* * *
Третий сын, Владимир. В начале нашего архива это ещё мальчик (восемь лет), который единственный из сыновей графа избежал воспитания аббата, при нём русский гувернёр Степан Васильевич. Воспитанник, по-видимому, очень привязан к своему воспитателю и чувства эти сохранил всю жизнь, так как часто в письмах матери к Владимиру мелькают упрёки: «Ты не пишешь никому из семьи, и только для одного Степана Васильевича у тебя находится время». Но хотя аббат сам и не воспитывал «Володиньку», по его настоянию мальчика отдают в иезуитскую коллегию в Петербурге на Садовой улице. Братья жалеют, что Володиньке, предназначенному быть военным, дают монашеское образование и ему тяжело будет перейти из монастыря в казарму.
О пребывании Володиньки в коллегии известно, что «иезуиты им довольны, выхваляя и нрав, и старание его. Дай Бог, чтобы впрок пошёл». Но графиня, мало доверяющая монастырскому режиму, боится, что иезуиты плохо кормят её сына, и высылает Степану Васильевичу, жившему в то время в Петербурге, деньги на завтраки для Володиньки. Закончив курс наук под руководством патеров, Владимир попадает сначала в Пажеский корпус, где усиленно занимался «фрунтовой службой». И в 1816 году он офицер. Ему 19 лет, он носит блестящий мундир Измайловского полка, получает от матери 12 000 рублей в год и веселится на балах Москвы.
Скажу несколькими словами из писем о его характере. Аббат пишет: «Он очень добр и мягкого нрава. В нём есть здравый смысл, но это далеко не гений». Сёстры всё время сокрушаются, что в нём мало светского лоска и он очень скрытен. Мать пишет: «Большое надеяние на себя собственно и скрытый нрав довели тебя до всех поступков».
В другом месте: «Ведь твои познания остаются как сокровища у скупого, запертые в сундуках. Жаль, что не охотник сообщать о том, что видел». Возмущённая его громадными карточными долгами, она говорит: «Всему виной твой подозрительный и жадный характер. Жадность вовлекла тебя в игру, и ты потерял голову». Но мать признаёт, что у него очень доброе сердце, но дурная голова. Зять его Волконский «приметил в нём некую склонность умствовать и смешиваться».
В 1817 году Владимир назначен адъютантом к главнокомандующему Сакену в Могилёв. О жизни его там за всё время до 1825 года из писем, которых очень много, узнаётся только то, что это был военный до глубины души, страшно интересующийся всеми мелочами военной жизни. Узнаётся ещё, что он часто устраивает пирушки для товарищей, где много выпивается бургундского и сотерна, курит табак американский «Чёрный корабль», выписывает из Петербурга в большом количестве духи и помаду, щеголяет эполетами с серебряной канителью, катается верхом, ухаживает и выписывает для какой-то дамы из Полоцка 6 пар туфель.
Очень много играет в карты и благодаря этому делает крупные долги. Но в то же время тратит около 3000 рублей в год на книги. В этот период времени Владимир путешествует по разным городам со своим генералом и, расстроив здоровье, ездит лечиться на Кавказ, в Крым, а после за границу. Так идёт до 1825 года.
К сожалению, в нашем архиве большой перерыв и совсем нет писем конца этого года. 1826 год начинается коротеньким взволнованным письмом зятя Владимира, Хитрово. Он сообщает, что Владимир привезён в Петербург и находится в крепости, увидеть его невозможно. О деле ничего не известно, надо хлопотать. В конце просьба - сейчас же сжечь письмо. Полгода провёл Владимир в крепости, а затем сослан был в Финляндию.
Жизнь его там была нелегка. Запертый в какой-то маленькой крепости, он не только не мог из неё выехать в другой город или выйти за стены, но даже гулять свободно по своему желанию. Первое время было трудно. Командир его полка обращается с ним грубо. Офицеры-сослуживцы, возненавидев «гвардейца-аристократа» и желая выслужиться перед начальством, занимаются шпионством.
Не брезгуют клеветой и ложными доносами. Владимира обвиняют в подкупе и агитации солдат, бывших семёновцев, сосланных после бунта в 1820 году. Ставят ему в вину знакомство с политическим ссыльным, доктором. Клевета доходит до грандиозных размеров. Его обвиняют в измене Отечеству и сношениях со шведами, которым он будто бы передаёт всё, что удаётся узнать по службе. Не стесняясь ничем, подделывают в каких-то станционных книгах его подписи, чтобы доказать его самовольную отлучку в Гёльсингфорс.
Из-за подобных доносов Владимиру часто делают выговоры за то, о чём он даже не подозревает. Цензура так строго следит за его корреспонденцией, что графиня-мать возмущена: «Кажется, меня достаточно хорошо знают, неужели думают, что я могу писать или получать что-либо неподходящее. Для чего же конфискуют мои письма и заставляют меня беспокоиться по целым месяцам о судьбе моего сына».
Материальные дела Владимира в этот период также тяжелы. Адъютантская жизнь привела его к тому, что пришлось заложить его земли. Мать прямо говорит, что он разорён. Управлять своим имением, сидя в Финляндии, при таких условиях переписки, очень мудрено. Приходится во всём положиться на мать, которая успокаивает его: «Не волнуйся о своих делах - они в надёжных руках».
Такая жизнь доводит Владимира до отчаяния. Он неоднократно просится в действующую армию, где бы он мог заслужить прощение или найти достойную смерть. Ему отказывают в этой милости. Но в это тяжёлое время блеснул для Владимира светлый луч. Он встретил свою будущую жену - Эмилию Карловну Шернваль. Она шведка, ей 18 лет, падчерица видного деятеля сенатора Валлена. О внешности её сам Владимир пишет так: «Она не очень красива, но лицо её так интересно и живо, что заслоняет признанную красоту её сестры».
Молодые люди влюбляются. Родители Эмилии ничего не имеют против брака. Но тут-то и начинается самая драма. В старое время жениться офицеру, графу Мусину-Пушкину, да ещё ссыльному, не так-то было легко. Это не то, что пошёл в ЗАГС, да и расписался. Надо было прежде согласие матери, одобрение бесчисленных дядюшек и тётушек, разрешение командира полка, генерал-губернатора, наконец, разрешение Николая I. Преодолеть все эти барьеры ему, политическому ссыльному, маленькому капитану, казалось бы, не было никакой возможности, но любовь - великая сила.
Целый 1827 год тянется эта борьба. Мать никак не может примириться, что Мусин-Пушкин женится на какой-то шведке. Сёстры, дядюшки, тётушки усиленно хлопочут, и каждый имеет для Владимира свою, более подходящую невесту. По их хлопотам Владимира переводят в какую-то ещё более отдалённую и глухую крепость, чтобы удалить от Эмилии. Генерал-губернатор Закревский, имевший личные счёты с отчимом Эмилии, действует заодно с семьёй Мусиных и обещает Владимиру всякие милости и награды, если он откажется от невесты. Вся эта борьба прикрывается любезными обещаниями, добрыми советами быть терпеливым, заставить забыть своё прошлое, заслужить у государя прощение хорошим поведением и послушанием и тогда уже думать о женитьбе.
В это время Владимир пишет громадные, как их называет мать, письма, взывает к «каменным сердцам» своих родных, для которых непонятно чувство любви, доказывает, что в его годы он может наконец располагать собой и что кому же, как не ему самому, знать, в чём его счастье. Он просит только вывести его из неизвестности, откинуть все эти уклончивые ответы и решительно ответить ему «да» или «нет». Пишет, что он согласен всю жизнь провести ссыльным в этой глуши, но только с Эмилией.
Интересно, что письма Владимира, такие бесцветные и обыкновенные прежде, в этом году читаются как прекрасные литературные произведения. В них столько искреннего чувства, столько горячности и страстности. Это живой крик больной измученной человеческой души. Как бы для контраста они перебиваются и оттеняются ответами матери, такими сдержанными, чопорными, пропитанными добрыми советами и поучениями, но неискренними, как светская улыбка. Этот дуэт сына и матери занимает весь конец 1827 года и настолько захватывает, что невозможно читать его спокойно.
Доведённый до полного отчаяния, Владимир заболел. Тут он обращается к своему брату Ивану «Ты единственный человек, который, может быть, поймёт меня. На тебя последняя надежда. Приезжай и убедись своими глазами, в каком я состоянии... И тогда пусть семья решит, что ей дороже: угодить ли генералу Закревскому или спасти меня». Добродушный Иван едет в Финляндию, и 19 декабря 1827 года мать пишет Владимиру: «Ты разрываешь моё сердце», - и даёт своё согласие на его брак. Это было самое главное. Зная связи и влиятельность своей семьи, об остальном Владимир уже не беспокоился. И действительно, старая графиня, как сказочная фея, сказала слово, и всё перевернулось, все интересы как-то моментально обмякли, и дело пошло быстро.
Дальше идут хлопоты, приготовления, подарки: пелерина из лебяжьего пуха, бриллиантовые серьги, браслеты с замком в виде двух сжатых рук и т.п. В начале мая 1828 года была свадьба Владимира с Эмилией. Никто из Мусиных-Пушкиных не присутствовал, и только верный слуга Исай отпросился у графини поехать на свадьбу и остаться служить своему «Володиньке».
Покончив с сыновьями графа Алексея Ивановича, нельзя умолчать о воспитателе их, аббате Сюрюге - эмигранте-иезуите, бежавшем в Россию от революции. Таких эмигрантов-иезуитов в то время налетела целая стая. Наш аббат в своих письмах всё время упоминает имена: аббат Билл, аббат Флор, аббат Лавуазье, аббат Брад и аббат Николя, имевший знаменитый пансион в Петербурге, - словом, целый букет аббатов, пристроившихся к разным Куракиным, Голицыным, Волконским, Строгановым воспитывать их детей.
Аббат Сюрюг в 1797 году попал к Мусиным-Пушкиным и принялся воспитывать двух старших сыновей. Хотя аббат и принадлежал к монашескому ордену и писал целые проповеди на тему «Мы ходим по праху могил, а думаем только о наслаждении жизнью», но сам он, видно, очень далёк от аскетизма.
Прежде всего, он имеет порядочный капитал, который вверяет графу Алексею Ивановичу для каких-то оборотов. В домашнем обиходе он также не аскет - носит шёлковые чулки по 35 рублей за пару. Обстановка его «кельи» очень подробно описана. Когда он, прожив 22 года в доме Мусиных-Пушкиных и закончив свою педагогическую деятельность, взял место в церкви и переехал туда жить, то вот что подарила ему графиня на новоселье: диван и 6 кресел, обитых зелёным сафьяном, столовое серебро на 12 персон, 6 скатертей и 4 дюжины салфеток, обеденный сервиз и стаканы разных форм, кастрюли и всю кухонную посуду.
Дочери графини подарили чайный сервиз. Кроме того, он взял с собой из графского дома кровать, письменный стол и кресло, к которым очень привык. Как человек очень точный и аккуратный, аббат высчитал, что подарили ему на 800 рублей.
Аббат в доме Мусиных-Пушкиных - самый близкий человек. Он думает и заботится о всех членах семьи, не говоря уже о старшем Иване, его любимце. Его очень заботит, что Александр, уехавший в поход, вылетел на свободу и расправил крылья. Со слезами на глазах сокрушается добрый аббат о том, что сёстры, такие достойные девицы, не выходят замуж, и пеняет на равнодушие современных людей. Беспокоит его и неправильное воспитание Володиньки. Все самые щекотливые и тяжёлые вопросы ему известны, и во многом он принимает деятельное участие.
Когда его воспитанник Иван наделал долгов и рассерженный отец полгода ничего о нём не хотел слышать, аббат умело улаживает дело и мирит отца с сыном. В денежных делах Ивана он является посредником, достаёт для него крупные суммы, но своих не даёт и очень беспокоится о данных им когда-то 50 рублях, боясь, что Иван не возвратит ему долг. К воспитаннику своему, взрослому чиновнику, он пишет, как и сам сознаётся, как к 12-летнему мальчику, упрекает его даже за бледные чернила: «Ваши письма надо угадывать, а не читать». Письма аббата - целые проповеди духовно-нравственного содержания, красноречивые и литературно обработанные.
Хотя, как монах, аббат должен был быть вне мирской суеты, но он всецело в этом грешном миру. Его письма полны сплетен и новостей, он с восторгом говорит о похоронах, свадьбах, ссорах княгини Дашковой с дочерью и о том, как Борис Куракин, забыв и службу, и родных, убежал из Вены, влюбившись в кого-то. Аббат пишет, что если нет новостей, то их делают, и, пожалуй, он сам и есть один из этих делателей.
Особенно интересны его письма в 1812 году. Когда вся семья уехала из Москвы, аббат один оставался на своём посту и ещё 16 августа нисколько не беспокоился, надеясь на храброе русское войско. После 1812 года нет ни одного его письма, хотя из других писем видно, что аббат прожил в Москве всё время пребывания там французов. Аббат определился в госпиталь, чтобы служить своим соотечественникам, и там, заразившись горячкой, умер. Похоронен на кладбище Введенских гор.
Кроме сыновей, граф Алексей Иванович имел ещё пять дочерей. Старшая Мария Алексеевна, к началу нашего архива уже замужем за Алексеем Захаровичем Хитрово. О нём очень хорошо пишет графиня-мать, ставя его постоянно в пример своим сыновьям: «... с посредственным состоянием не только живёт изрядно, но улучшает дела свои». Это тип чиновника, делающего большую карьеру, начало которой положил менуэт, удачно исполненный на придворном балу с Екатериной Ивановной Нелидовой, всемогущей в то время. Можно проследить, как, ещё очень мало значительный в 1806 году, он шаг за шагом повышается.
В 1812 году работает в Комитете по петербургскому ополчению, в 1825 году в Комитете помощи пострадавшим от наводнения, работает в Комиссии по постройке Исаакиевского собора, ревизует губернии и таможни и т.п. Он делается необходимым человеком в государственной машине. В 1828 году он назначается государственным контролёром. И к концу жизни все ордена российские украшают его грудь. Младший брат его жены граф Владимир из ссылки пишет: «Хитрово слишком важный человек, чтобы отвечать на мои письма». Писем его немного, все они написаны великолепным канцелярским языком, и все деловитые и сухие.
Жена его, Мария Алексеевна, старшая дочь Мусиных-Пушкиных, - тип светской придворной дамы. Все её письма исключительно наполнены великосветскими сплетнями, но зато из них узнаёшь, кто на ком женился, какая была свадьба, какие подарки и т.п. Она немного легкомысленна, но, в общем, добра. Характера весёлого, её приезды с детьми к матери в Москву оживляют весь дом, и в грустную годину смерти отца одна только Мария своей болтовнёй могла вызвать улыбку матери. Мария очень любит устраивать чужие дела, сватать, хлопотать о месте и исполнять разные поручения своих родных, хотя часто всё забывает, перепутывает, о чём мать с неудовольствием пишет в своих письмах.
Вторая дочь, Наталья Алексеевна, выходит замуж за князя Дмитрия Михайловича Волконского в 1811 году. За ней отошло приданое с. Андреевское Мологского уезда, которое впоследствии, опять через брак, отошло к Куракиным, во владении которых и было до 1917 года. О ней мало можно было узнать из писем нашего архива, образ её как-то слабо рисуется. Намёком только в письме болтливого аббата проходит, что брак её был не по желанию, что она «принесла себя в жертву родителям», у которых были какие-то запутанные денежные дела с Волконским, и что во время свадьбы больно было смотреть на неё и на мать. Затем она лет пять была больна, по-видимому, горловой чахоткой, и в 1829 году умерла.
О муже её, Волконском, ещё меньше говорится в наших письмах, но, должно быть, это был не особенно хороший человек, так как графиня Эмилия пишет: «Это человек, не достойный уважения». А аббат знакомясь с ним, как с женихом Наташи, выражает пожелание: «Дай Бог, чтобы его душевные качества не соответствовали его внешности».
Третья дочь, Катенька, за князем Василием Петровичем Оболенским, страдала до замужества какими-то нервными припадками, и на ней пробовали лечение электричеством. В воспоминаниях дочери её, Софьи Васильевны Мещерской, объясняется, что Екатерина Алексеевна заболела нервной болезнью от испуга после того, как в 1806 году, 24 июня, по дороге из Иловны в Борисоглеб она, с отцом и сестрой, со всем экипажем провалилась в реку и спаслась каким-то чудом.
Екатерина Алексеевна долго страдала нервными припадками и трясением головы. И так стеснялась своей болезни, что во время припадков скрывалась даже от прислуги. Лечение ей не помогало, её возили в Петербург к разным знаменитостям и пробовали лечение электричеством. Вылечил её домашний доктор Карл Фёдорович Гроссман. У неё остался только на всю жизнь страх перед мостами.
Четвёртая, София Алексеевна, кажется, единственная из всей семьи цвела здоровьем, замуж она вышла в 1820 году за князя Ивана Леонтьевича Шаховского, который был предостойный человек, рыцарь старинных времён, но страшно застенчивый и неловкий в обществе.
Очень интересно отметить, как выходили замуж в то время. Сватовство Сонюшки тянулось два года. У неё было четыре жениха на выбор. Из них князь Шаховской не видел её ни разу, живя в Калуге, но «слухом земля полнится» - и по этим слухам приехал в Москву. Второй, Багреев, черниговский губернатор, также ни разу не видел невесту, и его никто никогда не видывал, но какие-то тётушки Каменские прожужжали ему уши, расхваливая Сонюшку, и он, даже не являясь в Москву, и не знаю уж каким-то образом явился в качестве претендента. Третий, генерал Брискорн, увидел её один раз на придворном балу, где он не сказал с ней ни одного слова, но объяснился с кем-то из родных.
И только четвёртый, молодой красавец Брусилов, встречался с Сонюшкой довольно часто, и они, по-видимому, нравились друг другу. Но он сразу был признан неподходящим, так как о нём никто ничего не знал. Когда через год после семейных долгих обсуждений из всех был избран Шаховской, то на различных обедах и вечерах у родных Сонюшка начала с ним встречаться. Причём она не смела на него поднять глаз, а он, уже не молодой генерал, герой 1812 года, не смел подойти к ней и иногда за целый вечер не говорил ей ни слова. Очевидно, за них говорили и действовали другие: «дядя князь Николай, тётушка княгиня» и остальные бесчисленные дядюшки и тётушки.
Последняя дочь, Варенька, за Николаем Николаевичем Трубецким, как и все сёстры, очень туманно рисуется по письмам. Она умерла за границей от чахотки, ещё очень молодая (33-х лет), через шесть лет после свадьбы.
Покончив с владельцами, скажу о самой Иловне. Сначала, как я уже упоминала, все эти громадные земли были в одних руках и управлялись самим графом. После его смерти в 1817 году вотчина делится на две части, причём старший брат Иван берёт Иловну, а младший Владимир - Борисоглеб, где и строит дом. Какую часть имели мать и сёстры, непонятно. Только в конторе заводятся книги расходов для матери, сестёр и братьев отдельно. До 1820 года ещё хозяйство ведётся по-прежнему и только с 1820 года на новый расчёт, то есть окончательно делятся части обоих братьев, хотя управляющий остаётся ещё один, общий - Владимир Петрович Шляхтенков, по-видимому, крестьянин. Этот человек, как пишет графиня, создан управлять большим имением.
Всё как-то само собой идёт у него: и с мологскими властями, которые «все мошенники», он ладит, и мужики на него не жалуются, а когда приезжала в Иловну графиня, он встречает её хлебом-солью и подносит ей стерлядей и белорыбиц. Доход от имения был очень велик. Графиня увозит из Иловны по 80 и больше тысяч, оставляя там 20 тысяч на расходы, постоянно пересылают по 5-10 тысяч. В голодный мологский год графиня жалуется на дефицит, но Иван всё-таки получает 45-50 тысяч на свою часть. Графиня ежегодно на свою долю получала 64 тысячи. Уже после раздела графиня, говоря о землях графа Владимира, называет их «огромными». Когда пришлось заложить часть младшего сына, то за них платили процентов 60 тысяч рублей в год. Какое же хозяйство было там?
Прежде всего поражает, что при огромном количестве лесов - слабая эксплуатация. Нигде не упоминается о какой-нибудь продаже леса. Лес идёт исключительно на барки, которые строят в Сменцове и сплавляют с лесом в Петербург. Сколько отправляют барок ежегодно, трудно проследить. В 1817 году к 1 апреля готовы были к отправке пять барок (на барке грузили 3718 кулей). Судостроительство в Сменцове развивалось, по-видимому, с каждым годом. В 1827 году наводнением нанесены были большие убытки крестьянам Сменцова, погибло 160 строящихся барж.
Главной статьёй хозяйства оставалось земледелие. Продают очень много ржи, пшеницы, ячменя и овса, который перемалывают на крупу на своих мельницах. Мельницами этими пользуются и мологские купцы. Сколько было мельниц, трудно установить, но не меньше двух, так как для двух покупают жернова. Хлеб продают мологским купцам Бушковым, отправляют в Петербург и за границу. Продают большими партиями: так, один год за какие-то остатки прошлогодней муки получают 30 000 рублей.
Вторая статья дохода - молочное хозяйство, продают в большом количестве мясо. Хороший доход дают рыбные ловли. Получают за отдачу озёр (в аренду. - Н.К.), за позволение ловить рыбу. Затем луга. Сена так много, что, несмотря на продажу и большое потребление в своём хозяйстве, его остаётся, и поэтому графиня советует увеличивать количество скота.
В Иловне есть и конский завод, но о продаже лошадей нигде не упоминается, всё больше покупают, и часто неудачно. Лошадей и для своего обихода надо порядочно. У одного старшего сына в Полоцке конюшня в 20 лошадей. Сколько же надо графине со всей семьёй, если часто в один экипаж впрягали по шесть лошадей. Кроме всего этого хозяйства, есть в Иловне и «бесполезные» затеи: виноградники, оранжереи с ананасами.
К каким же затеям можно отнести и бутылочный завод, глину для которого привозили из Москвы, который давал одни убытки и доставлял много хлопот, так как почему-то привлекал внимание ярославского губернатора, постоянно посылавшего анкеты: сколько рабочих, кто именно работает, какие обороты, какие доходы, как велико производство. Но графиня твёрдо держится правила: раз что заведено, надо поддерживать, а не уничтожать.
Такое хозяйство с Владимиром Петровичем существовало до 1824 года, когда Владимир Петрович заболел и, хотя лечился у знаменитого доктора в Рыбинске, умер. После него автоматически стал во главе управления его брат Илья Петрович, или, как его называла графиня, «Эли Петров». Этот Эли, человек очень хороший и честный, но совершенно не способный к ведению таких больших дел, не умеющий даже хорошо считать, на коленях просил графиню заменить его настоящим управляющим. Да и времена пошли уже другие, не такие патриархальные, и хотя, как пишет графиня, «все большие имения пошли на убыль», но управляющие стали другого типа.
Немца графиня взять не хотела, так как немец не знает наших условий хозяйства. После долгих поисков находят «сокровище», от которого после не знают, как отделаться. Это некто Шмигельский, дворянин, офицер, родственник мологских же помещиков Глебовых. Требования новый управляющий предъявляет большие - 5 000 рублей в год, экипажи, лошади, слуги. Управлять он будет только частью младшего брата. Графиня, испугавшись такого размаха, высказывается, что «проще нам нужен работник», но сын решил по-своему.
Шмигельский нашёл сразу массу беспорядков по имению и заводит всё по-новому. Уже через полгода графиня замечает, что управляющий носится по большим дорогам, сам мало занимается делом, а набрал себе людей «по особливым поручениям, кои известны дураками». О крестьянах новый управляющий думал меньше всего. Он, по словам графини, «крестьян выводил из терпения, разоряет их безрассудно, недоимки собрать в один год нельзя, а их разорить нетрудно».
Дальше начинается целая буря. Все письма за 1826 год полны жалобами на «экстравагантное поведение Шмигельского». Он доводит крестьян до озлобления. Грабит их собственность для своих личных безумных затрат. Управляющий ведёт образ жизни большого барина, устраивает целые оргии. Графиня пишет, что генерал, командующий армией, получает 7 000 рублей, а её управляющий, считая все его фантазии и образ жизни, получил 16 000 рублей в год.
Кроме всего, это опасный интриган, он подкупает власти. Родственники его, Глебовы, всячески покровительствуют ему и покрывают всевозможные выходки. Шмигельский чувствовал себя полным хозяином в Борисоглебе, так как надо вспомнить, что в это время сам владелец имения был в ссылке. На графиню же он, по-видимому, не обращал никакого внимания: «Он мне пишет грубости и никакого уважения не имеет. Денег держит множество, а отчёта никому не даёт». Вся семья пишет Владимиру и требует увольнения Шмигельского: «Мы отвечаем за его поведение с крестьянами», «как можем мы с нашими взглядами до сих пор терпеть такого управляющего». Ярославский губернатор также настаивает на его удалении.
Кончилось всё это возмущением крестьян. Управляющий «призвал военную команду для усмирения мужиков, кои сего не заслуживают», - пишет графиня, выведенная из терпения. «И я, кажется, требовать могу, чтоб без сведения моего ничего не делать». Во время этих подвигов Шмигельского частью Ивана - Иловенскою - управляет майор Страгилов, человек почтенный и, по-видимому, уважаемый всеми.
Наконец, и сам Шмигельский нашёл, что достаточно похозяйничал, и решил уехать лечиться на Кавказ. В марте 1827 года его заменяет В. Ленин, лейтенант флота, пошехонский помещик (муж сестры декабриста Н.П. Окулова - Елены Павловны. - Н.К.). У него нет «проворства», но это, безусловно, порядочный и честный человек. Жена его, также хорошая хозяйка, бывшая институтка, быстро сошлась с семьёй Мусиных, приезжает к ним в Москву и принимает самое деятельное участие в управлении имением. Начало управления Ленина было омрачено катастрофой в Сменцове, так что он даже заболел от волнения, но затем всё пошло тихо и спокойно.
Теперь скажу несколько слов о самой жизни в то время. Читая эти письма, прежде всего бросается в глаза, как много тогда ездили. Почти в каждом говорится о чьём-нибудь приезде или отъезде. Ездят в свои деревни, в Ростов на богомолье, в Нижний на ярмарку, за границу, на кавказские «кислые» воды, которые хотя и не устроены, но делают много пользы болеющим. Ездят в дормезах, в каретах, в бричке, в таратайках, в тарантасах, в дрожках. Ездят во все времена года. И вместе с тем очень редко случается, чтоб «вояж был весьма приятен».
Письма пестрят такими замечаниями: «дороги невозможны, приходится впрягать в экипаж по 12 лошадей», «граф Ожеровский провалился со всем экипажем в реку», дормез графини, набитый, «как яйцо», детьми и компаньонками, потерпел крушение, причём «маленькая поповна» порезала стёклами руку, а компаньонка вывихнула ногу, в то же время при несчастии с другим экипажем повар Максим сломал ногу. В одно из путешествий из Москвы в Иловну граф Владимир еле-еле добрался до Прозорова, где уже окончательно сломал сани.
Иногда месяцами выжидают, когда можно пуститься в путь или отправить обоз. Обозы отправляются из родной Иловны ко всем членам семьи, 6 - 15 лошадей. Отправляются продукты, разные варенья и соленья, которые на всю семью приготовлялись в Иловне, и домашние ткани - холст, скатерти, сукно.
Продуктов для семьи требовалось немало. Я уже упоминала о разных компаньонках, кроме них были ещё француженка-гувернантка мадемуазель Рома, итальянец-гувернёр Ченна, аббат, доктор Карл Фёдорович, который семь лет жил в доме и уморил только двух людей. Затем прислуга, шесть лакеев выездных, шесть комнатных, горничные, кучера, конюхи, повара, прачки, форейторы и, наконец, какие-то просто необходимые слуги без определённых назначений: «добрый старый Родион», Кузьма, которому вверены были все вещи в доме, «уксусник Артемий Максимович».
Всё это жило, старилось и умирало, составляя одну семью: «Родион, мой добрый старый слуга, умер, и смерть его меня весьма огорчила, и я не могу никем из его товарищей заменить этого человека; Кузьма весьма хвор, уксусника лишилась ещё великим постом, словом сказать, осталась с мальчишками», - горюет графиня. Слуги эти не все были крепостные. В московском штате графини было пять человек наёмных, среди них повар, который получает 800 рублей в год жалованья.
Женская половина часто ссорится. Дашенька, у которой вечный флюс и «с таким дёрганьем, что принуждена поставить шпанскую муху», ссорится с мадемуазель Рома, которая была каким-то добровольным полицейским в доме, ей везде мерещились любовные свидания и романы, аббат принимает живейшее участие и часто является миротворцем в этих столкновениях.
Отношения между братьями и сёстрами самые дружеские. Постоянно посылают друг другу подарки, охотно исполняют разные поручения. Чтобы помочь Ивану расплатиться с долгами, о которых не хотели говорить родителям, братья и сёстры продают различные свои вещи, вплоть до панталон «а ля Веллингтон» и пешинетовых платьев. После декабря 1825, чтобы хлопотать за Владимира, Иван на долго уезжает в Петербург и бросает свою молодую жену и детей.
Зиму обычно вся семья проводит в Москве, лето сначала в Иловне, и с 1815 года в Подмосковной, Валуеве. Живут в деревне иногда до половины октября, хотя и приходится топить, как зимой, и надевать ватные костюмы.
Интересно описание именин Сонюшки. В Валуеве, где была устроена большая иллюминация сада, фейерверк и вечерний чай на террасе при огнях этого фейерверка, устраивались часто танцы, шарады, молодёжи было много, и веселились от души. Главным устроителем и затейником был Василий Львович Пушкин (дядя поэта).
В посту говели всей семьёй в домовой церкви, которая помещалась тут же в доме на Разгуляе и которая сгорела в 1820 году, но, по счастью, пожар случился утром, потому «конфузии было меньше», пожар более настращал, чем причинил вред.
Интересны сведения о почте. Почта ходила не каждый день, были специальные почтовые дни, которые являлись событием. В один день ждут почту из Ярославля, в другой - из Петербурга. В распутицу иногда запаздывала на несколько дней. Письма заготовляют заранее, к почтовому дню, и в день отправления все члены семьи приносят свою корреспонденцию, и её торжественно запечатывают. Графиня часто не может найти заготовленного письма «в ту минуту, когда запечатывали почту». Но почте не особенно доверяли, старались больше отправить с курьерами или оказией.
Не могу особо не сказать о письмах за 1812 год. К сожалению, их немного, и большая часть - письма аббата. В начале года Москва веселится, как никогда. На Масленице по три бала в один день, спектакли, маскарады, концерты. Богач Поздняков даёт праздник. Его крепостные актёры исполняют модную в то время оперу «Коза Роза» на итальянском языке. Постановка (костюмы и декорации) обходятся в 15 000 рублей. Весной все, как обычно, разъехались, кто куда, и в Москве остаётся один аббат, который пишет каждую неделю.
14 июня. В Москве никто не знает, что делается на границе. Чувствуется какое-то тревожное затишье. Две громадные армии стоят одна напротив другой. Термометр показывает войну, но в городе полное спокойствие.
27 июня графиня, которая в это время в Петербурге, пишет только о том, как развлекается на островах высшее общество.
19 июля. Государь в Москве. Необычный взрыв патриотизма. Колоссальные пожертвования - 15 миллионов рублей по подписке. Петербургские купцы дали 12 миллионов рублей, Синод - 1,5 миллиона рублей, московские фруктовщики - 80 000 рублей. Салтыков, Мамонов, Гагарин и графиня Орлова дают целые полки, которые экипируют и содержат за свой счёт. Но, в общем, все письма этого времени очень спокойны, тревоги ещё нет.
Только уже после Смоленска, в письме 16 августа, начинают звучать тревожные ноты. Москвичи бегут. Триста семейств уже выехало. За лошадей платят безумные деньги. Пятнадцать лошадей до Казани стоят 4 000 рублей. Две лошади до Рязани - 500 рублей. Бегут больше всего в Ярославль, в Нижний, Рязань. Каждая минута приносит сведения и слухи.
Это последнее письмо. Следующее, уже в октябре, рассказывает, как вся семья живёт в Иловне, в тесноте, сыновья в армии. Рассказывает это письмо, как много ценностей погибло в московском доме, и если удалось спасти картины, медали, гравюры и бриллианты, то только благодаря преданности, распорядительности старого слуги Ивана Петрова, который вовремя сумел всё это переправить в Иловну.
Е.В. Соснина-Пуцилло
