Л. Шинкарев
Вторые похороны декабристов
В середине июля 1952 года иркутскому археологу П.П. Хороших поручили произвести раскопки в деревне Большая Разводная, на правом берегу Ангары. Просили выполнить задание быстро и постараться не привлекать к себе внимания местного населения, тем более что у жителей в ту пору были дела поважнее, чем глазеть на земляные работы. Скоро весь берег со старыми лиственничными избами, уже заброшенными огородами, пыльной проселочной дорогой скроется на дне Иркутского водохранилища и над замшелыми крышами в зеленоватой воде засеребрятся рыбы. Деревня переезжала на новое место, до раскопок ли в хлопотные дни!
И если археолог Хороших почувствовал некоторую растерянность, как бы душевную неготовность к раскопкам, то причиной тому была не странность поставленного условия, а исключительность самого поручения. На плане деревни Большая Разводная уже кто-то обозначил кружочком церковь - там в ограде могилы Артамона Муравьева и Алексея Юшневского, - а за крайним порядком изб, за огородами, тот же карандаш обвел маленькое старое кладбище, где хоронили Петра и Андрея Борисовых.
- Прах декабристов надо спасти. Могилы раскопать, истлевшие гробы заменить, перевезти прах в Иркутск и захоронить на городском кладбище. Есть мнение о раскопках не распространяться. Вам понятно, Павел Павлович?
- Где могилы Борисовых - тоже известно?
- Пока нет ... Придется искать.
В помощники Хороших назначили антрополога А.И. Казанцева, профессора медицинского института, тоже застигнутого врасплох таинственным и небывалым в его долгой практике заданием.
Прежде чем отправиться на раскопки, Хороших и Казанцев, два старых иркутских интеллигента, засели за книги, переворошив библиотеки в обеих квартирах и подняв на ноги знакомых библиографов. Не знаю, что они читали и о чем говорили между собой, но могу представить, как не терпелось им воскресить в памяти исторические события, с детских лет для них святые, и как они были счастливы опять и ближе прежнего войти в мир молодых тогда людей, воинов-сподвижников, любивших Россию так, что несчастья не отучили их желать ей добра.
Стояло жаркое лето 1826 года, когда из Петербурга выехали первые фельдъегерские тройки, охраняемые жандармами; в кибитках сидели закованные в кандалы декабристы, по четыре узника в кибитке. После семимесячного заключения в Петропавловской крепости, после полуночной гражданской казни на крепостном плацу, после горестных прощаний с родными и другими участниками восстания, ожидавшими своей судьбы, первым группам декабристов с перевала через Уральские горы открылись синие леса, гряда за грядой, а за ними где-то на реках Тобольск, Колывань, Томск, Красноярск ... Доблестные участники войны 1812 года, русские офицеры, лучшие из дворян, они с робкой благодарностью и даже потрясенно замечали доброе отношение к себе сибирского населения, о котором до той поры знали разве что понаслышке, и с надеждой всматривались в печально известный край - что их там ждет?
Одно время генерал-губернатором Западной Сибири был Пестель, которого Герцен называл не иначе как «Настоящим римским проконсулом, да еще из самых яростных. Он завел открытый систематический грабеж во всем крае, отрезанном его лазутчиками от России. Ни одно письмо не переходило границы нераспечатанным, и горе человеку, который осмелился бы написать что-нибудь об его управлении».
Сын же генерал-губернатора, идеолог Южного общества П.И. Пестель, автор знаменитого конституционного проекта «Русская правда», видел будущую Сибирь краем развитым и свободным: по его мнению, на первых порах предстояло распространить среди сибирских народностей земледелие, поднять их социально-экономический уровень до уровня российского народа, ибо только в этом случае они сумеют воспользоваться правами, которых декабристы добивались для народов России.
Не для всех декабристов Сибирь была землей чужою и далекой Г.С. Батеньков и В.И. Штейнгейль, сибиряки по рождению, связывали надежды на общественные перемены также и с Северной Азией, видя в мечтах ее великую будущность. Иные декабристы в разное время путешествовали по восточным окраинам России и тоже прониклись живым участием к судьбам туземного населения.
Желая их перевода на оседлость, строили планы социальных преобразований, обдумывали законопроекты, способные развеять отчужденность аборигенов от непривычного уклада жизни, чтобы «утвердить Сибирь как верную спутницу России и, присоединенную некогда в качестве дикой и пустынной, еще раз присоединить как образованную и прогрессивную: иначе она истощится и сделается бесполезною, будет даже в тягость».
В истории Сибири никакая другая общность ссыльнокаторжных не оставила такой чистый, глубокий, незарастающий след, какой проложили декабристы. никто, пожалуй, не двинул вперед с такою радостью и с таким упоением, как они, интеллектуальную жизнь в Иркутске, Чите, Тобольске и в других местах поселения, где их скромные домашние очаги задавали уровень духовным исканиям целых губерний. Испив до дна горькую чашу страданий на Нерчинской каторге, на рудниках и заводах, они вышли на поселение с просветленной мечтою - своими руками, сколько хватит им cил, начать переустройство края с самых простых шагов.
Раевский в Олонках затеял выращивать огурцы в парниках и стал учить этому крестьян, а потом, говорят, он едва ли не первым в Прибайкалье получил на своем огороде арбузы. Муравьев-Апостол принялся выращивать под Вилюйском, на холодной якутской земле, картофель. Трубецкой, Поджио, Якубович стали разрабатывать золотые россыпи по берегам сибирских рек. Николай Бестужев обследовал Гусиное озеро в Бурятии и открыл месторождение бурого угля... Декабристы лечили больных, открывали школы, изучали природные ресурсы. И когда волею судеб оказываешься у сибирских могил, перед каменными плитами с их именами, мысли о прошлом проецируются в сегодняшний день и возвращаются вопросом к твоей собственной совести.
Перед этими могилами становится стыдно словоблудия, надутости, многозначительности ничтожных поступков, когда существует освященное веками простое нравственное правило - делать на земле добро и не поступать дурно, не быть среди трудящихся людей паразитом. Прекрасно обозначил эту человеческую обязанность Л.Н. Толстой: «... как можно меньше заставлять других служить себе и как можно больше самому служить другим».
Но вернемся к Хороших и Казанцеву, когда они сидели над старыми книгами и старались найти что возможно о четырех декабристах, оказавшихся на поселении под Иркутском в небольшой ангарской деревушке, вытянутой над рекою восемнадцатью подслеповатыми избами.
Что они узнали тогда?
Генерал Алексей Петрович Юшневский, член Южного тайного общества, был арестован в Тульчине, увезен в Петербург и приговорен к смертной казни отсечением головы. Эту меру заменили ссылкой в каторжные работы. Храбрый воин, образованный человек, отличный музыкант, он приводил в замешательство иркутских крестьян своею выносливостью и неизменно ясным невозмутимым лицом. Когда на деревенской улице кто-нибудь из старичков сочувствовал генералу, он отвечал с кроткой улыбкой:
- Всякий умеет жить, когда ему хорошо, но надо уметь жить, когда трудно.
К нему в Сибирь приехала жена Мария Казимировна разделить горести его жизни. Юшневский был сдержан в выражении эмоций и не слишком-то любил говорить о себе, но в одном из писем брату не выдержал, сорвалось: «Мы живем в такой крайности, что не постигаю, как дальше существовать будем».
Держишь в руках письма Юшневского и диву лаешься, как в этой глухой таежной деревушке, забытой богом, ему хватало духа следить за новостями в мире науки и высказывать суждения, поражающие своею прозорливостью. «Ты обещал показать опыты светописи, - пишет Юшневский брату. - Вероятно, ты прочитал уже где-нибудь известия о новых опытах над действием света профессора Мезер, деланных в присутствии Гумбольдта и Энке. Подлинно, дойдут скоро до тоrо, что откроют средство удерживать изображение предмета, видимого в зеркале...»
Подумать только, это написано в отрезанной от мира сибирской деревне, 5 апреля 1843 года, примерно в то самое время, когда Европа узнала об открытии Луи Даггера, сумевшего закрепить, наконец, естественный свет на твердой пластинке и получить изображение предмета так, как он отражается в зеркале, - начиналась эра дагеротипии, или фотографии.
Юшневский учил крестьянских детей и первым на иркутской земле начал выращивать кукурузу.
В январе 1844 года Юшневский отправился в деревню Оёк на похороны декабриста Ф.Ф. Вадковского, старого своего друга; не сменяясь, нес на плече гроб до церкви, и, когда гроб поставили на катафалк, во время заупокойной, он поклонился земле и упал замертво.
Артамон Захарович Муравьев тоже был членом Южного общества. Тучный, жизнерадостный, добродушный человек, первоклассный гастроном, изысканный гурман и щеголь - таким он остался в памяти близких ему людей. Раскатистый хохот Муравьева был заразителен для всех, кто оказывался с ним рядом. «Его все любили за беззаветную и деятельную доброту, - вспоминал Н.А. Белоголовый, - он не только платонически сочувствовал всякой чужой беде, а делал все возможное, чтобы помочь ей; в нашей деревушке он скоро сделался общим благодетелем, потому что, претендуя на знание медицины, он разыскивал сам больных мужиков и лечил их, помогая им не только лекарствами, но и пищею, деньгами, - всем, чем только мог. Между прочим, он изучил и зубоврачебное искусство...»
Декабристы Борисовы были в числе организаторов и руководителей Общества соединенных славян - бедные армейские офицеры, простого происхождения, без связей в высшем свете. Это они подняли войска в Новоград-Волынске и поспешили на помощь восставшему Черниговскому полку. На допросах никто из них не выдал товарищей по тайному обществу, каждый старался взять вину на себя, чтобы не подвергать смертельным мукам брата. Оба они до конца следствия держались мужественно и с большим достоинством. В своих ответах на вопросы следствия Андрей Борисов писал: «...законы ваши неправые, твердость их находится в силе и предрассудках».
Борисовы были на редкость похожи: невысокого роста, худощавые, с большими задумчивыми глазами. Они никогда не расставались, и эта неразлучность привела к невероятному сходству натур. Говорили тихо, вполголоса, только Петр чуть громче брата - служба в артиллерии, оглушительные пушечные залпы сделали его глуховатым. Братья нежно любили друг друга, взаимное общение доставляло им спокойствие и радость.
Природа Забайкалья увиделась им сквозь щели тюремной ограды. Изнуренные каторжными работами, они собирали травы и коренья в короткие часы прогулок по двору, все это несли в камеру, - рисовали, описывали.
Петр Борисов был прекрасным художником, его рисунки сибирской флоры - безупречно точные, красочные, яркие - вызывали такой интерес товарищей по каторге, что все почитали за честь отыскать и принести в камеру братьев что-нибудь для их гербариев. Скоро на подоконниках, на табуретках, на полу лежали ценнейшие гербарии сибирских растений, альбомы с рисунками, чучела прибайкальских птиц.
По свидетельству декабристов, Андрей Борисов увлекся насекомыми Сибири и разработал для них новую классификацию. В то время никто не понял этого настоящего научного открытия. Мелко исписанные бумаги пылились в тюремной камере. Товарищи по каторге вспоминали о них много лет спустя, когда Парижская Академия наук приняла совершенно такую же классификацию насекомых, даже не подозревая о работах декабриста на сибирской каторге.
Борисовым не хотелось, чтобы многолетние наблюдения за растительным и животным миром Прибайкалья пропали зря, и они затевают переписку с Петербургом, шлют посылки. в Ботанический сад с тем бескорыстием и добротою, которыми отличалась вся их страдальческая жизнь. Управление Благодатского рудника по-своему истолковало неустанные хлопоты братьев. «Андрей Борисов страдает помешательством в уме», - появилась запись в служебных бумагах каторги.
В деревне Малая Разводная Борисовы жили уединенно. И здесь их изба была завалена коробками с сибирскими коллекциями. Чтобы как-то поддержать братьев, ссыльные декабристы добились для Петра Борисова официального научного поручения: описать сибирских муравьев. Петр принялся за дело с кропотливостью настоящего исследователя. Он написал большой труд, иллюстрировал его своими рисунками. Но труд так и не был издан. А рисунки, говорят, купил за бесценок проезжий чиновник, их награвировали на стали в Англии, а потом воспроизвели в одном из петербургских альбомов, не указывая имени художника.
Однажды в Сибирь приехала ревизия сенатора Толстого, наслышанная о краеведческих интересах Борисовых и об их художественном даровании. Один чиновник из свиты сенатора, задумав иллюстрировать отчет о поездке, заказал ссыльным братьям рисунки сибирской фауны и флоры. И снова настали для братьев счастливые рабочие дни. Все, кто видел новые рисунки Петра Борисова, говорили, что он превзошел самого себя. А когда и этот труд был завершен, чиновник бессовестно обсчитал Борисовых и увез альбомы в Петербург - они затерялись среди прочих бумаг царской администрации.
В те годы Петр Борисов давал уроки математики сыновьям иркутских купцов, чтобы прокормить себя и больного брата. В числе учеников оказался и юный Николай Белоголовый, будущий известный русский врач, друг Боткина, знакомый с Герценом, Огаревым, Салтыковым-Щедриным. Он лечил и описывал болезнь Тургенева, у него на руках умирал Некрасов.
Записки Белоголового полны величайшей признательности своим учителям-декабристам. Петр Борисов сыграл в судьбе мальчика особую роль, пристрастив его к природе и к естественным наукам. «По окончании уроков, - читаем в воспоминаниях Белоголового, - он, если день был хороший, тотчас же брал нас с собой на прогулку в лес. и для нас это составляло великое удовольствие: в лесу мы не столько резвились на просторе, сколько ловили бабочек и насекомых и несли их к Борисову, и он тут же определял зоологический вид добычи и старался поделиться с нами своими сведениями.
Иногда он приводил нас к себе в свой крохотный домик, и тогда, лишь только мы переступали порог комнаты. несчастный брат его, никогда не снимавший с себя халата и не выходивший на воздух, порывисто вскакивал из-за переплетного станка и убегал в соседнюю комнату, так что мы никогда не видели его лица. В жилище Борисова нас всегда манила собранная им небольшая коллекция сибирских птиц и мелких животных, а также великое множество его собственных рисунков, за работой которых он просиживал все часы своих досугов. В этой страсти он находил для себя источник труда и наслаждения в своей однообразной и беспросветной жизни».
До крайности застенчивый, Петр Борисов старался ничем не выдать страданий и тоски, чтобы не огорчать больного брата и всех, кто оказывался тогда с ним рядом. Но не выдержал скрытых и мучительных напряжений. Однажды ночью, когда при свече он разбирал цветы, - сердце остановилось, голова его рухнула на стол, безжизненно опустились руки. В комнату вбежал Андрей, увидел, что произошло, в страхе и в отчаянии хотел было поджечь дом, а потом, подавленный безысходным горем, повесился - в той же комнате, заваленной цветами, гербариями, чучелами птиц.
«Каждый из них в отдельности, - писал о декабристах Н.А. Белоголовый, - и все вместе взятые - они были такими живыми образцами культуры, что естественным образом поднимали значение и достоинство ея в глазах всякого, кто с ними приходил в соприкосновение, и особенно в тех, в ком бродило смутное сознание чего-то лучшего в жизни, чем то животное прозябание и самоопошливание, какими отличалась жизнь тогдашнего провинциального захолустья».
Как обошлось время с Юшневским, Муравьевым, Борисовыми? молча думали Хороших и Казанцев (так они оба потом рассказывали мне), когда грузовая машина с надписью на борту «посевная», громыхая лопатами и ломами, неслась по старой байкальской дороге, оставляя за собой клубы пыли, - что сохранила сибирская сырая земля?
Грузовик въехал в Большую Разводную ранним утром, остановился у церкви. Хороших и Казанцев вошли в ворота и близко от ограды увидели могилу Алексея Петровича Юшневского. На могиле памятник с чугунной доской. «Мне хорошо» (слова покойного) - выбито на чугуне.
Копали долго. Горка земли вырастала у церковной ограды. Павел Павлович Хороших извлек из ямы бревна перекрытий, замерил глубину и нанес размеры раскопа на миллиметровую карту. И только опустившись до пояса, он почувствовал под ногами каменистее выпуклое основание.
- Гроб, наверное? - предположил Казанцев.
- Кирпичная кладка.
Долго долбили холодный грунт.
Они оказались на прочном каменном основании, и приходилось бить камень ломом, отбивать кирпич от кирпича, чтобы расчистить раскоп и копать дальше, отбрасывая лопатой на поверхность комья холодной земли. Хороших уже с головой скрылся в раскопе. когда лопата снова звякнула о каменный пол. Глубина была примерно 1,6 метра от поверхности. И опять спустили в яму ломы и стали долбить камень, который поддавался с трудом; связующий кирпичи раствор не уступал камню. В русских селениях так не хоронили - скорее всего, Мария Казимировна просила крестьян устроить глубокий склеп сообразно католическим традициям.
В каменном склепе на бревнах и на кирпичах стоял деревянный гроб с металлическими ручками. Гроб был обит зеленым глазетом так называют парчу с шелковой основой и золотым или серебряным стежком. Покойник лежал на подушке из черного шелка. Судя по всему, он был похоронен в черном сюртуке и в суконных клетчатых брюках, на ногах кожаные полvботинки. На шее Юшневского висел золотой крестик. Гроб плохо сохранился, и прах покойного переложили в новый.
Крестьяне прослышали о раскопках у церкви, набежали взрослые и дети, предлагали свои услуги, да только мешали копать, пришлось искать милиционера, чтобы оттеснить толпу от края могилы.
Второй раскапывали могилу Артамона Захаровича Муравьева.
Сдвинули в сторону сложенный из серого камня памятник с чугунной доской: «Здесь покоится прах Артамона Захаровича Муравьева. Сконч. 4 ноября 1846 года на 53 году рожд.». В письме М.К. Юшневской из Малой Разводной в Европейскую Россию проскользнуло упоминание о потайной нише. где якобы был установлен скульптурный бюст сына Муравьевых. В 1924 году историк Б.Г. Кубалов предложил вскрыть нишу. В ней обнаружили прекрасную гипсовую скульптуру работы неизвестного мастера первой четверти XIX века - головку юноши. Бюст передали в Иркутский художественный музей.
Под каменными плитами была черная земля с кусками разбитого кирпича и серого песчаника. Только на глубине 60 сантиметров от поверхности оказалось перекрытие из лиственничных бревен толщиной в двадцать пять - двадцать восемь сантиметров. Бревна подняли, сложили в сторонке и снова копать, то и дело натыкаясь лопатой на обломки красноrо кирпича.
- Передохнул бы ты, Пал Палыч, - сказал Казанцев.
- Странная могила ... Давай продолжать!
На глубине примерно 80 сантиметров оказалась подземная арка, сложенная из кирпичей, ребром к ребру. Впечатление было такое, что арка тоже прикрывала таинственный склеп. Разобрали кирпичи, снова застучали лопатами, пока не уткнулись во второе перекрытие - из бревен; они были потолще бревен верхнего перекрытия. Бревна хорошо сохранились, наверное, холод полутораметровой глубины предохранял их от гниения.
Под этим перекрытием обнаружился выложенный из кирпича склеп и на глубине два метра двадцать сантиметров на каменной кладке стоял деревянный гроб, тоже обитый светло-зеленым глазетом. На боковых досках гроба сохранилась надпись из наклеенных бумажных букв: «Святый боже...» - дальше не разобрать.
Подняли крышку гроба.
Вот записанный мною рассказ П.П. Хороших:
«Голова Артамона Захаровича Муравьева покоилась на небольшой шелковой подушечке. Лицо было укрыто сеткой из черных шелковых нитей, теперь уже истлевших. Все тело под оранжевой шелковой шалью, которая тоже плохо сохранилась. Его хоронили, как видно, в черном сюртуке и в ботфортах. На шее оказалась ладанка на плетеном шелковом шнурке. В ладанке золотой овальный медальон с прядью волос жены, сыновей? Тут же была и крошечная серебряная иконка с изображением Спасителя».
Рассказ А.И. Казанцева:
«Я увидел мумию, стянутую сухой черной кожей. На голове сохранились редкие русые волосы. Лицо чуть поросло щетиной, короткая бородка. О выражении лица я затрудняюсь что-нибудь сказать, но мне оно показалось спокойным и умиротворенным. Левое плечо покойника было переломано и потом срослось. Одна нога тоже была переломана. Эти детали окончательно подтвердили, что перед нами Артамон Захарович Муравьев: из литературы известно, что он однажды упал с экипажа и сломал ногу, а в другой раз руку ... Сомнений у меня не было».
Прах Муравьева тоже перенесли в новый гроб.
Напоследок предстояло раскопать могилу братьев Борисовых на запущенном сельском кладбище, где лебеда поднялась выше крестов. Хороших и Казанцев ходили из конца в конец холмистой земли, приподнимали кресты, стараясь разобрать стертые временем надписи, но могила не находилась, и тогда позвали на помощь разводнинских стариков - может быть, они наведут на след.
Старики кряхтели, задерживались то у одного холмика, то у другого, но наверняка сказать ничего не могли. Кто знает, где порешили крестьяне хоронить самоубийцу и брата самоубийцы - в церковной ограде не положено было, а здесь они затерялись среди прочих могил.
Хороших спросил стариков:
- В какой стороне самая старая часть кладбища?
- Однако, в той стороне, катару мы обошли.
- Может, крест с той могилы унесло в бурю?
- Отчего же ... Тут много крестов поломало.
И они шли дальше меж зеленых холмиков, приподнимая из бурьяна черные перекладины, но братья Борисовы, как в горемычной жизни своей, так и на деревенском кладбище, не хотели выделяться и остались меж разводнинских крестьян, уравненные сырою землей.
Археолог Хороших так и не нашел могилы братьев Борисовых, теперь она навеки скрылась в волнах Иркутского моря, где-то в местах, над которыми проносится белоснежная «Ракета», курсирующая на линии Иркутск - Лиственничное. Зимой, в январе или феврале, когда заливы водохранилища схватываются льдом, на той же акватории сидят по воскресным дням закутанные в тулупы рыболовы, долбят лунки, поддергивают лески с крючками: может быть, клюнет...
А два грузовика с гробами Муравьева и Юшневского в июле 1952 года прошли путь до Иркутска - там похоронили декабристов во второй раз.
