II.

По обычаю, бытовавшему в старинных дворянских семьях, Александра Одоевского ещё мальчиком на тринадцатом году записали, для прохождения чинов, на службу, но не на военную, к которой Одоевские, несмотря на то, что отец Александра Ивановича был офицером, вообще не тяготели, а на гражданскую - канцеляристом в Кабинет его величества (11 февраля 1815 г.), где он, «дослужившись» до чина губернского секретаря, вышел в отставку. К тому времени он успел испытать сильнейший житейский удар: 9 октября 1820 г. умерла его мать, которая, как свидетельствовал Александр Иванович, «совершенно посвятила ему восемнадцать лет своей жизни», и «по самую свою кончину не спускала с него глаз».

Для этого баловня семьи, юноши, изнеженного женским воспитанием, и, в сущности, ещё совсем ребёнка, смерть матери была тяжким испытанием. «Жестокая потеря унесла с собою лучшую часть моих чувств и мыслей, - вспоминал он в одном из своих писем спустя ровно четыре года. - Я был столь же мало твёрд на ногах, как человек, впервые испытавший в бурю грозное колыханье морей. Я был как шальной... Самая тонкая и лучшая струна лопнула в моём сердце».

Но он, как сам же правильно подметил, перенёс этот удар... «от слабости»: «я слаб, слабее, нежели самый слабый младенец, и потому кажусь твёрдым. Я перенёс всё от слабости», - писал он своему двоюродному брату год спустя, вспоминая о тяжёлых пережитых минутах. Но забыть её, свою «мать, наставника, друга, божество», «второго Бога», он не мог, и где бы и когда бы он не вспоминал её, он тотчас приходил в волнение.

Он «продолжал обожать» её и «обожал своего бесценного ангела» до последних своих дней, часто вспоминая о ней в изгнании, говоря о ней в письмах, обращаясь к ней в стихах в тяжкие часы одиночества; минутами он был готов даже «улететь» к ней, «в тот лучший мир», готов был «растаять» и слиться с ней «в один эфир». Но подобные желания приходили к нему позже, когда его давило клеймо каторжанина и изгнанника; в первые минуты постигшего его горя он был далёк от таких мыслей. Ведь ему, не знавшему ничего, кроме самого трогательного к себе внимания, ласки и любви, шёл тогда девятнадцатый год; это были «самые радостные минуты зари нашей жизни», и он естественно, позднее ловил себя на том, что «ещё наслаждался жизнью», забывая, что «лишился маменьки».

Было бы однако совершенно ошибочным на основании только что процитированных выражений Одоевского представлять его себе сентиментальным юношей, который настолько отдаётся своим грустным чувствам, что всякое наслаждение жизни считает для себя запретным. Достаточно привести лишь несколько строк из письма Александра Ивановича к двоюродному брату, от 24 августа 1821 г., то есть всего лишь несколько месяцев спустя после смерти матери, чтобы близко подойти к нему самому и его жизнепониманию той поры.

«Ничто не возмущает меня так, как холодность, особенно в молодом человеке, - пишет он, - ему это не столь идёт, как человеку солидному, у которого продолжительный опыт жизненных невзгод оледенил сердце. Правда, я часто слышал, что, чтобы быть счастливым, надо быть бесчувственным, но назову ли я счастьем лишение удовольствий жизни (la privation des plaisirs de la vie). Существо бесстрастное не живёт, а прозябает. Способность чувствовать - цветок нашего существования (la sensibilite est la fleur de notre existence)...»

Одоевский очень боялся как бы эту его «sensibilite» не приняли за сентиментальность: он отмахивается от этого «общего порока сентиментальности», «страшится» его и спешит заверить брата, что он, Александр, - отнюдь не принадлежит к «Стерновой секте». Но, как натура глубоко эмоциональная, он лишь враг холодности, рассудочности: он не может себе представить, чтобы ум мог быть «в вечном согласии с сердцем», у него «сердце ссорится с умом», ибо «рассудок, который привык всё класть на весы свои, не может взвешивать чувствований».

При таких взглядах человек, конечно, может и заблудиться, но, - отвечает Одоевский, - «без заблужденья - счастья нет». Действительно, всё, что мы знаем об юном Одоевском, говорит за то, что это был душевно вполне здоровый юноша, радовавшийся жизни, любивший жизнь, и эту любовь к жизни - как увидим ниже - он донёс до последних своих дней, несмотря на все испытания.

Современники сохранили нам портрет юного Одоевского. Вот как описывает Александра Ивановича его родственница Е.В. Львова, с семьёй которой Одоевские были вообще близки: «Высокий, здорового сложения, красивый собою, с открытым живым взглядом, с каким-то сердечным сообщающимся смехом. Александр был чрезвычайно симпатичен, умён, учился хорошо и в душе был поэт». Жизнерадостным, весёлым и открытым смотрит он и с портрета, изображающего его и в мундире офицера лейб-гвардии Конного полка; в последний он поступил год спустя по смерти матери, то есть 1 октября 1821 г.; 13 марта 1823 г. он был произведён в корнеты.

Неизвестно, что побудило Одоевского ровно через год по смерти матери променять статскую службу на военную. Возможно, что тут сыграл роль, кроме обычая, и пример отца; возможно, что к тому времени ещё сильнее стала бродить в Одоевском его природная отвага. Вспоминая эти годы, он в одном из своих показаний писал: «Я с природы не робок. Военного времени не было... но мне и другим казалось, что я в душе солдат; был всегда отважным мальчиком: грудь, голова, ноги - всё избито».

Как бы то ни было, но Одоевский, по-видимому, охотно пошёл в полк. Он любил свой мундир, свой палаш, кирасу, каску; любил общество таких же юных, как он, офицеров, в которых уважал ум, образованность и воспитанность, несколько тяготился он только походами: они отрывали его от столицы, от культурной жизни, культурных занятий, от занятий поэзией. Только в России, в своей «милой отчизне», он чувствовал себя вполне «человеком». «Я отягчён полнотой жизни! - восклицал он в письме к брату от 3 июня 1822 г., оповещая его о возвращении из Белоруссии. - Я пламенею восторгом, каким-то чувством вожделения, жаждой наслаждений».

Одоевский любил жизнь во всём её разнообразии: любил и светскую жизнь, балы, по-видимому, порою увлекался и женщинами, но большую часть досуга он всё же отдавал самообразованию, чтению, занятиям литературою, творчеству и общению - устному и письменному - с той молодёжью, с которой его связывала общность умственных и литературных интересов.

Ко времени офицерства Одоевского отец его, занятый хозяйством в имении, жил уже не в Петербурге, а в своей деревне - селе Николаевском; в июне 1823 г. он вторично женился, и Александр Иванович был всецело предоставлен себе.

Располагая большими средствами, он зажил как многие представители богатой аристократической молодёжи. Он снял большую квартиру в центре столицы, на Исаакиевской площади, - целый этаж, восемь комнат, и завёл большой штат прислуги. У него часто собирались и проживали его друзья, большею частью писатели, поэты; он «наслаждался истинно-возвышенною жизнью, всегда независимою», которая кипела в нём «как полная чаша Оденова мёду», писал он брату.

В эти именно годы - 1822, 1823 - Одоевский особенно часто мечтал «всецело посвятить себя служению искусству и наукам»; с этой целью он собрался было в 1822 г. отправиться в заграничное путешествие, к чему представлялся в его семье благоприятный случай (поездка за границу его дяди Д.С. Ланского); в следующем году он чуть было не отправился в Египет и Палестину вместе с небезызвестным А.С. Норовым; серьёзно подумывал он о путешествии и в 1824 г., в компании с уезжавшим в Персию родственником и другом - А.С. Грибоедовым.

Умственный и душевный облик юного Одоевского, его запросы, круг интересов и степень развития этой поры довольно ярко выступают в его письмах к двоюродному брату Владимиру Фёдоровичу. Последний был моложе Александра Ивановича всего на год; ко времени возникновения их переписки (1820 г.) он обучался в Московском университетском благородном пансионе; в 1822 г. окончил курс и оставался в Москве до 1826 г.; отдавшись литературной деятельности и совершенствованию в науках, преимущественно в философии, он особенно увлекался в изучении последней Шеллингом.

Несмотря на разницу характеров, юноши скоро сблизились, сдружились (по-видимому, около 1820 г.), и, как отметил биограф В.Ф. Одоевского, академик П.Н. Сакулин, Владимир Фёдорович первое время наслаждался дружбою Александра Ивановича: последний был для него своего рода идеалом. Правда, между братьями с самого начала были размолвки, порою довольно серьёзные, но это не мешало Александру Ивановичу питать к брату чувство самой искренней дружбы, хотя он нередко обращался с В.Ф. менторски и даже язвил его и подтрунивал над ним по живости своего ума и характера.

Мы уже видели, как Александр Иванович обрушился на брата за холодность, но он ещё более серьёзно атаковал Владимира Фёдоровича в окопах «любомудрия», в которых тот скрывался от жизни, воображая, что «в глубокомысленных умозреньях непонятного Шеллинга» заключена вся человеческая премудрость.

Александр Иванович язвительно замечает, что он как «едва просвещённый корнет лейб-гвардии Конного полка» «ни зги не увидал в дедале [т.е. лабиринте. - И.К.] Шеллинговой философии», но зато без труда разобрал, что глубокомысленные умозрения Шеллинга «одеты во вкусе Давыдова [профессора Владимира Фёдоровича. - И.К.] любимейшим из его учеников-мечтателей [т.е. В.Ф. Одоевским. - И.К.]», и что его милый Володя действительно мудрец, ибо довольствуется весьма малым, а именно - «одними словами».

Александру Ивановичу даже не хотелось опровергать суждений брата: «Мне, право, не до того, - писал он. - Верю всему, что ты пишешь, верю честному твоему слову, а сам беру шляпу с белым султаном и спешу на Невский проспект».

Но брат ещё глубже уходил в дебри философии и, по-видимому, чем-то задетый за живое Александром Ивановичем, написал ему такое письмо, которого побудило последнего послать довольно резкий ответ (от 10 октября 1824 г.). А.И. Одоевский напоминал брату, что «козырёк его каски» не мешает ему всматриваться в людей и различать в них своё и чужое, истинную мудрость и тщеславную самонадеянность и т.д.

Больше же всего его возмущает то, что увлечение брата философией не глубокое, а поверхностное, не захватывающее всего человека, а приучающее лишь к самомнению и, с другой стороны, парализующее самостоятельное мышление, самостоятельное движение вперёд. «Высокое, высокое, высокое! Восклицание за восклицанием! - пенял он брату. - Но если бы пламень горел в душе твоей, то и не пробивая совершенно твёрдых сводов твоего черепа, нашёл бы он хоть скважину, чтобы выбросить искру. Где она? Видно, ты на огне Шеллинга жаришься, а не горишь». «Худо перенятое мудрствование, - писал он дальше, - отражается в твоих вечных восклицаниях и доказывает, что кафтан не по тебе», и предлагает брату «вместо того, чтобы дышать внешними парами, заняться внутренним своим созерцанием и взвесить себя».

Но «высокопарное суесловие», - точнее - «весь философский лепет» в глазах Александра Ивановича не был столь опасен, как «журнальный бред», и ему не нравилось, что его брат закружился «в кругу писак-товарищей», погряз в журнальном болоте и лежит «под целым роем немилосердно квакающих лягушек». «Эй, брат, - приучишься квакать, - предостерегал он Владимира Фёдоровича и далее поучал: - Я дорожу, чем ты не дорожишь».

А дорожил он «доверенностью к себе», т.е. верой в свои силы. «Как-то мыслю, - пояснял он, - как-то чувствую, иду, но не считаю, как ты, шагов своих... У меня есть что-то, пусть - идеал, но без меры и без счёту...» Он знал цену и истинно-возвышенной жизни, и истинно-возвышенной, то есть творческой, душе, «всегда независимой», знал он цену и «возвышенному уму», для которого «нужны труды высокие и поприще благородное».

Нет нужды, что он никому ещё не дал отведать и капли из своей «чаши Оденова мёда», что он ещё не являл себя свету; он презирает печатное бытие, которым брат как-будто готов щегольнуть и перещеголял его, равно как и своим якобы глубоко содержательным «внутренним бытием». Но ведь «ты моего не знаешь», - писал он брату и тут же корил его за то, что милый Володя чем-то оскорбил своего друга-брата, оскорбил чувство его личного к себе уважения: Владимир Фёдорович, не зная, не понимая брата, «смешал его с какой-то гадиной, почёл в числе какой-то блестящей сволочи»...

Ясно, что такого человека, как А.И. Одоевский, не могла удовлетворить ни титулованная заражённая «феодальными» обычаями родня, ни блестящее светское общество, в котором он видел так много пустоты, ни офицерская среда, в которой он, правда, нашёл двух-трёх единомышленников, но в которой он, пожалуй, мог провидеть (как, например, в Долгорукове) и будущих шефов жандармов: и в этой обычно весёлой среде ему бывало и скучно и грустно. Но в то же время его не могло удовлетворять и общество таких далёких от жизни любомудров, каким был, несомненно, умный, но холодный, рассудочный, не загоравшийся пламенем его брат Вольдемар: ни с теми, ни с другими ему не было по пути.

Как справедливо отмечает Н.Н. Сакулин, «чем дальше, тем дороги их расходились всё больше и больше: один ушёл в занятия любомудрием и в литературную работу, другой - офицер и поэт, а под конец и член тайного общества». Правда, переписка братьев продолжалась и в 1825 г., когда Одоевский, между прочим, был усердным исполнителем поручений брата в связи с издававшимися последним, вместе с В.К. Кюхельбекером, сборником «Мнемозина»; Владимир Фёдорович жаждал свидания с братом, но Александр Иванович был тогда по-видимому, всё же ближе именно к Кюхельбекеру; в октябре 1825 г. Кюхельбекер даже поселился, по приглашению Александра Ивановича, в его квартире.

Есть однако основание предполагать, что этим двум друзьям захотелось «разбудить» своего общего друга Владимира Фёдоровича Одоевского, поднять на какое-то настоящее дело, вырвать его из «гнилой, вонючей Москвы», напомнить о том, чего от него «ожидают истинные друзья» его. Это поручение, имевшее, по-видимому, целью привлечь его к их общему делу - декабрьскому движению, Кюхельбекер возлагал на А.И. Одоевского, но тот не имел успеха. Впрочем, упомянутой выше К.В. Львовой казалось, что «ни Александр, ни Кюхельбекер не поверили ему ничего о своём обществе».

В 30-40-х годах и возможно, - как полагает П.Н. Сакулин, - под влиянием известия о Смерти Александра Ивановича, Владимир Фёдорович набросал несколько мыслей по поводу движения декабристов. «Был ли этот заговор своевременен? - спрашивал он себя и отвечал: - В нём участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России... им не удалось, но успех не был безусловно невозможен». Однако он не примкнул к делу...

Как же случилось, что А.И. Одоевский встал в ряды заговорщиков?

IV.

В общество декабристов Одоевский вступил через порог литературы.

«В конце 1824 года, - показывал он в Следственной комиссии, - познакомился я с А.А. Бестужевым. Я любил заниматься словесными науками: это нас свело». Более тесному сближению Одоевского с Бестужевым и другими литературными деятелями помогло то обстоятельство, что летом 1825 г. он не участвовал со своим полком в маневрах, оставался в городе и имел больше досуга, который отдавал литературе и встречам с литературными друзьями.

А.А. Бестужев жил на одной квартире с Рылеевым, когда же к последнему приехала жена, то он перебрался на некоторое время к Одоевскому; они ещё более подружились. Но, как отметил в своих воспоминаниях Бестужев, Одоевский скоро «по пылкости своей сошёлся более с Рылеевым». И это вполне понятно, не только потому, что Рылеев производил на всех, близко с ним соприкасавшихся, неотразимо обаятельное впечатление, но и потому, что для Одоевского он был, прежде всего, пламенный поэт, автор стихотворений «К временщику», «Гражданин» и т. д.

Что же касается Кюхельбекера, то он вступил в круг декабристов уже после того, как Одоевский был посвящён в их тайны; подружился же Александр Иванович с ним, как с другом своего брата Владимира Фёдоровича и таким же «энтузиастом», каким, по словам Кюхельбекера, был он сам. Последний в одном из своих показаний Следственной комиссии сообщал, что Одоевский был одарён блистательнейшими качествами, которые его, Кюхельбекера, ослепили; он любил Одоевского «любовью, больше чем братскою, ибо тот возвратил его своим примером на путь самоотвержения и добродетели»; в своих политических заблуждениях Одоевский был обманут своими же «быть может слишком восторженными понятиями о бескорыстии, самопожертвовании и любви к ближнему».

Трудно судить, имел ли Кюхельбекер право говорить о политических «заблуждениях» своего друга: Одоевский, по крайней мере, утверждал, что с Кюхельбекером он «ни о чём ином не говаривал, как только о поэзии, потому что он [т.е. Кюхельбекер. - И.К.] больше ничего не делал, как только писал стихи». Сам Одоевский называл своё политическое выступление в декабрьском движении безумием, сумасшествием, а политические предположения заговорщиков - мечтаниями; правда, и он принимал участие в этих мечтаниях, но просто потому, что воображение вообще иногда «заносит». Так, по крайней мере, он говорил и писал для комиссии, которая его допрашивала, и для царя.

Документы, которыми мы в настоящее время располагаем, и самое следственное дело об Одоевском также не дают права ставить его в ряды столь активных участников заговора, как некоторые из его друзей, начиная с Рылеева, но вместе с тем из тех же документов видно, что если со стороны Одоевского было мало «дела», то в обсуждениях он участие принимал и часто даже келейно с Рылеевым. Кюхельбекер открыто заявил, что ему «довольно был известен свободолюбивый, большей частию, образ мыслей Рылеева, Одоевского и их приятелей».

И хотя Одоевский и показывал, что разговоры Рылеева вращались собственно вокруг «будущего усовершенствования рода человеческого», но нетрудно убедиться из показаний того же Одоевского, что в «приятельских разговорах» его, например с Бестужевым, затрагивались не только общеполитические темы: «говорили, между прочим, об России, рассуждали о пользе твёрдых, неизменных законов», то есть, иначе говоря, о конституции.

Подобные разговоры Одоевский вёл и с товарищами по полку; так, на тему о конституции и представительном правлении он говорил с А.Е. Ренкевичем, хотя, по словам последнего, Одоевский утверждал, что Россия ещё не в таком положении, чтобы иметь конституцию; о том же он говорил с Плещеевым; передавал М.Ф. Голицыну о том, что есть общество, желающее распространить либеральные мысли, дабы искоренить деспотизм и переменить правительство.

Правда, приятели на первых порах не представляли себе, когда это сбудется, и, например, Кюхельбекеру, по его показанию, «представительный образ правления являлся до последней минуты весьма далёким», так приблизительно «лет через пятьдесят»; при этом, как на одного из собеседников на эти темы, Кюхельбекер ссылался, кроме Рылеева, и на Одоевского.

Как и Кюхельбекер, Одоевский, по показаниям Ренкевича, также не ожидал скорых перемен и не надеялся до них дожить. Но наиболее активным заговорщикам хотелось возможно сократить срок осуществления их цели, и они попытались добиться этого с оружием в руках 14 декабря 1825 г. В числе если и не столь активных заговорщиков, то готовым «славно умереть» оказался и Одоевский.

Материалы Верховного уголовного суда, следственные дела о «преступниках, принадлежащих к Северному тайному обществу», и в частности «Дело» о самом Одоевском устанавливают, что А.И. Одоевский был принят в общество А.А. Бестужевым в начале лета 1825 г. Так показал и сам Одоевский при первом допросе, который дал ему генерал В.В. Левашов, формулировавший факт вступления Одоевского в общество фразой: «был склонен войти в общество». Но уже в следующем показании, которое Одоевский собственноручно написал, по предложению Комитета, 27 декабря 1825 г., он старался аннулировать прежнее своё показание или хотя бы ослабить значение факта официального вступления в члены общества: он-де подписал свои ответы, не прочитав их, а затем: что собственно значит «вступление»?

«В самом деле, вся моя вина в том, - писал Одоевский, - что я в приятельской беседе проронил слово о законе и уставе, и что Бестужев стал с тех пор считать меня своим. Я не отвечал ни да, ни нет; но если совершенно не отнекивался, то это единственно по какому-то неблагоразумию, или лучше сказать, по тому, что я, видя перед собою единственно только три лица - Рылеева, Бестужева и Оболенского - и не видя никаких письменных доказательств, ни действий общества, почитал существование оного ребячеством и одним мечтанием»; ниже он заявляет даже, что, не видя никаких документов, он «почитал существование оного общества испарением разгорячённого мозга Рылеева».

И в следующем своём показании, 31 марта 1826 г., Одоевский не отрицал, что он знал, что «общество либеральное, стремится к составлению Конституции, но также знал малочисленность общества, бессилие оного и думал, что это не что иное, как шалость и ребячество... Ибо тридцать или сорок человек, по большей части ребят, и пять или шесть мечтателей, - рассуждал он, - не могут произвести перемены». Назвав в заключение предыдущего своего показания общество «химерою», Одоевский утверждал, что он согласия на вступление никогда не давал и никаких документов не знает. «Я твёрдо уверен, - писал он, - что чем больше будут разбирать это дело, тем более уверятся, что нет против меня никаких доказательств в участии или в каких-либо действиях в пользу Общества».

Попытка Одоевского отречься от Общества, умалить его значение и свою роль в нём, объяснить факт своего вступления в его ряды случайностью и т.д. - не может удивить никого, кто мало-мальски знаком с делом декабристов, - так делали не только рядовые декабристы, но и главари движения, - важнее отметить, что Одоевский действительно был активным заговорщиком, в деле же самозащиты перед судом он придерживался плохой системы - отрицания и умаления фактов. Порою он даже противоречил себе в своих показаниях.

Так, по вопросу о вступлении в Общество он, например, в том же показании от 31 марта 1826 г. относительно принятия им в Общество А.Е. Ренкевича определённо заявлял, что он, Одоевский, «принадлежал» к Обществу и «недавно был принят» в него и знал, что «Общество стремится к конституции». Но здесь же следует отметить, что Одоевский сделал для Общества действительно очень мало, хотя, если верить показанию Бестужева, вначале он и взялся было за дело горячо.

Вся его роль в Обществе до 14 декабря ограничивалась тем, что он принял в члены лишь одного товарища по полку - Ренкевича, что бывал на совещаниях у Рылеева и Оболенского (может быть, раз-другой друзья собирались и у него самого), выразил радость по поводу того, что наступило время действовать, восторженно повторяя: «Умрём, ах, как славно умрём!», но высказывался против «истребления» царя. Но ведь по существу-то во всём этом было мало планомерных сознательных действий; никакой особенно заметной роли у него в Обществе не было; он самым поверхностным образом знал даже о целях и задачах Общества, и не только не был знаком и не читал конституции, но даже не знал, кто был её автором.

Месяц же, предшествовавший 14 декабря, он провёл в отпуску, был в деревне у отца, в своих деревнях в Ярославской губернии, был проездом в Москве и вернулся в Петербург лишь за несколько дней до события, приехал больным и мало кого видел, так как тотчас по возвращении вступил в исполнение своих обязанностей по полку.

VI.

Одоевский был совершенно раздавлен катастрофой и, несомненно, не столько крушением дела, сколько гибелью своего собственного положения: он бежал с площади, бежал как ребёнок. Бежал и его друг Кюхельбекер; но у того было, по крайней мере, намерение уйти за границу, у Одоевского этого не было в мыслях: он бежал, куда глаза глядят, и только на третий день решил показаться... родным, - своей тётке, которая чуть не умерла со страху, увидев его; дядя оказался спокойнее: он сдал племянника властям, которые немедленно препроводили его на допрос во дворец.

Достаточно вспомнить, хотя бы по описаниям М.А. Бестужева, то впечатление, какое в эти минуты производил на декабристов Зимний дворец, чтобы представить себе, что должен был испытывать Одоевский, три дня тому назад блестящий конногвардейский офицер, в роли караульного оберегавший эту цитадель царизма и оставивший её, быть может, в радужных мечтах стать со своими друзьями через несколько мгновений её хозяином.

Впрочем, если этого у него и не было в мыслях, то он ещё мог обманываться надеждою на «милостивое прощение». Но он сразу понял, что попал в застенок, в руки палачей, и что у него уже не осталось ничего общего не только с тем миром, в котором он так счастливо жил, но с миром вообще.

«Я был зрителем таких возмутительных сцен, - вспоминал М.А. Бестужев об этих минутах, проведённых во дворце, - что я невольно себя спрашивал: неужели это люди? Блестящая толпа гвардейцев превратилась в наглую дворню буяна-хозяина и в подражание ему... и ему в угоду безнаказанно глумились над связанными их собратьями по мундиру. Тут я увидел, как тлетворен воздух дворцов... Я тут видел, как самые священные связи дружбы, любви и даже родства служили только поводом, чтоб рельефнее выказать свою душевную низость и лакейскую преданность... Ужасно... Я кончу в двух словах... С меня оборвали мундир и сожгли в дворцовых сенях... Мне стянули руки верёвкою так, что я из гордости только не кричал...»

«Пройдя через ряд комнат дворца совершенно обруганный, - писал в своём показании Одоевский, - я был, вполне естественно, в совершенном замешательстве, какого ещё родясь не испытывал». Скоро последовал допрос у грозного и жестокого «Льва», т.е. генерала Левашова; затем, - в присутствии царя, перед которым Одоевский, будучи, вероятно, соответственно принят, «стоял как окаменелый» и ничего не сказал. Далее - отправление в крепость. Впечатление от приёма во дворце было таково, что Одоевский не мог снести этого «посрамления»: когда его везли в крепость, он хотел, по его признанию, сделанном в первом же письме царю от 21 декабря 1825 г., «скрыться под землю, под лёд, чтобы избавиться от стыда и поношения, и, не доезжая крепости, сбросился с моста...»

Чтобы дать понятие о переживаниях декабристов в первые дни заключения, достаточно указать, например, на жуткие воспоминания Н.В. Басаргина; самым жестоким в этих переживаниях было чувство «заживо погребённого человека со всеми ужасами этого положения» и страх сойти с ума, а порою и ощущение совершившегося помешательства. Всё это в глубочайшей степени испытал Одоевский: памятником первого ощущения служат его стихи, написанные им в крепости («Воскресенье» и «Утро»), мрачными свидетелями его несомненного душевного расстройства - его показания и письма, сохранившиеся в папке следственного о нём дела.

Все эти документы, написанные собственноручно Одоевским, в основном, с деловой стороны, как мы уже видели, обнаруживают одну установку: отнести обвинение в сознательном участии в делах Общества, свести на нет свою роль на Сенатской площади, приписав факт присутствия в среде возмутившихся войск случайности, экзальтации, наконец, безумию, - чему угодно, но только не акту сознательной воли...

Отсутствием стойкости Одоевский, конечно, не представляет исключения среди большинства декабристов, но в рассуждении о нём важнее отметить, какими путями, кроме отступления от фактов, он хотел добиться если не оправдания, то смягчения участи, когда понял (или ему дали понять), что убедить трибунал в своей невиновности - напрасный труд. План действий Одоевского в таком, как он убедился, безнадёжном деле, донельзя прост и детски наивен, а именно: 1) объяснить участие в заговоре молодостью и доверчивостью, участие в бунте - припадком безумия на болезненной почве; 2) тронуть трибунал и царя раскаянием и мольбой о милосердии.

Действительно, Одоевский бессчётное число раз говорит о своём слабоумии, расстройстве ума, сумасшествии; «раскаяние же проявил столь сильное», что даже членам Комитета, как отмечено в протоколе заседания 16 февраля, показался «повреждённым  в уме». Что же касается попыток вызвать милосердие, то, например, всё письмо его царю от 30 января представляет не только сплошной истерический вопль о пощаде, но и нагромождение льстивых мыслей, выражений и эпитетов, которые может исторгнуть только припадок невыносимого страха перед будущим.

В бумагах следственного дела Одоевского есть и ещё более мрачные документы, в момент написания которых, по словам Одоевского, ему казалось, что в рассудке его настало просветление; в действительности же эти документы выявляют все признаки душевного расстройства, несомненно, вызванного теми моральными пытками, какие были применены к Одоевскому, чтобы получить от него как можно более сведений. Сделаем несколько выписок из его писем к А.И. Татищеву, чтобы показать, до какого бреда наяву был доведён Одоевский.

«Благодать Господа Бога сошла на меня; дух бодр; ум свеж; душа спокойна; сердце так же, как и прежде, чисто и молодо: а всё от совершённого мною раскаяния и благодати Божией... Допустите меня сегодня в Комитет, Ваше Высокопревосходительство! Дело закипит. Душа моя молода, доверчива: как не быть ей таковою? Она порывается к Вам... Я надумался; всё в уме собрал. Вы найдёте корень. Дело закипит. Я уже имел честь донести Вашему Превосходительству, что я наведу на корень: это мне приятно. Но прежде я колебался от слабоумия, а теперь - с убеждением...»

И совсем забыв, что он только что отрекался от участия в каких бы то ни было обществах и отзывался неведением о них, Одоевский обещает рассказать о бесчисленном множестве членов, о таких, которых даже не знают ни Рылеев, ни Бестужев. Разумеется, ничего нового и путного Комитет от него не узнал; что и зафиксировано в протоколе 61-го заседания, где отмечено и то, что ни «на одно слово Одоевского положиться нельзя».

«Боже мой! - восклицает Одоевский в письме к Татищеву от 20 февраля, - я не узнаю себя!..» «Одно лишь могу сказать, - заметил в одном из своих показаний П.Г. Каховский по поводу Одоевского, - я не узнаю его, или никогда не знал его, хотя в продолжение года редкий день проходил, чтобы мы не видались...»

Словам исступлённого Одоевского отвечало порою и его поведение в тюрьме, что засвидетельствовал в своих воспоминаниях М.А. Бестужев: «Он бегал, как запертый львёнок в своей клетке, скакал через кровать или стул, говорил громко стихи и пел романсы. Одним словом, творил такие чудеса, от которых у наших тюремщиков волосы поднимались дыбом; что ему ни говорили, как ни стращали - всё напрасно. Он продолжал своё, и кончилось тем, что его оставили».

Временами, конечно, в особенности, когда кончились эти жуткие допросы перед Комитетом, то есть к весне 1826 г., наступало, на более или менее продолжительные промежутки, просветление настолько, что Одоевский мог даже сочинять стихи. Спокойствие духа и ясность ума вернулись к нему вполне лишь после окончания «дела», после приговора, когда, между прочим, осуждённые часто могли видеться друг с другом, что для общительного Одоевского имело громадное значение: к нему временами даже возвращалась его обычная весёлость.

Работа Комитета закончилась к июню 1826 г.; в июле был вынесен приговор. 12 июля заключённые были приведены пред Верховный уголовный суд для выслушивания «сентенции», то есть приговора. Одоевскому было вменено следующее: «Участвовал в умысле бунта принятием в тайное общество одного члена. По мятежу: лично действовал в мятеже с пистолетом в руках». По разряду наказаний Одоевский был отнесён к 4-му разряду и приговорён к пятнадцатилетней каторге, сокращённой ему конфирмацией царя до двенадцати лет.

13 июля состоялось приведение приговора в исполнение: пять человек были казнены через повешение; над оставшимися в живых офицерами была произведена до казни их пятерых товарищей церемония лишения чина и звания: в присутствии гвардейских полков, всех осуждённых, в том числе и Одоевского, поставили на колени и над головами их сломали их шпаги; затем на костре сожгли снятые с них мундиры.

После этой церемонии осуждённых одели в халаты и снова развели по казематам. Их немедленно перевели на положение каторжников, лишив некоторых удобств жизни, но зато разрешили свидание с родными. Виделся со своими родными и Одоевский; отец его обратился с просьбой о свидании с сыном 1 сентября; просьба эта 5 сентября была уважена, но были ли свидания в дальнейшем, об этом ни официальные документы, ни воспоминания ничего не говорят.

VIII.

Отбывание каторги, по общему отзыву декабристов, было однако несравненно легче пребывания в казематах равелинов Петропавловской крепости. Правда, и здесь был для них приготовлен арсенал стеснений тюремного режима, была и слежка, бывали и обыски, но, по крайней мере, камеры читинской тюрьмы не были похожи на казематы крепости, где заключённые томились как заживо схороненные в гробах, ежеминутно преследуемые призраком ожидавшей их жестокой смерти, часто терзаемые невыносимыми для многих (в том числе и для Одоевского) моральными пытками при допросах в кошмарной обстановке.

Начать с того, что и тюремное начальство в лице коменданта С.Р. Лепарского и надсматривавшие за «преступниками» офицеры не только не делали каторжникам-декабристам излишних стеснений, но порою и мирволили им, сквозь пальцы смотрели на их поведение во время их работ и на самые их работы. Последние, в общем, и не были так тяжелы; главным образом они были землекопные, на открытом воздухе; кроме того, декабристов занимали размолом зерна на ручных мельницах. В общем же это было не бессмысленное тюремное времяпрепровождение, но был труд, хотя бы и подневольный, - и к тому же в обществе своих же товарищей.

Но этого мало: разобщённые тысячами вёрст от своих близких и даже лишённые первое время права письменных сношений с ними, декабристы-каторжане скоро осуществили связь с этим запретным для них миром в самой трогательной и нежной форме: к нескольким декабристам приехали их жёны, кое к кому и невесты, и через этих женщин, между прочим, воспетых Одоевским, они сумели установить сношения со своими родными, получать через них и сведения, и средства и пр.

Кроме того, присутствие этих женщин вносило максимум удобств и уюта в жизнь многих декабристов; для тех же из них, за которыми их жёны последовали в Сибирь, создалась возможность пользоваться радостями семейной жизни (некоторые из жён одно время находились вместе со своими мужьями в самой тюрьме, другие жили в домах поблизости от тюрьмы).

Если прибавить, что декабристам скоро разрешили выписывать книги, журналы, газеты, даже целые библиотеки, а их жёнам удалось обзавестись самой разнообразной и даже богатой обстановкой, вплоть до таких музыкальных инструментов, как рояль, то горечь каторжного существования сосланных декабристов следует признать в значительной степени ослабленной.

Напомним, что благодаря обилию духовной пищи, в виде книг и журналов, при наличии в среде сосланных людей высокообразованных, семья читинских острожников могла удовлетворять свои умственные запросы в самых широких размерах. Они занимались самообразованием, взаимным обучением, устраивали общие беседы, порою даже регулярные собрания, самими декабристами в шутку прозванные «каторжной академией».

Одоевский, как скоро к нему вернулась его общительность, - а она вернулась очень скоро, - стал принимать участие в общественной жизни товарищей, в самых разнообразных формах. Так, когда заключённые сорганизовались в своеобразную общину. Одоевский помогал товарищам в выработке устава этой общины, принимал он участие во взаимном обучении и, между прочим, сочинил грамматику русского языка, прочитал целый курс лекций по русской литературе, на литературных вечерах читал свои стихи; его же стихи, положенные на музыку композиторами-декабристами же, исполнялись на музыкальных вечерах, устраиваемых каторжанами, большею частью, в домах жён декабристов; стихи его распевались иногда во время работ и прогулок. Вообще, повторяем, жизнь в Чите, при всех тяжких условиях каторжного существования, которых иные из ссыльных всё-таки не вынесли, у большинства декабристов оставила не столь мрачные воспоминания.

При мысли об этой поре Одоевского невольно вспоминается определение жизни семьи декабристов в Чите, данное И.И. Пущиным в письме к Д.И. Завалишину. Он назвал эту жизнь «юношеской поэмой». «Действительно, - поясняет Завалишин, - и дух свободы, и общественный дух были чрезвычайно сильны. С одной стороны, все неизбежные в человеческих обществах стремления к эгоистическим целям, к привилегиям, притаились перед сильным проявлением общественного духа, чувства свободы и равенства (хотя и в тесном кругу казематской жизни), а с другой, - ничто так не выказывало ненормальности положения России, бессилия правительства, как наше положение в так называемой работе».

Дальше Завалишин приводит примеры несоответствия понятия каторги работе декабристов, из которой последние устраивали просто пикники, обращая место работы в клуб, где, не стесняясь присутствием стражи, занимались беседами, чтением, всякого рода развлечениями, распевали революционные песни, вроде: «Отечество наше страдает под игом твоим», или (по воспоминаниям Беляева) «Allons, enfants, de la patrie», то есть Марсельезу, и т.п. Ясно, что при таком положении вещей и в таких условиях жизни в людях, одарённых писательскими талантами, не могла не пробудиться жажда творчества.

И действительно, как вспоминает М.А. Бестужев, пребывание в Чите было «самой цветущей эпохой стихотворений, повестей, рассказов и мемуаров». Из поэтов в то время в Чите жили А.П. Барятинский, П.С. Бобрищев-Пушкин и другие, но «главным поэтом», как выразился Н.И. Лорер, был А.И. Одоевский.