Б.Г. Кубалов
Забытый декабрист Александр Николаевич Луцкий
Александр Николаевич Луцкий происходил из небогатой и неродовитой семьи. Отец его, дворянин Нижегородской губернии, служил довольно видным чиновником в г. Боровичах. Не владея поместьем, старик Луцкий жил исключительно содержанием, которое давала ему служба. Александр, его младший сын, первоначальное воспитание получил в кадетском корпусе, из которого в 1824 году был выпущен юнкером в лейб-гвардии Московский полк.
Выступая вместе с полком на Сенатской площади в знаменательный день 14 декабря, он не имел ещё ясных политико-социальных планов строительства России. Для этого он был слишком молод.
Полный энергии, юношеского задора, он действовал в этот день как «бунтарь», уверенный в правоте начатого дела, как вдохновенный агитатор.
Он всецело находился под влиянием Д.А. Щепина-Ростовского и А.А. Бестужева, уверивших солдат Московского полка в том, что происходит измена, что хотят насильно заставить присягать Николаю.
Когда во дворе казармы Московского полка генерал Фредерикс был ранен Щепиным-Ростовским и лежал на земле, «Луцкий, видя сие, оставаясь более уверенным в справедливости слышанных слов обмана, действительно почитал изменниками как сего генерала, так равно и всех офицеров, удерживавших тогда смятение и, будучи в азарте, никому не провинился», кричал «коли изменников!» и побуждал солдат выходить за ворота.
Проходя с полком на Сенатскую площадь, он кричал толпе: «У нас государь Константин!» На площади Луцкий был отряжен Бестужевым для «содержания цепи» со строгим приказом не пропускать никого, а против упорствующих стрелять. Когда подошёл к нему Милорадович и спросил: «Что ты, мальчишка, делаешь», то Луцкий, назвав генерала изменником, спросил его: «Куда девали шефа нашего полка?»
Когда восстание было сломлено, Луцкий бежал и скрывался в доме графини Лаваль, где, по его словам, и был арестован в ночь на 15 декабря. Показание Луцкого в этой части, однако, неточно. Арестован он был патрулём на улице. Да и судился Луцкий, вопреки его показанию, снятому в Сибири, не верховным уголовным судом, а военной комиссией при лейб-гвардии Московском полку.
«За бунт 1825 года 14 декабря и дерзкие противу начальства поступки и возмущение к оному других унтер-офицеров», Луцкий приговорён к повешению. Николай I смягчил приговор комиссии, повелел исключить Луцкого из военной службы и сослать в каторжные работы на 12 лет. Если сравнить это суровое наказание с карой, наложенной верховным судом на других декабристов, то Луцкого следует числить по важности преступления между четвёртым и пятым (из одиннадцати) разрядами осуждённых.
Обнаживший во имя свободы меч на Сенатской площади, юноша, пред которым широко открывались двери, быть может, завидной карьеры и самостоятельной жизни, Луцкий не в силах был примириться с мыслью о каторге. Его мысль работает в том же направлении, что и мысль других декабристов, например, Ивашева, Сухинова... И они мечтали в первое время о побеге не только из Петропавловской крепости, но и из Нерчинских рудников.
Отдалить ужасы каторги или же, наконец, вырваться на свободу, становится заветной мечтой юного декабриста и не оставляет его во время томительного долгого этапа.
В 1827 г. Луцкий в партии колодников был отправлен из Петербурга в Тобольск, где экспедиция ссыльных распределяла прибывающих каторжан и ссыльных по разным местам Сибири.
Под предлогом «тяжкой болезни» он умудряется задержаться на три месяца в Москве, на два в Казани и, наконец, на пять месяцев в Перми. Таким образом, только в 1828 г. Луцкий прибыл в Тобольск, откуда должен был для отбывания каторжных работ следовать в Нерчинский завод.
Но если мысль о побеге все декабристы оставили, как неосуществимую в их положении, то Луцкий решил, не останавливаясь ни перед чем, избежать каторги.
Обычным средством для того служила мена фамилиями с кем-либо из поселенцев, следуемых к месту назначения в одной и той же партии, или побег. Луцкий начал с первого. В партии нашлось лицо, имевшее с ним одинаковые приметы, какой-то Агафон, бродяга, не помнящий родства, назначенный на поселение в Енисейскую губернию. Луцкий заплатил Агафону 60 рублей ассигнациями, и мена статейными списками состоялась.
Таким образом, Луцкий под именем Агафона Непомнящего был водворён в притрактовом селе Большекумчугском, в Ачинском округе, Чернореченской волости, где и нашёл приют в доме поселенца Прохора Филиппова, сосланного в Сибирь за «худое поведение». В новой обстановке, А. Луцкий познал бедность и нужду. Записанный в подушный оклад под именем Агафона Непомнящего, он должен был платить в треть 11 руб. 75 коп. - сумму, которой у него в первое время поселения на руках не оказалось.
О сельской работе новый поселенец представления не имел, а привычку к систематическому физическому труду ни школа, ни кратковременное пребывание на службе ему не привили. Первые пять месяцев в этом глухом углу были для Луцкого временем безысходной нужды, и он обратился за помощью к родным. Филиппову Луцкий очень скоро признался в том, что он государственный преступник Луцкий.
В письмах к родным Луцкий жалуется на гнетущую тоску, пишет о «печали, стеснившей его грудь», о том, что «как братоубийца Каин, который гоним был совестью своею между дремучими лесами», он нигде не может найти утешения. Суровая природа Сибири давит его сознание, в ней кажется ему присутствие каких-то роковых сил. «Высокие снеговые скалы, свирепство бурь угрожает поглотить хижину моего хозяина» - замечает он. Завывания ветра ему кажутся аккомпанементом к старинному романсу:
«Ударил час - медь зазвучала
И будто стоны издавала...» и т. д.
Религиозность и мистицизм Александровской эпохи сказались и на Луцком. Стараясь забыться от гнетущих мыслей, в томительные зимние вечера в Сибири он ищет утешения в чтении евангелия. «Раскрыв книгу, - пишет он родным, - вообразите, представляется глазам моим в теперешнем моём положении: притча о блудном сыне, в которой отец обещает всем заблудшим и раскаянным его детям, просящим его помощи, принять с радостью и сделать вечерю тайную, в которой и все отпадшие, но пришедшие в самих себя, могут быть приняты». С евангелием он никогда не расстаётся: идёт ли он беглецом вдоль границы Монголии, или по широкому Московскому тракту, - оно всегда при нём.
В письмах Луцкого к родителям трудно выделить одну какую-либо мысль, которая бы им владела, он легко перебегает от одной темы к другой, местами впадая в какой-то непринуждённо-развязный тон, чем вызывает упрёк матери: «Письма твои, Саша, очень нескладные».
«Я теперь путешествие в Восточной Сибири кончил, северную часть осматривать, я думаю, не буду», пишет Луцкий родным. Этап, таким образом, ему представляется лишь путешествием, водворение на поселение - «осматриванием» Сибири, причём в этих словах вовсе не заметно иронии, - он пишет об этом серьёзно, ни словом не разъясняя родным, каким образом вместо Нерчинска он был водворён в Большекумчугском.
«Время провожу довольно скучно, - пишет он, - книг нет, а если б я имел деньги, то брал бы книги из Красноярской библиотеки, но теперь, к сожалению моему, не имею ни копейки и надеюсь на ваши ко мне благодеяния».
Из Большекумчугского села Луцкий написал родным лишь два письма. Оба дошли по назначению. Отец отправил ему сто рублей ассигнациями и посылку с бельём и материей для платья. Старший брат Луцкого от себя добавил 25 рублей ассигнациями. Посылку отец сопроводил назидательным письмом: «А с сим прошу тебя деньги беречь, у нас их не чеканят... паки прошу тебя деньги беречь, а не транжирить, ты знаешь, что мы вотчин не имеем, а живём почитай одним жалованием... Книжки можно оставить, а занимайся лучше, как пишешь, чтением евангелия, да помни более блудного сына... а за книжки деньги напрасно не плати, а если найдёшь случай от кого попользоваться, то для чего же и не заняться».
Когда в мае 1829 года в Большекумчугское было доставлено извещение Ачинской почты о получении на имя поселенца Филиппова посылки и 125 рублей ассигнациями, то факт этот сделал Луцкого предметом подозрительного внимания со стороны односельчан. Но Луцкий не учёл этого обстоятельства и своей легкомысленной неосторожностью сам себя выдал. Получив посылку и уделив кое-что из неё хозяину, Луцкий тотчас же решил из присланного отцом сукна сшить сюртучную пару и при том непременно «по моде». Скрывать своё настоящее лицо при этом Луцкий, по-видимому, уже считал лишним, ибо в письме к портному, прося его выполнить заказ как можно почище, открыто подписывается «Александр Николаевич».
Следствием этого явилось то, что земский исправник Готчин, «отыскивая, не скрываются ли между жителями беззакония и нет ли где каких подозрительных и вредных правительству людей», обратил внимание на «Агафона», который «отличным образованием своим», получением денег от отца и, наконец, нежеланием скрывать настоящее своё имя вызвал подозрение. Готчин скоро доискался, с кем имеет дело. Приехав в Большекумчугское, он прямо заявил мнимому «Агафону», что дальнейшая мистификация бесцельна. Уличённый найденной у него при обыске перепиской с родителями, Луцкий вынужден был сознаться. С этого момента в его жизни открывается полоса злоключений, нравственных мук и унижений.
По закону полагалось: «Ссыльного, следовавшего на поселение, но переменившегося именем с каторжником и поступившего вместо него на работу, оставлять в сей работе на пять лет; каторжному же, по отыскании и наказании на месте 100 ударами лоз, отправлять в работу сообразно первоначальному осуждению и содержать в оной под строжайшим надзором сверх определённого в уставе 20-летнего срока ещё пять лет».
Как участник декабрьского переворота, Луцкий не мог принадлежать к числу обыкновенных каторжан, ссылаемых на заводы и фабрики, а должен был наравне с остальными государственными преступниками находиться в ведении коменданта Нерчинских рудников генерал-майора С.Р. Лепарского. Кроме того, указанное положение имело в виду преступников, осуждённых на 20 лет; Луцкий же был осуждён военной комиссией лишь на 12 лет. Местная власть не знала, «определить ли Луцкого в Нерчинскую горную экспедицию для употребления в заводскую работу» или переслать его в ведение Нерчинского коменданта. Дело осложнялось ещё необходимостью наказать Луцкого лозами.
Бенкендорф с его прямолинейностью рассеял в этом отношении недоумения местной власти. Он уведомил генерал-губернатора, что «его величество повелеть соизволил отправить помянутого Луцкого, куда был сослан, на каторжную работу, наказав его по существующему положению за вновь учинённое преступление». Таким образом, Луцкий был переведён из разряда государственных преступников, «декабристов», в категорию уголовных каторжан. Резолюция Николая I по данному делу явилась вопиющей несправедливостью, подсказанной, по-видимому, чувством раздражения.
Не надо забывать, что некоторые декабристы, осуждённые, как и Луцкий, приговорами военных комиссий, были по прибытии их в Сибирь в колодничьих партиях отнесены к разряду государственных преступников и направлялись в распоряжение коменданта Нерчинских рудников. Так было поступлено с Игельстромом, Быстрицким и другими. Лишь в отношении Луцкого судьба оказалась жестокой.
Ещё недавно он полагал, что своё «путешествие» по Восточной Сибири «кончил», и вдруг пришлось собираться (уже из Иркутска, куда он был доставлен) в далёкий зимний путь, в рудники Забайкалья, которые в глазах современников являлись «обителью нечеловеческих страданий». После произведённой (23 февраля 1830 года) над ним в Иркутском тюремном замке экзекуции, получив сто ударов лозами, Луцкий был отправлен по Заморской дороге в Нерчинский завод. Он был назначен на работу в Новозерентуйском руднике.
На руднике, в одинаковых условиях со всеми ссыльно-каторжными, Луцкий, как не совершивший ещё на каторге никаких преступлений и не пытавшийся бежать, находился на работе без оков, жил на частной квартире у какого-то солдата. За три месяца своей жизни на каторге Луцкий каким-то образом приобрёл значительную сумму денег: у него, ещё так недавно бедствовавшего и жившего за счёт хозяина-поселенца, оказалось на руках свыше 1.700 рублей ассигнациями. Луцкий утверждал, что эту сумму, полученную от родных, он вывез тайно из России, зашив в подушку. Но верить этому нельзя, так как его родители были неимущи. К тому же Луцкий не бедствовал бы, имея такие деньги на руках.
По прибытии на каторгу он попытался известить о своей судьбе родственников. Написав письмо, он передал его шихтмейстеру Рику для отправления «через установленную почту» в Новгородскую губернию, Боровицкого уезда, Белый погост. Однако, письмо это дальше канцелярии начальника Нерчинских заводов не пошло, так как на основании мнения Сибирского комитета, удостоенного 7 мая 1826 г. Высочайшего утверждения переписка дозволялась только ссыльным, вышедшим из ведомства экспедиции и водворившимся на поселение со вступлением в общий оклад государственных крестьян, каторжным же запрещалась всякая переписка.
В отношении их оставался в силе Петровский указ, вышедший 1720 г. 20 декабря. «Где имеются каторжные колодники, велеть в оных караульным офицерам и солдатам приказать, чтоб они за теми колодниками накрепко смотрели, дабы они ничего не писали и для того чернил и бумаги отнюдь им не давали. А если у тех колодников явятся какие письма, и те б все письма у них немедленно отбирали и объявляли главным командирам».
Работа в руднике становилась для Луцкого всё более невыносимой. С наступлением весны обычно начинала волновать каторжан мысль о воле. В борьбе с этой тягой на волю власть была почти бессильна. Любопытно в данном случае представление начальника Нерчинских горных заводов берггауптмана Татаринова генерал-губернатору: «С Зерентуйских рудников в летнее время без оков легко можно убежать и в слабом смотрении за убежавшими никого винить нельзя.
Содержать же таковых ссыльных в оковах и в тюремном заключении по большому их здесь числу, скопляющемуся почти со всей империи, нет никакой возможности, за неимением особых помещений, и по тому, что все находящиеся по заводам и рудникам тюрьмы наполнены заключёнными в оковах, ссыльными по нерешённым делам и за многократными побегами с прикованием к тележкам».
Всего этого, конечно, не мог не знать Луцкий, приучившийся в своём скитании присматриваться к новым условиям жизни. Не пробыв на каторге и трёх месяцев, Луцкий бежал. Его мечтой было попасть в Минусинский край, устроиться там на поселении, а если представится удобный случай, то и проникнуть оттуда в Россию. Он пробирается в стороне от большого тракта, придерживаясь китайской границы, через стойбища бурят и редкие крестьянские посёлки. Куда бы он ни приходил, беглец всюду называл себя поселенцем ближайшей, оставленной им деревни.
В Агинской степи он купил у бурята осёдланного коня, на котором верхом проехал четверо суток, но во время ночёвки беглеца в юрте какого-то бурята лошадь украли. Луцкому снова пришлось то пешком, то на бурятских наёмных лошадях добираться до Верхнеудинской округи. Здесь его ждала новая неудача. Луцкий, по его словам, «встретился с тремя неизвестными людьми», которые «отобрали грабежом» от него «весь капитал» и все вещи.
Только в половине июля Луцкий достиг Байкала. Судьба на этот раз к нему была милостивее. На берегу Байкала он встретил таких же, как и сам, беглецов из Петровского завода. Их было четверо. В сколоченной сообща лодке они решились пересечь Байкал. Уступая просьбе Луцкого, они перевезли его на другой берег. Оставшись в одиночестве, Луцкий продолжал свой путь к Иркутску берегом реки, останавливаясь на ночлег в балаганах рабочих, косивших сено. В конце июля беглец прибыл в Иркутск; здесь он через перевоз р. Ангары направился прямо к Жилкинской волости, откуда московским трактом стал пробираться в Енисейскую губернию.
В продолжительном и тяжёлом скитании он находил отдых у крестьян и поселенцев, выдавая себя, смотря по обстоятельствам, то за поселенца, возвращающегося из города в своё село, то идущего из села в волость за получением билета. В пути питался тем, что давали ему крестьяне, у которых в обычае было кормить преступников, не требуя от них платы.
В Каменском винокуренном заводе (Енисейской губернии) Луцкий остановился в доме Ивана Филиппова, с которым шёл из России в одной партии. В феврале 1831 года Луцкий решается проникнуть в манивший его Минусинский край. Из Каменского завода, оставя в стороне Ачинск, где имел резиденцию «знакомый» ему исправник Готчин, Луцкий вышел на дорогу к Минусинску в убогом платье нищего. Но в дороге случайная встреча с Готчиным снова погубила беглеца. Вот что доносил по начальству об этой встрече ретивый капитан-исправник:
«Во время проезда по делам службы по дороге был усмотрен идущий разорванном рубище неизвестный человек, по подъезде к нему можно было усмотреть, что он есть молодых лет, желая узнать кто он таковой и не беглой ли, приказал остановиться и подозвать его ближе».
Опытный глаз исправника сразу опознал в путнике старого знакомца, два года тому назад арестованного им в Большекучугском селе.
Готчин не сомневался, что перед ним государственный преступник Александр Луцкий.
После недолгого запирательства «нищий» назвал свою настоящую фамилию и под конвоем был отправлен в распоряжение губернатора.
Желая уведомить Филиппова о своём аресте, он в пути пишет ему на клочке бумаги «подозрительное», как характеризует Готчин, письмо. Письмо отнёс в Каменский завод какой-то отставной солдат, случайно встретившийся в Луцким.
В письме Александр Николаевич благодарит Филиппова за приют и рекомендует ему не роптать на судьбу, «ибо всё к лучшему, так как будем жить вместе, не имея нужды в деньгах».
Луцкий отлично знал, что Филиппов, как давший в своём доме приют беглецу, должен быть водворён на каторге и утешает его в письме, чтобы он «по сему самому не роптал бы на судьбу, будучи сам виновен в этом».
Теперь Александр Николаевич уже не тот романтик, который с симфонией сибирской вьюги умел сочетать своё душевное настроение, не тот сентиментальный юноша, который увлекался чувствительными романсами и ронял слезу, читая главу о блудном сыне.
Скитание по этапам и пересыльным тюрьмам, общение с преступным элементом, отсутствие моральной и дружеской поддержки со стороны более сильным духом и нравственно закалённых людей, участвовавших с ним в одном деле, не могли пройти бесследно для Луцкого. Безвольный, доверчивый и нестойкий, он временами руководствовался каким-то своим кодексом морали.
Вступивши на скользкий путь уголовной сделки с бродягой, непомнящим родства, он затем опускался всё ниже и ниже; тон его писем к родителям становится неискренним, фальшивым; на каторге он пускается даже в денежные спекуляции, ссужая под залог вещей небольшими суммами. Быть может, все эти денежные операции Луцкого всецело объясняются его горячим желанием вырваться на волю, - цель, ради которой он считал допустимым все средства.
Луцкий, исключая разве Сухинова, был единственным из всех декабристов, который в стране изгнания не сумел противопоставить жестоким ударам судьбы необходимую твёрдость характера. В то же время он - единственный декабрист, который не устоял перед соблазном побега. Правда, и между другими декабристами строились планы возможного освобождения бегством, но подобные проекты очень скоро оставлялись.
«Когда все и каждый, - рассказывает И.Д. Якушкин, - оценили то назначение, какое мы имели в нашем положении, никому и в мысль не приходило намерение освободиться. Никто даже из находившихся на поселении в самых тяжёлых обстоятельствах не попытался избавиться от своих страданий бегством». Оценить своё «назначение» Луцкий, по-видимому, не был в состоянии, за что вторично должен был вынести и физические, и нравственные страдания.
Из Красноярска «за надлежащим караулом» Луцкий был доставлен в Иркутскую тюрьму, а оттуда скованным препровождён к начальнику Нерчинских горных заводов для суда за совершённый побег. «В Нерчинских заводах, - как докладывал генерал-губернатору их начальник, - все вообще ссыльные за чинимые побеги и незначительные воровства судятся на законном основании и решаются, смотря по вине, от Нерчинской горной экспедиции, а о тех ссыльных, которые во время побега изобличаются в смертоубийстве, грабеже и других важных преступлениях, дела для законного рассмотрения и поступления с виновными препровождаются в Нерчинский окружной суд».
Двойственность положения Луцкого отлично понимал и сам начальник горных заводов. С одной стороны, генерал-губернатор в своих предписаниях называет Луцкого государственным преступником, с другой - в бумагах, отправляемых в Нерчинский завод губернским правлением, он именуется ссыльно-каторжным. Вот почему генерал-губернатор был запрошен: «Предать ли Луцкого военному суду, или, по рассмотрении о нём дела, мнение Нерчинской горной экспедиции представить на окончательное решение генерал-губернатору». По приказанию генерал-губернатора Лавинского дело должно было разбираться в Нерчинской горной экспедиции.
Дела о побеге составляли большой процент всех дел, и в производстве их уже выработался определённый шаблон. Ссылаясь на ряд постановлений, горная экспедиция приговорила: наказать Луцкого плетьми, дав шестнадцать ударов, и «оставить его при Нерчинском заводе в тюрьме за воинским караулом и, прикованным к тележке, употреблять в работы». Приговор, утверждённый Лавинским, был приведён в исполнение 11 июня 1831 г., о чём генерал-губернатор не замедлил донести шефу жандармов.
После того прошло четыре года, в продолжение которых о Луцком ничто уже не напоминало властям. Но в сентябре 1835 года состоявший в должности енисейского губернатора, В. Копылов довёл до сведения генерал-губернатора, что «в августе месяце пойман в Ачинском округе ссыльно-каторжный Нерчинских заводов Александр Луцкий, который отправлен ныне в надлежащих крепях в Иркутск с нарочно посланным казаком».
Генерал-губернатор, получив одновременно извещение и из Иркутского губернского правления о том, что доставленный государственный преступник Луцкий помещён скованным в 1-й секретной комнате тюремного замка, был возмущён подобной «дерзостью» ссыльного и положил на докладе резолюцию: «Если он не был за новое своё преступление под судом, то предать, и по наказании отправить в Охотск на соляной завод под строжайшим караулом».
Но оказалось, что, просидев в секретной камере в ожидании суда и наказания целый год, Луцкий вместе с другими заключёнными скрылся (18 сентября 1836 г.). В поисках за беглецами полиция приняла все меры, - действительно, поймать Луцкого было для неё вопросом чести. Преступников удалось захватить и сдать их земскому суду, откуда они отправлены были в ту волость, поселенцами которой ложно назвались.
Сопровождали их крестьяне. Однако, доставить к месту назначения арестованных не удалось. Крестьяне показали, что вышедшими из лесу неизвестными пятью лицами, «надо полагать, разбойниками», Луцкий и его товарищ Громов были у них отбиты. Более года власти усиленно были заняты розыском Луцкого и, наконец, схватив его в Александровском заводе, снова препроводили в Иркутскую тюрьму.
Легендарные исчезновения Луцкого и одновременное появление его в разных местах навели генерал-губернатора Восточной Сибири Броневского на сомнение в том, действительно ли власть в данном случае имеет дело с одним и тем же лицом и именно Луцким. Вот почему он приказал употребить всевозможные меры к раскрытию личности задержанного, убедиться, точно ли это Луцкий, указывая, что государственного преступника Александра Николаевича Луцкого многие должны были знать лично «по долговременным содержанием его в здешнем остроге». Вместе с тем был послан запоздалый запрос начальнику Нерчинских горных заводов с требованием уведомить, не находится ли там на работах А.Н. Луцкий.
Произведённый опрос обитателей тюрьмы показал, что ни старожилы-арестанты, ни служащие тюремного замка не признали в представленном им арестанте Луцкого. И неожиданнее всего то, что и сам преступник при допросе заявил, что он ничего общего с Луцким не имеет, что он не кто иной, как беглый Семён Ёлкин. Скитания по разным тюрьмам, неоднократные следования по этапам, наказание в стенах тюрьмы плетьми и лозами сделали имя Луцкого популярным среди мира отверженных. Будучи пойманы, беглые арестанты, дабы импонировать агентам власти и понудить их к более деликатным приёмам обращения, величали себя зачастую именами государственных преступников. С этой целью бесцеремонно пользовались и именем А.Н. Луцкого.
В то время, когда под именем государственного преступника Луцкого разные самозванцы, создавали неудачнику-декабристу нелестную славу, он находился в Нерчинской каторге и в момент получения на месте запроса о нём генерал-губернатора томился в тюрьме за отказ отправиться на Куэнгские золотые промыслы. «Он лично просил меня, доносит начальник заводов, оставить его в Нерчинском заводе, хотя бы в тюрьме, иначе по командировке его на Куэнгские промыслы не надеется удержаться от побега».
О вторичном водворении Луцкого на каторге мы ничего не можем сказать. Быть может, архивы Нерчинских заводов хранят тайну его невесёлой жизни.
Так как Луцкий рано или поздно, отбыв срок каторги, должен был бы перейти в разряд поселенцев, которым велась регистрация, то следовало бы встретить его имя в ежегодно отправляемых в III отделение ведомостях о государственных и политических преступниках, находившихся под надзором полиции. Но в них фамилии Луцкого не упомянуто. Оставалось предположить одно из двух: или что Александр Николаевич умер на каторге, или же бесследно скрылся и жил где-нибудь под чужим именем.
Однако, это предположение не оправдалось. Подробное знакомство с делами Центрального архива Восточной Сибири приводят к заключению, что Луцкого просто забыли, как забыли сосланного при Александре I в Якутск иностранца Бринка, многих солдат, участников декабрьского переворота, и других лиц, водворённых на поселение по разным уголкам необъятной Сибири.
26 августа 1856 года Александром II в день коронации был издан манифест, в силу которого облегчалась участь сосланных в Сибирь за политические преступления. Вот тогда-то, после переписки с местным начальством открылось, что в Култуминском руднике, в округе Карийских золотых промыслов проживает «отставной ссыльный» А.Н. Луцкий.
Председатель Совета Главного Управления Восточной Сибири Венцель, принимая во внимание, что находившиеся в ссылке в Восточной Сибири государственные преступники, причастные к событиям 14 декабря 1825 года, все получили прощение кроме Луцкого, нашёл справедливым просить о прощении и забытого декабриста, тем более, что со времени действительного поступления на работу Луцкий «вёл себя хорошо». Ходатайствуя о прощении Луцкого, Венцель просил и о возвращении ему и детям потомственного дворянства.
В сентябре 1858 года сбывается заветная мечта Луцкого; он, без опасения быть задержанным в пути, решает отправиться в Россию. Но не так легко было семейному человеку выбраться из Сибири. Получив прогоны и подорожную, он лишь в июне 1859 года выехал из Нерчинского завода. Казалось, что уже никто и ничто не остановит его в пути, что «новгородский дворянин», искупив 35-летним пребыванием в рудниках Сибири «увлечение молодых лет», проведёт остаток дней в родном краю, среди семьи.
Однако, злой рок по-прежнему преследовал Луцкого. В июле 1860 года Луцкий, истратив все прогонные деньги, остаётся в Иркутске и просит генерал-губернатора дать возможность возвратиться ему в Нерчинск.
Так мечта Луцкого о возвращении на родину и не сбылась. Побеждённый на Сенатской площади, он был побеждён и в борьбе с жизнью. Н.Н. Муравьёв удовлетворил просьбу неудачника и даже принял некоторое участие в дальнейшей судьбе многосемейного дворянина, добившись назначения Луцкому, в виду его бедственного состояния, ежегодного пособия от казны.
Действительно, пособие Луцкому выдавалось. В одном из списков 1867 года о Луцком сказано, что он «по неспособности и старости ничем не занимается», «по старости лет и значительному семейству» получает пособие в размере 115 рублей.
