Л.И. Бройтман

У Оболенского, но где?

Евгений Петрович Оболенский сыграл ведущую роль в подготовке и в самих событиях 14 декабря 1825 г. Это единодушно признавали и его единомышленники и друзья-декабристы, и его противники и судьи - члены Следственного комитета по делу 14 декабря. В сборнике материалов «Восстание декабристов» о роли Оболенского говориться: «...у него были совещания о начатии действия 14 декабря», «...был одним из главных виновников возмущения». Декабрист А.Е. Розен в своих записках утверждает, что арестом Рылеева, Бестужевых и Оболенского и ещё двух-трёх декабристов правительство могло бы предотвратить восстание.

Как старший адъютант при командующем всей гвардейской пехоты Оболенский имел связь со всеми полками и активно собирал силы для выступления. Наряду с квартирой Рылеева, ставшей в декабре 1825 г. политическим центром подготовки восстания, квартира Оболенского стала Военным центром. Об этом свидетельствуют и материалы следствия, и воспоминания декабристов. «В последние дни Оболенский соединил у себя на квартире всех военных людей...

12 декабря созвал к себе депутатов от тех полков, где имелись члены общества: Кавалергардского, Измайловского, Гренадерского, Московского, Финляндского и Конной гвардии» - приводится в материалах о восстании. В этот день у Оболенского были Кожевников, Сутгоф, Щепин-Ростовский, Розен, Одоевский, Арбузов, Анненков, М. Бестужев и другие. Роль их в событиях 14 декабря известна. Несомненно, место этого и других совещаний у Оболенского - важный декабристский адрес.

В литературе, посвящённой декабристам в Петербурге, адрес Оболенского указывается одинаково - дом полковника Сафонова, ныне Аптекарский переулок, № 4. Основанием служат сведения, которые даёт «Указатель жилищ и зданий Петербурга» С. Аллера на 1824 г., где упоминается вместе с Евгением Оболенским его брат Константин, а также генерал Бистром, адъютантом которого был Оболенский.

Генерал Бистром 1 (Карл Иванович) и его брат Бистром 2 показаны в справочнике живущими в казармах Павловского полка. Оболенские жили рядом с казармами. Их адрес в справочнике С. Аллера: 1 квартал № 19. Прежде всего, владельцем дома был тогда ещё не полковник Сафонов, а А.Н. Салтыков. Ему принадлежал сквозной участок от Царицына луга (Марсова поля) до Аптекарского переулка, на котором числились два дома и каждый имел свой №. По оценочным табелям дом № 19 получил новый № - 4 по Царицыну лугу, а дом № 20 - 3 по Аптекарскому переулку. (Следует напомнить, что чётная и нечётная сторона улиц поменялась.)

Есть сведения об этих домах и в объявлениях о сдаче внаём квартир. Так, в «Санкт-Петербургских ведомостях» 18 января 1829 г., когда дом принадлежал уже следующему владельцу, говориться: «В доме полковника Сафонова к Круглому рынку № 20 отдаются: 1-е, внизу лавка мелочная и при оной три комнаты на улицу и 4 погреба, удобные для всякой торговли, 2-е, в 2 этаже 8 покоев чистых и топленых, 3-е, к Марсову полю под № 19 линия погребов под всем домом».

В тех же «Ведомостях» 25 сентября 1831 г. живописец Алексеев сообщает, что он живёт «под Павловскими казармами у Круглого рынка в доме полковника Сафонова № 20». Следовательно, Оболенские жили в том корпусе, который обращён к Марсову полю, и современный адрес не Аптекарский д. № 4, а Марсово поле, д. № 3. Поселились они здесь, по-видимому, после того, как перешли на службу в Павловский полк.

О жизни Оболенского в 1820-е гг. нам известно очень немного, так же как о детстве и юности, прошедших в доме его отца в Москве. Пётр Николаевич Оболенский был женат дважды. От первой жены - Александры Фадеевны Тютчевой у него были сын Николай и дочь Мария. Вторая его жена Анна Евгеньевна Кашкина умерла в 1810 г., оставив 4 сыновей и 4 дочерей. Старшим из них был Евгений Петрович, родившийся в 1796 г. О своём детстве он будет показывать во время следствия: «Я воспитывался дома у родителей моих. Наставники юности моей были французские гувернёры, которые переменялись ежегодно, а иногда дважды в год, не оставили по себе никаких следов воспитания своего, так что едва ли я могу вспомнить имена двух или трёх из них... наставников сих было 16 или 18».

Вместе с тем, Оболенский сообщает, что помимо языков - французского, немецкого, английского, истории и географии, занимался он математическими науками для службы в артиллерии. По всей вероятности, это же надо отнести и к его брату Константину, который был моложе его на 4 года, но с которым вместе он начал службу. Евгений и Константин Оболенские были приняты 28 марта 1814 г. в 1-ю учебную роту л.-гв. Артиллерийской бригады.

В 1817 г. они были приняты в тайное общество, но Константин, по объяснению Евгения Оболенского, не принимавший участия в дела общества, забыл об этом. В эти годы братья изучают древнюю и новейшую историю, политическую экономию, право. В 1819 г. Оболенский слушал лекции Куницына. Это стремление к самообразованию, желание найти в науках ответ на злободневные вопросы необычайно характерно для всех будущих декабристов. Своим чередом идёт служба, и 30 декабря 1818 г. братья становятся подпоручиками л.-гв. Павловского полка. А вскоре в жизни Евгения Оболенского произойдёт событие, которое оставит след на всю жизнь.

В сентябре 1819 г. в Павловский полк был переведён из Углицкого пехотного полка подпоручик Сергей Николаевич Кашкин - двоюродный брат Оболенских. Его отец поручил Евгению как старшему опекать кузена. Как сообщается в истории семейства Кашкиных, Кашкин подшутил над одним офицером и тот вызвал его на дуэль, но вместо Кашкина с ним стрелялся Евгений Оболенский. Он напишет впоследствии, что дуэль - это гнусный предрассудок, «который велит кровью омыть запятнанную честь... Им ни честь не восстанавливается и ничто не разрешается, но удовлетворяется только общественное мнение...»

Дуэль закончилась трагически - Оболенский убил противника. Об этой дуэли с «неким Свиньиным» рассказывает со слов декабристов воспитанница Матвея Муравьёва-Апостола. В списках офицеров л.-гв. Павловского полка под № 417 числится прапорщик Пётр Петрович Свиньин, который 8 февраля 1820 г. исключён из списков умершим. Дуэль со смертельным исходом могла иметь тяжёлые последствия для Евгения Оболенского и секундантов, которыми могли быть молодые офицеры того же полка. Но официальных мер не последовало. Тайну поединка удалось сохранить.

Среди предпринятых предосторожностей были и хлопоты с церковным обрядом. Возможно, боялись, что священники могут узнать о дуэли. Или, подозревая что-то, отказаться отпевать погибшего. Поэтому запись о смерти Свиньина удалось найти в несколько неожиданном месте - в церковной книге церкви Ильи Пророка на Пороховых, где в разделе «об умерших» 1 февраля (1820) записан «лейб-гвардии Павловского полка прапорщик Свиньин, 18 (лет)». Священник, конечно, не написал, что причиной смерти была рана, полученная на дуэли. Или, вероятнее всего, заражение крови от ранения, но об этом даёт понятие его указание о причине смерти - «антоновым огнём». И ещё подтверждает желание не привлекать внимание к смерти Свиньина, что похоронили его на заводском кладбище порохового завода.

Я. Гордин, на основании слов В. Олениной, считает, что дуэль произошла накануне восстания. «Дуэльная ситуация была прологом ситуации мятежа», - пишет он. На самом деле эти события разделяют почти пять лет. За эти годы Оболенский пережил глубокий душевный кризис. Угрызения совести, связанные со смертью противника, на некоторое время отдалили его от тайного общества. Сразу после дуэли, по-видимому, нельзя было уехать из Петербурга - наступала весна, начинались летние воинские учения.

Сразу же по окончании их, 13 сентября получают отпуск л.-гв. Павловского полка поручики Оболенский 1 (Евгений) и Оболенский 2 (Константин) и того же полка подпоручик Кашкин. Первые - на 4 месяца, Кашкин - на 28 дней. Кашкин больше в полк не вернётся. Оболенский за время отпуска сумел найти в себе силы пережить, осмыслить происшедшее, но в этих его раздумьях и душевных муках, скорее всего, лежат истоки его религиозных исканий, которые особенно разовьются потом в Сибири в систему евангельски-нравственных воззрений Оболенского.

В это время братья Оболенские живут в непосредственной близости от казарм Павловского полка в доме Салтыкова. Возвратившись из отпуска, Оболенский снова становится активным деятелем общества, а его квартира, безусловно, была важным центром. У Оболенского, одного из учредителей Северного общества, в 1823 г. представитель южан А.П. Барятинский встречался с Северной управой. Особенно значительными были совещания весной 1824 г. во время последнего приезда Пестеля в Петербург.

Но всё это отнюдь не означает, что эта же квартира была центром событий и в декабре 1825 г. Прежде всего, справочник С. Аллера даёт адреса 1823 г. с посылкой на будущий год. И мы можем только считать, что Оболенские собирались и в 1824 г. жить в доме Салтыкова. Но в их жизни произошли изменения. В июле 1824 г. Константин Оболенский был назначен адъютантом начальника 4 пехотной дивизии генерал-адъютанта Потёмкина и отбыл к новому месту службы в Рязань. Ещё ранее Евгений Оболенский был назначен старшим адъютантом 2 гвардейской пехотной дивизии и (1 февраля 1824 г.) переведён в л.-гв. Финляндский полк.

Командовал 2 гвардейской дивизией генерал Карл Иванович Бистром - участник сражений с Наполеоном 1805-1807 гг., первым со своими егерями вступивший в Бородинский бой. Его брат Адам Иванович с 1815 г. командовал Павловским полком. Братья Бистромы жили в казармах Павловского полка, по справочнику С. Аллера. Но осенью 1824 г. после наводнения А.И. Бистром тяжело заболел и по болезни оставил должность командира полка. 14 марта 1825 г. был назначен новый полковой командир - полковник Арбузов. После этого Бистромы сменили место жительства, освободив квартиру для нового командира полка.

Об этом свидетельствуют документы дела «О выдаче квартирных денег офицерам гвардейской части», где говориться, что «в казармах лейб-гвардии Павловского полка после генерал-майора Бистрома 2 квартира ныне занимается командующим полком полковником Арбузовым». Там же говориться, что до этого генерал-лейтенант Бистром 1 «пользовался казённою квартирою, ныне не имея оной просит о выдаче ему таковых (квартирных) денег по чину» и объясняется, что «ген. Бистром 1 не получал доселе просимых им квартирных денег потому, что он жил до сего времени с братом своим - бывшим командиром лейб-гвардии Павловского полка генерал-майором Бистромом 2 в полковых казармах».

Дальнейшие сведения основаны на воспоминаниях лица, сыгравшего особую роль в деле 14 декабря. Поэтому они вызвали пристальное и придирчивое внимание современников. В то время были живы ещё многие декабристы, но никто не оспорил конкретных фактов, приведённых в этих воспоминаниях. Речь идёт об «Отрывке из моей жизни» Я.И. Ростовцева. Ростовцев сообщает, что познакомился с Оболенским в 1822 г. во время похода гвардии в Литву. «В апреле 1825 г. я был назначен адъютантом к Карлу Бистрому, и свидания наши сделались довольно часты».

«В половине ноября того же года я переехал в дом, занимаемый генералом, и мы стали видеться ещё чаще. Князь Оболенский жил вверху, а я - внизу. Штаб всей пехоты гвардейского корпуса был разделён на две части - одною управлял я, другою - князь Оболенский, и он же, как старший, соединял обе части. По обязанностям службы я видался с ним по нескольку раз на день, а иногда и по вечерам мы приходили друг к другу беседовать о науках и словесности».

В январе 1825 г. Оболенский получил отпуск и уехал в Москву. Там он был необычайно активен. Константин Оболенский на следствии показывал: «В 1825 г. в генваре или феврале брат мой, быв в Москве, объявил мне о существовании тайного общества и в оное меня принял». Он видел на совещаниях у брата Пущина, Колошина, Горсткина, Кашкина, Тучкова, Нарышкина. По возвращении в Петербург он ещё более ревностно посвятит себя делам общества, и его квартира станет центром подготовки выступления в декабре 1825 г.

На Оболенском лежали в это время семейные обязанности, которые требовали немалого внимания. На его попечении были младшие братья Дмитрий и Сергей. Один из них уже был принят в Пажеский корпус и бывал у старшего брата только тогда, когда его выпускали  из корпуса. Младший - Сергей - был вначале в одном из французских пансионов, а затем был оттуда взят для подготовки к поступлению в Пажеский корпус.

Именно для занятий с ним пригласил Евгений Оболенский Александра Васильевича Никитенко, недавно получившего от графа Д.Н. Шереметева вольную (при большом участии самого Оболенского). Следовательно, должен был быть и штат прислуги, которую возглавлял «наш добрый дворецкий Егор». Неслучайно Оболенский был, по его словам, «озабочен отдалением от комнаты моей людей лишних, которые могли бы услышать громкий общий разговор».

А совещания становились частыми и бурными и у Рылеева, и у Оболенского. «В первых числах декабря выездки Оболенского сделались чаще и продолжительнее. Два вечера сряду я был у него, и оба раза приезжали к нему князь Трубецкой (которого я никогда не знал) и Рылеев, и оба раза Оболенский просил меня выйти, говоря, что он имеет нечто поговорить с ними по нужному для них делу», - рассказывает Ростовцев.

И далее он вспоминает: «12 числа, в 4 часа перед обедом я пришёл к Оболенскому и крайнему моему удивлению нашёл у него человек 20 офицеров разных гвардейских полков, чего прежде никогда не бывало. Между ними был и Рылеев. Они говорили друг с другом шёпотом и приметно смешались, когда я вошёл. Я немедленно вышел и уехал на Остров (Васильевский), где жила матушка».

Именно то обстоятельство, что Оболенский и Ростовцев были связаны службой и соседством, и ввело Ростовцева в круг декабристов, позволив ему познакомиться с планами подготовки выступления. В этот же день Ростовцев сообщает Николаю Павловичу о готовящихся событиях. «На другой день, 13 декабря, - пишет Ростовцев, - всё утро провёл я на службе. Пред обедом писал письмо моё и разговор с государем и после обеда в половине шестого часа пришёл к Оболенскому. Он был в кабинете своём с Рылеевым».

Вопрос о значении письма Ростовцева не прост и не может оцениваться однозначно. Он не назвал имён, не сообщил подробностей - вполне возможно потому, что сам знал немного. Он поставил декабристов в известность о своём поступке. Да, это не было простое предательство, так это и оценили декабристы, правда, не все. Но Рылеев как будто признал право Ростовцева на такие действия, а Оболенский через 30 с лишним лет будет защищать Ростовцева от резких обвинений Герцена. Но в тот момент письмо Ростовцева было ещё одной каплей, предупреждением, которое могло подстегнуть Николая принять меры, в частности, перенос присяги Сената на более ранний срок, что ломало один из важнейших пунктов разработанного декабристами плана.

«В 12 часу вечера» Оболенский пришёл поговорить с Ростовцевым, очевидно, вполне дружелюбно, ещё не чувствуя, как развернутся события. А 14 декабря уже в разгар событий, побывав в полках и увидев, что обдуманный план рушится, может быть, считая себя виновным в том, что Ростовцев был посвящён в дело, встретив его, по свидетельству Н.Р. Цебрикова и М.А. Бестужева, дал Ростовцеву оплеуху. Надо представить, что побудило к этому доброго, деликатного, благородного, «полусвятого», как характеризовали его декабристы, Оболенского.

Через 30 лет и Оболенский, и Ростовцев предпочтут этого не вспоминать. Но прибегая к свидетельству Оболенского, Ростовцев старательно напоминает об их совместной жизни и службе при генерале Бистроме: «Я жил, как уже известно, в одном доме с генералом», - пишет он в воспоминаниях, сообщая, что и после 14 декабря в его жизни ничего не изменилось, что его никуда не вызывали и ни о ком не спрашивали... «Я остался жить в Коломне, в том же самом доме, где происходили совещания, в нижнем этаже, возле наружных дверей с одним денщиком-стариком».

Итак, этот дом находился в Коломне. Подтверждение этому мы можем найти в показаниях самого Оболенского о событиях 14 декабря. Ростовцев сообщает: «Утром Оболенский пришёл ко мне и просил меня ехать с Карлом Ивановичем к присяге». А вот что показывал Оболенский 15 декабря: «Вчерашний день поутру в 7 часу по отъезде моего генерала отправился я по Фонтанке мимо Измайловских казарм в казармы Московского полка, едучи имел намерение заехать в Пионерный дивизион к капитану Пущину... Наконец прибыл домой, где в разговорах брата моего генерала мог заметить беспокойствие на его счёт, почему поспешил я вслед за ним ехать.

Ехал мимо казарм Гвардейского Экипажа, Измайловских, Семёновских, Егерских, Московских... Сел на извозчика, так как его лошадь выбилась из сил, и отправился в казармы Преображенского полка, что у Таврического сада, затем вместе с князем Цициановым был в Конной артиллерии. Ехав оттоль мимо Московских казарм... узнал, что 5 и 6 рота отказались от присяги, и поехал на Сенатскую площадь».

Совершенно ясно, что от Аптекарского переулка нужно было бы перечислять казармы в обратном порядке, а указанный Оболенским маршрут ведёт из Коломны. По-новому можно объяснить и поведение Оболенского в конце дня: «когда толпа разбежалась, я последовал за морским екипажем. Сей последний возвратился в свои казармы, а я воротился назад и перешёл через Неву, пошёл на квартиру штабс-капитана Репина».

То есть Оболенский с площади направился в сторону своей квартиры, но не дошёл. Вероятнее всего, он просто не хотел, чтобы его арестовали именно там. Ночь он провёл вместе с Н.Р. Цебриковым у полкового лекаря Смирнова на Васильевском острове, где они оба и были арестованы. Дальнейшая судьба Е.П. Оболенского известна - он был осуждён по I разряду на смертную казнь, заменённую вечной каторгой, в 1839 г. вышел на поселение, по возвращении из Сибири жил в Калуге, где и умер в 1865 г.

Константин Оболенский в показаниях на следствии сообщил, что всё лето 1825 г. он провёл в Москве, а в Рязань возвратился в октябре. В заседании Следственного комитета 12 января 1826 г. читали «Записку генерал-адъютанта Левашова... от сего числа о Высочайшем повелении взять и привезть в С.-Петербург живущих в Москве... и князя Константина Оболенского, адъютанта генерал-адъютанта Потёмкина». Константин находился с 24 января сначала на Главной гауптвахте, затем - в арестантском покое № 4 Невской куртины.

В заседании 28 марта 1826 г. в списке тех, о ком было решено доложить Верховному суду или самому Николаю, о К. Оболенском рукою В.Ф. Адлерберга карандашом помечено: «Высочайше повелено: выпустить и выписать тем же чином в полки Финляндского корпуса». Резолюция подписана И.И. Дибичем и позднее (в июне-июле) утверждена Николаем I. 7 июля 1826 г. последовал приказ о переводе К. Оболенского в 45 Егерский полк.

28 декабря 1825 г. на заседании Следственного комитета принято решение об аресте Сергея Кашкина. Он содержался в Петропавловской крепости. В заседании 30 марта 1826 г. на записке о Кашкине помета Адлерберга: «Высочайше повелено: продержав ещё четыре месяца в крепости, перевесть на службу в Архангельск». Освобождён Кашкин из крепости был в октябре. А. Никитенко в «Дневнике» сообщает о своём знакомстве с ним в записи от 17 октября: «...племянник г-жи Штерич, Кашкин. Он около года просидел в заключении. Теперь его посылают на жительство в Архангельск, куда он и едет через четыре дня».

Очень характерно то, что о братьях Оболенских Никитенко не упоминает, и не только в 1826 г., но и в конце 1850-х гг., когда декабристы возвращались из Сибири и внимание современников было привлечено к этим необыкновенным людям. В декабре 1825 г. Никитенко смертельно перепугался, это явствует из его записей, но к следствию он не привлекался, в дела обществ он не был посвящён. Декабристы, как писала дочь Никитенко Софья Александровна в предисловии к «Дневнику» отца, «щадили его юность и неопытность, а, может быть, и не доверяли его зрелости». Знакомство с декабристами не помешало Никитенко в его дальнейшей жизни и карьере.

Почему же не чувствуется дружеского расположения с обеих сторон? Ведь Оболенский даже Ростовцева защищал от нападок. Вполне вероятно, что причиной послужило уничтожение бумаг Оболенского испуганным Никитенко. А если к этому прибавить, что Никитенко не оправдал доверия Оболенского, не выполнил долга по отношению к своему воспитаннику? Приглашая в июле 1825 г. Никитенко в наставники к своему младшему брату, Оболенский рассчитывал на дружбу и верность молодого человека, который ему немало был обязан своей свободой. Уходя 14 декабря из дома, Оболенский считал, что оставляет своих домашних с верным человеком.

Но как недоброжелательно пишет в дневнике Никитенко о своём подопечном, о его строптивом нраве, о хлопотах, которые он ему доставлял! Однако до 14 декабря Никитенко не собирался менять своё положение, а после всё представляется ему «в самом мрачном и безнадёжном виде», квартира, в которой «прошло столько замечательных месяцев моей жизни», стала «тяжела, как могила». Отношение с воспитанником испортились: «со времени несчастия его брата он сделался совершенно несносен. Я пробовал кротко увещевать его, но в ответ получил несколько грубостей».

Если Никитенко «увещевал» в том верноподданническом тоне, в котором начал в 1826 г. свой дневник, то можно понять, почему юноша, горячо любивший старшего брата, был с ним не очень вежлив. Чаще всего в эти дни Никитенко упоминает Ростовцева. 1 января Ростовцев пришёл к ним. В этот день он «в первый раз вышел из комнаты после болезни от ран, полученных им»: как известно, 14 декабря его избили солдаты, которым он хотел помешать идти на Сенатскую площадь. Это и дальнейшие упоминания о Ростовцеве подтверждают, что они жили в одном доме. Поэтому вероятно, что «генералом», который дал позволение Никитенко оставить квартиру Оболенского после восстания был К.И. Бистром.

Положение Бистрома в те дни было сложным. Как пишет в своих записках А.Е. Розен, Бистрома «подозревали тайным причастником восстания или, по крайней мере в том, что он знал о приготовлениях к 14 декабря, потому что большая часть его адъютантов была замешана в этом деле, а старший из них (Оболенский) был главным зачинщиком и начальствовал над восставшими солдатами». Ходили слухи, будто Бистром заявил, что не будет присягать никому, кроме Константина. Но 29 декабря генерал-лейтенант Бистром был назначен состоять в свите нового императора с оставлением в прежней должности, что снимало с него все подозрения.

Вряд ли можно всерьёз думать о причастности генерала Бистрома к делам тайного общества, но можно говорить о его личном сочувствии к тем, кого он хорошо знал. По воспоминаниям декабристов, старый генерал плакал во время исполнения приговора. Очень показательно, что узнав о письме Ростовцева, он был сильно рассержен, возможно, не только нарушением субординации, которой Ростовцев объясняет гнев генерала. После крупного разговора с Бистромом Ростовцеву пришлось оставить должность адъютанта и дом Бистрома.

Что касается позволения Никитенко оставить квартиру Оболенского, это связано с решением судьбы его подопечного. О растерянности в семье Оболенского свидетельствует письмо его родственницы Екатерины Лукьяновны Симанской, адресованное в Москву Николаю Евгеньевичу Кашкину, отцу Сергея Кашкина, которого мы уже упоминали. Оно помечено 21 декабря 1825 г. Сообщая о восстании 14 декабря, Симанская пишет: «...главой этих преступников, душой этих мятежников был, увы! - наш Евгений Оболенский... Кто-нибудь из семьи должен приехать сюда, чтобы привести в порядок эти несчастные дела, а также двух кадетов, которые в этот момент пользуются полной свободой...

Моя тётя Штерич так добра, что взяла на себя заботу о Серёже, у неё он, по крайней мере, будет под присмотром и сможет продолжать свои занятия под контролем превосходного Евгения (сына С.И. Штерич), но люди а также небольшое хозяйство, оставшиеся в этом несчастном положении ждут распоряжений моего дяди (П.Н. Оболенского), которые не должны задержаться».

Кстати, у Никитенко об этом - ни слова. Он пишет, что 6 января С.И. Штерич пригласила его к себе и предложила переехать к ней с тем, что он будет потом заниматься с её сыном Евгением. Судя по приведённому письму, Никитенко попал к Штерич вместе с Сергеем Оболенским. Мне представляется, что по окончании рождественских каникул Дмитрий Оболенский вернулся в Пажеский корпус, а вскоре туда поступил и Сергей.

Но в 1827 г. оба одновременно были из корпуса отчислены. В истории Пажеского корпуса рассказывается о случаях, когда за чрезвычайные проступки отчисляли воспитанников, но нет упоминания вины братьев Оболенских. Невольно поэтому вспоминается судьба младшего брата декабристов Бестужевых - Павла, исключённого из 1 Кадетского корпуса и отправленного на Кавказ только за то, что он был Бестужевым.

Дмитрий и Сергей Оболенские, как свидетельствуют их формулярные списки, хранящиеся в архиве, были приняты в Пажеский корпус на основании указа 1822 г. Дмитрий был зачислен в корпус сразу же и пробыл там 5 лет, а Сергей поступил в корпус в 1826 г., то есть, как водилось в те времена, оставлен был у родных для подготовки с домашними учителями или до свободной вакансии в корпусе.

Можно представить положение в корпусе двух юношей 18 и 17 лет, братьев государственного преступника. Не думая о том, что переписка их с отцом может вскрываться, они жалуются отцу на порядки в корпусе. Сергей в письме от 9 августа 1827 г. сообщает о переменах, после которых всё стало хуже: «Пища чрезвычайно дурная» и просит денег на расходы. О своём брате он пишет: «Представьте себе, что он никого не хочет знать, удаляется даже от самих родных, всем пренебрегает и взбешён чем-то до высшей степени... при всём том, он поведения в корпусе чрезвычайно хорошего, любим начальниками так, что вероятно будет по будущему году камер-пажем».

Из письма видно, что Дмитрий обижен выговором отца за то, что у него на 300 руб. долга. В своём письме отцу от 20 августа Дмитрий объясняет: «На что, вы думаете, я трачу деньги? Не на карты, я ненавижу карты». Оказывается, он покупает книги и занимается переводами. Эти занятия помогают ему переносить его положение в корпусе. Он пишет отцу: «Я и барон Медем единственные, кто уже 3 года во 2 классе. Посудите, пажи с протекцией из 4 класса в этом году станут офицерами».

Вскрытые в Москве письма были направлены по распоряжению начальника Главного штаба генерал-адъютанта И.И. Дибича начальнику Пажеского корпуса генерал-адъютанту Н.И. Демидову. Можно представить, что братья держались во время объяснений с начальством достаточно смело, после чего последовало донесение великому князю Константину Павловичу о том, «что Дмитрий во всё время нахождения своего в Пажеском корпусе, то есть в продолжении 5 лет, всегда был поведения упорного, а брат его Сергей, поступивший в корпус в 1826 г. с самым запущенным воспитанием и вредными правилами, ни мало не исправился и все строгие наказания их не удерживают, но напротив они стараются ещё совращать других с доброго пути».

Никакого конкретного проступка им не инкриминировалось. В приказе № 1612 от 17 октября 1827 г. было повелено Дмитрия и Сергея Оболенских «за дурное поведение и вредные правила выписать в один из полков Отдельного Финляндского корпуса рядовыми, назначив до производства в унтер-офицеры первому - пятилетний, второму - семилетний срок». Только в 1834 г. после долгих хлопот отца, писавшего в письме к Бенкендорфу, что от тяжёлых условий службы у Дмитрия уже «признаки чахотки», Дмитрий стал прапорщиком, Сергей получил унтер-офицерский чин, после чего им был дан отпуск для свидания с отцом и разрешено перейти на гражданскую службу.

Где же находился дом, связанный с судьбами стольких людей? К сожалению, обнаружить этот адрес пока не удалось. Бистром и его адъютанты жили там короткое время с середины 1825 г. и, по-видимому, до конца 1827 г. Адресные книги С. Аллера дают сведения на 1822 и 1824 гг. Адресный справочник Военного министерства на 1825 г. также ещё не упоминает о переезде генерала Бистрома на новую квартиру, а известный план Шуберта датируется 1828 г., когда в Коломне уже не жили ни сам генерал, ни Оболенский, ни Ростовцев.

Дом, о котором идёт речь, скорее всего не принадлежал военному ведомству, и Бистром не был владельцем этого дома. Вероятно, дом был снят на непродолжительное время, но книги с контрактами на сдачу внаём квартир в петербургских архивах пока не найдены.

Остаётся надеяться, что продолжение поиска в будущем поможет установить этот интересный адрес.