Глава вторая
Монарх и «друзья 14 декабря»
Чем дальше в будущее убегает время, тем меньше в России людей, знающих о 14 декабря 1825 года (О происходившем 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в С.-Петербурге мы рекомендуем из множества исследований историков и декабристоведов прочитать столь же блистательное, как и обстоятельное исследование Я. Гордина «Мятеж реформаторов».
Вышедшее в 1989 году, оно и до сих пор непревзойдённо по глубине анализа, объективности видения и исторической достоверности, значимости и событий этого дня, и главных участников этих событий, любящих и почитающих героев этого дня: дворян лучших фамилий, решивших и явно опередивших век развития России, - избавить русский народ от многовекового рабства и стряхнуть со страны оковы давно отжившего самодержавия. И готовых заплатить за это любую цену: богатством, высокими чинами, родовитостью и самой жизнью.
Не было в России никогда таких подвижников в дворянской среде, среди господствующего класса, не было такого страстного, героического порыва сделать и Россию, и её народ государством свободных людей и процветания. Это самая светлая страница русской истории - 14 декабря 1825 года. И это та светлая Истина, которой почти двести лет дорожил, восхищался и духовно богател наш народ. И вот - совершенно неожиданно - наш XXI век обнаружил множество людей, не только не знающих об этом предмете нашей исторической гордости, но ещё и возводящих хулу на героев России.
Цель нашего исследования - не изложение и не анализ событий, связанных с 14 декабря. Но психологические этюды происходившего 14 декабря и людей, участвовавших в нём. Прежде всего князя Е.П. Оболенского.
Этих людей, названных в русской истории декабристами, их палач император Николай I с не проходившей все 30 лет его царствования злобой называл «мои друзья 14 декабря».
Исторический экскурс
Как известно, после смерти Александра I по закону о престолонаследии 1797 г. должен был стать императором старший из трёх братьев - Константин (у Александра I детей не было). Но Александр (он обязан был при жизни объявить имя своего наследника) считал, что вздорному, жестокому, ведущему разгульный образ жизни Константину не место на российском троне. И в 1823 г. написал манифест, в котором извещал об отречении Константина (тот согласился, ибо всю жизнь боялся участи своего отца Павла I). Но Александр колебался и в отношении следующего младшего брата Николая - грубого и жестокого фрунтомана, которого очень не любили в гвардии.
Всё же царскую корону Александр передавал ему, но манифест не обнародовал, а вручил для тайного хранения архиепископу Филарету - один экземпляр, а два других передал на хранение в Синод и Сенат, наказывая и даже письменно распоряжаясь вскрыть завещание в случае его смерти «прежде всякого другого деяния». Об этом знала вся царская семья (безусловно, Константин и Николай - тоже). Но когда Александр I внезапно умер, все испугались, что не обнародованное вовремя завещание Александра может вызвать в стране серьёзные волнения, да и в Европе реакция могла быть опасной и неоднозначной.
Царской семье ничего другого не оставалось, как разыграть - по сути постыдный примитивный спектакль, который назывался «династический кризис», устроив «карнавал» вокруг пустующего престола.
Отправив законному наследнику, цесаревичу Константину, который в это время был наместником в Польше, скорбную депешу о смерти брата-императора, Николай от имени царского семейства, а потом от себя лично стал приглашать Константина занять положенный ему трон российский. Константин, не отказываясь от трона определённо, принялся заниматься словесной казуистикой в письмах и не приезжая в Петербург для официального отказа занять трон. Так продолжалось все 19 дней междуцарствия.
* * *
Евгений Петрович Оболенский был последователен, энергичен, собран и неутомим в течение всего 14 декабря. Хотя 12 декабря на его квартире собирались представители полков с целью определить готовность к восстанию, Евгений Петрович 14 декабря ещё затемно, в седьмом часу, объезжает казармы, проверяя эту готовность, уточняя время выступления и узнавая о новых гвардейских частях, готовых присоединиться к мятежным полкам, «брав сведения, учинена ли присяга или нет».
Казармы располагались на значительном расстоянии друг от друга, и Оболенский, трижды объехав гвардейские казармы, «измучил лошадь» и пересел на извозчика. Около 11 утра он в очередной раз заехал в казармы Московского полка. Узнал, что полк отказался от присяги Николаю и уже отправился на Сенатскую площадь. Оболенский поспешил туда же.
Более с площади Евгений Петрович не уходил, беседуя, подбадривая солдат и офицеров, общаясь, видимо, и с собравшимся вокруг каре городским простонародьем. Это дало повод флигель-адъютанту И.М. Бибикову (кстати, избитому солдатами-московцами, когда он попытался прорваться через заградительную цепь восставших) донести Николаю: «Оболенский предводительствует толпой».
В эти часы произошло два знаменательных события: Оболенский ранил графа М.А. Милорадовича (Каховский убил его), а за час до разгрома восстания Оболенского избрали начальником мятежных войск, «не как тактика, а как офицера, известного и любимого солдатами», - писал А.Е. Розен. Евгений Петрович, как капитан тонущего корабля, последним уходил с Сенатской площади.
Свой последний вечер на свободе Евгений Петрович провёл не дома и не у Рылеева (видимо, ему не давали покоя мысли о нём и его таинственном и непонятном уходе с Сенатской. В сердце явно пришли обида и разочарование). Оболенский вместе с поручиком Финляндского полка Н.Р. Цебриковым отправился к нему на квартиру, которую тот снимал у штаб-мастера Н.Г. Смирнова (он не был членом тайного общества, но арестован и сослан в Оренбург. Умер в 1838 г.). И здесь провёл Евгений Петрович свою последнюю ночь на свободе. Утром 15 декабря его арестовали.
Н.И. Греч, который в это время ещё дружил с декабристами и очень любил Оболенского, искренне горюя о нём, писал в «Воспоминаниях о декабристах»: «Князь Евгений Петрович Оболенский, адъютант Карла Ивановича Бистрома (1770-1838) (генерал-лейтенанта, командира лейб-гвардии Егерского полка, впоследствии командира Гвардейского корпуса. - В.К.), молодой человек, благородный, умный, образованный, любезный, пылкого характера и добрейшего сердца, увлечён был в заговор Рылеевым - и погиб».
Спустя полтора века это же мнение подтвердил историк русского зарубежья Михаил Цетлин: «Князь Оболенский - один из тех изумительных русских князей, которых, кажется, нигде в мире больше не встретишь и в которых аристократическая, народная и высокочеловеческая душевная простота сливаются в одно прекрасное целое.
Но не ему, мучившемуся угрызениями совести за убийство на дуэли, бывшему немного толстовцем avant la letter - «до его появления», - было по силам взять на себя ответственное, тяжёлое, кровавое дело руководства восстанием, хотя из бывших на площади офицеров он, пожалуй, единственный мог это сделать по положению адъютанта командира гвардии».
Заметим, не только по положению, но и потому, что, как пишет историк Я. Гордин, «именно Оболенский упорно и неутомимо делал главное в тот момент практическое дело, без которого тайное общество могло бы только строить планы, - он создавал боевой механизм».
Историк продолжал:
«Князь Оболенский, один из ветеранов движения, восемь лет неустанно и последовательно работавший для целей тайного общества, принявший за последние годы больше новых людей, чем кто бы то ни было, оставался и в критические дни кануна верен себе…»
Из показаний Рылеева следователи сделали вывод: «В последние дни Оболенский соединял у себя на квартире всех военных людей». Оболенский поддерживал связь с артиллеристами, с финляндцами, с кавалергардами.
С 6 по 10 декабря ему удалось создать подобие боевой организации в нескольких полках и наладить чёткую связь с этими ячейками. О том, что Оболенский стоит в центре механизма, знали во всех полках, где были ячейки общества. Главным координатором действий среди офицерства был князь Оболенский».
Избравшие Евгения Петровича диктатором в самое трудное время 14 декабря, за час до разгрома восстания, хорошо знали об этой деятельности князя Оболенского, как и о том, что это избрание было смерти подобным для Рюрика.
* * *
Однако декабристоведы не только советских времён, но и нынешние не щедры на похвалы скромному, умному, энергичному и талантливому, но совершенно лишённому честолюбия и тем более властолюбия герою, славному Рюриковичу Евгению Петровичу Оболенскому. Поэтому-то это имя упорно вставлялось в шеренгу деятельных, но рядовых участников событий 14 декабря. А он всю свою жизнь - начиная с 1817 года, 21 года жизни - возглавлял эту шеренгу неравнодушных к судьбе Отечества и народа. Возглавлял и неустанно работал на будущее, которое могло для него наступить 14 декабря 1825 года, если бы его доброта, озарённость великой целью и верность законам человеческой дружбы к Рылееву не затмили очевидное.
Зато все декабристы хорошо знали героизм и отвагу, таланты, честное, бесконечно доброе сердце своего «полусвятого», как называли они Евгения Петровича в Сибири, высоко ценили и почитали его. Авторитет Оболенского был высок и непререкаем в декабристском обществе в Сибири. Декабристоведы же чаще всего обходят это молчанием. Это стало как бы традиционным явлением.
Молчанием или мимолетным упоминанием декабристоведы обходят и такую знаменательную и замечательную традицию: ежегодно (на каторге Оболенский, как мы помним, в Чите и Петровском заводе пробыл 11 лет) декабристы отмечали «святую годовщину» - 14 декабря и первый тост поднимали за Е.П. Оболенского - героя, принявшего командование уже, по сути, побеждённым восстанием.
Религиозность и скромность Евгения Петровича были причиной того, что многие его поистине подвиги тоже как-то традиционно приписывались Пущину: например, идея создания и организации Большой и Малой артели в каземате, а главное - выработка нравственного кодекса образованной в Чите декабристской артели после того, как князь Оболенский предложил забыть и оставить в прошлом обиды, претензии, обвинения, связанные с показаниями Следственному комитету, и на основе взаимопонимания, доброты, дружбы и взаимопомощи создать новый нравственный климат в каземате, жить новой, духовной жизнью. Немалую роль здесь сыграла и созданная им вместе с П.С. Бобрищевым-Пушкиным «конгрегация» - религиозный кружок.
Надо сказать, что возвращение декабристов из ссылки в обществе было встречено по-разному. В высших сферах - настороженно, а нередко и враждебно, большинством же - со смешанным чувством сочувствия, удивления и даже восторга и с большим интересом и уважением. Любопытен ответ менее всего симпатизирующего декабристам человека на запрос об их поведении по возвращении - начальника 2-го округа московского корпуса жандармов генерала Перфильева:
«Несмотря на столь продолжительное отчуждение от общества, при вступлении в него вновь они не выказывают никаких странностей, ни уничижения, ни застенчивости, свободно вступают в разговор, рассуждают об общих интересах, которые, как видно, никогда не были им чужды, невзирая на их положение».
Генерал здесь имел в виду самую актуальную проблему тех лет - подготовку к крестьянской реформе и невольно выказал уважение вернувшимся изгнанникам. Деятельность же Е.П. Оболенского в Калужском комитете по крестьянскому делу в 1857-60 годах и письма с изложением программы прогрессивных мер крестьянской эмансипации снова подтверждают: герой 14 декабря 1825 года так и не ушёл с вахты Свободы (см. главу «Пощечина конформисту»). До конца дней своих не ушёл.
* * *
Историку Я. Гордину удалось проследить по минутам, что делали и как вели себя с раннего утра 14 декабря руководители восстания, и прежде всего «пламенный трибун» Рылеев.
Вместе с Пущиным он примерно с половины десятого кружил по Петербургу в поисках и ожидании мятежных полков. Они побывали на Сенатской площади, съездили к московским казармам, в которых ещё были заперты ворота. Съездили на Дворцовую площадь, а потом долго ходили по Адмиралтейскому бульвару, надеясь на появление Гвардейского экипажа, который не вышел тогда. Потом оба вернулись в дом Рылеева, а ближе к полудню отправились к Сенату. Историк добавляет: «Бешеный революционный темперамент и агитационное искусство Рылеева возбуждали молодых офицеров, соприкасавшихся с ним в это утро».
Однако, когда Рылеев после утренних метаний явился на Сенатскую площадь, уже понял: не начавшееся по его плану выступление проиграно. И страстный поэт-трибун мысленно покинул начавшие собираться мятежные полки прежде, чем незаметно совсем покинул Сенатскую площадь. И больше его никто в день восстания не видел.
Оставляя мятежных гвардейцев и товарищей-декабристов, он, глава и виновник мятежа 14 декабря 1825 года, меньше всего думал о судьбе солдат и офицеров, замерзавших четыре часа в мундирах, без шинелей, на декабрьском холоде и ветру, которые, как известно, в Петербурге в декабре особенно свирепы.
И его по сути безответственный, «судорожный», рассчитанный на авось план выступления, и такое же безответственное и беспрецедентно неуважительное отношение к им же назначенному диктатору С.П. Трубецкому и его плану выступления как хорошо организованной военной операции, и ничем не подкреплённый - ни мыслью, ни действием - клич «Дерзай!» - всё это как бы списала его мученическая смерть и его искренняя устремлённость к высокой цели - освобождению народа от рабства, а России - от самодержавия.
* * *
Казалось, сама История протягивала руку заговорщикам - лучшего времени для антиправительственного выступления не придумаешь. И даже поспешность и практическую неготовность к восстанию сплочённое офицерство могло бы преодолеть, разработав дельный и эффективный план этого восстания. Могло бы… Только руку Истории пожал, видимо, всё же явно не тот человек.
К.Ф. Рылеев, только два года назад (осенью 1823) принятый в тайное Северное общество И.И. Пущиным, уже в 1824 года стал членом Директории, а потом и фактическим главой Северного общества. Его непревзойдённая энергия, заменявшая ему способности организатора, обаяние, талант, напористость и убеждённость, как показали декабрьские события, даже в том, во что не верил сам, а главное - безоглядная устремлённость к подвигу притягивали к нему множество людей. Особенно молодых романтиков, воспламенённых идеями Революции, шествовавшей по Европе в 20-е годы, и мечтавших о благе Отечества и народа.
Посвятить себя великому подвигу освобождения своего народа от рабства, уничтожить позорное самодержавие, сделать Россию свободной и просвещённой державой даже ценой собственной жизни - эта его устремлённость особенно близка и дорога была молодым офицерам - 20-30-летним. Поэтому скоро вокруг Рылеева образовалось множество романтиков и энтузиастов. Но особенно близкими по духу и его влиянию на них были Евгений Оболенский, три брата Бестужевы - Николай, Александр, Михаил; Пущин, Каховский, Якубович, Булатов, Одоевский.
Благодаря поддержке этой группы мятежному поэту Рылееву накануне выступления удалось тщательно разработанный Трубецким военный план выступления 14 декабря заменить своим планом - «революционной импровизации».
И будто в отместку История, поняв, что хотела вручить великое дело азартному романтику, «выстроила» череду неудач непредвиденных: Северное и Южное декабристские общества так и не объединились - даже в длинный период междуцарствия: на Сенатской 14 декабря были только «северяне». Это было первым слагаемым неудач. Второе последовало 12 декабря. Вечером этого дня состоялся неожиданный визит Ростовцева к Николаю Павловичу (см. главу «Пощечина конформисту»). Третье слагаемое стало настоящим ударом: 13 декабря - тоже совершенно неожиданно - Якубович и Булатов отказались от участия в захвате Зимнего и Петропавловской крепости, предав и практически подписав приговор выступлению.
Утром 14 декабря декабристы узнали, что Николай Павлович благодаря «демаршу» Ростовцева, перенёс с дневного заседания на 7 утра переприсягу Госсовета себе и занял трон Российский. И, наконец, на Сенатскую не явился диктатор восстания князь Трубецкой, которого мятежные полки ждали три часа, а затем уже проигранное выступление отважился возглавить князь Оболенский, надеясь на рылеевское «авось» и подход новых мятежных полков в сумерках 14 декабря. Евгений Петрович только час был избранным диктатором. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы поддержать дух солдат и офицеров в мятежном каре, а потом, уже видя безнадёжность положения, искал пути бескровного отхода солдат с площади.
Надежды князя Оболенского разбили пушки правительственных войск, от которых спрятаться было негде, и кровавый след убитых и раненых мятежных солдат шёл по льду Невы. В её прорубях от снарядов ещё и тонули так хотевшие доброго царя русские мужики, ставшие волею самодержцев солдатами.
Мало того, История попустила клевету на декабристов их современников, а в ХХ веке явную фальсификацию, называя декабристов революционерами, а не реформаторами, какими они пытались быть на самом деле.
И только в конце XX - начале XXI века неутомимые историки трудом и кропотливыми исследованиями «заработали милость Истории»; она открыла им Истину - и событий, и поступков удивительных русских дворян, положивших на алтарь свободы Отечества и народа всё - знатность, богатство, даже жизнь. Людей, украсивших её, Российскую Историю, самой светлой страницей…
* * *
Аресты начались уже вечером 14 декабря и продолжались почти до конца января 1826 года. К следствию, как известно, было привлечено 316 человек, как подсчитал по документам декабристовед В. Фёдоров. Мятежных солдат били шпицрутенами (многих насмерть), выживших разослали в штрафные роты.
Николай I стремился представить восстание, прежде всего Европе, как бунт уголовных элементов. Именно поэтому новоиспечённый монарх назначил уголовный, а не политический суд из 72 высших чиновников.
Суду предали 121 декабриста: 61 члена Северного общества, и 60 - Южного общества. В их числе - цвет российского дворянства: 8 князей, 3 графа, 3 барона, 3 генерала, 23 полковника или подполковника и даже обер-прокурор Правительствующего Сената (Семён Григорьевич Краснокутский).
Первые допросы, очные ставки часто проводил сам Николай I. Как писал позднее историк-исследователь Павел Щеголев, «в это время в России не было царя - правителя; был лишь царь - сыщик, следователь и тюремщик. Вырвать признание, вывернуть душу, вызвать на оговоры и изветы - вот священная задача следователя, и эту задачу в конце 1825-го и в 1826 году исполнял русский император с необыкновенным рвением и искусством. Ни один из выбранных им следователей не мог сравниться с ним. Действительно, Николай мог гордиться тем, что материал, который лёг в основу следствия, был добыт им, и только им. На первых же допросах».
Декабрист Н.Р. Цебриков в «Записках» отметил, что этот «талант» монарха проявился в ходе следствия: «Николай уже с первого раза становился мастером распределения мученических наказаний не до смерти».
Да, не все декабристы вели себя на следствии сдержанно и достойно. Тому было очень много причин. Но ведь, надеясь на понимание молодого монарха, на его здравый смысл и желание блага России, они откровенно говорили обо всём том, что мешает быть России государством свободным и просвещённым.
Однако в материалах и донесении комиссии Следственного комитета даже упоминания об этом не было. И это потому, что монарху Николаю, чтобы оправдаться, прежде всего перед Европой, за свою непомерную и несправедливую жестокость, нужно было представить выступление 14 декабря как деяние кучки негодяев и уголовных преступников.
Имя князя Е.П. Оболенского появилось во втором сообщении о событиях на Сенатской площади в «Русском инвалиде» от 29 декабря 1825 года (первое сообщение было 19 декабря 1825 года). В этом сообщении, более подробном, чем первое, было сказано, что «изобличены зачинщиками» происшедшего К. Рылеев, П. Каховский, Е. Оболенский, С. Трубецкой, И. Пущин - всего названы 33 фамилии.
Евгения Петровича до конца января 1826 года держали в кандалах, на хлебе и воде и довели до глубокой душевной депрессии. Итогом этой многодневной пытки стало его верноподданническое письмо Николаю I, автору этой пытки и неукротимой ненависти к старшему адъютанту генерала Бистрома.
Прирождённый жестокий дознаватель, монарх был ещё и неплохим психологом: он разрешил передать Оболенскому письмо его отца, Петра Николаевича, о котором князь не имел известий больше двух месяцев. После тьмы одиночки, многодневного голода и кандалов, стягивающих не только тело, но и душу, письмо это, как бы свидание с любимым батюшкой, стало солнцем, опорой, надеждой, безмерной радостью и, не исключено, спасением от возможного безумия.
Николай добился своего: результатом этого психологического контраста безмерной жестокости и милосердия стало благодарственное письмо князя Оболенского монарху с приложением списка 62 членов тайного общества - правда, в большинстве своём уже известных следствию, как известны к концу января 1826 года были и те «откровенные показания», которые, очень дозированно, стал давать прежде немногословный Евгений Петрович.
* * *
Только воля, каприз, настроение, злопамятность самодержца, как это было с князем Оболенским, или только ему ведомое соображение решало судьбу каждого арестованного декабриста. Именно это не управляемое никем волеизъявление царя (о законности просто не шло речи) обрекло на тридцатилетнюю сибирскую каторгу 121 декабриста из 316 арестованных. Оно же, монаршее волеизъявление - вместо законного процессуального суда было невиданным в Европе, да и во всём мире, уродливым судилищем, состоявшим как бы из трёх судебных этапов:
Следственный комитет (он начал свою работу 17 декабря 1825 года) - Верховный уголовный суд (открывшийся 14 декабря 1825 года, был учреждён манифестом Николая I 1 июня 1826 года и состоял из 72 человек: членов Государственного совета, Сената, Синода и высших военных и гражданских чинов) - Разрядная комиссия (по воле царя руками судей-царедворцев 121 осуждённого декабриста разделили на 11 разрядов по мерам наказания, а пятерых - П.И. Пестеля, К.Ф. Рылеева, П.Г. Каховского, С.И. Муравьёва-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина - поставили вне разрядов и осудили на позорную смертную казнь).
Следует вспомнить из курса русской истории, что смертная казнь в России была отменена Екатериной II указом от 29 апреля 1753 года. Николай I попрал не только существовавший более 120 лет закон и ознаменовал своё восшествие на царство кровью расстрелянных 14 декабря мятежных солдат, а потом и пятерых мучеников-декабристов, но попрал и другой - человеческий и Божий закон: не казнить осуждённых дважды. Известно, что трое из пяти осуждённых декабристов сорвались с виселицы, и их казнили снова…
* * *
Надо сказать, что с декабристами случился самый настоящий исторический казус. Романтики, мечтатели, но убеждённые реформаторы, они, большинство из них, верили, что новый император России, молодой, энергичный, узнав о цели их выступления, убедится в высоком благородстве их цели - освобождения миллионов крестьян от рабства, благоденствия и процветания России. И потому, получая в одиночках Петропавловской, Шлиссельбургской и других крепостей, куда их поместили, опросные листы, не только отвечали на вопросы Следственного комитета, но и излагали свои мысли о путях развития России, целые программы преобразований.
При этом искренне верили, что, ознакомившись с ними, монарх отпустит их на свободу, и они, может быть, станут его помощниками в трудном деле преобразования России. Декабрист Д.И. Завалишин выразил эту общую надежду: «Мы были уверены, что по раскрытии всего дела будет объявлена амнистия. Говорят, что государь даже высказался, что удивит Россию и Европу».
Однако казус состоял не только в этом. Отвечая на вопросы Следственного комитета, декабристы ждали законного процессуального суда, который в итоге и освободит их. Арестованные верили, что и эти вопросы Следственного комитета, и очные ставки, и даже крайне суровые условия содержания - лишь устрашения для их откровенности, и всё это подготовка, сбор информации для суда. И, конечно, они даже не подозревали, что с первых дней заточения уже находились на тайном монаршем судилище и какую участь готовило им это николаевское судилище: подчеркнём - суд не военный и не гражданский, а странный уголовный, по сути - страшный средневековый суд, на котором не было невиновных.
Кажется непостижимой горячность военных и гражданских сановников, представителей громких и именитых русских и немецких фамилий, в основном людей весьма почтенного возраста. Причём горячность в решении судеб молодых и совсем юных, нередко их близких и дальних родственников. Но горячность их была не стремлением защитить или оправдать кого-то из них, найти смягчающие обстоятельства или факты. Нет! Горячность изобрести или вспомнить самую жестокую казнь!
Вот фрагмент из решения разрядной комиссии относительно осужденных по первому разряду: «44 члена комиссии полагают четвертовать. 19 членов — по 1-му пункту Сентенции 1775 года о Пугачёве, то есть четвертовать, голову взоткнуть на кол. Части тела разнести по 4 частям города, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь. Большинством голосов (63) положено было - четвертовать». Вдумайся, читатель - чет-вер-то-вать!!!
* * *
Декабристы прозрели, когда их пригласили в комендантский дом Петропавловской крепости. Но не для чтения рескрипта об освобождении.
Им прочитали приговор поразрядно - плоды трудов Разрядной комиссии - с 1-го по 11-й. И тогда декабристы не просто с удивлением, но с изумлением узнали, что шесть с половиной месяцев «присутствовали» на собственном суде, не покидая своих одиночек, и уже прошли все этапы николаевского судилища - от Следственного комитета через Верховный уголовный суд к Разрядной комиссии, завершившей судилище приговором.
Оставшиеся в живых и вернувшиес я на родину декабристы изумились и возмутились по поводу судилища 1826 года ещё раз, уже в 1861 году. По возвращении из Сибири узнали о тщете своих усилий донести до судей цель выступления 14 декабря. В 1861 году у Евгения Петровича Оболенского появилась возможность познакомиться с подлинными документами - текстами Донесения Следственной комиссии, и он разослал друзьям изложение и свой комментарий к нему. Вот что писал он А.Е. Розену 5 февраля 1861 года, расставляя точки над судилищем декабристов:
«Прилагаю тебе копию, - давно тобой ожидаемую, - решения Верховного уголовного суда над всеми нами. В этой копии ты не найдёшь только характеристики виновности каждого, означенной в докладе. Копия с этого доклада заняла бы слишком много места. Грустное чувство возбудило во мне чтение доклада и самая характеристика виновности каждого. В ней поражает однообразность обвинений на 5/6 из 121 осуждённых; главной чертой - ужасный умысел - вызов к исполнению - согласие на исполнение - и знание об умысле, как будто все эти лица запечатлены характерами Палена, Орлова и их сообщников, исторически известных, умышленно или по недостатку другого равносильного факта в основании обвинительного акта он выставлен на первый план.
Нельзя отрицать факта, но я вполне отрицаю его юридическое значение как пункт обвинительный. Ни одно из лиц, на которых падает это обвинение, не соглашалось на него как на цель общества, а говорило об нём, как говорят не о предмете ненависти или страха, с личностью которого наше существование невозможно; а о том, что могло бы быть в неопределённой будущности, в которой так же неопределённо рисовалась конституция. На этом основании можно подвести под обвинительный акт и каждую мысль, рождающуюся в нас, которая появилась и исчезла, но не менее того заявила своё присутствие. То же самое обвинение лежит и на мне в достопамятный вечер, предшественник 14 декабря.
Обняв Каховского вместе с другими, я так мало помышлял об исполнении, что по совести скажу, что не помню, чтобы я когда-нибудь принёс этот грех на святую исповедь. Он не тяготил мою совесть и исчез вместе с событием 14 декабря, не оставив после себя ни малейшего следа; между тем довольно было времени на самоиспытание».
В своих «Записках декабриста» А.Е. Розен рассказал о том, что было очень показательно для работы Следственной комиссии, которая по указанию Николая I должна была представить выступление 14 декабря как уголовное преступление для российской и зарубежной общественности. Андрей Евгеньевич пишет:
«Рылеев, Оболенский, Бестужевы и другие, отвергнув от себя намерение или покушение на цареубийство, хотя и признали себя виновными перед Богом и людьми в знании этого намерения и предали свои головы каре закона, но вместе с тем они дали Следственной комиссии такие объяснения, кои вполне имели право на внимание редактора и заслуживали вполне быть помещенными в Донесении.
Они без малейшего страха, с удивительной откровенностью указали на язвы отечества, выяснили все злоупотребления, раздирающие государство, доказали отсутствие закона, недостаток гарантии существовавших прав, продажность судей, чиновников и должностных всех ведомоств.
Они раскрыли всеобъемлющий обман, искажение права и закона, притеснение меньших от больших и поползновение всех ко злу. Много таких указаний было сделано многими подсудимыми, но в Донесении комиссии нет ни слова о них; редактор не коснулся ни единого из тех показаний, которые могли бы возбудить участие и сочувствие всех благородно мыслящих людей.
Донесение преднамеренно обошло всё это».
* * *
Мы решили завершить эту главу рассказом о двух людях, один из которых действительно был «ненавистным другом» монарха Николая I. А другой - стал им после казни пятерых мучеников.
Первый из них - Сергей Петрович Трубецкой. Не только яро ненавидимый Николаем, но ещё и оболганный монархом: Николай выдумал позорную для чести героя Отечественной войны 1812 года сцену поведения Сергея Петровича на допросе в Зимнем после ареста.
Второй - протоиерей Казанского собора в Петербурге Пётр Николаевич Мысловский, в обязанности которого входили посещения узников - тех из них, кто был верующим или стал искать духовной опоры. Декабристы - многие из них - настороженно и даже отрицательно поначалу отнеслись к посещениям духовника, считая его царским осведомителем или шпионом, который мог бы пренебречь тайной исповеди.
Однако время и характер общения расставили их обоюдное недоверие и непонимание по своим местам.
Сергей Петрович Трубецкой
Члены тайного декабристского Северного общества очень ценили и гордились тем, что диктатором выступления 14 декабря стал С.П. Трубецкой - один из организаторов и деятельнейших членов общества. Он - представитель титулованной знати, именитого древнего рода Гедиминовичей. В 1823 году - полковник Генерального штаба, был известнейшим в гвардии и уважаемым храбрецом. И рассказы о нём были не легендами, а фактами его боевой биографии. Еще 22-летним поручиком Трубецкой четырнадцать часов под ядрами и картечью выстоял под Бородином. А тем, что произошло в битве под Кульмом, менее скромный человек хвастался бы всю жизнь: тогда капитан Трубецкой получил приказ овладеть опушкой леса, на которой обосновались французы.
Приказ вызвал у солдат растерянность - все боеприпасы кончились, чем выбивать французов? Видимо, истинна солдатская мудрость: «Храброго пуля боится». Под градом неприятельских пуль, с одной лишь шпагой в руке капитан Трубецкой вышел вперёд, и солдаты его роты последовали за любимым командиром. Штыки и приклады плюс храбрость оказались не хуже боеприпасов - захватчиков выбили из леса.
Не меньшим мужеством и храбростью отличился Сергей Петрович в сражении под Лейпцигом, а тяжело раненый с поля боя не ушёл.
* * *
Многие десятилетия и в веке XIX, и в ХХ для широкой общественности, как и для декабристоведов, оставалась загадкой, тайной, предметом осуждения, а то и прямого обвинения в предательстве и измене неявка на Сенатскую 14 декабря руководителя взбунтовавшихся войск, диктатора, как называли его декабристы, Сергея Петровича Трубецкого. Неутомимые историки-исследователи чуть ли не по минутам установили, где был в этот день диктатор и что делал. И потому в его предательство не верили. Следует вспомнить, что Сергей Петрович не рвался в диктаторы или инициаторы выступления.
Обстановка в канун 14 декабря сложилась так, что у него не было другого выхода. Это понимало большинство декабристов. Их мнение точно и объективно выразил П.Н. Свистунов. Он утверждал, что Трубецкой согласился принять не совсем верное звание диктатора «лишь по неотступной просьбе главных деятелей и по мягкости своего характера» и ещё потому, что «надеялся своим хладнокровием и трезвым взглядом на вещи умерить пыл Рылеева и Оболенского».
Честную и объективную характеристику Трубецкому дал позднее декабрист Н.В. Басаргин:
«Трубецкой, как известно, играл незавидную роль в происшествии 14 декабря. Когда он прибыл в Восточную Сибирь вместе с прочими, начались его нравственные испытания… Долгое время товарищи его не могли иметь к нему того сочувствия, которое было общим между нами друг к другу. Он не мог не замечать этого, хотя ни одно слово не было произнесено в его присутствии, которое бы могло прямо оскорбить его, не менее того, однако, уже молчания о 14 декабря достаточно было, чтобы показать ему, какого все об нём мнения. Около года продолжалось это тягостное для него положение, и ни одного ропота, ни одной жалобы не было слышно с его стороны.
Наконец его доброта, кротость победили это неприязненное чувство. И мы все от души полюбили его.
Да и могло ли быть иначе, когда мы узнали эту прекрасную душу, этот невозмутимо кроткий, добрый характер? Сколько раз у больных товарищей просиживал по целым ночам, с какою деликатностью, предупредительностью старался он разделять свои вещественные средства с не имеющими их. С каким участием разделял он и скорби, и радости каждого из нас, наконец, как благородно, как великодушно вёл себя в отношении тех, кто наиболее осуждал его!
Конечно, эти осуждения были отчасти справедливы, но много ли вы найдёте людей, которые, признавая себя виновными в чём бы то ни было, безропотно, с кротостью и достоинством покорятся всем следствиям своей ошибки или слабости. Вся же вина его в отношении общества нашего и товарищей своих состояла в том, что у него недостало твёрдости характера в ту минуту, когда она была нужна для выполнения принятой добровольно на себя обязанности».
Однако то ли Николай Васильевич забыл, то ли решил не выделять миротворческой роли Оболенского в изменении негативного отношения к Сергею Петровичу в первый год пребывания его в Читинском остроге. Ведь до Читы Трубецкой и Оболенский почти год были вместе в Благодатском руднике. И там каторжные условия и вся обстановка были много тяжелее читинской.
По многим соображениям декабристы ни в письмах с каторги, которые за них писали декабристские жены, ни с поселений, ни даже в мемуарах 60-70-х годов не могли писать о многих внутренних ситуациях и проблемах сибирской жизни. Но отношения Оболенского и Трубецкого - двух диктаторов и двух очень похожих людей - не могли быть там, в Благодатском, иными, чем представляется…
* * *
Они разглядели души друг друга, безошибочно оценили их и до конца дней тепло и искренне любили друг друга, безмерно уважая.
Евгений Петрович видел, что Трубецкой со времени прибытия в Благодатский плохо спал и мало ел, что в условиях их заточения неминуемо могло бы привести к серьёзной болезни. Он будто внутренне замер, погрузившись в тяжёлую думу. И Евгений Петрович вспоминал своё состояние, прежде чем надел на себя нравственные вериги. Только внутреннее состояние Трубецкого казалось ему ещё тяжелее.
Не прошло и недели, как доброе сердце Оболенского не выдержало.
- Сергей Петрович, - обратился он к Трубецкому как-то после ужина. - Мне думается, наши печали, помимо каземата, очень схожи. Здесь нет священников. У нас нет возможности исповедаться и причаститься. А что, если мы помолимся и с Божьего благословения как бы выполним их ролю? Я исповедуюсь вам, вы - мне. Уверен, что Господь услышит наши печали и примет наше раскаяние.
Трубецкой сначала немного отрешенно и даже настороженно слушал Евгения Петровича, а потом лицо его озарилось доброй и благодарной улыбкой. Оболенский рассказал, часто не сдерживаясь и плача, о своей злосчастной дуэли, а потом о ранении Милорадовича, которое считал убийством.
Трубецкой, сначала сухо и монотонно, а потом всё более оживляясь, рассказал и о своём великом грехе и о том, что ввело его в этот грех, - но не перед правительством и царём, а перед товарищами-декабристами. А главное - о своей истинной правде, которую мог поведать только ему, Евгению Петровичу Оболенскому, ибо тот догадывался о ней и понимал Трубецкого, но которую нельзя было сказать всем, ибо она касалась памяти погибшего страдальца Кондратия Рылеева. И ещё потому, что, по сути, это было обвинением Евгению Оболенскому:
- Как вы помните, любезный Евгений Петрович, - начал свою исповедь Трубецкой, - хотя и в большой спешке, но подготовка наша к выступлению была хорошо спланирована. Мы написали «Манифест к русскому народу», чётко распределили роли на собрании 12 декабря, просмотрели 13–го последние приготовления к 14-му. Помните, что Рылеев, хотя и с неохотою, принял мой военный план: «От полка к полку», - то есть восставший полк направится поднимать полк ближайший и таким образом присоединит значительную часть гвардии к восстанию.
Рылеев тоже с неудовольствием, но согласился, что в выступлении главное - захват дворца. И первыми должны выйти Гвардейский экипаж и ударная группа, возможно измайловцы. Если выступить своевременно, - успех обеспечен, так как другие части наши последуют их примеру. Если же срывается эта первая акция, успех вряд ли возможен. Казалось, Рылеев согласен с таким планом, хотя, вы знаете, он считал, что результат не главное.
Главное - сам факт восстания. Он всё время повторял: «Тактика революций заключается в одном слове: дерзай!» Только 12 декабря я узнал, что, не отвергая открыто моего плана, Рылеев настоял на движении полков прямо на Сенатскую площадь, к Сенату. Кроме того, зачем-то назначил мне помощников - Булатова и Якубовича, а вас, Евгений Петрович, начальником штаба восстания.
Мало того, обнаружилось, что моё диктаторство нужно было не как реальное руководство, нужно было моё имя. То есть я становился как бы знаменем, а не руководителем восстания. Вы это хорошо знаете. Знаете и скорбные события 14-го. Отказ Булатова и Якубовича на фоне предательства Ростовцева потряс меня. Я молил Господа, чтобы все разошлись, чтобы не пролилась кровь, - я боялся, что мой приход на площадь заварит именно кровавую кашу. Это не была трусость. Это была слабость и отчаяние от бессилия что-то изменить. Видно, не было Божьего благословения на наше выступление.
* * *
Только теперь, в XXI веке, после множества исследований, рассуждений, сопоставлений, анализа архивных материалов, а также в разной степени детерминированных социально-психологических изысканий стало понятно: 14 декабря было последним сражением выдающегося военачальника Трубецкого. Ибо он своим неприсутствием на площади 14 декабря пытался спасти жизни сотен солдат и офицеров, спасти от пролития крови, о чём ни Рылеев с Оболенским, ни другие организаторы выступления не думали. Сергей Петрович Трубецкой не сумел перед 14 декабря отстоять свой чёткий план выступления как военной операции и отступил перед энтузиазмом и эмоциональной взбудораженностью Рылеева, его сторонников и его, по сути, безответственным лозунгом «Дерзай!».
Из двухсотлетней дали стало отчетливо видно, что упрёки в слабости лишены основания. Какая же это слабость, если после тайного от Сергея Петровича решения Рылеев начал следовать своему плану выступления, после предательства Якубовича и Булатова уже утром 14 декабря, Трубецкому не на кого было опереться, чтобы противостоять возбужденным рылеевскими призывами и страстными речениями офицерам - молодым энтузиастам?
Сергей Петрович прекрасно понял, что его появление утром на площади ничего не изменит, скорее может обернуться бессмысленным пролитием крови, что инерция движения к Сенатской площади уже сработала, а в наступающих сумерках дня шеренги мятежных солдат превращаются в многотысячную мишень артиллерии, которая вот-вот появится в монарших рядах.
И обморок в доме сестры Трубецкого Е.П. Потёмкиной 14 декабря мужественного, закалённого в боях воина был следствием нечеловеческого напряжения и символом впервые проигранного им, Сергеем Трубецким, сражения. Но не им была эта битва спланирована, и не от него зависел её исход.
Благодатное слово о пастыре
17 января 1826 года к следственному делу декабристов в качестве духовника был приписан протоиерей Казанского собора Пётр Николаевич Мысловский (1777-1846). Он по желанию арестантов навещал православных, а лютеран - пастор Анненской церкви Рейнбот. Как вспоминал в «Записках» декабрист А.Е. Розен: «оба отличнейшие витии с благообразною наружностью. Беседа их была умна, назидательна и занимательна, иногда отклонялась она от предмета духовного и переходила к политическому».
Декабрист В.И. Штейнгейль вспоминал: «Протоиерей Казанского собора Пётр Николаевич Мысловский заменил при заключении в крепости протоиерея Петропавловского собора Стахия. Сначала о. Пётр был, видимо, неприязненно настроен против арестованных, но когда в течение Великого поста он от большей части из них принял исповедь, расположение его совершенно изменилось, он сделался их другом, пользовался всеми предоставлявшимися случаями посещать их, предостерегал к осторожности в ответах, доставлял сведения о семействах и, словом, вёл себя в отношении всех, которые принимали его с благорасположением, как истинный служитель алтаря, исполненный христианского милосердия. В день сентенции, когда собираемы были осуждённые для выслушивания её, он успел предупредить некоторых, опасаясь, чтоб при объявлении смертной казни не упали иные духом».
Беседы с Петром Николаевичем Мысловским любили и находили полезными, поучительными и отрадными во мраке одиночек почти годового пребывания в Петропавловской крепости Е.П. Оболенский, П.С. Бобрищев-Пушкин (они, видимо, были первыми, увидевшими в Мысловском не монаршего шпиона, а высокодуховного православного пастыря), С.П. Трубецкой, С.Г. Волконский, А.И. Одоевский и многие другие. Мысловский разделил последние часы и минуты жизни осуждённых на позорную смертную казнь П.И. Пестеля, С.И. Муравьёва-Апостола, М.П. Бестужева-Рюмина, П.Г. Каховского, К.Ф. Рылеева.
И, видимо, он, протоиерей П.Н. Мысловский, был первым из современников декабристов, который понял и принял сердцем и умом великую правду и великую трагедию молодых дворян России, которые, желая блага своему Отечеству и народу, клали на алтарь свободы всё: знатность, богатство и саму жизнь. И понял это за почти восемь и более месяцев общения с ними и научился думать сердцем.
Вот что рассказал в «Записках» А.Е. Розен:
«В 12-м нумере Кронверкской куртины заключён был накануне казни Сергей Иванович Муравьёв-Апостол. Его пламенная душа, его крепкая и чистейшая вера ещё задолго до роковой минуты внушали протоиерею П.Н. Мысловскому такое глубокое почитание, что он часто и многим повторял: «Когда вступаю в каземат Сергея Ивановича, то мною овладевает такое же чувство благоговейное, как при вшествии в алтарь пред божественной службой».
Пётр Николаевич хорошо понимал, что большинство молодых декабристов - да, мальчишки, романтики, возбуждённые революционными событиями в Европе. Они не имели ни боевого, ни политического опыта старших декабристов, прошедших Отечественную войну 1812 года и французскую кампанию. И подготовка к свержению самодержавия и освобождение народа России от крепи стала их первым боевым опытом. Выступление не удалось - слишком поспешно и незрело оно было. Но помыслы их были чисты и прекрасны. Они опередили свой век. Ведь не было в России ещё таких рыцарей без страха и упрёка, дворян древних, именитых фамилий, богатых, знатных, готовых и пожертвовавших всем не для себя или своих выгод, но для любимого отечества и народа.
В беседах с декабристами в крепости Пётр Николаевич, как мог, утешал и ободрял узников. Он до последней минуты не верил в то, что казнь пятерых состоится, верил, что всё кончится помилованием. Е.П. Оболенский вспоминал: «Я решил спросить: что же будет с ними? Когда он прямо отвечать не мог, он отвечал всегда загадочно. Его последние слова в этот день были: конфирмация - декорация. Я понял, что испытание будет, но что оно кончится помилованием. И он был в этом убеждён. И он надеялся. Надежды не сбылись».
Видимо, эти несбывшиеся надежды потрясли Мысловского. Поэтому даже естественным кажется поступок Петра Николаевича, о котором рассказала сестра Муравьёвых-Апостолов Е.И. Бибикова: через два дня после казни она зашла в Казанский собор и была поражена: священник Пётр Николаевич Мысловский провозглашал «вечную память болярам Сергею, Павлу, Кондратию, Петру, Михаилу» - он был облачён в чёрные ризы. Один, в пустом соборе, Мысловский служил панихиду по пяти казнённым. И было это настоящим гражданским и христианским подвигом священника Мысловского, как и то, что за месяцы его бесед с «государственными преступниками» он привёл к Господу многих из них, неверующих, а верующих ещё больше приблизил к Богу.
Безусловным подвигом в николаевское царствование была и переписка протоиерея Мысловского с некоторыми из декабристов, особенно с И.Д. Якушкиным. Узнав о жизни декабристов и на каторге, и на поселении, Мысловский сделал вывод, что декабристы с Сибири ведут жизнь «истинно апостольскую», и это его убеждение стало достоянием российской общественности.
Видимо, не знает об этом или не хочет знать современная православная церковь, категорически отрицая в истории декабризма всё и не помня духовной роли своего честного и мудрого священнослужителя Петра Николаевича Мысловского в декабристской драме.
