. Не стану  говорить тебе, что я испытала, - ты можешь себе представить это!

16-го числа, по приезде сюда, я побежала разыскивать Сашу, и была очень утешена, увидев ее: она тоже несчастна, и мы поплакали вместе. Я провела день своих именин у Полетик; все тебя приветствуют, особенно же Петр Иванович, Надинька и Мишель. Последние сообщили мне нечто весьма грустное, - а именно, что причиною, заставившею Папа отказать Пьеру, является то, что у него нет ничего; в этом он признался Михаилу Ивановичу, который сказал об этом своему сыну и невестке; они не могли этого выдумать, так как я ничего им не говорила и даже не намекнула.

Что касается Петра Ивановича, то я ничего от него не скрываю, и представь, что он непременно хочет говорить с Папа и не оставляет мысли быть мне полезным даже в том случае, если его предприятие сразу не удастся. Он хочет представить моему отцу, что он рискует тем, что его дочь зачахнет или что ее похитят (он знает, что последнее невозможно, но хочет немножко напугать отца).

Я уже писала Лизе и Тете; от последней мы имеем известия: она писала нам, что смертельно скучает и чувствует невыразимую пустоту, так же, как и Дядя...  Я могу сказать, как некий Марков, в стихах, написанных им на прощание со Смоленском: в начале он говорит, что в детские годы, он учился географии «и что он блуждал с указкою по всей обширности света», а потом прибавляет:

Смоленск! И ты бывал в уроке.
Но я был чужд красам твоим;
Не знал, чем можешь ты гордиться,
Чему должно в тебе дивиться
И кто  зовет тебя своим!...

«В последнем письме своем я забыла сообщить тебе мой адрес ... вот он: на Литейной, в доме Гассе, № 399».

В следующем письме, уже от 13 октября, Салтыкова все еще ждет известий из Смоленска о Каховском и боится этих известий...

«Каждый день я поджидаю ответа от Лизы Храповицкой, на письмо, которое я ей написала, - хочу его и боюсь: может быть, оно поведает мне, что я больше не любима! Мысль эта заставляет сжиматься мое сердце, но постоянно преследует меня. Дай бог, чтобы это не было предчувствием».

Между тем, пришло письмо от Н.И. Пассек.

«Я получила письмо от Тетушки, - сообщала Софья Михайловна своей подруге 25-го октября, - в котором она убеждает меня забыть Пьера и отнесться с полным доверием к отцу, но ты сама знаешь, легко ли это с ним; к тому же, если я стану откровенно говорить с ним о своих чувствах, то ничего хорошего из этого выйти не может. Я солгу, если скажу, что больше не люблю Пьeра, и рассержу его, если признаюсь ему что люблю его больше, чем когда-либо; к тому же он запретил говорить об этом.

Между тем, он писал Тетушке, что недоволен мною, потому что я скрываю от него свои мысли и чувства. Какое противоречие! Но его надо пожалеть, - это в его характере; я уверена, что он от этого сам страдает, создавая себе новые огорчения и прибавляя их в добавление к тем, которые уже имеет.

Что делать? В его годы уже не меняются, и мне приходится сообразовать свое поведение с его вкусами и с его характером, но это очень трудно, - в его поступках столько противоречий, что я не знаю, что должна делать, чтобы угодить ему. Он попросил у меня прочесть письмо Тетушки, - и потом не говорил со мной из-за этого в течение целого дня. Я не думаю, чтобы таким способом можно было приобрести мое доверие.

К увеличению моих горестей Лиза Храповицкая не подает признака жизни; не знаю, что и думать об ее молчании, но я очень склонна истолковать его в неблагоприятную сторону. Мне сдается, что Пьер изменил мне, что она не хочет огорчать меня этим сообщением и в то же время совестится обманывать меня на этот счет. Но она причиняет мне еще больше огорчений, оставляя меня в неизвестности; я бы предпочла, чтобы она поскорее сказала мне то, что я подозреваю»...

Через неделю, отвечая на письмо А.Н. Семеновой, Софья Михайловна писала ей (2 ноября):

«Упреки, которые ты мне делаешь, в высшей степени справедливы; я ожидала их от тебя и чувствительно тронута участием, которое ты принимаешь в том, что у меня происходит, но разреши мне сделать тебе одно возражение: как можешь ты сравнивать мою теперешнюю историю с историей с Гурьевым? Какая разница между Пьером и им!

Помня все, что произошло у меня с тем, я люблю Пьера все больше и больше, так как вижу, что он неизмеримо выше того негодника благородством чувств и красотою души, которая так чиста, что можно видеть все, что в ней происходит. Я узнала ужасные вещи про Гурьева в последнее время: представь себе, что, не говоря о его дурной нравственности, у него есть еще страшные пороки: он занимается шпионством, он даже предал одного своего друга, который и пострадал через него невинно.

Как я благодарна небу, что оно избавило меня от несчастия сделаться его женой! Тебе не нужно, дорогой друг, советовать мне не быть слабой в третий раз: я думаю, что если даже я забуду Пьера, то никогда никого не полюблю. Быв несчастливой в своих привязанностях дважды, уже на всю остальную жизнь охладеваешь: чувствительность притупляется, ее заменяет безразличие.

Мне бы очень хотелось, чтобы ты познакомилась с Жемчужниковым, - продолжает она, - чтобы узнать, каков он; не знаю, говорила ли я тебе о его лаконизме, - у меня с некоторого времени стала довольно дурная память, я забываю все, что пишу тебе, так что мне думается, что я часто повторяю одно и то же. Во всяком случае, дам тебе о нем понятие. Уже давно тому назад Пьер писал ему, - и ... ах, извини, Саша! Я это тебе рассказывала, теперь я вспомнила! Какая я дура!»

Прошло еще две недели ... Приезд брата 4 ноября и страшное Петербургское наводнение 7 ноября, естественно, отвлекли внимание Софьи Михайловны от предмета ее постоянных размышлений; сам Каховский не подавал о себе известий, со стороны их тоже не было; тем не менее и в письме, которое Салтыкова посвятила подробному описанию наводнения (от 16 ноября), она вернулась к беседе о своем романе, который пока еще не был изжит, несмотря ни на разлуку, ни на воздействие отца, тетки и дяди, и, по-видимому, далекой подруги.

«Ты напрасно думаешь, - говорит ей Салтыкова, - что я хотела бы искусать тебя за то, что и как ты думаешь о моих крашневских похождениях: я ожидала суждений, которые ты выскажешь, по этому делу; впрочем, я вовсе не утверждаю, что любовь моя будет продолжаться вечно: как и ты, я думаю, что разлука - хорошее лекарство, которое, надеюсь, принесет и мне пользу; но также полагаю, что только разлука и время могут излечить страсть, так как все усилия, которые делаешь сама для того, чтобы забыть любимого человека, почти всегда бесполезны. Как Жуковский, я говорю:

Все по не воле улетаем
К мечте своей,
Твердя: «забудь», - напоминаем
Душе об ней.

Ты по опыту должна знать, что я права. Не правда ли?..  Все спит в доме, - кончает она свое письмо, - я также сейчас брошусь в постель, повторяя за Пушкиным:

Морфей, до утра дай отраду
Моей мучительной любви,
Приди, задуй мою лампаду,
Мои мечты благослови!
Сокрой от памяти унылой
Разлуки страшной приговор
и проч. и проч.»

14 декабря 1824 г., - тот самый день, который, ровно через год, стал днем гибели Каховского и его друзей, мечтавших, по выражению поэта, написать свои имена «на обломках самовластья», - Салтыкова снова возвращается к обычной для нее теме беседы с подругой. Последняя в это время также переживала какой-то душевный кризис, - по-видимому, это была пора каких-то семейных неладов и в тоже время эпоха начала ее романа с Григорием Силычем Карелиным, молодым, впоследствии весьма известным натуралистом, проживавшим тогда в ссылке в Оренбурге и ставшим вскоре мужем А.Н. Семеновой. Говоря с нею о ее душевных переживаниях, Салтыкова писала:

«Молю бога, чтобы он дал тебе силы и желание оставаться в том же хорошем душевном настроении; несомненно, что тогда ты не будешь нуждаться ни в каком земном утешении, и все, что я могу сказать тебе, - это, что живейшим образом сочувствую тебе в угнетающих тебя огорчениях и заклинаю тебя сделать все, что в твоих силах, чтобы сохранить благочестивые мысли, посланные тебе богом, несомненно с тем, чтоб облегчить тебе тяжесть твоих страданий. Он был милосерд также и ко мне, видя те ужасные заблуждения, в которые я впала, и ту пропасть, которую сама для себя выкопала.

Тебе известно, что в течение пяти месяцев у меня не было ни единой добродетельной или благочестивой мысли, - я думала лишь о тех романических удовольствиях, которые испытывала в Крашневе с Пьером Каховским, а затем - о печали при виде того, как они прошли, подобно сну. Но теперь я о них не сожалею, раскаиваюсь в том, что забывала о боге в течение столь долгого времени, стараюсь загладить свою  вину и не теряю надежды исправиться...»

Таким образом, время брало свое; молодая, романтическая, мистически настроенная девушка, стараясь загасить в себе любовь, постепенно достигла цели и - радовалась тому, что  начинала забывать своего героя.

«Ты говоришь, - читаем в ее письме к подруге от 21 декабря, - что ты смеешься над влюбленными и боишься, как бы это не напугало меня настолько, чтобы я не потеряла доверия к тебе. Нет, мой друг, ничто на свете не может помешать мне открыть тебе мою душу, и если бы у меня были для рассказа тебе какие-нибудь любовные истории, я не преминула бы это сделать; но, к счастью, я начинаю терять к ним вкус и молю бога, чтобы это было уже на всю жизнь.

Если я когда-нибудь выйду замуж за кого-нибудь, то не хочу больше, чтобы это случилось «по страсти»: я вижу, что все порывы страсти - лишь безрассудство, которое ведет только к раскаянию и дает лишь преходящие, а потому и призрачные радости. Думаю, что двух опытов достаточно, чтобы вернуть девушку самой себе. Любовь представляется болезнью неизлечимой только в романах, на самом же деле вовсе не то: только дружба, любовь к богу, любовь сыновняя и материнская - вот истинные чувства, прочные и к тому же никогда не оставляющие пустоты в нашей душе».

VI

Итак, увлечение было изжито окончательно, и стихи Боратынского припомнились кстати. Но личность Каховского изредка еще вспоминалась по какому-либо случайному поводу. Так 12 февраля Салтыкова писала своей подруге, что накануне она получила известия о Каховском от своей тетушки Ришар, которая видела его в одном доме и много с ним беседовала. «Он говорил ей, что способен ждать хоть десять лет», - сообщает Софья Михайловна, но тут же прибавляет: «я надеюсь, однако, что огонь этот погаснет гораздо раньше.

То, что он потом сказал ей, заставило бы меня отречься от этого молодого сумасшедшего человека, если бы у меня еще была страсть к нему. Тетушка сказала ему, что она удивляется, как он мог полюбить меня так глубоко, не зная меня хорошо; он ответил ей, что он видал меня целые дни, с утра до вечера, в продолжении более трех недель. Но Тетушка возразила ему, что этого недостаточно, что она думает, что было бы рискованно выйти замуж, когда не знаешь друг друга больше.

- Ах, - сказал он на это, - я чувствую, что я был бы счастлив с вашею племянницею; да наконец, если бы оказалось, что мы не подходим друг к другу, - это зло очень быстро можно исправить: мы разойдёмся.

Как покажутся тебе эти последние слова? Я бы предпочла, чтобы он не говорил их, так как они вредят ему в глазах Тетушки и всякого другого благоразумного человека, а это огорчает меня, так как я все-таки люблю этого бедного Каховскoгo, - нe  любовью, конечно».

Однако временами оригинальный образ Каховского представал перед Софьей Михайловной, как ни старалась она забыть о своем пламенном и настойчивом поклоннике и как ни развенчивала его в своих собственных глазах.

«У нас время очень хорошее, весна приближается, часто появляется солнце, - пишет она подруге 28 февраля, - но меня теперь и солнце не радует!  В добавок тягости того бремени, которое давит мое сердце, - все прошлое снова  представилось в моей памяти; ты будешь удивлена моими противоречиями, моими странностями, - я сама им дивлюсь, но тем не менее верно, что, - поверишь ли? что я сама не знала себя, что я не безразлично отношусь к Пьеру.

Да, я люблю его, я не хотела себе в этом сознаться, но я не могу больше скрывать это от себя; я перечитываю его письма, припоминаю все, что он мне говорил, все обстоятельства, все  подробности моих приключений; я вспоминаю затем, что он тут, что я его, быть может, увижу, - и вижу, что я сама ошиблась, что я старалась уверить себя в том, что я вылечилась, не вылечившись в действительности.

Не брани меня, добрый друг, пожалей меня, - все это, может быть, пройдет вместе с моей болезнью, которая, весьма возможно, и есть причина всего того, что я чувствую... Дорогой друг! Если бы я могла выйти  за Пьера! Ах, мне этого хочется еще больше с тех пор, что я получила твое письмо» (о сватовстве Г.С. Карелина, благосклонно принятом А.Н. Семеновою).

«Надо кончать, - говорит она в том же письме, в приписке от 2 марта, - и постараться не говорить больше о Пьере, потому что когда я касаюсь этой струны, я опять впадаю в грусть и отравляю радость, которую меня заставляет испытывать перемена твоей судьбы. Боже мой, что случится еще со мною? Откуда это, что я все еще принадлежу вся ему? Не смогла ли бы ты объяснить мне эту перемену?

Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?...

В следующем письме (от 11 марта) она пишет, что серьезно сердится на подругу, которая причинила ей огорчение своим последним письмом: «Ты несправедлива к Пьеру, - да, очень несправедлива: ты называешь его бездельником, потому что брат не захотел помочь ему меня похитить. Это не основание, мой друг; брат не захотел этого сделать единственно для того, чтобы избегнуть огорчений, которые почти всегда бывают, как последствие похищений - даже тогда, когда бегство совершается с человеком величайших достоинств.

Нет, Пьер не заслуживает того мнения, которое ты составила о нем, - уверяю тебя, что ты полюбила бы его, если бы его знала. Но оставим это! Пока я буду чувствовать еще любовь к нему, я не буду говорить тебе о нем, так как ты стала бы бранить его, а это причинило бы  мне невыразимое огорчение».

И действительно, с этого момента Салтыкова в течение целых полутора месяцев ни разу не упоминает в своих письмах о Каховском.

Только в письме от 27 апреля, в ответ на какие-то неблагоприятные отзывы о Каховском упоминавшегося выше Александра Аполлоновича Жемчужникова (адъютанта командира Оренбургского отдельного корпуса генерала Эссена), Салтыкова писала А.Н. Семеновой:

«Твое письмо от 31-го марта своим приходом от третьего дня доставило мне несколько минут чрезвычайно приятных, - как и всегда, когда я читаю тебя, - но никогда удовольствие не бывает без печали:  я испытала его, читая три последние страницы твоего письма, которые заставили сжаться мое сердце; каждое слово, которое я читала, вызывало во мне желание плакать или, скорее, быть в состоянии заплакать, ибо я чувствовала себя столь придавленной, что не могла уронить ни одной слезы.

Ах, если то, что говорит Жемчужников, правда, - как я несчастна! Как тяжело мне было переносить все то, что ты рассказываешь мне о Каховском! Не удивляйся, что принимаю это так близко к сердцу, - поставь себя на мое место, и ты увидишь, что даже если бы я совсем больше не думала о Каховском, я должна была бы быть огорчена, узнав, что он - негодяй, так как, к сожалению, это уже не первый раз, что я так ошибаюсь, и те, кому известна моя первая история, должны иметь очень скверное мнение обо мне, о моем вкусе и о моих правилах, если они узнают также, что и предмет моей второй любви не многим лучше, чем первый.

Ничего нет легче  для женщины, как потерять свое доброе имя, а после того, что остается ей, и не является ли невозможным делом восстановить его? Два таких случая, как мои, - достаточны для того, чтобы поставить себя  дурно в представлении многих; третий - довершит мою гибель; и хотя я сомневаюсь в том, что можно полюбить три раза, я приму решение отныне избегать даже приближения мужчины: это более верно, потому что, если когда-нибудь я забуду Пьера и полюблю кого-либо другого (вещь, которая, повторяю, кажется мне невозможной), я уверена, что снова ошибусь; по крайней мере, мне кажется, что такова моя судьба и что я родилась под дурною звездою.

Не правда ли, мой друг, что я хорошо сделаю, если буду избегать мужчин? Мне кажется, что это было бы более благоразумно, и что нисколько не зазорно умереть девушкой.

Благодарю тебя за добрые советы, которые ты мне даешь, мой друг, но как тяжко не иметь права уважать того, кого любишь. Говорят (и я этому верю), что подобная любовь не прочна; это меня утешает, ибо у меня еще осталось немножко ума, и я желала бы быть в состоянии не любить больше, несмотря на счастие, которое это чувство дает нам вкушать. Мне много раз хотелось думать, что Жемчужников солгал, но потом я подумала, что ты, конечно, не сказала бы мне того, что не было бы достоверно; кроме того, слова, которые Каховский сказал моей Тетушке, которые я сочла удобным забыть и которые, - я очень тебе благодарна, - ты мне напомнила, - все это заставило меня, наконец, поверить, что такая вещь была возможна, и я должна была признать свою роковую ошибку»...

Следующее письмо Салтыковой, от 14 мая, было наполовину заполнено сообщением о только что полученном известии о внезапной смерти Петра Петровича Пассека, а наполовину - рассказом о знакомстве с бароном Антоном Антоновичем Дельвигом, который с первого же раза произвел на Софью Михайловну самое чарующее впечатление. Да и она тоже чуть ли не сразу завоевала сердце благодушного поэта. Новый роман захватил ее всю и пошел таким быстрым темпом, что уже через две недели Дельвиг получил согласие на брак от Софьи Михайловны, к которой писал частые и ласковые письма, сохранившиеся до нас и недавно опубликованные...

Уже письмо Салтыковой в Оренбург от 26 мая заключало в себе довольно ясные намеки на сближение с поэтом: «Мы с Дельвигом очень коротко познакомились, он очень часто у нас бывает, вчера был и завтра будет. Папа очарован им» и т.д. Восторженное следующее письмо, от 5 июля, было наполнено рассказом о взаимном счастии, омрачавшемся лишь внезапною переменою к Дельвигу старого ипохондрика М.А. Салтыкова, да ... редким воспоминанием о Каховском...

«С Дельвигом я забываю все мои горести, мы даже часто смеемся вместе с ним. Как  я люблю его, Саша! Это не та пылкая страсть, какую я чувствовала к Каховскому, что привязывает меня к Дельвигу, - это чистая привязанность, спокойная, восхитительная, - что-то неземное, и любовь моя растет с каждым днем благодаря добрым качествам и добродетелям, которые я открываю в нем. Если бы ты его знала, мой друг, ты бы очень его полюбила, я уверена; мы много говорим о тебе. Свадьба наша будет, я думаю, в августе, а может быть и в сентябре, - что более вероятно»...

Роман с Каховским был, таким образом, дочитан, - и книга навсегда поставлена на полку. Герой нового романа - мягкий, застенчивый, весь проникнутый литературными интересами - Дельвиг не пугал Салтыкову «бурнопламенными» признаниями, требованиями увоза из родительского дома, перспективою бегства в далекие и чужие края и т.д., - и она отдала ему свою руку без страха и с полною уверенностью в том, что она будет счастлива.

А Каховский? Он жил в Петербурге, но, по-видимому, он не делал уже больше попыток к овладению рукою и сердцем С.М. Салтыковой. Он вошел в тесное общение с членами Тайного общества, участвовал в собраниях Рылеева, сам вербовал новых членов и горел жаждою революционной деятельности. Личные дела его, однако, были из рук вон плохи, - о чем можно заключить по единственному сохранившемуся до нас собственному письму его (оно теперь - в Пушкинском Доме) к Рылееву, - от 6 ноября 1825 г.: «Сделай милость, Кондратий Федорович, спаси меня! Я не имею сил более терпеть всех неприятностей, которые ежедневно мне встречаются.

Оставя скуку и неудовольствия, я не имею даже чем утолить голод: вот со вторника до сих пор я ничего не ел. Мне мучительно говорить с тобой об этом, и тем более, что с некоторых пор я очень вижу твою сухость; одна только ужасная крайность вынуждает меня. Даю тебе честное слово, что, по приезде моем в Смоленск, употреблю все силы как можно скорее выслать тебе деньги и надеюсь, что, конечно, через три месяца заплачу тебе. Я не имею никаких способов здесь достать, а то ведь, не стал бы тебе надоедать собой. Твой Каховский».

Но Каховскому не суждено было уехать в Смоленск: вскоре до Петербурга дошла весть о кончине Александра I - и события развернулись необыкновенно быстро... Мы не будем здесь распространяться о роли и поведении Каховского на Сенатской площади в роковой для него день 14 декабря и о дальнейшей судьбе его: они хорошо известны. Между тем вот что писала Софья Михайловна, уже баронесса Дельвиг, своей подруге (также к тому времени успевшей выйти замуж за Григория Силыча Карелина) - 22 декабря 1825 г.: «Ты узнаешь от Жемчужникова о всем, что здесь произошло, и каким образом сделалось, что Николай на троне.

Скажу тебе лишь то, что этот ужасный день 14 декабря был причиною молчания, которое я хранила на протяжении нескольких почт: все письма теперь распечатываются, а я не могла писать тебе, не высказав тебе своего мнения о том, что произошло; даже и совсем не принимали писем на почте в течение нескольких дней. Среди большого числа молодых людей, замешанных в этом деле, находятся также Рылеев  и Бестужев и бедняга Кюхельбекер, которого я жалею от всего сердца; все они, - не исключая и Каховского, который был из числа их сообщников, - находятся в крепости, Кюхельбекер же еще не разыскан до сих пор; дай бог, чтобы не открыли, где он, - он должен быть не здесь, так как его старательно ищут в течение всех этих дней».

Вот и все, что сказала Софья Михайловна по поводу только что пережитых декабрьских волнений; по адресу Вильгельма Кюхельбекера она вымолвила хоть несколько сочувственных слов; Каховский же не вызвал с ее стороны ни одного эпитета, никакого проблеска чувства: он был просто назван ею наряду с Рылеевым и Бестужевым, которых она лично по всей вероятности даже и не знала...

Через пять месяцев она в известном «Донесении Следственной комиссии» прочла те упоминания, которые были посвящены Каховскому и его деятельности в Тайном обществе, а также участию в совещании у Рылеева 12 и 13 декабря и выступлению в самый день восстания. Дерзновенный Каховский представлен был здесь в чрезвычайно кровожадных красках; в одном месте он назван в числе «яростнейших».   

Верховный Уголовный Суд так формулировал степень его виновности, отнеся его вместе с Пестелем, Рылеевым, С. Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым к числу государственных преступников вне разрядов: «Умышлял на цареубийство и истребление всей императорской фамилии, и, быв предназначен посягнуть на жизнь ныне царствующего государя императора, не отрекся от сего избрания и даже изъявил на то согласие, хотя уверяет, что впоследствии поколебался; участвовал в распространении бунта привлечением  многих членов; лично действовал в мятеже; возбуждал нижних чинов, и сам нанес смертельный удар графу Милорадовичу и полковнику Стюрлеру и ранил свитского офицера».

13 июля 1826 г. жизнь Каховского прервалась на виселице...

Смерть этого энтузиаста и четырех других «злодеев», - как назвал Верховный Суд приговоренных к смерти декабристов, - и вообще экзекуция над осужденными произвела угнетающее впечатление на С.М. Дельвиг, тем более, что она не могла не знать, по городским слухам, что ее пламенный поклонник умер поистине мученической смертью: Каховский, как и Бестужев-Рюмин и Муравьев-Апостол, сорвался с веревки на виселице и был повешен вторично...

Начав свое очередное письмо к подpyге 12 июля, она на целых 9 дней прервала его, будучи до чрезвычайности взволнована казнью, совершившеюся 13 числа, и затем писала с нарочитою осторожностью и туманно: «Я начала свое письмо 12-го, а сегодня у нас уже 21-е: это заставит тебя сказать, может быть, что я очень плохо держу данное тебе в прошлом письме обещание писать с каждою почтою...  Но если бы ты была на моем месте, - я думаю, ты сделала бы то же самое.

Все эти дни, с тех пор, что я написала тебе первые строки моего послания, я и все мы находились в самом жалостном состоянии. Я все еще страшно подавлена последствиями событий, о которых вы, конечно, знаете, дорогой друг...  Что за грустное время у нас! У меня только дурные для тебя известия, - а потому я решила вовсе не говорить тебе о них. К чему отравлять твое мирное уединение»...

Имя Каховского Софья Михайловна не назвала; но, несомненно, что главным образом его насильственная смерть поразила ее воображение. Наслаждаясь мирным счастием, она не могла не представить себе того, что было бы с нею, если бы два года тому назад она вверила свою судьбу тому, кто теперь умер мучительной смертью...  И она, конечно, благодарила обстоятельства, помешавшие ее союзу с пламенным мечтателем...

Пётр Григорьевич Каховский

П.Е. Щёголев

Когда думаешь о декабристах, внимание мучительно и настойчиво тянется к тем пяти, «кои, по жесткому выражению протокола Верховного Уголовного Суда, по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов, вне сравнения с другими», - к тем пяти, чья жизнь оборвалась 13 июля 1826 года на виселицах Петропавловской крепости. Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев - Рюмин и Петр Каховский - вот кого смертный жребий выделяет из массы декабристов, но и до сих пор мы не можем сказать, что мы знаем их, умеем нарисовать их нравственный образ, понимаем всю сложность психологических мотивов их жизни и деятельности.

Правда, у нас есть до известной степени определенное представление о крупнейшей личности политика и революционера Пестеля, о поэте и энтузиасте гражданине Рылееве, о вожде военного восстания Муравьеве, о его друге и помощнике, находящемся в непрерывном нервном возбуждении, Бестужеве-Рюмине; но одно имя из этих пяти не вызывает в нас никаких ассоциаций, никакого определенного представления. Это - Каховский. И когда мы смотрим на его портрет, каким-то чудом дошедший до нас, мы видим чужое нам лицо, и черты портрета не согреваются огнем интимного знакомства, не воскресают.

Странная судьба, странное молчание! О нем, повешенном, декабристы, оставившие свои воспоминания, говорят одну-две незначительных фразы, а вспоминая о Рылееве, С. Муравьеве, Пестеле, они возвышаются иногда до настоящего пафоса. Каховский - какой-то чужой, неизвестный им человек! Он чужд им и физически - до смешного. Они не знают его настоящего имени. Даже добросовестный Розен в своих записках последовательно называет его Петром Андреевичем Каховским, а он был Петр Григорьевич.

Но у нас есть драгоценные материалы для характеристики П.Г. Каховского - его собственноручные признания в следственной комиссии, его замечательные письма из крепости к имп. Николаю I и, наконец, многочисленнейшие показания о нем, сделанные его товарищами. На основании этих данных мы попытаемся набросать облик революционера - романтика и рассказать его судьбу.

Личность - Миросозерцание

Скудны данные о внешней жизни Петра Григорьевича Каховского.

По формулярному списку, составленному в 1821 году, он - «из дворян Московской губернии, в коей за ним состоит 230 душ крестьян». Но сам Каховский сообщал комиссии в 1826 году о том, что «после смерти родителей его ему с братом досталось 30 душ крестьян в Смоленском уезде Смоленской губернии; это имение в казне не заложено, а лежит на нем партикулярный долг». После осуждения, правительство собрало все сведения о родственниках, имениях и капиталах осужденных декабристов. О Каховском в его распоряжении оказались следующие данные.

«Родной брат его отставной капитан-лейтенант Никанор Каховский проживает Велижскаго повета в имении генеральши Марковой и находится в болезненном положении и хотя имеет во владении своем Смоленской губернии и уезда в сельце Тифеневском имение, состоящее в 15 душах, но оно после нашествия неприятеля и по случаю неурожая хлебов в совершенном расстройстве, через что он задолжал разным людям значительным для него капиталом. После смерти брата Петра Каховского осталось имение, заключающееся в 13 душах крестьян, но оно подвержено залогу майором Гернгроссом в 6.000 руб.; и сверх того с оного имения взыскивается по заемному обязательству смоленского купца Дементия Нольчина 2.300 руб.».

Немудрено, что, обладая таким незначительным состоянием и не состоя на службе, Каховский нуждался в деньгах и одолжался у Рылеева. В 1825 году он не мог даже заплатить портному за сшитое платье 295 рублей, и Рылеев за него поручился.

Каховский родился, по собственному своему показанию, в 1797 году. Мы не имеем никаких сведений ни о семейной обстановке, его окружавшей, ни о его родителях. В роковом для него году Каховский уже не имел родителей. Из родственников его мы знаем только об одном его брате.

Судя по тому, что за все время производства следствия до самой казни Каховский не получил ни одного письма от родных, ни сам не написал и не имел ни одного свидания, можно думать, что его отношения к родственникам были совсем не родственны: в то время, как чуть не за всех остальных заключенных хлопотали ближние и дальние родственники, родные Каховского не проявляли никакой заботливости.

По крайней мере в официальных документах мы не нашли доказательств противного, а ведомости разрешенным свиданиям и пропущенным письмам велись весьма тщательно. Каховский не имел никаких родственных связей; он был совсем одинок. Эта подробность имеет важное биографическое значение, и для того, чтобы понять психологию Каховского, нужно помнить о его полнейшем одиночестве, о какой-то заброшенности.

Он учился в московском университетском пансионе. Быть может, он был здесь одновременно с Владимиром Федосеевичем Раевским: последний родился в 1795 году, Каховский - в 1797 году. Н.И. Греч передает следующий интересный рассказ самого Каховского о приключениях детства. «Он был в каком-то пансионе (должно - быть, университетском) в Москве в 1812 году, когда вступили туда французы. Пансион разбежался, и Каховский остался где-то на квартире. В этом доме поселились французские офицеры и с мальчиком ходили на добычу. Однажды приобрели они несколько склянок варенья. Должно было откупорить. За это взялся Каховский, но как-то неосторожно засунул палец в горлышко склянки и не мог его вытащить.

Французы смеялись и спрашивали, как он освободит свой палец. «А вот как!» сказал мальчик и, размахнувшись, разбил склянку об голову одного француза. Его приколотили за эту дерзость и выгнали». К этому рассказу Греч присоединяет свою сентенцию: «это начало обещало многое, и он сдержал обещанное». Эпизод с французами, во всяком случае, ярко иллюстрирует одну черту в характере Каховского - беспредельную дерзость. Он был не только дерзок в бытовом, житейском смысле, но и дерзновенен.

Мы увидим дальше, что в намерениях он зашел гораздо дальше всех декабристов и, кроме того, он был и искреннее и решительнее их. Вообще о нем можно сказать, что он действовал без оглядки и удержу. И когда он переживал всю тоску тюремного заключения, пытку допросов и признаний, забывая о пределах осторожности, он оставался верен своему характеру.

Итоги его образования казенный язык формуляра определяет так: «по-русски, по-немецки и по-французски читать, писать и говорить умеет, истории, географии и арифметике знает». Приходится думать, что образование Каховский приобрел не на школьной скамье, а позже. Он побывал и за границей и внимательно пригляделся к тамошним порядкам. В письмах из крепости о недостатках русской жизни и мерах их исправления Каховский показал себя образованнейшим человеком, вполне на уровне своего века. Бросается в глаза хорошее знакомство с экономическими науками, государственным правом и политической историей.

Но самые сильные доказательства своих положений он берет из материалов своего наглядного знакомства с западноевропейским бытом. На вопрос комиссии, какими науками он больше всего занимался, он отвечал: «политическими», а на вопрос, откуда появился у него вольный образ мыслей, Каховский написал: «мысли формируются с летами; определительно я не могу сказать, когда понятия мои развернулись.

С детства изучая историю греков и римлян, я был воспламенен героями древности. Недавние перевороты в правлениях Европы сильно на меня действовали. - Наконец чтение всего того, что было известным в свете по части политической, дало наклонность мыслям моим. Будучи в 1823 и 1824 годах за границею, я имел много способов 8 читать и учиться: уединение, наблюдения и книги были мои учителя».

Для понимания психологии Каховского необходимо отметить в этом показании свидетельство о влияниях изучения древности. Воспламенен героями древности - черта, свойственная не одному декабристу. «В это время, - пишет в своих воспоминаниях И.Д. Якушкин, - мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами». Возрождение античности характеризует романтическую эпоху и идет навстречу свободолюбивому настроению. В античности искали бодрящих мотивов, подъема революционной энергии.

Возвращаясь к внешней истории Каховского, мы должны ограничиться данными формуляра. 24 марта 1816 года он вступил в военную службу, в лейб-гвардии егерский полк юнкером. Из времен его службы в л.-г. егерском полку его товарищ Новицкий сообщает следующий эпизод, который необходимо находится в биографиях всех роковых лиц. «По просьбе родных Каховского, командир 1 баталиона л.-г. егерскаго полка полк. Свечин приютил Каховского у себя на квартире, в одном из нумеров дома Гарновского. Я помещался в одной комнате, скромно меблированной. Это было в Великом посту. Тогда к Светлому празднику гвардейские офицеры, имевшие, по большей части, собственные экипажи, заказывали новые, покупали лошадей, сбруи...

И к полковнику Свечину пришел каретник, высокий мужчина, брюнет, с живыми черными глазами. Помню, как теперь, когда он, не застав полковника дома, вошел в нашу комнату, мы с Каховским лежали на своих кроватях: он читал книгу, я был тогда юнкер, готовил урок к завтрашнему дню; было тут еще два-три человека посторонних. Каретник стоял несколько времени недвижно, всматриваясь попеременно то в меня, то в Каховского, и вдруг произнес: «вот что я вам скажу: один из вас будет повешен, другой - пойдет своею дорогою».

Но уже в декабре 1816 года Каховский был разжалован в рядовые я переведен из гвардии в армию; по сообщению того же Новицкого, был сослан на Кавказ в линейные баталионы за какую-то шалость. Мы не могли документально установить причины разжалованья, но можно предполагать именно «дерзость» Каховского. По предписанию командира дивизии ген.-майора Жемчужникова 7 февраля 1817 года он был определен на службу в 7 егерский полк и за отличие по службе по Высочайшему повелению в ноябре этого же года вновь произведен юнкером а в январе следующего года повышен в портупей-юнкеры.

В октябре он был переведен в Астраханский кирасирский полк и в этом полке получил чин: в мае 1819 года - корнета и в ноябре того же года - поручика. В походах Каховскому быть не пришлось, а в штрафах он бывал «за разная шалости в армии, по повелению великого князя Константина Павловича». Эти штрафы отличают Каховского от других декабристов, формуляры которых безукоризненны.

24 апреля 1821 года Каховский по болезни получил отставку. Из показания его перед генералом Левашевым мы знаем, что он действительно был болен и ездил лечиться на Кавказ вместе с ген.-майором Свечиным; по возвращении жил некоторое время в Смоленской губернии, в своем имении. В 1823-1824 годах Каховский путешествовал за границей и в 1825 году он появился в Петербурге. В это время он собирался ехать в Грецию и принять участие в борьбе за освобождение греков.

Каховский был сыном своего века. Если бы вдруг исчезли те немногие свидетельства современников, те показания в официальном деле, по которым только мы и можем воссоздать образ Каховского, то мы не потеряли бы Каховского. Стоило бы только обратиться к литературе и поэзии, вдохновлявшей декабристов, к западно-европейскому романтизму, социальному и протестующему, к античности, возродившейся в романтических формах, и мы могли бы нарисовать образ героя, революционера-романтика двадцатых годов. Чтоб отчетливее представить себе духовную личность Каховского, необходимо исходить из гражданской поэзии того времени, из романтизма 20 годов.

Остановимся на произведениях Рылеева и Пушкина. Пламенная любовь к отечеству, благо родины, священнейшая права человека, святая вольность, свобода, гнет власти, борьба с самовластием и тиранами - вот общие места гражданской поэзии и Рылеева и Пушкина, термины, которыми пестрит чуть не каждая строка их политических стихотворений.

«Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванья;
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой» и т. д.

Для блага родины должно жертвовать не только родными и близкими, но и честью.

«Любя страну своих отцов,
Женой, детями и собою
Ты ей пожертвовать готов...
Но я, но я, пылая местью,
Ее спасая от оков,
Я жертвовать готовь ей честью».

Нам трудно теперь понять всю действенность этой пламенной любви к родине, которой пылали декабристы. И слова «пылали», «пламенный» отдают для нас каким-то риторизмом, а в то время они точно выражали переживания декабристов. Чувство любви к родине, обостренное внешними войнами, было реальной движущей силой, оно переживалось интимно и необыкновенно сильно.

Оно проникало и обнимало всю психику человека и было таким же мощно действенным, как у народников - любовь к народу, у искренно верующих людей - любовь к Богу. Сейчас мы готовы употребить прозаический термин, говорить об экзальтированности декабристов теперь, когда понятия любви к Богу и любви к родине как-то опустели, выцвели, стали безжизненно вялыми.

Но благо родины требует и высшего самоотвержения: родина ждет своего Брута, своего Риего. Оживают классические образцы, и имя Брута становится почти нарицательным. И в политической поэзии раздаются пламенные призывы к убийству тирана, поработителя свободы.

«Чтить Брута с детства я привык:
Защитник Рима благородный,
Душою истинно свободный».

Или:

«Они (юноши) раскаются, когда народ, восстав
Застанет их в объятьях праздной неги,
И в бурном мятеже ища свободных правь,
В них не найдет ни Брута, ни Риэги».

Русский Брут или Риэго должен был свергнуть тирана, уничтожить самовластительного злодея. Всем был ведом этот самовластительный злодей, и свержение его казалось подвигом высшей нравственности, необыкновенным. Ненависть к тирану вызывала стихи, полные какой-то кровожадности и в то же время силы.

«И в Цицероне мной не консул, сам он чтим,
За то, что им спасен от Катилины Рим...
О муж! достойный муж! Почто не можешь снова,
Родившись, сограждан спасти от рока злого?

Тиран, вострепещи! Родиться может он!
Иль Кассий, иль Брут, иль враг царей Катон!
О, как на лире я потщусь того прославить,
Отечество мое кто от тебя избавит!»

Еще ярче - у Пушкина:

«Самовластительный злодей!
Тебя, твой род я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С свирепой радостью я вижу!
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы;
Ты - ужас мира, срам природы,
Упрек ты Богу на земле!»

И, наконец, - «Кинжал», эго поразительное по силе изображения, яркости и прозрачности настроения стихотворение Пушкина.

«Свободы тайный страж, карающий кинжал, последний судия позора и обиды! Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона, свершитель ты проклятий и надежд... Вышний суд тебя послал».

Кинжал, как орудие вышнего суда, восстановления попранного права личности, - идея, родившаяся еще в античном мире и воскресшая в конце XVIII века в Европе. К нам она перешла тогда же, и у Радищева мы находим патетические страницы о праве восстания.

И Брут, и Риэго, и Занд были героями, волновавшими людей двадцатых годов. Пушкин воспевал Занда, убийцу Коцебу, в увлекательной и дразнящей строфе:

«О юный праведник, избранник роковой,
О Занд! Твой век угас на плахе;
Но добродетели святой
Остался след в казненном прахе».

Рылеев формулировал этическую оценку:

«Но тот, кто с сильными в борьбе
За край родной иль за свободу,
Забывши вовсе о себе,
Готов всем жертвовать народу.

Против тиранов лютых тверд,
Он будет и в цепях свободен,
В час казни правотою горд
И вечно в чувствах благороден».

Литература и поэзия питали пылкий патриотизм, будили мечты о благе родины, о святой вольности, о сладкой свободе. Чудилась борьба с тиранами и поработителями, открывалась возможность подвига, беспредельно дерзновенного. Когда друзья отговаривали Якушкина от цареубийства, он говорил: «если в самом деле ничто не может быть счастливее России, как прекращение царствования императора Александра, то вы отнимаете у меня возможность совершить самое прекрасное дело». Чувствовалось какое-то безумное влечение к дерзновенной беспредельности. Якубович, вызывавшийся на цареубийство, впоследствии указывал на то, что побуждало его к этому акту «желание казаться необыкновенным», а самый акт представлялся «необыкновенным, романическим».

Русская литература и поэзия не успели воплотить всех этих черт в одном герое, но пытались создать его, воспользовавшись старой темой о Вадим. В то время, как, по изображению Екатерины II, Вадим является дерзким бунтовщиком против верховной власти Рюрика, представителя просвещенного абсолютизма, - Княжнин в своей трагедии выводит Вадима, новгородского гражданина, борца за свободу своих граждан, русского Брута. В изображении Муравьева и Жуковского Вадим является сентиментально - романтическим ревнителем национальной свободы. Для Рылеева и его товарищей Вадим является желанным героем, русским Брутом.

Этот тип удовлетворял и их стремлениям к самобытности и чувству, требовавшему героя. Вадим стал своего рода паролем для радикалов Александровской эпохи, подобно тому, как Псков и Новгород были синонимами древнеславянской свободы. Тему о Вадиме пытались обработать Рылеев, Пушкин и В.Ф. Раевский. В «Думе» Рылеева Вадим был мощным и сильным борцом за свободу с крепкой верой в успех своего дела. Любопытен внешний облик героя...

«Страсти пылкие рисуются
На челе его младом;
Перси юные волнуются,
И глаза блестят огнем».

Вадим думает о борьбе с поработителями родины, и конечный эффект борьбы - все тот же, свержение тирана.

«Грозен князь самовластительный!
Но наступит мрак ночной;
И настанет час решительный,
Час для граждан роковой!..»

И по этим кратким литературным свидетельствам можно представить, себе образ революционера-романтика 20 годов. Обратимся к характеристике Каховского на основании доступных нам материалов, и романтические черты проступят яснее и красочнее.

Когда Каховский в своих письмах и признаниях начинает говорить о любви к родине и свободе, речь его становится жгучей и возбуждающей, трогательной и красивой, и в то же время романтически эффектной. «Не о себе хочу говорить я, но о моем отчестве, которое, пока не остановится биение моего сердца, будет мне дороже всех благ мира и самого неба... Я за первое благо считал не только жизнью - честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения, не все ли равно? Но что может быть слаще, как умереть, принеся пользу?

Человек, исполненный частотой, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, но творит добро для добра без возмездия. Так думал я, так и поступал. Увлеченный пламенною любовью к родине, страстью к свободе, я не видал преступления для блага общего. Для блага отечества я готов бы был и отца моего принести в жертву. Согрет пламенной любовию к отечеству: одна мысль о пользе оного питает душу мою. Я прихожу в раздражение, когда воображаю себе все беды, терзающие мое отечество».

Полны истинного пафоса восклицания Каховского о свободе. Чувство свободы - изначально. Человек рожден для свободы. «Народы, почувствовав сладость свободы и просвещения, стремятся к ней. Правительства же, огражденные миллионами штыков, силятся оттолкнуть народы в тьму невежества. Но тщетны их все усилия: впечатления, раз полученные, никогда не изглаживаются. Свобода, сей светоч ума, теплотвор жизни, была всегда и везде достоянием народов, вышедших из глубокого невежества. И мы не можем жить подобно предкам нашим ни варварами, ни рабами. Пока будут люди, будет и желание свободы. Свобода обольстительна: я, распаленный ею, увлек других».

Во имя чего звать к восстанию? Во имя свободы! ведь чувство свободы прирожденно человеку. За свободу - вот лозунг, который с восторгом подхватят все. «Несправедливо говорили, будто бы при восстании 14 декабря кричали: «да здравствует конституция», и будто народ спрашивал: «что такое конституция? Не жена ли его высочества?» Это - забавная выдумка. Мы очень знали бы заменит конституцию законом и имели слово, потрясающее сердца равно всех сословий в народе: Свобода! Но нами ничто не было провозглашаемо, кроме имени Константина».

Страстная любовь к родине, воодушевление свободы, естественно, вызывали в Каховском ненависть к поработителям родины и переходили в жажду отмщения, жажду самоотверженного подвига. В показаниях и письмах Каховский не договаривается до конца, но мы можем между строк читать о призвании Каховского и знаем о нем со слов современников. Но общему признанию, он хотел и должен был быть Брутом, Зандом, кинжалом, орудием поражения тирана. Но на этом призвании мы остановимся подробнее, когда будем говорить о роли Каховского в тайном обществе.

Если собрать эпитеты, присвояемые Каховскому, то со стороны следователей они исчерпываются словами «дерзкий, отчаянный, неистовый», а со стороны товарищей по делу - «пылкий и решительный», «пылкая душа, второй Занд» (Оболенский); «пылкий характер, готовый на самоотвержение» (Рылеев); «готовый на обречение» (Штейнгейль). Нечего говорить, что к этим чертам духовной личности Каховского нужно при­соединить и ту, которая в то время называлась «истинным благородством духа».

Все эти душевные особенности Каховского были на виду у всех, но есть еще и интимные. При огромном самолюбии, он был несколько чувствителен, сентиментален; романтику 20 годов нельзя было и быть без этого свойства. «Я, приговоренный к каторге, лишусь немногого; если тягостна, то одна разлука с милыми моему сердцу».

У Каховского неудачно сложилась жизнь; он был одинок, заброшен; с известной долей пренебрежет я относился к жизни, а разочарование, модное в то время и вполне понятное у Каховского, вызывало его и на рисовку: «жить и умереть - для меня одно и то же. Мы все на земле не вечны; на престоле и в цепях смерть равно берет свои жертвы.

Человек с возвышенной душой живет не роскошью, а мыслями их отнять никто не в силах»... «Мне не нужна и свобода; я и в цепях буду вечно свободен: тот силен, кто познал в себе силу человечества».

И этот человек с возвышенной душой, мечтавший жить в памяти потомства, как русский Брут иль Занд, быль необыкновенно чуток ко всякому знаку внимания. Разбивались цепи одиночества, и его замкнутая, гордая и самолюбивая душа вдруг растворялась; он становился доверчивым и искренним и платил взрывами благодарности. Эту черту подметили Рылеев и Николай Павлович. В свое время мы узнаем, как воспользовался ею последний.

Таков быль духовный человек в Каховском, по мы были бы не правы, если бы забыли в нем гражданина. При нашем трезвом отношении к романтизму, мы, пожалуй, не прочь обвинить Каховского в продуманности настроений, поверхностности, по эти обвинения были бы величайшей ошибкой. Каховский оставил письма, адресованные им из крепости к царю и генералу Левашову, члену комиссии. В этих письмах он излагает свое политическое миросозерцание.

Познакомившись с ними, мы должны будем поставить его на ряду с самыми выдающимися декабристами, вдумчивость, наблюдательность и правильная оценка положения - вот отличительные черты его взглядов. Для полноты характеристики Каховского необходимо очертить и его миросозерцание, хотя бы кратко изложив его. Выяснение его имеет и общее значение для истории идейной стороны в движении декабристов.

Основной пункт воззрений Каховского, конечно, - уничтожение самодержавной власти и введении народного правления, введение конституции, постановительных законов. Ниже мы еще будем цитировать его горячие и страстные мольбы перед Николаем I о необходимости дать России конституцию, а сейчас перейдем к частностям в миросозерцании Каховского. Нужно отметить, что в письмах Каховского к царю и к Левашову мы не найдем систематического изложения общественных и политических взглядов Каховского: это - бессистемный ряд мыслей и замечаний, касающихся, правда, весьма многих сторон нашей общественной жизни.

Наблюдения, проекты и мысли Каховского по общественным вопросам являются результатом не только теоретического, книжного изучения, но и непосредственного знакомства с жизнью русского народа и с жизнью Европы. С положением России Каховский имел возможность ознакомиться во время путешествия из Петербурга на Кавказ. Всюду он слышал народный стон и ропот. Это - не стереотипная фраза, потому что Каховский узнавал жизнь народа не из окна кибитки, а из живых сближений с представителями народа.

Вопрос непосредственного соприкосновения с народом ставился и в обществе декабристов. Так, Митьков пробовал вести политические разговоры с крестьянами и «заметил в них столько здравых мыслей и истины в суждениях, что если только сообразоваться с их языком, то они скоро и легко поймут как права, так и обязанности свободного крестьянства». Каховский оставил любопытное свидетельство о своих сближениях с русским народом. Его впечатления проникнуты восторженным сентиментализмом, предвозвещающим позднейшее увлечение народом.

«Хитрость и обман - свойства рабов; самое тяжкое бремя, гнетущее земледельцев наших, образовало их. Некоторым из них, чтобы сохранить для себя что-нибудь от насилия помещиков, нужно прибегать к изобретениям вымысла и хитрости. Во внутренних губерниях государства имения, принадлежащие богатым помещикам, пользуются довольною свободою, хотя и зависят совершенно от владельцев своих, но образованное дворянство не гнетет себе подобных, и земледельцы управляются мирскими сходками. Я был на многих из сих совещаний, маленьких республик. Сердце цвело во мне, видя ум и простое убедительное красноречие доброго народа русского».

«О, как хорошо они понимают и обсуживают нужды свои! На сих сходках я в первый раз слышал изречение из Наказа Великой Екатерины. Пусть обуянные своекорыстием враги родной страны, враги добра смеются с неправильного выговора или с неловких оборотов в обращении наших добрых землепашцев; но я, без пристрастия говорю, зная народ Франция и народ России, отдаю преимущество и во нравах и в образовании нашим. Пусть кто поспорит со мной: я уличу и готов доказать правду слов на самом опыте. Не лепечут наши красноречивого вздора; но в рассуждениях ум русский ясень, гибок и тверд».

С наибольшим вниманием Каховский останавливается на положении судебной части в России. Отсутствие точного и ясного законодательства, вопиющие недостатки судопроизводства его просто расстраивали. «Постановительные непременные законы прекращают все злоупотребления в судопроизводстве. Ясность и краткость оных не допускает запутывать дела; они легко запечатлеваются в памяти и делаются известными всем; чрез них каждый знает свою обязанность, свои права, и чему подвергается, не соблюдая предписанных ими правил.

Мы сим похвалиться не можем; у нас указ на указе, одно разрушает, другое возобновляет и к каждому случаю и предмету найдутся несколько узаконений, одни с другими несогласныя. Сильные и сутяги торжествуют, бедность и невинность страдает. Каховский умолял Николая улучшить законодательство: «Милосердный Государь! Займитесь внутренним устройством государства. Отсутствие закона - ужасный вред для нас; вред физический и моральный. Служба заменилась прислугой, общая польза забыта, своекорыстие грызет сердца, и любовь к отечеству уже для иных стала смешным чувством».

Образцом!, законодательства Каховскому казался кодекс Наполеона. По мнению Каховского, с небольшими изменениями этот кодекс годился бы для всех народов. Но в нем быль существеннейший недостаток, который Каховский находил крайне вредным: применение смертной казни. Любопытны мотивы, по которым он считал недопустимой смертную казнь. Оставляя в стороне вопрос, содействует ли эта мера наказания прекращению преступлений, он обращал внимание на самую природу смертной казни, как наказания.

«Может ли смерть быть наказанием, когда она есть необходимое условие человеческого бытия, и не каждый ли из нас при самом еще рождении приготовлен к оной?» говорил Каховский и подчеркивать то, что смертная казнь не удовлетворяете целям исправления, которые преследует наказание. «Законы должны наказывать виновных, но не убивать, и в самом наказании стараться не заграждать пути преступнику к исправлению».

В Этом смысле Каховский считал достигающей своих целей американскую ценитенциарную систему и предлагал применить ее в России. «Владетельное устройство тюремное в Соединенных Штатах Америки может служить и для нас и для всех народов Европы образцом. В наших тюремных острогах, где все преступления смешаны вместе, где нет никаких занятий, ни трудов, ни порядка, ни чистоты; где обитает разврат, где самый воздух душный заражен смрадом; где содержащиеся, истлевая душой и телом, питаются мирским лишь подаянием, где часто надзирающее за преступниками - преступники еще большие; в таковых заведениях, конечно, не исправится заключенный, но лишь ожесточится или развратится совершенно.

Для образования тюрем, подобно как существуют они в Соединенных Штатах, нужна значительная сумма денег; можно ли их жалеть в таком случай (тем более - это единовременная издержка) и зато навсегда содержание тюремное правительству ничего не будет стоить; да и самая истраченная сумма для образования временем из трудов содержащихся уплачена быть может».

Процесс судебный, по мнению Каховского, должен быть гласным и устным, с допущением присяжных и адвокатов. Он предлагал уменьшить число судебных инстанций и ввести разделение суда, кассационного и апелляционного. В уездных городах должны бы быть учреждены два места: следственное и судебное; в губернских - уголовные палаты по образцу палат французских и английских, с присяжными заседателями; и наконец главный суд, кассационный или, как выражался Каховский, палата разбирающая.

«Палате разбирающей - допустить право не решать и не пересуживать дела, а лишь разбирать, законно ли производились оные (при постановительных законах от производства зависит дело, определение законное каждому известно, ибо оно непременно); найдя упущения, возвращать дела по предмету их в уездный суд или уголовную палату, оштрафовав оные и предписав им пополнить, исследовать и перерешить». В случае несправедливых жалоб Каховский предлагал взыскивать с просителей установленную пеню. Предвидя уменьшение гербового сбора при устном процессе, Каховский проектировал введение судебных издержек.

По вопросу о личной неприкосновенности взгляды Каховского не были подробно разработаны. Он пытался реставрировать и утвердить явно не отмененный закон: «без суда никто да не накажется», восставал против нарушения правь граждан, освященных веками. С особенным красноречием он говорил о нарушении прав личности генерал-губернаторами и гражданскими губернаторами. Он приводил в пример аресты дворян, производимые смоленским генерал-губернатором Хованским.

Генерал-губернаторский институт вообще казался ему бесцельным и нелепым. Его соображения остаются верными и для нашего времени. Пользы от генерал-губернаторов нигде не видно, они тяготят лишь население лично собой, как лишней, бесполезной властью: «Если же генерал-губернаторы учреждены для нового образования присутственных мест в губерниях, то выбор сделан весьма неудачно: и отличный дивизионный начальник может быть весьма плохим генерал-губернатором».

Юридические взгляды Каховского, лишь вкратце нами изложенные, показываюсь, что он в вопросах права далеко опередил своих современников и во многом предвосхитил идеи судебной реформы шестидесятых годов.

В своих экономических взглядах Каховский был сыном времени. Он верно оценивал финансовое и экономическое положение России: указывал на истощение страны, вызываемое непосильными налогами, прямыми и косвенными, к тому же взыскиваемыми иногда вдвойне. Каховский находил, что «баланс потерян». Запретительная система, обилие казенных монополий являются причиной отсутствия торговли, внешней и внутренней.

Считаясь с задачами риска, правительство совершенно забываете о пользе народа. «Выгоды казны совершенно несогласны с выгодами народа. Для казны может быть полезна запретительная система, по для народа убийственна; ею он лишен столь необходимой ему внешней торговли. Все откупы прибыльны казне и очень, видимо, вредны народу.

Все налоги, возложенные казной, ей прибыльны и иссушают источнике богатства народного. Займы, казной сделанные в иностранных государствах, для нее выгодны; она не несет тягости долга; но для народа, уплачивающего оные - отяготительны. Скуп в портах наших звонкой иностранной монеты для нее выгоден, но отнюдь не народу. Наконец все тарифы, таможни, гильдии, цехи полезны казне и обременительны народу. Казна все отымает у граждане, не оставляя им ничего, кроме тягости и нищеты.

Жадная, ненасытная, все выгоды присваивает себе и ничем не хочет поделиться. Можете ли таким образом существовать правительство, и могут ли под его тяжким бременем народы благоденствовать? Правительство, удерживающее власть свою страхом, а не любовью подвластных ему народов, не можете быть ни сильно, ни счастливо».

Не будем останавливаться на мнениях Каховского но крестьянскому вопросу. Он очень хорошо знал экономическое положение крестьян и оставил по этому предмету в наставление генералу Левашову подробные записки, но во взглядах по крестьянскому вопросу он не быль оригинален и разделял убеждения, принятия всеми декабристами; обстоятельное изложение их взглядов читатель найдет в статье М.И. Семевского.

Политические взгляды Каховского покоятся на следующем положении. Самодержавная власть враждебна истинной свободе и истинному просвещению. «Народы, почувствовав сладость просвещения и свободы, стремятся к ним, а правительства, огражденные штыками, силятся оттолкнуть народы в тьму невежества» от смысла совершающегося исторического процесса. Но ведь не народы существуют для правительства, а правительства для народов. Отсюда - непримиримая борьба, тем более непримиримая, что при всех соглашениях народ всякий раз неукоснительно был обманываем царями. Нет договора с царями.

Такова схема политических воззрений Каховского. Она создана ходом событий в Западной Европе, совершившихся перед взорами Каховского и его современников. Такие взгляды свойственны и другим декабристам, но никто из них - ни в показаниях, ни позднее в воспоминаниях - не выразил так ярко процесса отторжения власти от народа, как Каховский, и не подчеркнул с такой силой влияний западноевропейской истории на миросозерцание декабристов. Не нужно забывать и того, что Каховский рассыпать свое красноречие перед Николаем Павловичем к генералом Левашовым.

Обращая внимание читателей на письма Каховского, позволяем себе привести здесь наиболее яркую выдержку. Она даст представление о литературных талантах Каховскаго и познакомить нас с теми впечатлениями, которые вызывал в декабристах ход событий западноевропейской истории. Читатель не посетует на нас за длинноту цитаты.

«Предки наши, менее нас просвещенные, пользовались большей свободой гражданственности. При царе Алексее Михайловиче еще существовали в важных делах государственных великие Соборы, в которых участвовали различные сословия государства. В царствование его их было пять. Петром III, убившим в отечестве все национальное, убита и слабая свобода наша. Она сокрылась наружно, а жива внутри сердец граждан добрых: медленны были успехи ее в государстве нашем. Мудрая Екатерина II несколько ее распространила. Ея Величеством уже был задан вопрос Петербургскому вольному экономическому обществу: о пользе и следствиях свободы крестьян в России.

Великая, благодетельная мысль обитала во сердце любимой народом государыни. И кто из русских без умиления прочтет наказ, ею данный; он один собой искупает все недостатки того времени и веку тому свойственные. Император Александр многое обещал нам; он, можно сказать, исполински двинул умы народа к священным правам, принадлежащим человечеству. Впоследствии он переменил свои правила и намерения. Народы ужаснулись, но уже семена проросли и глубоко пустили корни.

Последняя половина прошлого столетия и события нашего века столь богаты различными переворотами в правлениях, что мы не имеем нужды ссылаться в века отдаленные. Мы - свидетели великих происшествий. Образование нового света, Северо-Американские Штаты своим устройством подвигнули Европу к соревнованию. Они будут сиять в пример и отдаленному потомству. Имя Вашингтона, друга, благодетеля народного, пройдет из рода в род; при воспоминании его закипит в груди граждан любовь к благу отечества.

«Революция Франции, столь благодетельно начатая, к несчастью, наконец, превратилась из законной в преступную. Но не народ был сему виною, а пронырства дворов и политики. Революция Франции сильно потрясла троны Европы и имела на правление и на народ оный еще большее влияние, чем самое образование Соединенных Штатов. Владычество Наполеона, война 1813 и 1814 годов, в которую соединились все народы Европы, призванные монархами, воспламененные воззванием к свободе и гражданскому бытию. Посредством чего собраны несчетные суммы с граждан, чем руководились войска?

Свободу проповедовали нам и манифесты, и воззвания, и приказы! Нас манили - и мы, добрые сердцем, поверили, не щадили ни крови своей, ни имуществ. -  Наполеон низринуть! Бурбоны, призванные на престол Франции, покоряясь обстоятельствам, дали конституцию народу храброму, великодушному! И присягнули ему забыть все прошлое. Монархи соединились в Священный союз; составились конгрессы, возвестили народам, что они съезжаются для совещания о уравновешении классов и водворения политической свободы. Но скоро цель конгрессов открылась; скоро увидели народы, сколь много они обмануты.

Монархи лишь думали о удержании власти неограниченной, о поддержании расшатавшихся тронов своих, о погублена и последней искры свободы и просвещения. Оскорбленные народы потребовали обещанного, им принадлежащего - и цепи и темницы стали их достоянием! - Цари преступили клятвы свои; конституция Франции нарушена в самом своем основании: Мануэль, представитель народа, из палаты депутатов извлечен жандармами!

Свобода книгопечатания утеснена; войска Франции против желания зарезали законную вольность Испании. Карл X, забыв присягу, данную Людовиком XVIII, вознаграждает эмигрантов и обременяет для того народ новыми налогами. В выборы депутатов вмешивается правительство, и в последнем выборе, в числе депутатов только тридцать три человека не состоять на службе и жалованьи короля; все прочие принадлежат министрам. Мужественный, твердый народ Испании, отстоявший кровью своей независимость и свободу отечества, спас королю и тронь, и честь, им потерянную; всем самому себе обязанный, принял на престол свой Фердинанда. Король присягнул хранить права народные.

Император Александр I еще в 1812 году признал конституцию Испании; впоследствии она была утверждена всеми монархами Европы. Фердинанд скоро забыл благодеяния народные, нарушил клятву, нарушил права граждан, своих благодетелей. Восстал народ на клятвопреступника; и Священный союз забыл, что Испания первая стала против насилий Наполеона, и император Александр презрел признанное им правление, сказал, что в 1812 году обстоятельства требовали, чтоб он признал конституцию Испании. И союз содействовал, что войска Франции обесславили себя вторжением в Испанию. Арестованный Фердинанд в Кадиксе был приговорен к смерти.

Он призывает Риего, клянется вновь быть верным конституции, выслать войска Франции из пределов отечества и просить о сохранении себе жизни. Честные люди бывают доверчивы. Риего ручается кортесам за короля; его освобождают. И что же? Какой первый шаг Фердинанда? Риеrо приказанием его схвачен, арестован, отравлен и, полумертвый, святой мученик, герой, отрекшийся от престола, ему предлагаемого, друг народа, спаситель жизни короля, по его приказанию, на позорной телеге, ослом запряженной, везен был чрез Мадрид и повешен, как преступник! Какой поступок Фердинанда! Чье сердце от него не содрогнется?

Народы Европы вместо обещанной свободы увидали себя утесненными, просвещение сжатым. Тюрьмы Пьемонта,Сардинии, Неаполя, вообще всей Италии, Германии наполнились окованными гражданами. И судьба народов стала столь тягостной, что они пожалели время прошлое и благословляют память завоевателя Наполеона! - Вот случаи, в которых образовались умы и познали, что с царями народам делать договор невозможно. Противно рассудку винить нации пред правительством. Правительство, не согласное с желанием народа, всегда виновно; ибо в здравом смысле закон есть воля народная.

Цари не признают сей воли, считают ее буйством, народы - своей вотчиной; стараются разорвать самые священные связи природы. Давно ли мы, русские, не смели написать и произнести слово «отечество?» В царствование императора Павла I оно было запрещено; слово «государство» заменяло его и полковник Тарасов, не ведая запрещения, упомянув в одном письме к императору отечество, сидел за то в крепости. Я не думаю, чтобы и самые цари в глубине сердца своего не сознали себя виновными От кого же зависит примириться им с народами: пусть дадут свободу законную, чтобы народы не стремились буйно к ней. Кровь братий драгоценна для граждан добрых; цари могут удержать поток ее, и народы благословят их.

«Мы, русские, внутри своего государства кичимся, величая себя спасителями Европы! Иноземцы не так видят нас; они видят, что силы наши есть резерв деспотизму Священного союза. Пруссия нами возвеличена; но пруссаки не любят нас. Они говорят: «Штыки ваши мешают взять нам обещанное, принадлежащее. Ваши военные формы, ваши приемы, ваши маневры душат нас». В последнем они не правы: Пруссии обязаны мы и прочие государства Европы страстью монархов к разводам и учению солдат. Фридрих Великий, будучи великим государем, быль и страстным капралом. От него перешла страсть сия и распространилась. «Силезия и часть Саксонии, отторгнутые от доброго правления короля Саксонскаго, ропщут и на нас и на правительство прусское.

Ограбленное королевство Саксонское может ли быть довольно союзниками? Зарейнские области Пруссии ждут лишь удобной минуты свергнуть иго, их утесняющее. Дряхлая глыба Австрии столь ненадежна, что малейший ветр способен разнести ее. Держава, составленная из клочков разноплеменных народов, ненавидящих правление свое и не любящих друг друга, может ли быть прочной? Венцы, варвары среди просвещенной Европы, гордятся своим мнимым преимуществом и старшинством, равно ненавистны как немцам, так и иноплеменникам.

Бедная, раздробленная, обнищалая Италия оплакивает горе свое и жаждет соединения. Франция еще несколько богата и счастлива, но честолюбие ее обижено, и тайное желание мщения гнетет ее. Несчастная Испания! В ней опять водворяются права святой, благодетельной инквизиции; и изнеможенный народ согбенно тащит бревна сооружать костер для своего сожжения.

«Где же, кого спасли мы, кому принесли пользу? За что кровь наша упитала поля Европы? Может быть, мы принесли пользу самовластию - но не благу народному. Нацию ненавидеть невозможно, и народы Европы не русских не любят - но их правительство, которое вмешивается во все их дела и для пользы царей утесняет народы.

«Университеты Германии довольно чувствуют в помнят Коцебу и Стурзу. Коцебу постигло достодолжное возмездие. Стурза ушел от оного; он был вызываем к оправданию университетами в Германию и не устыдился объявить, что все, им писанное, было не от него, но по повелению правительства нашего.

«Некоторое время Император Александр казался народам Европы их миротворцем и благодетелем; но действия открыли намерения, и очарование исчезло! Сняты золотые цепи, увитые лаврами, и тяжкие, ржавые, железные давят человечество.

«Обманутая Англия, истощившая свои гинеи для уничтожения запретительной системы, умильно смотрит на святой союз!

«Единоверные нам греки, несколько раз нашим правительством возбуждаемые против тиранства магометанского, тонуть в крови своей; целая нация истребляется, и человеколюбивый союз равнодушно смотрит на гибель человечества! Сербы, верные наши союзники, стонут под игом бесчеловечия турецкого. Черногорцы, не дающие никому войск своих, столь усердно нам служившие во время кампании флота нашего, в Средиземном море, под начальством адмирала Сенявина, забыты, покинуты па произвол судьбы. Одинаковое чувство одушевляет все народы Европы, и сколь ни утеснено оно, но убить его невозможно.

Сжатый порох сильнее действует! и пока будут люди, будет и желание свободы. Некая тишина лежит теперь на пространстве твердой земли просвещенной Европы; но кто знает, чему она предвозвестница? Не гремит оружие, но умы действуют! Народы не пошатнулись, твердо идут вперед к просвещению; несмотря на все заклены, жажда сведений распространяется и находить источник к утолению. Строгая цензура со всеми способами полиции и таможни никак и нигде не может остановить ни ввоза книг, ни внутренних сочинений. И стоит только какое сочинение запретить, то оно сделается для всех интересным и даже писанное разойдется по рукам.

Во Франции запретится книга - и в самом скором времени в России она явится. Размноженное шпионство доказывает лишь слабость правительств и что они сама чувствуют, сколь они не правы пред народами. Посредством шпионства прекращаются ли толки и суждения? Меры берутся против мер и утончаются способы скрывать желания, действия и надежды».

Можно только удивляться поразительно меткой оценке исторических событий первой четверти XIX века. Характеристика русской публики зла и верна. Роль императора Александра I выяснена в необыкновенно резких чертах. Не нужно забывать при этом, что вес это писалось для брата покойного Александра I. Верность общих соображений не подлежит сомнению и по сие время.

В тайном обществе

Но споры прекратились по получении известий о смерти Александра и сменились разнообразнейшими проектами действий. «По кончине покойного императора - показывал Каховский - общество стало сильней действовать, я опять соединился с ним, не будучи в силах удержаться не участвовать в деле отечества».

Каховский принял участие и в организационной работе: он должен был приготовить лейб-гренадерский полк. Пропагандой идей тайного общества он занимался уже давно: по его объяснениям, еще летом или ранней осенью 1825 года он принял поручика л.-гренадерского полка Сутгофа и прапорщика Палицына. Позднее осенью, быть может, в ноябре, он принял офицеров лейб-гренадерского полка поручика Панова, подпоручика Кожевникова и прапорщика Жеребцова. Наконец накануне 14 декабря он посвятил в замыслы общества и подпоручика Измайловского полка Фока, а немного раньше Глебова.

Можно поверить уверениям Каховского, что он открыл им, как цель общества, введение конституции и совершенно умолчал об истреблении фамилии «Никому из них не открыл об убийстве царствующей фамилии, но возбуждал их сильно, - признавался Каховский генералу Левашову. - Ваше превосходительство, вам известно, много ли надобно разгорячить воображение молодых людей? Свобода сладка, и в сердце молодом любовь к отечеству, как и все чувства, живет сильней. Мы в молодости более управляемся сердцем, чем рассудком. Истинно говорю, я один причиною восстания лейб-гренадерского полка».

Любопытно отметить совпадение показаний увлеченных Каховским в вопросе о способах «обольщения». К общему благу побуждал их Каховский. И все они, за исключением Жеребцова, честно выполнили задачи, возложенные на них тайным обществом. Сначала все сношения тайного общества с офицерами лейб-гренадерского полка шли чрез Каховского, и он прав, считая себя причиною восстания лейб-гренадерского полка. Потом к концу движения Рылеев вел сношения непосредственно чрез Сутгофа.

Каховский присутствовал при многочисленнейших совещаниях у Рылеева. «При мне, - показывал Трубецкой, - Каховский никогда ничего не говорил, и я с ним никогда не разговаривал; большею частью, когда я бывал у Рылеева, то он выходил в другую комнату, но во время некоторых совещаний я приметил, что он сиживал в той комнате, где они происходили, в окошке, в углу; к этому же, у которого совещания бывали, не подходил и в разговоры не вмешивался». Но когда Каховский высказывался, то он говорил весьма решительно. Сохранившиеся обрывки речей опять касаются главного предмета - истребления фамилии. Правда, среди возбужденных и нервных фраз других слова Каховского не самые жестокие.

Штейнгейль нарисовал в своих показаниях следующую жизненную картинку: «Я заметил, что А. Бестужев и Каховский, которого я в это время узнал, были пламенными террористами. Помнится мне, что именно 12 числа, пришел к Рылееву, я застал Каховского с Николаем Бестужевым говорящими у окошка, и первый сказал: «с этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать, да и только; иначе, если не согласятся, то я первый пойду и сам на себя объявлю».

Я в тот же вечер сказал о сем Рылееву с укоризною, и он мне отвечал: «не беспокойся, он так только говорит. Я его уйму; он у меня в руках»... Противу особы государя приметно восстали опять кн. Оболенский, Бестужевы, Каховский, и потом князь Трубецкой требовал, как необходимости, чтобы принести его на жертву. Наконец он, Трубецкой, именно полагал, что надобно оставить Александра Николаевича, чтоб его объявить императором. Другие говорили, что можно ограничиться арестом, а Рылеев и Оболенский твердили, чтоб истребить всех. Князь же Одоевский твердил только: «умрем! ах, как славно мы умрем».

Каховский в последнем своем признании передает самые невозможные проекты, которые только возникали среди этих бесед. «Положено было, как я уже сказал, если при взятии дворца в замешательстве не истребить царствующую фамилию, заключить ее в крепость и потом, убив цесаревича в Варшаве, будто освобождая царскую фамилию, умертвить ее. Все сие говорил Рылеев. Так было и положено.

Николай Бестужев спросил Рылеева: «да кто же убьет цесаревича в Варшаве?» Рылеев отвечал: «Разве ты не знаешь, что наши там ест», и назвал какого-то конной гвардии артиллерийского офицера. Предполагалось в первых днях по известии о кончине императора, если цесаревич не откажется от престола, или если здесь не успеют, то истребить царствующую фамилию в Москве в день коронации; сие тоже говорил Рылеев, а барон Штейнгейль сказал:

- Лучше перед тем днем захватить их всех у всенощной в церкви у Спаса за золотой решеткой. - Рылеев подхватил:

- Славно! опять народ закричит: любо, любо! В Петербурге все перевороты происходили тайно ночью. - Я на сие сказал:

- Да я думаю и теперь, если начинать здесь, то лучше ночью всеми силами идти к дворцу; а то смотрите, господа, пока мы соберемся на площадь, да вы знаете, и присяга не во всех полках в одно время бывает, а около дворца полк Павловский батальон Преображенский; да и за конную гвардию не отвечаю; я не знаю, что там успел Одоевский, так, чтоб нас всех не перед ротами (?) прежде чем мы соединимся. - Рылеев на сие сказал:

- Ты думаешь, солдаты выйдут прежде объявления присяги? Надо ждать, пока им ее объявят. - Также Рылеев говорил мне, что если цесаревич не откажется от престола, то убить его всенародно, и тот, кто на сие решится и когда его схватят, чтобы закричал, что он научен к сему Николаем Павловичем: «знаешь, брат, какое это действие сделает в народе; тогда разорвут великого князя» (теперешнего императора): Я сие рассказывал Николаю Бестужеву, Александру Бестужеву и Штейнгейлю (в самое то время, когда Штейнгейль показывает на меня, что будто я согласился резать). Александр Бестужев сказал ему на сие:

- Ах ты штукарь!

- А я ему отвечал: - Нет, господа, я не беру этого на себя; это изобретение Рылеева.

Были запрошены по поводу «изветов» Каховского Рылеев, Бестужевы, Александр и Николай, и Штейнгейль. Все они, кроме Штейнгейля, решительно отрицали истину всех сообщений Каховского. Каховский был в последней степени раздражения, когда открывал суду эти слова и фразы. Очевидно, это были фразы, сказанные и в ту же минуту забытые. Они были так мимолетны, что потом сказавшие их совершенно искренно могли усомниться в том, что они были сказаны.

В делах есть много других фраз, доложенных комитету, но мы не приводим их отчасти потому, что считаем недостоверными, а главным образом потому, что и приведенных нами совершенно достаточно для характеристики настроения. Повторяем, все эти «изветы» ценны только с психологической точки зрения и не имеют никакого значения при выяснении действительных планов общества. Реальным мог быть только один план - самоотверженное согласие Каховского нанести удар в день 14 декабря.

Накануне 14 вечером 13 разыгралась поразительная сцена. По показаниям, диктованным осторожностью, трудно представить тот восторженный подъем, который переживали в этот момент заговорщики. «13 декабря ввечеру, - показывал 14 марта Каховский, - Рылеев сказал, когда я спрашивал его о распоряжении, что надо видеть прежде силы наши и что на Петровской площади всем распорядится Трубецкой. Предположено было занять Сенат, крепость, но кому именно, не было назначено. Мне же сказал он, обнимая меня:

- Я знаю твое самоотвержение; ты можешь быть полезнее, чем на площади: истреби императора.

«Я совершенно не отказывался, возражал ему, что сего сделать невозможно, какие я найду к сему средства; он представлял, чтоб я вошел во дворец рано поутру, прежде восстания, в офицерском мундире; или на площади, если выйдет император, убил его».

Об этой сцене несколько иначе рассказывает кн. Оболенский в своем показании от 14 марта. «При приезде моем я застал Пущина, Каховского и, кажется, Александра Бестужева. Я спросил у Рылеева, какой же план действий? Он объявил мне, что Трубецкой нам сообщит, но что собраться должно на площади всем с том ротой, которая выйдет первая. После нескольких минуть разговора он и Пущин надели шинели, чтоб ехать. Я сам уже прощался с ним, когда Рылеев при самом расставании нашем подошел к Каховскому и, обняв его, сказал:

- Любезный друг, ты сир на сей земле; ты должен собою жертвовать для общества; убей завтра императора.

«После сего обняли Каховского Бестужев, Пущин и я. На сие Каховский спросил нас, каким образом сие сделать ему? Тогда я подал мысль надеть ему л.-гренадерский мундир и во дворец сие исполнить, но он нашел сие невозможным, ибо его в то же мгновение узнают. После сего предложил, не помню кто из предстоящих, на крыльце дождаться проезда государя, но и сие было отринуто, как невозможное.

Восторг преклонения пред подвигом, последние объятия, прощальные поцелуи, данные обреченному - впоследствии казались декабристам каким-то видением, от которого нужно открещиваться, сном, который так нужно было бы забыть. Но несомненно, если идея цареубийства была когда-нибудь близка к реализации за все время жизни общества, так именно в этот момент; и если когда-либо декабристы задумывались над фактическим осуществлением своих замыслов и предпринимали переход от слов к делу, так именно теперь. Правда, кн. Оболенский постарался ослабить впечатление этого порыва.

«Мы все опомнились от минутного энтузиазма сказав: «нельзя и так... Нечего делать». Вот единственная минута, в которую я помню, чтобы упомянуто было нами об августейшей особе государя. Я сознаюсь, что единая мысль о сем есть уже преступление, но прошу Комитет милостиво воззреть на людей, которые, расставаясь накануне того дня, который должен решить судьбу отечества или повергнуть их самих на последнюю степень бедствия, в исступлении чувства обращают мысль к поступку ужасному, но, опомнясь, оставляют оный... Но никто другой не показывает, что мысль эта была оставлена заговорщиками.

Можно считать достоверным, что заговорщики, дав последним поцелуем благословение Каховскому, разошлись с твердою уверенностью в том, что судьба царя отныне в руках Каховского. Что он сделает, то и будет. И Каховский на допросе, как бы испугавшись нарисованной им картины последнего прощания, не имеет смелости, дав сознание, не съеживать его и старается оправдать себя в глазах Комитета. «Признаюсь откровенно, увлеченный бедствиями отечества и, может быть, заблуждаясь в цели и намерениях, я для общей пользы не видал преступления. Но соглашение Рылеева на убийство мне показалось гадким, и притом я давно его подозревал в нечистоте правил.

Дружба его с Александром Бестужевым, хотя и вовлеченным в преступление по некорыстности, не алчущим своей прибыли, и принятые мной люди в члены общества удерживали меня в оном». Опять та же двойственность: признавая себя принципиально не только способным, но и желавшим выполнить акт цареубийства, он не имел силы сознаться в реальности своего намерения.

Каховский в свое оправдание показывал, что ночью на 14 он заходил к А. Бестужеву и заявил ему, будто он не решается на предложение Рылеева; искавши же случай нанести ударь императору, он может остаться праздным, а не разделить общей опасности он считает преступлением. А. Бестужев совсем иначе рассказывает об этом посещении Каховского. По его объяснению, оно было сделано не поздно ночью, а рано утром, по его приглашению сейчас же после сцены у Рылеева. «Вас Рылеев посылает на площадь дворцовую?» сказал я. Он отвечал: «Да, но мне что-то не хочется». «И не ходите, возразил я, это вовсе не нужно». «Но что скажет Рылеев?» «Я беру это на себя; будьте со всеми на Петровской площади».

Каховский попросил меня еще раз извинить его перед Рылеевым и ушел». Фальшь этого показания чувствуется сама собою. Бестужев рассказывает так, как будто речь идет о неисполнении ничтожного поручения:... «Каховский имеет честь просить Рылеева извинить его в том, что он не может исполнить данного ему поручения убить его императорское величество». Скорее всего, в разговоре Бестужев и Каховский выяснили невозможность нападения около дворца и предоставили это случаю.

Если бы Николай Павлович показался на Сенатской площади и подъехал поближе к восставшим, Каховский сделал бы свое дело. «Слава Богу - признался царю Каховский 19 марта,- что ваше величество не поверили Якубовичу, не подъехали к каре мятежному; может быть, в исступлении, я бы первый готов по вас выстрелить». Зная образ действий Каховского на площади в день 14 декабря, можно утвердительно сказать, что так бы оно и было.