Версия и документ
Матвею Ивановичу Муравьеву-Апостолу в исторической литературе не повезло. Во-первых, потому, что о нем мало писали, а во-вторых, потому, что и то малое, что появилось в литературе об одном из основателей первых декабристских организаций в России, одном из участников восстания на юге и брате казненного Сергея, было обидно искажено.
С легкой руки П.И. Бартенева сразу после смерти девяностотрехлетнего декабриста получила право на существование версия, будто Муравьев-Апостол всю жизнь терзался раскаянием по поводу революционного выступления 1825 года и отрицал, что корни движения 14 декабря лежали в самой русской действительности. Бытовало мнение, что возвратившийся из ссылки в 1856 году шестидесятитрехлетний крамольник превратился в благонамеренного старичка, обожающего монарха, являющего пример кротости и смирения.
А в 1922 году исследователь С.Я. Штрайх пошел еще дальше Бартенева. Он взял под сомнение самую самостоятельность политических убеждений Муравьева, его способности как политического деятеля и называл его просто-напросто «бледным холодным спутником» Сергея Ивановича. Историк не поскупился на эпитеты. Муравьев-Апостол был разжалован из мучеников и героев и назван представителем «среднего типа декабристов, богато одаренных по условиям рождения, среды и воспитания, но робких и очень скромных по личным качествам, лишенных революционного порыва, творчески преобразовательных замыслов и бунтовщических дерзаний».
Проникнувшись совершенным пренебрежением к «бледному холодному спутнику», Штрайх, ничтоже сумняшеся, заявил: «Матвей Иванович писателем не был. Он даже и писать-то не умел по-русски. Думал и писал по-французски».
Впечатление о бедном старике, попавшем в водоворот страшных для него событий, создавалось удручающее.
В ближайшие после 1922 года 40 лет поправок точки зрения Штрайха не последовало. В исторической литературе продолжала бытовать версия о Муравьеве-Апостоле как о полуодиозной, слабой, случайной фигуре в декабристском движении.
Но, наконец, в 1963 году в сборнике «Декабристы в Москве» была опубликована небольшая статья Л.А. Сокольского «К московскому периоду жизни М.И. Муравьева-Апостола». Автор привлек материалы московских архивов и периодики прошлого столетия. Произошла переоценка ценностей. «Приведенные нами данные, - писал Сокольский, - помогают восстановить подлинный облик вернувшегося из сибирской ссылки декабриста. Они опровергают вымыслы о том, что после 1825 г. М.И. Муравьев-Апостол будто бы отгородился от современной общественной жизни и изменил идеалам декабристской молодости».
Следует добавить, что эта статья явилась результатом кропотливой и тщательной работы автора, и ей предшествовала диссертация, положения которой были доказательны, а подчас бесспорны.
Сокольский избрал в союзники В.Е. Якушкина - внука несгибаемого Ивана Дмитриевича Якушкина. Союзник был весьма авторитетен уже потому, что близко знал Матвея Ивановича, дорожил декабристскими традициями и представлял человека передовых общественных взглядов. В год смерти Муравьева-Апостола В.Е. Якушкин свидетельствовал, что Матвей Иванович «до самого конца оставался верен своему прошлому не только по свежему о нем воспоминанию и по горячей любви к этому прошлому и к своим товарищам, но также и по верности своим высоким гуманным принципам».
Автору удалось ознакомиться с интересным и неопубликованным источником - письмами Муравьева-Апостола. Они дают представление не только о политической позиции декабристов в этот период, но также о характере мировоззрения самого Муравьева, его симпатиях, антипатиях, чаяниях и надеждах.
Находка полновесного, неопубликованного материала, касающегося революционеров первого поколения, - это не столь уж частый подарок судьбы для историка.
Начнем с писем Батенькову. Они хранятся в личном фонде последнего, в Отделе рукописей Библиотеки имени В.И. Ленина. Через тематику «Батеньков» я и пришла к Муравьеву.
Писем семь. Написаны они на глянцевитых листочках бумаги бисерным, мелким, изящным почерком, столь обычным для прошлого века. Черные чернила местами выцвели. На маленьких белых конвертах сохранились печати красного сургуча.
Письма написаны на отличном русском языке, сейчас кажущемся немного архаичным, насыщены народными речевыми оборотами.
Взяв в руки документ, видя его и прикасаясь к нему, даже лишенный фантазии человек испытывает легкое волнение и мысленно переносится в другую, далекую жизнь, забывая об окружающем. Глубокая тишина, в которую погружен небольшой читальный зал рукописного отдела, малое число посетителей и зимняя вечерняя стужа за двойными рамами окна бывшего Румянцевского музея очень тому способствуют. Тишина, зима и сумерки - лучшие спутники воображения.
Итак, я держу в руках письма, написанные более ста лет назад, письма одного из тех, чьи имена превратились в легенду. Опубликованные воспоминания, свидетельства очевидцев, материалы периодики и, наконец, неопубликованные письма дают возможность проследить политическую жизнь брата повешенного, деятеля 1825 года, современника трех революционных ситуаций и шести императоров, проследить эту жизнь во всей естественной и закономерной сложности ее, воссоздать убеждения и поступки, иногда лишенные схематичной прямолинейности, но от этого не менее значительные…
Биография его была трагичной, романтической и длинной. Он был старшим сыном крупного государственного сановника, члена Российской Академии наук, поклонника философии и литературы Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола. Мать его - дочь сербского генерала Черноевича. Родился Матвей Иванович 25 апреля 1793 года.
Отец декабриста - весьма любопытная личность. Воспитатель великих князей Александра и Константина Павловичей с 1793 года, он при воцарении Павла I был назначен министром-резидентом в Гамбурге, затем посланником в Мадриде. Его дипломатическая деятельность, отличавшаяся умом и тактом, упомянута с похвалой в «Истории Европы 19 века», изданной знаменитым Гейдельбергским университетом. Иван Матвеевич Муравьев-Апостол был в дружеских отношениях с Михаилом Илларионовичем Кутузовым. В московском доме на Старо-Басманной, сохранившемся до настоящего времени, он принимал ученых, писателей, известных военных деятелей.
Среди современников отец декабристов слыл гурманом и эгоистом. Когда умерла его первая жена, он женился на малороссийской дворянке Грушецкой и, проев все состояние, поселился на Украине в имении жены, немилосердно эксплуатируя крепостных, бахвалясь перед окрестными помещиками изысканными винами, роскошным столом и экзотическим испанцем-метрдотелем.
После смерти матери дети Муравьева-Апостола от первого брака терзались от холодности отца, его скупости и полного к ним безразличия.
Матвей Иванович детство и отрочество провел за границей. До 1809 года жил с матерью в Париже. Так же, как и брат его - Сергей, получил блистательное домашнее воспитание, затем учился в Парижском лицее и политехникуме.
Родители пожелали, чтобы их первенец избрал для себя профессию инженера - в Петербурге Матвей поступил учиться в корпус путей сообщения. Но угроза войны, общий подъем патриотизма и мечты о подвигах на поле брани заставили юношу отказаться от подобной перспективы.
В конце 1811 года молодой Муравьев-Апостол уже служит подпрапорщиком гвардейского Семеновского полка. Восемнадцатилетний подпрапорщик вместе с товарищами - Николаем Николаевичем Муравьевым (будущим известным военным деятелем, генералом Муравьевым-Карским), Артамоном Муравьевым (будущим политкаторжанином) и братьями Перовскими - увлекается проектами создания республики на острове Сахалин, планами просвещения местных жителей. Молодые люди, готовясь к отъезду на остров Чока, как назывался тогда Сахалин, изучают различные ремесла. Матвей старательно учится столярному мастерству.
Едва началась Отечественная война юный республиканец, естественно, оказался на театре военных действий. Он отличился в Бородинском сражении, был ранен во время заграничных походов под Кульмом и в 1814 году брал Париж. За смелость в бою Матвей получил высший военный орден - Георгиевский крест.
В 1816 году Муравьев-Апостол - среди основателей первой тайной революционной организации - Союза Спасения. В 1818 году он - один из учредителей более разветвленного и значительного Союза Благоденствия.
Переведенный на Украину из расформированного, восставшего Семеновского полка, он занял пост адъютанта малороссийского генерал-губернатора князя Н.Г. Репнина. На торжественном обеде в Киеве Матвей Иванович демонстративно отказался поднять тост за здоровье государя и вылил вино на пол. На это Репнин (кстати, брат декабриста С.Г. Волконского) отрезвляюще-холодно заметил молодому адъютанту: «Рано свои знамена показываешь».
Близко знавший Муравьева-Апостола Николай Николаевич Муравьев-Карский писал о нем: «Матвея Муравьева-Апостола я очень любил. Он благородный малый и прекрасного нрава… правила чести его безукоризненны».
В 1823 году как доверенный Пестеля Матвей Иванович поехал в Петербург. Он вел переговоры с Северным обществом о слиянии, съезде и выработке общей программы, принял в члены общества нескольких молодых кавалергардов, переправил проект конституции северян через Поджио к Пестелю на юг и готовил себя к тому, чтобы стать участником «когорты обреченных». Предполагалось, что в «когорту» войдут десять молодых людей, не связанных семьями, безупречно смелых и самоотверженных: заведомо зная о личной обреченности своей, они должны решиться на истребление царской фамилии.
Однако по натуре молодой заговорщик был очень скромен, деликатен, даже робок. Он тяготел к тихой деревенской жизни, к уединенному чтению и переживал пору нежной влюбленности в красавицу княжну Хилкову.
В августе 1824 года Матвей Иванович вышел в отставку. Он поселился в своем имении Полтавской губернии, часто наезжал к соседу Д.П. Трощинскому, где встречал очаровавшую его княжну, мучился неразделенным чувством. В ту пору Матвей отправил брату Сергею Ивановичу письмо в расположение Черниговского полка. Оно датировано 3 ноября 1824 года. В оценке политических позиций Муравьева Штрайхом это письмо оказалось роковым. Оно проникнуто скепсисом, холодком разочарования, неверием в наличие реальной силы для революционного выступления, иными словами, Матвей Иванович пытается остановить руку с занесенным уже карающим мечом:
«Наши силы чисто внешние, у Вас нет ничего надежного. Нам нечего спешить, и в данном случае я не понимаю, как можно произносить это слово. Чтобы построить большое здание, нужен прочный фундамент, а о нем-то менее всего думают у Вас. Будет ли нам дано пожать плоды нашей деятельности - это в руце провидения: мы же должны исполнить свой долг - не более».
«Я был на маневрах гвардии; полки, которые подверглись таким изменениям, не подают таких больших надежд. Даже солдаты не так недовольны, как мы думали. История нашего полка (лейб-гвардии Семеновского. - Н.Р.) совершенно забыта».
По этим фразам можно заключить только, что Муравьев-Апостол спорит против несвоевременности выступления, а не принципиально против восстания как такового. Он пытается отрезвить горячие головы юных заговорщиков и напомнить, что ежели уж выступление свершится, то не надо ждать за ним светлых заманчивых перспектив, а следует считать его исполнением необходимого долга - и только.
Думается, что этим положениям письма нельзя отказать ни в убедительности, ни в разумности, и в них можно увидеть все тот же характерный для декабристов мотив жертвенности. Из документа также следует, что в ноябре 1824 года отнести Муравьева-Апостола к левым по общественно-экономическим воззрениям отнюдь нельзя. Аграрная программа Пестеля вызывает у него скептическую тираду, возможно, при существовавшей расстановке сил не лишенную практических оснований.
«Раздел земель, даже как гипотеза, встречает сильную оппозицию. И я спрашиваю Вас, дорогой друг, скажите по совести: возможно ли привести в движение такими машинами столь великую инертную массу? Наш образ действий, по моему мнению, порожден полным ослеплением. Не забывайте, что образ действий правительства отличается гораздо большей положительностью».
Он боится размаха революции, народного движения: «Допустим даже, что Вам легко пустить будет в дело секиру революции; но поручитесь ли Вы о том, что сумеете ее остановить? Армия первая изменит нашему делу…»
Наконец, он не желает отрешиться и от узкого национализма: «Признаюсь, я еще более недоволен вашими переговорами с поляками… Я первый буду противиться тому, чтобы Польша разыграла в кости судьбу моей Родины».
Если говорить о взаимовлияниях, то Матвей Иванович стремится безуспешно, но оттого не менее настойчиво, логично и убедительно повлиять на брата, а не наоборот. Однако из того же письма ясно, что подобный букет взглядов - нечто новое для его автора и, видимо, вызван одиноким сосредоточенным раздумьем и личными неприятностями: «Не удивляйтесь перемене, происшедшей во мне, вспомните, что время - великий учитель… не выводите из всего этого заключения, дорогой друг, что я возненавидел людей и добродетель».
Письмо сослужило Муравьеву-Апостолу двойную службу: попав в руки следствия, оно уберегло его от казни, а оказавшись в руках потомков, помогло возвести на него исследовательскую хулу.
Но под знаком лишь этого письма, как уже следует и из него самого, неправильно было бы оценивать всю политическую деятельность Муравьева-Апостола в период до и во время восстания.
В день восстания Черниговского полка Матвей Иванович подле товарищей и горячо любимого брата и вместе с раненным в голову Сергеем захвачен на поле боя с оружием в руках. Так на деле был решен вопрос долга и чести, вопрос гражданского достоинства.
На глазах Матвея и Сергея во время окружения царскими войсками революционных солдат застрелился младший родной брат Апостолов - девятнадцатилетний Ипполит.
17 января 1826 года арестованных южан заключили в Алексеевский равелин Петропавловки. Началось следствие.
Он пытался взять вину на себя, спасти брата, намеренно увеличивая свою ответственность. После допросов Матвей писал записки. Они наполнены жалостью к осиротевшему отцу, тоской о близких, тревогой за брата. За строками рукописи угадывался нервный шок, но могло ли при подобном стечении обстоятельств и быть-то иначе?
На рассвете 13 июля 1826 года его с товарищами вывели на крепостной плац. Над ними сломали шпаги, бросили мундиры в огонь. А на кронверке Петропавловки возвышалась виселица… Наверное, тогда ему тоже не хотелось жить.
Однако путешествие в кандалах по бескрайней России только предстояло: форт Слава на берегу Финского залива, Шлиссельбургская крепость и, наконец, Вилюйск на севере Сибири.
Девяностолетним стариком, за три года до смерти, Матвей Иванович вспоминал: «Вилюйск, куда закинула меня судьба в лице петербургских распорядителей, помещался на краю света… Вилюйск нельзя было назвать ни городом, ни селом, ни деревней; была, впрочем, деревянная церковь, кругом которой расставлены в беспорядке и на большом расстоянии друг от друга якутские юрты и всего четыре деревянных небольших дома».
Он поселился в юрте с льдинами вместо стекол, готовил сам себе в чувале обед, завел корову, читал и учил детей. С большой теплотой вспоминал он о тамошних жителях - простых якутах, столяре из бывших каторжников - казаке Жиркове, талантливом враче Уклонском, окончившем Московский университет с золотой медалью и спившемся от тоски и безысходности бытия.
В сентябре 1829 года ссыльнопоселенец Муравьев-Апостол был снова в пути - его перевозили в Бухтарминскую крепость Омского края. Это считалось высочайшей милостью, дарованной сестре «политического преступника», фрейлине Екатерине Ивановне Бибиковой в ответ на ее отчаянные ходатайства и мольбы.
Проходили дни, месяцы, годы. Он любил бродить один, задумчивый стоял у частокола, смотрел в бескрайнюю степь. Местные жители низко ему кланялись, провожали долгими взглядами, полными уважения и сострадания; чиновники писали доносы и тем услаждали однообразную жизнь. Екатерина Ивановна Бибикова присылала из Петербурга деньги, посылки, книги, письма, орошенные слезами.
Через несколько лет «политический преступник» женился на милой девушке, дочери священника Марии Константиновне Константиновой. У них родился сын и совсем маленьким умер. Муравьевы-Апостолы взяли на воспитание двух сирот, дочерей ссыльных офицеров - Августу и Аннету.
После новых ходатайств сестры Матвею Ивановичу разрешили перебраться в Ялуторовск. Там жили на поселении товарищи: И.Д. Якушкин, Е.П. Оболенский, И.И. Пущин, В.К. Тизенгаузен, Н.В. Басаргин, А.В. Ентальцев - целая декабристская колония. Стало легче…
Ссыльных не забывали в Москве, в Петербурге, в России. Они не только оставили след в духовной жизни русского общества, но из «глубины сибирских руд» продолжали влиять на формирование общественного мнения. Да и прежние связи не оборвались.
Пришла в Сибирь весть о трагической гибели Пушкина. Одно из писем было получено из Петербурга от протоиерея Петра Николаевича Мысловского, бывшего духовником декабристов во время их заключения в Петропавловке. К священнику арестанты относились по-разному, верили и не верили его доброте и заботам. Он же «государственных преступников» своими попечениями не оставлял и уверял каторжников в том, что «не было почти ни одного дня, в который бы я не соединялся с Вами в духе теплой молитвы и неумирающей любви моей к Вам».
И вот, движимый «молитвами и любовью», Мысловский, в частности, в письме от 3 апреля 1837 года рассказывал: «О смерти нашего славного поэта века вы, конечно, уже слышали. Жаль его. Он был мне товарищем и сотрудником по императорской Российской Академии. Много и многими писано на смерть его».
Этот отзыв на гибель поэта, адресованный в Сибирь, был найден в архиве известных книгоиздателей М. и С. Сабашниковых, в Отделе рукописей Библиотеки имени В.И. Ленина.
Искренняя, пронзительная жалость и обида за гения в письме отсутствовали, но горькая весть родила в Ялуторовске эти чувства.
В документальной сокровищнице того же Отдела рукописей хранится автограф неопубликованного письма к Петру Яковлевичу Чаадаеву. Письмо это из Ялуторовска от Николая Дмитриевича Свербеева - знатного москвича, уехавшего служить в Сибирь под началом военного генерал-губернатора Николая Николаевича Муравьева-Амурского. Датировано оно 4 августа 1851 года, адресовано в Москву. Приведу полностью этот интересный документ.
«Почтеннейший Петр Яковлевич! Я полагаю, что письмо из Ялуторовска не может для Вас быть не приятно вообще, а с припиской (И.Д. Якушкина. - Н.Р.) должно быть приятно в особенности! Я провел здесь целую неделю и, конечно, это время не забудется мною никогда. Увидать людей, о которых знал только понаслышке, о которых судил, следовательно, не так, как следовало, сблизиться с ними для молодого человека, начинающего жить, есть, конечно, дело великой радости! Но еще более радует то, что все, этими людьми перенесенное, не убило в них той жизненности, которой нет в большей части людей, проводящих свое существование под благоприятными обстоятельствами.
Письмо Ваше и портрет были отданы Ивану Дмитриевичу в самый день моего приезда; о том, как была приятна эта посылка, говорить не буду… Но не могу умолчать того, как мне было приятно познакомиться с этим дельным и умным человеком и, так сказать, прислушаться к биению горячего, благородного его сердца и с каждой минутой любимого все более и более. И теперь, когда необходимо расставание, чувствуется какая-то тоскливая тягость!
То же впечатление, хотя и не равносильное, произвели на меня и все его товарищи; рассказать Вам об этом общем радушии, том добром чувстве, которое читается в глазах их… есть вещь, не передаваемая словом.
Сегодня выезжаю в Иркутск, спешить велит служба, а то пробыл бы еще. Нечего говорить, что много было расспросов об Вас и я радовался тому, что мог в этом отношении удовлетворить любопытству. Прощайте, Петр Яковлевич, и подчас вспоминайте любящего Вас и уважающего Николая Свербеева.
Г. Ялуторовск Суббота, 1851, 4 августа.
P. S. Матвей Иванович Муравьев поручил мне передать Вам дружеский поклон».
Итак, оказывается, в Сибирь адресовал свое знаменитое послание не только Пушкин; писал старым друзьям, «государственным преступникам» «московский сумасшедший» и великий мыслитель прошлого века Чаадаев. Судьбы, взгляды, свершенное декабристами продолжали волновать мыслящих людей России и спустя четверть века после драматических событий. Декабристы были насильственно отторгнуты от общества и, однако, сохраняли влияние на него.
Ссыльные занимались просветительством, научным изобретательством, учительствовали, лечили, жадно читали. Делали все, что могли, чтобы ощущать себя полезными людьми, вкладывали свою лепту в преобразование тогда не освоенного и отсталого сибирского края. И спорили, возвращаясь мыслями к прошлому.
Относительно того, какой позиции в этих спорах придерживался Матвей Иванович, у нас есть весьма замечательное и красноречивое свидетельство Евгения Ивановича Якушкина, в 1855 году посетившего отца и его товарищей в Сибири.
«Муравьев (Апостол. - Н.Р.) был, говорят, когда-то чрезвычайно веселый человек и большой остряк, - пишет Е.И. Якушкин жене. - Смерть двух братьев, Ипполита и Сергея, страшно подействовала на него - он редко бывает весел; иногда за бутылкой вина случается ему развеселиться, и тогда разговор его бывает забавен и очень остер… он самый ярый патриот из всех ялуторовских. Я редко заговаривал с ним о прошедшем, всегда боялся навести его на тяжелый разговор про братьев, но, когда, бывало, Оболенский, защищая самодержавие, не совсем почтительно отзывался об обществе, то Матвей Иванович распушит его так, что тот замолчит, несмотря на то, что охоч спорить».
Пожалуй, здесь нечего добавить!
Вскоре после амнистии 1856 года шеф жандармов князь В.А. Долгоруков сообщал военному генерал-губернатору Московской губернии А.А. Закревскому о критическом отношении Матвея Муравьева-Апостола к царствующему порядку вещей.
Тринадцать левых мировых посредников Тверской губернии, высланных по указанию правительства административным порядком из Твери, крепостники обвиняли в содружестве с проживавшими в этом городе «красными» - М.И. Муравьевым-Апостолом и петрашевцем А.И. Европеусом.
Перед крестьянской реформой Батеньков писал Муравьеву-Апостолу: «Материку точно настало время подниматься, но нужно, чтоб было кому вырезать на нем органические черты устройства совершенно нового и уметь спустить сильно накопившуюся болотную воду». А Муравьев-Апостол отвечал ему: «Пусть народу будет предоставлено право самому хлопотать о своих делах».
Первое из семи писем Муравьева-Апостола, найденных автором книги в Отделе рукописей Библиотеки имени В.И. Ленина, датировано 8 апреля 1858 года. Оно еще полно радостных иллюзий и надежд относительно грядущих преобразований. Но ведь подобные иллюзии за три года до реформы разделял даже герценовский «Колокол».
«Читал вчера в "Петербургских ведомостях", - пишет Матвей Иванович, - что губернии Рязанская, Казанская, Костромская и две другие, которые не помню, собирают комитеты. В том же номере от 6 апреля есть замечательная статья о влиянии, разумеется благом, революции 1789 года на всю Европу. Читаешь - и не верится, что в руках держишь русскую газету. Одно жалко - это неповоротливое поведение дворянства… Воображаю, что будет чувствовать народ, когда ему возвратят права, несправедливо у него отнятые… когда он усвоит себе грамотность…
Почему это счастье пало на удел наш? Почему тем из наших, которые так пламенно к нему стремились, не дано было узреть зарю прекрасного дня».
Однако время идет, раскрывается истинное лицо «освободителей», иллюзии исчезают.
21 ноября 1858 года, разочарованный и раздраженный, обращается Муравьев-Апостол к тому же Батенькову: «От плантаторов, видно, нельзя ожидать лучшего. Это служит верным доказательством необходимости нового элемента, чтобы оживить наше социальное состояние».
Каков подтекст этой фразы? Имеет ли в виду декабрист развитие буржуазных отношений в России и соответственно допущение буржуазии к управлению или он говорит о необходимости привлечения молодой разночинной интеллигенции к разрешению крестьянского вопроса? Определенно ответить трудно. Думается, что Муравьев-Апостол скорее подразумевает второе. Но как бы там ни было, твердо можно сказать, что старый дворянский революционер ясно ощущает сдвиги в общественно-экономическом положении страны и приветствует их.
«Я слышал, - пишет он далее, - что Вы занимаетесь каким-то переводом. Вы оказали бы лучшую нам услугу, если бы сообщили Ваши воспоминания о прошедших временах, о тех людях, с которыми по обстоятельствам Вы находились в близких сношениях, есть б чем нам с Вами поговорить».
Мы убеждаемся, читая эти слова, в любовно-ревностном отношении Муравьева-Апостола к революционному прошлому декабристов, мы чувствуем в этих словах желание, чтобы вопреки официальным версиям истинная информация о прошлом дошла до потомства.
Но старик с чрезвычайной живостью и горячностью откликается и на события сегодняшнего дня.
«Всякий факт имеет свой смысл - во время досужих часов Вашего путешествия удалось ли Вам открыть смысл этих пожаров, от которых наша Россия бедствовала на таком огромном пространстве в прошлом лете? Стоило, кажется, приложить хотение и, разумеется, умение; вся наша родная неурядица так явно себя обнаруживает эти последние годы, начиная от несчастной войны до нынешних пожаров… от качки на одном месте прочность судна теряет».
Этот отрывок приведен из письма от 22 октября 1859 года. От скептических настроений автор его уже переходит к подчеркиванию закономерностей внутренних потрясений.
Через несколько месяцев разочарование и сарказм сменяются гражданским гневом. 29 мая 1860 года Батенькову в Калугу отправлено новое письмо: «На чем остановился вопрос об освобождении крестьян, нет ничего положительного. Слухов много… Когда гласности боятся во всем и во всех, недоразумения неизбежны».
А в следующем письме от 27 сентября 1860 года Муравьев уже воскликнет раздраженно: «Пусть народу будет предоставлено право самому хлопотать о своих делах… Великий Новгород, государь наш, доказал исторически, что нашему народу не чужда мысль о народоуправстве».
Последнее письмо Муравьева, хранящееся в личном фонде Гавриила Степановича Батенькова, относится к 1862 году. Оно написано 20 ноября.
За три месяца до его написания арестовали Чернышевского; еще раньше, в апреле 1862 года, III отделение составило записку «О чрезвычайных мерах», где, пугая «брожением умов», высказывалось за конкретные, немедленные действия против подозреваемых интеллигентов; был проведен обыск у пятидесяти сомнительных лиц, в число коих попали почти все сотрудники «Современника»; началась «эпоха прокламаций» и студенческих революционных волнений. Последние совпали случайно с пожарами в столице. Были ли эти пожары провокацией охранителей или нет, но правительство и реакционная пресса использовали их как средство контрпропаганды: в поджогах обвиняли студентов, революционеров, играя на темных инстинктах полуграмотных обывателей.
Реакция наглела, либералы резко качнулись вправо, произошла перестановка сил. А старый декабрист писал уже Из Москвы своему ровеснику, единомышленнику и другу: «Грозные слухи ходили весной в Белокаменной о пожарах, которыми угрожали, о поджигателях, которым, признаться, не верю». Он толковал «о необходимости судоустройства и судопроизводства нашего» и о постыдном взяточничестве и казнокрадстве, процветавших в государственных учреждениях.
Семь писем к Батенькову не исчерпывают доказательств в пользу политической оппозиционности Муравьева-Апостола. Дальнейшие разыскания привели нас в Центральный государственный архив Октябрьской революции и в Отдел письменных источников Государственного Исторического музея.
279-й фонд Якушкиных в ЦГАОР включает несколько десятков тысяч документов, обширнейшую переписку, оригинальные произведения, мемуары декабристов. Фонд содержит и письма Матвея Ивановича Муравьева-Апостола к Евгению Якушкину. Письмо от 10 мая 1861 года из Москвы в Ярославль весьма красноречиво.
«Что делается у Вас? Пред моим отъездом из Твери, третьего дня тамошним комитетом решено было послать два эскадрона драгун в имение, состоящее из 500 жителей мужеского пола, принадлежащее какому-то Мусину-Пушкину, чтобы заставить их исполнять барщину. Бедные эти люди приняли последние слова манифеста слишком буквально. Хороши люди, писавшие Манифест!
Вот бы их следовало судить за беспорядки, которые ихняя необдуманность причиняет. Грустный способ, которым водворяется свобода крестьян…» Далее в том же письме: «Слухи о новом гонении на университеты верно дошли до Вас - П.В. Анненков, только что приехавший вчера из Петербурга, сказывал, что Комитет для преобразования Университетов, по предложению Строганова, закрыт. Цензура глупа, как никогда».
Интересно толкование сведений, сообщенных тому же Якушкину из Москвы 6 марта 1862 года. Вопрос касается ареста либеральных деятелей Тверского комитета во главе с Алексеем Унковским. «Слухи о тверском разгроме, наверное, дошли до Вас. Мне пишут, что, судя по получаемым письмам от новых гостей Петропавловской крепости, они не унывают. Впрочем, они и не имеют никакого повода унывать. Они действовали открыто и честно. Жаль одного, нанесен чувствительный удар мировым учреждениям…»
В том же ЦГАОР, в 1153-м фонде Муравьевых находим письма М.И. Муравьева-Апостола на этот раз к племяннику М.И. Бибикову и его жене С.Н. Бибиковой, дочери декабриста Никиты Муравьева. Их немало, они составляют множество листов. Для Бибиковых Матвей Иванович остался живым кумиром. Письма аккуратно подшиты Софьей Никитичной, все переплетены, заключены в черный коленкор. Тетрадь 1863 года включает 93 листа. По своим критическим настроениям, верности идеям декабризма, осуждению деспотии, неприятию крепостничества, они много резче прежних эпистол. Вчитываясь в них, поражаешься эрудиции Муравьева, остроте ума и остроте выражений. Строки из его писем звучат как афоризмы. И это тот, кого историк назвал «бледным холодным спутником»!
В поле зрения Муравьева-Апостола история, философия, юриспруденция, политика, литература и, конечно, прежде всего все тот же крестьянский вопрос. Начнем хотя бы с истории, с оценки исторических событий, исторических личностей, знаменательных вех в жизни страны. Письмо от 11 января 1863 года: «Ваше детство, ваша молодость, - обращается Матвей Иванович к Бибикову и его жене, - прошли в те тяжелые времена, когда молчание было предписано и как мера осторожности и потому также, что не дозволялось сметь свое суждение иметь. Одно досадно, что прихоть глупца может служить законом для тех, которые понимали, что он глуп. Впрочем, страх не рассуждает. Мы его оставили за собой, отправляясь на долгую разлуку… к чему сумбур деспотизма ведет, последняя война доказала».
Из лаконичных строк возникает емкая, острая, точная характеристика николаевской эпохи, и не чувствуются ли в этой характеристике отзвуки герценовских взглядов, даже литературной манеры Герцена. В том же письме содержится философски-снисходительная сентенция относительно небезызвестного Муравьева-вешателя, в юности связанного с тайным революционным обществом: «…как ты нашел Михаила Николаевича, ты не пишешь. Впрочем, он теперь философствует, как водится. Бедные люди! Из чего они продают свою душу черту, не понимаю. Не хотелось бы верить, что продают из-за денег… Страшно подумать, до какой степени лета и обстоятельства жизни могут искажать человеческие чувства».
А вот еще один экскурс в историю уже в письме от 15 декабря 1863 года из той же Твери. «Прочел записки Алексея Петровича (Ермолова. - Н.Р.). Неприятно мне было встретить много лести в них к сильным сего мира и отъявленную несправедливость к Михаилу Илларионовичу (Кутузову. - Н.Р.), которому мы должны быть благодарны за то, что он был Русский, за которого общее мнение резко высказывалось: Александр I ненавидел его, как все русское». Здесь проявляется патриотизм былого героя Отечественной войны, горячая пристрастность участника и очевидца событий. И это патриотизм антиправительственный, революционный.
Еще одну любопытную историческую подробность сообщает в письме племянникам Муравьев-Апостол, а именно о хлопотах Александра Ивановича Тургенева, родного брата декабриста, за Пушкина. Когда Пушкин написал оду «Вольность», его хотели сослать в Соловецкий монастырь. Тургенев хлопотал через М.А. Милорадовича - петербургского генерал-губернатора, Н.М. Карамзина - писателя и историка, через А.Ф. Орлова - будущего шефа жандармов, «который тогда считался всеми порядочным человеком и был на ты с Николаем Ивановичем Тургеневым. Я тогда был в Петербурге. Карамзин жил у тетушки Екатерины Федоровны (матери Никиты Михайловича Муравьева. - Н.Р.). Помню, как Александр Иванович Тургенев приезжал сообщать, как идет дело о смягчении приговора».
Итак, факты прошлой общественной жизни, личности, характеры, события прошедшего оживают под пером Муравьева. Но не только они. В письмах к тем же Бибиковым Матвей Иванович пытается соотнести и связать прошлое с настоящим, выяснить значение того и другого, оценить общественное движение 1860-х годов. В письме от 13 февраля 1863 года читаем: «Старики хвалят прошедшее, чтобы себя выставить… Я не думал никогда, что мы были лучше. Во многих отношениях, как и следовало, нас предупредило молодое поколение. Научности теперь вообще больше».
Львиную долю письменных излияний Муравьева занимает вопрос об освобождении крестьян, положение народа, реформы, общественная борьба, журналистика 60-х годов.
«Кто говорит, что народ не принимает участия в… совершившихся делах? Газеты. Им верить слишком наивно. Мне сдается, что заваренная каша крутче, чем предполагают».
Через несколько дней: «Здесь есть слухи, что все редакторы газет, в числе их и Катков, подкуплены министерством. Краевский за "Голос" получает 6 тысяч годового вознаграждения за свои продажные добродетели. Во что был оценен Катков - не знаю».
А в следующем письме Муравьев-Апостол позволяет себе прямой и резкий выпад не только против петербургской бюрократии, но и самого Александра II. «Объявление о преобразованиях судоустройства и судопроизводства принято было всеми так равнодушно. Что ждать путного от Валуева и прочих. Этот народ дорожит местом, деньгами, а что касается до России, не много думает о ней… Отвратительная глупость петербургской бюрократии много виновата перед народом.
Толку ждать от нее нет даже возможности. Никто не отнимет у него (царя. - Н.Р.) добрых стремлений, но что он глуп, положительно можно сказать, разобрав все, что делается у нас. Самому делать дела невозможно. Петры первые родятся веками. Ум его обозначается только одним, назначением помощников себе. Куда ни взглянешь - все это люди ниже всякой посредственности, чтобы не сказать больше».
4 февраля 1863 года Муравьев-Апостол замечает:
«Вечная надо всем опека, как для воспитания детей, так и для воспитания народа отнимают энергию и живое участие в общих делах». А через два дня в письме от 6 февраля: «Бюрократия и централизация - вот гибель народов и источник неиссякаемых кровавых переворотов и той неурядицы, которую мы видим».
В Отделе письменных источников Исторического музея был обнаружен еще один автограф Матвея Ивановича Муравьева-Апостола. Это письмо Николаю Михайловичу Щепкину из Твери в Москву от 30 января 1863 года. Письмо пересылалось с оказией через верного человека. «Чтоб люди принимали живое участие в деле, надобно, чтоб они вперед были убеждены в пользе, которую они принесут… К чему разделение на сословия людей, дышащих одним воздухом и вдобавок в деле, касающемся до всех? От петербургской бюрократии нельзя ничего ждать путного».
Как видим, позиция Муравьева-Апостола в крестьянском вопросе в годы революционной ситуации и после нее не дает основания для двух мнений. А крестьянский вопрос - пробный камень в оценке общих политических взглядов…
В начале 1858 года, прочитав в газетах речь нижегородского губернатора Александра Муравьева, Апостол спешит сообщить Ивану Пущину, что рад за старого служаку, что прежние свободолюбивые идеалы «не вовсе отжили в нем».
Его раздражает позиция официозных правительственных историков и, в частности, барона Корфа, написавшего раболепное «Восшествие на престол императора Николая I», где верноподданный барон говорит об отсутствии исторических корней в России для восстания 14 декабря. Подобное утверждение Муравьеву-Апостолу кажется намеренно лживым, беззастенчивая фальшь вызывает сердитые отповеди.
«Исторические события совершаются потому, что они должны неизбежно совершиться. Правительство, кажется, более всех было прикосновенно к событиям 14 декабря».
В письме от 29 августа 1857 года к Пущину Матвей Иванович высказывается относительно книги Корфа с предельной откровенностью: «Не знаю, чему больше удивляться: глупости или подлости. Во всяком случае, надо иметь медный лоб, чтобы явиться со своими восторженными возгласами (по поводу царствования Николая I. - Н.Р.), когда история поспешила произнесть свой приговор. Факты тут».
Но Муравьев не довольствуется резким неприятием книги и ее идеи. Он пророчит ей печальную судьбу, намекая, что она станет объектом беспощадной критики Вольной герценовской печати: «Все это, наверно, будет разобрано в своем месте, нет сомнения. Охота же себя добровольно привязывать к позорному столбу на посмеяние людей».
Матвей Иванович с неослабным вниманием и братским участием следит за жизнью, деятельностью своих бывших товарищей по тайному обществу и соузников. Он радушно принимает их у себя. Выезжает в Москву и там встречается с друзьями. 19 июля 1859 года он сообщает Е.И. Якушкину: «Наталья Дмитриевна (Фонвизина-Пущина. - Н.Р.), Николай Иванович Тургенев, Гаврило Степанович (Батеньков. - Н.Р.) были у нас… Тургенев приехал из Парижа… Гаврило Степанович заехал к нам на 24 часа на возвратном пути из Петербурга».
4 октября 1859 года тому же адресату: «Петру Николаевичу (Свистунову. - Н.Р.) было разрешено явиться в Петербург от Калужского Комитета. Теперь Ланской (министр внутренних дел. - Н.Р.) пишет Арцимовичу (калужскому губернатору. - Н.Р.), чтоб он вновь похлопотал о разрешении Свистунову ехать в Петербург».
Муравьев-Апостол обменивается с Пущиным самыми острейшими политическими новостями. В том же фонде Якушкиных в ЦГАОР мы нашли взволнованное письмо Пущину без даты: «Не знаю, верите ли Вы слухам о тайных обществах в России. Кажется, только новые жертвы, если и справедливы слухи. Оболенский тоже пишет, как слышанное от других».
Когда Е.И. Якушкин счел возможным подготовить для напечатания стихи и письма К.Ф. Рылеева, именно Муравьева-Апостола он просил найти дочь повешенного поэта и связаться с ней. Муравьев усердно, но безуспешно пытается выполнить поручение и пишет Якушкину 28 ноября 1869 года из Москвы: «Адрес дочери нашего Кондратия Федоровича здесь никто не знает».
Во время пребывания Матвея Ивановича в Твери его навестил наместник Кавказа генерал Николай Николаевич Муравьев-Карский, друг молодости декабриста, потом отошедший от движения. В тетради петрашевца Ф.Г. Толля, близкого к Муравьеву-Апостолу, в связи с этим есть знаменательная запись: «…Он (Муравьев-Карский. - Н.Р.) был очень любезен и сказал, что время их прекрасных общих мечтаний всегда дорого его сердцу. "Поздравляю тебя не за себя, а за тебя самого", - сказал Матвей Иванович».
Муравьев-Апостол оставил интересное описание семеновской истории - восстания в 1820 году лейб-гвардии Семеновского полка. «Мыслимо ли было бить героев, отважно и единодушно защищавших свое отечество, несмотря на существовавшую крепостную зависимость», писал он. «Михаил Павлович (великий князь. - Н.Р.), только что снявший детскую куртку, был назначен начальником 1-й пешей гвардейской бригады. Доброе сердце великого князя, - замечал с тонкой язвительной иронией Муравьев, - о котором так много ныне пишут, было возмущено, узнав, что мы своих солдат не бьем». «Александр после 1812 года, - отзывается декабрист об императоре, - сбросил личину благодушия».
И, наконец, хочется привести отрывок из письма М.И. Муравьева-Апостола, написанного за восемь лет до смерти - 6 марта 1878 года - своей воспитаннице Августе Павловне Созонович.
«Граф Лев Николаевич Толстой - автор романов "Война и мир" и "Анна Каренина" - с последним своим приездом в Москву… навестил меня два раза… Л.Н. пишет роман, в котором декабристы явятся на сцену. Придется ему разрешить весьма трудную задачу. Нет возможности не упомянуть о последних годах царствования Александра I, иначе не поймут причину, почему явились в России мы, грешные декабристы. Сообщил entre nous Л. Н., что по случаю болезни своего брата М.А. Фонвизину было разрешено возвратиться в Россию в 1854 году.
М/ихаил/ А/лександрович/ заезжал в Ялуторовск, чтобы проститься с образцового колонией, так называлась Ялуторовская колония нашими товарищами. Когда наступил час расставания, М. А нас всех дружески обнял. Ивану Дмитриевичу (Якушкину. - Н.Р.) поклонился в ноги за то, что он принял его в наш Т/айный/ Союз./. После долголетней ссылки, особенно отягченной, поступок М. А., человек он был положительный, дает понятие о Т/айном/ С/оюзе/».
И как же после строк, написанных рукою самого Апостола и близких к нему людей, обидно читать некролог о Матвее Ивановиче в «Русском архиве», которым вольно или невольно издатель искажал честное имя усопшего декабриста. «Когда по возвращении в Россию Матвей Иванович поселился в Твери, тогда местные либералы также титуловали его мучеником и выражали сочувствие, что 14-е декабря не имело успеха.
Они очень удивились и даже разочаровались насчет его, когда Матвей Иванович сказал им, что они никогда не считали себя мучениками, а покорялись законам своей земли; что правительство обязано блюсти государство; что он всегда благодарил бога за неудачу 14-го декабря; что это было не Русское явление, что мы жестоко ошибались, что конституция вообще не составляла счастия народов, а для России в особенности не пригодна». Как удалось установить, автором некролога являлась Созонович.
Вообще в создании версии о декабристе эта дама сыграла неприглядную роль. Неблаговидны были ее поступки и по отношению к соузникам Матвея Ивановича (она, например, рассорила последнего с декабристом П.Н. Свистуновым).
Созонович унаследовала все недвижимое имущество бездетного старика и, в частности, его огромный личный архив, представлявший ценнейшее собрание документов деятелей 1825 года, и распродавала этот архив по частям, заботясь более всего о сумме вознаграждения.
Матвей Иванович дожил до 93-летнего возраста. Увы, над всеми живыми людьми властны законы времени. В последние годы у него ослабла память, он впал в детство. Именно тогда Муравьев пытался писать семейную хронику, где, вспоминая о себе ребенке, рассказывал: «Мальчик в то время был яростным роялистом. Когда отец играл Марсельезу за фортепьяно, мальчик плакал, топал ногами, убегал из комнаты». Разве лишь эти записки можно почесть свидетельством «поправения»? Но подобные основания выглядят по меньшей мере несерьезно.
Впрочем, был на закате жизни Муравьева-Апостола еще один прискорбный факт. Во время коронации в Москве Александра III царя приветствовало московское дворянство. Увидев на груди парализованного глубокого старика Георгиевский крест, император милостиво остановился и стал расспрашивать: кто он и за что получил Георгия? Александр приятно удивился, узнав, что перед ним герой 1812 года и крест получен за сражение при Кульме. Растроганный демагогическим вниманием, старец не выдержал, заплакал, упал на колени и поцеловал руку императора.
Родственники (прежде всего Софья Никитична Бибикова) были шокированы поступком Матвея Ивановича и не могли этого ему простить. Но опять же, увы, то, что писалось и делалось в 90 лет, на наш взгляд, не имеет никакого отношения к характеристике общественно-политических взглядов декабриста: как личность Матвей Иванович тогда уже не существовал…
Муравьев-Апостол прожил долгую мученическую и славную жизнь. И вспоминая важные вехи этой жизни, нельзя не упомянуть, что он знавал Пушкина, хорошо был знаком в 70-е годы со Львом Толстым, в 50–60-х годах в Твери встречался и беседовал с М.Е. Салтыковым-Щедриным, лично контактировал с Ф.М. Достоевским.
О посещении Толстым декабриста уже шла речь. Но вот еще весьма любопытная заметка.
В политическом памфлете «Стыдно» в 1895 году Толстой вспоминал о старом декабристе, что он считал, «как и его брат, и все лучшие люди его времени, телесное наказание постыдным остатком варварства, позорным не столько для наказываемых, сколько для наказывающих…».
Не менее интересно узнать об отношениях Муравьева с Достоевским и к Достоевскому. Воспитанница Матвея Ивановича, уже упомянутая нами Созонович, переписывалась с Анной Григорьевной Достоевской еще при жизни писателя и декабриста, поддерживала с ней знакомство и после смерти того и другого.
16 июня 1879 года Созонович пишет Достоевской из Москвы от своего имени и от имени Муравьева: «Мы ждем с нетерпением продолжения "Карамазовых" и "Дневника". Последний особенно был бы полезен в данное время. Мы глубоко уважаем Федора Михайловича за его определенность и честность убеждений».
Судя по содержанию письма, Достоевские хотели получить декабристские материалы, но Созонович, жаждущая услужить Анне Григорьевне, с огорчением сообщает: «…Я еще могу много достать писем наших, но пока Матвей Иванович на них скуп».
После смерти М.И. Муравьева-Апостола Созонович засыпает Достоевскую письмами декабристов и просит их продать М.И. Семевскому. Она без конца повторяет при этом, что очень непрактична. В конце 1880-х годов переписка между женой Достоевского и Созонович обрывается…
Сопоставляя опубликованное с неопубликованным, изучая рукописи декабриста, вникая в их смысл, мы еще раз приходим к выводу, что факты жизни Матвея Ивановича Муравьева-Апостола, одного из характерных деятелей первого этапа революционного движения, принадлежат политической истории России 50–60-х годов XIX века. Но не только ей. Они связаны и с историей русской культуры этих лет.
Литература 50–70-х годов в лице своих самых выдающихся представителей также имела прямое отношение к этому замечательному человеку: гражданину, патриоту, борцу.
Н. Рабкина
