Храм в честь Нерукотворного Образа Божия, сельца Григорово
Летом 1850 года обер-полицмейстер Москвы, Иван Дмитриевич Лужин, пригласил к себе в подмосковную усадьбу Григорово, что в 2-х верстах от Деденева, начинающего художника по имени Алексей Саврасов.
Иван Дмитриевич обнаружил себя восхищённым поклонником творчества молодого человека. Ранние пейзажи кисти Саврасова, написанные им на юге России, произвели на дворянина сильное впечатление. В них была мягкая цветовая гамма и «дымчатость» ландшафтов от итальянских мастеров, силуэты людей и их позы - от голландских, но, в то же время, явно читалась и собственная волевая рука автора, искренне и щедро влагавшая в полотна дух Родины, русскость.
Лужин имел желание запечатлеть этой рукой несколько видов своего поместья, а также и милых его сердцу сюжетов из сельской жизни. Таким образом, по просьбе обер-полицмейстера, Саврасовым в то лето было написано несколько григоровских пейзажей, в числе которых и картина с длинным названием: «Вид в окрестностях Москвы с усадьбой и двумя женскими фигурами (имение И.Д. Лужина близ станции Влахернская)».
Полотно открывало вид на сельскую окраину, протянувшуюся среди нескошенных лугов, а также белый господский дом с мезонином, обращённый к зрителю своим северным фасадом и ловящий на себе его первые взгляды. Наконец, справа от особняка над зелёными крышами усадебных строений виднелась захваченная художником главка григоровского храма с высоким шпилем колокольни.
Тогда вряд ли кто мог предположить, что пройдёт совсем немного времени, и от всего, написанного Саврасовым на той картине, не останется почти никакого следа. Исчезнет даже само название села и усадьбы - Григорово.
Это прозвучало бы тем более немыслимым, поскольку поместье было видным и довольно развитым. Так, например, его крестьяне владели таким уровнем агротехники, что ещё в бытность отца обер-полицмейстера в помещиковых парниках небезуспешно выращивались дыни и арбузы впечатляющих размеров.
Собирать воедино тамошние земли в свою подмосковную вотчину ещё с 1658 года начал уже знакомый нам родоначальник новой дворянской династии - Алексей Матвеевич Лужин.
Ландшафты Замосковного края в его северных границах были весьма привлекательны для землевладельцев своей неровностью, живописными лесами и долинами со множеством извилистых речек. Близость Дмитрова к Москве, удобное расположение селений у дороги сыграло не последнюю роль в том, что местное дворянство было представлено множеством именитых и прославленных родов, таких, как Апраксины, Голицыны, Юсуповы, Оболенские, Трубецкие, Шаховские, Урусовы, Толстые, Панины, Долгорукие, Головины, Обольяниновы, Корсаковы и др. Приезжие из дальних губерний также покупали имения в основном по той же причине.
Но часто случалось так, что через некоторое время после приобретения нужда в подмосковной проходила. Этому способствовало и качество дмитровских почв - суглинистых, средне-оподзоленных и глинистых, и прохладный климат, из-за чего урожай здешнему крестьянину давался с большим трудом. Развитие и прирост домохозяйств в селениях происходили довольно медленными темпами. Известны многие случаи, когда крепостные сбегали от хозяев в надежде обрести более спокойную жизнь где-нибудь южнее.
Поэтому владельцы в Дмитровском уезде в своей огромной массе сменялись быстро. За дмитровские земли, как правило, не держались, ими особенно не дорожили. В течение XIX века 90 % всех помещиков в уезде переменилось.
Но вся эта история была не про Алексея Матвеевича Лужина.
Целеустремлённость и твёрдость характера выходца из семьи рядового подъячего позволит ему не только успешно продвинуться по карьерной лестнице и стать дворянином средней руки. Облюбовав для себя григоровскую пустошь с окрестностями, Алексей Матвеевич решил, видимо, что лучше будет держать синицу в руке, и остался на дмитровской земле всерьёз и надолго. Новые земли давали ему определённый простор, чтобы выстроить подмосковное поместье в соответствии с собственными возможностями и представлениями «как оно должно быть». Алексей Матвеевич, намеревался именно владеть и вкладывать в Григорово, а не пользоваться и расточать. Интересно, что эта вотчина вплоть до начала XX века принадлежала исключительно его роду.
Итак, в середине XVII столетия Григорово, являясь собственностью рода Батюшковых, было необитаемой пустошью и ждало своего нового хозяина.
Путь же самого Лужина к знаменательному моменту создания собственной подмосковной был непрост.
Начнём с того, что отец его - подъячий Матвей - в 1627 году был направлен на службу в город Ядрин (Чувашия) под начало тамошнего воеводы. Так, вероятно, перед молодым Алексеем появилась перспектива стать человеком военным: известно, что в 1650-х он поступил на службу в стрелецкое войско, после чего служил в различных полках и участвовал в походах. В 1660-х он поступает под начало ближнего боярина царя Алексея Михайловича - Артамона Матвеева - в третий Петровский полк, и в январе 1671 года вместе с сослуживцами удостаивается чести охранять царскую свадьбу в Кремле.
Спустя пять лет - с 1676 года - имя Алексея Лужина значится в Боярской книге как «дворянин московский в начальных людях». С этого момента началось стремительное движение в его послужном списке.
В 1677-1678 годах в звании полуголовы московских стрельцов он участвует в захвате и удержании крепости Чигирин в Правобережной Украине.
Вопрос западных границ во второй половине XVII века стоял одной из острых внешнеполитических проблем России. Претендентами на земли Малороссии тогда были Речь Посполитая и Османская империя. По Андрусовскому перемирию 1667 года с Речью Посполитой России отошли Левобережная Украина и Киев. Чигирин располагался западнее этих русских приобретений на подходе к Киеву. Крепость обладала стратегической значимостью, в связи с чем представляла особый интерес для турок.
За время нахождения Алексея Матвеевича Лужина в гарнизоне Чигирина, крепость дважды осаждалась турецкими войсками. Сражения за цитадель были затяжными и кровавыми. Под натиском осаждавших царскому войску пришлось отступать, но, уходя, стрельцы подожгли пороховые склады Чигирина, оставив неприятелю лишь дымящиеся развалины.
Дворянину Лужину за «службу, промыслы и храбрость», а также за то, что «в осаде сидел и всякую нужду терпел», помимо денег, были пожалованы земли в Кинешемском, Алексинском, Тверском и Костромском уездах, а затем и чин головы (полковника) московских стрельцов.
Подмосковное же Григорово с сельцом Мухановым и пустошью Сокольней было куплено Алексеем Матвеевичем у Батюшковых, а ближние сельцо Исаково и пустошь Маньясово у Милославских ранее, ещё в бытность поступления им на московскую службу - в 1658-1659 годах. Нетрудно понять замысел Лужина, собравшего в своих руках несколько соседствующих владений Дмитровского уезда - все они составили единое имение тогдашнего стрельца.
На обустройство своего «дворянского гнезда» он потратит около 20 лет, переведя для этих целей на новые земли вокруг Григорова принадлежавших ему крестьян из собственных владений в разных уездах. Каждой переводимой крестьянской семье на переезд полагалась «ссуда хлеба, и на лошадей, коров, овец, свиней и кур и сошных желез и кос и серпов и топоров и всякова домашнева заводу на 50 рублей мелких серебряных денег».
Согласно описанию поместья в Григорове, со всем хозяйским тщанием составленному самим же Лужиным, к 1680 году, помимо само-собой разумеющегося господского дома, там имелось множество сопровождающих построек, начиная с бань и людских изб дворовых, и заканчивая погребами, житницами и отдельными помещениями для всевозможной домашней живности. О намерениях хозяина приглашать в усадьбу дорогих во всех смыслах гостей красноречиво говорила пивоварня на четыре чана и «повалуша» для проведения пиров с пристроенным парадным крыльцом.
Учитывая ту педантичность, которую проявил Алексей Матвеевич при составлении этого описания, где нашлось место для выкопанных по его приказу прудов и колодцев, насаженных садов, устроенных конюшенных и скотных дворов, нельзя не усомниться в идее наших современников, занимающихся жизнеописанием рода Лужиных, о том, что тогда-то и была заложена в Григорове усадебная церковь. Причём идея эта упорно перекочёвывает из одного краеведческого труда в другой, не имея под собой ни тени доказательного документального подтверждения.
Весь вопрос в том, что в описании 1680 года какое-либо отдельное церковное строение отсутствует. Отсутствует, потому что его не было. Несомненно, какая-нибудь «домашняя церковка» в виде молельной комнаты в первоначальном поместье была, иначе, если бы тогда она не имелась, современники Алексея Матвеевича, говоря нынешним языком, его бы не поняли. Это выглядело бы более, чем неприлично.
Наличие полноценной церкви в усадьбе всегда являлось показателем её статуса и возможностей помещика. Но, прежде всего, строительство храмового здания, как и любое его изменение всегда происходило только после получения соответствующего разрешения Духовной Консистории, которая, к слову, весьма серьёзно относилась к вопросу, сможет ли помещик (а не приход - !) поддерживать церковь в надлежащем состоянии, снабжать утварью и книгами, а также содержать причт.
Так, например, для того, чтобы в 1819 году в село Шуколово был назначен новым настоятелем дьякон Алексей Михайлович Громов, свои собственноручные письменные ходатайства и ручательства об участии в содержании храма и клира в Московскую Духовную Консисторию направили «помещик прапорщик Иван Васильев сын Шокуров, прихожанин Александр Ртищев и прихожанин статский советник и кавалер Фёдор Сергеевич сын Лужин».
В архивных документах Московской Духовной Консистории нет соответствующих свидетельств о запросе Алексеем Матвеевичем в 1680-е годы разрешения на постройку храма в Григорове. Можно принять во внимание гипотезу, что искомый документ может быть до сих пор не найден либо не сохранился. Но, например, в сборнике Холмогоровых о церквях в XVI-XVIII веков по Дмитровскому уезду упоминание о какой-либо церкви в сельце Григорове отсутствует. Лишь в Отделе Рукописей Российской Государственной Библиотеки хранится промемория Московской Духовной Консистории о подаче в 1745 году Сергеем Фёдоровичем Лужиным прошения на строительство храма в его вотчине, к чему мы ещё вернёмся.
А пока же на дворе стоял 1680 год. Пустошь Григорово теперь именовалась сельцом. Его же хозяин на два года назначается дмитровским воеводой, что, кстати, воздало служивому человеку определённую честь. Воеводами назначались отставные военные, увенчанные боевой славой, но не имеющие возможности продолжать службу в силу ранения или возраста.
В 1687-м за Чигирин от государя Лужину была назначена прибавка «пожалованья к поместному и денежному окладу». Вероятно, эти годы для Алексея Матвеевича были периодом его наибольшего благосостояния, а также временем, когда он дал своё обещание построить в соседнем Шуколове каменный храм взамен деревянного.
Но исполнить это намерение он не смог. Возведение каменного храма подразумевало определённые затраты, а Алексей Матвеевич до конца своих дней, надо полагать, продолжал активно вкладывать средства в свои владения. Кроме того, им велось несколько судебных тяжб с Семёном Батюшковым: по беглым крестьянам, по отходу в пользу того же Батюшкова сельца Исаково и пустоши Маньясово, а также по взысканию с неуживчивого соседа денег за «бесчестье» Лужина. Всё это также требовало расходов. Есть мнение, что к моменту смерти в 1688 году Алексей Матвеевич влез в такие долги, что, даже продав некоторые свои вотчины в других уездах, не смог полностью расплатиться с кредиторами, и бремя окончательных выплат по счетам в дальнейшем легло на плечи его осиротевшей семьи.
За несколько месяцев до своей кончины хозяин Григорова составил зевещание – Духовную Грамоту - в которой заметил: «После смерти моей жена моя Прасковья от обид и утеснения пойдёт замуж…»
Так и случилось. Через полгода, как Алексея Матвеевича не стало, Прасковья Лужина вышла вторым браком за стольника Гаврилу Суворова и переехала с малолетним сыном Фёдором к мужу в Москву. Григоровская усадьба, тем временем, будет какое-то время пустовать, а все созидательные начинания в ней, предпринятые почившим владельцем, свёрнуты.
Тот факт, что повзрослевший Фёдор займётся храмоздательством в первую очередь не в собственном поместье, а на землях соседа, как было замечено в предыдущем разделе, вызывает одни вопросы. Однако, эта ситуация, когда мальчик из любви к покойному отцу спешил исполнить обет родителя о каменной церкви в Шуколове при непростых финансовых обстоятельствах семьи, не может не тронуть сердце. Здесь на память приходит евангельский сюжет о бедной вдове, пожертвовавшей на храм две лепты и, по словам Христа, давшей больше всех.
Собственный усадебный храм в самом Григорове у Лужиных появился лишь при наследнике Фёдора Алексеевича - сержанте лейб-гвардии Измайловского полка Сергее Фёдоровиче. Разрешение на строительство храма будет получено от Консистории в 1746 году, а окончание возведения найдёт свою документальную фиксацию тем же учреждением в 1751 году.
В то время 28-летний Сергей Фёдорович по причине полученного на службе увечья уже находился в отставке, в связи с чем принял решение удалиться в родовое поместье и заняться его благоустройством.
[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTIudXNlcmFwaS5jb20vYzIwNDgyMC92MjA0ODIwNzY5LzEyNWI0L2xkSzRKOWVPcDJzLmpwZw[/img2]
Его волей в Григорове на въезде в усадьбу появилась небольшая, простенькая, деревянная церковка на каменном фундаменте, имевшая вид вытянутого прямоугольника со скошенными углами и увенчанная двумя главками - одной над алтарём и одной над башенкой-колокольней.
Сергей Фёдорович, как явствует, за разработкой проекта церковного здания не стал обращаться к архитекторам, а обошёлся в процессе его строительства возможностями своих крепостных.
С северной стороны посередине фасада был сделан парадный вход для помещика, устроенный в виде портика-крыльца, поддерживаемого четырьмя дорическими колоннами. Его фронтон под крышей был украшен живописным изображением двух ангелов, несущих на руках плат с запечатленным на нём Нерукотворным Образом Иисуса Христа. Вход для крепостных располагался традиционно - с запада.
По большому счёту, до наших дней основной объём григоровского храма, если не брать в расчёт боковую пристройку советского периода на месте барского крыльца, дошёл почти в первозданном виде. Тонкостью дощатых стен и множеством высоких окон он производит вид исключительно летнего храма. Таким он и был возведён при Сергее Фёдоровиче. Но, при всей простоте архитектуры, храм буквально изобиловал неожиданными и интересными деталями, на умножении числа которых и в дальнейшем делали упор все последующие владельцы Григорова от Лужиных.
Начать хотя бы с того, что над церковью возвышались вызолоченные кресты, чего не имелось у большинства храмов уезда. На центральном окне алтаря были выложены витражи со сценами из Нового Завета, что выглядело «чрезвычайно красиво при солнце». Внутри храм был полон лужинских реликвий, среди которых выделялись два святых образа: упомянутая в Духовной Грамоте Алексея Матвеевича икона Спаса Нерукотворного в серебряном киоте, чьи венец и цата были «резные, с каменьем, обнизаны жемчугом» и старинная подлинная копия с чудотворной иконы Феодоровской Божией Матери, которая, как известно, являлась покровительницей рода Романовых и, вероятно, была привезена Алексеем Матвеевичем из Костромы. Разместили в лужинском храме множество и других родовых святынь, например, два креста с мощами святых. Но когда в конце XIX столетия тогдашнему настоятелю было предложено все их описать, он ответил следующее: «Есть и немало интересного, но всё это стоит большого труда, а при многослужности других занятий не могу отвечать на сей вопрос».
Единственный престол в григоровском храме был освящён в честь Нерукотворного Образа Спасителя, чья история возникновения восходит к годам земной жизни Иисуса Христа. Датой престольного праздника являлось 16 августа (29 августа по новому стилю), когда по богослужебному календарю Церковь воздавала почести и Фёдоровской иконе Божией Матери. Но свой выбор Сергею Фёдоровичу пришлось остановить именно на фамильной иконе Спасителя, поскольку с 1735 года действовал указ, запрещавший посвящать храмы иконам Божией Матери ввиду их подавляющего большинства на территории России того времени.
После окончания строительства и освящения храма, Сергей Фёдорович предпринял попытку переменить название у своего имения на Новоспасское. Например, Примечания к планам генерального межевания Дмитровского уезда за 1767 год содержат такую запись об усадьбе: «Григорово (Новоспасское тож), сельцо Вышегородского стана». Но тогда как-то не прижилось это новое наименование в практике, к тому же и соседнее село Деденево иногда звалось именем-дублёром Новоспасское, что не могло не привнести определённую путаницу между двумя «Новоспасскими».
То, к сожалению, будет не единственный случай, когда Григорово потеряет своё имя, и также не единственный случай, когда это вызовет топонимическую и историческую неразбериху. Так, один из казусов связан с тем, что в самых ранних документах пустошь и сельцо Григорово иногда именовалось Григорковым, что приводило и до сих пор приводит к его смешению с деревней Григорково, стоящей на речке Бобровка в двух километрах от усадьбы Лужиных и принадлежавшей некогда вместе с сельцом Семенковым роду Мясоедовых.
Григоровская Спасская церковь с самого начала приобрела положение ружной, то есть не обеспеченной выделенной помещиком десятиной земли, а имеющей ругу - материальную компенсацию за отправление служб от помещика.
И хотя у Лужиных в собственности было несколько населённых пунктов в округе, а в их храме первое время даже имелся собственный священнослужитель и прочие клирошане, Спасская церковь стала бесприходной, войдя в приход Успенского храма в Шуколове и составив с ним единое целое. Что вполне понятно - все деревни уже издавна были приписаны к более ранним церквям.
К первой половине XIX века и настоятельское место в Спасском храме будет упразднено. «…в сельце Григорове… прежде находились священник и дъячок из того сельца Григорова помещика, а как из оных священник и дъячок померли, служение исправляет приходской села Шуколова священник», - отмечали Клировые Ведомости в 1813 году.
Это, вместе со сведениями о продаже нескольких деревень тогдашней владелицей Григорова - Анной Семёновной Лужиной (урождённой Квашниной-Самариной), вдовой Сергея Фёдоровича, говорило о новой волне финансовых проблем дворянской фамилии. Масла в огонь подливал старший сын супружеской четы - Дмитрий, которому отец отписал село Воронино Дмитровского уезда. От знавших его людей известно, что он «был мот и своё имение спустил с рук потихоньку от матери, чтобы не огорчить старушки, а может статься, он её и побаивался…
Григорово досталось по разделу меньшому брату Фёдору… Братья были дружны меж собой, и чтоб ещё лучше скрыть от матери, что Воронино уже в чужих руках, они положили, когда приезжали каждую неделю в Москву подводы с припасами, с сеном, с дровами, говорить старушке, что привозится все это то из Григорова, то из Воронина; так старушка Лужина и умерла, не зная, что Воронино продано и вся семья только и существует, что Григоровым да московским домом».
Поправить дела семейства смог лишь наследник Григорова - Фёдор Сергеевич, который, к слову сказать, любил свою вотчину и особенно дорожил ею. Он, как и его отец, служил в лейб-гвардии Измайловском полку. Увольнение со службы по слабости здоровья позволило Фёдору Сергеевичу часто бывать в Григорове и принимать там гостей. По их воспоминаниям, он был прекрасно воспитан и имел приятную внешность, но, пережив неудачное сватовство, а следом выйдя в отставку, совершенно охладел к столичной жизни и окончательно перебрался в подмосковное имение.
Своим отношением к Григорову отставной прапорщик также сильно напоминал отца, который в своё время стремился придать родовому поместью вид более основательный, современный, но, вместе с тем, уютный и поэтичный.
Натура Фёдора Сергеевича, по-видимому, была открыта дерзким творческим порывам. Что до их воплощения в бытовом укладе усадьбы, то, к примеру, это именно по его идее в Григорове будут сооружены парники для выращивания необычных для Дмитровского края бахчевых экзотов.
Что же до более возвышенных материй, то после того, как в 1788 году род Лужиных вошёл в VI часть Родословной книги Московской губернии, Фёдор Сергеевич задался целью составить и узаконить герб своей фамилии, прежде его не имевшей. Русские гербовники, начатые при имепраторе Павле I, продолжали выходить вплоть до самого октябрьского переворота.
Символ династии Лужиных, внесённый Указом императора Александра I в один из таких гербовников в 1806 году, представлял собой следующее: «Щит изображает в двух полях: в первом, голубом поле - сердце огнепылающее и под оным положены крестообразно, вниз вогнутыми концами две золотые стрелы. Во втором, золотом поле, каменная стена о трёх башнях. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом и на нём – золотою дворянскою короною, из-за коей видны три страусовых пера. Оной же щит украшен по обе стороны золотою резьбой».
Что же таким образом хотел рассказать о себе и своих предках Фёдор Сергеевич?
Шлем, корона, перья, дубовые листья в качестве намёта и французская форма герба здесь никакой особенной тайны не несут, поскольку все они являлись стандартными атрибутами типических «молодых» дворянских гербов в Российской Империи. Интерес представляет исключительно наполнение.
Во-первых, в данном случае, выбранные цвета полей - голубой и золотой. На языке геральдики голубой означает искренность, ясность, чистоту; золотой же - верность, постоянство, силу. Сердце также является знаком преданности, а такой атрибут как стрелы указывает на наличие воинов в сонме предков. Наконец, каменная стена символизирует крепость, храбрость, несгибаемость, силу духа, величие.
По-видимому, герб, авторство которого приписывают Фёдору Сергеевичу, в своей основе являлся посвящением родоначальнику династии Лужиных - Алексею Матвеевичу, отдавшему стрелецкой службе большую часть своей жизни и за неё же получившему дворянство. Также и крепостную стену можно рассматривать как напоминание о жестокой осаде Чигирина, что, вероятно, было самой первой и самой значимой баталией Алексея Матвеевича в чине дворянина. Царские стрельцы тогда отступили, но не сдались; не одержали победы, но и не дали победить врагу.
С определённой долей уверенности можно сказать, что, составляя фамильный герб, Фёдор Сергеевич проецировал на всех потомков родоначальника такие его качества, как искренняя, пламенная преданность царю и Отечеству, а также стойкость и твёрдость помыслов перед лицом испытаний.
Осевший в загородной домашней обстановке Григорова новый его хозяин хотя и прожил всю свою жизнь холостяком, тем не менее, не был позабыт-позаброшен. Частыми визитёрами Фёдора Сергеевича были соседи по имению: Голицыны, Апраксины, Оболенские, Бахметьевы, Шокуровы, Яньковы. В 1795 году он занял место предводителя дмитровского дворянства.
Своим наследником бездетный владелец родового поместья избрал племянника - Ивана Дмитриевича Лужина, сына своего прежде весьма легкомысленного старшего брата. И хотя при данном племяннике, как и при его дяде, Спасская церковь не пережила сколько-нибудь значимых событий и не выделилась чем-то особенным среди прочих церквей уезда, однако она являлась неотъемлемой частью григоровского поместья, а будущий его владелец, как мы увидим, станет самым ярким представителем рода Лужиных.
По этой причине будет небезинтересно хотя бы в общих чертах воссоздать действительный образ Ивана Дмитриевича и познакомиться с ним поближе. Ведь, как справедливо считают многие исследователи подобных вопросов, немыслимо представить себе жизнь усадьбы, не связывая её с личностью владельца, его вкусами, характером и судьбой.
К слову сказать, Фёдор Сергеевич взял полное попечение над 18-летним Иваном, когда тот лишился отца. Отец же - Дмитрий Сергеевич - в своё время дослужился до чина полковника, принимал участие в Отечественной войне 1812 года, но умер через три года после её окончания в сравнительно молодом возрасте.
По смерти брата, в 1820 году, Фёдор Сергеевич забрал Ивана из родительского дома в Симбирской губернии и привёз в Петербург. Тогда же он стал участливо ходатайствовать о внесении имени племянника в Родословную книгу, что было весьма желательно, дабы молодого человека заметили при дворе и определили на подающее надежды место службы. Таким образом, в декабре того же года старания Фёдора Сергеевича увенчались успехом - начало будущей головокружительной карьеры наследника было положено, он был принят юнкером лейб-гвардии Конного полка.
Но, конечно, основные достижения в службе зависели от разумения и личных качеств самого юноши. В скором времени случилось так, что он чуть было не загубил все старания своего дяди-попечителя и собственную дальнейшую судьбу.
Проживая в Петербурге, Иван Лужин стал вхож в один из популярных литературных салонов, где обсуждались вопросы искусства и политики. Здесь он, будучи уже корнетом, свёл знакомство со многими представителями великосветского культурного сообщества города на Неве. Так, например, младший Лужин стал добрым другом молодому поэту Пушкину.
Но именно тут он узнал и о существовании тайного Северного общества, в которое однажды был ненавязчиво приглашён.
В 1825 году, в ходе следствия по делу восстания на Сенатской площади, появилась бумага с весьма щекотливым для корнета содержанием: «Одоевский словесно показал, что Лужин принят был в Общество Плещеевым. Плещеев же объяснил, что в сентябре 1825 года открыл ему о существовании Общества, имевшего целью введение конституции, и приглашал вступить в оное, и что хотя он склонялся на то, но по причине скорого отъезда его, Лужина, в отпуск, он с ним об Обществе более не говорил. На вопрос о принадлежности Лужина к Обществу и участии в оном все главнейшие члены Северного общества отозвались, что они не слыхали о том».
Разумеется, эти показания были доведены до сведения императора, а Ивану пришлось давать отчёт о своих действиях перед нелицеприятной следственной комиссией. В виду чего бумага имела следующее продолжение: «По высочайшему повелению… Лужин был допрошен. Он отвечал, что с Одоевским никаких отношений не имел, но что Плещеев между шуточного разговора… сказал ему, что есть общество, которое нам даст свободу веселиться, и предлагал вступить в оное; не подозревая, чтобы такое общество могло существовать, и ещё менее, чтобы оное имело политическую цель, отвечал ему шутя, что очень рад вступить в такое общество, где веселятся. Вскоре после сего разговора Плещеев занемог и уехал..; с тех пор он с ним не виделся».
Неизвестно, сколько седых волос появилось у Фёдора Сергеевича пока шло это разбирательство, но, его ли предстательством, родительскими ли молитвами, незадачливый племянник счастливо избежал участи подследственного. Комиссия не выявила в действиях корнета никакой противозаконной активности, и император Николай I повелел оставить показания на него без внимания.
По-видимому, будущий обер-прокурор тогда вынес для себя урок на всю жизнь, поскольку дальнейшее его служение престолу будет кристально чистым и безупречным. Это найдёт своё подтверждение во множестве орденов и знаков отличия, которые Иван Дмитриевич получал милостью двух государей, начиная с 1830-х и до самой своей кончины.
До назначения на упомянутую высокую должность он был нечастым гостем в имении дяди в Григорове; вероятно, там он появлялся когда бывал и в Москве - во время отпусков.
Во время одного такого приезда племянник Фёдора Сергеевича попал в столицу на бал к князю Голицыну, где танцевала девица Наталья Гончарова. Один из её танцев был расписан Ивану Дмитриевичу. Там же присутствовали близкие друзья Пушкина, знавшие о давней любви поэта. Вяземский поручил Лужину, когда тот будет танцевать с Натальей, мимоходом заговорить с нею, а затем и с её матерью о Пушкине, чтобы выяснить их отношение к потенциальному жениху. Мать и дочь благосклонно отозвались об Александре Сергеевиче и просили передать ему поклон. Что Лужин и сделал, вернувшись в Петербург. Можно только предположить, насколько важен был тот «поклон» его адресату.
Пройдёт совсем немного времени со дня этого сватовского посредничества младшего Лужина, как он сам свяжет себя узами брака с дочерью героя войны 1812 года, генерала и князя Иллариона Васильевича Васильчикова, Екатериной. Император Николай I весьма высоко ценил её отца и даже как-то сказал о нём: «Государи должны благодарить Небо за таких людей». О самой же княжне говорили, что она «прекрасная и премилая девушка».
Венчание состоялось в октябре 1831 года в Спасо-Преображенском соборе гвардии. В свадебное путешествие Иван Дмитриевич уехал штаб-ротмистром, а через четыре месяца вернулся на службу уже флигель-адъютантом в свите Его Императорского Величества. Таков был подарок великодушного тестя в честь бракосочетания. Брак, по сути, был неравным, но Илларион Васильевич не стал противиться чувствам дочери, а решил «уравновесить» положение вещей своим щедрым отцовским жестом.
Время, когда молодая чета Лужиных жила в Петербурге, теперь называется «пушкинским», и это была пора салонов - литературных, музыкальных, театральных. Не важно, на какую ступень в своём послужном списке поднимался Иван Дмитриевич, он неизменно был завсегдатаем светских культурных вечеров, питая к искусству неподдельный интерес. В Петербурге же он начал собирать свою коллекцию полотен самых разных художников, а позднее стал одним из 14 членов совета Московского Художественного общества.
Брак с Екатериной Илларионовной складывался вполне счастливо, она родила супругу четверых детей: старшую дочь Веру и сыновей Дмитрия, Василия и Иллариона. С семейством тестя также прочно установились хорошие отношения. В качестве приданного в активы рода Лужиных последовали несколько доходных имений в разных губерниях империи.
Но, спустя два года после рождения последнего ребёнка, Екатерины Илларионовны не стало. Исследователи биографии семейства Ивана Дмитриевича склоняются к мнению, что местом её последнего пристанища стало Григорово, а некоторые из изыскателей утверждают, что даже имелось её завещание быть похороненной именно у лужинской Спасской церкви. Не осталось сведений, бывала ли она там при жизни и имела ли какое-либо положительное впечатление от поместья, но тогда как объяснить, что её выбор пал именно на далёкое от Петербурга подмосковное Григорово, а не на одну из богато украшенных фамильных усыпальниц?
В начале 1840-х овдовевший Иван Дмитриевич едет в Москву записывать младшего сына в Родословную книгу. Процедура осложняется и сильно затягивается из-за бумажной волокиты и бюрократических разбирательств, в результате чего Лужин вынужден значительно задержаться в Москве и продлить свой служебный отпуск, но тут-то его и застигает неожиданная новость: он назначен новым столичным обер-полицмейстером.
Однозначных оценок пребыванию Ивана Дмитриевича на этом весьма непростом посту не было, но как известно, абсолютно всем на свете угодить невозможно.
Тем не менее, современники отмечали его «распорядительность» и «стремление к новшествам», хотя последнее по отношению к полицейскому делу и звучит несколько забавно. Вероятно, это касалось премущественно делопроизводства и оптимизации процессов выдачи удостоверений личности.
Московские простолюдины относились к нему с уважением. Поговаривали, что одно упоминание его имени могло испугать грабителей.
Фрейлина, владелица широко известного литературного салона Александра Россет-Смирнова писала Гоголю следующее: «Лужин - удивительный полицмейстер, Москва отдыхает после Цынского. Он так добр и благороден, вместе и строг, и нравственнен во всех отношениях… Но что может отдельное лицо?».
При этом, ставший вслед за Лужиным московским градоначальником генерал Арсений Закревский выказывал недовольство назначением Ивана Дмитриевича. Арсений Андреевич сам был человеком невысокого происхождения, из перешедших, по выражению Дениса Давыдова, на государственный кожаный диван с пука соломы. Боевой офицер царской армии, вызванный императором Николаем I на должность военного генерал-губернатора Москвы в разгар подъёма европейских революционных настроений, за спиной он получил намертво приставшее прозвище «Арсений I».
По отзывам Герцена, «ему казалось, что он был не совсем хорошо окружён, что в приближённых своих он не находил достаточно того «задора», от которого трепетали бы мирные обитатели столицы. Обвинение главным образом падало на Лужина. Из этого не следует, однако, что Лужин был каким-то идеальным существом среди полицейских чиновников Москвы. Он, напротив того, слишком безукоризненно исполнял свою должность, умел при случае хорошо дать в зубы… Но не этого требовалось на столь высоком месте».
Как бы там ни было, после перехода Ивана Дмитриевича на московскую службу, его визиты в родовую вотчину стали регулярными. Однако вполне небезосновательно впечатление, что в сознании владельца дворянское гнездо уже не имело того веса, как это было при первых Лужиных, и, возможно, даже не воспринималось, как таковое.
Условный сосед Ивана Дмитриевича - сын шуколовского священника Гавриил Громов - в своих записях именует поместье в Григорове не иначе как «дачей генерала Лужина». Вероятно, в середине XIX века этот скромный статус дачи, вменённый чиновником своему подмосковному имению, настолько был очевиден окружающим, что стал притчей во языцех. При обер-полицмейстере, по сути, была спета лебединая песня этого лужинского поместья.
Какой-то особенный лоск при своих возможностях Иван Дмитриевич родовому гнезду придавать не стал. Страстный охотник, он завёл здесь целую псарню и часто приезжал в Григорово стрелять дичь с компанией близких друзей. Сюда же он перевёз из Петербурга свою коллекцию русского оружия, «начиная от лука и копья и заканчивая современной винтовкой», и так, вероятно, провинциальный дом предков стал для обер-полицмейстера неким подобием дворянского «охотничьего домика».
Но только весь этот холодный арсенал стал далеко не единственным украшением григоровского поместья. Сюда же была доставлена часть коллекции ценных картин Ивана Дмитриевича, ведь, как уже было сказано, их владелец к искусству был далеко не равнодушен. Его натура, видимо, требовала этой окруженности искусством, где бы он ни находился, в рабочем кабинете или в провинции. К тому же, наличие хороших полотен не где-нибудь - на даче - задавало вполне определённый тон и перед гостями обер-полицмейстера.
В ту пору ему как члену Художественного общества было сообщено, что в Москве «на Пятницкой… проживает некто Саврасов, и что у этого Саврасова есть сын, молодой человек, который проявляет необыкновенные художественные способности, но отец за это его преследует».
Достаточно было всего нескольких слов Лужина, чтобы Алексей Саврасов в кратчайший срок переехал из отцовской квартиры в дом художника А.М. Зыкова и на другой же день начал посещение художественных классов.
Так состоялось знакомство Ивана Дмитриевича с будущим великим русским живописцем, и так Саврасов оказался в качестве гостя в загородном имении московского обер-полицмейстера.
Перенося на холст вид григоровского имения со Спасской церковью, художник запечатлел на переднем плане утренний променад двух женщин. Некоторые исследователи утверждают, что это фигуры старшей дочери Лужина Веры и его новой жены - графини Натальи Алексеевны Орловой-Денисовой. Здесь неувязка получается при сопоставлении даты написания картины, а это был 1850 год, и временем, когда графиня стала хозяйкой Григорова, «Лужинихой», как на своём наречии её звали крестьяне.
Дело в том, что брак с Иваном Дмитриевичем в её жизни также был вторым. Прежде Наталью Алексеевну выдали за принадлежащего к казачьей династии графа Николая Васильевича Орлова-Денисова. Самого же графа пристрастие к вредным привычкам сгубило в 1855 году.
Лужин познакомился с ними в 1840-х в свою бытность московским чиновником. Как судачили столичные сплетники, он сразу же влюбился в графиню. Высокая и дородная Наталья Алексеевна, по замечанию современников, «походила более на здоровую русскую крестьянку, чем на красивую великосветскую даму, но доброта и приветливость её вошли в Москве в поговорку; а совместная жизнь с любимым ею, но вечно нетрезвым мужем служила доказательством её кротости и замечательного терпения».
Супруги Орловы-Денисовы жили в Москве в фамильном особняке, имевшем на одном из фасадов скульптурное изваяние казака, как символ происхождения рода. Лужин часто бывал в гостях у графа, из-за чего стал объектом острот в своей среде, мол, у Николая Васильевича в доме постоянно можно видеть трёх казаков: одного - в самом доме (хозяина), другого - на доме (скульптуру) и третьего - у подъезда (обер-полицмейстера по должности всюду сопровождал казак).
Едва в 1855-м Наталья Алексеевна овдовела, Иван Дмитриевич сделал ей предложение.
Потому-то и нет твёрдой уверенности, что картина Саврасова несёт в себе образ одной из последних владелиц Григорова от Лужиных, разве только тогда, в 1850-м, она с супругом была у Ивана Дмитриевича в гостях.
Зато этот образ, хотя и вполне бытовой, как и впечатления о самом помещике, сохранился в воспоминаниях потомков бывших лужинских крестьян, что в 1990-х были процитированы исследователями истории края в книге «Чтоб не распалась связь времён…»
Например, жительница деревни Муханки Евдокия Васильевна Баранова (1904 г.р.) рассказывала: «Была Лужиниха, её муж был граф над всей Москвой, и моя бабушка ходила на барщину к ним. Два дня в неделю. Оттуда идут с песнями: там выпить дадут, угостят… Отцу лет пять было, а некому было оставить. И он с бабушкой ходил. А там всякие машины были: косилки, сеялки, веялки. Покаместь там бабушка работала, он залез в косилку что-ли, и палец отрезал на руке. Его тут же повезли в больницу, в Москву. Лужин узнал, что мальчик в ихнюю косилку попал - и целый головной платок гостинцев, целый узел несёт. Сам граф пришёл мальчишку навещать…»
Ещё будучи на своём ответственном посту, Иван Дмитриевич был произведён в генерал-майора царской свиты, затем, в 1854-м, последовало назначение на должность курского губернатора, ещё через два года - харьковского…
В Москву он вернётся только после выхода в отставку в 1860 году. Как сообщается в одном из биографических справочников, он бы ещё служил, но сам подал прошение, так как неожиданно столкнулся с враждебностью и противодействием его карьере со стороны родственников второй жены.
В 1861 году Иван Дмитриевич освободил всех своих крепостных в Дмитровском уезде и составил завещание по Григорову. После его смерти имение должно было в равных частях перейти трём сыновьям: Дмитрию, Василию и Иллариону.
Таким решением Иван Дмитриевич, хотел он того или нет, по сути, положил конец целостности вотчины, которую с таким тщанием собирал его предок из царских стрельцов. Если ранее имение всегда переходило одному члену семьи, и не было надобности его дробить на части, то теперь владельцев было три, и каждый из них пошёл по жизни своей дорогой. Это не могло не сказаться на судьбе подмосковной, которая в глазах наследников, возможно, выглядела уже довольно блёкло.
Им было из чего выбирать. От родителей братьям доставались прочие владения Лужиных и Васильчиковых. В конце концов, у них были отцовские генеральские дома в Москве и Петербурге. Фактически, после смерти своего титулованного отца, в Дмитровском уезде остались Дмитрий и Василий; Илларион уехал в имение в Симбирской губернии, откуда Иван Дмитриевич в своё время был взят дядей на воспитание.
Умер Иван Дмитриевич в апреле 1868 года и, как мы уже говорили, вероятнее всего, был похоронен рядом с Екатериной Илларионовной у церкви в Григорове.
Вернёмся ненадолго к эпитафиям на захоронениях у Спасского храма, зафиксированным в начале ХХ века «Провинциальным Некрополем»: «Лужины Димитрiй, Iоаннъ, Екатерина. Безъ датъ. с. Григорово Дмитровского уезда Московской губернiи, при домовой церкви».
Краевед В.Н. Ясинская приводит любопытное, заслуживающее серьёзного восприятия размышление в этой связи: «В генеалогии рода Лужиных, составленной Н.П. Чулковым, есть только один Иван - это московский обер-полицмейстер в 1845-1854 годах Иван Дмитриевич, и одна Екатерина - его первая жена Екатерина Илларионовна, урождённая Васильчикова. Дмитриев в роду Лужиных было два - отец Ивана Дмитриевича и его сын Дмитрий, места захоронений которых неизвестны. Но поскольку отцу Ивана Дмитриевича Григорово никогда не принадлежало, можно предположить, что при Спасской церкви был похоронен сын Ивана Дмитриевича.
Известно, что Лужиных хоронили в Москве на кладбищах Новодевичьего и Донского монастырей, но там нет ни Димитрия, ни Иоанна, ни Екатерины. В некрологе, опубликованном 18 апреля 1868 года, не сказано, где похоронен Иван Дмитриевич, что само по себе довольно странно и наводит на мысль, что, возможно, существовало завещание - похоронить в родовой вотчине и именно так - указав только имя».
Другое возможное объяснение такому скромному увековечению мы уже видели в предыдущей главе об Успенском храме в Шуколове, возле которого в 1904 году подобным же образом был погребён другой сын Ивана Дмитриевича - Василий. Логично выглядел и перенос в 1905 году трёх могил из Григорова в Шуколово: это объединило скончавшихся членов одной семьи в пределах одного некрополя. Старожилы утверждали, что это захоронение было сделано примерно в 5 метрах от входа в церковь с правой стороны.
Какой же след в истории поместья и Спасского храма оставили последние Лужины?
Через 10 лет после смерти Ивана Дмитриевича настоятелем Успенского и Спасского храмов была составлена неоднократно упоминавшаяся метрика, и по Спасскому констатировалось не только хорошее состояние постройки, но и большое количество хранившихся святынь, таких как мощи и древние иконы. Может, это было накопленное веками наследие предков, а может, приобретения генерала Лужина и подарки ему вследствие его выского положения.
Из подписанных икон были лишь две: Покрова Пресвятой Богородицы с дарственной надписью Марии Лужиной, написанная в 1813 году в память избавления от французов, и подлинная копия Фёдоровской иконы Божией Матери, писанная нерихтчанином Борисом Григорьевым. Также особо имелся ковчежец с двумя двухвершковыми чрезвычайно старинными иконами, которым, по оценке священнослужителя, было более 200 лет. В храме находились и другие старинные иконы, но священник, к сожалению, не взял на себя труд их перечислять, сославшись на то, что в метрике «не хватает места для описания их».
Вообще же, анализируя имеющиеся данные о последних Лужиных, можно прийти к следующим выводам: в конце XIX - начале ХХ века из трёх законных наследников по завещанию имением фактически владел только Василий Иванович со своей семьёй. Его брат Дмитрий, вероятно, умер вслед за отцом. В любом случае, никаких подробностей о его судьбе до нашего времени не дошло. Илларион же жил в дедовом поместье Вечерлей, где и скончался в 1890-м. Сведений о том, были ли последние два брата семейными людьми, также нет.
Это важно выяснить, потому что в постреволюционных краеведческих изысканиях относительно Григорова упоминаются лишь два лица дворянской фамилии: «старуха, вдова Лужина» или «старая барыня» и «её дочь - учительница в Москве».
О штаб-ротмистре Василии Ивановиче Лужине известно, что в конце XIX века в Григорове его попечением открылась начальная школа для крестьянских детей. Также совокупность разнообразых источников, которые будут в дальнейшем приведены, даёт понять, что конкретно у него была жена и, как минимум, одна дочь.
Одну из этих женщин звали Лужина Екатерина Васильевна. На её имя в официальных документах 1910-1911 года записан ряд недвижимого имущества в Дмитровском уезде.
Теперь можно попробовать разобраться в судьбе последних лет Григорова как усадьбы, чтобы отсюда перейти к судьбе Спасской церкви.
Со смертью Василия Ивановича в 1904-м его наследницы начали по частям распродавать доставшуюся ему долю вотчины. Первым покупателем был некто Михаил Степанович Некрасов, которого лужинские крестьяне считали почему-то «начальником Сберкассы», ибо за приобретамый у них нехитрый деревенский провиант он рассчитывался исключительно новыми деньгами. Семье Лужиных этот человек, по-видимому, приходился хорошим знакомым. Его семье было позволено жить с вдовой Василия Ивановича и его дочерью в григоровском господском доме вплоть до постройки Некрасовыми собственного жилья на только что купленных землях.
В то же время, в труде «О самых первых кохозах» Василия Васильевича Минина мы читаем: «В 90-х годах вдова Лужина продала это имение дворянке Фон-Вендрих, которая благоустроила его, закупив машины, организовав хозяйство». Но, как мы уже сказали, Василия Ивановича не стало в 1904 году. Ошибки здесь быть не может, дату подтверждает «Провинциальный Некрополь» 1911 года.
Даты двух купчих на лужинские земли, что имелись в семейном архиве наследников Некрасова - 1906 и 1914 годы.
Если брать в расчёт вдову обер-полицмейстера, то никаких прав на имение, согласно завещанию, она не приобрела, и сама умерла в 1884 году.
Нельзя, конечно, отметать версию, что Минин тогда как не вполне опытный краевед и не-документалист исходил исключительно из устных непроверенных преданий, где дата была названа примерно, но видится вполне правдоподобным, что та продажа лужинских земель, только не всего имения, а его одной третьей доли, в 1890-х могла быть сделана вдовой Иллариона Ивановича сразу по его смерти. Так случалось часто, тем более, что семья данного наследника, если она имелась, проживала в Симбирской губернии и никакого физического касательства к подмосковному имению не имела.
Через два года фон Вендрих продаёт своё григоровское хозяйство государственному деятелю, выходцу из старинного шведско-немецкого рода барону фон Таубе (вероятнее всего, Михаилу Александровичу фон Таубе, с 1917 года члену Государственного Совета от фракции «правых»). Как выяснил Минин, «барон довёл имение до большой доходности, опять уж путём интенсивного животноводства, имея опытную управительницу, а сам, живя в Петербурге, приезжал сюда только как на дачу летом».
Время, когда фон Таубе осуществлял на землях поместья своё предприятие, прекрасно запомнилось крестьянам окрестных лужинских деревень: «Лужина мы не застали. Таубе жил в Ленинграде, у царя, - рассказывала, например, всё та же Евдокия Васильевна Баранова. - Сам он немец был, а жена была русской… Здесь была заведующая Фанни Абрамовна. Она тоже немка. Она руководила имением Таубе… Напротив, около дома отдыха, Некрасов жил. У него была дочь Валя, подруга дочери Таубе. Она говорила: «Зачем принимаете деревенских девочек?», а она (Нина Таубе) отвечала: «А я деревенских девочек люблю…» Нина была ровесница нам. Она нас принимала, деревенских».
Таким образом, можно сделать вывод, что барон владел григоровскими угодьями в одно время с Некрасовыми, но с одним отличием: вдова Василия Ивановича свою часть барского дома Некрасовым не продала, а продолжала там жить, поскольку идти ей, видимо, больше было некуда. Фон Таубе же, напротив, приобретя землю, приобрёл и пропорциональную часть особняка, куда его дочь Нина водила в гости деревенских девочек. Перед Евдокией Барановой тогда лужинский дом предстал в таком виде:
«Там у них был сад. Тропочки песком посыпаны, по обоим сторонам цветы… Яблоки… Дом двухэтажный, деревянный, небольшой. Мы наверху не были, а внизу были. Коридор был, и по обеим сторонам - комнаты: где залы, где спальни… Внутри всё старинное было, всё хорошее… И всякие музыки, и рояли, и гитары… От дома, как шоссе, дорога, посыпанная песочком, и тоже с обоих сторон цветы, и аккурат в церковь в дверь. А мы ходили - с другой стороны вход был. У них был террас во весь дом, прямо из терраса они ходили в церковь».
Верхние комнаты дома, вероятно, остались в распоряжении «старой барыни». По впечатлениям жительницы деревни Стрёково Евдокии Ивановны Чукулаевой, которой в период фон Таубе было около 10-11 лет, сама вдова Лужина «приятная была, хорошая, ласковая… Всех приглашала и всех угощала. И всем помогала, кому бедно было… к старой барыне мы ходили в церковь, в Успеньев день. Она пряничка нам даст, конфеточку. Всем-всем».
Ей вторила тёзка-сверстница из Муханок: «Был праздник у нас. Успеньев день. Они заказывали обедню, и всех, кто в деревне есть, созывали, а после обедни угощали гостинцами. Сколько всего было… Оделяли всех деревенских: и детей, и взрослых».
Наследникам Ивана Дмитриевича надо отдать должное: родовой Спасский храм до самого конца оставался исключительно «за Лужиными» и на их попечении. Как и полагалось, в Шуколове по-прежнему заказывали службы, сохраняли радостные традиции «Успеньева дня», а в крестьянскую школу к детям в установленное время приходили учителя и священники.
Сегодня, силой нашего воображения, мы вольны «с высоты» своего времени наблюдать печальное раздробление и конец некогда процветающей усадьбы. Однако, посмотрим на это глазами последних Лужиных – как из рук постепенно уходят усадебные земли, а в доме предков и по дорожкам садов, пусть и на законных правах, уже бродят посторонние люди.
На этой «волне» вдова Василия Ивановича инициирует перенос праха предков в более надёжное и нейтральное пристанище - в церковную ограду шуколовского храма, надеясь, вероятно, спокойно дожить остаток своих дней в светёлке фамильного дома и лечь рядом с мужем у стен Успенского храма. Но человеку дано только предполагать…
Нарастал внешний конфликт России и Германии, напряжённость отношений сказывалась во всех слоях населения от столицы до провинции, росли антинемецкие настроения.
Едва началась Первая Мировая война, «русскому немцу» фон Таубе решили показать на дверь. Помимо прочего, если верить более поздней пролетарской периодике, при нём в Григорове, якобы, были заведены следующие новые порядки, каких не было даже при Лужиных. Крестьянам было запрещено проходить через территорию имения и собирать грибы и ягоды в прилегающих лесах. Для соблюдения этих императивов бароном на дорогах были установлены шлагбаумы, а по лесам ходили патрульные. Чтобы поселяне могли попасть из одной деревни в другую, не нарушая границ усадьбы, им был устроен далёкий обходной путь.
Ориентировочно на Пасху 1915 года в барском доме вспыхнул сильнейший пожар. У очевидцев не было сомнений - это не случайность, а намеренный поджог или даже подрыв. По их словам, спасти тогда из пламени не удалось ни единого предмета интерьера. У Минина мы даже читаем, что в огне погибли дорогие лужинские коллекции картин и оружия.
Когда барон приехал на пепелище, искать виноватых не стал. Обошёлся снисходительно и с управляющей, которая «на себе волосы рвала, думала её обвинят». Фон Таубе оптимистично заключил - построим новый кирпичный дом, но исполнять своё намерение не торопился. Минин объясняет это тем, что внутри барон всё равно кипел от гнева, сожалея об утрате раритетов. Деревенские же считали, что, хотя «революция ещё не началась, но уже там уж они знали, что будет».
Как бы там ни было, фон Таубе продал своё предприятие другому «коммерсанту» - бывшему приказчику из столицы Щавелеву. Минин, столкнувшийся с натурой нового владельца Григорова на собственном жизненном пути, нелестно пишет о нём как о «спекулянте-мануфактурщике, внезапно разбогатевшем в Москве», и так обрисовывает новое существование усадьбы: «Щавелев повёл, было, просто меркантильное хозяйство, ферму всю ликвидировал, а землю засеивал простыми беспородными культурами: рожь озимая и овёс. Благодаря многовековой заправе почвы удобрением и, в особенности, рациональному уходу при Таубе, эта земля давала ему прекрасные урожаи, и он продавал овёс и сено, где только можно было повыгоднее.
Приведу пример из личного знакомства с его коммерческой деятельностью. Меня хозяин Икшинского завода послал закупить у него овса - сколько продаст. Щавелев показал мне сарай, в котором был сложен необмолоченный овёс: вот, сколько намолотите - берите (по баснословной цене). Солома - его, молотилка и веялка - его, а рабочие - наши с завода, т.е. он убирал по осени сжатые зерновые в многочисленные сараи, которые раньше были нужны для фермы, и, как видите, не тратился на обмолот и просеивание, а предоставлял это покупателю. Пришлось так и нам делать, потому что надвигавшийся голод уже заставил искать выход из положения… В марте 1919-го… мы приняли из всего животноводства Таубе - 2 лошади, 2 коровы и 4 овцы…»
Особенную иронию у автора этих мемуаров вызвала идея Щавелева переименовать «старинное барское лужинское Григорово в «Верино» по имени своей любовницы Веры».
У Евдокии Барановой впечатления от дельца тоже остались не самые лучшие: «Года три-четыре у Щавелева ходили мы на барщину. Скотины было столько - всё обнавозят… Всё усохнет - нас бить заставять. Лет по 10-12 нам было. Чтобы вся земля была покрыта, чтобы всё ровно разбить. У нас мозоли на руках были».
После государственного переворота в 1918 году Щавелев из имения исчез, но где-то там всё ещё ютилась старушка Лужина, благо, помимо господского дома, предки её мужа отстроили несколько пригодных для жилья помещений для бывших дворовых. Место её обитания прослыло тогда в среде новых властей «Лужинской дачкой».
Деденевский волостной исполком, в лице заведующего земельным отделом - мухановца Петра Барбина - поручил охрану имения родственнику заведующего - вернувшемуся из армии бывшему щавелевскому батраку Григорию Барбину из тех же Муханок. Вознаграждением за охрану, по Минину, стала «Лужинская дачка», в которой ещё жила «старуха, вдова Лужина», но которую охраннику тогда всё равно разрешили разобрать и перенести в свою деревню.
О последних днях супруги Василия Ивановича у Минина же мы читаем следующее: «Старуха ушла в Шуколово на квартиру, некоторое время побиралась и умерла. Ещё до смерти она, с помощью дочери - учительницы в Москве, наняв шуколовских крестьян, разбила каменный склеп с прахом нескольких поколений Лужиных и перенесла эти кости на шуколовское кладбище, по её словам, затем, что большевики, если возьмут имение [в Шуколове], осквернят прах прародителей и её мужа».
В Григорове же возникло новое образование - коммуна с чертами усадьбы.
Существуют два ярких воспоминания об этом явлении, оба остались от мухановских крестьян: Александра Тимофеева и Евдокии Барановой.
«Коммуна была… У меня муж был в коммуне, - рассказывала Евдокия Васильевна. - Кто работает, а кто спит где-то под кустом. Звонят обедать - все идут».
Обедать работники ходили в Спасский храм, у которого выломали алтарную преграду и разбили барский вход. Объединённое с алтарём помещение церкви стало столовой, а на месте бокового входа пристроили кухню с большой печью-плитой. При помощи колокола над крышей было очень удобно подавать сигналы ко времени очередного приёма пищи. Стоит ли говорить, что всё внутреннее убранство церкви было полностью утрачено.
Односельчанин Евдокии Васильевны добавляет: «Съехались в коммуну бедняки, пьяницы и лодыри из разных деревень, не хотевшие трудиться в личном хозяйстве и надеявшиеся на привольную жизнь в коммуне. Было у них 3 лошади, 9 коров, несколько коз, 200 га пашенной земли и лугов. Для жилья построили глинобитный дом, в котором разместилось 10 семей. За десятилетие существования коммуна не только не делала никаких продовольственных поставок государству, но даже не могла обеспечить себя на год».
Назывался весь этот проект - «Борьба».
Также на территории оставленного на растерзание поместья пока ещё стояла и функционировала лужинская школа. В документах Деденевского ВИКа за 1925 год, среди домовладений, переданных в ведение исполкома, значится «в с. Григорове дом каменный, состояние хорошее; каменный 1 этаж, деревянный 2 этаж… В настоящее время занят Григоровской школой 1 ступени».
«В усадьбе Лужиных ещё до революции была начальная школа, куда ходило 50-60 детей из пяти деревень, - мог бы сегодня добавить к истории этого учебного заведения Александр Тимофеев. - Принимали туда с 9-10 лет и обучали 4 года. Средняя школа была в Яхроме. В лужинской школе я обучался в 1920-х… Большой вред сельской местности нанесло закрытие начальных школ. Молодым семьям ничего не оставалось, как покинуть деревню и уехать в более крупное село или город, где можно учить детей. Та же участь постигла и нашу школу: она пришла в негодность, её закрыли и разобрали».
«Борьба» продолжалась недолго. При образовании колхозов неуправляемая коммуна распалась, глиняный дом размыло дождём, а коммунары разъехались кто куда. На части пахотных земель Лужиных образовалась сельскохозяйственная артель, а потом посёлок, сохранившие грозное название коммуны.
Так усадьба Григорово исчезла, как сон. Все её земли отошли к деревне Муханки, и Муханками же называются и доныне.
В 1930-е место бывшей коммуны заняла турбаза. Единственное сохранившееся от комплекса усадьбы здание лужинской церкви получило новое имя - «Дом Туриста». Под этим именем Спасская церковь упоминается в сводке о потерях 47 отдельной стрелковой бригады 1 Ударной армии от декабря 1941 года как условное место гибели одного из молодых лейтенантов.
Затем, со входом на территорию турбазы юных любителей туризма, храм снова обратился в столовую. Рядом был устроен дом отдыха для работников культуры.
Некоторое время назад церковь стала «Зелёной Гостиной», вероятно, благодаря цвету её стен, где особо увлечённые историей поместья юные путешественники разместили собранные ими материалы, фотографии и рисунки.
Даже при том, что до нашего времени сохранились барские пруды и фрагменты нескольких аллей поместья, увидеть здесь дворянскую усадьбу уже невозможно. Всё стало совсем по-другому, потому-то и весьма трудно в «Зелёной Гостиной» узнать Спасскую церковь.
Сегодня База Юных Туристов необитаема. Небольшой участок земли, некогда бывший ядром вотчины рода Лужиных, замер в тишине в ожидании своей дальнейшей участи.
У В.В. Минина, бывшего первым руководителем сельскохозяйственной артели «Борьба», а затем главой Дмитровского краеведческого музея и автором ряда работ по истории Дмитровского края, есть одно краткое повествование о старой лошади Василия Лужина, которая дожила до 1919 года и которую коммуна приняла в хозяйство после побега Щавелева.
Замирает сердце от того, как точно и пронзительно судьба старой лошади во всех тонкостях символизировала собой последние дни древней дворянской усадьбы с теми же действующими лицами.
И в самом деле. Средний возраст, до которого доживают упомянутые благородные животные, равен 30 годам. Но питомица Лужина (вероятно, высоких кровей), благодаря предыдущему заботливому уходу любящего хозяина, благополучно миновала этот порог.
Мне, почему-то, представляется, что это была белая лошадь…
Дальнейшее же повествование о лошади, думается, в подобных пояснениях не нуждается: «…будто бы Лужин, продавая её Фон-Вендрих, просил сохранить её на память. И так и шло это и к Таубе, и крайне удивительно, как же её не превратил в тень Щавелев. Гриша Барбин нам говорил, что это он отстоял, зная эту историю. Эта лошадь уже не могла работать, пробыла у нас всего 2 месяца и не могла вставать, так что тов. Рогов пристрелил её из нагана».
