Польский вопрос в публицистике М.С. Лунина
Т.А. Перцева
Польский вопрос занимал значительное место в планах декабристов. Они, как несколько позже и А.И. Герцен, прекрасно сознавали, что «освобождение Польши есть половина освобождения России». Поэтому русские дворянские революционеры внимательно наблюдали за развертыванием национально-освободительного, революционного движения в Польше и в большинстве своем относились к нему сочувственно. Они не могли не видеть, что только совместными усилиями с польскими прогрессивными деятелями удастся добиться победы над самодержавием и свободы для обоих народов.
Понимали это и представители польского Патриотического общества, «В случае <...> независимости Польши,- писал один из руководителей этого общества Валериан Лукасинский,- благоразумная и умеренная политика сумеет приобрести в ней хорошего и дружеского соседа, и, таким образом, оба народа, живя мирно друг с другом, общими силами будут трудиться для своего благополучия». Главным препятствием па пути прогресса обоих народов и русские и польские революционеры считали русское самодержавие, поэтому-то, сознавая необходимость общих усилий в борьбе с этим главным врагом, обе стороны искали связи друг с другом.
Первая встреча представителей революционных организаций России и Польши состоялась в январе 1824 г. В ходе последующих переговоров, имевших место во время Киевских контрактов 1824 и 1825 гг., почувствовалась острая необходимость в постоянной и оперативной связи между обществами. С этой целью были выделены особые уполномоченные: с польской стороны - советник гражданского департамента Киевского главного суда Анастасий Гродецкий, с русской - подполковник лейб-гвардии Гродненского гусарского полка М.С. Лунин.
Знал ли об этом решении руководителей Южного общества декабристов сам Лунин? Ответить на этот вопрос пока трудно. За полтора века ни в документах, ни в мемуарах причастных к этим событиям людей не сохранилось никаких прямых указаний па подобного рода деятельность декабриста. Сам Лунин также не нашел нужным сообщить что-либо по этому поводу. Но некоторые моменты позволяют все-таки не согласиться с мнением Н.Я. Эйдельмана, считающего, что «невозможно представить, чтобы она (революционная деятельность Лунина в Польше - Т.П.) была».
Известно, что Лунин был знаком со многими деятелями польского Патриотического общества, довольно часто встречался с ними. Правда, на следствии они показали, что он не только «ничего не говорил, но вообще избегал всякого политического разговора». Но кто и когда до конца был искренен на допросах? В пассивность же Лунина поверить весьма трудно. «Я боролся в Варшаве против системы, принятой в Польше, и обнаружил ее гибельные последствия»,- писал Лунин в одном из писем к сестре из Сибири. Но бороться в одиночку и молча невозможно, значит, у него должны были быть единомышленники.
И они, по-видимому, действительно были. И не так уж безобидны были встречи за дружескими ужинами и на охотах, если на них обсуждались вопросы о совместной деятельности русских и польских революционеров. Так, например, при встрече Лунина с активным деятелем польского революционного движения Маврицием Мохнацким был затронут именно этот вопрос, и уполномоченный Южного общества декабристов дал понять своему собеседнику, что от поляков во многом «зависело приблизить и даже назначить момент наступления русской революции на юге, если бы они дали торжественное заверение, что они в этот же момент восстанут в своей массе и задержат великого князя в Варшаве».
Видимо, Лунин был неплохо осведомлен о предполагаемых действиях декабристов, и вряд ли эту осведомленность можно объяснить только его прозорливостью и дальновидностью. Лунин часто встречался с представителями польского общества в домах своего сослуживца Арцишевского, княгини Потоцкой, матери одного из руководителей Патриотического общества князя А. Яблоновского и других. В его охотничьем журнале нередки записи о совместных поездках с неким «господином полковником», чье имя нигде не называется полностью. Возможно, здесь имелся в виду отставной полковник Зелионко, с которым Лунин был хорошо знаком и который был близко связан, как показало следствие, с членами Патриотического общества.
Следственная комиссия не могла не обратить внимание на частые встречи заговорщиков, имена которых в большинстве своем были ей уже известны, и, подозревая, что под видом охоты осенью 1825 г. в местечке Оборы проходило какое-то важное совещание членов общества, прямо спросила Северина Крыжановского, примыкавшего к наиболее радикальному крылу организации, с какой целью собрались они вместе на охоту, кто в ней участвовал и каковы были последствия этого «съезда». Не сказав ничего о характере этой встречи, Крыжановский назвал имена, некоторых ее участников: А. Яблоновский, Н. Ворцель, И. Мицельский, полковник Зелионко и М. Лунин.
Состав участников и время сбора позволяют предположить, что охота эта все-таки преследовала какие-то конспиративные цели, одинаково важные для обеих сторон, тем более, что и после нее, несмотря на «нежелание» польских революционеров входить в «какие-либо сношения» с подполковником Луниным, встречи продолжались.
В архиве древних актов в Варшаве П.Н. Ольшанским были найдены материалы секретного наружного наблюдения, производившегося за Луниным с декабря 1825 по апрель 1826 г. Судя по ним, Лунин имел довольно прочную и действенную связь с руководителями польского Патриотического общества через отставного полковника Зелионко. Так, в записи от 28 января 1826 г. агент сообщает, что «Лунин днем был на охоте с Зелионкой, а вечером того же дня Зелионко был у Крыжановского», 3 февраля того же года «Лунин ездил к Зелионке», а 4 февраля уже «Крыжановский встречался с Зелионкой».
Встречался Лунин с некоторыми руководителями польской организации и непосредственно, например, с тем же Севериной Крыжановским и Николаем Ворцелем. Вряд ли такую последовательность встреч и визитов можно считать случайной. По-видимому, Николай I небезосновательно уверял брата, что «Лунин определенно принадлежит к шайке <...> и в этом <...> разгадка его поступления на службу и всего усердия, которое он выказывал», но он ошибался, предполагая, что оттяжка ареста позволит «захватить его на месте преступления». Напротив, эта оттяжка дала подозреваемым возможность выработать единую линию поведения на допросах, благодаря чему многое осталось неизвестным Следственной комиссии.
Длительное пребывание в пределах Царства Польского позволило Лунину непосредственно наблюдать жизнь польского общества и лучше понять настроения и чаяния польского народа. Интерес к Польше и ее национально-освободительному движению не остыл и в Сибири. Лунин понимал, что польский вопрос, как и «крестьянское дело <...>, сами собой легли в основу всей русской пропаганды», и потому, начав «действия наступательные», он не мог обойти вниманием столь важную для России проблему.
Однако с тех пор, как он покинул Польшу, прошло около пятнадцати лет, на Висле вспыхнуло и было подавлено восстание, изменились порядки в этой части Российской империи, изменились люди, изменилось и само содержание революционного движения. И Лунин прекрасно сознавал это. Он внимательно изучал доступные ему материалы русской и зарубежной периодической печати.
Большое количество газет и журналов присылалось декабристам даже в казематы Читы и Петровского Завода, с выходом же их на поселение число получаемых изданий увеличилось. Еще во время каторжных работ наряду с большой и малой артелями, призванными оказывать товарищам материальную помощь, была организована и журнальная для того, чтобы не быть в «непростительном безведении Европы» и России (артель эта продолжала функционировать, видимо, до середины 40-х гг.).
Литература на первом этапе сибирской жизни шла через жен декабристов. «Я получаю «Британское обозрение», а также несколько русских журналов»,- писала М.Н. Волконская в 1831 г. Около 300 рублей ежегодно тратила на подписку периодических изданий для заключенных Е.И. Трубецкая в Петровском Заводе, а сам Лунин в 1839 г. просил сестру срочно прислать ему «Le Zournal de Debats» или «по крайней мере «Le Gazette de Berlin».
Большое собрание газет и журналов было и у Н.М. и А.М. Муравьевых. Все эти материалы, безусловно, использовались Луниным в работе над его статьями. Не довольствуясь официальными сообщениями о происходящем в Польше, он подробнейше расспрашивал об этих событиях всех, имеющих к ним какое-либо отношение, с кем ему доводилось встречаться, тщательно сравнивая и перепроверяя полученные сведения.
С особым интересом встречался М.С. Лунин с сосланными в Сибирь участниками польского восстания 1830-1831 гг. Видимо, он, как и другие декабристы, не раз пользовался случаем поговорить с повстанцами, разделившими их судьбу в Петровском Заводе, с некоторыми из них, например с О.Ф. Сосиновичем, встречался и в Урике, куда они иногда приезжали.
Вероятно, через Сосиновича и настоятеля иркутского костела ксендза Д. Гациского, который был духовным наставником декабриста и которому он безоговорочно доверял, он познакомился с ксендзом Тыбурцием Павловским, Ю. Сабиньским, а позже, уже в Акатуе, близко сошелся с Петром Высоцким, руководителем одного из отрядов восставших.
Встречи с этими людьми, непосредственными участниками и свидетелями тех событий, их рассказы давали Лунину возможность яснее разобраться в произошедшем и происходящем, продумать и высказать свое отношение. Возможно, что через ксендзов Д. Гациского и Т. Павловского (священники пользовались определенной свободой передвижения) он получал необходимые для написания своих работ сведения и от других польских ссыльных. Очевидно, от кого-то из них получил он и «Манифест польского народа 1831 г.», на который ссылается в одной из своих работ.
В свою очередь и поляки проявляли большой интерес к личности М.С. Лунина. Сабинъский, время от времени наезжавший в Урик, непременно посещал его и «вел длительные беседы». Павловский, по сведениям некоторых польских мемуаристов, был капелланом Лунина во время его пребывания в Урике и затем в Акатуе. П.Высоцкий в Акатуе, «не считаясь с опасностями, которым подвергал себя», выказывал ему «дружбу и примерную преданность» и «старался быть ему полезным». Их сближали с Луниным общность судеб, обоюдный живой интерес к судьбе Польши, ненависть к общему врагу.
Привлекали внимание польских изгнанников к Лунину его широкий кругозор, высокая культура и сила духа, в которой не могли ему отказать даже враги и недоброжелатели. Немало способствовала такому взаимному интересу и приверженность его к католицизму. До сих пор точно не решен вопрос, когда Лунин принял католичество, но почти четырехлетнее пребывание его в католической Польше, безусловно, укрепило эту приверженность, что не могло не сказаться на взаимоотношениях нераскаявшегося декабриста и его польских товарищей.
Польский вопрос был затронут Луниным в некоторых заметках в «Записной книжке», в «Письмах из Сибири» и в специальной статье «Взгляд на дела Польши. 1840 г.» В этих работах Лунин едва ли не первым отразил революционное направление в освещении истории зарождения и становления польского национально-освободительного движения, а также возникновения русско-польского революционного союза в борьбе с самодержавием и крепостничеством. Он убедительно доказал, что ни русские, ни польские революционеры не были предателями интересов своих народов (в чем их нередко обвиняли и дворянские, и - позже - буржуазные историки), когда шли на союз и определенные уступки друг другу, как того требовали интересы общего дела.
Свое отношение к этому вопросу Лунин выразил в основном через призму восстания 1830-1831 гг., явившегося подтверждением жизненности принципов декабристов в польском вопросе. Воздав почести «памяти русских, казненных за дело конституционное», восставшие, по существу, провозгласили себя их продолжателями. Они выступили не против русского народа, но против русского правительства, угнетавшего не только польский, но и свой народ.
«По законам справедливости и рассудка,- замечает Лунин,- можно, кажется, принять за правило, что во всякой революции виновность поровну падает надвое: на власть, которая причинила или не умела предупредить оную, и на подвластных, которые прибегли к этому средству, чтоб искать удовлетворения за угнетения, существенные или мнимые».
Лунин сознавал, что пристрастное отношение к одной из сторон, особенно в вопросе национальном, вряд ли принесет желанную пользу, и потому стремился разобраться во всем происшедшем объективно, насколько это было возможно в его положении. «Дело поляков, как и дело русского правительства, находило до настоящего времени только адвокатов. И той и другой стороне недоставало истинных друзей, способных рассеять их общие заблуждения и указать на происхождение их гибельных раздоров».
В чем же, по мнению Лунина, была вина правительства, и в чем он упрекает восставших?
Изувеченное постоянными распрями и тремя разделами Царство Польское в 1815 г. получило «дарованную» Александром I конституционную хартию, о чем в России еще только могли мечтать. Это, по мнению декабристов, еще раз доказывало, что русский царь «влюблен в Польшу <...>, которую почитал несравненно образованнее России» и «ненавидит и презирает Россию» и ее народ. В отличие от большинства декабристов, Лунин, разделяя обиду и недовольство своих товарищей, все-таки склонен был считать это первым шагом на пути общественного и социального преобразования страны.
Появление, пусть в одном небольшом уголке Российской империи, островка хотя бы относительной свободы должно было революционизирующе воздействовать на общественное мнение и, в конечном счете, подтолкнуть правительство к следующему шагу - введению конституции в России. Но царское правительство, видимо, и само вскоре осознало, что перестаралось и с молчаливого согласия польской аристократии, интересы которой во многом совпадали с интересами русской монархии, начало всячески ограничивать и урезывать эту конституцию.
Депутаты Варшавского сейма, а вслед за ними и все поляки, дорожившие славной историей своей страны, вскоре получили все основания утверждать, что Царство вместе с его конституцией «лишь пустая химера»: верховная власть принадлежала российскому императору, высшим правительственным учреждением стал не Польский сейм, как этого следовало ожидать, а Государственный совет, состоявший из высших правительственных чиновников во главе с назначаемым царем наместником. Даже главнокомандующим польской армией был назначен брат русского царя великий князь Константин Павлович.
Основные положения конституции постоянно нарушались. Провозглашенная этой конституцией свобода печати была ликвидирована предписанием наместника Царства Польского генерала Зайончека в 1819 г. Для подавления «злоупотреблений прессы» была введена цензура на «все без исключения журналы и периодические издания». Торжественно провозглашенная конституцией неприкосновенность личности была для царских чиновников актом лицемерия. Была создана тайная полиция, агенты которой устанавливали слежку за любым человеком, если на него падала хоть тень подозрения.
Все это были угнетения не «мнимые», а «существенные», и, разумеется, это не могло не возмущать поляков. И все же поляки, по мнению Лунина, излишне поторопились с восстанием. Да, всеми бесспорно признавалось, что конституция постоянно попиралась, но та же конституция представляла и «законные средства протестовать против незаконности этих актов, вполне им подчиняясь в то же время. Такой способ действия, пассивный, но действительный, был бы вполне достаточен для того, чтобы доказать существование закона и права с тем, чтобы впоследствии заставить и уважать, дав им двойную опору - принципа и прецедента».
Такое преувеличение роли конституции при монархической форме правления было характерно для многих декабристов: Н.М. Муравьев, С.П. Трубецкой, Е.П. Оболенский и другие склонны были предполагать возможность смягчения и даже некоторой трансформации самодержавия при введении конституции в стране. Лунин также был глубоко убежден в превосходстве конституционного правления. «Мое мнение всегда было конституционное монархическое правление с весьма ограниченной исполнительной властью»,- заявил он на допросе в 1826 г., солидаризируясь с «Конституцией» Н.М. Муравьева.
Впрочем, слово «монархическое» было произнесено скорее в тактических целях: монархия - потому что так привычнее; нельзя, считал Лунин, сразу и круто менять политическое устройство страны, если для этого еще не пришло время. В этом вопросе он, во всяком случае в сибирский период, был сторонником эволюции положительных элементов в административной системе, допуская революционные методы лишь при наличии благоприятных условий и тщательной подготовки. Поэтому-то Лунин так высоко ценил существование польской конституции. Пусть уродливая, урезанная, пусть даже постоянно нарушаемая, но она все же давала возможность влиять на воспитание общественного сознания.
Чтобы стать республикой, надо уметь пользоваться свободами и правами, которые республиканская конституция предоставляет, иначе на смену одному тирану придет другой и ввергнет свой народ в еще большие бедствия, как это случилось, например, во Франции. Поэтому-то Польский сейм, по мнению Лунина, и должен был стать такой своеобразной республиканской школой. В этом мысли сибирского узника были сходны с мыслями выдающегося польского ученого и революционного деятеля Иоахима Лелевеля, также считавшего, что «Королевство Польское должно было быть зародышем либеральных учреждений для всей империи».
В пример нетерпеливым полякам Лунин приводит действия англичан, которые в пору своей «политической юности» пошли даже на унижение, чтобы обеспечить неприкосновенность Великой Хартии и дать время укрепиться учреждениям, рожденным этой Хартией.
Для Лунина восстание 1830-1831 гг. явилось актом антиконституционным, поскольку привело к ликвидации даже тех куцых свобод, какими обладал польский народ. Естественно, что значительная часть даже прогрессивно настроенной русской общественности, только мечтавшей о гласности оппозиции, не могла одобрить той поспешности, с которой поставили все это под удар. Польская революция скомпрометировала принцип «справедливого и легального сопротивления» - в этом Лунин видел просчет преждевременного выступления.
Перед восстанием 1830-1831 гг. Николай I еще не мог окончательно решиться на предельно жесткую внутреннюю политику. Эти его колебания выразились и в создании в 1826 г. секретного комитета, разрабатывавшего проекты предполагаемых реформ, и в частичном осуществлении некоторых проектов самих декабристов, согласно «Своду показаний членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии государства» А.Д. Боровкова, и в некоторых других мероприятиях и планах императорской администрации. Но после «победы над Польшей Николай I склоняется к более откровенному произволу, многие проекты отложены, курс окончательно избран». Таким образом, восстание способствовало, пусть временному, но укреплению деспотизма.
Лунин бы мог оправдать столь огромный риск, если бы восстание было тщательно подготовлено. Но к моменту начала действий у поляков не было четкой, учитывающей реальное положение программы как самого восстания, так и дальнейших послереволюционных преобразований. Только наличие такой программы, отвечающей интересам большинства, могло обеспечить поддержку восстания со стороны различных слоев населения. Так же, как несколько лет назад у декабристов, революционный лагерь поляков не был единым, «приходилось умерять ревность одних, подстрекать других, успокаивать третьих и охранять общее согласие».
Восстание, хотя и готовилось, вспыхнуло полустихийно, его руководители не сумели должным образом организовать поверивших им и в трудный момент позаботились прежде всего о себе, оставив народ на произвол судьбы. Восставшим недоставало поддержки «палат и высших сановников или лиц, пользующихся авторитетом в глазах народа», они либо не были допущены к руководству кучкой авантюристов, либо выжидали, чем кончится дело, и, поняв, что восстание обречено на неудачу, не выступили вообще.
В результате у руководства оказались люди случайные, не сумевшие уловить ситуацию, потому что «приходили к соглашению по всем пунктам, когда разумная оппозиция могла бы послужить к прояснению мысли и к торжеству наиболее здравых взглядов, и что, напротив, именно в тот момент, когда успех зависел от согласованности воли и умов, все разошлись решительно во всем, что, теряя драгоценное время, прибегли к переговорам тогда, когда переговоры эти не представляли никакой вероятности успеха и пренебрегли этим путем, когда он мог предотвратить напрасное пролитие крови...»
Повстанцы, вовлеченные в этот водоворот событий, как правило, «были чужды делам политическим» и имели смутное представление о целях, которые преследовали их руководители, но «они издавна были приготовлены к волнению многими мерами предыдущего царствования». Играя на национально-патриотических чувствах народа и вере в помощь Франции, к которой как к родине революции всегда были «обращены глаза» поляков, руководители восстания сумели привлечь на свою сторону тысячи польских крестьян, ремесленников и рабочих. Только благодаря их поддержке восстание на начальном этапе победило, и русские войска вынуждены были покинуть пределы Царства Польского.
Но, «увлекая массы, неспособные рассуждать», варшавские «высшие общества» меньше всего заботились об их интересах: трудовой люд Польши фактически ничего не получил. И это оттолкнуло многих от дальнейшего участия в восстании. Это признавали и многие радикально настроенные деятели польского восстания. «Подобно тому как мертвы и немы деревья, лишенные по осени листвы, доставляющей им жизненные силы, - писал в газете «Новая Польша» в феврале 1831 г. М.Мохнацкий, - так мертво и наше дело, совершенно лишенное живительной поддержки со стороны соотечественников».
В целом восстание было малочисленно: около 70 тысяч плохо вооруженных повстанцев, возглавляемых соперничающими группировками, не могли противостоять превосходящим силам русской армии, за которой стояла вся мощь империи. Надежды же восставших на вмешательство и действенную помощь западных держав не оправдались. Не удалось поднять на борьбу против «петербургского ига» и жителей присоединенных к России областей: «Литва, Волынь и Подолия не пошевельнулись даже в то время, когда проникшие в эти области отряды варшавской армии склоняли и принуждали их население вооружиться».
И в этом равнодушии народа видел Лунин одну из причин поражения восстания. Нет, он еще не сознавал ведущую роль народных масс, но уже подходил к пониманию того, что без поддержки, без широкого народа «не совершается коренных переворотов» в истории. В варшавском же восстании, по мнению Лунина, «нельзя найти никаких признаков, никаких доказательств национального движения. Оно не выдвинуло ни одного замечательного характера, не проявило ни в чем превосходства в законодательной, административной области. Оно не выдвинуло ни одной органической идеи, ни одного общественного лозунга, и, в общем, оно является лишь бледным подражанием былым событиям польской истории».
Конечно, Лунин был слишком строг, были в этом восстании и замечательные характеры, недаром сам он отмечал «стойкость, проявленную солдатами», и храбрость и мужество П. Высоцкого, и выдающиеся личности, например И. Лелевель, С. Ворцель, М. Мохнацкий, были и актуальные общественные лозунги, как «За нашу и вашу свободу!», но, будучи разрозненными, разобщенными, силы эти не смогли оказать решающего влияния на ход восстания.
«Как конституционное королевство, построенное на песке, должно было кончиться мятежом, так и восстание, изолированное, несвоевременное, вспыхнувшее по сомнительным причинам, лишенное средств, необходимых для развития, и поставившее себе совершенно химерические цели, должно было кончиться полным подчинением государства. Непосредственными результатами восстания были: потеря всех прав, разорение городов, опустошение селений, смерть многих тысяч человек, слезы вдов и сирот».
В определенной степени Лунин был прав, польское восстание 1830-1831 гг. было «консервативной революцией», преследовавшей лишь националистические цели. В силу незрелости польской буржуазии руководящая роль в этом выступлении принадлежала шляхте, и потому в ходе борьбы за власть между различными группировками были забыты все, даже весьма умеренные, проекты социальных реформ, что в свою очередь не могло не повлиять на дальнейшее развитие восстания.
Но вместе с тем восстание, пусть не до конца последовательное и даже разгромленное, имело большое международное значение, так как сорвало планы русского царизма руками польских солдат подавить новую революцию во Франции. Видимо, Лунин не знал об этих планах реакции и потому обращал внимание лишь на теневые, отрицательные стороны этого выступления, и главным для него, безусловно, были ликвидация конституции 1815 г. и усиление самодержавного гнета.
Когда-то самому Лунину не терпелось начать действовать, он даже вышучивал П.И. Пестеля за то, что тот предлагал «наперед енциклопедию написать», а уж потом приступать к действиям. Но прошедшие годы убедили его в том, что погибший друг был прав: сначала четкая выработка целей и задач и доведение их до сведения хотя бы непосредственных участников предполагаемых событий, и только потом действия согласно разработанному заранее плану. Поражение обоих восстаний самих декабристов было ярчайшим примером того, как не следует поступать. Поляки не смогли извлечь из этого примера необходимый урок и тоже потерпели поражение.
Поэтому-то Лунин и обращается в Сибири к тому, что казалось ему странным и даже ненужным в Петербурге: «приуготовлению» общественного мнения, обсуждению ошибок прошедшего этапа революционного движения. Учитывая свой печальный опыт, он и сетует на чрезмерную непредусмотрительность и спешку польских революционеров.
Разумеется, царское правительство не преминуло воспользоваться случаем ликвидировать и те остатки формальных свобод, что еще сохранялись в Польше: «ему дали право на насилие тем, что взялись за оружие». Лунин вовсе не оправдывает русское правительство, в чем его нередко обвиняли, он просто констатирует факт: царизм не был бы царизмом, если бы упустил такую возможность и не сделал того, что сделал.
Но царское правительство не ограничилось подавлением восстания и ликвидацией конституционных начал, оно стремилось с корнем вырвать свободолюбивые идеи польского народа. По стране прокатилась волна репрессий. Многие были казнены без суда и следствия. Несколько тысяч повстанцев, захваченных с оружием в руках, были отправлены на каторгу, на поселение в Сибирь, в глухие гарнизоны. Всех их велено было считать, как некогда декабристов, «злодеями и преступниками».
«Но, - с гневом обращается сибирский изгнанник к своим соотечественникам, - между ними были дети, осужденные прежде своего совершеннолетия, дряхлые старики, обратившиеся в детство, духовные, едва читающие свой молитвенник», соразмерна ли их вина со столь тяжелым наказанием? Судопроизводство было поставлено из рук вон плохо. Обвинения зачастую строились на доносах, лжесвидетельствах и необоснованных подозрениях; подсудимые, по большей части люди малограмотные, а то и совсем неграмотные, плохо понимающие русский язык, не могли понять, в чем их обвиняют, и потому не могли защитить себя. Многие были наказаны даже без такого призрачного покрова законности.
Однако репрессии, которые царское правительство обрушило на польских повстанцев, еще раз убедительно показали, что русский народ и его правительство отнюдь не одно и то же. Бессмысленные и жестокие меры, предпринимаемые русскими войсками и администрацией против повстанцев уже после разгрома восстания, вызвали презрение к проводникам безжалостной и несправедливой антипольской политики и сочувствие к ее жертвам.
Все это произошло оттого, считает Лунин, что в России правительство «не имеет тех средств, какими обладает правительство в странах с народным представительством, чтобы знать истину и сообразовать с этим свои действия. Печать нема, как оно и должно быть в самодержавной стране. <...> Власть в России имеет руководителями только людей, или обуреваемых бесцельной жаждой деятельности, или пораженных старческим бессилием», которые либо не хотят, либо уже не могут взглянуть правде в глаза.
Лунин старается быть беспристрастным по отношению к правительству, объясняя его действия порядками, существующими в России, но такой позицией он достигает неотразимого обвинения самодержавного строя и выражения преимуществ строя конституционного.
Совершенно неоправданным кажется Лунину и следующий шаг правительства: заочно осудив эмигрировавших руководителей восстания, оно тем самым способствовало поддержке их авторитета как в самой Польше, так и в определенных кругах европейских стран. В действиях польских эмигрантов Лунин сумел разглядеть отражение интересов западных держав, которые поддерживали и направляли деятельность польских националистов. Но вместе с тем он не видел, что польская эмиграция не была единой.
Действительно, существовал консервативно-монархический лагерь, возглавляемый князем А. Чарторыйским, поставивший своей целью всемерно «разжигать страсти, вызывая меры строгости, и возбуждать семейные раздоры в угоду западным державам, скорее враждебным, чем равнодушным к славянским народам, объединения которых они страшатся», и провозгласивший своим политическим идеалом конституцию 3 мая 1791 г.
Но наряду с этим лагерем активно действовало и демократическое крыло. Для И. Лелевеля, А. Мицкевича, С. Ворцеля, Ю. Словацкого и многих других уроки восстания 1830-1831 гг. послужили средством преодоления ограниченности дворянско-революционной программы, они осознали необходимость не только политических, но и социально-экономических преобразований и большое значение придавали созданию действенного русско-польского революционного союза. Провозглашенные созданным в 1832 г. польским Демократическим обществом принципы находили отклик в польском народе, и постепенно новая организация становилась подлинным центром общественной жизни Польши.
Видимо, Лунин не был осведомлен о такой дифференциации в польском революционном движении, иначе он не преминул бы подвергнуть деятельность эмигрантских центров более внимательному и детальному разбору. Многие взгляды, высказываемые деятелями Демократического общества, были близки Лунину и нашли бы отклик в его душе. Он заявлял, что «русские никогда не помышляли о покорении своих братьев, никогда не намеревались навязывать им законы или приписывать социальное или политическое превосходство. Они предлагают им не благодеяния покровительства, но <...> лишь объединение воли и усилий, направленных к одной цели».
Но то же самое провозглашал и один из руководителей и идеолог Демократического общества И. Лелевель: «Мы <...> заявляем перед лицом бога и людей, что ничего не имеем к русскому народу, что никогда не думаем покушаться на его целостность и безопасность, жаждем оставаться с ним в братском согласии и вступить в братский союз». Польские демократы на практике убедились, что «восстание только тогда может увенчаться успехом, когда его поднимает не одно сословие, но народные массы, все классы нации». Но и Лунина практика борьбы убедила в том, что именно «из вздохов, заключенных под соломенными кровами, рождаются бури, низвергающие дворцы». Сходились их взгляды и по многим другим вопросам.
Но до Сибири, по всей вероятности, известия о Демократическом обществе и его целях и методах не доходили или доходили значительно искаженными. Зато антирусская клеветническая кампания, которую развернули консерваторы, поддерживаемые влиятельными кругами французского и английского правительств, была хорошо ему известна из некоторых иностранных газет, доходивших до сибирских изгнанников. «Польский национальный комитет» стремился противопоставить два братских народа друг другу, отвлечь их от борьбы против общего врага - русского самодержавия, что, в конечном счете, было выгодно последнему.
Польских националистов мало волновала судьба не только русского, но и своего собственного народа. Главной целью для них было отделение от России, обретение государственной самостоятельности, чтобы самим, ни с кем не делясь, обирать народ. Для достижения этой цели использовалось все: и многовековая история взаимоотношений двух соседствующих стран, и примеры совсем недавнего прошлого. Причем, зачастую факты передергивались так, как это было выгодно в тот момент.
Именно это обстоятельство заставило Лунина обратиться к «основному вопросу» всей польской проблемы. «Может ли Польша пользоваться политическим существованием, соответственным ее потребностям, независимо от России? - спрашивает он и отвечает: Не более, чем Шотландия и Ирландия, независимо от Англии». Лунин считал, что только присоединившись к великой нации, близкой по языку и культурным традициям, малые народности могут рассчитывать на процветание.
В этом сказалась некоторая дворянская ограниченность Лунина и слабое знание предмета. Он хорошо знал историю английского королевства, но современная жизнь этого государства и его проблемы были знакомы ему лишь по периодической печати и трудам официально признанных ученых: философов, политиков, экономистов. Он знал, что три основных народа этой островной страны составили «первое государство мира», но не до конца понимал, какой ценой это было достигнуто.
Поляки, как не без оснований замечает Лунин, очень близки к русским, «климат, произведения почвы, характер промышленности и основные начала торговли почти, тождественны. Нравы, обычаи, привычки и склонности сходствуют. Оба наречия, происходящие от одного корня, понимаются с одинаковой легкостью в каждой из этих стран». И это, по его мнению, одно из тех условий, которые могут примирить польский народ с потерей самостоятельности. Другим условием, препятствующим возрождению Польского государства, было, как кажется Лунину, неблагоприятное географическое положение: Польша не имела крупных рек, выходов к морю, многих полезных ископаемых и т. п., а «без этого самые замысловатые политические комбинации - только бесполезная теория».
В общем, Лунин был прав: без этих условий, во всяком случае, в тот период, нельзя было обеспечить достаточно высокое экономическое развитие страны, а значит, и ее независимость. Этого можно было бы достичь, если бы все польские земли получили самостоятельность и объединились в единое государство. Но в то время это было лишь несбыточной мечтой, не только Россия, но и Австрия, и Пруссия добровольно не отдали бы ни одного метра «своих» земель.
Одно же Царство Польское, отделившись от России, не смогло бы долго существовать самостоятельно, оно неизбежно вошло бы в сферу влияния одного из экономически сильных государств и в случае обострения отношений могло бы служить плацдармом для нападения на Россию, что для последней было бы крайне нежелательно. Не спасли бы польских националистов и русские провинции, на которые издавна они претендовали.
Промышленность в этом районе была еще довольно слаба, своей сырьевой базы почти не было, торговые отношения с западными странами шли в основном через Россию. Но «заниматься политическим устройством государства, прежде чем обеспечить социальное могущество,- это венчать здание, у которого нет фундамента». Впрочем, и политическая модель предполагаемого государства не отвечала требованиям времени, она соединяла в себе «все злоупотребления феодализма, не давая ни одного из его относительных преимуществ».
Словом, по мнению Лунина, поляки не могли обеспечить самостоятельное существование своего государства. Именно этот вывод не позволил А.И. Герцену напечатать «Взгляд на дела Польши» в своей «Полярной звезде». «Польский вопрос, - писал Герцен, - был смутно понимаем в то время. Передовые люди - люди, шедшие на каторжную работу за намерение обуздать императорское самовластие, ошибались в нем и становились, не замечая того, на узкую государственно-патриотическую точку зрения Карамзина, - стоит вспомнить факты, рассказанные Якушкиным, негодование М. Орлова, статью Лунина и пр.»
Отчасти Герцен был прав. Лунин действительно не до конца понимал сущность польского вопроса, но он никогда не разделял «государственно-патриотическую» точку зрения. Даже доказывая невозможность для Польши независимого существования в тот период, он допускал, что наступит время, когда разговоры об этом перестанут быть бесполезной теорией. Но приблизить это время должны были не отдельные разрозненные действия, а теснейший союз всех революционных сил. Только такой союз может «содействовать духовному возрождению, которое должно предшествовать всякому изменению в политическом порядке, чтобы сделать последний устойчивым и полезным».
Здесь, пусть интуитивно, на ощупь, не всегда умея достаточно ясно выразить свою позицию, Лунин подходил к важнейшему принципу разрешения этого наболевшего вопроса. Своими работами он попытался по-новому осветить хорошо знакомую всем проблему и подтолкнуть общественную мысль к поискам ее разрешения.
Главной заслугой Лунина в разработке польского вопроса было обоснование необходимости тесного и действенного союза польского и русского народов, их революционных сил. История, поправив некоторые положения лунинских воззрений, подтвердила его правоту в главном: этот союз обеспечил победу над русским самодержавием и предоставил независимость польскому народу.
