*  *  *

Отойдя от активной деятельности в тайном обществе, А.З. Муравьёв занялся карьерой и устройством личной жизни. 2 ноября 1818 г. он женился на Вере Алексеевне Горяиновой, дочери действительного статского советника А.А. Горяинова. Венчание состоялось в Троицкой церкви с. Нарядова, родового имения Горяиновых в Ростовском уезде (ныне Троица-Нарядово Ростовского района Ярославской области).

Матвей Муравьёв-Апостол, посмеиваясь по поводу этой женитьбы, писал Н.Н. Муравьёву-младшему в Тифлис: «Новость о женитьбе Артамона, наверное, уже проникла в ваши края <...>. Он уверил свою тёщу, что является владельцем больших имений; люди, посланные Сахаром Медовичем (так муравьёвская молодёжь называла З.М. Муравьёва, отца Артамона. - Т.Л.) с несколькими глухарями - жалким продуктом новгородских лесов - к своему сыну, были подучены Артамоном рассказывать о его больших богатствах. <...> Какие перемены в нашем кругу 1811 года - Александр, Мишель женаты. Артамон женат».

Семейная жизнь складывалась благополучно. Летом 1820 г. у Артамона и Веры Муравьёвых родился первенец, названный Никитой (по-домашнему Никоша), в 1821 г. - Александр, в 1823 г. - Лёвушка.

15 апреля 1822 г. Е.З. Канкрина писала брату: «Итак, мой друг Артемон, живи в Витебске спокойно, покуда повеления не будет в столицу или далее». Судя по обнадёживающей реплике сестры, она хлопотала о переводе Артамона в другой полк - возможно, в армию, полковым командиром. Так в итоге и произошло.

В Кавалергардском полку Артамон Муравьёв успешно продвигался по службе. 14 июля 1822 г. он получил чин полковника. Муж сестры, Егор Францевич Канкрин, министр финансов, способствовал его дальнейшей карьере. В письме от 12 сентября 1823 г., адресованном Е.Ф. Канкрину, командующий 2-й армией П.Х. Витгенштейн советовал убедить родственника вступить заблаговременно в один из подчинённых ему кавалерийских полков, чтобы при случае «не мешкая» представить его к занятию должности командира.

Необходимость этого шага он объяснял так: «Пока он находится в гвардии, получение полка не очень от меня зависит, надо просить как большую милость у царя, что я тоже при первом представившемся случае сделал, но я не вполне уверен в благоприятном результате».

12 декабря 1824 г. Артамон был назначен полковым командиром Ахтырского гусарского полка, стоявшего в местечке Любар под Киевом. Поблизости, в Василькове, располагался Черниговский полк, в котором служил Сергей Муравьёв-Апостол.

В январе 1825 г. Артамон Муравьёв отправился к месту нового назначения и по прибытии вступил в контакт с членами Южного общества, прежде всего с Сергеем Муравьёвым-Апостолом, который, как свидетельствует его показание на следствии, «говорил ему откровенно обо всём, к обществу относящемся <...>». Вскоре Артамон становится членом Южного общества.

На следствии Артамону Муравьёву и его товарищам больше всего вопросов было задано относительно его слов и поступков в 1825 г. В показаниях Сергея и Матвея Муравьёвых-Апостолов, Михаила Бестужева-Рюмина, В.К. Тизенгаузена, И.С. Повало-Швейковского и других участников событий он предстаёт энергичным, решительным, уверенным в необходимости действовать участником тайной организации вплоть до конца декабря 1825 г., когда на юге стало известно о поражении восстания на Сенатской площади в Петербурге.

Следственные материалы - наиболее насыщенный информацией источник, на который мы будем опираться, реконструируя картину деятельности Васильковской управы и степень участия в этой деятельности Артамона Муравьёва. Исследователям хорошо известно о трудностях, которые возникают при привлечении этого источника. Отличить, где подследственный излагает подлинную историю событий, а где следует избранной им тактике защиты, часто бывает крайне сложно.

Случай с Артамоном Муравьёвым в этом смысле особенный. Попытка во время следствия представить себя человеком легкомысленным, суетным, неискренним, возможно, заставила и товарищей по Южному обществу рисовать его образ не таким, каким он представлялся им в 1825 г.

Что касается избранной им тактики «говорить лишь немногое, умалчивать о многом», характерной для многих подследственных, то благодаря ей, как и во многих других случаях, картина событий, участником которых был А.З. Муравьёв, крайне неполна и нередко неверна. Однако из-за избранной многими подследственными подобной тактики Следственному комитету пришлось обратиться за показаниями к другим свидетелям и участникам событий, поэтому в распоряжении исследователей оказались точки зрения на интересующие события наиболее значительных действующих лиц.

Итак, Артамон Муравьёв на следствии демонстрировал раскаяние «с одновременным отрицанием собственной активной роли в тайном обществе и наиболее опасных фактов и показаний». Следуя этой сложной тактике до апреля 1826 г., он успешно доказывал случайность и поверхностность контактов с членами тайного общества, ограничив своё участие в обществе 1825 г.

Избранная Артамоном Муравьёвым тактика имела как сильную, так и - в значительной степени - слабую сторону. Сильная заключалась в том, что он ссылался на отсутствие всякого реального содействия намерениям заговорщиков, на то, что вся его «решительность» ограничивалась только словами, - ни действий, ни постоянного и обдуманного «умысла» не было. И даже сердце - «не участвовало». Так он писал вскоре после ареста в письме, обращённом к императору.

Но, рассказывая о важнейших подробностях своего участия в деятельности тайных обществ, А.З. Муравьёв (как и ряд других участников «решительных» совещаний, на которых обсуждались планы военных выступлений и покушения на императора) давал значительный материал для собственного обвинения и, в значительной мере, для обвинения других подследственных.

Видимо, он не вполне ясно представлял, что сама мысль о возможном покушении на жизнь императора, высказанная другому человеку, уже рассматривается следствием как тяжкое государственное преступление, не говоря уже о сделанном им «вызове» на цареубийство.

Судя по некоторым свидетельствам, он не рассчитывал на то, что ему будет сохранена жизнь. Так, в «Записках» С.П. Трубецкого есть описание встречи с Артамоном Муравьёвым в комендантском доме «в ожидании суда». Муравьёв обрадовался встрече с Трубецким, предполагая, что их ждёт одинаковый приговор и что его «судьба будет лучше», чем он ожидал.

Объяснял он свою надежду сведением, полученным его женой, - о том, что государь обещал жене Трубецкого, что последнему будет сохранена жизнь. Все эти обстоятельства следует иметь в виду, обращаясь к следственным материалам о деятельности А.З. Муравьёва в Южном обществе в 1825 г.

Следуя своей тактике, в январе 1826 г. Артамон Муравьёв сообщил, что в июне 1825 г. приехал встречать жену в Киев и встретился с Сергеем Муравьёвым-Апостолом, который дал понять, что скрывает тайну, которую хотел бы доверить ему. Именно тогда, по его словам, он был вовлечён своим родственником Сергеем Муравьёвым-Апостолом в тайное общество.

На маневрах в августе 1825 г. в Лещине он узнал о цели общества, желающего ограничить власть престола и ввести в государстве конституцию, и принял участие в его деятельности. Членами организации он назвал (кроме Сергея Муравьёва-Апостола) Матвея Муравьёва-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и добавил, что слышал про Пестеля и Трубецкого.

Ещё он сказал, что средством достижения цели общества «было распространение мыслей либеральных и присовокупление новых сочленов», а также сообщил о сведении, полученном тогда от Сергея Муравьёва-Апостола: «что сигнал исполнения должен быть дан в Петербурге».

«Признаюсь, что должен был о существовании общества сказать, но мысль прослыть доносчиком меня в сем останавливала» - так объяснил он своё молчание Следственному комитету, задававшему всем подследственным по делу 14 декабря вопрос о причинах «сокрытия» тайного общества.

В ответе на вопрос следствия о «вольнодумческих и либеральных мыслях», названном им «исповедью», Артамон Муравьёв продолжал доказывать случайность и поверхность своих встреч с «южанами». Однако сообщил важную деталь. Оказывается, вскоре после приезда в Любар он получил от Сергея Муравьёва-Апостола письмо: «<...> проезжая в генваре 1825-го года Киев, даже не помнил, что их тут могу увидеть, а спешил к месту. Не сыскал бы их, может, и в июне, если бы Сергей Муравьёв не написал бы ко мне весною в Любар и не выразил бы своего удовольствия знать меня».

Это письмо не сохранилось. Не сохранилась и вся другая переписка А.З. Муравьёва за 1825 г., в том числе с братьями Муравьёвыми-Апостолами. Исключение составляют несколько писем родственников к А.З. Муравьёву. С большой долей вероятности можно предположить, что компрометирующая переписка была уничтожена им в конце декабря перед арестом.

Если бы переписка А.З. Муравьёва с товарищами по тайному обществу сохранилась, то, без сомнения, картина решающих событий, а также роль в них каждого из участников, в том числе Артамона Муравьёва, выглядели бы иначе, нежели те, которые отразились в материалах следствия.

Об этом свидетельствует сохранившееся письмо С.И. Муравьёва-Апостола полковнику В.К. Тизенгаузену, написанное в Василькове 25 февраля 1825 г. Письмо было найдено среди бумаг арестованного 6 января 1826 г. В.К. Тизенгаузена. В рапорте, посланном вместе с арестованным, начальник Главного штаба 1-й армии барон К.Ф. Толь обратил внимание И.И. Дибича на это письмо, оценив его как «весьма замечательное». Этот редкий памятник переписки декабристов содержит ряд любопытных подробностей повседневной жизни деятелей Южного общества весной 1825 г., важных для выяснения вопроса о тогдашних настроениях южан, отношениях между ними.

Из письма Сергея Муравьёва-Апостола В.К. Тизенгаузену мы узнаём об оживлённости и насыщенности личных контактов южан. «Я с радостью думаю о минуте, когда мои дела позволят мне приехать в Ржищево, - писал он, - и я постараюсь это сделать возможно скорее; я был бы в восторге, если бы вы могли тогда привести в исполнение ваше намерение поехать вместе в гусарскую дивизию повидать Артамона Муравьёва, который уже у себя в полку и которому я пишу сегодня же. Я воспользовался бы этим случаем, чтобы познакомить вас с Сергеем Трубецким, который извещает меня о своём приезде в Киев в начале будущего месяца, я уверен, что он вам понравится своим характером и мыслями».

В показании о письме (несохранившемся), посланному ему Сергеем Муравьёвым-Апостолом, Артамон Муравьёв сообщил: «Меня это очень польстило, и я в ответе обещал быть непременно и оправдать хорошее его обо мне мнение. Но и это оставил без выполнения, хотя, без сомнения, бы мог сие сделать».

Возможно, так оно и было, однако тон, которым Сергей Муравьёв-Апостол сообщал об Артамоне Муравьёве Тизенгаузену, говорит сам за себя. Автор письма слишком хорошо осведомлён о нём, что было бы совершенно невозможно без личных контактов. Как, например, Сергей Муравьёв-Апостол мог быть уверенным в гостеприимстве и испытывать «восторг» от планируемой совместной поездки с Тизенгаузеном в Любар, не имея предварительного согласия самого Артамона? Вероятнее всего, или разговор с Сергеем Муравьёвым-Апостолом, или письменное согласие на встречу имели место.

Опираясь на это наблюдение, можно заключить, что контакты Артамона Муравьёва - прежде всего, с Сергеем Муравьёвым-Апостолом - установились достаточно быстро, вскоре после его приезда к новому месту службы (располагавшемуся недалеко от Киева), уже в феврале - марте 1825 г. Затем Артамон Захарович познакомился с близким товарищем С.И. Муравьёва-Апостола М.П. Бестужевым-Рюминым и интенсивно общался с приехавшими из Петербурга С.П. Трубецким и М.И. Муравьёвым-Апостолом. Возобновил он знакомство и с полковниками В.К. Тизенгаузеном и И.С. Повало-Швейковским, сослуживцами по корпусу М.С. Воронцова.

Следственный комитет, разумеется, не удовлетворился неполными и уклончивыми ответами Артамона Муравьёва, не поверил его утверждению о «случайности» контактов с Сергеем Муравьёвым-Апостолом и другими южанами. Относительно его деятельности в Южном обществе в 1825 г. ему и его товарищам было задано множество вопросов, из ответов на которые выяснилось, что он играл одну из главных ролей в развернувшихся событиях.

А.З. Муравьёв приехал на юг в то время, когда Сергей Муравьёв-Апостол разрабатывал замысел военной революции. В начале 1825 г. в Киеве состоялся четвёртый съезд руководителей Южного общества, на котором члены Васильковской управы И.С. Повало-Швейковский и В.К. Тизенгаузен познакомили участников съезда с планами открытого выступления против правительства, разработанным С.И. Муравьёвым-Апостолом и М.П. Бестужевым-Рюминым. Этот план известен в литературе как «первый Белоцерковский план».

Авторы плана не смогли приехать в Киев. Присутствовавшие на собрании П.И. Пестель, А.П. Барятинский, А.П. Юшневский, В.И. Враницкий, В.Н. Лихарев, А.В. и И.В. Поджио, В.Л. Давыдов и С.Г. Волконский отвергли план, как преждевременный и нереальный.

План возник в конце 1824 г. Подробно он изложен в показаниях П.И. Пестеля и заключался в следующем: в конце лета 1825 г. во время царского смотра 3-го пехотного корпуса должны были начаться активные действия. Белая Церковь (имение графини Браницкой), где, предположительно, мог остановиться Александр I, должна была стать центром событий.

Авторы плана хотели поставить в караул к императору членов тайного общества, переодетых солдатами, чтобы «захватить императора» и «нанести ему удар». После цареубийства планировалось «издание двух прокламаций, одну - войску, другую - народу», затем войска должны были сосредоточиться в двух лагерях: в Киеве под командованием П.И. Пестеля и в Москве под командованием М.П. Бестужева-Рюмина.

В Москве предполагалось потребовать от Сената преобразования государства. «Северный округ» должен был поднять гвардию и флот и также сделать требование Сенату, как и 3-й корпус. Все особы императорской фамилии высылались за границу. Потом следовало «ожидать от обстоятельств, что окажется нужным к дальнейшим действиям». План этот однозначно передавал инициативу «южанам». П.И. Пестель был с ним не согласен, так как после переговоров с членами Северного общества в Петербурге в 1824 г. было решено начинать действие в Петербурге.

В литературе об этом периоде деятельности Южного общества и об отношениях П.И. Пестеля и С.И. Муравьёва-Апостола имеется несколько точек зрения. Существенными нам представляются два во многом противоположном мнения - М.В. Нечкиной и И.В. Пороха.

По мнению И.В. Пороха, летом и осенью 1825 г. во время Лещинских лагерей Сергей Муравьёв-Апостол, отказавшись от своего плана военной революции осенью 1825 г., осуществлял план Пестеля приготовить к выступлению 3-й пехотный корпус на общем смотре летом 1826 г., «когда соберутся три корпуса и будет император». Именно поэтому Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин отговаривали Артамона от высказанного им намерения немедленно начать восстание.

М.В. Нечкина (с ней согласны В.П. Павлова и О.И. Киянская) полагала, что в своих планах и решениях относительно тактики проведения восстания С.И. Муравьёв-Апостол был самостоятелен и не считался с мнением П.И. Пестеля. Главное условие Пестеля - начало революции в Петербурге. С.И. Муравьёв-Апостол считал, что действовать надо на юге, где находился он сам, а дальше «положиться на Провидение».

В январе 1825 г. он «покорился общему решению» киевского совещания, но весной 1825 г. вернулся к своему «Белоцерковскому плану» и увлёк Михаила Бестужева-Рюмина и Артамона Муравьёва. Во многом формированию самостоятельной позиции С.И. Муравьёва-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина, по мнению этих авторов, способствовал приехавший на юг весной 1825 г. С.П. Трубецкой. Он предпринял попытку убедить С.И. Муравьёва-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина не считать П.И. Пестеля лидером будущей революции и действовать самостоятельно.

По мнению О.И. Киянской, опирающейся на материалы следствия, по обоюдной договорённости с С.И. Муравьёвым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым «Трубецкой сформулировал свой собственный план действий. План этот был копией тактических разработок Пестеля: согласно ему, первым шагом на пути к будущей революции должно было стать объединение обществ. Затем следовала военная революция, начатая одновременно в Петербурге и на юге», но роль Пестеля в этом плане уже не была центральной.

В начале Лещинских лагерей (август 1825 г.), когда у И.С. Повало-Швейковского был «отнят» полк (которым он командовал), на квартире Артамона Муравьёва было созвано совещание, на котором Артамон, Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин были настроены на немедленные действия.

И.С. Повало-Швейковский на следствии сообщил о том, что «Артамон и Сергей Муравьёвы точно хотели возмутить лагерь», когда ему было отказано от полка. Они собирались послать кого-нибудь из товарищей «во 2-ю армию, в Петербург, Москву и, кажется, к полякам, дабы начать действие». При этом никому не пришло в голову согласовать решение с П.И. Пестелем. Его собирались только уведомить о принятом решении.

В.К. Тизенгаузен показал, что был свидетелем разговора «в беседке», после обеда у Артамона Муравьёва; последний настаивал на немедленном выступлении. Он предлагал известить об этом полковника Пестеля и заставить некоторых полковых командиров 8-й дивизии принять участие в деле. При разговоре присутствовали Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин. Они были с ним согласны и начали его обнимать.

Муравьёв-Апостол, обратившись к Тизенгаузену, сказал: «Это прекрасно, я давно сего желал и всегда говорил: чем скорее, тем лучше». На предложение Тизенгаузена «отложить всё, как определено, до июня или июля месяца будущего года, т.е. 1826-го», - Сергей и Артамон почти в один голос отвечали: «Полковник, увидите, что нас поодиночке переберут».

Тогда же было решено послать к Пестелю в Линцы Михаила Бестужева-Рюмина, чтобы уведомить его о намерении участников совещания арестовать начальника штаба 1-й армии К.Ф. Толя и корпусного командира Л.О. Рота, а потом, «возмутивши» корпус, двинуться к Киеву и, овладев им, «далее действовать по обстоятельствам». Бестужев должен был узнать, каково мнение Пестеля относительно этого решения, и требовать от него «пособия и содействия».

Только категорический отказ Повало-Швейковского поднять ранее подчинённый ему Алексопольский пехотный полк заставил Сергея Муравьёва-Апостола, Артамона Муравьёва и Михаила Бестужева-Рюмина отказаться от немедленных действий. Решено было, как показывал С.И. Муравьёв-Апостол, «начинать действие при первом удобном случае, не пропуская никак сбора войск 1826-го года».

Артамон Муравьёв, судя по его словам и поступкам летом и осенью 1825 г., особенно энергично торопил события, одобряя решительные намерения С.И. Муравьёва-Апостола. Об этом свидетельствуют приведённые выше показания Тизенгаузена и Повало-Швейковского. Он был убеждён, что откладывать нельзя, что летом 1825 г. есть шанс, которым надо воспользоваться. «Белоцерковский план» выступления был ему по душе.

Итак, весной и летом 1825 г. С.И. Муравьёв-Апостол был готов осуществить «второй Белоцерковский план» после царского смотра в августе - сентябре того же года. Укреплению этого решения способствовали успехи греческой революции, возглавленной «энергичными вождями», «железная воля» которых «смогла сама по себе привести к возрождению народ разобщённый, тёмный и униженный более чем тремя веками рабства».

Декабристы видели пример успешных действий греческих повстанцев и готовы были последовать этому примеру у себя на родине. Сергея Муравьёва-Апостола поддерживали Михаил Бестужев-Рюмин и Артамон Муравьёв.

Желая содействовать распространению влияния тайного общества, Артамон взялся устроить свидание С.И. Муравьёва-Апостола с А.С. Грибоедовым (своим давним знакомым, товарищем по Московскому университету), следовавшим по делам службы в Кавказский корпус к А.П. Ермолову в июне 1825 г. Вопрос о значении этой встречи для лидеров Васильковской управы был рассмотрен М.В. Нечкиной в монографии «Грибоедов и декабристы».

Сопоставив противоречивые свидетельства участников совещаний, она пришла к выводу, что их было как минимум два: одно в гостинице (в «Зелёном трактире»), где остановились А.С. Грибоедов и приехавший встречать жену Артамон Муравьёв; другое в доме С.П. Трубецкого. Участниками были С.И. Муравьёв-Апостол, М.П. Бестужев-Рюмин, А.З. Муравьёв и С.П. Трубецкой.

Подробно исследуя обстоятельства встреч А.С. Грибоедова с членами Южного общества, М.В. Нечкина заключила, что нужны они были для того, чтобы передать через Грибоедова Ермолову, командовавшему Кавказским корпусом, предложение С.И. Муравьёва-Апостола о совместных действиях осенью 1825 года. По версии М.В. Нечкиной, А.С. Грибоедову могло быть поручено предварительное оповещение Ермолова о «Белоцерковском плане».

Причастность А.П. Ермолова к деятельности тайных обществ подтверждает записка Александра I, относящаяся к 1824 г. Она была опубликована в журнале «Русская старина» в 1883 г. М.В. Нечкина в своём исследовании её не приводит. В ней имеются строки об опасениях императора относительно существующего заговора: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии». А.П. Ермолов в списке лиц, подозреваемых императором в «вольномыслии», значился первым.

По другой версии, предложенной современным исследователем П.В. Ильиным, «Грибоедов стал полноправным членом тайного общества» в Петербурге, ещё до поездки на юг. В июне 1825 г. он «должен был передать киевским членам информацию, прямо относящуюся к тайному обществу, и таким образом выполнить поручение принявшего его Рылеева».

Обе версии основательно аргументированы, а потому имеют право на существование. Не сомневаются авторы версий лишь в том, что свидание южан с А.С. Грибоедовым было непосредственно связано с задуманным С.И. Муравьёвым-Апостолом планом «военной революции». Каково бы ни было содержание свиданий декабристов с Грибоедовым, Артамон Муравьёв , фактически ставший организатором этих встреч, должен был принять в событиях самое деятельное участие.

На следствии он утверждал, что летом и осенью 1825 г. был не совсем искренен («играл роль»), желая уверить товарищей в том, что «под личиною суетного и ветреного человека скрывается отчаянный». Сопоставляя факты и различные свидетельства и оценивая их, нельзя не признать, что объективно роль его была значительной.

А.З. Муравьёв - полковник полковой командир, а значит, крупная сила в рядах тайной организации. Он ручался за готовность своего полка участвовать в возмущении до конца декабря 1825 г., на его содействие твёрдо рассчитывали в своих планах руководители Южного общества. О значении, которое он приобрёл в тайном обществе, говорят слова П.И. Пестеля, переданные М.П. Бестужевым-Рюминым самому Артамону Муравьёву. На следствии он показал (со слов Бестужева-Рюмина), что Пестель, узнав о его «жаре» и «решимости», сказал: «Вот этого человека не умели в С.-Петербурге ценить».

1825 г. в жизни Артамона Муравьёва стал решающим, как и для многих его товарищей. В этом году он должен был или отказаться от конспиративной деятельности, или принять участие в делах тайного общества и разделить судьбу участников выступления против правительства.

Вероятнее всего, если слова и поступки во второй половине 1825 г. были вполне обдуманны, тем более что он был к этому времени умудрённым опытом военным, вполне понимающим степень грозившей всем опасности. Риск был велик. В случае неблагоприятного развития событий, раскрытия заговора пострадала бы семья, состоявшая к тому времени из жены и трёх малолетних детей, и карьера, которая, благодаря хлопотам Е.Ф. Канкрина, складывалась весьма успешно.

Е.З. Канкрина советовала брату 14 июня 1825 г.: «Сделай милость, не живи открытым домом, тем не наживёшь себе друзей, а лишь только пересуды, и тем избалуешь офицеров, которых надо держать в большом решпекте, а главнейшее потеряешь в глазах тех, которых ты теперь ищешь, даже у Государя». Артамон Муравьёв не последовал совету сестры и был втянут в водоворот событий, закончившихся арестом и каторгой.

Во время лагерного сбора в Лещине ему суждено было сыграть оду из главных ролей. Был ли он убеждённым сторонником решительных и безотлагательных действий или, как он сам признавался на следствии, лишь «играл роль человека отчаянного», мы попытаемся понять и, по возможности, дать ответ с помощью имеющихся в нашем распоряжении источников.

Итак, на лагерном сборе в Лещине, по мнению ряда исследователей (М.В. Нечкиной, В.П. Павловой, О.И. Киянской), которое разделяем и мы, все участники собраний были воодушевлены новым «Белоцерковским планом», предложенным С.И. Муравьёвым-Апостолом вторично весной 1825 г. Предполагаемый во время лагерного сбора царский смотр решено было использовать для «нанесения удара», т.е. для покушения на царя, а затем должна была начаться военная революция. И лишь категорический отказ И.С. Повало-Швейковского использовать в качестве повода для выступления отнятие у него полка заставил участников собрания изменить своё решение и перенести открытое выступление на смотр 1826 г. Не согласился с общим решением только Артамон Муравьёв.

Показания, данные на следствии, и подробные воспоминания в «Записках» одного из членов Общества соединённых славян И.И. Горбачевского, рисуют картину необыкновенного энтузиазма, охватившего участников совещаний, почувствовавших силу тайного общества, в Лещинских лагерях.

Но даже на фоне всеобщего воодушевления «энтузиазм» Артамона Муравьёва, настаивавшего на необходимости немедленного выступления осенью 1825 г., был особенно отмечен участниками событий. Так, В.К. Тизенгаузен на следствии вспомнил слова Артамона, который уверял всех, что сейчас у заговорщиков единственный шанс на успех, и не сомневался в том, что «если не начать сейчас, то «или поодиночке, или всех вдруг заберут и перевяжут».

Отвечая на вопросы о совещаниях во время лагерных сборов в Лещине, сам Артамон Муравьёв, продолжая объяснять на следствии свои слова и действия свойствами характера, показал: «Настало время лагеря, и я сошёлся с Сергеем Муравьёвым тем, что он с Бестужевым привёз ко мне Тизенгаузена и Швейковского, и поставили меня в обязанность их разбудить, говоря, что они простывают и что они отчаиваются их расшевелить снова».

Примером успешных действий на сей раз должна была служить испанская революция 1820 г., которая, по мнению Артамона Муравьёва, началась «от взбунтовавшегося кавалерийского взвода». То, что это не соответствовало реальному ходу событий (первым восстал пехотный батальон), не смутило Сергея Муравьёва-Апостола, и он, поправив Артамона добавил: «<...> Нужды нет, ты таки это повтори, ибо оно очень хорошо».

Получив одобрение Сергея, Артамон Муравьёв принялся выполнять поручение. «Что могло мне быть приятнее сего поручения по страсти моей говорить? Вот тут-то я пустился и, как безумный, вызывался на всё; говорил, что всё можно, лишь бы только быть решительну, не зная положения дел общества. Муравьёв и Бестужев, хваля меня, приглашали продолжать, говорили, что это отлично действует».

Это показание наводит на мысль, что между С.И. Муравьёвым-Апостолом, М.П. Бестужевым-Рюминым и Артамоном Муравьёвым могла существовать договорённость, согласно которой Артамон должен был играть роль наиболее «отчаянного», радикально настроенного заговорщика. На фоне «крайних мнений» и предложений Артамона Муравьёва руководителям Васильковской управы было легче уговорить колеблющихся и умеренно настроенных полковников (Тизенгаузена, Повало-Швейковского), а также других заговорщиков, - действовать по плану, принятому в итоге по предложению Сергея Муравьёва-Апостола (начать открытое выступление во время смотра 1826 г.). По словам Артамона Муравьёва, он постоянно высказывался решительно, за скорейшее начало действий, но при этом был уверен, что С. Муравьёв-Апостол «твёрдо решился <...> ждать будущего смотра» в 1826 г.

Участниками совещаний в Лещинском лагере кроме Артамона Муравьёва были С.И. Муравьёв-Апостол, М.П. Бестужев-Рюмин, И.С. Повало-Швейковский и В.К. Тизенгаузен (на некоторых также присутствовали В.И. Враницкий и офицеры-артиллеристы - члены Южного общества), а затем присоединились увлечённые Бестужевым-Рюминым члены Общества соединённых славян. Большинству из них во время следствия были заданы вопросы о поведении А.З. Муравьёва на совещаниях в Лещинском лагере.

Сергей Муравьёв-Апостол сообщил, что при сборе корпуса в Лещине, когда был отнят полк у И.С. Повало-Швейковского, предложили начать действие, арестовав корпусного командира и начальника штаба 1-й армии, что первоначально было всеми принято. На том же собрании Артамон Муравьёв вызвался ехать в Таганрог, чтобы «истребить государя»; но его уговорили остаться со своим полком, так как присутствие командира было необходимо «для увлечения» полка при открытии действий.

На другой день, съехавшись к Артамону Муравьёву (офицеры были «приглашены на обед», а затем разговоры шли «в беседке»), по просьбе Швейковского решили действия отложить, а «начинать при первом удобном случае, не пропуская 1826-го года. А[ртамон] Муравьёв долго не соглашался на сие решение членов, требуя неотложного действия».

И.С. Повало-Швейковский, полковой командир Алексопольского пехотного полка, переведённый в Саратовский пехотный полк 31 августа 1825 г., отвечая на тот же вопрос, подробно описал разговор, происходивший в доме Артамона Муравьёва. Услышав, что Артамон вызывается ехать в Таганрог для нанесения удара императору, автор показания отговорил его от этого шага. Тогда они договорились, чтобы «всякое действие» оставить до 1826 года.

Перед выходом из лагеря Сергей Муравьёв-Апостол, Артамон Муравьёв, В.К. Тизенгаузен и М.П. Бестужев-Рюмин встретились в доме И.С. Повало-Швейковского. Артамон Муравьёв вновь вызвался ехать в Таганрог для совершения покушения на императора. Больше всего Швейковского испугала «готовность, пылко изображаемая» Артамоном Муравьёвым, которой он мог увлечь на немедленные решительные действия других.

По уверению Швейковского, для того, чтобы окончательно отклонить Артамона Муравьёва «от всякого рода нового предприятия», он «с видом решительности» заявил, что выйдет из общества, если во время смотра 1826 г. не будет открытия действий. Артамон был «очень доволен» его словами. Это дало основания И.С. Повало-Швейковскому для уверенности, «что он до того времени уже ничего не предпримет». В показаниях Повало-Швейковского позиция Артамона Муравьёва всё та же - решительные действия как можно скорее.

На том же совещании у Повало-Швейковского обсуждали вопрос о движении войск во время похода. Тизенгаузен заметил, что солдат во время похода надо кормить, а денег на это нет. Артамон и Сергей Муравьёв-Апостол предложили взять на первый раз артельные суммы. Тизенгаузен возразил, считая, что солдатскую собственность брать «никогда не должно», тем более что «не во всех полках имеются артельные деньги». Разговор кончился тем, что Артамон обнадёжил, что «доставит» деньги, «и тем прекратились рассуждения».

Михаил Бестужев-Рюмин на вопрос о Лещинских собраниях сначала ответил кратко, не сказав о роли Артамона Муравьёва ни слова. Следствие же интересовали подробности. 27 января 1826 г. Бестужев-Рюмин дополнил своё показание о совещании у Артамона Муравьёва, сообщив, что «Артамон уговаривал предпринять действия, предлагался для нанесения удара, буде у нас решительности не достанет». 12 февраля он сообщил, что не помнит разговоров, которые велись на совещании. Однако добавил: «Что же касается до духу, то всех оживлённее казался Артамон Муравьёв, но Сергей Муравьёв и я, знав Артамона за фанфарона, между собою над его предложением смеялись».

16 февраля М.П. Бестужев-Рюмин сообщил следствию ещё одну подробность Лещинских совещаний. На следующий день после совещания у Артамона Муравьёва пришёл на их с Сергеем Муравьёвым-Апостолом квартиру В.К. Тизенгаузен и, напомнив вчерашние пламенные речи Артамона о необходимости немедленных действий, спросил у Бестужева-Рюмина: «Как же начинать, когда у нас ничего не готово?».

С.И. Муравьёв-Апостол ему ответил, что «перед началом революции должны быть две вещи готовы. Первая - это хорошая конституция, ибо, изготовив её прежде восприятия действий, мы избегнем долговременности и ужасов революций английской и французской; другая вещь та, чтоб иметь под рукой значительное число войск благонадёжных».

К числу таких готовых к восстанию «войск» относили Ахтырский гусарский полк под командованием А.З. Муравьёва. Бестужев-Рюмин добавил, что не согласен с Артамоном «в немедленном начатии», но не считает, что можно безопасно откладывать предприятие «далее будущего года, тогда с большою вероятностью в успехе можем начинать».

Следственный комитет продолжали интересовать подробности Лещинских совещаний. 5 апреля 1826 г. Бестужев-Рюмин показал, что Сергей Муравьёв-Апостол и он старались уговорить Артамона Муравьёва отказаться от решительных действий до будущего смотра, когда Муравьёв-Апостол «брался возмутить» 8-ю, 9-ю пехотные и 3-ю гусарскую дивизии, а также несколько артиллерийских бригад. Он хотел немедленно отправить своего брата Матвея в Петербург с целью уговорить Северное общество на совместные действия.

Сообщённые Бестужевым-Рюминым сведения о решимости Артамона Муравьёва не откладывать выступление до будущего года не были новостью для следствия, которое уже располагало показаниями В.К. Тизенгаузена, но подтверждали и дополняли уже известное.

М.П. Бестужев-Рюмин сообщил также, что и на совещании у Повало-Швейковского перед окончанием лагеря Артамон Муравьёв уговаривал немедленно начать действия, уверяя, что «у него есть какое-то неизъяснимое, но сильное предчувствие», что «прежде нового года» все будут «перехвачены».

После совещания у Артамона Муравьёва все члены, кроме Тизенгаузена, поклялись на образе не откладывать действий далее будущего года. Артамон клялся, как все, и вновь вызвался на цареубийство, объявив о своём желании отправиться в Таганрог. Примерно тоже показал С. Муравьёв-Апостол.

Последним во время Лещинских лагерей стало совещание 13 сентября на квартире Я.М. Андреевича 2-го, на котором присутствовали члены и Южного общества и Общества соединённых славян. Это было многочисленное и бурное собрание. Закончилось оно «торжественными страшными клятвами» «умереть за свободу» и криками: «Да здравствует конституция! Да здравствует республика! Да здравствует народ! Да погибнет различие сословий! Да погибнет дворянство вместе с царским сыном!». Так описал пик воодушевления и энтузиазма, который охватил участников Лещинских совещаний к концу лагерей, член Общества соединённых славян И.И. Горбачевский.

На вопрос следствия о присоединении к Южному обществу Общества соединённых славян, в частности о совещании у Я.М. Андреевича, Бестужев-Рюмин сообщил, что взял присягу со славян и говорил речь, которую накануне читал Артамону Муравьёву. Речь тут же воспроизвёл дословно. В ней говорилось, что почти все люди просвещённые принадлежат к тайному обществу или одобряют его цель и что «многие из тех, коих правительство считает вернейшими оплотами самовластия, сего источника всех зол, уже давно ревностно нам содействуют.

Самая осторожность ныне заставляет вступить в общество; ибо все люди благородно мыслящие ненавистны правительству - они подозреваемы и находятся в беспрестанной опасности. Общество по всей многочисленности и могуществу - вернейшее для них убежище. Скоро оно <...> освободит Россию и, быть может, целую Европу. Порывы всех народов удерживает русская армия - коль скоро она провозгласит свободу, все народы восторжествуют. Великое дело свершится, и нас провозгласят героями века».

Пространные показания М.П. Бестужева-Рюмина передают напряжённую, наэлектризованную атмосферу летних совещаний в Лещинских лагерях. Остаться равнодушным в ней было чрезвычайно трудно. Что касается только что принятых в общество «славян», едва знакомых с «южанами», то и в их показаниях фигурирует Артамон Муравьёв, которого «только и заметили» среди прочих штаб-офицеров.

Лагерный сбор в Лещине закончился 15 сентября. Осенний смотр 1825 г. был отменён Александром I. Отмену царского смотра М.В. Нечкина вполне обоснованно связывала с получением в Петербурге основательной информации о тайных обществах. Участники собраний договорились «всякое предприятие оставить до 1826-го года».

Надо отдать должное организаторам Лещинских собраний: Сергею Муравьёву-Апостолу, Михаилу Бестужеву-Рюмину, Артамону Муравьёву - им удалось присоединить Общество соединённых славян к Южному обществу, благодаря чему «силы последнего значительно возросли», а также убедить и членов Южного общества, и славян готовить выступление к лету 1826 г.

Однако только у А.З. Муравьёва были предчувствия, о которых на следствии говорили участники совещаний во время Лещинских сборов. Понимая, что времени у заговорщиков нет, он считал, что успешное выступление возможно или сейчас, или никогда.

*  *  *

1 июня 1826 г. Николай I подписал манифест об учреждении Верховного уголовного суда «для суждения государственных преступников». Подготовка и проведение суда были поручены М.М. Сперанскому, члену Государственного совета (кандидату во Временное правительство, если бы события развивались успешно для декабристов).

Подсудимых решено было не допрашивать. На судебном следствии каждому из них задавала вопросы специальная Ревизионная комиссия. Её интересовало, добровольно ли подписаны показания подсудимых, а также были ли даны им очные ставки. 121 подсудимый, преданный Верховному уголовному суду, был опрошен в один день - 9 июня 1826 г.

А.З. Муравьёв был осуждён по главным пунктам обвинения: «1. Возбуждение к мятежу. 2. Умысел на цареубийство. 3. Вызов на произведение цареубийства». Отнесён он был к преступникам первого разряда.

Приговор был оглашён 11 июля 1826 г. Сохранилось несколько свидетельств декабристов, которые передают атмосферу этого дня и реакцию осуждённых. Вот как описано это событие в «Записках» А.В. Поджио, одного из осуждённых первого разряда: «<...> нас 12 человек вытянули в шеренгу в зале Комендантского дома.

На правом фланге стоял Трубецкой, за ним Оболенский, 2 брата Борисовых, Спиридов, Горбачевский, Барятинский, Поджио, Арт[амон] Муравьёв, Вадковский и Бечаснов, всего 12 человек! <...> Зачем нас свели? Поставили лицом к лицу с этими судьями-истуканами, не подававшими ни один не только голоса человеческого, но и признака малейшего, хотя бы животного зверства? <...> Экспедитор спешно, бегло прочёл приговор общий: присуждение к смертной казни с отсечением головы на плахе!

Спустя минуту экспедитор дочитал приговор: «Но государь в милосердии своём и т.д. заменил смертную казнь сосланием в вечную каторжную работу». Среди осуждённых по первому разряду, которым смертная казнь была заменена вечной каторгой, был и полковник Артамон Захарович Муравьёв.

17 июля 1826 г. военный министр уведомил коменданта Петропавловской крепости о том, что император повелел «преступников, осуждённых Верховным уголовным судом, разослать по назначению».

Далее определялся порядок, куда кого следовало отправить. Пятым пунктом значилось: «<...> из числа приговорённых в каторжную работу 8-мь человек, и именно: Сергея Трубецкого, Евгения Оболенского, Артамона Муравьёва, Василия Давыдова, Якубовича, Сергея Волконского, Борисова 1-го и Борисова 2-го, отправить немедленно закованными в двух партиях, имея при каждом преступнике одного жандарма и при каждых четырёх одного фельдъегеря, в Иркутск к гражданскому губернатору Цейдлеру».

С преступниками следовало поступить «во всех отношениях по установленному для каторжников положению; чтобы он (Цейдлер. - Т.Л.) назначил для неослабного и строгого за ними смотрения надёжного чиновника, за выбор коего он ответствует, и чтобы он о состоянии их ежемесячно доносил в собственные руки Его Величеству, через Главный штаб».

Первая партия осуждённых была отправлена в Иркутск 21 июля 1826 г. «по наступлении ночи». В ней были А.И. Якубович, А.З. Муравьёв, В.Л. Давыдов и Е.П. Оболенский. Накануне вечером Артамону Муравьёву было разрешено написать несколько строк жене. Об отправке этой ночью он не знал: «Не думай, чтоб мы что-либо насчёт отправки знали. Ей-Богу, ни слова. Но думать надо, что скоро».

Воспоминание об этом вечере и последовавшем за ним долгом пути в Иркутск в памяти Е.П. Оболенского было живо и через тридцать лет. Он помнил, как их всех четырёх после полуночи собрали в Комендантском доме, как они шутили с А.И. Якубовичем относительно своих костюмов, как отметили «щегольскую одежду» А.З. Муравьёва и В.Л. Давыдова.

Запомнилась Оболенскому и встреча Аотамона Захаровича с женой Верой Алексеевной «на первой станции» за Шлиссельбургской заставой (в Пелле). Вера Алексеевна передала мужу кольцо с выгравированной датой свадьбы, медальон с прядями волос сыновей и образок, переданный ему сыном Александром. Из письма В.Л. Давыдова, посланного родственникам с дороги, известно, что В.А. Муравьёва собиралась ехать к мужу в Сибирь вместе с А.Г. Муравьёвой, но впоследствии из-за серьёзной болезни детей эта поездка стала невозможной. Оказалось, что встреча за Шлиссельбургской заставой была последней в их жизни.

По свидетельству сопровождавших жандармов, «арестанты, особенно пока по российским губерниям ехали, очень были печальны, большею частью молчали и часто плакали, а больше прочих Давыдов и Муравьёв». На станциях разговаривали между собой по-французски.

За Уралом все четверо повеселели и стали расспрашивать иногда у смотрителей на станциях о Нерчинске. Арестанты даже стали обсуждать, как им лучше устроиться на новом месте. При этом они демонстрировали «более бодрости духа, чем с начала дороги». Артамон Муравьёв был в дороге казначеем и щедро платил за угощение. Отрада их, как вспоминал Е.П. Оболенский, состояла «в беседах друг с другом».

В Иркутск первая партия прибыла 27 августа 1826 г. По распоряжению председателя губернского правления Н.П. Горлова, прибывших «государственных преступников» отправили в городскую полицию, где по его приказу с них были сняты кандалы. До приезда отсутствовавших генерал-губернатора А.С. Лавинского и иркутского гражданского губернатора И.Б. Цейдлера Н.П. Горлов решил направить их на ближайшие от Иркутска винокуренные заводы.

В донесении А.С. Лавинскому Горлов сообщил об отправлении арестантов в ночь на 29-е число того же месяца. Все арестанты были отправлены без оков, в том штатском платье, которое было на них.

В.Л. Давыдов и А.З. Муравьёв были отправлены на расположенный недалеко от Иркутска Александровский винокуренный завод. Прибыли они на завод 30 августа; был праздник. Винокур Смирнов, живший в Александровском Заводе, пригласил Муравьёва и Давыдова принять участие в пикнике на Спасском острове (обычное место отдыха жителей Усолья). Всей компанией отправились на остров, где слушали хор рабочих песенников и ловили рыбу. По просьбе винокура Смирнова Муравьёв и Давыдов были определены «подкурками» к нему.

Казалось, судьба арестантов определена. Полагая, что здесь придётся жить долго, В.Л. Давыдов и А.З. Муравьёв решили обзавестись хозяйством и, при содействии управляющего заводом подпоручика Федотова, приступили к постройке дома. Они задумали даже на свои средства выстроить каменную церковь в Александровском Заводе. План церкви и проект её фасада по наброскам декабристов видели посещавшие их офицеры Смирнов, Хоткевич и др.

Все эти подробности стали известны из дела, заведённого по доносу рядового инвалидной роты И. Антонова на ротного командира Хоткевича, который дружил с «государственными преступниками». Ещё один донос поступил от коллежского регистратора Тита Петрова, который утверждал, что «один из государственных преступников говорил ему, что они надеются скоро начать действовать». Таким образом, в связи с пребыванием декабристов в течение пяти недель на заводах Иркутской губернии начался целый ряд дел, которые могли привести к ещё большему ухудшению их участи.

В рапорте Николаю I, составленном 1 октября 1826 г., И.Б. Цейдлер сообщал, что «в течение минувшего сентября месяца» узники вели себя «скромно и занимались возложенными на них работами с усердием, показывая раскаяние в своих преступлениях», не упоминая об их местонахождении.

На следующий день, 2 октября 1826 г., фельдъегерь доставил в Иркутск распоряжение и инструкцию, составленную А.С. Лавинским (по указаниям Николая I), об осуждённых по первому разряду узниках. Поняв, что правительство уверено в том, что Трубецкой и его товарищи находятся в Нерчинских заводах, Цейдлер решил срочно отправить их туда.

8 октября С.П. Трубецкой, Е.П. Оболенский, В.Л. Давыдов, А.И. Якубович, С.Г. Волконский, А.З. Муравьёв и А.И. и П.И. Борисовы были отправлены за Байкал. Е.П. Оболенский вспоминал, что их с Якубовичем привезли снова в Иркутск, где они встретились с Трубецким и Волконским. На берегу Байкала к ним присоединились А.З. Муравьёв, В.Л. Давыдов и братья Борисовы. Переехали через Байкал на двухмачтовом, низеньком судне «Ермак» и на восьми тройках, от Посольского монастыря поехали по большому Нерчинскому тракту при двух казачьих офицерах.

22 октября 1826 г. С.П. Трубецкой писал жене, задержанной Цейдлером в Иркутске: «До сих пор ещё мы не доехали до места нашего назначения; горы, стужа, темнота ночей и болезнь одного товарища Алек[сандра] Ив[ановича] (Якубовича. - Т.Л.) тому препятствовали; последняя миновалась с помощью Божией чрез искусство Арт[амона]; послезавтра, думаю, что мы доедем до места. Бог весть, что нас там ожидает». Юношеское увлечение медициной Артамона Муравьёва наконец нашло применение. Оно ещё не раз сослужит добрую службу его товарищам по каторге за долгие годы жизни в Сибири.

26 октября 1826 г. маркшейдер Черниговцев сообщил начальнику заводов Т.С. Бурнашеву: «Все означенные 8 человек размещены по принадлежности на Благодатском руднике; все они ремесла никакого за собой не имеют, кроме российского языка и прочих наук, входящих в курс благородного воспитания; некоторые знают иностранные языки».

По воспоминаниям Е.П. Оболенского, казарма, предназначенная для вновь прибывших, представляла собой «строение 7-ми сажен длины и 5-ти ширины». В нём были две избы, первая - для караульных солдат, вторая - для арестантов. В ней по левую сторону от входа находилась «огромная русская печь»; направо вдоль всей избы устроены были «чуланы», отделённые друг от друга дощатыми перегородками; к противоположной стене от двери устроена была ещё одна комната, «наскоро сколоченная из досок».

К трём первым чуланам вели две ступени. Давыдов и Якубович заняли каждый по особому чулану, Трубецкой и Оболенский поместились вместе в третьем чулане. Волконский занял противоположную сторону, против Трубецкого. Муравьёв и двое Борисовых поместились подобным образом в своей дощатой комнате.

Чуланы были очень маленькими, а потолки столь низкими, что Трубецкой, «когда вставал, должен был нагнуться», потому что головой касался потолка. Караул состоял из горного унтер-офицера и трёх рядовых. Те же караульные готовили «кушанье, ставили самовар, служили» и скоро стали «полезнейшими помощниками».

Несколько дней арестантам дали отдохнуть, отобрали деньги и распорядились таким образом, чтобы «из выдаваемых денег» закупалась вся нужная провизия.

Для работы всех распределяли по разным шахтам. Работа на шахтах начиналась для узников в 5 часов утра. В 11 часов утра «звонок возвещал окончание работы», и узники возвращались в казарму. Урочная работа для каждого была три пуда руды в день. М.Н. Волконская, спустившаяся в шахту «на другой день по приезде в Благодатск», отметила, что там «было довольно тепло, но спёртый воздух давил грудь».

Вспоминая это время много лет спустя, М.Н. Волконская подробно описала свою первую встречу с товарищами мужа в руднике, куда она, несмотря на запрет офицера, спустилась. Там работали её дядя В.Л. Давыдов, братья Борисовы и Артамон Муравьёв. «Артамон Муравьёв назвал эту сцену «моим сошествием в ад», - запомнила она его слова, сказанные тогда.

Медицинский надзор за «государственными преступниками» почти отсутствовал; лечили их два лекарских ученика. Что касается лекарств, то кое-что они привезли с собой. Так, у Артамона Муравьёва была «даже целая небольшая аптечка».

По рапортам горных офицеров Рика, а затем Резанова видно, что многие из арестантов тяжело переносили заключение. Так, 16 февраля в рапорте было отмечено, что Артамон Муравьёв «душевно тоскует и хоть старается быть весёлым, но не в силах совершенно переменить себя и во всём покорен». 23 февраля рядом с его именем стояло: «уныл и кроток». Угнетавшая его тоска ещё более возросла в связи с получением им 27 марта письма от жены (письмо не сохранилось. - Т.Л.). «От душевной скорби здоровьем слаб», - отмечено в рапорте Резанова от 1 апреля.

Несмотря на «смятение чувств», которые вызывали письма из дома, они были главным утешением Артамона Захаровича. М.Н. Волконская писала В.А. Муравьёвой 30 апреля 1827 г.: «Письмо ваше было для него, по-видимому, несказанным благом. Ваши религиозные чувства, трогательное выражение вечной привязанности к нему вернули мир его душе. Увидев почерк своих детей, он был вне себя от радости».

Самым радостным и ярким событием во время пребывания декабристов в Благодатске был приезд Е.И. Трубецкой и М.Н. Волконской. Е.П. Оболенский много лет спустя с благодарностью отмечал, что приезд этих двух женщин «благодетельно» подействовал на узников и объединил как бы в одну семью, живущую общими заботами. А главное, с их прибытием наладилась связь с родными и близкими сердцу, оставленными в России.

Переписку с родственниками А.З. Муравьёва установила М.Н. Волконская. Большая часть писем из Благодатска, Читы и Петровского Завода, написана её рукой. В Чите к ней присоединились А.Г. Муравьёва и Е.И. Трубецкая, а после смерти А.Г. Муравьёвой - М.К. Юшневская.

В одном из первых писем жене А.З. Муравьёва Вере Алексеевне М.Н. Волконская сообщала, что для неё уже снято жильё и её ждут с нетерпением в Благодатске. Все письма из Благодатска, написанные рукой Волконской, проникнуты этим ожиданием.

Жизнь продолжалась, несмотря на личные переживания, и в тяжёлых условиях тюрьмы и каторги. Ещё в Благодатском руднике образовалась первая артель. «Артельщиком» был выбран А.И. Якубович, «как самый опытный по военно-кухонной части». Внутри казармы двери были открыты. Обедали, пили чай и ужинали вместе.

«Особенно было приятно», вспоминал Е.П. Оболенский, что «тот же круг, в котором мы привыкли в продолжение стольких лет меняться мыслями и чувствами, перенесён был из петербургских палат в нашу убогую казарму; всё более и более мы сближались, и общее горе скрепило ещё более узы дружбы, нас соединявшей».

В эту первую сибирскую зиму узников ждало и первое испытание, показавшее им, что солидарность - действенное оружие в борьбе с местным начальством за человеческие условия сосуществования. По свидетельству Е.П. Оболенского, голодовка, которую объявили декабристы в первую зиму пребывания на каторге, была связана с назначением нового горного офицера Рика для наблюдения за ними.

Рик запретил совместную трапезу и стал запирать узников в «чуланы» сразу же по возвращении с работы. Попытка объяснить ему, что в таких маленьких помещениях невозможно находиться столь долго, не увенчались успехом. Еду им должны были приносить туда же. Посовещавшись, узники решили отказаться от пищи и воды. На второй или третий день в рудник приехал начальник Нерчинских заводов Т.С. Бурнашев, и после того, как попытка запугать всех поодиночке не удалась, «чуланы были открыты, и всё пошло прежним порядком».

Летом, после приезда чиновника, присланного А.С. Лавинским из Иркутска узнать, не расстроено ли здоровье узников, они были переведены на работу «на чистом воздухе». На деле это изменение сильно ухудшило их положение. Работа была урочная и очень тяжёлая. Каждый должен был перенести «30 носилок по пяти пудов в каждой. Переход был шагов в двести». Не всем эта работа была по силам, тогда приходили на помощь товарищи.

В 11 часов звонок возвещал о начале перерыва. В час дня другой звонок снова звал на работу. Рабочий день заканчивался в 5 или 6 часов вечера. Получалось, что по новому распоряжению и время труда, и его тяжесть были увеличены вдвое. Компенсировалось это относительной свободой арестантов внутри казармы и участием дам, старавшихся всеми возможными способами скрасить существование мужей и их товарищей.

В середине лета Благодатск посетил новый комендант Нерчинских рудников С.Р. Лепарский. Многие из узников знали его давно. До этого назначения он командовал Северским конно-егерским полком и был известен как «человек очень неглупый». Все ждали перемен к лучшему, но ошиблись. В день его приезда всех узников снова заковали в кандалы, военный караул был увеличен и состоял из двенадцати казаков при унтер-офицере.

Только что прибывший в Нерчинский округ Лепарский, окружённый недоброжелателями, завидовавшие его назначению, видимо, стремился на первых порах неукоснительно следовать полученным в Петербурге инструкциям по содержанию «государственных преступников». Позже сами узники оценили его как человека, имевшего доброе сердце и поступавшего с ними «снисходительно и человеколюбиво».

Между тем новый острог, который был построен в Чите, наполнялся осуждёнными по делу 14 декабря, привозимыми из различных мест. Решено было всех узников, отбывавших каторгу в Нерчинских рудниках, отправить в Читу.

После амнистии в 1856 г. М.А. Бестужев по просьбе М.И. Семевского отвечал на вопросы о давнем 1827 г. И в частности, о «странном решении» собрать всех осуждённых по «делу 14 декабря» в одном месте. Решение императора, по его мнению, было обусловлено опасением сильного влияния декабристов на местное население и желанием установить за ними усиленный надзор.

В конце сентября 1827 г. восемь «благодатских» узников сели в приготовленные для них повозки и в сопровождении казаков вновь помчались по знакомому уже Нерчинскому тракту в направлении Читы. Деревянное строение Читинского острога, к которому они приближались, окружал высокий тын. У ворот их встречал плац-майор Осип Адамович Лепарский (племянник С.Р. Лепарского).

А.Е. Розен вспоминал о жизни в Чите много лет спустя: «В сентябре 1827 г. всех нас, кроме М.С. Лунина, оставшегося в отдельной избушке, переместили из временных острогов на новоселье - во вновь устроенный общий острог». По примеру повсеместного содержания острогов им было позволено образовать артель и из среды своей избрать старосту. Первым старостой был избран И.С. Повало-Швейковский. Артельная сумма составлялась из посильных взносов членов артели. Решительно всё делили между собою: «и горе, и копейку».

Позже на поселении А.З. Муравьёв, вспоминая жизнь в Чите и Петровском Заводе, писал братьям Борисовым: «Если Бог приведёт нам жить вместе, то по-прежнему будем, как братья, делиться». Когда священник Казанского собора П.Н. Мысловский услышал об этих подробностях жизни читинских узников от А.О. Корниловича, то признал, «что в Чите, в остроге, ведут жизнь истинно апостольскую».

Летом узники работали, в основном, на земле: сажали, поливали и пололи в огороде, который доставлял им овощи и картофель на целый год, а также занимались общественными работами (например, исправляли почтовую дорогу). В остальное время они мололи зерно ручными мельницами с жерновами в просторной избе. Каждому приходилось молоть по два пуда ржи на урок. Более сильные доканчивали уроки больных или слабосильных. Нередко во время работы пели.

Особенно ярким эпизодом читинской жизни, запомнившимся А.Е. Розену, были служба и пение в остроге в субботу перед Пасхой в 1828 году: «Никогда не забуду, как трогательна и превосходна была служба и пение в остроге в Великую субботу перед Христовым воскресением в 1828 г., когда в 9 часов вечера, по пробитии вечерней зори, после восторженного восклицания «Христос воскресе!» вдруг зазвенели цепи узников, бросившихся в объятия с братолюбивыми лобызаниями. <...>

Часовые заперли двери на замок, и мы мысленно продолжали обнимать наших отдалённых родных, благословляя ближних не по местности, но по сердцу». Эмоционального, искренне верившего в Бога А.З. Муравьёва, каким он является нам в своих письмах, присланных жене из Читинского острога, эта служба не могла оставить равнодушным.

Часы, свободные от работ, узники часто проводили за чтением. В своём распоряжении они имели журналы и газеты русские, французские, английские и немецкие, дозволенные цензурой. Прекрасные собрания книг Н.М. Муравьёва, С.Г. Волконского и С.П. Трубецкого, присланные родственниками из Европейской России, были также в распоряжении тех, кто хотел ими воспользоваться.

Приходившие в Читу газеты и журналы были распределены между многими читателями, которые передавали устно своим товарищам самые важные новости, открытия, события. Беседы с Н.М. Муравьёвым, М.К. Кюхельбекером, А.О. Корниловичем, П.С. Бобрищевым-Пушкиным, А.И. Одоевским, М.А. Фонвизиным и другими были полезнее всякой книги. Запирали узников в 9 часов вечера. Свечи иметь не позволялось. Так как столь рано уснуть было невозможно, то беседовали в потёмках или слушали товарищей. Так постепенно формировалась «каторжная академия». В письмах к жене А.З. Муравьёв просил «подобрать <...> книги по истории и мемуары», а также «несколько английских книг и французско-русский словарь».

В Чите смогли проявиться и самые разнообразные талант узников. Им позволили выстроить во дворе острога два домика, в одном поместили станки: столярный, токарный и переплётный. 4 октября 1829 г. А.Г. Муравьёва писала жене А.З. Муравьёва: «Милая кузина, у вас есть ящичек с разными инструментами, сделайте мне удовольствие, пришлите его, добавив туда нижеперечисленные предметы». Далее шло перечисление инструментов и предметов, необходимых для различных видов ручного труда: часового, токарного, переплётного и др.

Особенно полюбился Артамону Захаровичу присланный ему токарный станок, на котором он вытачивал подарки для сына и жены. Несколькими годами позже, в марте 1833 г., он писал из Петровского Завода жене: «Мой токарный станок, который я получил благодаря тебе, очень мне помогает. Теперь на досуге я работаю <...>. Благодаря щедрости некоторых из моих товарищей у меня есть книги, а чтение - это моя страсть, особенно серьёзное чтение» <...>.

В другом домике поставлены были рояль и фортепиано; туда же приходили играть по очереди на скрипке, на флейте, на гитаре. Ф.Ф. Вадковский превосходно играл на скрипке, П.Н. Свистунов на виолончели; на рояле играл А.П. Юшневский с такою беглостью, «что чем труднее были ноты, тем приятнее для него, так что он радовался тем нотам, от коих трещали его пальцы»; он также играл на скрипке, и вместе со Свистуновым, Вадковским, Крюковым 2-м составляли квартет, который 30 августа, когда было в остроге шестнадцать именинников (Александров), в первый раз играл для всех товарищей (концерт мог состояться 30 августа 1829 г.).

Живописью занимались Н.А. Бестужев (рисовал портреты), Н.П. Репин и И.В. Киреев (сняли виды Читы и внутренность острога).

В Чите Артамон Захарович обрёл «искусного» руководителя в своих занятиях медициной. Он стал помощником Ф.Б. Вольфа, бывшего штаб-лекаря при Главной квартире 2-й армии. К услугам Вольфа и его неизменного помощника прибегали не только узники, но и дамы, и сам Лепарский. Вольф, не любивший покидать тюрьму, часто с предписаниями отправлял к пациентам за пределами острога Артамона Муравьёва, «страстно любившего врачевать».

Вероятно, в Чите была написана А.И. Одоевским эпиграмма на А.З. Муравьёва: «Сначала он полком командовал гусарским, потом убийцею готовился быть царским, теперь он зубы рвёт и врёт». По свидетельству Д.И. Завалишина, у А.З. Муравьёва была специальная тетрадь, в которую он записывал стихи и эпиграммы поэта. Они «насчитывались десятками». Тетрадь, «памятная многим товарищам», по свидетельству А.Е. Розена, была утрачена.

В Чите с узников сняли кандалы. 4 августа 1828 г. М.Н. Волконская писала В.А. Муравьёвой: «Здоровье вашего мужа довольно хорошо, <...> с него сняли цепи, это весьма ощутимое физическое облегчение для него <...>». А.Е. Розен вспоминал об этом важном событии в жизни обитателей Читинского острога: «В первые ночи по снятии желез всё ещё казалось, что они на ногах, потому что ноги привыкли лежать в таком положении, чтобы не было ни очень больно, но очень холодно от них. <...> Не помню, кому из нас удалось выменять пару кандалов; из них сковали памятные вещи, доныне имею крест и кольцо полировки Якубовича».

В этот читинский период А.З. Муравьёва ждали тяжёлые переживания, связанные с вопросом о приезде жены в Сибирь. Вера Алексеевна никак не могла принять решение и выполнить обещание, данное мужу при расставании и М.Н. Волконской - перед её отъездом в Сибирь. О том, как тяжело переживал разлуку А.З. Муравьёв, говорит эпизод, описанный М.Н. Волконской в письме от 3 марта 1828 г. и повествующий о реакции Артамона Муравьёва на приезд жены В.Л. Давыдова: «Известие о приезде г-жи Давыдовой произвело на вашего мужа такое впечатление, что сердце разрывалось, глядя на него. Он забился в самый тёмный угол тюрьмы, чтобы не быть свидетелем радости моего дяди. Он сразу вспомнил, что вы должны были год тому назад приехать вместе с ней».

Что стоили все эти переживания жене, Артамон Захарович узнал, получив в августе 1829 г. её долгожданный портрет. В письме от 27 августа 1829 г. М.Н. Волконская писала: «Благодаря печальной реальности, которая открылась теперь его глазам, он видит, что стоило вашему сердцу это стремление угодить ему. <...> Как оно ему показывает все ваши страдания!».

Артамон Захарович попросил Волконскую убедить Веру Алексеевну не предаваться отчаянию, которое подрывает её здоровье, а принять окончательное решение: или приехать к мужу в Сибирь, или остаться с детьми. В письме от 17 января 1830 г. М.Н. Волконская писала В.А. Муравьёвой: «Вы пишете о правах его на вас. Он их не признает и даже если бы их имел, принял бы только то, что исходило бы от вас добровольно <...>».

Жена А.З. Муравьёва решила остаться с детьми. Как будто предчувствовала, что они в ней будут особенно нуждаться в ближайшие годы. А.З. Муравьёв пытался в эти годы участвовать в процессе воспитания детей. Однажды он даже высказал «мнение о способе воспитания, который он считает наилучшим» для своих сыновей.

Он полагал, что мальчики должны получать образование «в общественном учебном заведении», где «нет оплачиваемого человека, который льстил бы молодым людям», имея в виду домашнего учителя, «который не покидает воспитанников своих весь день, целыми годами, в конце концов начинает иногда обнаруживать дурное расположение духа, что раскрывает перед воспитанниками недостатки его характера».

Артамону Захаровичу помогали обрести душевное равновесие товарищи по несчастью и их жёны. И в первую очередь А.Г. Муравьёва и М.Н. Волконская. Они всеми возможными способами поддерживали его и старались облегчить выпавшие на его долю испытания. В письмах к В.А. Муравьёвой нередко они осторожно и тактично утешали её, находя слова, полные сопереживания и сочувствия.

14 июля 1830 г. А.Г. Муравьёва сообщила Вере Алексеевне о скором переезде в Петровский Завод. Она писала в этом письме о своих тревожных предчувствиях: «Дай Бог довезти мою дочку живой и здоровой в этот гадкий Петровский». 7 августа она сообщила ей об отъезде: «Сажусь в повозку <...>, чтобы ехать в Петровский». Предчувствие не обмануло Александру Григорьевну.

Впечатление от нового места заключения было тяжёлым. Все, кто вспоминал позже о Петровском остроге (И.Д. Якушкин, Н.И. Лорер, Н.В. Басаргин, А.Е. Розен и др.), не могли не отметить ухудшения своего положения. В новой тюрьме было темно: отсутствовали окна. Пришлось вести с администрацией настоящую борьбу, чтобы добиться к весне 1831 г. прорубки окон. В ней активнейшее участие принимали и дамы, засыпавшие родственников и высокопоставленных чиновников письмами.

Тяжёлые, удручающие обстоятельства отражались на здоровье узников и их жён, часто остававшихся в тюрьме со своими мужьями. Они нуждались в медицинской помощи. В Петровском Заводе «в одном из номеров, нарочно для того назначенном, подле номера Вольфа, помещалась аптека, в которой были все нужные медикаменты и прекрасные хирургические снаряды». «Всё это вместе с известными творениями и лучшими иностранными и русскими журналами по медицинской части выписывалось и доставлялось Вольфу дамами». А.З. Муравьёв был незаменимым помощником Ф.Б. Вольфу. Он занимал камеру № 49, Вольф - № 53; аптека располагалась в № 51.

В письме к жене, написанном А.З. Муравьёвым собственноручно в августе 1831 г. (как сказано в письме, «благодаря княгине Волконской»), он так описывал свои занятия: «Свободные часы я употребляю на чтение и, чаще, на размышления. Я очень люблю мастерить; эта работа занимает руки и глаза, и лишь очень редко нужна голова, и слава Богу, ибо голова моя часто бывает ни на что не годна. Вот почему ты мне очень помогла, прислав инструменты, токарный станок и картон. По вечерам я много и серьёзно занимаюсь медициной, которая иногда даёт мне очень и очень приятные минуты». Первый биограф А.З. Муравьёва отмечал, что Артамон Муравьёв был «лучшим токарем» среди узников ещё в Чите.

Воспоминания о медицинской деятельности Ф.Б. Вольфа и А.З. Муравьёва сохранились в Петровском Заводе и по прошествии многих лет. Так, оказавшийся здесь в 1870 г. историк, публицист и этнограф И.Г. Прыжов записал множество свидетельств местных жителей о жизни декабристов. В том числе свидетельство фельдшера Михаила Иванова, служившего при декабристах учеником «тогдашнего хорошего лекаря Янчуковского», а главное - «постоянного помощника благородного декабриста Артамона Муравьёва, занимавшегося в Заводе лечением больных».

В Петровском Заводе вскоре с одобрения коменданта возродилась артель. Был сочинён устав, которому следовали все, кто согласился в ней участвовать. Складчина позволяла артельщикам, включая тех, кому присылали из России небольшие суммы, иметь в своём распоряжении достаточно денег, чтобы прожить, не обращаясь ни к кому с просьбами о помощи. Отъезжавшие на поселение получали пособие, необходимое на обзаведение хозяйством на новом месте.

А.З. Муравьёв принимал активнейшее участие в жизни артели, часто в ущерб собственному бюджету. В его письмах неоднократно поднимался вопрос о долгах, сделанных им для внесения в общую сумму, собираемую на обзаведение хозяйством выходившим на поселение товарищам. С просьбами о присылке денег на покрытие долгов он обращался и к жене, и к сестре.

Все эти обстоятельства привели к тому, что с годами долги не удавалось отдать, несмотря на жесточайшую экономию, к которой прибег Артамон Захарович в последние годы жизни в Петровском Заводе. Вот что он писал по этому поводу жене 25 июня 1835 г.: «Ты будешь очень удивлена, и справедливо, - узнав, что в моём положении я взял в долг 3000 рублей. Вот уже три года я живу в нищете из-за здешней дороговизны, а также и потому, что надеялся выпутаться сам, не прибегая к твоей помощи. Но ничто, вплоть до самых больших лишений, не дало мне возможности заплатить эти 3000 рублей. Долг этот давнишний, первый заем был сделан в 1828 году, так как я должен был заплатить Тизенгаузену 1100 рублей, затем я дал шубу, бельё, 1500 рублей Фаленбергу <...> при отъезде его отсюда на поселение в 1831 г.».

Кроме того, в 1829 и 1830 гг. А.З. Муравьёв, подобно многим товарищам, внёс около 1000 рублей для образования капитала, предназначенного в помощь тем, кто живёт в нужде на поселении, что ещё больше осложнило его материальное положение.

В письме от 29 декабря 1835 г. Артамон Захарович поблагодарил жену за отправленные деньги, но в ответ на просьбу жены сказать откровенно, хватит ли их, чтобы расплатиться с долгами, ответил, «что этой суммы не хватит, чтобы полностью вернуть долги», потому что часть пришлось оставить на жизнь. Только через три года при помощи сестры удалось разрешить этот болезненный для декабриста вопрос.

11 января 1838 г. Е.З. Канкрина писала брату: «Мне стало известно, что ты взял в долг 3500 руб[лей]; мы высылаем тебе эту сумму благодаря посредничеству достойного генерала Дубельта и любезности гр[афа] Бенкендорфа. Эта сумма поступит к коменданту, которому поручено погасить твой долг. Я счастлива, что способствовала твоему спокойствию, дав тебе возможность выполнить обязательства».

В ГАИО хранится переписка А.Х. Бенкендорфа м Л.В. Дубельта с генерал-губернатором Восточной Сибири В.Я. Рупертом. Переписка велась в сентябре 1839 г. с целью выяснить, сколько и кому задолжал А.З. Муравьёв при выходе из Петровского Завода на поселение, «дабы, согласно ходатайству его родных, можно было сделать распоряжения к уплате кому следует заимствованных им денег».

Так или иначе, в Петровском Заводе удалось обеспечить «вещественную» сторону жизни. Это позволило ещё в большей степени, чем в Чите, обратиться к жизни духовной. Благодаря помощи дам, стало возможным и «серьёзное чтение». Пользуясь своим правом, как и раньше, дамы выписывали русские журналы и газеты. Н.В. Басаргин вспоминал, что и зарубежная печать была представлена весьма широко и в лучших образцах: французские Journal des Debats, Constitutionnel, Journal de Francfort, Revue Encyclopedique, Revue Britannique, Revue des Deux Mondes, Revue de Paris; немецкие  Preussische Staatszeitung, «Гамбургский корреспондент», «Аугсбургская газета».

Наличие прекрасной библиотеки, пополняемой русскими и иностранными журналами, а также продолжавшаяся в Петровском остроге традиция делиться знаниями с товарищами позволили окончательно обустроить «учебное заведение», не имевшее аналогов. Сами декабристы в шутку называли его «академией».

М.А. Бестужев вспоминал это время: «Всё, что в это время писалось и издавалось в России замечательного; всё, что печаталось за границею стоящего чтения, как в отдельных сочинениях, так и в периодических, мы всё получали без изъятия. Петровский Завод многочисленностью своих мастеровых избавил нас от материальных занятий, и мы погрузились с наслаждением в волны умственного океана, чуть не захлебнувшись им».

«Выдающиеся люди эпохи оказались в сибирской ссылке; ничтожества - во главе событий», - отметил в «Записной книжке» М.С. Лунин, готовя в 1840 г. материал к своей статье «Общественное движение в России в нынешнее царствование». Преувеличения здесь не было. Только выдающиеся люди могли в условиях каторжной тюрьмы создать объединение людей, живущих по христианским законам добра и справедливости.

Однако впереди у А.З. Муравьёва были невосполнимые потери. Первой и очень тяжёлой была смерть двух сыновей. Впервые тревожные вести о болезни старшего сына Никиты дошли до Читы в начале 1830 г. 17 марта А.Г. Муравьёва писала В.А. Муравьёвой о том, что и она, и Артамон Захарович тревожатся о здоровье мальчика, и как могла утешала Веру Алексеевну. Почти в каждом письме этого года, посланном из Читы, а затем из Петровского Завода, отразились беспокойство и тревога за здоровье Никиты и маленького Лёвушки.

Следующий год принёс страшное известие о смерти Лёвушки. 14 августа 1831 г. А.Г. Муравьёва писала Вере Алексеевне, что сама сообщила отцу горестную весть: «Мысль, что он никогда больше не увидит своего дорогого Лёвушку, - для него чувство новое и подавляющее».

Артамон Захарович беспокоился о здоровье жены, удручённой смертью ребёнка, и передавал через кузину, что её смерти «не переживёт никогда и ни в каком случае». С оказией Артамону Захаровичу удалось послать ей собственноручно написанное письмо (этим, как сказано в письме, «опять-таки» он был «обязан кн. Волконской») со словами поддержки и утешения.

В январе 1832 г. умер отец А.З. Муравьёва. В этом же году супругам суждено было потерять старшего сына Никиту 12 лет. Горю родителей не было предела. Однако и в этой тяжёлой ситуации из Сибири шли письма со словами поддержки Вере Алексеевне, за здоровье которой серьёзно опасался Артамон Захарович.

В конце 1832 г. вся петровская колония оплакивала смерть А.Г. Муравьёвой. В марте 1833 г. А.З. Муравьёв, воспользовавшись редкой возможностью писать собственноручно (письмо отправлялось с «оказией»), сообщал жене о своей жизни в Петровском Заводе: «<...> после смерти доброй моей кузины я почти всегда один в своём номере, и существование это совсем не кажется мне тягостным, я его предпочитаю всякому другому. По крайней мере, у себя в комнате я окружён всеми вашими портретами, а поскольку я привык жить несколько часов в день в прошлом, любимые эти образы помогают мне с большей степенью иллюзии перенестись к вам, и эти минуты - самые счастливые».

«Любимые образы» появлялись в камере А.З. Муравьёва в течение всего периода жизни в Петровском Заводе. В одном из писем к жене этого периода он сообщал: «Три твоих портрета, портреты ангелов моих и сестры и образок, который она мне вышила, суть драгоценные украшения моей камеры». В 1834 г. к этой маленькой галерее прибавились ещё портреты сына Александра и брата Александра Захаровича.

Огромной радостью для Артамона Захаровича стала присылка 13 апреля 1834 г. гипсовых бюстов его «обожаемых детей». Он нашёл единственно верные слова, чтобы утешить жену: «Что бы со мной стало, если бы ты была со мной, а они бы умерли без матери. Слава Создателю, который наставил тебя на истинный, единственный святой путь».

От тягостных дум и отчаяния спасала поддержка товарищей и, конечно, действенное участие в судьбах узников приехавших в Сибирь дам, а также отмеченное многими узниками «единообразие», которое «ничем не нарушается». Нарушало однообразие отбытие из Петровского товарищей, которым подходил срок окончания каторжных работ. Тюрьма постепенно пустела.

14 декабря 1835 г., день десятилетия царствования, император решил ознаменовать «новым опытом милосердия», сократив, в частности, осуждённым по первому разряду, в том числе А.З. Муравьёву, пятнадцатилетний срок «употребления в каторжной работе» до тринадцати лет. Для первого разряда осуждённых сроком окончания каторги становилось лето 1839 г.

Незадолго до окончания срока каторги Е.З. Канкрина попыталась выхлопотать брату перевод на Кавказ вместо поселения в Сибири. 11 августа 1837 г. она писала ему о том, что просила А.Х. Бенкендорфа получить согласие императора позволить, по желанию самого А.З. Муравьёва, отправить его по истечении срока каторжных работ «на Кавказ солдатом». Сначала А.Х. Бенкендорф передал ей положительный ответ императора, но через некоторое время последовал решительный отказ, мотивы которого не были сообщены родным декабриста и остаются нам неизвестны.

Осуждённые по первому разряду декабристы были последними заключёнными по делу 14 декабря, покидавшими Петровский Завод. А.З. Муравьёв вышел на поселение в июле 1839 г.

Е.П. Оболенский, вспоминая годы, проведённые на каторге, отметил, что главным приобретением этих лет стало «взаимное уважение», основанное «не на светских приличиях и не на привычке, приобретённой светским образованием, но на стремлении каждого ко всему, что носит печать истины и правды. Юноши, бывшие тут, возмужали под влиянием этого общего нравственного направления и сохранили впоследствии тот же самый неизменный характер. Рассеянные по всем краям Сибири, каждый сохранил своё личное достоинство и приобрёл уважение тех, с коими он находился в близких отношениях».

Во многом это была заслуга старших товарищей, своим мужеством и деятельным образом жизни подававших пример молодым. Среди старших был и А.З. Муравьёв, достойно и мужественно несший свой крест и готовый помочь товарищам при любых, даже неблагоприятных для себя обстоятельствах. «Я покорился своей участи (раньше я таким не был) и умею теперь смирять сильные чувства; и с этих пор тяжесть моего наказания уже не подавляет меня так», - писал он в одном из писем жене из Петровского Завода.

С таким драгоценным приобретением можно было начинать новую жизнь на поселении. Местом поселения А.З. Муравьёва было назначено село Елань Иркутской губернии. Министр внутренних дел сообщал военному министру в письме от 20 декабря 1840 г. о том, что «показанный в списке по № 15 Артамон Муравьёв по освобождении его 10 июля 1839 года из каторжной работы назначен был на поселение <...> в с. Иркутской губернии Елань, между тем как по списку преступник сей значится на поселении с одного и того же времени, т.е. с 10 июля 1839 г., в с. Малом Разводном».

В декабре 1840 г. А.З. Муравьёв действительно находился уже в деревне Малой Разводной. В ноябре 1839 г. он приехал в Иркутск для лечения и в марте 1840 г. был переведён в связи с плохим состоянием здоровья в деревню Малую Разводную под Иркутском, о чём был уведомлен министр внутренних дел и сделано исправление в списке осуждённых государственных преступников, находившемся у военного министра.

Начинался новый период жизни. 16 сентября 1840 г. М.К. Юшневская сообщала И.И. Пущину из деревни Жилкино о том, что А.З. Муравьёв «выстроил себе маленький скромненький домик», отмечая, что сделан он со вкусом. Вскоре и Юшневские были поселены в Малой Разводной. В том же письме Мария Казимировна объясняла своё желание поселиться рядом с А.З. Муравьёвым: «Жить за рекой неудобно - переправы через Ангару несносны» - и описала случившееся с Артамоном Захаровичем, отправившимся к ним в гости, несчастье: опрокинулась лодка, в которой он переправлялся через реку.

В эти годы А.З. Муравьёв и Юшневские поддерживали дружеские отношения со своими соседями в Оёке и Урике. Продолжали помогать друг другу, как это было в Чите и Петровском Заводе.

24 февраля 1841 г. М.К. Юшневская писала И.И. Пущину: «Все здоровы в Оёке и Урике - исключая доброго нашего Александра Поджио; он расхворался очень обыкновенными его припадками, видно, в этот раз сильнее страждет, сегодня присылали за пиявками - Ферд[инанд] Богд[анович] у него. Серг[ей] Гр[игорьевич] неотступно при нём тоже. Арт[амон] Зах[арович] сегодня к Поджио собрался, чтобы быть при нём garde-malade (сиделкой). Вы знаете, какой он необходимый человек при больном, у него ланцет в руках, которым так искусно действует - составить лекарство, всё у него и скоро, и хорошо исполняется. Дорогой он человек при больном, и я рада, что он отправился к Алек[сандру] Викт[оровичу]».

Как видно из этого письма, и в Малой Разводной А.З. Муравьёв не оставил занятий медициной. Н.А. Белоголовый - один из его сибирских знакомых (в то время ученик А.П. Юшневского) - спустя годы, став выдающимся врачом-терапевтом, вспоминал, что А.З. Муравьёв «разыскивал сам больных мужиков и лечил их, помогая им не только лекарствами, но и пищею, деньгами, всем, чем только мог».

21 апреля 1841 г. М.К. Юшневская сообщила И.И. Пущину о том, что они с мужем поселились во флигеле у А.З. Муравьёва, «состоящем из двух комнаток». Дом самого Артамона Захаровича запомнился сельчанам как «красивый серый с колоннами и террасой на реку».

Летом 1841 г. к маленькой колонии присоединились братья Борисовы, долго хлопотавшие о поселении рядом со своими верными друзьями и помощниками. Артамон Захарович благотворно влиял на нервного, впечатлительного, замкнутого Андрея Ивановича, чем существенно помогал Петру Ивановичу. «Благодаря Артамону Захаровичу дела мои поправляются - брат здоров, спокоен, а мне только того и надо», - писал Пущину П.И. Борисов.

1 сентября 1841 г. М.К. Юшневская сообщала Пущину о том, что они с мужем продолжают жить у Артамона Захаровича в «милом домике, покуда не поспеет наш дом». Целые дни проводили время «не каждый в своём углу, но вместе». П.И. Борисов охотно присоединился к обществу друзей. Хозяйство решено было вести вместе. Как в Петровском Заводе, решили жить артелью.

Распределили обязанности по желанию каждого. Мария Казимировна взяла на себя заботы по дому, огородом и парниками должен был заниматься П.И. Борисов. Артамон Захарович заботился об исправности экипажей, саней, дрожек. А.П. Юшневский, «не охотник хлопотать по хозяйству», взял на себя заботы по «трубочной части». Сообщала Мария Казимировна и подробности о занятиях - чтении, музицировании. А.П. Юшневский ещё в Петровском Заводе славился как виртуозный пианист, но в Малой Разводной больше играла на фортепиано Мария Казимировна. Иногда по вечерам составлялась игра в пикет.

В годы жизни на поселении А.З. Муравьёв поддерживал отношения с жившими по близости в Урике Волконскими, братьями Никитой и Александром Муравьёвыми, М.С. Луниным, Ф.Б. Вольфом. Он часто навещал в Оёке Трубецких, переписывался с Е.П. Оболенским и другими своими товарищами, разбросанными по отдалённым селениям и городам Сибири.

Живший на поселении в Оёке Ф.Ф. Вадковский писал И.И. Пущину 10 сентября 1842 г. об А.З. Муравьёве: «Перечитывает старые романы и беспрестанно ездит в город, в иные дома, т.е. к лицам значащим, несколько тайком от наших». Видимо, желание нравиться «лицам значащим» было присуще ему в этот период жизни. Однако большинство обитателей Оёка, Урика и Малой Разводной видели в нём добросердечного, отзывчивого товарища, готового прийти на помощь в трудную минуту.

В самых тесных дружественных отношениях А.З. Муравьёв находился с семействами Трубецких и Волконских, а также братьев Никиты и Александра Муравьёвых, которым очень нравилось бывать в Малой Разводной. Особые отношения складывались у Артамона Захаровича с детьми. Так, М.К. Юшневская отмечала, что Миша Волконский очень любит Артамона Захаровича. То же она сообщала и про Нонушку Муравьёву.

Подводило здоровье: мучил старый ревматизм. Случались и несчастья. Так, попытка М.К. Юшневской вывезти А.З. Муравьёва на покос кончилась тем, что перевернулась повозка и они оба получили травмы, а Артамон Захарович - тяжёлые. Несмотря на это, «он нас очень смешил во время своих страданий, от нетерпения бранил себя и придумывал разные вещи уморительные <...>», - сообщала И.И. Пущину Мария Казимировна.

Необходимо было позаботиться и о материальном обеспечении жизни на поселении. 11 марта 1843 г. В.А. Муравьёва в ответ на свою просьбу о разрешении мужу «ездить по всей губернии Иркутской» получила письмо А.Х. Бенкендорфа следующего содержания: «Милостивая государыня Вера Алексеевна. Получив письмо Ваше от 9 марта, я с сим вместе сообщил г. иркутскому генерал-губернатору В.Я. Руперту, что мужу вашему возможно дозволить отлучаться для промыслов в разные места Иркутской губернии. Долгом считая уведомить о сем Вас, милостивая государыня покорнейше прошу Вас принять уверение в истинном моём почтении и преданности. Граф Бенкендорф».

Разрешено было на срок не более шести месяцев отлучаться для поездок по Иркутскому и Верхнеудинскому округам, и А.З. Муравьёв занялся ловлей рыбы на Байкале и торговлей мясом.

Поселенцы предполагали, что полученное А.З. Муравьёвым разрешение позволит другим «свободнее выпросить и для себя, кому надо будет, такое позволение для промыслов». Однако 24 июля 1843 г. П.А. Муханов сообщал И.И. Пущину из Усть-Куды с грустной иронией о напрасных ожиданиях А.З. Муравьёва. Местное начальство получило предписание, в силу которого декабристы не имели права отлучаться из мест их поселения.

«И поэтому Артамонус возвратился вспять, а все мы теперь сидим у окошек или занимаемся промыслами и действуем, как лошадь на корте. Для многих эта созерцательная жизнь не доставляет большого утешения, ибо что же любопытного под окошками нашими! Ты видишь, что твой Туринск выгоднее нашей сельской жизни. И довольно странно просить у высшего начальства дозволения ехать в г. Иркутск на два часа для покупки сапог и заказа штанов - как изъятия из общего постановления».

Судьба поселенцев продолжала зависеть от настроения начальства. Окончательно правила, по которым «государственным преступникам» было разрешено отлучаться из «мест водворения», были приняты Комитетом министров в начале 1845 г. По сути, ничего не изменилось. Отлучки за черту мест водворения разрешались на трёхдневный срок и не иначе «как по выдаваемым особо каждый раз билетам». На более длительные отлучки требовалось разрешение «через генерал-губернаторов, от шефа жандармов».

Помогал выжить оптимизм, присущий А.З. Муравьёву. Некоторый доход приносил рыбный промысел, которым он увлёкся, живя на берегу Ангары. 24 сентября 1843 г. М.К. Юшневская сообщила И.И. Пущину о том, «что Арт[амон] З[ахарович] не жалуется покуда, поправился заметно, дай бог, чтобы зиму провёл хорошо. Теперь он нетерпеливо ожидает возвращения своего судна из Ангарска, дай бог, чтобы поболее омулей ему привезли, иначе плохо. Ар[тамон] З[ахарович] сегодня из Усть-Куды от М[арии] Н[иколаевны] уедет к Труб[ецким], завтра ждут его домой».

На поселении ждали тяжёлые расставания и невосполнимые потери. В ночь с 26 на 27 марта 1841 г. в Урике был арестован М.С. Лунин. А.З. Муравьёв был среди тех, кто провожал его в Акатуй. В мае 1843 г. из Малой Разводной Юшневская сообщила Пущину о смерти Н.М. Муравьёва. 30 апреля его похоронили «у самой церкви в Урике». Артамон Захарович «ужасно плакал», - отметила Мария Казимировна. 10 января 1844 г. на похоронах Ф.Ф. Вадковского в Оёке во время заупокойной службы внезапно умер А.П. Юшневский, с которым А.З. Муравьёв был особенно близок в годы жизни на поселении в Малой Разводной.

Весной 1844 г. в составе комиссии по ревизии Восточной Сибири, возглавляемой сенатором И.Н. Толстым, в Иркутск приехали молодые чиновники, которые посетили многих декабристов. Артамон Захарович писал В.Л. Давыдову: «Вчера вечером почти вся молодёжь, принадлежащая к свите сенатора, остановилась у меня на ночлег, на обратном пути из Кяхты». Один из молодых людей, В.Д. Философов, оставил в своём дневнике словесный портрет А.З. Муравьёва: «Прекрасная фигура, седые длинные волосы и усы. Любезность, ум и доброта. И всё это погребено в глуши сибирской деревушки».

Суждено было А.З. Муравьёву встретиться также с сыном своего родственника и друга детства М.Н. Муравьёва Леонидом, совершавшим кругосветное путешествие. 12 января 1846 г. он писал М.И. Муравьёву-Апостолу: «Сын Михаила Муравьёва совершил кругосветное путешествие и возвратился из Охотска по суше. Он сразу же приехал повидать меня, и я могу только радоваться такому проявлению дружбы и внимания <...>».

Познакомился А.З. Муравьёв и с сибиряками. Так, увлечение медициной свело его с Иваном Сергеевичем Персиным, врачом Пограничного управления Иркутской губернии, который часто обращался к нему за советами по медицинской части. Артамон Захарович познакомил его со своими товарищами, и знакомство это вскоре переросло в дружбу со многими из них.

В круг знакомых декабриста входили и представители местного образованного общества. Особенно он был дружен с иркутским купцом Василием Николаевичем Басниным. Это был коренной житель Иркутска, о котором современник (молодой путейский чиновник, приехавший в Иркутск по делам службы) писал: «Такие люди в таком обществе встречаются - как оазис в пустыне, и радуешься, что есть где осветиться душе».

Василий Николаевич Баснин принадлежал к известной сибирской купеческой семье Басниных. С 1821 г. он участвовал в деятельности семейного торгового дома. Один из образованнейших людей своего времени, он занимался историей и ботаникой, собирал книги, произведения живописи, гравюры, ноты, разнообразные документальные материалы (рукописи, карты, чертежи) по истории Сибири.

Библиотека Баснина была доступна всем желающим. В.Н. Баснин поддерживал связи со многими ссыльными декабристами, оказывал им всестороннюю помощь, переписывался с А.Н. Муравьёвым, С.Г. Волконским, по его заказу П.И. Борисов выполнил серию акварельных рисунков «Птицы Восточной Сибири». Портреты членов семьи Баснина написал Н.А. Бестужев.

В 1846 г. А.З. Муравьёв сделал по просьбе В.Н. Баснина переводы надписей с английского и французского языков к коллекции его гравюр, акварелей и рисунков. Возвращая собрание Баснину, он приложил к нему нарисованный им карандашом свой портрет. «Руки в карманах, перо за ухом, лицо и позиция довольная. Кончено», - было написано под портретом самим Артамоном Захаровичем. Баснин к этой подписи приписал: «4 ноября 1846 г. в 9-ть часов вечера кончилась и жизнь его».

Судя по письмам А.М. Муравьёва матери Екатерине Фёдоровне из Урика, интересовавшейся жизнью племянника, Артамон Захарович в последние годы жизни на поселении часто болел, здоровье его пошатнулось от долгих страданий и лишений, особенно часто мучили его ангины и впоследствии ревматизм.

Однако плохое здоровье не помешало ему занимать активную жизненную позицию и не лишило чувства юмора. Ф.Ф. Вадковский в письме И.И. Пущину поселенческого периода отметил, что Артамон Муравьёв «остёр и зол более чем когда-либо». Изменился он только незадолго до смерти, когда рухнула его надежда встретиться с единственным сыном Александром. О произошедшем свидетельствует письмо А.З. Муравьёва к Я.Д. Казимирскому, написанное 9 ноября 1845 г.

В первые годы жизни в Сибири у Артамона Захаровича была надежда на встречу с женой, которая собиралась приехать к нему. Многие письма, адресованные жене, посвящены именно этому очень важному для А.З. Муравьёва вопросу. Однако Вере Алексеевне не удалось осуществить своё желание приехать к мужу, так как серьёзно заболели дети. Оставить их она не смогла. Смерть в 1831 и 1832 гг. сыновей Лёвушки и Никиты заставила её навсегда отказаться от поездки в Сибирь. С этих пор Артамон Захарович мог мечтать только о встрече с сыном в далёком будущем, когда сын станет взрослым.

Жена А.З. Муравьёва Вера Алексеевна прожила долгую жизнь (1790-1867). Одним из глубоких увлечений её в зрелые годы стал мистицизм. В последние годы она вела замкнутый образ жизни, часто болела, большую часть времени проводила в имении Теребони в верховьях реки Луги, где прошли счастливые годы её жизни в кругу семьи. После смерти мужа Вера Алексеевна устроила во флигеле дома в имении Теребони домовую церковь.

В доме в Больших Теребонях были собраны портреты многочисленного рода Муравьёвых. Там же оказалась и библиотека Муравьёвых, собиравшаяся несколькими поколениями. В настоящее время сохранившаяся часть библиотеки А.З. Муравьёва находится в библиотеке ИРЛИ. В.А. Муравьёва была похоронена на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры рядом с детьми Львом и Никитой и матерью М.И. Горяиновой.

Александр Артамонович Муравьёв, до 15 лет воспитывался дома. По ходатайству Е.Ф. Канкрина он был принят в 1836 г. в Артиллерийское училище и закончил его в 1842 г. В 1844 г. после окончания Артиллерийской академии он был произведён в подпоручики и прослужил в гвардии до 1845 г. В конце 1845 г. в чине поручика Александр внезапно вышел в отставку. Указ Николая I об увольнении А.А. Муравьёва с военной службы был подписан 1 февраля 1846 г.

В семейном предании эта отставка связывалась с посещением императором Николаем Павловичем полка, в котором служил Александр. Увидев бравого красавца офицера, император спросил его, кто он такой. На что тот ответил: «Александр Муравьёв, сын Артамона Муравьёва». Император отвернулся и спешно уехал. После этого родственники посоветовали Александру подать прошение об отставке и уехать на некоторое время за границу, что и было сделано. Поездка в Сибирь, по мнению родственников, могла бы вызвать ещё большее неудовольствие императора.

Вернувшись на родину, Александр Муравьёв поступил в Императорскую Академию художеств. 13 мая 1852 г. он получил свидетельство на звание художника и вскоре уехал в имение, доставшееся ему от отца в наследство, - с. Большие Теребони, Новгородского уезда. Дальнейшая его жизнь была связана с Новгородом и его окрестностями. Он был несколько лет председателем Новгородской казённой палаты.

Женился Александр на Екатерине Фёдоровне Девиер (урождённой Энгельгардт), владелице имения Средний Наволок, располагавшегося по соседству. В 1872 г., продав Большие Теребони родственнице, вдове Валериана Николаевича Муравьёва Надежде Фёдоровне и её сыну Михаилу Валериановичу, Александр Артамонович окончательно переселился в поместье жены, куда перевёз и семейную библиотеку.

Умер он 13 июня 1881 г. и погребён в Череменецком монастыре Лужского уезда Петербургской епархии. Сын его, внук А.З. Муравьёва, Георгий Александрович Муравьёв (р. 1875), прожил короткую жизнь. Он умер, не дожив до 30 лет, в Ницце, где и был похоронен. Георгий Муравьёв был последним потомком по мужской линии этой ветви рода Муравьёвых.

Осенью 1846 г., во время одной из деловых поездок, А.З. Муравьёв получил серьёзные ушибы в результате падения с перевернувшейся повозки. У него началась гангрена, с которой справиться не удалось. 2 декабря 1846 г. С.П. Трубецкой писал И.Д. Якушкину: «Ты узнаешь, любезный друг, из письма моего к Матвею, что мы лишились одного из товарищей.

Тяжело было видеть страдания Арт[амона] Зах[аровича], и для него нельзя жалеть, что он покинул здешний мир. Но умер он спокойно и говорил мне, что всякому желает так умирать». Сообщая о горестном событии Н.Д. Фонвизиной 6 января 1847 г., И.И. Пущин отметил, что Артамон Захарович «умер сознательно, с необыкновенным спокойствием. Сам потребовал священника и распорядился всеми своими делами».

Похоронен А.З. Муравьёв был в церковной ограде деревни Большой Разводной под Иркутском. На памятнике написано: «Здесь покоится прах Артамона Захаровича Муравьёва, скончался 4 ноября 1846 г. на 53 г. от роду». На цоколе надгробия надпись: «Помяни мя Господи во царствии твоем».

В 20-е годы XX в. иркутский историк Б.Г. Кубалов «в присутствии сельской власти и технического надзора» произвёл вскрытие могилы А.З. Муравьёва. Он обнаружил «в своде» памятника «гипсовый бюст красивого юноши» прекрасной художественной работы первой четверти XIX в.

Б.Г. Кубалов считал, что это скульптурный портрет одного из умерших детей А.З. Муравьёва. Однако два его сына умерли совсем ещё детьми (Лёвушка - восьми лет, Никита - двенадцати). Александру, единственному сыну, оставшемуся в живых, в 1834 г., когда были присланы бюсты, исполнилось 13 лет. Возможно, сохранившееся до наших дней скульптурное изображение имеет его черты, стилизованные по моде того времени под античный образец.

За могилой А.З. Муравьёва в Сибири до отъезда в Россию в 1855 г. ухаживала М.К. Юшневская, сохранившая о нём самые светлые воспоминания. В 1952 г. в связи со строительством Иркутской ГЭС и затоплением стоявших на берегу Ангары деревень прах декабристов А.П. Юшневского и А.З. Муравьёва был перенесён на Амурское (Лисихинское) кладбище Иркутска. Гипсовый бюст одного из сыновей, обнаруженный в своде надгробия А.З. Муравьёва, был передан в Иркутский музей декабристов.

Всеподданнейшее прошение А.З. Муравьёва с просьбой о переписке от 1 февраля 1826 г.

Всемилостивейший Государь!

Дерзость моя велика, но и милосердию Вашего Императорского Величества нет предела. Из сострадания к несчастнейшему супругу и отцу дозвольте жене моей хотя изредка извещать меня о своём здоровье и 3-х несчастных моих сирот. Повергаясь к священным стопам вашего величества и обливаясь слезами позднего, но живейшего раскаяния, испрашиваю сию отраду для истерзанного моего сердца. Подобного для себя позволения я и не дерзаю просить. Не откажите мне в сём, августейший монарх. Могущий Боже да воздаст Вам за таковую милость к преступнику.

Вашего Императорского Величества

Верноподданнейший Артемон Захаров сын Муравьёв.

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Ед. хр. 305. Л. 8.

Письмо В.А. Муравьёвой вел. кн. Михаилу Павловичу

[Санкт-Петербург,] 22 января 1826 г.

Ваше Высочество!

Несчастная жена преступного мужа, мать троих детей, которым грозит сиротство, женщина, обречённая всему, что судьба может соединить самого блестящего, чтобы её удручить, берёт на себя смелость обратиться к доброте, к столь признанному великодушию вашего сердца, не для того, чтобы просить у вас помилования своего мужа, не для того, чтобы убедить в его невиновности и докучать В[ашему] И[мператорскому] В[ысочеству] нескромной просьбой, но чтобы выполнить свой долг, чтобы не пренебречь никаким человеческим средством, дабы обеспечить его судьбу, столь несчастную, а главное, чтобы его некоторым образом оправдать в крайнем преступлении, в котором его могли считать виновным; одна мысль заставляет меня содрогаться; В[аше] В[ысочество], я смею это поддерживать: это ужасное покушение было чуждо его сердцу1.

Я основательно знаю его характер; он безволен, его можно было завлечь во всё, соблазнить его превратными представлениями о высшем благе его отечества; он вступил в заговор, образованный для низвержения существующего порядка; он обещал содействовать, но обещал более того, что мог исполнить; его осаждали, его убеждали, но как только он оставался один и он был возвращён к своему существу - доброму и чувствительному, - он раскаивался и гнушался всякими разговорами, в которые, по своей слабости, вступал.

Я об этом имею достоверные доказательства, В[аше] В[ысочество], которые я считала долгом не только жены несчастного, но долгом чести сообщить В[ашему] И[мператорскому] В[ысочеству], зная всё прямодушие, отличную доброту Вашего характера и великодушие нашего великого государя, который ничего не желает более, как найти возможно менее виновных; только в намерении осветить Ваш приговор взяла я на себя смелость явиться к Вам вчера и хотела иметь счастье быть допущенной до Вас2.

Я повторяю, В[аше] В[ысочество], и Бог мне свидетель, не для того, чтобы оправдать моего мужа, сделала я попытку, не для того, чтобы докучать вам своими мольбами и рыданиями, только для того, чтобы сказать Вам о том, что могло бы представить его менее виновным в глазах трибунала, который будет его судить.

Приехав сюда, я с покорностью перенесла рок, который нас разлучил, и наказание, должное его вине; я имела утешение в том, что Государь Император соизволил не отказать мне получать о нём известия и сообщать ему таковые, но внезапно лишённая этого разрешения3, удручённая словами, сказанными Его Величеством моему зятю генералу Канкрину, которые он мне передал, я ясно увидела, что прибытие новых свидетелей, которые были первыми виновниками несчастья моего мужа, которые вовлекли его в это гибельное заблуждение: именно Муравьёвых-Апостолов и их сообщников, которые, естественно, воодушевлённые желанием пожертвовать моим мужем, чтобы отомстить за его бездеятельность и неполучение помощи, которую они надеялись от него получить во время их возмущения, они обвинили этого несчастного в тягчайшем преступлении: в решимости покуситься на жизнь своего государя.

Я не сошлюсь, В[аше] В[ысочество], на природную кротость его сердца, на крайнюю слабость его нрава, которые делали его неспособным на такие преступления, но я осмелюсь сказать, что кто никогда не был злым и жестоким, кто, наоборот, всегда давал доказательства чувствительности и соболезнования ко всему страдающему, мог ли он сразу взять на себя убийство? Делаются ли преступными в один день? Эти факты, В[аше] В[ысочество], доказывают, что он был далёк от этой жестокой, этой ужасной мысли, что он имел отвращение к замыслам восстания, к которым он, может быть, только прислушивался, и вот на чём, В[аше] В[ысочество], я полагаю мочь основать мои доказательства.

Только минувшего 25 декабря имела я несчастье стать наперсницей замыслов этого преступного общества, которого я оказалась жертвой. Будучи в течение некоторого времени свидетельницей терзаний моего мужа, я его видела грустным, беспокойным, лишающим себя пищи, избегавшим присутствие моё и своих детей; состояние это всё время ухудшалось, в особенности при получении гибельных известий 14-го4; я бросилась к его ногам, заклинала его сказать, что его погрузило в это несчастное состояние; в своём отчаянии и не будучи в силах противостоять моим мольбам, он мне во всём признался, он поведал мне, что он член тайного общества; он называл себя палачом своей жены и детей, он раскаивался, он тяготился самой жизнью. Охваченная скорбью, я его спрашивала, не поправимо ли это несчастье, не могли ли бы признание, полное раскаяние перед своим государем, не спасёт ли его, не умалит ли, по крайней мере, его вину, а он всё время повторял: «слишком поздно».

Зная, что его полк должен был на другой день присягать, я имела силу его спросить, не вовлёк ли он к несчастью некоторых из своих офицеров и каковы его предположения следующего дня.

Он мне ответил, что он единственный виновный и, раскаявшись перед Богом, он исполнит свой долг: и, действительно, полк и он во главе его принесли присягу в верности Е[го] В[еличеству] императору Николаю.

Через день, 27 декабря, я вдруг увидела, что приехали два брата Муравьёвы-Апостолы, тотчас же заперлись они с моим мужем, полчаса спустя внезапно прибыл некий Бестужев-Рюмин, пехотный офицер, по прошествии часа я увидела из всех, спешно уезжавших. Только тогда я смела приблизиться к моему мужу и спросить о причине этого посещения и стремительного отъезда. Видя его опечаленным, я умоляла его ничего не скрывать. Тогда он мне сказал, что Муравьёвы должны были быть арестованы и что Бестужев-Рюмин поспел их в том известить, что они приехали требовать выполнения его слов и умолять действовать с ними.

Мой муж находился в необычайном волнении; сознаюсь, что нерешительность была на его лице, но природные свойства его увлекли; непроизвольным движением он мне добровольно вручил записку, которую он держал в руке, сказав: «прочитай, сожги её и суди о моём раскаянии и моих угрызениях». Эту записку, В[аше] В[ысочество], я её сожгла, но если вы это пожелаете, я по памяти могу её начертать и назвать вам лица, о которых в ней говорилось, так она меня поразила и так её содержание было значительно5; не воспользоваться ею, приказать мне её уничтожить, не есть ли это доказательство искренности его раскаяния и отвращения, которое он имел к пролитию крови? Увы, я льстила себя надеждой, что это послужит к его спасению или смягчающим обстоятельством его вины, если бы она стала известной.

С этого времени до его арестования, которое последовало 31 декабря6, у него не было ни одной мысли, ни одного действия, которые усугубляли бы его вину; положение его было ужасное, отчаянное; совесть не давала ему покоя ни днём ни ночью.

Вот что тяготило моё сердце сообщить В[ашему] И[мператорскому] В[ысочеству]. Я не смею ничего прибавить, чтобы возбудить Вашу жалость к несчастной участи моей и несчастных и невинных жертв рокового заблуждения их отца. Ваше сердце, преисполненное великодушных чувств, Ваша ангельская доброта дадут Вам представление о глубине бездны, в которой я нахожусь, и, может быть, внушат Вам способ уменьшить ужас нашей будущности.

В[аше] В[ысочество], во имя столь счастливого для нас дня, дня Вашего рождения7, умоляю просить мне, что я дерзнула обратиться к В[ашему] И[мператорскому] В[ысочеству]. С глубочайшим уважением, В[ашего] И[мператорского] В[ысочества] покорная и послушная слуга

Вера Муравьёва.

Печатается по: Тайные общества в России в начале XIX столетия. С. 123-125.

1 Речь идёт об участии А.З. Муравьёва в обсуждении замысла выступления полков 1-й армии и его содействии восстанию Черниговского полка.

2 По данным М.В. Муравьёва, письмо написано после того, как вел. кн. Михаил Павлович отказался принять В.А. Муравьёву (Муравьёв М. Декабрист Артамон Захарович Муравьёв // Тайные общества в России в начале XIX столетия. Сб. материалов, статей, воспоминаний. М. 1926. С. 128).

3 Речь идёт о первоначальном позволении на переписку с женой, данном императором А.З. Муравьёву по прошению Е.Ф. Канкрина. После получения сведений о его вызовах на цареубийство и личного допроса у Николая I (17 янв.) разрешение было отменено (Муравьёв М. С. 115-116).

4 Известие о событиях 14 дек. 1825 г.

5 Речь идёт о записках, написанных С.И. Муравьёвым-Апостолом 27 дек., во время встречи с А.З. Муравьёвым в Любаре, и адресованных членам Общества соединённых славян, служившим в 8-й пехотной дивизии (М.М. Спиридову, А.И. Тютчеву). Содержание записок сводилось к уведомлению о начале восстания и приглашению к содействию.

6 А.З. Муравьёва арестовали в ночь с 31 дек. 1825 г. на 1 янв. 1826 г.

7 Вел. кн. Михаил Павлович родился 28 янв. 1798 г.