Глава одиннадцатая

Эпизоды

Мы знакомим читателя с живыми эпизодами жизни князя-декабриста Евгения Петровича Оболенского - теми, что обнаружили в его письмах, в мемуарах, воспоминаниях его товарищей-декабристов в годы каторги и ссылки, по возвращении из Сибири, в воспоминаниях сибиряков.

И эти воспоминания, как разноцветные кусочки мозаики его психологического портрета, не нуждаются в комментарии.

Историк Я.А. Гордин ещё в 1989 году в книге «Мятеж реформаторов» точно и доказательно определил роль князя Оболенского в подготовке 14 декабря и в событиях дня выступления:

«Главным координатором действий среди офицерства был князь Оболенский. Очень часто лидеры общества на вопросы следствия, касающиеся связей с офицерами гвардейских полков, отсылали следователей к Оболенскому, говоря, что связи эти были в руках у него.

С расстояния в полтора с лишним столетия фигура князя Евгения Оболенского не столь заметна в бешеном круговороте накануне восстания, как, скажем, фигура Рылеева, но именно Оболенский упорно и неутомимо делал главное в тот момент практическое дело, без которого тайное общество могло бы только строить планы, - он создавал боевой механизм».

А.Д. Боровков (правитель дел Следственного комитета. - В.К.) дал более обстоятельную характеристику князю Е.П. Оболенскому: «Деловой, основательный ум, решительный характер, неутомимая деятельность к достижению предположенной цели - вот свойства Оболенского… Сочинения его в духе общества об обязанностях гражданина служили оселком для испытания к принятию в члены, смотря по впечатлению, какое оно производило на слушателя.

Оболенский был самым усердным сподвижником предприятий и главным, после Рылеева, виновником мятежа в Санкт-Петербурге. За неприбытием Трубецкого на место восстания собравшиеся злоумышленники единогласно поставили его своим начальником. Так совершить государственный переворот досталось в удел поручику».

«Но Боровков оценивал князя Евгения Петровича как заговорщика. А он, кроме того, был ещё и образованный, мягкий, благородный человек, - пишет историк Гордин. - Недаром боевой генерал Бистром плакал, глядя, как с Оболенского срывают мундир и ломают над головой шпагу. Бистром оплакивал не только дельного исполнительного адъютанта. Он оплакивал близкого человека, которого любил…

Князь Оболенский, один из ветеранов движения, восемь лет неустанно и последовательно работавший для целей тайного общества, принявший в последние годы больше новых людей, чем кто бы то ни было, остался и в критические дни кануна верен себе».

Добавим: и остался один. Единственным из руководителей выступления, ибо вслед за не явившимся на площадь князем Трубецким с площади таинственно исчез и истинный виновник мятежа в Петербурге Кондратий Рылеев. На следствии и Оболенский, и Пущин честно, сами удивляясь этому исчезновению, сказали, что не заметили, когда и куда удалился мятежный поэт.

* * *

Николай Иванович Лорер рассказал в своих «Записках», как принимал его в члены тайного Северного общества Е.П. Оболенский:

«В одно утро я посетил Е.П. Оболенского, который был дивизионным адъютантом. Все, кто знал его, не мог не любить и не уважать этого прекрасного, милого молодого человека. Он был душою нашего кружка, хотя служба его не позволяла ему часто отлучаться в Петербург… Я просил его после краткого постороннего разговора посоветовать мне и указать полк, в который бы мне выгодно было перейти. Помню, что он, недолго подумав, сказал мне:

- Зная твой характер, нрав, мысли, любезный друг, я могу тебе смело посоветовать двух отличных полковых командиров и достойных людей - это Пестеля и Бурцева. Выбирай любого.

- Но я обоих их не знаю, - ответил я. - Про Бурцева ещё слышал, Пестель, говорят, человек с большими дарованиями и совершенно образованный человек…

Оболенский решил, что мне следует перейти в Вятский полк к Пестелю… Тут же была написана и просьба моя о переводе моём в Вятский пехотный полк майором. По исполнении этой процедуры Оболенский стал ходить по комнате в задумчивости, и я спросил, о чём он думает. Остановившись и пристально взглянув на меня, он отвечал:

- Знаешь ли, любезный друг, что многие из наших общих знакомых давно желают иметь тебя товарищем в одном важном и великом деле и упрекают себя в том, что ты до сих пор не наш. Скажу же тебе я, что в России давно уже существует тайное общество, стремящееся ко благу её… Покуда тебе довольно знать… Желаешь ли вступить в число нас?

Хотя я был поражён внезапностью известия, но чувствовал, что не могу отказать человеку, которого уважал и любил без меры. Однако я не сейчас отвечал, а спросил:

- Из кого же состоит ваше общество и какая его цель?

- Покуда я не могу и не вправе ничего сообщить, но скажу только, что цель нашего общества - распространение просвещения, искоренение зла, пожертвование личными выгодами для счастья человечества, замещение нами мест самых невидных, опять-таки для проведения идеи правды, истины, бескорыстия, нелицеприятия.

- Почему же, ежели это такое благодетельное и филантропическое общество, почему, - спрашиваю я, - оно тайное? Благой цели нечего скрываться, и прекрасное не должно быть скрываемо - его же так мало на этом свете!

Оболенский отвечал, что покуда только оно тайное, чтоб избежать насмешек и пересудов большинства, которое, не поняв всей высоты намерений, может, однако, мешать ему на первой поре в дальнейшем развитии.

- Итак, друг мой, ты колеблешься подать нам братскую руку твою, - заключил Оболенский.

Смутно понимая важность шага, который я готов был сделать, я и на этот раз не сейчас отвечал. Но тут, как нарочно, вдруг солнечный луч весело осветил довольно мрачную квартиру, - а ведь он посылается от Бога, - я встал и только осведомился о трёх лицах, дорогих, близких моему сердцу, с нами ли они?

- С нами, - отвечал Оболенский.

- Я - ваш, - проговорил я, и мы братски обнялись».

* * *

Не было, видимо, среди лично знакомых монарху Николаю I людей, чью лично ему и проверенную делом преданность «без лести» он не вознаградил бы, как, например, Я. Ростовцева.

Но не было и ни единого человека, с которым сталкивала судьба и обстоятельства в его «доимператорское» время и с кем по разным причинам он был в нелицеприятных или конфликтных отношениях, кому серьёзно завидовал, кому бы в царствование своё не отомстил. А мстить он умел мастерски, изощренно и, по сути, садистски, как это было с декабристами - в целом или со многими, как с Оболенским, личностно.

Простить же Евгению Петровичу он не мог того, чего, став императором, сам неукоснительно требовал от подчинённых. Однако даже для чиновников III Отделения, которые знали и уважали Оболенского как блистательного офицера, старшего адъютанта К.И. Бистрома, государь придумывал причины своей ненависти к Оболенскому. Об этом в своих «Записках» рассказал М.М. Попов - чиновник III Отделения, через которого проходили дела декабристов:

«Привели князя Оболенского.

- Во мне было предчувствие, - говорил государь после допросов, - что это негодяй, никто так низко мне не кланялся, как он, а я терпеть не могу низкопоклонников.

Государь сыпал на него упрёки и брань, наконец сказал:

- Сорвать с него эполеты!

Свитский генерал Голицын бросился на Оболенского и оборвал эполет. Государь вышел в другие комнаты».

Подобные сцены монарха с арестованными декабристами, кого он «удостаивал» лицезреть лично, были будто написанными под копирку или воспроизводили один и тот же текст, в котором угрозы, оскорбления, издевательский тон и недостойная монарха брань вроде «мерзавец», «негодяй», «подлец» чередовались, а подчёркнутое обращение на «ты» оскорбляло не только дворянскую и офицерскую честь, но и человеческое достоинство.

Кстати, верноподданные лизоблюды мгновенно уловили особую нелюбовь Николая к Оболенскому. В «Записках» С.П. Трубецкого читаем: «До подписания сентенции человек пятнадцать генералов ездили просить императора, чтоб не щадил виновных и предал бы их смертной казни. В особенности просили, чтоб князь Оболенский не был пощажен. Этим поступком хвалился генерал Головин перед племянницею своей жены Н.Д. Фонвизиной, и на замечание её, что набожный человек, каким он себя выдавал, не должен был этого делать, он отвечал: “Кровью очищается земля”».

* * *

Причина же ненависти императора к Е.П. Оболенскому была проста. И о ней рассказал сам Евгений Петрович, когда в Ялуторовск приезжал сын декабриста И.Д. Якушкина Евгений Иванович в 1855 году:

«- Скажите, пожалуйста, Евгений Петрович, за что вас не любил так Николай Павлович?

- А вот, видите ли, я был адъютантом у начальника гвардейской пехоты Бистрома и заведовал канцеляриею, а он был дивизионным командиром. Ну и, разумеется, делал у себя что хотел. Когда я вступил в должность, то и устроил так, что все дивизионные должны были доносить о своих дивизиях и не могли ничего делать без разрешения начальника гвардейской пехоты. За беспорядки делались выговоры, а так как у Николая Павловича было много беспорядков, то ему часто делались выговоры. Разумеется, он знал, что это выходит через меня, ну, это против меня его и восстановило, так что он и императором не мог этого забыть. Вот, видите ли, когда меня привезли во дворец…

- Вас как взяли, так и привезли туда?

- Меня взяли 15-го утром и посадили на гауптвахту в Зимнем дворце. Утром же пришёл туда Михаил Павлович, посмотрел на меня и закричал дежурному офицеру:

- Этому мерзавцу связать назад руки верёвками!

Мне связали руки, потом перед вечером повели меня во дворец.

- С завязанными руками?

- С завязанными так я и оставался, пока меня не перевезли в крепость. Привели меня в одну из зал Зимнего дворца, тут ко мне опять подошёл Михаил Павлович, положил мне руку на плечо и сказал:

- Кто бы мог ожидать этого от такого отличного офицера? Оболенский, что это с тобой сделалось? Что ты сделал?

- Я исполнил долг свой, ваше высочество, - ответил я ему. Он повернулся и ушёл. В залу вошёл Николай Павлович. Он подошёл прямо ко мне со словами:

- Вот он, хвалёный офицер.

Потом обратился к Левашову и, показывая на меня, сказал:

- Один Бог знает, сколько я от него терпел.

В это время ввели в залу А. Бестужева, и доложили Николаю Павловичу, что он явился сам с повинной. Николай Павлович опять обратился ко мне и сказал:

- А ты, негодяй, и этого не умел сделать.

Вслед за этими словами он махнул рукой, меня вывели и увели в крепость».

* * *

В 1822 году в Вильно случилась тогда широко известная «норовская история». Гвардия находилась на манёврах. Е.П. Оболенский был участником, а скорее всего организатором этой «протестной» истории.

Тогда ещё великий князь, Николай остался недоволен разводом двух рот лейб-гвардии Егерского полка. В самой оскорбительной форме Николай сделал выговор ротному командиру капитану В.С. Норову. Это было оскорбительно для чести всякого офицера, но Норов был боевым офицером, участником сражений 1812 года и заграничных походов.

Офицеры полка, собравшись, заявили через батальонного командира, чтобы Николай Павлович «отдал сатисфакцию» Норову. Естественно, это был вызов на дуэль. Николай, конечно, «сатисфакции» не отдал - о дуэли даже речи не могло быть между членом царствующего дома и простым офицером. И тогда офицеры приняли решение - демонстративно всем выйти в отставку. Договорились через каждые два дня подавать по два прошения об отставке.

Бросили жребий, кому начинать, и шестеро офицеров вышли в отставку, прежде чем стало ясно, что это чётко спланированная демонстрация. Император Александр разобрался в норовской истории, Николаю сделал строгий выговор, и не без труда инцидент был улажен.

Думается, Николай знал, что князь Оболенский был одним из организаторов такого «поучительного отпора», и к своей ненависти к Оболенскому прибавил ещё несколько капель злобы и мщения.

* * *

Кротостью своей Евгений Петрович покорил даже такого малосимпатичного и корыстного, недоброго человека, как плац-майор Петропавловской крепости Е.М. Подушкин. Он при отправлении князя Оболенского в Сибирь совершил настоящий для него подвиг: неофициально передал Евгению Петровичу деньги от брата. Видимо, Евгений Петрович своим смирением и кротостью, обаянием вызывал невольную симпатию даже у людей, у которых огрубело и ожесточилось сердце и которые, кажется, не знали жалости. Не только Подушкин, но и сторожа в Петропавловской крепости сочувствовали князю Оболенскому. Напомним, что и сторожа, и часовые носили мягкую бесшумную обувь, а у дверей смазывались петли, чтобы они не скрипели. Скорее всего, не Николай I придумал эту пытку абсолютной тишиной, но приказал использовать её для всех «друзей 14 декабря».

В своих «Воспоминаниях о Кондратии Фёдоровиче Рылееве» Оболенский рассказывает о таком добром стороже, который, видимо, истинный христианин, скрасил последние дни обречённого Рылеева и вселил надежду в Евгения Петровича, рискуя при этом, может быть, даже жизнью. Мы приводим короткий отрывок из «Воспоминаний» Оболенского и кланяемся из двухсотлетней дали простому русскому человеку, сторожу Петропавловки Никите Нефедьевичу:

«Раз добрый сторож приносит два кленовых листа и осторожно кладёт их в глубину комнаты, в дальний угол, куда не проникал глаз часового. Он уходит - я спешу к заветному углу, поднимаю листы и читаю:

Мне тошно здесь, как на чужбине,
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст ми крыле голубине?
И полещу, и почию…
Творец! Ты мне прибежище и сила!
Вонми мой вопль, услышь мой стон,
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела разреши!

(В этом стихотворении Рылеева всего 13 строк. - В.К.)

…У меня была толстая игла и несколько клочков оберточной бумаги. Я накалывал долго в возможно сжатой речи… и, потрудившись около двух дней, успокоился душой и передал свою записку тому же доброму сторожу Никите Нефедьевичу. Ответ не замедлил:

«Любезный друг! Какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, прислал мне сам Спаситель, которого душа моя давно уже исповедует. Я Ему молился вчера со слезами…»

Через некоторое время Рылееву удалось прислать также, на кленовых листах новое стихотворение. В «Воспоминаниях» Оболенского оно приводится полностью, мы знакомим читателя с его началом:

О милый друг, как внятен голос твой,
Как утешителен и сладок!
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привёл в порядок.
Спасителю, сей истине верховной,
Мы всецело подчинить должны
От полноты своей души
И мир вещественный, и мир духовный…

Это была последняя, лебединая песнь Рылеева. С того времени он замолк, и кленовые листы не являлись уже в заветном углу моей комнаты».

* * *

Своей добротой Евгений Петрович Оболенский обласкал в своей жизни многих, согрел сердца, помог преодолеть материальные трудности, нередко отдавая последнее, что у него было. Среди облагодетельствованных им были, безусловно, люди благодарные, всю жизнь помнившие его помощь, были «забывчивые», но, исходя из известных нам случаев, - чёрной неблагодарностью ответил ему только один человек. Никитенко Александр Васильевич. Человек, который обязан князю Оболенскому свободой, образованием, удачной карьерой и жизненным благополучием. И который публично никогда - за все свои 72 года (1805-1877) ни лично, ни публично, ни в своём «Дневнике» не сказал слов благодарности князю Оболенскому, ставшему в 1825 году «государственным преступником».

Никитенко был крепостным графа Шереметева. Граф заметил, что у его раба отменные способности, и сделал его своим секретарём. Заметили способного крепостного и будущие декабристы - К.Ф. Рылеев, А.М. Муравьёв и Е.П. Оболенский. Они стали упрашивать графа дать Никитенко вольную. Шереметев долго сопротивлялся, но наконец уступил. Получив вольную, Никитенко поступил в университет. Но средств к существованию у него не было, как не было и жилья. И тогда добрая душа Оболенского нашла выход: он предложил юноше заниматься со своими младшими братьями Дмитрием и Сергеем и жить у себя на квартире.

В дела тайного общества Никитенко посвящён не был и не привлекался к следствию. Но испугался смертельно ареста Оболенского и его товарищей после 14 декабря. И, как всякий испуганный трус, он не вспомнил о благодеяниях Евгения Петровича и вместо попытки хотя бы какой-либо помощи декабристу очень оперативно сжёг бумаги Оболенского. Хотя спокойно мог их спрятать.

Мало того, не выполнил этот человек и просьбы, самой последней, своего благодетеля: Евгений Петрович, уходя рано утром из дома 14 декабря, очень просил, зная, что выступление может закончиться трагически, Никитенко не оставлять его братьев и оставаться в его доме. Тот обещал, и Евгений Петрович спокойно ушёл из дома, уверенный, что оставляет братьев-пажей с честным, верным и преданным человеком.

Вместо этого Никитенко даже в своём дневнике 50-х уже годов, оправдывая свою трусость и неблагодарность, пишет, что даже квартира, в которой «прошло столько замечательных месяцев моей жизни», стала «тяжела, как могила». Он рассорился с мальчиками Оболенскими, которых потом из-за ареста брата отчислили из Пажеского корпуса и, по сути, испортили им жизнь и военную карьеру. Конечно, Никитенко поспешил оставить «тяжёлую квартиру» Оболенского.

Здесь следует добавить ещё один красноречивый факт, о котором хорошо знал Никитенко, потому что об этом писала дочь Никитенко Софья Александровна в предисловии к отцовскому «Дневнику»: «Декабристы на следствии щадили его юность и неопытность, а, может быть, не доверяли его зрелости», - и благодаря их молчанию (а Никитенко не мог, живя в доме Оболенского, не знать о тайном обществе и не видеть у него многих декабристов) этот юный конформист не привлекался к следствию.

Видимо, из-за многих умолчаний автора «Дневника» об этом времени и отношениях с Оболенским у общественного мнения России не было даже намёка упрекать в чём-то неблаговидном человека, выбравшегося из крепи благодаря декабристам и благодаря им же ставшего профессором Петербургского университета, академиком, цензором, редактором журнала «Современник».

* * *

Из очень скромного капитала, оставленного Евгению Петровичу батюшкой, в 70 тысяч рублей, декабрист щедро расплачивается с бывшими слугами своими и батюшки, раздаёт долги и велит послать пожертвования в Новодевичий монастырь и Троице-Сергиеву лавру. Это составило 40 тысяч рублей. Но и оставшуюся малую часть в 30 тысяч он не может целиком оставить себе - его безмерная доброта всю жизнь шагала с понятиями «честь», «нравственный» долг. Он объясняет Протасьеву в письме 1838 года:

«Из этих 30 тысяч я отделяю ещё 5 тысяч рублей. Вот их назначение: 2500 рублей я даю одному из моих товарищей - Якубовичу. Он был человек богатый и, кроме того, имел отца нежного и любящего. Но вот уж третий год, как он перестал ему писать и никакой помощи ему не посылает. Этим временем он вошёл в долги, будучи уверен в слове отца, который переводил капитал на его имя. Теперь он остался без ничего и с долгом, который нечем платить.

Он не говорил мне о своих нуждах, и я не сказал ему о своих намерениях, но твёрдо положил в сердце помочь ему, если только будет возможность. 1000 рублей я назначаю товарищу моего заключения, старцу, избитому в боях, который делит со мною хлеб-соль вот уже четыре года; 1500 рублей оставляю себе на обзаведение к поселению» (из 70 тысяч себе - только 1500 рублей!).

Старцем Оболенский называет А.Л. Кучевского - майора астраханского гарнизонного полка, который за организацию тайного общества в Астрахани приговорён к пожизненной каторге и был вместе с декабристами в Читинском и Петровском острогах. Евгений Петрович опекал и заботился о Кучевском.

О скольких товарищах ещё заботился и помогал Евгений Петрович? Скольких примеров его поистине самоотверженной доброты не донесло до нас время? Видимо, много, ибо иным он не мог быть. И совершенно очевидно, что один из самых больших «духовных камней» положил именно Евгений Петрович в основание фундамента уникального каторжного, казематского коллектива.

* * *

Вот одна колоритная сценка, записанная Евгением Ивановичем Якушкиным в Ялуторовске в 1855 году. «В этот день мы все обедали у Муравьёва. Разумеется, разговор большей частью вертелся около военных дел. Вспомнили, между прочим, о георгиевских крестах, данных великим князьям за то, что около них пролетела бомба, между тем как тут были сотни людей, которые каждый день бывали под выстрелами и даже были ранены, а всё-таки остались без георгиевских крестов.

Я напомнил, что и Николай Павлович надел на себя георгиевский крест за 25 лет службы. Оболенский вступился за Николая Павловича:

- Он имел полное право надеть этот крест, - сказал он, - потому что точно прослужил России 25 лет.

- Хорошо служил, - заметил Басаргин. - Об России он не заботился, заботился он только о войске, а как открылась война, так у нас нет ни генералов, ни войска, ни флота. Нечего сказать, хороша служба.

- Да ведь я тебе и не говорю, что он хорошо служил, - отвечал Оболенский, - а всё-таки служил».

* * *

Ф.Ф. Вадковский - Пущину, 10 сентября 1843 года:

«Пожми от меня руку Оболенскому и поблагодари его за приятную минуту, которую он мне доставил. Вот в чём дело: я сюда (на Туркинские воды. - В.К.) приехал водою. Меня высадили на берег в 35 верстах от Туркинских вод. Это был лагерь или бивак каких-то рыболовов; молодые неводили, старики одни были дома. Вот я велел поставить самовар, уселись на траве, и пошла беседа. Что ж бы ты думал? Не прошло двух минут, как другого разговора не было, как об Оболенском да об Шимкове. Не знаю, как почуяли они во мне их товарища, и конца не было их рассказам, их непритворным похвалам, их искренним благословениям!

Признаюсь, какое-то чувство гордости овладело мною, и я поневоле подумал: ох, эти людоеды, ох, эти кровопийцы!

Бросишь их в какое-то захолустье! Смотришь… их и там чтут, любят и уважают».

* * *

Декабрист Иван Иванович Горбачевский - человек бедный и не имевший близких родных на родине вынужден был остаться после амнистии 1856 года на поселении в Петровском заводе. 5 августа 1839 года он писал Оболенскому:

«Как мне было утешительно слышать благословения здешнего народа и благодарность его за благодеяния Трубецкого, Пущина и твои, мой любезный Оболенский, - ужасно это меня трогало и утешало. Вы по себе оставили трое такую память, что дай Бог, чтобы мои дети до того дожили и были бы так счастливы».

В одном из писем он рассказал Оболенскому о посещении их тюрьмы по прошествии лет (после декабристов тюрьма в Петровском заводе пустовала).

«Долго я стоял в твоём номере около того места, где стоял твой стол и твоё кресло; многое я тут вспомнил; взял из стены гвоздик, на котором висел портрет твоей сестры, принёс домой и его сохраняю. Прикажешь, я тебе его пришлю. Но вообрази, выходя из твоей комнаты, мне бросился в глаза твой столик в коридоре, на котором ты всегда обедал. Насонов Дмитрий Иванович, тут же со мной был, сказал:

- Вот столик Евгения Петровича. Я, бывало, ему принесу обедать, а вы с Иваном Ивановичем Пущиным у него всё съедите.

Я чуть не лопнул от смеха, когда он мне это сказал.

- Отчего же мы у него ели, когда ты и нам приносил обедать? - спросил я нарочно.

- А вот видите (его поговорка), я вам принесу скоромное, и вам уже мясо и суп надоели; а ему принесу рыбу; вам с Пущиным в охоту - вы у него всё и съедите; вот видите - да.

- А сердился на нас Евгений Петрович за это, что мы его голодным оставляли?

- Может ли быть, чтобы Евгений Петрович сердился? Евгений Петрович сердился? Может ли это быть? Да, бывало, я напьюсь пьяным да и совсем не принесу ему обедать, он и за то никогда не сердился… Евгений Петрович сердился, - продолжал он ворчать про себя, - никогда.

Тут я вынул твоё письмо из кармана и показал ему. Он взял его в руки, долго смотрел на него и все его переворачивал, задумавшись.

- Да вы будете писать к нему?

- Непременно, - сказал я.

- Так напишите ему от меня, - вот видите, он меня благословлял, когда я женился, он - мой отец, - напишите, что у меня три сына и одна дочь-девочка. Живу я бедно и стал старик, одним глазом не вижу и не могу на охоту ходить и стрелять, - вот видите, - всё это ему напишите».

* * *

Видимо, материальные дела семейного Оболенского были достаточно скромны, если в 1853 году к вернувшемуся из Сибири М.А. Фонвизину он обратился с просьбой помочь ему связаться с издателями, ибо он хотел бы «заняться переводами, чтобы извлечь из этого занятия материальную пользу». В переводе с языка Оболенского, никогда и никому не жалующегося и ничего не просящего, это был настоящий сигнал SOS, который, скорее всего, Фонвизин не понял.

Подвигнула же именно на этот вид заработка его переводческая практика ещё 40-х годов, о чём он писал, а потом и присылал свои переводы Фонвизину. В 1842 году он перевёл статью из журнала Мейера «Листки высшей истины», которая называлась «Ощущения ясновидящей».

Перевёл Оболенский и статью «Социализм и коммунизм во Франции», которую в письме Евгению Петровичу Фонвизин прокомментировал так: «Вы справедливо заметили, что роскошь и даже так называемый комфорт не делают людей счастливыми и что физическая жизнь чем проще и безыскусственнее, тем более располагает сердце к принятию благодати».

Он похвалил Оболенского за то, что тот сделал акцент на утверждении: «Форма республиканская наиболее соответствует христианскому обществу». Но не смог помочь:

«Вы напоминаете… о желании вашем заниматься переводами. Подобное поручение давал мне и тобольский Ершов (автор «Конька-Горбунка». - В.К.) в бытность мою в Москве. Я справлялся от знающих людей, и мне сказали, что московские издатели книг скупы на деньги и что большая конкуренция переводчиков чрезвычайно понизила цену на их труды. К вам скоро будет Евгений Якушкин, который знаком с литераторами и учёными, поговорите с ним. Он скорее может устроить это дело».

* * *

Сын декабриста И.Д. Якушкина Евгений Иванович дважды за годы поселения отца в Ялуторовске посещал его - в 1853 и 1855 годах. Вся декабристская ялуторовская колония сразу полюбила доброго, милого и очень умного сына своего товарища. Но больше всех - как писал в письме жене Евгений Иванович, - «Евгений Петрович очень полюбил меня в первый мой приезд». И у нас, живущих в XXI веке, тоже есть причина полюбить этого человека. Ибо благодаря ему появились на свет воспоминания И.И. Пущина об Александре Сергеевиче Пушкине, «Воспоминания» декабриста Н.В. Басаргина и целых три эссе-воспоминания Евгения Петровича Оболенского о Кондратии Рылееве, Иване Дмитриевиче Якушкине и «Воспоминания о 1826-м и 1827-м годах».

Молодой, но зоркий и очень любивший Евгения Петровича младший Якушкин (которого назвал отец в честь Оболенского Евгением) как никто разглядел главную особенность декабриста: «Все люди хотят казаться лучше, чем они есть, а ему надо отдать полную справедливость: он старается изо всех сил показаться хуже, чем есть». То есть Е.И. Якушкин понял, что скромный, но постоянно духовно работающий Евгений Петрович не только стремился походить на первохристианских адептов, но по сути и был им.

Евгений Иванович в письме к жене в 1855 году рассказал, как удалось ему уговорить старых декабристов эти воспоминания написать:

«Я решил сделать нападение на Пущина, Басаргина и Оболенского: первый мог сообщить много любопытного о Пушкине, с которым был в лицее и был очень дружен после; от второго я мог узнать некоторые подробности о Пестеле, так как он жил в последнее время в Тульчине; третий был коротко знаком с Рылеевым.

С Иваном Ивановичем заговорить о Пушкине было нетрудно, я приступил к нему прямо… (Пущин некоторое время сопротивлялся, не считая эти воспоминания кому-то интересными, но в конце концов согласился).

Я пошёл к Басаргину. Но тут узнал мало. Узнал только, что Пестель был невысокого роста, черноволос, с чёрными выразительными глазами, с постоянно насмешливой улыбкой на губах. По словам Басаргина, он действовал с полным убеждением и был предан делу совершенно, но увлечения в нём не было ни малейшего…

Потом я отправился к Оболенскому… Оболенского надо было навести на разговор о Рылееве осторожно, если приступить прямо, то он скажет, что это всё пустяки… - надо было, как говорит отец, «взвинтить» его. Слабая струна его - 14 декабря, и поэтому я начал прямо с 14 декабря, именно с того, что про общество и про историю их в России знают мало верного, и особенно про 14 декабря ничего почти не знают…

- У меня до вас просьба, Евгений Петрович. Вы сами говорите, что Рылеев был замечательный человек, - вы знаете, что об нём, кроме близких ему людей, никто почти ничего не знает. Что вам стоит записать об нём всё, что вы припомните? Я на это смотрю как на вашу обязанность - никто, может быть, не был ближе к нему, чем вы. Последние его слова уже в каземате были обращены к вам, кому же, как не вам, заботиться, чтобы об нём сохранилась память?

Оболенский обещался мне написать об Рылееве».

И Евгений Петрович сдержал своё обещание. Не только о Рылееве написал прекрасный очерк, продемонстрировав ещё и литературное своё мастерство, но сделал большой подарок современникам и потомкам: из-под его пера вышли ещё два эссе, одно из которых уникально по исторической своей значимости.

Дело в том, что, когда арестованных декабристов доставляли из Петербурга в Читинский острог, восьмерых, в том числе и Евгения Петровича, ещё раньше определили в Благодатский рудник. О жизни там, условиях содержания и т.п. в течение 11 месяцев (с конца октября 1826 по конец сентября 1827 годов) российская общественность узнала именно из эссе Е.П. Оболенского.

Уникальна и та скорость, с которой Евгений Петрович написал первые два довольно больших эссе, не будучи профессиональным литератором. Около месяца писал он «Воспоминания о Рылееве», закончил их 10 апреля, а уже 7 мая были написаны «Воспоминания о 1826-м и 1827-м годах», то есть за два весенних месяца 1856 года в Ялуторовске. Воспоминания о И.Д. Якушкине Оболенский написал вскоре после кончины друга уже на родине, в Калуге, в 1857 году.

Не удалось установить, кто изменил название второго эссе на более удачное и точное «Моё изгнание в Сибирь», - оно и теперь существует в исторической науке. Первые два очерка Е.И. Якушкин передал Герцену, тот опубликовал их в Лондоне, в четвёртом томе «Русского заграничного сборника», князь П.В. Долгоруков опубликовал очерки в Париже, в журнале «Будущность». Но без имени автора. Начиная с середины 60-х годов все три очерка печатались в разных заграничных изданиях, успешно перешагнули XIX век и стали широко известны русскому читателю.

* * *

Князь Евгений Петрович Оболенский до конца дней своих «пребывал» на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Как писал Е.И. Якушкин в письме жене из Ялуторовска в 1855 году, «слабая струна его 14 декабря». Будто на невидимом экране, он всё просматривал и просматривал события этого дня и не переставал их анализировать, уточнять, комментировать. Он рассматривал их с самых разных точек зрения: здравого смысла и исторического плана, с позиций политической ситуации в России в году 1825-м, а потом и 60-х годов, с точки зрения его современников самого разного социального плана и молодого поколения.

Рассматривал в аспектах российской, европейской и мировой истории. Причины, следствия, уроки. Всё трудно и неоднозначно было в процессе осмысления. Однако ни он, ни тем более Рылеев в те дни перед выступлением в 1825 году так и не ответили на главный, терзавший Евгения Петровича вопрос: «Я спрашивал самого себя, имеем ли мы право как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения нашего отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на государственное устройство налагать почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего; если же ищут и стремятся к лучшему, то ищут и стремятся к нему путём исторического развития?»

Поиски ответа на этот вопрос обусловили, видимо, пересмотр князем Оболенским основных идеологических установок декабристов.

Нигде - ни в записках и воспоминаниях декабристов, ни в его письмах разных лет нет изложения позиции или доводов Евгения Петровича - только упоминание, что он в Сибири стал сторонником самодержавия и защитником Николая I. И понять или догадаться о причинах такого радикального мировоззренческого поворота Оболенского очень трудно. Это мог быть итог долгих размышлений об исторической судьбе России с древнейших времён в сопоставлении с современностью и приход к вполне обоснованному выводу: Россия, сознание её народа не готово и ещё долго не будет готово не только к республиканскому устроительству, но и даже к конституционной монархии.

Только самодержавие, крепкая и мудрая рука монарха способны управлять таким народом, как русский. И Евгений Петрович во многих письмах делится с друзьями-декабристами, а позднее и с Ростовцевым своими прекраснодушными размышлениями об идеальном - нравственном! - монархическом правлении, будто и не было у него и его товарищей скорбного опыта 14 декабря и тридцатилетия Сибири, изощрённой жестокости Николая-I и отчётливого понимания сущности самодержавия.

* * *

Из письма Оболенского Пущину, апрель 1861 года:

«Радуюсь, что наконец вышел из болота векселей и долгов, лежащих на фабрике, и из лабиринта законных формальностей, коими запутано приобретение собственности и даже отречение от приобретения. Теперь всё это дело у меня за плечами».

Весной 1861 года умер брат Оболенского Константин, владелец фабрики, оставив множество долгов, которые превышали стоимость фабрики. Перед Евгением Петровичем встала проблема: принять наследство брата, и значит, долги брата или отказаться от наследства с тем, чтобы кредиторы сами разобрались со счетами. Тогда Константин объявлялся несостоятельным должником, всё его имущество шло с торгов, и имя его тогда было бы запятнано. Оболенский считал второй вариант позорным для себя и рода и принял наследство. По этому поводу он писал в марте 1861 года Муравьёву-Апостолу:

«Нужда, долг требуют заявить… свою личность и ею отстаивать доброе имя брата и всё его достояние защищать от грабительства. Но не думай, чтоб я тут был лично заинтересован. На мою долю придётся один труд умственный и нравственный, а награда за труд - спокойствие совести в исполнении долга. Вещественного тут нет ничего и не может быть».

* * *

«Он был уже семейным человеком, когда в такое время к нему обратился за помощью казачий офицер, ехавший к месту своего назначения. Все знали, что он прокутил подъёмные деньги, застрял в Ялуторовске и пропивал свои последние гроши. Муравьёв-Апостол застал Оболенского в переговорах с ним о продаже своего брегета в его пользу, тогда как это оставалось единственной ценной вещью в доме по стоимости и по семейным воспоминаниям. Матвей Иванович спас брегет от гибели, предложив сделать для офицера складчину в своём кружке».

* * *

Сын декабриста Давыдова Вася был одарённым мальчиком. В пять лет научился писать и читать, хорошо рисовал. Его первым учителем рисования был Евгений Петрович, а потом Н. Бестужев.

Все первые годы жизни в Красноярске Вася Давыдов регулярно переписывался с Евгением Петровичем. В одном из писем писал любимому учителю: «Я всегда вас буду помнить и беречь ящичек вашей работы, я очень помню, как я к вам ходил учиться и как вы были добры со мною». А когда в 1843 году Васю определили в Московский кадетский корпус, Оболенский просил своих сестёр взять попечительство над ребёнком.

* * *

М.И. Муравьёв-Апостол - родственник, друг Е.П. Оболенского, брат казнённого 13 июля 1826 года Сергея Ивановича Муравьёва-Апостола:

«Мы прожили с Оболенским его молодость и его зрелые года. Он и тогда не был ни грустным, ни унылым человеком. Временами он бывал и весел, но чтобы весёлость была преобладающей его чертой, одной из первых бросавшихся в глаза - этого не было. И теперь, дожив до старости, Оболенский стал весёлым человеком». У Евгения Петровича была оригинальная форма юмора, природу которого не удосужился понять ближайший друг его - великий насмешник Пущин, который, как часто отзывались о нём его хорошо знавшие, «ради красного словца…» В письме от 26 марта 1858 года Г.С. Батеньков пишет об Оболенском, например: «Этого честного полусвятого человека нельзя не любить. Душа прилепляется к нему с полным доверием. Юмор его постоянно ровен и всегда блестит каким-то внутренним весельем.

У старости свои заботы, свои тревоги - утраты, физические немощи, ожидание смерти. Это её реальность, которой нельзя отменить.

Но радостное мироощущение в старости может отменить безысходную погруженность в эту реальность, порабощённость ею, чтобы жизненный настрой старого человека определяла не она, а светлое дружественное согласие с жизнью, благодарное признание её правоты, к которому, видимо, пришёл Оболенский в Калуге, и высокое душевное равновесие, свободное от страха старости и смерти».

Историки упорно «прятали» Е.П. Оболенского, особенно в ХХ веке - даже не только в силу его удивительной скромности, религиозности и особенностей характера: совершив какое-то нужное, важное, судьбоносное дело, отойти в тень, уступить более проворным, - но прежде всего потому, что он нравственно, духовно намного опередил своё время, свой век, своих современников. Некому было понять это в его веке, ибо не дано одному человеку прервать духовный сон своих современников.

Из письма М.И. Муравьёву-Апостолу 1863 года, которое, по сути, - духовное завещание князя Е.П. Оболенского: «Многое, мой друг, мы пережили и многое переживаем ныне. Но мы, люди прежнего поколения, мы, представители былого, и не можем вступить в число деятелей настоящего, но верны прошедшему - пусть оно явится в свете истины, и жизнь наша не потеряет своего значения. Пусть юное поколение действует, но пусть оно видит в нас ценителей добра и всегдашних противников зла, в каком бы обманчивом свете оно ни представлялось. В этом наше призвание».

* * *

Несколько раз в письмах Евгения Петровича встречается рассуждение о смысле жизни и назначении человека на земле. В письме Кучевскому из Итанцы в июле 1840 года читаем:

- Вся жизнь проходит в борьбе, как и должна проходить. В ней укрепляются силы души, и ею мы мужаем, если можно так выразиться. Но если в ней слабеешь, если дашь противнику малую поверхность, то, пользуясь слабостью, он усиливает свои нападения и готов низложить, если скорая помощь не восстановит равенства сил и не возобновит скоро исчезающую бодрость.

А в письме А.В. Протасьеву в октябре 1842 года, из Ялуторовска Оболенский по сути декларирует своё социальное и духовное кредо:

«Не подчиняться миру должен человек-христианин, но побеждать мир, не словом - потому что слово мира мудрее его слова, - но делом, высотою своего характера, верою образованного и утверждённого. Вот истинное наше назначение. Борьба есть наше назначение»