Александр Крюков и Софья Левенштерн
Е.Ю. Лебедева
Герой нашей истории, Александр Александрович Крюков, возможно, в чём-то соответствует расхожему образу сторонника преобразований, который готов порассуждать о лучшем государственном устройстве, не оставляя барских привычек.
Этому вполне способствовало то, что появился он на свет в относительно зажиточном семействе: у Крюковых были имения и конный завод в Тульской губернии. Кстати, службу старший Крюков начал в кавалерии и больше десяти лет прослужил в конной гвардии в Петербурге. Там-то и появляются на свет два его сына: в 1792 Александр, в 1799 - его младший брат Николай (а старший стал его крёстным). Старший был крещён в полковой церкви, младший, родившийся, когда его отец уже перешёл на гражданскую службу в Государственный Заёмный банк - во Владимирском соборе Петербурга.
Словом, всё это выглядело бы вполне обыкновенно, если бы не имелась в петербургских метрических книгах ещё и запись о свадьбе старшего Крюкова. Причём двумя годами позже рождения Николая! Так что оба сына на момент их появления - получается, незаконные. Впрочем, в итоге, как мы видим, он всё-таки решил соединить себя в итоге узами брака с их матерью, и «аглинского купца Ивана Манжона дочь девица Елизавета» стала мадам Крюковой; а самое начало XIX века - время, когда многим дворянам вполне успешно удаётся зачастую узаконить детей, рождённых до брака (такими были, например, немалая часть братьев и сестёр Бестужевых) или в принципе вне брака, так что дальше по их историям, пожалуй, не зная подробностей, и не скажешь, что здесь что-то не так.
Александр Крюков взрослеет, пока отец служит в Петербурге, там он и учится - сначала в разных пансионах, потом в знаменитой Петришуле - школе при кирхе Петра и Павла, основанной ещё в Петровское время (и существующей, кстати, до сих пор!); при этом пока учился, уже формально «числился по архивам» - так что неясно, думал ли отец, сам уже перешедший в гражданскую службу, о военной карьере для сына.
Но тут подоспел 1812 год, под конец его Александр записался в нижегородское ополчение (потому что к тому времени отец уже был вице-губернатором в Нижнем Новгороде), и с ним успел побывать в заграничных походах, правда, не на основной траектории движений и сражений армий, но осады ряда немецких крепостей ему всё-таки достались.
Затем, по роспуске ополчения, перешёл - тоже! - в кавалерийский полк, и дальше перемещался по ним, оказавшись в итоге формально в лейб-гвардии кавалергардском, но служил при этом ещё с 1819 года в Тульчине, одним из многочисленных адъютантов главнокомандующего 2 армии, фельдмаршала П.Х. Витгенштейна. Должность генеральского адъютанта на определённом этапе военной карьеры - вариант удачный и довольно непыльный: звучит почётно, общество вокруг неплохое, расходов меньше, чем в столице, адъютантов при этом немало, так что обязанностей точно не будет излишне много, а жалование, чины и награждения идут...
Невозможно, конечно, до выхода в отставку сидеть в адъютантах, но опять же, при благосклонном отношении генерала (а Витгенштейн - человек очень добродушный) можно впоследствии получить либо полк, либо еще какую-нибудь должность при штабе. И похоже, что Александр Крюков рассчитывал скорее на второй вариант: если его сверстник и товарищ в первые тульчинские годы по адъютантству Павел Пестель уже тогда рвался в полк (и получил его к концу 1821 года), то Александр Крюков служит всё это время в Тульчине, почти два года пребывает в отпуске, у родителей в Нижнем Новгороде (отец за это время стал уже губернатором). А по приезде обратно в Тульчин и вовсе собрался жениться, и планы эти к концу 1825 года выглядели вполне реальными...
Пока в них не вмешалось еще одно обстоятельство его тульчинской биографии - лишь немногим меньше, чем в адъютантах Витгенштейна, с 1820 или 1821 года, Александр Крюков состоял в тайном обществе.
Принял его туда, кстати, Александр Барятинский, сам приехавший на службу в Тульчин весной 1820 года, - то есть, похоже, довольно вскоре после того, как он познакомился и подружился со старшим Крюковым (о дружбе мы можем вполне внятно заключить из материалов следствия - их слуг и денщиков допрашивают, кто к кому ходил в гости и часто ли бывал).
Приём проходил очень характерным для Барятинского образом: если он решал, что человек подходит для тайного общества, то не вёл долгих разговоров для подготовки, а огорошивал его этой идеей довольно-таки сразу. Так было и тут. Барятинский зашёл к товарищу и сходу задал ему вопрос: «Желаешь ли блага России?». «Желаю, но что это значит?» - ожидаемо отреагировал Крюков. На что Барятинский объяснил ему: ещё несколько человек, которые желают того же, составили общество, и он, Барятинский, собирается Крюкова туда принять. После чего через несколько минут покинул квартиру, надо полагать, довольно озадаченного товарища, а через несколько дней пришёл уже с распиской о сохранении тайны общества, которую нужно было подписать.
Впрочем, к концу 1825 года это обстоятельство, возможно, давно было для Крюкова чем-то из прошлого: если в 1820-1821 году члены общества несколько раз собирались, обсуждая, продолжит ли общество своё существование и каковы будут его цели, то с тех пор именно в Тульчине ничего заметного на этом фронте не происходило до конца 1825 года, а суеты, разговоров и разъездов этого смутного времени Александр Крюков как-то благополучно избежал (в отличие, например, от активно поучаствовавшего в них брата Николая). Но вот беда - его имя было названо в доносе Майбороды, так что ареста ему было не избежать...
Но пока вернёмся немного назад.
Итак, Александр Крюков мирно служит в Тульчине и собирается жениться. Почему бы и нет - жених вполне завидный: поручик кавалергардского полка, адъютант главнокомандующего, сын губернатора, по привычкам - судя по тому, что мы знаем о нём тогда и потом, - человек светский, любезный, да ещё и гастроном (так, его приятель, зашедший к нему по приезде в Тульчин утром, описывает, как он посылает слугу за шампанским определенной марки (для завтрака!) и даёт указания, как именно приготовить «что-то вроде зразы»)...
Избранницей его была Софья Левентшерн, дочь одного из генералов, служивших в тульчинском штабе. Карл Фёдорович Левенштерн, представитель многочисленной в те времена категории немцев на русской службы, в России оказался ещё в детстве, служить начинал во флоте, но из-за морской болезни перешёл в артиллеристы, и в этом качестве участвовал почти во всех крупных сражениях русской армии с наполеоновской. Теперь же он командовал артиллерией Второй армии. В мирное время, впрочем, был характера скорее мирного - мемуаристы из более позднего времени упоминают: интересовался театром (театр в Тульчине, кстати, бывает!), был - тоже! - гастрономом (не сблизило ли это их с Крюковым, может, он сначала ходить к генералу ввиду хороших обедов?). Так что поварам не доверял выбирать провизию, ходил за ней на базар сам...
До нас дошла, в частности, история, которая, скорее всего, произошла именно в Тульчине: генерал, одевшись не по форме, чтобы не бросаться в глаза своим генеральским чином, купил на базаре двух гусей и нёс их домой. Гуси были жирные, откормленные... и ещё вполне живые. А по дороге, к несчастью, располагалась гауптвахта, часовой генерала узнал и без формы и отдал ему честь, тот хотел махнуть рукой - не надо, мол, - так у него сбежал один гусь, а когда он бросился его ловить - и второй. А весь караул гауптвахты, не желая нарушить устав, стоял, не двигаясь и отдавая честь генералу, который в это время гонялся за гусями...
Со своей супругой генерал жил не то в разъезде, не то и вовсе в разводе (поскольку он был лютеранином, это была вполне возможная ситуация), судя по его формуляру, до этого у них родились четыре дочери; в Тульчине 1820-х годов с отцом совершенно точно жили две: Софья и её сестра, которую она упоминает в письмах, не называя по имени; она же упоминает о том, что их воспитанием много занималась тётушка.
Александр Крюков не просто посещает дом генерала и задумывается о будущем, речь идёт уже об очень конкретных договорённостях - у них с Софьей Левенштерн уже состоялась помолвка, всё согласовано и с родителями Крюкова, уже шёл разговор о дате свадьбы. Мы не знаем, когда её собирались назначить, но довольно часто свадьбы происходят в начале года (после окончания Рождественского поста). И в показаниях его тульчинских товарищей не раз мелькает - я сказал то-то Крюкову, когда встретил его у Левенштерна. То есть если вам нужен Александр Крюков - найти его можно именно там.
Но, как уже было сказано, Аркадий Майборода не забыл упомянуть и такого члена тайного общества; приказ о его аресте пришел из Петербурга, по итогам самого первого заседания Следственного комитета - а значит, избежать отсылки в Петербург тех, кто был в нём упомянут, было невозможно. Но тогда, из Тульчина, похоже, некоторым из них ещё кажется, что, возможно, удастся отстоять свою невиновность и вернуться обратно. Нужно только молчать о всех этих давних разговорах - ведь никаких действий за ними и не числится: разговоры, поездки, но никакой попытки восстать или даже помешать присяге!
И вот несколько тульчинцев сговариваются молчать. Кажется, главным двигателем идеи был штаб-лекарь Фердинанд Вольф; братья Крюковы тоже были среди тех, кто решил молчать - а вот вышло у них очень по-разному.
Словом, эта надежда - ну, и ещё, наверное, просто желание не тревожить девушку навели Александра Крюкова на мысль: объявить, что он уезжает по делам службы, пока не знает, когда вернётся, но письма ему можно передавать, он по возможности ответит. Возможно, и генерал Левенштерн принял участие в этой идее, по крайней мере, он её принял. И так появилось то, из чего мы и знаем что-то о Софье Левенштерн: её письма Александру Крюкову за эти полгода.
За вычетом того, что пишет она сама, мы практически ничего о ней и не знаем; например, сколько ей было лет.
30 декабря он отправляется в Петербург, а она пишет ему 22 января 1826 года:
«Молчание, которое вы хранили так долго, внушало мне беспокойство; успокоенная теперь вашим письмом и убеждённая, что ваше отсутствие не может быть долгим, я гораздо более спокойна и даже довольна... Не простудились ли вы в дороге? Было так холодно в тот день, когда вы уехали отсюда, я очень боялась, чтобы дурная погода не навредила бы вашему здоровью. Сообщите мне обо всём, что случилось с вами со времени нашего расставания, собираетесь ли вы вернуться скоро, почему вы ещё не видели мою тётушку...
Думала ли я когда-нибудь, что мне окажется необходимо писать вам, если бы мне это сказали месяцем раньше, я бы держала пари на целый мир, что этого никогда не случится. Такова судьба человека - сегодня он думает, что счастлив, завтра его преследуют - но хватит об этом, что толку на это жаловаться... Я не могла помешать себе выпить полстакана шампанского за ваше скорое возвращение в день, когда я получила известия от вас. Моя сестра последовала моему примеру».
А Александр Крюков 9 января отвечал на дворцовом допросе, что не знает ни о каком тайном обществе и никогда к нему не принадлежал. И, кажется, говорил это довольно убедительно, потому что в крепость его отправили со следующей запиской от императора: «Поручика Крюкова посадить, где лучше и содержать строго, но хорошо, ибо полагать должно, не виноват».
Но уже 14 января он получил от следственного комитета вопросы, в преамбуле которым перечислялись те подследственные, что назвали его членом тайного общества.
И он, как и большая часть тех, кто прежде сговаривался молчать, решает признать существование тайного общества и себя в нём - но рассказывает вещи достаточно безопасные:
«Цель и намерения общества заключались... в распространении в государстве просвещения, планы, для достижения оных предположенные: чтение книг, издавание в свет собственных сочинений и переводов с иностранных языков на российский, денежное вспомоществование бедным... на изучение и образование самих себя, и тому подобное».
...А Софья Левенштерн пишет ему 9 февраля:
«Когда же я узнаю, что вы приближаетесь к нам? Я жду только времени вашего возвращения, я от всей души надеюсь, что срок не будет долгим, и что я смогу узнать о нём по крайней мере за несколько дней. Когда я думаю только о бесконечном расстоянии, разделяющем нас, я прихожу в отчаяние. Однако я последую вашему совету - буду постоянно поддерживать в себе надежду скоро увидеть вас, - но что, увы, станет со мной, если я обманусь в своём ожидании!»
Александр Крюков отвечает ей, и просит генерала Левашова передавать ему ответные письма: «Убедительнейше прошу Вас, Милостивый Государь, не лишите в теперешнем моем положении сей единственной для меня отрады и утешения», но эти письма до нас не дошли, а вот что он отвечает следственному комитету, мы можем прочесть:
«...сознаюсь чистосердечно, что желание моё было удалиться от общества, но по неразумию и не имев довольно решимости объявить оное гласно, я думал довольствоваться тем, что с тех пор стал показывать своим поведением отчуждение от оного...»
А Софья Левенштерн писала ему в марте:
«Представьте себе, меня убедили в том, что будете здесь в конце прошлого месяца, я имела глупость поверить, но это весьма извинительно, поскольку люди легко верят в то, чего желают. День за днём я ждала вас, на каждый послышавшийся шум я бежала к окну и, не видя вас приехавшим, возвращалась очень грустная; я провела две недели таким образом, и наконец перестав всё время обманываться, я решилась не слушать никого».
У Александра Крюкова же в ответах на новые вопросы существование в обществе обрастало новыми подробностями:
«Сознаюсь откровенно, что хотя я внутренне участия в обществе принимать не желал, но, завлекаемый день ото дня более и более в преступление и соделавшись наконец вполне виновным, я совершенно потерялся и наконец принял в общество поручика Аврамова, коему объявил целью оного введение в государстве Конституционного правления».
Софье он тоже пишет, а она читает подмечает что-то непривычное:
«Вы не можете себе представить, с каким удовольствием я прочитала ваше последнее письмо, его стиль показывает мне, что вы вновь обрели вашу естественную весёлость, которая приводит меня в восторг. Однако я не понимаю, где вы накопили ту злость, которой наполнено ваше письмо, прежде ее у вас не было, по крайней мере я её никогда не замечала. Должно быть, климат произвёл большую перемену в вас, поскольку я вас не узнаю».
Александру Крюкову - в самом конце марта - пришлось признаться и в том самом уговоре молчать (который он почти не осуществил), а между тем приближалась Пасха, и Софья писала ему:
«Судя по всему, что я слышала, я не сомневалась, что увижу вас к наступающей Пасхе. Я считала дни, которые должны пройти, и мне представлялось, что это время непереносимой длины, однако я пребывала в убеждении, что ваше отсутствие продлится не более двух недель... Как я была довольна, и уже начала строить воздушные замки, когда внезапно я получила грустное известие, что вы проведёте праздники в Петербурге, и никто не может даже знать, сколько времени вы ещё останетесь там... Почему я не могу провести праздники с вами, почему мои желания не могут исполниться? Но такова моя участь, я родилась для того, чтобы страдать».
Следствие шло к завершению, но для этого - и для того, чтобы написать приговоры, от подследственных требовали признания в куда более радикальных целях тайного общества, чем «просвещение» и даже «конституционное правление». Для того, что можно было найти в архаических и неупорядоченных российских законах того времени, гораздо лучше подошли бы «республиканское правление», «цареубийство», а уж если речь зайдёт об «истреблении императорской фамилии - ещё лучше!
Тех, кто не ответил соответствующим образом на вопросы, ждали очные ставки - с теми из товарищей, кто уже согласился на упомянутые цели (на самом деле за десять лет существования обществ о чём только ни случалось говорить... Но такие темы как освобождение крестьян и принятие чётких и определённых законов, опять-таки не подходили для формулировок приговора).
Многие предпочитали не доводить дело до того, что придётся смотреть в глаза товарищу по обществу - и признавали то, что им предлагали, «не доводя до очной ставки».
Так было и 22 апреля, когда Павлу Пестелю их назначили более десяти - в частности, с теми, с кем они в 1820 и 1821 году обсуждали будущее тайного общества - и России. Был в их числе и Александр Крюков. Он, один из немногих, дело до собственно очной ставки довёл - и остался при своём: «конституционное правление с удалением верховной власти» - да, республика и истребление императорской фамилии - нет.
А Софья Левенштерн, не видевшая жениха уже несколько месяцев, надеялась узнать о каких-нибудь подробностях его жизни, и писала 1 мая:
«Я чрезвычайно желаю знать все до малейшей безделицы, чтобы я могла составить представление о том роде жизни, который вы ведёте. Есть ли у вас тёплая и удобная комната? Не расстроилось ли ваше здоровье? Есть ли у вас всё, что вам нужно? Сообщите мне все эти вещи, они мне очень интересны; кроме того, расскажите мне со всеми подробностями о вашем здоровье. Меня всё время убеждают, что оно прекрасно, но мне необходимо, чтобы вы сами подтвердили это, поскольку мне кажется, что меня опять обманывают, как это уже делали столько раз».
В мае следствие уже завершалось, писались итоговые записки о подследственных, оценивалось то, что они сказали - и не сказали. В подобной записке о Крюкове поминается в том числе и не сработавшее вроде бы условие молчать - хотя у Комитета тут своё мнение: «Сему и следовал Крюков 1-й во всё производство над ним следствия, признаваясь, и то неоткровенно, по мере лишь вопросов, ему от комитета деланных». Так комитет не увидел большой разницы между Николаем Крюковым, который отрицал то, что состоял в тайном обществе, до первых чисел апреля (!) - и его братом, который сознался ещё в январе.
Впрочем, в облегчение вины отыскалось одно обстоятельство: «В деяниях общества никакого замечательного участия не принимал».
Трудно поверить, но в к началу лета Софья Левенштерн, видимо, всё ещё была уверена, что Александр - где-то в служебной командировке, и даже находит в его письмах поводы для радости:
«Как я была рада, дорогой Александр Александрович, что вы хорошо себя чувствуете, что вы довольны, что у нас есть всё вам необходимое, и особенно что вы можете совершать длинные прогулки. Эта новость, и неожиданная, и утешительная, полученная лично от вас, вернула мне всё моё спокойствие и мою весёлость. Теперь мне нечего желать, все мои желания теперь удовлетворены, все ожидания исполнились, и я снова надеюсь скоро увидеть вас».
Но уже скоро произошло совсем иное. 12 июля был вынесен, и 13-го - исполнен приговор по делу о тайном обществе.
Александр Крюков, как и его брат Николай, был отнесён ко второму разряду осуждённых. Несмотря на то, что он так и не признал сам наиболее «опасных» целей общества, следствие решило, что признания в том же его товарищей, присутствовавших на тех же заседаниях - вполне достаточно, а потому в приговоре ничтоже сумняшеся указано:
«По собственному признанию - участвовал в умысле на цареубийство и истребление императорской фамилии согласием».
Первоначальный приговор - вечная каторга, императором милостиво изменён: 20 лет каторги, а затем на поселение; впоследствии сроки не-вечной каторги ещё несколько раз сокращались, но суть осталась прежней - лишение чинов и дворянства, каторга, и за ней - поселение в Сибири, которому никакого временного предела положено не было. До января Александр Крюков оставался в Петропавловской крепости, а затем был отправлен в Сибирь; в Читу он прибыл к началу марта. Среди его вещей, отосланных из Петербурга к родителям, было и «золотое обручальное кольцо».
Мы не знаем, как и когда Софья Левенштерн узнала о приговоре и всём, связанном с ним: последнее из сохранившихся (и то не целиком) писем за эти полгода относится к 23 июня, в это время её беспокоили только известия о его болезни из предыдущих писем.
В той же пачке писем сохранились ещё два письма, за 1827 год, они адресованы родителям Александра Крюкова. В семействе Крюковых времена были не лучшие: отца с сентября 1826 года сместили с должности губернатора и велели «состоять по Герольдии» (что фактически равно отставке), и собиравшие по царскому приказу сведения о родственниках осуждённых прилежно писали в сводке:
«Отец их [братьев Крюковых - авт.]... бывший нижегородский гражданский губернатор Александр Крюков беспрерывно находится в болезни, приключившейся ему по получении известия о преступлении сыновей его».
В феврале 1827 года Софья писала Крюковым:
«Позвольте мне, месье и мадам, отдаться чувствам моего сердца и назвать вас милым именем отца и матери... Какова бы ни была моя судьба в будущем, я останусь верной той привязанности, что я посвятила тому, с которым я соединена самыми нежными и нерушимыми чувствами. Я доверяю себя благости Провидения, и сохраняю надежду, что однажды, быть может, я смогу соединиться с моим дорогим Александром, я хотела бы, чтобы у него была та же надежда, она поможет нам вытерпеть жестокие печали разлуки.
Прилагаемая работа, которую я вам отправляю для памяти, мои дорогие родители, предназначалась вам ещё во времена гораздо более счастливые, когда я рассчитывала через месяц [в самом деле] стать вашей дочерью...»
А из письма, написанного в октябре, мы узнаём об определённой перемене в её жизни:
«Я не сумею описать вам, мадам, всю ту печаль, которую я испытала, когда рассталась с моим дорогим Александром, я только скажу вам, что после его отъезда я больше не могла участвовать ни в каких развлечениях, всё в доме казалось мне чрезвычайно грустным. И все те места, где я его увидела первый раз, где первый раз в моей жизни я начала ощущать прелести совершенного счастья, стали неузнаваемы из-за ужасной пустоты, которую я там ощущала... До сих пор малейшая вещь напоминает мне о нынешней разлуке с моим дорогим Александром, и ещё более живо - о несчастии, в котором он находится; так что я решилась покинуть отцовский дом, чтобы поселиться в доме моей сестры, которая уже полгода замужем...
Несмотря на то, что обстоятельства кажутся мало благоприятными в настоящее время, я не перестаю однако питать надежду, что судьба ещё приготовила для нас счастливые дни».
Но мы ничего пока, к сожалению, не знаем о том, что уготовила ей судьба в дальнейшем. Кроме одного - с Александром Крюковым она так и не увиделась.
Весной 1828 года Мария Волконская, с энтузиазмом взявшись за ведение переписки сосланных на каторгу, отправляет письма невестам нескольких содержавшихся в Чите - в том числе и Софье Левенштерн. К лету письма были возвращены III отделением с указанием:
«III отделение собственной его императорского величества канцелярии, по приказанию г. генерал-адъютанта Бенкендорфа, имеет честь возвратить при сём Марье Николаевне два письма ее... и уведомить её, что ей не следовало бы завлекать новых жертв в несчастие и бедствие».
И это недошедшее письмо - последнее, что нам пока известно о Софье Левенштерн. Генерал Левенштерн жил потом в отставке в Москве, но упоминающие его в мемуарах ничего не говорят о его дочерях. Поэтому весьма вероятно, что Софья Левенштерн так и осталась жить в семье замужней сестры (о которой мы, увы, тоже пока ничего не знаем). Только неизвестно - насколько долго? В письмах она не только беспокоилась о здоровье Александра, но и сообщала о своём, стараясь, чтобы это были хорошие новости: она себя хорошо чувствует, она не кашляет так, кашляла прежде... Так что мы не знаем, не было ли и в этой истории какой-нибудь чахотки.
Александр Крюков жил ещё довольно долго - на каторге, потом на поселении в Минусинске, вместе с братом Николаем; там они по-прежнему жили каждый по-своему: Николай занимался сельским хозяйством, Александр - блистал как провинциальный светский лев. Он завёл в Сибири семью с женщиной, сосланной на поселение (венчались они лет через десять после того, как стали жить вместе), дожил, в отличие от брата, до амнистии и успел выехать не только в Европейскую Россию, но и за границу, где и умер...
Если оглядываться назад, то похоже, в истории следствия и суда над тайным обществом у него и Софьи Левенштерн не было шансов: его осудили, даже не получив нужного признания; а из всех, у кого были невесты, приехать смогли только две, и обе - что, пожалуй, важно, были иностранками - у них не было положения в российском обществе, которое можно было потерять, опозорить, скомпрометировать...
И всё-таки не даёт покоя один вопрос: интересно, изменилось бы что-то (пусть не в событиях, в характерах настроениях... словом, в душах), если бы Александр Крюков с самого начала сказал правду о том, куда он уезжает?
Но ответа мы не знаем.
