В.Я. Богучарский

Князь Евгений Петрович Оболенский

«Молодой человек, благородный, умный, образованный, пылкий; увлечен был в заговор Рылеевым».

Так характеризует князя Е.П. Оболенского в своей книге «Записки о моей жизни» известный Н.И. Греч. В этой характеристике все, касающееся умственных и нравственных качеств Оболенского, совершенно справедливо; в сообщаемом же Гречем сведении об Оболенском фактического характера («увлечен был в заговор Рылеевым») нет, по гречевскому обыкновению, и следа правды, ибо, как это будет видно ниже, Оболенский вступил в тайное общество на пять лет раньше Рылеева.

То же самое можно сказать и об относящихся к Оболенскому строках в автобиографических записках А.Д. Боровкова.

Характеризуя разных членов тайных обществ, Боровков, между прочим, говорит:

«Поручик князь Оболенский. Деловитый, основательный ум, твердый, решительный характер, неутомимая деятельность в достижении предположенной цели - вот свойства Оболенского. Он был в числе учредителей Северного Общества и ревностным членом Думы. Сочинение его в духе Общества, об обязанностях гражданина, служило оселком для испытания к принятию в члены, смотря по впечатлению, какое производило оно на слушателя. Оболенский был самым усердным сподвижником предприятия и главным, после Рылеева, виновником мятежа в Петербурге.

За неприбытием Трубецкого на место восстания, собравшиеся злоумышленники единогласно поставили его своим начальником. Так свершить государственный переворот доставалось в удел поручику. Когда военный генерал‑губернатор граф Милорадович приблизился к возмутившимся и начал их увещевать, Оболенский, опасаясь влияния знаменитого, храброго полководца, ранил его штыком в правый бок; он также ударил саблею полковника Стюрлера. Такие злодеяния не были, однако, плодом отчаянного неистовства; рукою его водил холодный расчет устранить препятствия в успехе предприятия».

Фактическая сторона и этих сведений об Оболенском не отличается точностью: штыком Оболенский колол, по-видимому, только лошадь Милорадовича, дабы заставить всадника удалиться, а в нанесении удара Стюрлеру совсем не был повинен. Стюрлер пал 14 декабря от пули П.Г. Каховского.

Не взирая на ту несомненно важную роль, которую играл Оболенский в общественно‑политическом движении второго десятилетия XIX века и самом событии 14 декабря 1825 года, биографических сведений об этом деятеле сохранилось, к сожалению, очень не много. Даже в написанных самим Оболенским, прилагаемых здесь же, «Воспоминаниях», как увидит читатель, содержится об этом предмете очень мало указаний.

По происхождению Евгений Петрович принадлежал к древнему аристократическому роду. У него было несколько братьев, из которых один (Константин Петрович) также несколько пострадал за прикосновенность к заговору: он был «выписан» из гвардии тем же чином в 45‑й егерский полк. Образование Евгений Петрович получил чисто светское, владел прекрасно французским, немецким и английским языками и начал свое жизненное поприще службою в гвардии. Вскоре он был назначен старшим адъютантом к командующему всею пехотою гвардейского корпуса, генерал‑адъютанту Бистрому.

Все сулило молодому князю блестящую карьеру. Но не ветренная и рассеянная жизнь гвардейского офицера привлекала внимание Оболенского. В нем очень рано пробудились самые серьезные запросы теоретического характера и вдумчивое отношение к царившей в России неприглядной действительности. Молодой офицер горячо интересуется вопросами философскими, религиозными, этическими, общественными и стремится приложить выработанные убеждения к практической жизни.

В 1816 году возникает среди гвардейских офицеров известный «Союз Благоденствия», и не более чем через год, в числе его членов находится и князь Оболенский. Вот строки, которыми характеризует «Союз» сам Оболенский в своих «Воспоминаниях», написанных им в 1856 году в г. Ялуторовске Тобольской губернии и появившихся в печати в 1861 году:

«Трудно было устоять против обаяний Союза, которого цель была нравственное усовершенствование каждого из членов, обоюдная помощь для достижения цели, умственное образование, как орудие для разумного понимания всего, что являет общество в гражданском устройстве и нравственном направлении; наконец, направление современного общества посредством личного действия каждого члена в своем особенном кругу, к разрешению важнейших вопросов, как политических общих, так и современных, тем влиянием, которое мог иметь каждый член и личным своим образованием, и тем нравственным характером, которые в нем предполагались. В дали туманной, недосягаемой виднелась окончательная цель, - политическое преобразование отечества, - когда все брошенные семена созреют и образование общее сделается доступным для массы народа».

Таким образом «Союз», по словам Оболенского, представлял Общество, носившее почти исключительно этико‑культурный характер. Это, однако, не совсем точно. Уже сам Оболенский говорит, что окончательной целью Союза, хотя целью, мелькавшею «в дали туманной, недосягаемой», - являлось «политическое преобразование отечества». Далекая цель выдвигала неизбежно и цели более близкие, служившие для неё этапами. Александр Муравьев прямо перечисляет те пункты, воплощение которых в жизнь входило в программу Союза.

Таких пунктов он насчитывал десять, а именно: 1) уничтожение крепостного права; 2) равенство всех граждан пред законом; 3) публичность государственных дел; 4) гласность судопроизводства; 5) уничтожение винной монополии; 6) уничтожение военных поселений; 7) улучшение судьбы защитников отечества («Amélioration du sort des défenseurs de la patrie»); 8) сокращение срока военной службы; 9) улучшение положения духовенства; 10) сокращение цифры армии для мирного времени.

Как этическая, так и политическая стороны программы Союза были живо восприняты Оболенским, и он явился одним из деятельнейших членов тайной организации. Не довольствуясь пропагандой идей Союза и приемом в него новых членов, Евгений Петрович стремился завести и отдельные от него кружки или так называемые «Вольные Общества». Так, вместе с коллежским асессором Токаревым он организовал Вольное Общество в л.-гв. Измайловском полку. (Другое такое же Общество было организовано офицером л.-гв. Измайловского полка Семеновым).

Сторонники необходимости политического преобразования России находились, как известно, главным образом с одной стороны, в гвардии (в Петербурге), с другой - во второй армии (на юге России). Между теми и другими не было полной солидарности во взглядах. Южане отличались от северян, как гораздо большею демократичностью своей программы (там возобладали республиканские идеи, а глава южан, полковник П.И. Пестель, шел еще дальше и тщательно обсуждал с другими заговорщиками социально‑экономические моменты предстоящего переворота), так и несравненно большею энергиею в стремлении к достижению предположенных целей путем революции.

Принципиальные разногласия, в связи с некоторыми другими обстоятельствами, повлекли за собою созыв в 1821 году в Москве съезда делегатов от северян и южан, на котором после продолжительных прений было постановлено закрыть Тайное Общество. Это было сделано, однако, только для видимости, дабы отделаться такт путем от некоторых ненадежных членов, а на деле организация продолжала существовать.

Только вместо единого в организационном отношении Общества (по крайней мере, единого de jure), их возникло с этого времени два, - Северное и Южное, - и они начали действовать независимо одно от другого. Кроме того, со времени московского съезда, вопросы о непосредственной политической деятельности, вопросы революционного переворота выступили и в Северном Обществе на первый план, оттеснивши, так сказать, собою, прежние задачи более мирного свойства. Независимость двух Обществ не исключала, конечно, многих тесных отношений между северянами и южанами и оказывания ими друг другу важных услуг.

В числе первых же членов Северного Общества явился князь Оболенский. Оно образовалось окончательно в исходе 1822 года и приняло, по словам «Донесения следственной комиссии», такую организацию:

«Его разделяли на «Убежденных» и «Соединенных» или «Согласных». Союз Убежденных, или Верхний круг, составлялся из основателей; принимали в оный и других из Союза Соединенных, но не иначе, как по согласию всех, находившихся в Петербурге, «Убежденных». Сие согласие было нужно и для принятия какой‑либо решительной меры. Сверх того, Верхний круг имел следующие права: он избирал членов Думы или Совета, управляющего Обществом, дозволял принятие нововступающих, требовал отчетов от Думы.

Ненаходящийся в оном член мог принять не более двух и согласие на то испрашивал чрез члена, коим был сам принят; сей последний также, если не был в числе Убежденных; сие согласие через такую же цепь доходило от Думы до принимающего новых членов. Сих сначала испытывали, готовили, потом открывали им мало‑помалу цель Тайного Общества, но о средствах для достижения оной и о времени начатия действий должен был иметь сведения один Верхний Круг.

«Возобновив Тайное Общество, начальником оного несколько времени признавали одного Никиту Муравьева; потом в конце 1823 года, решась для лучшего успеха иметь трех председателей, присоединили к нему князя Сергея Трубецкого, лишь возвратившегося из заграницы, и князя Евгения Оболенского. Через год после того первый отправился в Киев с надеждою, что, будучи в штабе 4‑го корпуса, он может иметь сообразное с планами злоумышленников влияние на войска оного… На место князя Трубецкого, сделан членом Директории, или Думы, Рылеев, который настоял, чтобы впредь сии Директоры или Правители, были не бессменными, а избирались только на один год».

Таким образом уже с 1823 года поручик л. - гв. Финляндского полка князь Е.П. Оболенский стоял вместе с капитаном генерального штаба H.М. Муравьевым, полковником л.-гв. Преображенского полка князем С.П. Трубецким и известным поэтом К.Ф. Рылеевым во главе всего Северного Общества.

Дела в Петербурге шли, однако, по прежнему с меньшим успехом, чем на юге. Там организовано было уже такое количество сил непосредственным приемом в Общество новых членов, их влиянием на расположение умов во всей второй армии, слиянием с самопроизвольно возникшим на юге тайным «Обществом Соединенных Славян» и договором с Тайными Обществами в Польше, что стоявшие во главе заговора полковник П.И. Пестель, генерал‑интендант А.П. Юшневский и подполковник С.И. Муравьев‑Апостол считали возможным приступить к восстанию в самом близком будущем.

Содействие Северян в смысле одновременности начала действий было, конечно, необходимым, и Пестель делал несколько попыток снова слить оба Общества в одно единое целое. С этою целью он посылал в Петербург для переговоров с северянами безусловно преданных ему людей, – сначала поручика князя А.П. Барятинского, потом генерал‑майора князя С. Г. Волконского и, наконец, в 1825 году ездил туда же сам. Принципиальное различие во взглядах и недоверие, которое питали к Пестелю некоторые северяне, видевшие в нем, по словам «Донесения», «не Вашингтона, а Бонапарте», мало подвинули вперед это предприятие.

Выше цитированное «Донесение» изображает эти события так: «В 1823 году Поджио видел в Петербурге князя Барятинского и письмо, которое он привозил от Пестеля к Никите Муравьеву. Пестель спрашивал о числе членов, успехах Северного Общества, готовы‑ли в Петербурге к возмущению и прибавлял: les demi‑mesures ne valent rien; ici nous voulons avoir maison nette (полумеры ничего не стоят; здесь мы имеем в виду действовать во всю). «Как, - вскричал Никита Муравьев, – они там Бог весть что затеяли: хотят всех».

Князь Барятинский требовал решительного ответа. Никита Муравьев объявлял, что их намерение «commencer par la propagande», но им (Никитою Муравьевым), как утверждает в своих показаниях Поджио, иные в Петербурге были недовольны, хуля его за медлительность, бездействие, холодность. В числе тех, кой желали скорых мер, не ужасаясь злодейства, Поджио именует Митькова, который на свидании у Оболенского сказал ему: «я с вашим мнением о погублении всей Императорской Фамилии согласен совершенно до корня», князя Валериана Голицына, повторившего слова Митькова, Рылеева, «исполненного отваги», как говорит показатель, но хотевшего действовать на умы сочинением возмутительных песен и «Катехизиса свободного человека», и, наконец, Матвея Муравьева‑Апостола». Дело соединения Обществ не кончилось ничем.

В 1825 году с этою же целью, как сказано, приезжал в Петербург сам Пестель и собрал на совещание главнейших членов Северного Общества. На этом собрании, по словам Никиты Муравьева, он, «при князе Трубецком, Оболенском, Николае Тургеневе, Рылееве, Матвее Муравьеве‑Апостоле жаловался на деятельность Северного Общества, на недостаток единства, точных правил, на различие устройств на севере и юге.

В Южном Обществе были «Бояре», в Северном их не было. Он предлагал слить оба Общества в одно, назвать «Боярами» главных из петербургских членов, иметь одних начальников, все дела решать большинством голосов, обязать их и прочих членов повиноваться слепо сим решениям. Предложение было принято, как сказал князь Трубецкой Никите Муравьеву, который не был на сем собрании.

«Мне это весьма не понравилось, - говорит Муравьев, - и когда вскоре затем Пестель пришел ко мне, то у нас началось прение. Пестель говорил, что надо прежде всего истребить всех членов Императорской Фамилии, заставить Сенат и Синод объявить наше Тайное Общество Временным Правительством с неограниченною властью, принять присягу всей России, раздать министерства, армии, корпуса и прочие места членам Общества, мало‑помалу в продолжение нескольких лет вводить новый порядок».

Вследствие сего разговора Никита Муравьев на другом собрании Общества доказывал, что совершенное соединение их с Южным невозможно по дальности расстояния и по несходству во мнениях. Его слова подействовали. Пестель должен был согласиться оставить все в прежнем виде до 1826 года, а тогда собрать уполномоченных для постановления правил и для избрания одних правителей в оба Общества. С тех пор он, видимо, охладел к главным петербургским членам, не показывал им доверенности и, хотя обещал прислать свой проект конституции, однакож не прислал и не входил ни в какие объяснения об устройстве и состоянии Южного Общества».

В своем изложении обстоятельств заговора «Донесение», конечно, во многом неверно и пристрастно освещает дело, но общая картина положения вещей в 1825 г. на севере и юге, по свидетельству многих декабристов, представлена в нем более или менее удовлетворительно. Разногласия между двумя Обществами продолжались, но, тем не менее, можно сказать, что в 1826 году должно было последовать либо объединение обоих Обществ воедино, либо, - что еще вернее, - принятие на себя Южным Обществом самостоятельно революционной инициативы и начало им открытых действий для совершения переворота. Об этом самым серьезным образом думал Пестель и его главные сподвижники. Судьба решила иначе.

О существовании заговора император Александр подозревал уже давно, но точные об этом предмете сведения он получил лишь в конце своей жизни от графа Витта (имевшего их через посредство помещика Бошняка), капитана Майбороды и юнкера Шервуда. В ноябре 1825 года последовали крупные события: болезнь и смерть императора Александра, посылка Дибичем генерала Чернышева в Тульчин, арест полковника Пестеля, майора Лорера и других заговорщиков на юге России. Пестель был арестован - 14 декабря 1825 пода, т. е. в тот самый день, когда в Петербурге произошло предпринятое Рылеевым, братьями Бестужевыми, Оболенским и их друзьями возмущение части гвардии на Сенатской площади.

Декабрьских событий в Петербурге мы коснемся здесь лишь настолько, насколько это необходимо для обрисовки роли в них Е.П. Оболенского… Известие о смерти Александра и приказании приносить присягу императору Константину застали петербургских заговорщиков совершенно врасплох. За необходимость предпринимать немедленно в таких обстоятельствах какое‑либо активное движение не высказался на собраниях заговорщиков решительно никто.

Мало того: было даже постановлено приостановить на время всякую деятельность Тайного Общества. Но, вот, начали приходить одно за другим все новые и новые известия: завещание Александра, отречение Константина, нежелание его приехать из Варшавы в Петербург для публичного удостоверения этого отречения, междуцарствие, присяга другому императору.

Такие обстоятельства показались деятелям Северного Общества весьма благоприятными для осуществления задуманной цели, и они начали готовиться с лихорадочною поспешностью к тому, чтобы воспользоваться самым днем присяги для совершения переворота. Квартиры Рылеева и Оболенского сделались центральными пунктами, откуда исходили все революционные импульсы. У Рылеева происходили почти беспрестанные, шумные собрания заговорщиков, и лишь патриархальными временами можно объяснить то обстоятельство, что Рылеев, Оболенский и их друзья не были арестованы прежде, чем они успели привести в исполнение свои замыслы.

Новый император, хотя и получил из Таганрога от Дибича некоторые указания на существование заговора, но, в сущности, знал еще очень мало о надвигающейся буре, и лишь донос о том со стороны одного из личных друзей Оболенского, заставил Николая Павловича быть на стороже. Это случилось так: вместе с Оболенским служил адъютантом штаба гвардейской пехоты подпоручик л.–гв. Егерского полка Яков Ростовцев.

Разные обстоятельства заставили его заподозрить о существовании заговора и крупной роли, которую играл в нем его друг Оболенский. Тогда он написал письмо Николаю I и отправился во дворец для передачи этого письма будто‑бы от имени своего начальника, генерала Бистрома. Официальный историк этих дней, барон Корф, приводит в своей книге следующий текст письма Ростовцева к Николаю Павловичу:

«В продолжение четырех лет, - писал он, - с сердечным удовольствием замечав иногда ваше доброе ко мне расположение; думая, что люди, вас окружающие, в минуту решительную не имеют довольно смелости быть откровенными с вами; горя желанием быть по мере сил моих, полезным спокойствию и славе России; наконец, в уверенности, что к человеку, отвергшему корону, как к человеку истинно благородному, можно иметь полную доверенность, я решился на сей отважный поступок. Не почитайте меня коварным донощиком, не думайте, чтобы я был чьим либо орудием или действовал из подлых видов моей личности; - нет. С чистою совестью я пришел говорить вам правду.

«Безкорыстным поступком своим, беспримерным в летописях, вы сделались предметом благоговения и история, хотя бы вы никогда и не царствовали, поставит вас выше многих знаменитых честолюбцев; но вы только зачали славное дело; чтобы быть истинно великим, вам нужно довершить оное.

«В народе и войске распространился уже слух, что Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко доброму влечению вашего сердца, излишне доверяя льстецам и наушникам вашим, вы весьма многих противу себя раздражили. Для вашей собственной славы погодите царствовать.

«Против вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге и, может быть, это зарево осветит конечную» гибель России.

«Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша может быть и Литва, от нас отделяются; Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и сделает ее державою Азиятскою, и незаслуженные проклятия, вместо должных благословений, будут вашим уделом.

«Ваше Высочество! может быть предположения мои ошибочны; может быть я увлекся и личною привязанностью к вам и спокойствию России, но дерзаю умолять вас именем славы отечества, именем вашей собственной славы - преклоните Константина Павловича принять корону! Не пересылайтесь с ним курьерами; это длит пагубное для вас междуцарствие и может выискаться дерзкий мятежник, который воспользуется брожением умов и общим недоумением. Нет, поезжайте сами в Варшаву или пусть он приедет в Петербург, излейте ему, как брату, мысли и чувства свои; ежели он согласится быть императором - слава Богу! Ежели же нет, то пусть всенародно, на площади, провозгласит вас своим Государем.

«Всемилостивейший Государь! Ежели вы находите поступок мой дерзким - казните меня. Я буду счастлив, погибая за Россию и умру, благословляя Всевышнего. Ежели же вы находите поступок мой похвальным, молю вас не награждайте меня ничем; пусть останусь я бескорыстен и благороден в глазах ваших и моих собственных. Об одном только дерзаю просить вас - прикажите арестовать меня.

«Ежели ваше воцарение, что да даст Всемогущий, - будет мирно и благополучно, то казните меня, как человека недостойного, желавшего из личных видов нарушить ваше спокойствие; ежели же, к несчастию России, ужасные предположения мои сбудутся, то наградите меня вашею доверенностью, позволив мне умереть, защищая вас».

«Минут через десять, - повествует далее Корф, - Николай Павлович позвал Ростовцева в кабинет, запер тщательно за собою дверь, обнял и несколько раз поцеловал со словами: «вот чего ты достоин, такой правды я не слыхал никогда!» - «Ваше Высочество, - сказал Ростовцев, - не почитайте меня донощиком и не думайте, чтобы я пришел с желанием выслужиться!» - «Подобная мысль, - отвечал государь, - не достойна ни меня, ни тебя. Я умею понимать тебя».

Потом он спросил: нет ли против него заговора? Ростовцев отвечал, что никого не может назвать, что многие питают против него (государя) неудовольствие, но люди благоразумные в мирном воцарении его видят спокойствие России; наконец, что, хотя в те пятнадцать дней, когда на троне лежит у нас гроб, обыкновенная тишина не прерывалась, но в самой этой тишине может крыться возмущение.

Несколько помолчав, государь продолжал: «может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству, - и не называй! Мой друг, я плачу тебе доверенностью за доверенность. Ни убеждения матушки, ни мольбы мои не могли преклонить брата принять корону. Он решительно отрекается, в приватном письме укоряет меня, что я провозгласил его императором и прислал мне с Михаилом Павловичем акт отречения. Я думаю, что этого будет довольно».

Ростовцев настаивал на необходимости, чтобы цесаревич сам прибыл в Петербург и всенародно, на площади, провозгласил своего брата своим государем. «Что делать - возразил государь, - он решительно от этого отказывается, а он мой старший брат! Впрочем, будь покоен. Нами все меры будут приняты. Но, если разум человеческий слаб, если воля Всевышнего назначит иначе, и мне нужно погибнуть, то у меня - шпага с темляком: это вывеска благородного человека. Я умру с нею в руках, уверенный в правости и святости своего дела и предстану на суд Божий с чистою совестью».

«Ваше Высочество, - сказал Ростовцев, - это личность. Вы думаете о собственной славе и забываете Россию: что будет с нею?» - «Можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя; но престол празден, брат мой отрекается, я единственный законный наследник. Россия без царя быть не может. Что же велит мне делать Россия? Нет, мой друг, ежели нужно умереть, то умрем вместе»! Тут он обнял Ростовцева и оба прослезились.

«Этой минуты, - продолжал государь, - я никогда не забуду. Знает ли Карл Иванович (Бистром), что ты поехал ко мне?» - «Он слишком к вам привязан; я не хотел огорчить его этим, а главное я полагал, что только лично с вами могу быть откровенен на счет вас». - «И не говори ему до времени; я сам поблагодарю его, что он, как человек благородный, умел найти в тебе благородного человека». - «Ваше Высочество, всякая награда осквернит мой поступок в собственных глазах моих». - «Наградой тебе - моя дружба. Прощай!» Он обнял Ростовцева и удалился».

Об отношениях, существовавших в этот момент между Ростовцевым и Оболенским, равно как и об обстоятельствах, сопровождавших передачу Ростовцевым вышеприведенного письма Николаю Павловичу, мы приведем рассказ самого Ростовцева в том виде, в каком он изложен в его собственных записках: «Видя общее недоумение во всех сословиях, - пишет Ростовцев, - зная, что великий князь Николай Павлович не успел еще приобрести себе приверженцев, зная непомерное честолюбие и сильную ненависть к великому князю Оболенского и Рылеева, наконец, видя их хлопоты, смущение и беспрерывные совещания, не предвещавшие ничего доброго и откровенного, я не знал, на что решиться.

Никогда еще не представлялся такой удобный случай к возмущению. Мысль о несчастиях, которые может быть ожидают Россию, не давала мне покоя: я забыл и пищу и сон. Наконец, 9‑го числа утром я прихожу к Оболенскому и говорю ему: «князь, настоящее положение России пугает меня; прости меня, но я подозреваю тебя в злонамеренных видах против правительства. Дай Бог, чтобы я ошибся. Откройся мне и уничтожь мои подозрения. Мой друг, неужели ты пожертвуешь спокойствием отечества своему честолюбию?

Он отвечал:

«Яков, неужели ты сомневаешься в моей дружбе? Все поступки мои были тебе до сих пор известны. Неужели ты можешь думать, что я для личных видов изменю благу отечества?»

- «Князь, может быть ты обманываешь сам себя, может быть ты честолюбие свое почитаешь за патриотизм. Войди хорошенько во внутренность своей души, размысли хладнокровно об образе мыслей, тобою принятом и в тебе укоренившемся.

Оболенский несколько времени молчал; наконец, сказал:

«Так, я размыслил!.. Очень размыслил! Любезный Яша, я за одно не люблю тебя: ты иногда слишком снисходителен к великому князю; я с тобою откровенен и не скрываю моей к нему ненависти».

- «Любезный князь, я сам иногда осуждал его за строгое и вспыльчивое обхождение с офицерами, но вместе с тем имел случай видеть доброту души его. Почему ты знаешь, может быть его поведение было следствием необходимости?

«Нет, не могу и не хочу этому верить.

- «Князь, ты увлекаешься страстью, ты можешь сделаться преступником, но я употреблю все средства спасти тебя.

«Пожалуйста, обо мне не заботься; твои старания будут напрасны. Я не завишу от самого себя и составляю малейшее звено огромной цепи. Не отваживайся слабой рукой остановить сильную машину; она измелет тебя в куски.

- «Пусть я погибну, князь, но может быть раздробленные члены мои засорят колеса и остановят их движение! Так, я решился принести себя в дань моему долгу и если умру, то умру чист и счастлив.

Оболенский быстро взглянул на Ростовцева и, несколько помолчав, сказал:

«Яков, не губи себя, я предугадываю твое намерение.

«Князь, друг мой, скажи лучше: не будем губить себя и остановимся каждый на своем месте».

В это время за Оболенским прислал генерал Бистром и, уходя, Оболенский сказал Ростовцеву:

«Наш разговор не докончен, мы возобновим его в другое время.

«Дай Бог, чтобы конец был лучше начала», - отвечал Ростовцев, и затем оба собеседника разошлись.

«После сего, - продолжает Ростовцев, - я несколько раз старался возобновить наш разговор, но нам мешался виделся с Рылеевым, который говорил со мной в том же духе. Я видел также барона Штейнгейля, знал, что он был недоволен покойным государем, но никогда не думал, чтобы он был заодно с Рылеевым и Оболенским.

«10‑го декабря утром Оболенский пришел ко мне. После разговоров по делам канцелярии, я ему сказал: «Оболенский, кончим наш разговор; тех же ли ты мыслей, как и вчера?

«Любезный друг, не принимай слов за дело. Все пустяки! Бог милостив, ничего не будет!

«По крайней мере, скажи, на чем основали вы ваши планы?

«Я не имею права открыть тебе это.

«Евгений, Евгений, ты лицемеришь! что‑то мрачное тяготит тебя; но я спасу тебя против твоей воли, выполню обязанность доброго гражданина и сегодня же предуведомлю Николая Павловича о возмущении. Будет‑ли оно или нет, но я сделаю свое дело.

«Как ты малодушен! Как друг, уверяю тебя, что все будет мирно и благополучно, а этим ты погубишь себя.

«Пусть так, но я исполню долг свой; ежели погибну, то погибну один, а располагать самим собой я имею полное право.

«Любезный друг, я не пророк, но пророчу тебе крепость и тогда, - прибавил он, смеючись, - ты принудишь меня идти освобождать тебя.

«Мой друг, ежели бы ты мне пророчил и смерть, то и это бы меня не остановило».

Оболенский обнял Ростовцева и сказал: «Яков, Яков, ты еще молод и пылок! Как тебе не стыдно дурачиться. Даю тебе слово, что ничего не будет».

В тот же день на разводе Ростовцев тщетно искал встретить великого князя Николая Павловича наедине. По возвращении Оболенский спросил своего товарища, смеясь, видел‑ли он великого князя, придав всему вид шутки.

После этого разговор о таинственном предприятии более не возобновлялся между приятелями. Но 12‑го декабря, в 4 часа пополудни, Ростовцев, зайдя к князю Оболенскому, к крайнему своему удивлению, нашел у него человек 20 офицеров разных гвардейских полков, чего прежде никогда не случалось. Между ними был и Рылеев. «Они говорили друг с другом шепотом и приметно смешались, когда я вошел», - пишет Ростовцев.

В тот же день Ростовцев написал и отнес Николаю Павловичу то письмо, о котором мы говорили выше.

На другой день Ростовцев взял с собою копию своего письма к великому князю и пришел к Оболенскому.

По рассказу Ростовцева, Оболенский был в кабинете своем с Рылеевым. «Вошедши в комнату, - рассказывает он, - я сказал им: «господа, я имею сильные подозрения, что вы намереваетесь действовать против правительства; дай Бог, чтобы подозрения эти были неосновательны. Но я исполнил свой долг. Я вчера был у великого князя. Все меры против возмущения будут приняты, и ваши покушения будут тщетны. Вас не знают. Будьте верны своему долгу и вы будете спасены». Тут я им отдал письмо и разговор мой (с великим князем), и Рылеев зачал читать оные вслух. Оба они побледнели и чрезвычайно смешались. По окончании чтения Оболенский сказал мне:

«С чего ты взял, что мы хотим действовать? Ты употребил во зло мою доверенность и изменил моей к тебе дружбе. Великий князь знает наперечет всех нас, либералов, и мало‑помалу искоренит нас. Но ты должен погибнуть прежде всех и будешь первою жертвою!

«Оболенский, если ты почитаешь себя в праве мстить мне, то отмсти теперь.

«Рылеев бросился мне на шею и сказал.

«Нет, Оболенский, Ростовцев не виноват, что различного с нами образа мыслей. Не спорю, что он изменил твоей доверенности, но какое право имел ты быть с ним излишне откровенным? Он действовал по долгу своей совести, жертвовал жизнью, идя к великому князю, вновь жертвует жизнью, придя к нам. Ты должен обнять его, как благородного человека.

«Оболенский обнял меня и сказал:

«Да, я обнимаю его и желал бы задушить в моих объятиях.

«Я им сказал:

«Господа, я оставляю у вас мои документы; молю вас, употребите их в свою пользу! В них видите вы великую душу будущего государя; она вам порукою за его царствование».

Рылеев, сильно взволнованный всем этим, не замедлил передать происшедший разговор и содержание полученных бумаг H.А. Бестужеву, который, заметив, что Ростовцев ставит свечу Богу и сатане, выразил уверенность, что они будут арестованы, если не теперь, то после присяги. Тогда Рылеев спросил: «Что же нам, полагаешь, нужно делать? «Не показывать этого письма никому, - отвечал Бестужев, - и действовать: лучше быть взятым на площади, нежели на постели. Пусть лучше узнают, за что мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали».

Рылеев бросился к Бестужеву на шею и сказал в сильном волнении:

«Я уверен был, что это будет твое мнение. И так, с Богом! Судьба наша решена. К сомнениям нашим, конечно, прибавятся все препятствия, но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется. Принесем собою жертву для будущей свободы отечества!»

В 12‑м часу вечера 13‑го декабря Оболенский пришел к Ростовцеву и, обняв его, сказал:

«Так, милый друг; мы хотели действовать, но увидели свою безрассудность. Благодарю тебя, ты нас спас.

«Такая перемена меня обрадовала, - рассказывает Ростовцев, - но впоследствии я увидел, к несчастью, что это была только хитрость».

13 декабря был составлен окончательный план действий, который состоял в том, чтобы возмутить гвардию, привести ее к Сенату, принудить Николая Павловича дать согласие на созвание депутатов от всей России для установления представительного образа правления.

«Князь Оболенский прибавляет к сему, - гласит «Донесение следственной комиссии», - что до съезда депутатов, Сенат долженствовал бы учредить временное правление (из двух или трех членов Государственного Совета и одного члена из Тайного Общества, который был бы правителем дел оного), назначать и корпусных, и дивизионных командиров гвардии из людей, им известных и сдать им Петропавловскую крепость.

При неудаче они полагали, как показывают согласно Трубецкой и Рылеев, выступить их города, чтобы стараться распространить возмущение». Тут же, на квартире Рылеева, были разговоры о цареубийстве и предложение Каховскому совершить этот акт, т. е. те действия, за которые особенно жестоко пострадали многие из заговорщиков.

Для приведения всего плана в исполнение главноначальствующим, или диктатором, был назначен князь Трубецкой.

На следующий день, (14 декабря) произошли известные события на Сенатской площади: возмущение части гвардии, неприбытие на площадь князя Трубецкого, передача начальствования князю Оболенскому, смерть графа Милорадовича, настойчивое требование предводителями восстания от императора Николая конституции, подавление возмущения пушечными выстрелами, арест некоторых из заговорщиков в тот же вечер…

Затем последовали деятельность следственной комиссии, Верховный уголовный суд, тяжкая кара декабристам…

Верховный суд признал за Оболенским следующие вины:

«Поручик князь Оболенский. Участвовал в умысле на цареубийство одобрением выбора лица, к тому предназначенного; по разрушении Союза Благоденствия установил вместе с другими тайное Северное Общество; управлял оным и принял на себя приуготовлять главные средства к мятежу; лично действовал в оных с оружием, с пролитием крови, ранив штыком графа Милорадовича, возбуждал других и принял на себя в мятеже начальство».

За эти преступления суд приговорил Оболенского к отсечению головы. При конфирмации смертная казнь была заменена ссылкою в каторжные работы без срока.

Приговор осужденным, сопровождаемый лишением их дворянского достоинства и всех других прав состояния (при этом был зажжен целый костер, в который бросались мундиры, ордена и другие знаки отличия осужденных), был объявлен им 14 июля 1826 года. В этот же день были повешены признанные судом главными виновниками заговора: П.И. Пестель, К.Ф. Рылеев, С.И. Муравьев‑Апостол, М.П. Бестужев‑Рюмин и П.Г. Каховский.

Через три дня после того (17 июля) начальник главного штаба сообщил военному министру высочайшее повеление о немедленном отправлении восьми осужденных по назначению. В числе этих восьми был и Оболенский.

Издатель «Записок княгини М.H. Волконской», князь М.С. Волконский, приложил к ним, извлеченное из архивов III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, следующее подлинное по делу об отправке Волконского, Оболенского и др. лиц высочайшее повеление, изложенное в сообщении начальника главного штаба военному министру:

«Из числа приговоренных в каторжные работы - восемь человек, а именно: Сергея Трубецкого, Евгения Оболенского, Артамона Муравьева, Василия Давыдова, Якубовича, Сергея Волконского, Борисова 1‑го и Борисова 2‑го, немедленно отправить закованными в двух партиях, имея при каждом преступнике одного жандарма и при каждых 4‑х одного фельдъегеря, в Иркутск к гражданскому губернатору Цейдлеру, коему сообщить Высочайшую волю, дабы сии преступники были употребляемы, как следует, в работу и поступлено было с ними во всех отношениях поустановленному на каторжных положению; чтобы он назначил для неослабного и строгого за ними смотрения надежного чиновника, за выбор коего он ответствует и чтобы он о состоянии их ежемесячно доносил в собственные руки Его Величества через Главный Штаб».

Кроме того, было приказано везти осужденных не через Москву, а по Ярославскому тракту.

На основании этого повеления, Оболенский уже 21 июля 1826 г. находился на пути в Сибирь. Многие подробности из жизни его там читатель найдет в прилагаемых здесь же «Воспоминаниях» самого Евгения Петровича, но некоторые сведения мы заимствуем еще из помещенных в «Историческом Вестнике», писем Оболенского к мужу его сестры, А.B. Протасьеву. В письме, написанном 12 марта 1830 года (первом письме из Сибири, отправленном притом нелегально), находятся, между прочим, такие строки:

«Милый друг и брат! Вот уже пятый год, что пера не брал в руки и не изливал никому своих чувствований: давно желал я сказать тебе то, что у меня на душе, давно хотел тебе передать то, что со мною было в продолжение сего долгого времени, но должен был покориться обстоятельствам… 21 июля 1826 года выехал я из крепости. Не стану я тебе говорить, что я чувствовал, расставаясь навсегда со всем тем, что оживляло мою жизнь… После трехнедельного пути достигли мы, наконец, Иркутска, откуда послали нас по заводам для назначенной нам каторжной работы.

Я и Якубович попали на солеваренный завод (Усолье) в 60 верстах от Иркутска. Приехав к месту нашего назначения, дали нам неделю отдыха, после которого дали топоры в руки и послали в лес рубить дрова. Бодро пошли мы с Якубовичем с топором за поясом и начали валить лес, и крупный, и мелкий. Работа казалась сначала тяжелою, но впоследствии привычка несколько уменьшала её тягость. В течение шестинедельного нашего пребывания на сем заводе мы были свободны, жили на своей квартире, ходили на работу в которое время вздумается, и, признаюсь, самая каторга была довольно сносная, исключая отношений к местному начальству, которые везде и всегда довольно неприятны».

Такие сравнительно льготные условия жизни продолжались, однако, не долго, и 6 октября того же года Оболенский был уже в Иркутске, откуда немедленно его, вместе с другими, отправили в Нерчинск.

«Прибыв туда (в Нерчинск), - продолжает свое письмо Оболенский - послали нас в острог или, лучше сказать, в тюрьму, в которой поделаны были для каждого клетки в два аршина длины и в полтора ширины. Нас выпускали из клеток, как зверей, на работу, на обед и ужин и опять запирали. Работа была под землей на 70 и более сажень. Урочные наши работы были наравне со всеми каторжными в заводе, от которых мы отличались единственно тем, что нас держали после работы в клетках, а они все пользуются свободою, исключая тех, кой впадают после ссылки на заводы в преступления, за которые их наказывают и сажают на известное время в тюрьму. Не стану тебе описывать, любезный друг, подземное царство, которое ты можешь узнать от всякого, бывшего в горных заводах…

Но ты можешь себе представить, каково нам было в тюрьме, если работа в горе была для нас временем приятнейшим, нежели заключение домашнее. Дни праздничные были для нас точно днями наказания: в душной клетке, где едва можно повернуться, миллион клопов и разной гадины осыпали тебя с головы до ног и не давали покоя. Присоедини к тому грубое обращение начальства, которое, привыкши обращаться с каторжными, поставляло себе обязательностью нас осыпать ругательствами, называя нас всеми ругательными именами.

К тому же должен тебе сказать, что к нам приставлен был от Иркутского губернатора квартальный, который должен был смотреть за нами, а от горного начальства офицер горный, которому также поручено было смотреть за нами. Горное начальство боялось донесений квартального, и потому строгость умножало; квартальный же боялся горных, и таким образом нас окружали две неприязненные силы, которые старались только увеличить наши тягости.

С февраля месяца на нас надели железа, а с весной нас велено употреблять только на работы над землею, что, по их мнению, значило облегчение в работе, а по нашему увеличение тягости работы, которая под землею легче. Впрочем, ко всему можно привыкнуть, исключая того, что оскорбляет человеческое достоинство. В сем последнем мы, действительно, получили облегчение, потому что начальник заводов (Бурнашов) реже начал нас посещать и потому мы уже не слышали слова слишком оскорбительные. К тому же присутствие наших истинных ангелов‑хранителей, княгинь Трубецкой и Волконской, доставляло нам и отраду, и утешение...

Оставленный отцом, не получая от него ни строки в продолжение двух лет, я думал, что обречен на всегдашнее забвение от него и от всех вас. Время хотя не примирило меня с сей мыслью, но, по крайней мере, заставило философствовать поневоле и убеждаться, что нет ничего постоянного в мире; так прожили мы, любезный друг, в Нерчинских рудниках или заводах, в Благодатском руднике, до октября месяца; тут повезли нас в Читу, где уже были собраны все нынешние жители Читинской тюрьмы. Нас было восемь в Нерчинске: Трубецкой, Волконский, Артамон Муравьев, Давыдов, Якубович, два брата Борисовых и я. Радостно обнялись мы с товарищами».

В Чите условия жизни были гораздо лучше, чем в Нерчинске. Оболенский описывает их так: «целый день у нас, как в солдатских казармах, (т. е. в тех, в которых когда‑то жили многие декабристы при своих полках), которые ты довольно часто посещал: шум, споры о предметах философских, ученых и тому подобное, которое большею частью служит к тому, чтобы убить часа три или четыре долгих наших дней.

Встаю я рано, читаю, занимаюсь кой‑чем умственным, пока все спят и тишина не нарушена; потом опять читаю, но для препровождения времени больше, нежели для занятия. Несколько часов в день посвящаю механическим трудам: столярничаю, шью или подобное что‑нибудь делаю. На казенную работу ходим мы через день. Наша обязанность смолоть муки десять фунтов на ручных мельницах. Для меня работа не тяжела, потому что, слава Богу, силы физические доселе меня не оставляют; но для тех, у которых грудь слаба, работа эта тяжеленька.

Летом начинаются у нас работы каждый день и утром и вечером: мы делаем дороги, починяем старые, ровняем улицы так, чтобы везде проехать, как шаром прокатить. Сверх того, у нас собственный наш огород: на сто человек заготовить запас на зиму - немаловажный труд: 105 гряд каждый день полить занимает, по крайней мере, часов пять или шесть в день. Осенью мы собираем овощи с гряд, квасим капусту, свеклу, укладываем картофель, репу, морковь и другие овощи для зимнего продовольствия и таким образом невидимо настает октябрь, и зимния долгия ночи опять заставляют обращаться к трудам умственным».

Жизнь узников в Чите и затем Петровске, куда они были переведены летом 1830 года, известна из воспоминаний многих декабристов и потому на этом предмете мы больше останавливаться не будем: то же однообразие, та же монотонность в труде и отдыхе, та же тоска. Благодаря сокращениям сроков, являвшихся результатом различных торжественных событий русской жизни, Евгению Оболенскому пришлось пробыть в каторге не всю жизнь, а лишь до 1839 года, когда он был, наконец, перечислен в ссыльно‑поселенцы и водворен на поселение сначала в Туринске, а затем Ялуторовске, Тобольской губернии. Там он провел в изгнании еще 17 лет жизни, прилагая усилия к тому, чтобы не дать себя окончательно заесть тоске и стараясь по возможности быть полезным окружавшим его людям.

Известна та добрая память, которую оставили по себе декабристы во всей Сибири. Наконец, в 1856 году появился известный манифест, которым находившимся еще в живых декабристам, разрешалось «возвратиться с семействами из Сибири и жить, где пожелают в пределах Империи, за исключением только С.‑Петербурга и Москвы». На основании этого манифеста, Оболенский возвратился в Россию, где и прожил, интересуясь всеми вопросами наступившей эпохи преобразований, еще почти десять лет.

В это время у него началась, между прочим, переписка с тем самым Яковом Ростовцевым, который некогда был его сослуживцем, а теперь из подпоручика стал, разумеется, генерал‑адъютантом, главным начальником военно‑учебных заведений, графом… Известна та роль, которую играл Ростовцев в Николаевскую эпоху, известен и его «либерализм» в эпоху либеральную… Но мягкий, добрый и думавший уже о могиле Оболенский не помнил зла…

Последние годы своей жизни он провел в Калуге, где и скончался 26 февраля 1865 года на 64‑м году жизни. Незадолго перед тем он похоронил одного из своих лучших друзей и соузников, М.М. Нарышкина, и написал сам теплый некролог усопшего, помещенный в № 3, за 1865 год аксаковской газеты - «День». Едва прошло две недели, как в той же газете появился и некролог Евгения Петровича Оболенского, написанный также его соузником, бароном А.Е. Розеном.

«Евгений Петрович Оболенский, - говорилось в этом некрологе - начал свое поприще в военной службе, был старшим адъютантом при начальнике всей пехоты гвардейского корпуса. В конце 1825 года кончилось его поприще и началось другое, новое, переполненное страданиями и лишениями всякого рода и продолжавшееся до 1856 года 21 августа, до манифеста Александра II». Далее следует прямо описание его кончины.

Вот каким осторожным и глухим языком только и возможно было говорить о крупном деятеле общественного движения времени царствования Александра I даже в знаменитую «эпоху великих реформ»…

Общественные движения в России в первую половину XIX в., т. 1, СПб., 1905.

«Россия потеряла в нём героя...»

Дворянские революционеры, бывшие на каторге и в ссылке в Забайкалье, оставили глубокий след в истории края, и интерес к фактам и подробностям их пребывания в ссылке не ослабевает по сей день. Правда, в разные годы по-разному оценивали их роль в истории России - от восторженных оценок революционной поры до полного неприятия их целей и методов со стороны современных монархистов, считающих декабристов государственными преступниками и разрушителями России.

Да и сами декабристы, по прошествии многих лет, нередко совсем по-другому смотрели на свои действия 14 декабря 1825 года на Сенатской площади Петербурга. В том числе и Евгений Петрович Оболенский - один из создателей Северного общества, взявший на себя роль руководителя восстания вместо не явившегося на площадь Сергея Трубецкого.

Это Евгений Оболенский ранил во время восстания генерала Милорадовича, героя Отечественной войны 1812 года, а поручик Каховский добил генерала правительственных войск смертельным ударом.

Каховский был позднее казнён в числе пяти главных заговорщиков, а Оболенский оказался вместе с Трубецким, Волконским, Якубовичем, Давыдовым и другими декабристами приговорён Верховным уголовным судом к смертной казни отсечением головы, но указом царя Николая I этой группе заговорщиков была дарована жизнь и они были лишены чинов и дворянства, сосланы на вечное поселение и каторгу в Сибирь.

В Советские времена Евгения Оболенского историки не очень-то превозносили, видимо, памятуя о том, насколько далеко он отошел от революционных воззрений в годы после возвращения из ссылки, став очень религиозным человеком и выражая сожаления об «ошибках молодости». Во всяком случае, в учебниках его роль в восстании не подчёркивалась, а иногда даже указывалось, что после неявки Трубецкого на Сенатскую площадь восстание будто бы осталось обезглавлено, хотя это было далеко не так. Тем не менее, Оболенский был наказан довольно строго, и в числе главных руководителей заговора был сослан, сначала на Нерчинский рудник, а затем на поселение в Турунтаево.

(В скобках хотелось бы заметить, что иногда в публикациях о декабристе встречаются указания на то, что Оболенский отбывал ссылку в «Етанцах» или «Итанцах», но это всего лишь лёгкое недоразумение. Дело в том, что такового селения на тогдашней карте Прибайкалья не было, а была Итанцинская волость как административно-территориальная единица, центром которой было селение Турунтаевская слобода, так в документах того времени называлось современное Турунтаево.

Недоразумение, видимо, порождено ещё и тем, что сам Оболенский в письмах того периода нередко указывал, что живет в Етанцах, приехал в Етанцы и т.д. Видимо, это было обиходное и неофициальное наименование селения по имени протекающей здесь реки и названию волости. Во всяком случае, в официальных документах, материалах переписей того времени название селения Етанцы не встречается).

В 1826-1830 годах Е.П. Оболенский отбывал каторгу в Нерчинских рудниках, а затем был в числе других декабристов переведён в специально построенную тюрьму в Петровском заводе. Здесь прошли долгие восемь лет, прежде чем каторжникам сделали послабление в виде возможности отправиться на жительство под надзор полиции в забайкальские сёла. Местом ссылки для бывшего князя и сына Тульского губернатора была определена Турунтаевская свобода, куда он и прибыл в начале августа 1839 года, чтобы провести здесь 28 месяцев, по прошествии которых Оболенскому разрешено было поселиться в Ялуторовске Тобольской губернии.

В июле 1839 года Е.П. Оболенский писал своему другу, декабристу И.И. Пущину: «Моё пребывание здесь приходит к концу. Окружной приехал, я с ним увижусь и отправлюсь. В Етанцах у меня нанят дом у одной вдовы Горбуновой и нанята на два месяца стряпка, сестра Егора Балаганского, по 10 руб. в месяц».

Часть писем турунтаевского периода опубликована была в 1975 году Бурятским книжным издательством в сборнике «Декабристы о Бурятии. Статьи, очерки, письма». Эти публикации помогают проследить некоторые моменты в биографии известного революционера. Кроме того, в Национальном архиве РБ есть специальное дело № 1475, ф.21 - «О нахождении в Турунтаевской слободе государственном преступнике Оболенском и прочие предписания», датированное 1840-1841 годами.

Правда, документов здесь негусто - в основном сообщения о поступающих «государственному преступнику» почтовых отправлениях и его расписки в получении. Но и по ним можно судить о том, что ссыльный декабрист не пребывал в полной изоляции, он вёл активную переписку с друзьями и родственниками, получал из центральной России от брата газеты «Московские ведомости», «Русский инвалид». Есть несколько и других документов, в которых волостным должностным лицам вышестоящие власти указывали о требованиях по содержанию в ссылке «государственного преступника Евгения Оболенского».

Так, 22 марта 1840 года волостное правление получило следующее разъяснение заседателя Верхнеудинского окружного суда Сологуба, датированное 14 марта:

«Указом Его Императорского Величества, Самодержца Всероссийскаго, из Верхнеудинскаго земскаго суда Итанцинскому волостному правлению. Господин Верхнеудинский окружной начальник в предложении своем от 13 ч. сего марта за №879 изъясняет, что по просьбе государственного преступника Евгения Оболенскаго дозволено ему отлучиться от места поселения в соседственныя волости и в город Верхнеудинск для покупки некоторых припасов.

Господин, состоящий в должности Иркутскаго гражданскаго губернатора, входил с представлением к господину Генерал-Губернатору Восточной Сибири. Представление это разрешено его Высокопревосходительством таким образом, что государственному преступнику Евгению Оболенскому на основании известных правил выезд из волости своей в другую не может быть дозволен без ограничения, а потому ежели Оболенскому действительно предстоит крайняя необходимость отлучиться куда-либо, то это не иначе должно быть допущено, как в известное время года и с определением на то срока, которой назначать смотря по существенным надобностям, с тем однако же, чтобы о месте нахождения его непременно было известно местному начальству».

Далее в документе сообщается: «Его Превосходительство предписанием от 1 марта за № 157 уведомил его (окружного начальника) о таковой воле господина Генерал-Губернатора Восточной Сибири, поручает ему сделать надлежащее распоряжение, чтобы выезд в другую волость дозволял Оболенскому для сельских занятий в определенное время, нужное для исполнения оных и не более как на месяц, а в город не более как на три дня.

Сообщая о сем земскому суду, поручить оному объявить о таковом распоряжении государственному преступнику Евгению Оболенскому, с тем чтобы он в случае надобности сделать отлучку в другую волость или в г. Верхнеудинск для покупки припасов и других надобностей всякий раз предварительно извещал о том местное волостное правление, объяснить оному, зачем и куда нужно ему отлучиться с места поселения, а сие последнее обязано доводить о том до сведения Земскаго суда».

Инструкция подробно определяла и ответственность властей за соблюдение этого порядка. И не дай Бог, если кто-то нарушил бы установления! К примеру, Томский вице-губернатор Н.П. Горлов, заменявший в 1826 году генерал-губернатора Восточной Сибири, сделал декабристам Е.П. Оболенскому и А.И. Якубовичу послабление по прибытии их в Иркутск и, приказав расковать «государственных преступников» и снять караул, направил их в Усолье на солеваренный завод. За это вице-губернатор поплатился карьерой и был отдан под суд. Так что можно представить, насколько точно исполняли букву предписаний местные чиновники, которым инструкция указывала далее:

«По получении разрешения г. Начальника округа на выезд Оболенскаго в другую волость Земский, суд обязывает иметь за ним надлежащий надзор и непременно должен быть известен как о занятиях его, так и о месте нахождения его и каждый раз доносить г. Начальнику округа о времени выезда Оболенскаго с места поселения и о возвращении туда, что и возложить на непосредственную ответственность заседателей того участка, где будет находиться Оболенский.

И для того приказом Итанцинскому волостному правлению (предписать) послать с предписанием сего предложения указ для объявления государственному преступнику Оболенскому с тем, что когда Оболенский намерен будет куда-либо отбыть из места водворения, то предварительно доложить о том предъявить волостному правлению, а оно обязано испросить немедленно от земского суда разрешение и для сведения препроводить с сего предложения копию чиновнику посельскому» (л.д. 19 об.).

Оболенский прибыл в Турунтаево в ночь на 5 (18) августа 1839 года. Вот как описывает он первые впечатления о здешних местах своему другу: «Местоположение Етанцы совершенно такое же, как ты видел по всей дороге от Петровского до Удинска, т.е. везде ты видишь долину, окружённую возвышенностями, по склону гор пашни, обращённые на полдень; выходя из одной пади, входишь в другую, и таким образом неизменно продолжается ряд одинаковых местоположений: из пади по обыкновению дуют ветры. Речка Етанцы шире Баляги, но большей частью мелка, кроме разливов, в которые она, владычествует далеко за своими берегами».

«Здешние жители бедны вообще, но главнейшее их занятие есть хлебопашество, которое в прежние годы доставляло им богатство, а ныне за неурожаями сделало их бедными», - писал Е.П. Оболенский.

Действительно, к тому времени, когда декабрист приехал на поселение в Турунтаево, волость испытывала в течение целого ряда лет сильнейшие неурожаи. Побочные промыслы мало кормили местных жителей, в отличие, скажем, от крестьян Ильинской или Байкало-Кударинской волостей, которые много занимались извозом. Доходы от охоты и рыболовства тоже составляли малый процент бюджета итанцинских семейств. «Насчет бедности и нищеты здешних жителей, - писал далее Оболенский, - то молва об ней не преувеличена, но где её нет; я думаю, что нет в мире уголка, в котором большая половина жителей не находилась в этом положении».

Приехав в Турунтаево, Оболенский поселился в доме местного дьячка, которому по наследству от отца, служившего здесь священником, достался порядочный дом. Видимо, поселенца не устроили каким-то образом условия в заранее нанятом доме вдовы Горбуновой. Но известно, что стряпкой у него служила сестра Егора Балаганского, семье которого Оболенский помогал во время пребывания в Петровском заводе.

Стряпка эта, писал Оболенский, «была расторопна, употреблялась на всех свадьбах, умела хорошо готовить», в отличие от прежней хозяйки, которая «решительно ничего не умеет стряпать, кроме своего карымского чая и простых своих щей». Об этом он сообщал в письме своему каторжному другу, ссыльно-переселенцу А.Л. Кучевскому в Тугутуй 7 августа 1839 года, то есть уже на третий день после приезда в Турунтаевскую слободу.

Между прочим, он сообщает, что, квартира его состоит из одной обширной комнаты, что вскоре в этот дом переедет из города ещё и семья Крашенинниковых, у которых пятеро детей. Отношения с новыми соседями сложились, видимо, неплохие: в одном из писем Оболенский сообщал, что дети Крашенинникова его утешают, и он относится к ним как к родным.

Несмотря на строгое предписание, волостное начальство на «первых порах не очень ревностно выполняло обязанность докладывать о занятиях и поведении «государственного преступника». По крайней мере, 9 января 1840 года, то есть через пять месяцев после приезда Оболенского в Турунтаево, окружные власти направили волостному правлению гневное письмо с напоминанием о том, что третьего числа каждого месяца следует направлять Верхнеудинекому земскому суду донесения о поведении ссыльного.

По прошествии же ещё почти трех месяцев, в марте 1840-го года, окружное начальство выслало нарочного казака за донесением о поведении Оболенского и потребовало с волостного писаря Иванова за прогон 2 рубля 94 и 2/7 копейки, которые и были получены казаком Филипповым 29 марта. Зато уже на другой день от писаря был направлен рапорт его высокоблагородию г-ну начальнику Верхнеудинского окружного суда Шапошникову, что присланный в Турунтаевскую слободу государственный преступник Евгений Оболенский «в прошлом феврале месяце вёл себя хорошо и много читает книг».

Надзор за «государственным преступником» был строгим во всём, что касалось его перемещений и общения с Центральной Россией... В остальном же Оболенскому была предоставлена свобода действий и жизни по своему усмотрению. Например, ему было разрешено выехать в город для приобретения ружья - охота составляла в те времена и основное развлечение, и статью дохода ссыльного. Газеты и письма от друзей и родственников восполняли ограниченный неграмотными местными жителями круг общения декабриста.

«Не скажу, чтобы я не имел здесь сношений с людьми, они беспрерывны, но все не в том роде, в каком я бы желал», - сетовал Е.П. Оболенский в одном из писем. Евгений жаловался другу, что когда дом не свой, то ничего не прибавляется; и ничего не бывает в порядке. Понятно, что в доме дьячка были совсем не княжеские условия и нравы здешних жителей вряд ли можно было назвать идеальными... Вот почему «ничего не прибавлялось», а только «убавлялось», надо полагать, и жилье не страдало идеальным порядком.

Прибыв к месту поселения в разгар жатвы и озимого посева, Оболенский был огорчён, что нельзя было достать семян, потому что крестьяне жали остатки хлеба, не побитого морозом, бывшим в июле. «Вот почему я остался без озимого посева», - сетовал Оболенский в письме к другу. Тем не менее, поселенец приступил к земледелию немедленно и даже завёл небольшую пашню - «поднял десятин пять залежи тридцатилетней под посев ржи». (Об этом в письме Кучевскому от 24 июня 1840 года).

В Турунтаеве Оболенского занимали не только хозяйственные заботы. Как и многие декабристы, он стремился проводить своё время с пользой для местных жителей. Он не только охотно занимался обучением крестьянских детей, но и пытался применять свои познания во врачебном деле: «Между прочим, хожу за больным чахоточным мальчиком 17 лет, моим соседом. Это сын нашего пономаря. Я застал его ещё на ногах, но с чахоточным кашлем. Теперь, слава Богу, лучше прежнего, но не знаю, продлит ли Господь его дни и даст ли ему здоровье. Мой пономарёнок занимает меня утром и вечером, об нём скорблю и по временам радуюсь...»

Через три месяца после приезда в Турунтаево Оболенский уже обзавёлся хозяйством, которое насчитывало трёх лошадей, корову и двух телят. «За всеми этими животными, - рассказывал Оболенский, - смотрит старик бурят, честный и добрый мужик, которого я взял к себе и надеюсь сохранить. Вот пока всё мое хозяйство, будущее неизвестно, не знаю, сохраню ли нынешнее, потому что сена понадобится много, а у меня заготовлено мало».

Известен ещё один достоверный факт, относящийся к пребыванию Оболенского в Турунтаеве. 16 ноября 1839 года проездом из Баргузина в Удинск его посетил Вильгельм Карлович Кюхельбекер. В разговорах и воспоминаниях друзья-соратники провели один вечер, делясь новостями из своей нелёгкой жизни на поселении и известиями из центральной России.

Примерно в то же время Оболенского могли посетить и декабристы Ф. Вадковский, А. Муравьёв, И. Повало-Швейковский, которые по разрешению властей выехали для лечения на Туркинские горячие воды. Этот факт подтверждается строками из письма самого Оболенского: «Жду приезда наших больных с горячих вод...». Отметим, что уже в те годы Туркинские воды официально упоминались среди минеральных вод, «особенно известных в России», наряду с кавказскими, липецкими и другими. Здесь также побывал в своё время декабрист И. Шимков, отбывавший ссылку в с. Батурине и похороненный там за несколько лет до приезда Оболенского в Турунтаево.

Будучи в Прибайкалье, Оболенский поддерживал почтовую связь со своими сёстрами Варварой, Марией, Натальей и братьями Дмитрием, Константином и Сергеем. От брата Константина Евгений Петрович выписывал себе в Турунтаево «Библиотеку для чтения», «Московские ведомости» и «Русский инвалид». В письмах И. Пущину того периода Оболенский сетует на одиночество и отсутствие друзей. Родственники декабристов хлопотали о переводе Пущина Турунтаево, но власти не разрешили ему переезд.

Друзья уговаривали Оболенского обратиться с прошением о перемене места ссылки, но Евгений, видимо, не особенно стремился к этому: «За вами не угонишься, - пишет он И. Пущину, - временно вы живёте здесь, а впоследствии отправитесь вдаль; перемена места меня не прельщает, я ищу не места, но людей, украшающих местность...».

Впрочем, в Турунтаевской слободе Оболенский задержался ненадолго. 5 июля 1841 года власти разрешили ему переезд в Туринск. В конце ноября Евгений выехал из Турунтаево, а уже 11 декабря гостил у Трубецких в Оёке, недалеко от Иркутска. В феврале 1842 года Оболенский прибыл в Туринск, а ещё через год ему было разрешено переселиться в Ялуторовск, где он и прожил 13 лет, вплоть до амнистии 1856 года. Последние годы жизни Оболенский провел в Калуге, где и умер в конце февраля 1865 года.

Сегодня восстановленная Турунтаевская Спасская церковь выглядит, по крайней мере снаружи, практически так же, как и во времена, когда сюда хаживал Евгений Оболенский, который в годы ссылки стал довольно набожным и много философствовал на религиозные темы. Впоследствии некоторые историки называли Оболенского апологетом самодержавия и православия.

Между прочим, сын одного из декабристов - Евгений Якушкин - писал об Оболенском (к тому времени поселившемся в Калуге): «Он хочет уверить себя и других, что он с головы до ног православный и самый ревностный поклонник самодержавия и особенно Николая Павловича, кроме этого он имеет свойство защищать своё мнение так, что, слушая его, другие убеждаются в совершенно противном. Потому разговор с ним бывает иногда чрезвычайно забавен. Зато он олицетворенная доброта и его никак нельзя не любить».

А в «Записках недекабриста», принадлежащих перу Н.И. Греча (они опубликованы были в «Полярной звезде» Герцена и Огарёва), о Евгении Петровиче сказано следующее: «Он выжил срок заключения в Сибири, получил прощение и живёт теперь в Калуге... По словам лиц, знавших его, Россия потеряла в нём героя».

Александр Козин

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTIzLnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTc3Mjgvdjg1NzcyODgyMC8xMzZkNjkvSG1jNkYtQXdvYzAuanBn[/img2]

Андрей Андреевич Ивановский. Набросок портрета декабриста Е.П. Оболенского на допросе. С.-Петербург. 1826. Бумага, карандаш. 9,7 х 7 см. Государственный Эрмитаж.

Князь Евгений Оболенский

Вероятно, нет в России человека, который бы не знал, хотя бы из школьного курса, что означает в истории нашей страны 14 декабря 1825 года. В этот день лучшие представители молодого офицерства вывели свои полки на Сенатскую площадь Санкт-Петербурга. Этот отчаянный шаг был протестом образованной и прогрессивной части русского дворянства против социального устройства России и требованием перемен от будущего царя Николая I.

Но многим ли известно о роли, которую сыграл в этот день 29-летний поручик Евгений Петрович Оболенский? По нынешним понятиям - совсем молодой человек, но для которого слова «честь», «совесть», «человеколюбие» не были отвлеченными понятиями.

О нем рассказывает один из потомков Евгения Петровича (прапраправнучатый племянник) Владимир Николаевич Токарев, который много занимался генеалогией одного из древнейших родов России - князей Оболенских.

После возвращения из Сибири Евгений Петрович поселился в доме своей сестры Натальи Петровны Оболенской в Калуге. Рассказ об этом необыкновенном человеке мне хочется начать с отрывка из его письма мужу сестры, А.В. Протасьеву, написанного в ссылке, в Ялуторовске: «Назначение человека - борьба. Борьба за торжество в мире истины, добра и справедливости. Светская же жизнь - это игра в настоящую жизнь, блестящая подделка под нее. Правила этой игры рабски подчиняют и искажают человека.

Приобретая светскую выправку, заучивая любезные слова и правила приличия и занятия или нравственные понятия, он утрачивает самостоятельное отношение к жизни, забывает главное, отдавшись внешнему второстепенному и ненужному. К этому (главному. - Прим. авт. ) должен готовиться юноша, вступающий в свет, на этом поприще должен испытать свои силы, в этой всегдашней борьбе должен крепнуть и сделаться твердым поборником и мучеником истины - вот его назначение...»

Таким мучеником истины и был всю свою жизнь декабрист князь Евгений Петрович Оболенский, один из замечательнейших людей XIX века. Человек высоких моральных качеств, он был любим друзьями и уважаем даже недругами.

«Автобиографические записки» правителя дел Следственного комитета А.Д. Боровкова содержат в обобщенном виде характеристики главных участников декабристского движения. И вот что читаем в них: «Деловой, основательный ум, решительный характер, неутомимая деятельность к достижению предположенной цели - вот свойства Оболенского... Сочинения его в духе общества об обязанностях гражданина служили оселком для испытания к принятию в члены, смотря по впечатлению, какое оно производило на слушателя.

Оболенский был самым усердным сподвижником предприятий и главным, после Рылеева, виновником мятежа в С.-Петербурге. За неприбытием Трубецкого на место восстания собравшиеся злоумышленники единогласно поставили его своим начальником. Так свершить государственный переворот досталось в удел поручику».

Кондратий Федорович Рылеев, находясь в Алексеевском равелине, писал последние в своей жизни стихи. Все три адресованы и посвящены Е.П. Оболенскому. Рылеев описывает те чувства, которые переживает, находясь в очень тяжелом душевном состоянии. Он считал себя глубоко виноватым перед товарищами: за то, что не сообщил им, что Николай предупрежден о готовившемся выступлении, за то, что сам ушел с Сенатской площади, за неправильное свое поведение на следствии и допросах...

Каховский на очной ставке высказал ему в лицо все, что он думает о нем, после чего Рылееву уже не хотелось жить. И вот в таком душевном состоянии - «Пошли друзьям моим спасенье, а мне даруй грехов прощенье и дух от тела разреши» - К.Ф. Рылеев пишет стихи Евгению Петровичу. Для Рылеева Оболенский был последним и единственным человеком, которому он всецело верил и с которым хотел проститься и попросить у него прощения, понимая, что только один Оболенский может понять и простить его.

И.Д. Якушкин, находясь в тюрьме, узнает, что у него родился сын, и просит назвать его в честь Оболенского Евгением.

И.И. Пущин стал ближайшим другом Оболенского на каторге. А после того, как они были отправлены в ссылку в разные места, Пущин пишет Оболенскому трогательные и нежные письма, объясняясь ему в братской любви и моля Оболенского сделать все возможное, чтобы они снова оказались вместе. «Только в разлуке мы узнаем цену друг другу. Я не могу без тебя жить, приезжай ко мне, Евгений. Я болен, ты можешь сделать как-то так, чтобы я выздоровел». И Оболенский через родственников в Петербурге хлопочет о своем переводе в Туринск к Пущину.

Из письма Ф.Ф. Вадковского И.И. Пущину от 10 марта 1840 года: «... На обратном пути мы видели Оболенского и Глебова. Стану только тебе говорить о первом. Сердце ныло, глядя на это благородное, возвышенное существо, погребенное, Бог знает, в каких пустынях, не имеющее с кем разделить времени, разменять слова, осужденное жить с какими-то двуногими, всегда готовыми воспользоваться его редким добродушием, чтобы его обмануть или обокрасть. Я просто заливался слезами, когда прощался с ним на берегу Селенги. Мне казалось, что я оставляю его живого в какой-то душной могиле.

Тем не менее весело на него смотреть: он так тверд, спокоен духом и равнодушен к своему положению, как будто бы он стоял у преддверия рая. Хлопочет, занимается хозяйством, по обыкновению заботится о других, обдумывая каждый свой шаг, и даже нашел средство уморить нас со смеху описанием некоторых нравов и обхождения сельских жителей».

В любом письме декабристов, будь оно адресовано самому Евгению Петровичу или написано кому-то другому, Оболенский всегда упоминается с каким-то добрым, нежным и бережным чувством. Его любили не только товарищи-единомышленники, разделившие с ним тюрьму и ссылку. Его любили все. Андрей Розен, войдя в зал суда, увидел начальника опального князя, генерала Бистрома, в слезах: генерал только что услышал приговор своему любимому адъютанту - Евгению Оболенскому. А Николай I даже считал, что генерал Бистром, находясь под влиянием своего адъютанта, вел себя 14 декабря «довольно странным, даже непозволительным образом».

Будучи командующим гвардейским корпусом пехотных частей, выстроившихся на Сенатской площади, генерал ничего не сделал, чтобы помочь будущему императору подавить мятеж, как считал Николай, - из-за своих симпатий к восставшим, и виноват в этом был его адъютант Оболенский. Император был единственным человеком, который не любил Евгения Петровича. Это было личное отношение к Оболенскому императора, у него были причины особо ненавидеть его. Это может показаться странным, но сам Оболенский любил Николая I.

В ссылке, узнав о его смерти, он искренне был опечален. Он простил Николая и жалел его - заповедь «Возлюби врага своего» была для Евгения Петровича не отвлеченной истиной, а нормой поведения. Эта Христова заповедь - самая трудная, и то, что Евгений Петрович сумел выполнить ее, очень высоко его характеризует. Не зря ссыльные декабристы вполне серьезно называли Оболенского «наш полусвятой».

Авторитет этого человека был огромным. Именно по его инициативе ссыльные декабристы договорились не упрекать друг друга за сделанные ими ошибки, за те показания на следствии, которые повлекли ухудшение положения товарищей по несчастью. Кстати сказать, Оболенский был одним из немногих, кто на допросах не сделал ни одного заявления, могущего навредить единомышленникам, часто брал вину на себя.

Оболенский - единственный из руководителей Северного общества до конца и достойно прошел день 14 декабря 1825 года. В ночь перед восстанием полковник А.М. Булатов заявил князю С.П. Трубецкому о своем отказе захватить Петропавловскую крепость, аналогичное заявление в отношении Зимнего дворца сделал и А.И. Якубович. Трубецкой, видя обреченность предприятия, 14 декабря не явился на пункт сбора на Сенатской площади. Этих обстоятельств не знали остальные заговорщики и, согласно плану, вывели свои части на Сенатскую площадь.

При таком положении дел сбор войск становился бессмысленным, восстание превращалось в обезглавленную демонстрацию. Время шло, и когда декабристы поняли, что Трубецкой уже не придет и что восстание обречено, они решили выбрать нового руководителя. Сначала обратились к Николаю Бестужеву (как старшему по званию из находившихся на площади), но тот ответил, что он моряк и «по сухому пути не имеет понятия». И тогда был выдвинут Оболенский. Не обладая военным опытом, он пытался отказаться, но, поняв, что его отказ может быть истолкован как проявление трусости, согласился. Так во главе восстания оказался 29-летний поручик.

Оболенский прекрасно понимал, что время упущено, восставшие уже заперты в плотном кольце верных императору войск, трудно было что-либо сделать, но на него смотрели товарищи, они верили ему. Оболенский принял решение дождаться темноты, чтобы с меньшими потерями уйти с площади по льду Невы. Расчет был верен, но события стали развиваться по инициативе уже другой стороны...

Встать во главе восстания за час до разгрома означало для Оболенского подписать самому себе смертный приговор. Это был его подвиг, который не забыли его товарищи «во глубине сибирских руд». Ежегодно они отмечали «святые годовщины» дня 14 декабря 1825 года, и на них Оболенского чествовали как главного героя дня. О силе авторитета Оболенского говорит и случай совсем другого рода.

Я.И. Ростовцев, высокопоставленный и возвеличенный Николаем I сановник из первых государственных лиц в империи, в ноябре 1858 года специально приезжает из Петербурга в Калугу, чтобы обнять бывшего государственного преступника, состоящего под надзором полиции. Он объясняется в своей любви к Евгению Петровичу, но делает это не бескорыстно, а надеясь найти защиту и поддержку у Оболенского.

В 1825 году Ростовцев был вторым адъютантом генерала Бистрома. Узнав о готовящемся выступлении, он под служебным предлогом проник к Николаю накануне восстания и письмом предупредил будущего императора о готовящемся акте, а затем показал черновик письма Оболенскому и Рылееву, словно бы желая предупредить и их. Н.А. Бестужев, прочтя письмо Ростовцева, сказал, что теперь не выступать уже нельзя, их обязательно арестуют - или сразу, или после присяги новому императору. Но посоветовал Рылееву никому не говорить о предательском письме Ростовцева Николаю.

Затем свидание Оболенского с Ростовцевым произошло уже на Сенатской площади, куда последний был послан Николаем и где Оболенский наградил Ростовцева отменной оплеухой. Сам Ростовцев так описывает этот случай: «Я упал без чувств и очнулся уже на извозчике... Я узнал от извозчика, что какой-то господин дал ему восемь гривен и велел вести меня в Гарновский дом, где жили мои братья. После сего мне говорили, что Оболенский освободил меня от солдат и положил на извозчика». Как видим, Ростовцев знал, что Оболенский спас не только его карьеру, но и жизнь.

После 1825 года Я.И. Ростовцев быстро пошел в гору. Эти передвижения с повышением всегда сопровождались переглядываниями и шепотком у него за спиной, но вслух никто ничего не говорил. Но вот за Ростовцева не на шутку взялся А.И. Герцен. «Иаков-Иуда», «Иаков-энтузиаст» - эти прозвища Ростовцева не сходят со страниц герценовских изданий, которые читала вся просвещенная Россия. «Незабвенный Иуда Искариотский предал Христа после трапезы, а Ростовцев прежде донес на товарища, а потом с ним отобедал», - писал А.И. Герцен.

Репутация Ростовцева после смерти Николая I сильно пошатнулась. И вот тогда он ищет защиты у Оболенского, понимая, что он не тот человек, который может радоваться возмездию, обрушившемуся на бывшего сослуживца, что только он один поможет ему оправдаться перед обществом. Ростовцев пишет Евгению Петровичу в Калугу письма, описывая в выгодном для себя свете события декабря 1825 года.

Оболенский давно забыл старые счеты, считая, что человеку никогда не поздно исправиться. Отвечая на письма Ростовцева, он объективно оценивает его государственную деятельность, сравнивая состояние дел в кадетских корпусах, которыми ведал Ростовцев, до и после прихода его на эту должность, считая, что Герцен нападает на личность, а не на дела. «В словах Герцена много желчи и мало любви», - пишет Евгений Петрович Ростовцеву.

Письма Оболенского очень помогли Ростовцеву, он их читал во всеуслышанье на званых обедах и других многолюдных собраниях. Но, отвечая Ростовцеву и зная, как тот воспользуется его письмами, Оболенский пишет сановнику, что крестьян необходимо наделить землей, правительство должно взять на себя выкуп этой земли у помещиков, пишет о необходимости дать ссуды или пособия крестьянам от казначейства - и все это во имя того, чтобы «вызвать к гражданской жизни миллионы наших братьев».

Декабристы не одобряли того, что Оболенский «возится» с «Иаковом», считая, что князю такая дружба чести не делает, но на уговоры Евгений Петрович был в некоторых случаях неподатлив, считая, что если человек просит помощи, нельзя отказать ему и не протянуть руки.

Декабристы, отправленные в Сибирь, были людьми разными, со всеми присущими человеку недостатками. Но сибирская жизнь, направляемая «казематным обществом», выжгла в них все лишнее и подняла их на такую высоту человечности, которая редко встречается в жизни. Л.Н. Толстой видел этих людей в старости, когда пришло время подводить итоги прожитой жизни: «Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всякими почестями и богатством.

Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было помянуть свою жизнь. Казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет и ясно стало, что счастье не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга, и ссылка, и неволя были счастье, а генеральство, и богачество, и свобода - великие бедствия». Справедливость слов Л. Н. Толстого наглядно подтверждает случай из жизни Оболенского и Ростовцева.

И еще пример, характеризующий душевные качества Евгения Оболенского. Он был старшим из восьми братьев и сестер (по второму браку отца) и проявлял отеческую заботу не только по отношению к родным своим братьям и сестрам, на его попечении в Петербурге был и его двоюродный брат по матери, Сергей Николаевич Кашкин, несколько легкомысленный молодой человек и большой насмешник.

Одна его шутка над сослуживцем по полку, Свиньиным, кончилась весьма плачевно: обиженный вызвал Кашкина на дуэль. Узнав об этом, Оболенский попытался миром уладить конфликт, но Свиньин наотрез отказался. И тогда Евгений Петрович, заявив, что не может допустить, чтобы Кашкин, единственный по мужской линии представитель фамилии, погиб из-за глупости, сам вызвал Свиньина на дуэль и убил противника.

С той поры Евгений Петрович резко изменился, угрызения совести терзали его, часто посреди веселой беседы, по свидетельству знавших его тогда, он вдруг становился грустным и задумчивым, сначала его лицо вспыхивало краской, потом бледнело до цвета белого полотна. Эта перемена в настроении отмечалась многими его современниками. Мучаясь угрызениями совести, он искал успокоения, вступил в масонскую ложу. Говорил, что жаждет креста, чтобы отмыть себя от греха человекоубийцы.

На Сенатской площади, когда генерал Милорадович попытался уговорить солдат разойтись, его прервал Оболенский. Он дважды предупредил Милорадовича, чтобы тот отъехал. Генерал, не привыкший к тому, чтобы его прерывал подчиненный, не обратил на поручика должного внимания. Милорадович был не только петербургским генерал-губернатором, он был героем войны 1812 года, любимцем гвардии, человеком, который умел говорить с нижними чинами.

И вдруг какой-то поручик из заградительной цепи делает ему замечания... Тогда Оболенский взял у рядом стоящего солдата ружье и штыком попытался повернуть лошадь Милорадовича, заставить ее отъехать. И тут раздался выстрел Каховского. Лошадь дернулась, раненый Милорадович пошатнулся, штык соскользнул и попал Милорадовичу в бок. Без какого-либо умысла со стороны Оболенского он ранил губернатора.

Из донесения лейб-медика Вилье, который присутствовал при кончине Милорадовича, явствует, что штыковая рана была хотя и глубокой, но не смертельной, роковой оказалась рана от пули Каховского. И все равно, кровь, которую Евгений Петрович случайно пролил на Сенатской площади, он отмаливал 30 лет на каторге и в ссылке. Он тяжело переживал смерть Милорадовича, в память о нем Евгений Петрович постоянно держал на письменном столе брошюру, изданную по случаю смерти генерала.

И еще один любопытный штрих к портрету Оболенского. Во время его ссылки один из проезжавших казачьих офицеров проиграл подъемные деньги в карты. Его положение было безвыходным, поскольку в городе его никто не знал и он, естественно, никого тоже. И тогда он как к последнему средству обратился за помощью к ссыльному декабристу, считая, что только Оболенский может ему помочь.

Евгений Петрович решил расстаться с единственной бывшей при нем ценной вещью - золотыми часами-брегетом, подарком отца. Муравьев-Апостол, войдя в комнату, застал Оболенского в момент передачи часов офицеру и решительно воспротивился такому обороту дела. Ссыльные, чтобы выручить попавшего в беду офицера, собрали из своих скудных средств необходимую сумму денег.

Странные вещи иногда преподносит история. Скромность Евгения Петровича Оболенского сослужила ему плохую службу в истории. Он о ней не заботился, и история, которая имеет своих фаворитов и пасынков, как настоящая коварная женщина, ответила ему тем же.

О роли князя Оболенского в подготовке восстания 14 декабря, о его самопожертвовании на Сенатской площади, о его значении для ссыльных декабристов если и упоминается в исторической литературе, то как-то глухо и скороговоркой. Оболенский оказался оттесненным в ряд третьестепенных участников заговора. А между тем он был одним из организаторов Северного общества, одним из трех директоров ее Думы вместе с Сергеем Петровичем Трубецким и Никитой Михайловичем Муравьевым, которого к моменту восстания сменил Рылеев.

Автор книги «Виновник мятежа», посвященной Е.П. Оболенскому, Наталья Ивановна Осьмакова, проанализировав причину такой исторической несправедливости в отношении Оболенского, пришла к выводу, что сделано это было предумышленно. Декабристами стали основательно заниматься только в советское время.

До 1917 года по событиям декабристского восстания появились лишь отдельные публикации. Это и понятно, поскольку только с 1906 года в России стали относительно свободно говорить о декабристах. Поэтому приоритет исследования декабристской тематики всецело принадлежит советской исторической науке. А перед ней совершенно четко был поставлен социальный заказ. Нужно было сделать из декабристов революционеров, предшественников следующих за ними этапов революционного движения.

Поэтому среди декабристов выбирались те, которых можно было бы представить как революционеров - с четкими политическими лицами, программой, речами и текстами обращений. А на эту роль глубоко религиозный князь Евгений Петрович Оболенский абсолютно не подходил. Никак не получался из князя Евгения Оболенского, противившегося убийству царя, революционер-конспиратор.

Пока не найдено каких-либо документов, четко обрисовывающих политические убеждения и представления Оболенского о будущем России, о ее общественном устройстве. Вероятнее всего, Оболенский, предугадывая возможность поражения восстания и своего ареста, уничтожил все документы и письма, компрометирующие его и товарищей.

Считается, что заговорщики замышляли покушение на царя. Действительно, были среди них и такие горячие головы. Но можно с полной уверенностью сказать, что ни при каких обстоятельствах Оболенский не принял бы такого решения. Ему достаточно было и случайно пролитой им крови Милорадовича. Это вытекало из твердых убеждений, за которые все его и любили. Тюремное начальство, посылая заключенных на работу, оговаривало, что декабристы могут не выполнять ее полностью. Однако Оболенский, полагая неэтичным, чтобы за него работал кто-то другой, всегда сам делал положенный «урок».

В свободное время любил мастерить, столярничал, делал полочки, рамки, резал по дереву, был одним из лучших казематных портных, в ссылке увлекался огородничеством и садоводством. Он обучал читинских ребятишек английскому языку, в каторжной академии читал лекции по философии. Был инициатором создания общего денежного фонда с тем, чтобы финансовая помощь была обезличенной и нуждавшийся не считал себя обязанным кому-то персонально.

Таков нравственный портрет декабриста Евгения Петровича Оболенского, который писал: «Пусть юное поколение действует, но пусть оно видит в нас ценителей добра и всегдашних противников зла, в каком бы обманчивом свете оно ни представлялось. В этом - наше призвание».

Завершая рассказ об одном из неординарных участников декабрьского движения, вспомним основные факты его жизненного пути.

Родился он 6 октября (17 по новому стилю) 1796 года в Новомиргороде Елизаветградской губернии. Имя ему дали в честь знаменитого деда по матери генерал-аншефа Е.П. Кашкина. Детство и юность Е.П. Оболенского прошли в Москве, где жили его родители и Кашкины. Мать его умерла рано, когда ее старшему сыну Евгению было 14 лет. Заботу о воспитании его младших братьев и сестер взяла на себя старшая сестра матери Александра Евгеньевна Кашкина, фрейлина императрицы, бросившая службу ради воспитания младших детей своей сестры.

На следствии на вопрос, кто были его воспитатели, откуда у Евгения Петровича возникли мысли о переустройстве власти, Оболенский ответил, что воспитывало его много гувернеров, которые часто менялись, иногда по два-три раза в год (всего за шесть лет их сменилось от 16 до 18 человек), и он вряд ли вспомнит имена трех или четырех из них. По всей вероятности, Евгений Петрович лукавил, не хотел подставлять под удар бывших своих воспитателей. Но справедливо сказать, что первенствующую роль в формировании его взглядов и убеждений сыграла та обстановка, которая царила в домах Оболенских и Кашкиных. Эти семьи были очень дружны, и дети обоих родов чувствовали себя одинаково тепло и уютно в любом из этих домов.

Евгений Петрович получил домашнее образование. Но, кроме того, готовясь к службе в артиллерии, прошел курс точных наук: математики, физики, геодезии, астрономии в Московском математическом обществе и посещал училище колонновожатых - знаменитое учебное заведение, через которое прошли многие из московских декабристов. Он знал латынь, греческий и три живых языка: французский, немецкий и, что тогда было менее распространено, английский. На всех языках он объяснялся свободно. Позднее в Петербурге Оболенский посещал лекции знаменитых профессоров по экономике и правоведению. Самостоятельно и очень основательно изучил философию и историю.

Служебная карьера его началась в Петербурге в 1814 году, когда Оболенский был зачислен юнкером в лейб-гвардии артиллерийскую бригаду. В 1816 произведен в прапорщики, в 1817 - переведен в лейб-гвардии Павловский полк. В 1819 году стал подпоручиком, а в 1821 - поручиком лейб-гвардии. В 1824 году Евгений Петрович переведен в лейб-гвардии финляндский полк, а в 1825 году в чине поручика этого полка становится старшим адъютантом генерала Бистрома, героя войны 1812 года, легендарного полкового командира лейб-гвардии Егерского полка, с этим полком Павел Иванович Бистром прошел от Бородина до Парижа. Князь Е.П. Оболенский стал его любимым адъютантом. Все прочили ему блестящую военную карьеру.

14 декабря Оболенский прибыл на Сенатскую площадь с лейб-гвардии Московским полком и оставался среди восставших до самого конца. Верховный суд, судивший Оболенского, признал его виновным по 1-му разряду и приговорил к лишению всех прав и к смертной казни отсечением головы. Утверждая приговор, император Николай I заменил казнь вечной каторгой. Затем срок ее был сокращен до 20 лет.

Оболенский попал в Нерчинские рудники. В 1832 году срок каторги был сокращен до 15 лет, а в 1835 - до 13 лет. По отбытии срока освобожден и отправлен в ссылку в селение Итанцинское Верхнеудинского округа Иркутской губернии. В июне 1841 года переведен в Туринск Тобольской губернии, а в июле 1842 года - в Ялуторовск.

По воспоминаниям младшей сестры декабриста Варвары Петровны Прончищевой, у всех семи младших братьев и сестер Евгений Петрович пользовался полным доверием и уважением. Он был гордостью и надеждой не только своей семьи, но и семьи Кашкиных. После событий 14 декабря никто из родных не отказался от опального Евгения Петровича, все старались его поддержать и ободрить.

Матвей Иванович Муравьев-Апостол, троюродный племянник князя Евгения Петровича, - активный участник декабристского движения, один из основателей Союза спасения. Был осужден по первому разряду, но смертная казнь была затем заменена каторгой в Сибири.

После амнистии по манифесту 26 августа 1856 года Оболенский приехал в село Богимово близ Тулы к младшей сестре Варваре Петровне, а в декабре 1856 года отправился в Калугу, к другой своей сестре, Наталье, по мужу тоже Оболенской. Его женой с 6 февраля 1846 года стала в Ялуторовске Варвара Самсоньевна Баранова (1821-1894), вольноотпущенная чиновника Блохина, которая была нянькой незаконнорожденных дочери и сына И.И. Пущина.

Намерение Оболенского жениться на этой девушке, не умевшей ни писать, ни читать, вызвало у некоторых декабристов неодобрение. Но это не остановило Евгения Петровича, он считал эти недостатки поправимыми, занялся ее образованием, которое в дальнейшем продолжили его сестры. Для испытания серьезности своего чувства Оболенский назначил срок в один год, по истечении которого сочетался браком с бывшей крепостной.

Эта «княгиня-бурятка», как ее потом любовно называли в Калуге, будучи женщиной с большим внутренним тактом и достоинством, с помощью сестер Евгения Петровича быстро смогла войти в новый для нее дворянский круг. Варвара Петровна, впервые появившись в обществе в Калуге, к восторгу всей семьи Оболенских, произвела благоприятное впечатление, к ней скоро привыкли, а затем и полюбили. Умерла она в Туле в 1894 году, пережив мужа на 29 лет. Похоронена в Петрово-Павловской церкви.

Сам же Евгений Петрович скончался 26 февраля (10 марта - по новому стилю) 1865 года, завещав похоронить себя среди «простых людей». «Я хочу быть среди народа», - сказал он. На этот раз его необычайная скромность сыграла положительную роль. Могила его сохранилась, а надгробия других именитых калужан разрушены, и могилы сровнены с землей.

Руслан Вавренюк