№ 10 (11)

Ответы

1

Около 20 числа декабря протекшего года я действительно был у генерала Давыдова на обеде вместе с Васильем Давыдовым, подполковником Поджио и Ентальцевым. Тут точно было предположено сжечь все бумаги, до общества касающиеся, и если я о сём обстоятельстве не упомянул, то сие не от желания скрыть оное, ибо все мои бумаги состояли в собственных моих литературных трудах и записках и в сборе стихов, хотя и вольно написанных, но всем известных. Общее смущение тогдашнего времени неизъяснимо; однако, я помню, что Давыдов и Ентальцев предложили подполковнику Поджио ехать предупредить Сергея Муравьёва о настоящей опасности, но настоятельно сего не требовали.

2

В прошедшем году я был с князем Сергеем Волконским вместе у генерала Раевского, и когда в дружественном разговоре изложил ему, что поведение полковника Пестеля мне кажется таинственным и чудным и что новые мои обязанности семейственные запрещают мне участвовать в бреднях, которые могут быть весьма опасны, он отвечал мне: «Правда, любезный, и я также хочу совершенно изменить моё поведение. Киселёв мне недавно сказал: «Напрасно ты впутался в худое дело, советую тебе вынуть булавку из игры»».

3

Господин Бошняк, говоря о генерале Сиверсе и полковнике Шварце, хотя и весьма слегка сказал, что они могут быть приняты в общество, по неизвестным, вероятно, ему их мнениям, ибо я на сие пояснений от него не потребовал. Может быть, сим предложением искушал он собственные мои мысли, но я уже имел честь донести, что о обоих сих господах совершенно ничего не ведаю.

Помянутый же г[осподин] Бошняк, кажется, весьма близок к генералу Витту. Мне известно, что он часто по целому месяцу с графом не разлучается и живёт в его доме. Когда г[раф] Витт возвращается из какого-нибудь путешествия, немедленно за Бошняком посылает курьеров; да во время последней болезни графа Витта Бошняк был в отчаянии, говорил мне, что судьба графа связана с его судьбою и что связь их такого роду, что разорваться не может, что за погибелью одного последует погибель другого, что он правит всеми делами графа и знает все его тайные помышления.

Бошняк говорил мне о намерении его вступить в военную службу в военных поселениях, но исполнил ли оное - не знаю. Сии сношения мне давно казались таинственными, и если я умолчал об оных, то потому, что показал оные к настоящему делу неприкосновенными, а только лично до г[р]афа Витта и Бошняка принадлежащими.

4

Не могу противу совести моей утвердить показания против подполковника Ентальцева, ибо бог свидетель, что я означенных слов ни из его уст, ни пересказанных не слыхал и о содействии его в цареубийстве ничего не ведаю. Помню, что подполковник Поджио сказал Давыдову: «Не беспокойтесь, Ентальцев везде своё место займёт», но о тайном их условии мне ничего не было известно.

5

Я слышал от полковника Давыдова, что Пестель уже восемь лет трудится о распространении тайного общества, и я его полагаю основателем оного, но достоверно сего не знаю. Из других же членов мне известны только те, коих я наименовал в предыдущих моих ответах. Никогда не присутствовал я ни в одном собрании членов, и при мне никогда заговора о цареубийстве делано не было, до пагубного и преступного предложения подполковника Поджио. Если б я что знал более, то открыл бы оное с покорностию и чистосердечием.

6

О предложении общества начать открытые действия с мая месяца 1826 года я ничего не ведал. О Вятском полку никогда ничего не слыхал, а по словам подполковника Поджио, надежды были на Азовский. Начертание же намерений его о возмущении, подробно мною объяснённое в ответах на вопросы от 16 февраля, почёл я внушённым отчаянием, но не думал, чтоб сие было обдуманным действием общества, и иных предположений никаких не ведал.

Не только прежде, но когда уже открылась перед мной бездна, пускай скажут, возвысил ли я голос к подобным предложениям, хотел ли в восстановление безначалия искать моего спасения. Бог знает намерения людей, и чистота моих - вместе с раскаянием - укрепляют меня в несчастии, которое невозвратно разоблачает заблуждения молодости и обращает человеков к обязанностям в Истине.

Квартирмейстерской части подпоручик Лихарев

1826 года,

марта 7 дня

Генерал-адъютант Чернышёв

№ 12 (13)

Ответы

1

Я говорил истину, когда имел честь объявить, что ни при принятии меня в общество полковником Давыдовым, ни после я ни от него, ни от кого-либо из других мне известных членов никогда не слыхал никаких предложений о покушении на жизнь священных особ императорской фамилии до преступного намерения подполковника Поджио, изложению коего я, по несчастию, был свидетелем, и теперь оное подтверждаю.

Полковник Давыдов, приглашая меня к вступлению в общество, не только не положил введение в России Республиканского правления с упразднением престола и с изведением императорской фамилии условием, но и не упомянул мне о сих обстоятельствах, и я далёк был от мысли, что оные были основанием и действительной целью общества.

Правда, что после мне случалось слышать рассуждения Давыдова о введении Республиканского правления, но столь поверхностные и неопределительные, что я почитал их праздными и между молодыми людьми обыкновенными разговорами, без всякой цели, и из оных ничего положительного донести не могу. Поверят ли мне, что таковые разговоры иногда происходят при лицах, совершенно обществу посторонних! По настоящей важности дела я и присутствие моё, хотя всегда безмолвное, признаю преступлением!

Замыслы полковника Пестеля мне не были и не могли быть известны, равно как готовность к возмущению и ход общества, которое для меня ограничивалось людьми, коих я назвал в предыдущих моих ответах. Я в заблуждениях моих видел добро и мыслил, что с развитием просвещения и с постепенным развитием умов водворится Свобода и что она составит Народное счастие. Но это было неизъяснимое чувство, которое любил я, желание моего сердца, но неясное и без всякой определённой цели!

Я столько мнения мои почитал невинными и благородными, что теперь не ужас бедствий, меня окружающих, не страх наказаний, висящих над моей головой, заставляет меня отречься от оных, но одно искреннее убеждение, что последствия были бы пагубны моему Отечеству. Любовь моя к нему и неопытность увлекли меня, но намерения мои были чисты и беспорочны.

Вот добровольные и чистосердечные признания, которые сильнее меня обвиняют, нежели извинительный и ничтожный язык клеветы, ибо я открываю тайные помышления души моей. Пылкость лет и неведение точных обязанностей моих меня погубили.

До обещаний, в которых я клялся его императорскому величеству императору Николаю Павловичу, я не знал ни обрядов, ни свойств присяги и содержание первого мне познавшегося присяжного листа для меня было столь совершенно ново, что я положил оный в мой портфель для сохранения. Болезни или другие обстоятельства, коих теперь не упомню, сделали, что я не присягал ни на один из чинов, мне высочайше пожалованных.

2

а) Не знаю, откуда г[осподин] Бошняк почерпнул о обществе подробности, кои мне решительно неизвестны, а ещё менее понимаю, почему г[осподин] Бошняк избрал меня в жертвы оклеветаний своих. Никогда не слыхивал я о существовании средней, западной и кавказской вент, а говорил ему только о Южном обществе, коего начальником назвал полковника Пестеля. В С.-Петербурге я знал о бытии Н. Муравьёва и не ведаю, была ли там какая устроена вента. Нелепость сего показания будет опровергнута всеми мною знаемыми членами. Я уверен, что они против совести не скажут, чтобы я когда-либо подобное сему о устройстве и разделении общества ведал.

б) Как отвечать на обвинение, не имеющее никакого основания? Если окажется, что я знал о готовности хотя одного полка или одной роты, пускай на меня обрушится вся строгость Законов. Неведение моё о подобных обстоятельствах столь далеко простиралось, что, зная, что полковник Швейковский принадлежит обществу, я полагал его во 2 армии. Правда, что я назвал г[осподину] Бошняку подполковника Ентальцева как члена, но о роте его и не упоминал, ибо действительно не знаю, был ли хотя один из его офицеров принят в общество. Точно то же должен сказать о Харьковском драгунском полку.

в) О генерале Ермолове я никогда ничего подобного не сообщал г[осподину] Бошняку и тщетно в памяти моей ищу отпечатков его обвинений.

г) Относительно генерала Трощинского я должен торжественно объявить, что другого отзыва о нём никогда не слыхал, как похвалы его благонамеренности, бескорыстия и преданности к престолу. В приведённых словах я вижу одно желание господина Бошняка вредить генералу Трощинскому, который, мне известно, личный враг графа Витта. Я именно господину Бошняку говорил, что помянутый генерал Трощинский неприступен мнениям общества, хотя и имеет некоторое грубое просвещение.

д) Теперь следует обвинение, заключающее в себе столько клевет, сколько слов. Я покорнейше прошу очной ставки с П. Пестелем, и если окажется, что, исключая статьи, мною о военных поселениях написанной, и то не по личному требованию Пестеля, а по переданному мне Давыдовым, и бытия у него однажды с Давыдовым же проездом нашим в Киев, где ничего о обществе говорено не было, я с Пестелем хранил какие-либо связи или сношения, я отвечаю моею жизнею.

Если принятие господина Бошняка, которое сделано чрез моё посредство, может быть названо величайшею услугою обществу и поводом к величайшей доверенности, то я от оного не отрицаюсь; впрочем, я никакого участия в действиях общества не имел.

е) Я не припомню, точно ли приведённые господином Бошняком слова употребил я, говоря с ним, но весьма легко может быть, что я сказал ему, что общество между членами своими считает людей достойных и отличных, ибо действительно я большую часть мною названных почитал таковыми.

ж) Господин Бошняк нашёл средство излить яд на самые невинные мои выражения. Я говорил ему, что общество не из одной молодёжи составлено, но что в оном есть люди 40 лет. Но ни о какой работе, требуемой таковыми лицами не упоминал и не ведаю, что г[осподин] Бошняк здесь подразумевает.

з) Не знаю, как пришло в голову г[осподину] Бошняку вспомнить о обеде, о котором я говорил ему с удовольствием, не помышляя, чтобы сие когда-либо сделалось обвинительною против меня статьёю, ибо ежели обед сей имел что преступного, то это была весёлость гостей. Но из 5 генералов и 30 полковников составил его г[осподин] Бошняк! Я очень ясно, что на оном присутствовали полковники Швейковский, Пестель, Тизенгаузен и Враницкий, братья Поджио, генерал Александр Давыдов, Василий Давыдов и я, который в тёплых сапогах ходил по комнате, ибо был нездоров и за стол не садился. Я твёрдо уверен, что о обществе тут ни единого слова выговорено не было.

и) По случаю последней поэмы Рылеева «Войнаровский» я говорил, что люблю стихи его и что в творце полагаю пламенное сердце, но не ведал даже, что он принадлежал к обществу; Бестужева знал как редактора «Полярной Звезды», Н. Муравьёва называл, как принадлежащего обществу, но не пылким заговорщиком, ибо я его совершенно не знаю. Также не ведаю, что хочет сказать господин Бошняк о Балтийском флоте.

й) Происшествие о адмирале Синявине рассказываемо было во всех гостиных, и я не помню, где и когда оное слышал. Достоверно, что я не почитал оного за тайну и что г[осподин] Бошняк оное знал, как я. К чему бы послужила мне утайка о сём обстоятельстве? Ответ адмирала был следующий: «Ищите, я не писатель, но воин!» Господин Бошняк опять обезобразил приведённые мною слова.

к) О предложении графа Витта генералу Киселёву я ничего не знаю, но господин Бошняк говорил мне напротив, что генерал Витт имел поручение многих захватить, но оного не сделал, в чём я ему не поверил.

3

Я не угрозу произнёс коллежскому советнику Бошняку, а ещё менее им приведённую, но правда, что, основываясь на отношении о нём Давыдова, я сказал ему: «Говорят, что вы шпион, я сию должность почитаю наидостойнейшею презрения и, ежели вы представляете таковое лицо, то гляжу на вас, как на последнего из людей».

Несмотря на все усилия господина Бошняка сделать из меня заговорщика, вооружить меня ядом и кинжалами, одно справедливое негодование возмущает меня, но совесть моя спокойна.

4

Я в первых ответах моих имел честь донести, что действительно мне был сделан выговор за неосторожную доверенность к г[осподину] Бошняку, но совсем не от венты, а просто Давыдовым. Статистического описания Костромской губернии чрез записку от полковника Давыдова я вслед за первым свиданием требовал от г[осподина] Бошняка, но он от него отказался.

Я мог бы привести в заключение некоторые обстоятельства, которые бы преданность господина Бошняка могли бы сделать сомнительною, но не возвышу голосу против нечестия, которое обнаружится правосудием и упадёт собственною тяжестию своею.

Всё, мной изложенное, готов я подтвердить клятвенно пред всемилостивейшим государем моим, если б имел счастие быть его императорскому величеству представленным и пред почтеннейшими членами высочайше учреждённого Комитета.

Квартирмейстерской части подпоручик Лихарев

1826 года.

Апреля 14 дня

Генерал-адъютант Чернышёв

№ 14 (4)

Ответствуя на предложенные мне вопросы, имею честь высочайше учреждённый Комитет уведомить

1

Имя моё - Владимир Николаев сын; от роду имею двадцать два с половиной года.

2

Веру исповедую греко-российскую, православную; на исповеди и у святого причастия бываю каждогодно.

3

Ныне царствующему государю императору на верное подданство присягал.

4

До пятнадцати лет воспитывался я у родителей под руководством г[осподина] Делиль, имея различных по часам учителей, кои были г.г. Гансон, Добровольский, Больтинге, Реми и другие... Потом на один год был поручен пастору Галлеру, а окончательное воспитание получил в учебном заведении для колонновожатых генерала Муравьёва, откуда по экзамену выпущен в свиту его императорского величества прапорщиком и назначен в Главную квартиру 1 армии.

5

Я упражнялся в математике и военных науках, но более имел наклонности и особенно прилежал к литературе и изучению иностранных языков.

6

Сверх сего, в 1818 году в Москве слушал особенные лекции профессора Гейма о государственном хозяйстве и статистике, профессора Двигубского о физике, и г.г. Браджо и Виллеги о английской и итальянской словесности.

7

Я вступил в свет с впечатлениями первоначального воспитания, которые вместо того, чтобы укорениться, скоро изгладились и уступили место мнениям, которые я почерпнул в душе, а не в рассказах моих наставников. В самом нежном возрасте ещё мне древних греков и римлян представляли образцами и внушали восторженное почтение к республиканским добродетелям и великим людям. Но признаюсь, что я или по врождённой мне кротости, или по расположению сердца никогда не мог подняться на высоту сих мрачных порывов, которые у древних творили людей отважных, но почти всегда ненавистливых и кровожадных.

Я жил в мире отвлечённом и моя свобода была созданием моего воображения, следовательно, без всякого положительного основания. Неукротимое брожение мыслей моих смирилось внимательным чтением и постоянными упражнениями. Я положил твёрдое намерение посвятить жизнь мою Отечеству и употребить все усилия чем-либо оному соделаться полезным. В сём смысле я предался изучению государственного хозяйства и законов, и сии занятия поглотили три последние года моей жизни.

8

В 1819 году был я принят в колонновожатые, а 1820 марта 12 высочайше пожалован в прапорщики в свиту его императорского величества и назначен в Главную квартиру 1 армии, в 1821 откомандирован в Конно-егерскую дивизию к генералу-лейтенанту графу Палену, а оттуда в том же 1821 году послан в военные поселения для участвования в съёмке земель Бугской и 3 Уланской дивизии, где и продолжал мою службу. В 1823 году, марта 12, высочайше пожалован в подпоручики. Под судом и в штрафах никогда не бывал.

Квартирмейстерской части подпоручик Лихарев

1826 года,

апреля 23 дня

Генерал-адъютант Чернышёв

№ 16 (0)

Квартирмейстерской части о подпоручике Лихареве

Лихарев при первом допросе сознался, что он принадлежал тайному обществу, в которое принят родственником его, Васильем Давыдовым, но сокровенной цели - введения республиканского правления с изведением императорской фамилии - ему открыто не было, хотя ж впоследствии ему и случалось слышать от Давыдова о введении республики, однако поверхностно и неопределительно так, что он почитал сие пустым разговором.

Потом в июне 1825 года в бытность его неподалёку от Миргорода отставной коллежский советник Бошняк сказал ему, что граф Витт знает о существовании тайного общества, желающего иметь изменение в правительстве, что он предлагает своё содействие и отвечает за все поселения, но желает иметь начальство над всем предприятием; причём просил передать сие предложение Давыдову и ему представить его. Он известил о сём Давыдова, а после Бошняк и сам к нему явился.

Лихарев знал, что для сношений Южного общества с Северным Давыдов однажды ездил в Петербург, а из Польского общества видел он у Давыдова в Киеве князя Яблоновского, который от своего общества имел поручение войти в переговоры с российским. Ему известно также было, что отставной подполковник Поджио вскоре после арестования Пестеля чрез письмо, отправленное с подполковником Янтальцевым, предлагал князю Сергею Волконскому возмутить 19 дивизию для освобождения Пестеля, но что Волконский от сего отказался.

Подполковник Поджио при нём, Давыдове и штабс-капитане Поджио прочёл подробное изложение предложений его к действию, состоящих в том, чтобы начать Азовским полком и идти к местечку Тульчину, где, арестовав 2 армии начальника штаба и дежурного генерала, ожидать Сергея Муравьёва и потом отправиться в Киев и в нём основать главную квартиру.

После Поджио предполагал ехать в Петербург и сказал: «Работайте здесь, а я вам отвечаю, что в такой-то день государь не существует. Прошу только, чтобы Михаил Орлов приехал к сему времени в Петербург и принял командование над гвардиею». Поджио сказал также, что там найдутся человека три-четыре, за которых он ручается, и присовокупил, что если теперь ничего нельзя сделать, то подождём коронации; тогда вся императорская фамилия соберётся и будет удобный случай для покушения.

Лихарев написал сочинение, названное им: «Взгляд на военные поселения», в ведении изложил он мысли свои о Святом союзе и о влиянии на оный России; потом говорил об уродливом, по его мнению, постановлении сих поселений; представил угнетение и бедственное положение военных поселян, беззаботливость и ничтожность частных начальников и, наконец, говорил, что большая часть оных поселян от несчастного состояния, в котором они находятся, легко могут покуситься на какие-нибудь крайности.

Сие сочинение читал он штабс-капитану Поджио и Давыдову, который представил оное Пестелю. Не знает, сохранено ли оно, но просил он неоднократно Давыдова истребить его и, чтоб избавиться искушений, сжёг оное в черновых своих бумагах.

Около 20 декабря 1825 года, когда он с Васильем Давыдовым, подполковником Поджио и Ентальцевым был у генерала Давыдова, тогда предложено было сжечь все бумаги, касающиеся до общества, и Давыдов с Ентальцевым предложили Поджио ехать предупредить Сергея Муравьёва. Ни в одном собрании членов он не присутствовал и до предложения подполковника Поджио, выше сего изъяснённого, никогда заговора о цареубийстве при нём не было.

По свидетельству Бошняка, Лихарев сообщил ему между прочим:

а) Что общество имеет готовых во 2 армии 13 полков, 5 рот артиллерии, особенно же командуемую Ентальцевым, Харьковский драгунский полк и ещё другие.

б) Что хотя дивизионный генерал Трощинский, связанный теснейшею дружбою с Давыдовым, к обществу и не принадлежит, но, буде всё поднимется, то и он не отстанет.

в) Что он, Лихарев, писал многие статьи и великими заслугами приобрёл величайшую доверенность Пестеля, и даже имеет некоторое влияние на полагаемые им решения, и, будучи с ним в связи, два раза ездил к нему, Пестелю, с тайными препоручениями.

г) Говоря о значительных участниках в обществе, Лихарев сказал: «Ах! Если бы вы знали, кто между нами находится, вы не захотели бы мне поверить!».

д) Далее, продолжал Лихарев, есть между нами полковники лет сорока, а говорят, как молодые, просят работы и трудно удержать их.

е) Называл пылкими заговорщиками в Петербурге Рылеева, Бестужевых и Муравьёва и говорил притом, что Балтийский флот присоединился к обществу и,

ж) Наконец, Лихарев после сообщения Бошняку сих сведений, вспомнив, что он рассказал оные другу графа Витта, ужаснулся своей откровенности и сказал ему: «Послушайте! При малейшей измене или нескромности будьте уверены, что вы погибли от яда или кинжала».

Против сих показаний Лихарев ответствовал отрицательно, но для улики его Бошняк не был призыван, потому что в разведании о злоумышленном обществе он действовал вследствие высочайшего соизволения покойного государя императора.

Правитель дел Боровков