6.

Генерал-губернатор Западной Сибири - Вельяминов был человек старый и слабовольный. Два-три ловких местных чиновника сумели втереться нему в полное доверие и организовали сложную систему поборов с населения, торгуя должностями и установив таксу на всякий случай в жизни обывателя. Муравьев сразу по приезде в Тобольск взялся за чистку местных чиновничьих конюшен... через Третье отделение.

Письмо его к А.Н. Мордвинову от 3 июня 1833 года характерно для определения приемов, которыми бывший заговорщик боролся с беспорядками в местном управлении. Достается в нем и чиновникам и самому генерал-губернатору. «Любезный брат и друг Александр. Хотя ты мне и не пишешь и не отвечаешь, но я сим нимало не оскорбляюсь, зная, что ты не имеешь много времени свободного; однако я не могу не писать к тебе иной раз, особенно, когда служба к тому понуждает; итак, выслушай терпеливо.

Мною раскрыты важные беспорядки в счетоводстве денег и душ по здешней казенной палате. Беспорядки сии велики. Шесть раз казенная палата представляла мне ошибочные ведомости. Сие уже известно формально и г. министру внутренних дел. И если обращено будет внимание в Петербурге, то здешней казенной палате будет очень, очень худо.

Предчувствуя сие, из тобольской казенной палаты отправился в Петербург, под предлогом отпуска, один советник оной, Захаров, как уверяют, с деньгами, чтобы там все переработать и дать худому их делу выгодный оборот. О сем советнике Захарове я нужным счел тебя уведомить и просить тебя обратить на него внимание, какое должно; ибо он всеми средствами будет затмевать истину, поелику сам участвует в беспорядках и всячески будет и меня поносить и клеветать на меня.

Если вы меня поддерживать станете, то ручаюсь вам, что я исправлю эту хаотическую Тобольскую губернию. Если же вы будете принимать равнодушием мои представления, то я при всей доброй воле не в состоянии пуду много сделать. Ибо здесь зло крепко укоренилось везде и во всем и крепко поддержано. Но я уверен, что ты, любезный брат и друг, меня не оставишь и мне будешь помогать во всем, что относится к пользе службы его императорского величества...».

Муравьев не стыдился прибегать к худшим приемам в своей административной политике. Еще в Иркутске он принял деятельнейшее участие распре между местным архиереем, знаменитым Иринеем Несторовичем, и генерал-губернатором Лавинским, которому был так обязан. А.Н. Муравьев интересовался религиозными вопросами еще со времен своего масонства. Конечно, у него были связи в высших церковно-бюрократических кругах, и он их использовал для поддержки Лавинского в его борьбе с Иринеем.

Так, он послал несколько писем исправляющему должность синодального обер-прокурора С.Д. Нечаеву, своему старому столичному приятелю. Прося Нечаева не рассматривать его письма как донос, а как проявление любви церкви, А.Н. Муравьев сообщал, что Ириней в стараниях исправить иркутскую «паству» «употребляет средства, неприличные архиерею: брань и шум во время богослужения, что соблазняет жителей города».

В обрисовке А.Н. Муравьева Ириней «есть гонитель внутреннего истинного христианства; если он долго останется здесь, то истребит самое семя истинной религии». В другом письме об Иринее он сообщает, чти архиерей «навлек на себя всеобщий ропот, неудовольствие, негодование и даже пренебрежение», а если бы Муравьев «не боялся преступить заповеди о любви, то должен бы по справедливости много написать» о мятежном архиерее.

Наконец, в заключительном письме по поводу этой распри, излагая историю отрешения Иринеи от иркутской кафедры, А.Н. Муравьев, не без дипломатической хитрости, пишет: «Хотя ныне по всей Европе много беспокойства, но, кажется, России под мудрым скипетром своего государя назначено отдохновение. Слава богу, слава великому мужу-царю, правящему Россией. С таким государем Россия спасена от многих бед». Но вот в отдаленной азиатской окраине едва не возник бунт. «Если бы не мудрые распоряжения нашего генерал-губернатора, если бы не твердость, неустрашимость и мужество его, то Иркутск, без сомнения, увидел бы черные дни. и многие жертвы принесены были бы злонамеренному бешенству Иринея».

Красочно описывая, как архиерей обращался к народу с речами, «к возмущению, бунту и кровопролитию возбуждающими, - еще немного и толпа была бы готова к ужасам», - А.Н. Муравьев славословит Лавинского: «Но вдруг является сам генерал-губернатор, тут опять глубокая тишина в народе. Исступленный архиепископ продолжает свою речь к народу, опять призывает его к мятежу и насилиям. Генерал-губернатор с кротостью и твердостью при всех обращается к архиепископу, уговаривает его...

Видя, что народ замолчал, что присутствие и твердость генерал-губернатора расстроили все его замыслы и надежды, он усугубил мятежническое свое красноречие... Но все было тщетно: присутствие генерал-губернатора и обращение его уничтожило все его замыслы... Что было бы, если бы не твердость и присутствие духа начальника нашего. Чернь уже начинала роптать и войско также... И так господь избавил нас от ужасного кровопролития, ибо вы знаете, что составляет чернь в Сибири».

Меж тем Ириней вовсе не был столь «зверским, лютым, корыстолюбивым и соблазнительным» архиереем, каким его изображал Муравьев. А Лавинский был очень далек от того идеального «мудрого, твердого, неустрашимого и мужественного» администратора, каким его представлял подчиненный ему иркутский городничий. Архиепископ Ириней выделялся среди тогдашней русской духовной бюрократии резким самостоятельным характером и стремлением освободить церковное управление от зависимости по отношению к светской власти.

Был он также чужд искательства перед прихожанами и требовал от подчиненного духовенства обличительных проповедей во время богослужения, причем сам в этом отношении подавал пример. С Лавинским у него сразу установились остро-враждебные отношения и помимо своей обычной борьбы с гражданской властью по вопросу церковно-бюрократической независимости Ириней выступал в иркутском соборе в присутствии Лавинского с обличениями по его адресу и с довольно прозрачными намеками на какие-то ненормальности в семейной жизни генерал-губернатора.

Но Лавинский для Муравьева - одно, Вельяминов - другое. Не будучи обязанным генерал-губернатору Западной Сибири, Муравьев в отношения свои к нему внес всю присущую ему строптивость и неуживчивость, сразу увидел все недостатки Вельяминова и круто принялся за исправление своего непосредственного начальства. Он ревностно стал бороться с злоупотреблениями приближенных к Вельяминову и вертевших им по-своему чиновников главного управления Западной Сибири, действуя через своего двоюродного брата А.Н. Мордвинова.

4 ноября 1833 года Муравьев писал начальнику Третьего отделения: «Любезный брат и друг Александр. Нужным считаю довести до сведения твоего, что бывший чиновник особых поручений при главном управлении Западной Сибири Кованько, переведенный по высочайшему повелению на службу в Петербург, продолжает отправлять при ген.-губернаторе прежнюю свою должность, несмотря на то, что о переводе его получено здесь тому уже три недели; сверх того, он при отправлении должности сей носит публично свой мундир главного управления и более, нежели прежде, участвует в управлении, находясь безотлучно при генерал-губернаторе по-прежнему.

Об этом я мог бы умолчать, если бы действия его не были в высшей степени вредны для губернии, особенно ныне, ибо таковым неисполнением высочайшего повеления производит самое невыгодное впечатление на многих жителей, потому что показывает, что Кованько так могущественен, что он ничего не боится. Перемещения чиновников, законом противные, ни с чем не сообразные, а для губернии вредные, делаются как бы на смех ныне, более, чем когда-нибудь, и уверяют даже, что Кованько, дабы закрыть свои маневры, оставил ген.-губернатору записку о тех перемещениях, которые он непременно после отъезда его сделать должен.

Все таковые бесстрашные и законопротивные действия Кованьки приводили в уныние многих лучших чиновников и вообще производили неудовольствие во всех. Сообщаю тебе сие, дабы ты не оставил обстоятельство столь важное без внимания; я бы написал о том же его высокопревосходительству Дмитрию Николаевичу Блудову, но не смею беспокоить его, боясь, чтобы письма мои не были ему в тягость.

И потому прошу тебя довести о сем единственно до сведения его; он, как прямой начальник Кованько, конечно, примет меры к скорейшему удалению его отсюда. Говорят, будто он едет около 12 ноября отсюда, но это еще не верно. Он велел одному своему знакомому Блинову приехать из Малороссии в Москву к половине ноября; предполагать должно, что это для передачи ему денег; впрочем, за верное не выдаю сего предположения.

Много любящий тебя брат А. Муравьев».

Кованько, действительно, был чиновник очень плохой, своей близостью к генерал-губернатору он, действительно, злоупотреблял в масштабе тогдашних русских административных, особенно сибирских, нравов. Но приведенное письмо Муравьева так ярко характеризует приемы борьбы со злом этого виднейшего русского масона. Все в этом письме красиво: и осведомленность Муравьева о том, кого и куда вызывает Кованько, почерпнутая, конечно, из перлюстрации переписки этого чиновника, и догадки о том, для чего Кованько вызывает в Москву своего приятеля, и, наконец, фарисейская скромность бывшего заговорщика в отношении к своему главному начальнику - министру внутренних дел Д.Н. Блудову.

Это был тот самый Блудов, который из карьерных соображений допустил так много подтасовок в составленном им донесении Верховной Следственной Комиссии по делу декабристов, среди которых имел многих друзей, что ухудшило их положение, и вызвал презрение всех участников процесса 1826 года. Конечно, Мордвинов знал, для кого предназначал Муравьев свое письмо, и переслал его Блудову для сведения. А Муравьев, имевший плохой почерк, специально на этот раз писал особенно разборчиво.

8.

Николай решил, что Муравьева следует убрать из Тобольска и даже с понижением должности. Его перевели в Вятку председателем уголовной палаты. При этом было оставлено в сите предписание, данное при назначении Муравьева в Тобольск, о секретном наблюдении за действиями и образом жизни бывшего заговорщика.

Но все же это был исход из Сибири, и Муравьев был счастлив. Однако как ни мало беспокоило его самое понижение по службе в смысле бюрократическом, оно было сопряжено с крупной неприятностью: должность председателя уголовной палаты оплачивалась меньше губернаторской. Муравьев разрешил и этот вопрос. Как губернатор, он был подчинен министру внутренних дел, как председатель уголовной палаты - министру юстиции, но ведь он был еще и двоюродный брат начальника Третьего отделения.

И вот Мордвинов составляет такую докладную записку: «И. д. Тобольского губернатора Муравьев перемещен ныне в Вятку председателем уголовной палаты. Таким образом он поступил на низшую против прежней должность и с тем вместе значительно уменьшено его жалованье. В Тобольске он получал 9.000 рублей, по новому же месту будет получать только 2.500 р. Собственного состояния он никакого не имеет».

В результате этого Бенкендорф сообщил 15 января 1834 года министру юстиции, что на его доклад государь отозвался, что не имел в виду определить Муравьева в низшую против прежнего должность и ему угодно, чтобы Муравьев в новом место получал прежнее содержание. Насколько-де Бенкендорфу известно, эти содержание было в 10.500 рублей. В феврале министр юстиции Дашков сообщил Бенкендорфу, что царь велел министру финансов производить Муравьеву жалованье в 2.500 р., добавив ему негласно по 6.500 р. в год.

Был новый случай припасть к стопам монарха, и Муравьев припал. Облобызав соответственным образом Бенкондорфа, он просил шефа жандармов передать царю письмо, в котором писал: «Государь всемилостивейший. Моя жизнь есть ваша собственность; я надеюсь с помощью всемогущего везде и всегда доказать сие на самом деле...».

И доказывал усердие. Будучи вятским судьей, заботился о порядке в Западной Сибири. Заботу проявлял в родственных письмах к начальнику Третьего отделения. Очень характерно в этом отношении письмо Муравьева к Мордвинову от 9 мая 1834 года. Оно интересно и для биографии самого Муравьева, для выяснения его политических симпатий даже в пору самого униженного пресмыкательства перед царем, и для характеристики приемов управления тогдашней провинциальной администрации, устраивавшей провокации, чтобы иметь возможность расправиться с политическими ссыльными. Конечно, заботился Муравьев и о Вельяминове с его присными.

«Любезный брат. Подполковник Бек, прибывший на сих днях в Вятку вручил мне письмо твое от 9 марта, содержащее поручение графа Александра Христофоровича с приложением копии с донесением бывшего вятского губернатора Ренкевича к министру внутренних дел по закупу хлеба для южных областей. Я постараюсь со всею точностью выполнить сие поручение и оправдать лестное ко мне доверие и доброе мнение его сиятельства. О последствиях открытого мною я не премину прислать, в письме на имя твое, по предмету сему записку.

При сем необходимым почитаю уведомить тебя для доклада графу Бенкендорфу о том, что мне пишут из Тобольска некоторые лица, на коих праводушие и основательность положиться можно.

Что известный поляк Шклинский, наказанный два раза плетьми чрез палача и содержащийся в остроте, по научению кого-то сделал злобный навет о намерении якобы поляков, в часы великой заутрени, вырезать и выжечь город Тобольск.

Что поляки не думают нарушать спокойствие, что их самая мелкая в Тобольске горсть; одним словом, что все это вымысел, сделанный с намерением, чтобы удержать Вельяминова в Тобольске, вероятно, чтобы подвергнув невинных величайшей ответственности, вместе с тем доказать необходимость Вельяминова в Сибири и удовлетворить корыстолюбивым своим видам, ибо доноситель есть, кажется, тобольский полицеймейстер Алексеев, которого я, управляя Тобольской губернией слишком год, узнал весьма хорошо и который соединяет в себе все самые злобнейшие, коварнейшие, гнуснейшие свойства, которые в человеке соединены быть могут.

Последствия сей злейшей ябеды суть усиление ночных караулов, изъездов, рундов, приставление к каждому поляку по одному солдату, страх ужас в городе, и, без сомнения, донесение от Вельяминова о таком будто важном событии в самых черных красках, тогда как вовсе того не было когда сие есть один гнусный вымысел и клевета, происшедшая от того, что известный тебе Кованько пишет из Петербурга к Вельяминову и зовет его скорее приехать.

Полицеймейстер Алексеев и Жданов, нач. отдела и советник главного правления, заступивший нравственное место Кованьки и совершенно владеющий Вельяминовым так же, как и Кованько, прежде сего, - узнав сие, удерживают его, боясь своей погибели; и сверх того склоняют его, прежде чем отправиться в Петербург, объехать все свои губернии, - весьма понятно для чего.

Я непременным делом поставил уведомить тебя о сем как для того, чтобы успокоить высшее правительство, в случае если Вельяминов своими бумагами обеспокоит Вас, так и потому, чтобы невинность не пострадала, чтобы коварство, ложь и злоба открыты были Вам».

К письму, рассчитанному на просмотр царем, Муравьев счел нужным приложить еще небольшую записку о Кованьке: «В собственную твою предосторожность, любезный брат, непременно нужным почитаю тебя одного уведомить о следующем: мне пишут из Тобольска: «Кованько шныряет в Петербурге крепко, особенно за бумагами А.П. Маслова, и, как видно, ему служат в том верно. Сему не дивлюсь - и в древнем Риме при водворении роскоши было все продажное, а Кованько чего не в состоянии купить. Могу тебя уверить, что это истина, только не имею права сказать, от кого и как я сие знаю; и для того не спрашивай меня о сем, но прими меры, какие заблагорассудишь.

Далее пишут: «Кованько весьма часто бывает у сердечного друга своего Случевского, почему-то принимающего живое участие в здешних делах. Еще повторяю, что все это есть истина. Прошу уведомить о получении сей записки».

Но и Вельяминов не дремал. Пошли доклады, рапорты, донесения и доносы. Стороны чернили одна другую как могли и как умели. Муравьева корили былыми крамольными делами и нынешними сношениями с государственными преступниками, Муравьев бил противников ссылками на их взяточничество, к тому же он имел поддержку в жандармах. Заключу описание всей сибирской передряги А.Н. Муравьева его собственным рассказа в письме к А.Н. Мордвинову от 23 мая 1834 года. Здесь кратко и точно резюмированы все упомянутые выше доклады и доносы.

«Любезный брат. Весьма нужным считаю уведомить тебя о следующем и усерднейше прошу не оставить сие письмо без внимания.

Мне пишут из Тобольска, что там сделалось известным из канцелярии генерал-губернатора, что когда корпуса жандармов подполковник Рощицкий подал пакет генералу Вельяминову о новом, по высочайшему повелению следствии по злоупотреблениям ялуторовского исправник Жулебина, то Вельяминов стал ругать полковника Маслова самыми площадными словами, говоря, что причиною всему тому он, г-н Маслов. После чего пошла, будто бы, от него генерала Вельяминова к графу Бенкендорфу по сему обстоятельству, бумага, краткое содержание коей состоит в следующем:

«Что исправник Жулебин самый достойнейший человек, что я (Муравьев) напал на него, Кованьку и полицеймейстера Алексеева за то, что они, в точности исполняя поручение генерал-губернатора, доносили ему о сношениях моих и семейства моего с государственными преступниками хотя ничего в себе не заключавших; что по связям пилим с людьми, окружающими графа Бенкендорфа, пристал ко мне (Муравьеву) и подкрепил Маслов.

Видишь, любезный брат, как Вельяминов меня преследует даже заочно, - видишь, какое ужасное, какое острое оружие он против меня употребляет; - могу ли я молчать после сего? Не должен ли я теперь же приступить к раскрытию всей гнусности сей клеветы? Не должен ли я не медля приступить к своему оправданию, чтобы сохранить доброе мнение графа Александра Христофоровича? Итак, если действительно правда, что генерал Вельяминов послал к графу бумагу вышеозначенного содержания то вот что я долгом поставляю объяснить против оной.

1-е. Против того, «что исправник Жулебин самый достойнейший человек». По произведенному, по распоряжению моему, следствию, он оказался самым последним человеком и самым корыстолюбивым чиновником, но сие определение качеств его, на открытиях о его злоупотребления основанное, пускай останется в сомнении, впредь до времени окончания дела о нем Рощицким, которому неимоверно трудно будет открывать теперь истину, закрытую уже распоряжениями генерал-губернатора Вельяминова, ласками и угрозами Жулебина и деньгами и угодливостью откупщика Мясникова, родственника его, в Ялуторовске проживающего.

2-е. Против того: «что я (Муравьев) напал на него, Кованьку и тобольского полицеймейстера Алексеева за то, что они, в точности исполняли поручение генерал-губернатора, доносили ему о сношениях моих и семейства моего с государственными преступниками, хотя ничего в себе не заключавших». Было ли когда поручено исправнику Жулебину, жительствующему в Ялуторовске, Кованьке и полицеймейстеру Алексееву наблюдать за моими и и семейства моего будто бы сношениями с государственными преступниками, я до сего времени того не знал.

Если было, то такое же поручение вероятно имели и прочие исправники и городничие, как-то: Курганский, Турийский, Ишимский и Березовский, но почему же не напал я и на их так же, как и на Жулебина и Алексеева? Но я преследовал равным образом и тобольскую казенную палату, и приказ о ссыльных, и управителей винокуренных заводов, комиссионеров, волостных голов и писарей, - словом, преследовал по долгу звания моего всех, кто обличался в злоупотреблениях. О сем есть формальные доказательства в канцелярии губернаторской в Тобольске. Для чего не упоминает о сем генерал Вельяминов? Ужели все сии места и лица имели такое же на счет мой поручение, какое, по словам его, дано было Жулебину, Кованьке и Алексееву?

Я долгом поставляю объяснить, что проживающих в Ялуторовске государственных преступников, Тизенгаузѳна, Ентальцева и Черкасова, я до времени объезда моего по Тобольской губернии для обозрения оной, от роду моего никогда вовсе в глаза не видывал и не знавал. Ревизуя, же присутственные места в Ялуторовске, они все трое приходили ко мне днем, на самое короткое время, с различными просьбами и надобностями, которые обязанность моя как управляющего губернею была выслушивать и по мере законной возможности удовлетворять.

В Тобольске живет только один государственный преступник Петр Мошинский, который, предписаниями тобольскому гражданскому губернатору от графа Бенкендорфа и от графа Чернышева, по высочайшему повелению, поручен личному надзору самого губернатора. В истине сего можно удостовериться в С.-Петербурге. Не должен ли я был исполнять высочайшую волю государя императора во всей точности, особенно в такое время, когда вымышлена была Тарская история, в столь черных красках генерал-губернатором описанная и сопровожденная, со стороны его, такими мерами предосторожности, которые скорее могли произвесть действительное неудовольствие между поляками, нежели укротить их, если бы что-нибудь и было.

И сие личное наблюдение мое за Петром Мошинским, вследствие коего, к похвале его, я мог и обязан был по долгу совести свидетельствовать, что он в самых лучших находится расположениях и что скромное и примерное поведение его совершенно удовлетворяет ожиданиям милосердного правительства; сие выслушание просьб ялуторовских государственных преступников, сии совершенно с законом и правилами согласные действия называются генералом Вельяминовым сношениями! Поистине, начальник губернии не может не быть и таких сношениях с управляемою им губерниею, иначе он не оправдывал бы доверия монаршего.

Других же сношений у меня никаких не только с государственными преступниками, но даже и с прочими лицами не бывало.

Была ли открыта какая-либо секретная между государственными преступниками переписка? Нарушены ли в чем-либо правила строгого надзор в отношении к ним? Была ли по сему хотя тень подозрения насчет кок либо из них? Решительно должен сказать, что не было, и потому сношения мои и семейства моего с ними были не «ничего в себе не заключающие», как говорил генерал-губернатор, но заключающие постоянное и законное исполнение долга моего.

Из чего само собою явствует, что генерал Вельяминов, не зная ни образа мыслей моих, ни совершенной противоположности правил моих тем правилам, по коим государственные преступники сделались известными, ни всей чистоты моих намерений и действий по службе, вымыслил на меня, смею сказать, сию адскую клевету, дабы набросать на все мои поступки и всю мою служу мрачный покров подозрений, подвергнуть тяжелому для меня сомнению верноподданнические мои чувства и показать меня вероломным слугою моего государя.

3-е. Против того, «что по связям моим (Муравьева) с людьми, окружающими графа Бенкендорфа, пристал ко мне и подкрепил Маслов». Ты сам знаешь, любезный брат, что с лицами, при его сиятельстве графе Бенкендофе состоящими, я не только не имею никаких связей, но даже и знакомства, кроме корпуса жандармов капитана Алексеева, с которым я даже не в переписке.

От тебя же, с которым я расстался с лишком 15 лет, однако во все сие пространство времени получил только два или три письма, да и то по делам и обстоятельствам семейным, а никогда не по службе, следовательно ты сам судить можешь, до какой степени лжив такой отзыв Вельяминова. Что же касается до Маслова, то само собою спрашивается, что я за лицо, к которому приставать выгодно?

Вот, любезный брат, что я имел тебе сказать; письмо мое предаю совершенно в твое распоряжение и прошу тебя, уже не как брата, но как человека, христианина, обязанного оказывать правый суд всякому, защитить меня пред его сиятельством графом Бенкендорфом, столь милостивым ко мне, и которого доброе мнение для меня неизъяснимо дорого.

И потому прошу тебя, если ты заметишь что милостливый твой начальник, вследствие черной клеветы генерала Вельяминова, хотя несколько на мой счет усумнился, то проси его дать мне способ перед ним оправдаться».

Итак, Вельяминов задел самого Мордвинова. Участь его была решена. Начальник Третьего отделения особым докладом через Бенкендорфа испросил ревизию всего делопроизводства о распре между Муравьевым и Вельяминовым. Ревизором был назначен военный министр граф А.И. Чернышев, который за всю свою долгую государственную службу не проявлял беспристрастия. Вельяминов был снят с поста генерал-губернатора, вся окружавшая его чиновничья свора была рассеяна, а Муравьев вскоре получил еще более значительное облегчение. Но он принес за это тяжелую жертву.