И.В. Немировский
Кишинёвский кружок декабристов (1820-1821 гг.)
Проблема «Пушкин и кишиневские декабристы» относится к числу хорошо изученных. Нет ни одного исследования, посвященного кишиневскому периоду творчества поэта или деятельности кишиневского кружка, где бы не затрагивался этот вопрос. При этом отмечено, что кишиневские декабристы - М.Ф. Орлов, В.Ф. Раевский, П.С. Пущин, К.А. Охотников - не только составляли основу окружения Пушкина в Кишиневе, но именно в спорах с ними формировалось политическое мировоззрение поэта, его этическое и эстетическое кредо.
Обстоятельно изучены различные аспекты взаимоотношений Пушкина с М.Ф. Орловым. Пушкинские строки, характеризующие его общение с главой кишиневского кружка декабристов: «С Орловым спорю...», рассмотрены на широком историко-культурном фоне. Определены отголоски этих споров в творчестве Пушкина, прежде всего в исторических заметках, а также и в лирике. Так, Б.В. Томашевский связал проблематику пушкинского стихотворения «Война» со спорами о «вечном мире», которые Пушкин вел с Орловым.
Пристальное внимание исследователей привлекли взаимоотношения Пушкина с «первым декабристом», В.Ф. Раевским. Интерес к этой теме особенно обострился после того, как М.А. Цявловский убедительно показал, что программные стихотворения Пушкина 1822 г. «Не тем горжусь я, мой певец» и «Ты прав, мой друг, - напрасно я презрел», обращены к Раевскому.
Менее изучены взаимоотношения Пушкина с П.С. Пущиным. Однако работа Р.В. Иезуитовой пролила свет и на эти, весьма сложные и противоречивые взаимоотношения, также нашедшие отражение в пушкинском творчестве, в частности в послании «Генералу Пущину».
До настоящего времени не было работы, специально посвященной взаимоотношениям Пушкина с человеком, игравшим видную роль в кишиневском кружке декабристов, К.А. Охотниковым. Это объясняется тем, что Охотников умер еще до восстания декабристов и документов о нем дошло мало. Однако сохранившиеся мемуарные свидетельства и некоторые письма в сочетании с доступными архивными изысканиями сделали возможным составление его биографии и более подробное освещение его взаимоотношений с Пушкиным.
Если ко всему сказанному выше добавить, что благодаря исследованиям Н.Я. Эйдельмана обстоятельно изучена история дружбы Пушкина с И.П. Липранди и Н.С. Алексеевым, людьми, близкими к кишиневским декабристам, то проблема «Пушкин и кишиневский кружок Союза благоденствия» покажется исчерпанной. Но это далеко не так.
Нельзя не заметить определенного «крена», который существует в изучении деятельности кишиневских декабристов: детально изучены их связи с Пушкиным, но при этом относительно мало изучены взаимоотношения даже виднейших членов кружка. Кишиневская организация молчаливо признается исследователями цельной и «невозмутимой»; при этом игнорируется то обстоятельство, что основной период деятельности кишиневцев приходится на конец 1820 г. - начало 1822 г., т. е. на один из самых кризисных периодов в истории декабризма, когда просветительский этап движения сменялся периодом формирования более конспиративных политических обществ. Эта смена проходила в мучительных дискуссиях, развернувшихся как на Московском съезде Союза благоденствия в январе 1821 г., так и в основных управах Союза.
Был ли кишиневский кружок счастливым исключением из общего правила или и здесь, как и в других звеньях Союза благоденствия, имели место определенные внутренние разногласия? Этот вопрос представляется важнейшим и для истории декабризма, и для пушкинистики. Именно по кишиневскому кружку Пушкин судил о движении в целом, связывая деятельность своих кишиневских друзей с деятельностью последующих тайных обществ. В 1825 г. Пушкин говорил декабристу И.И. Пущину (на слова последнего: «Не я один вступил в это новое служение отечеству»): «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать».
Несмотря на значительное количество исследований, посвященных кишиневскому кружку декабристов, многое в его деятельности продолжает оставаться неясным. Вопросы охватывают два круга проблем. Первый круг вопросов касается деятельности кишиневских декабристов со второй половины 1820 г. до января 1821 г., когда кишиневцы, по крайней мере формально, действовали в рамках Союза благоденствия; одна из основных проблем в этой связи - о статусе кишиневского кружка внутри Союза благоденствия. Что касается деятельности кружка после января 1821 г., то здесь главными представляются вопросы о степени самостоятельности кишиневской организации и (важность последней проблемы нам еще предстоит обосновать) о внутренней целостности кишиневской организации.
Решение вопроса о статусе кишиневского кружка внутри Союза благоденствия сталкивается со значительными трудностями, связанными с тем, что к концу 1820 г. Союз как цельная организация переживал кризис, тогда как организация в Кишиневе только формировалась. Поэтому, видимо, нет смысла говорить о связях кишиневцев с центральными управами, но необходимо поставить вопрос об отношении кишиневского кружка к Тульчинской управе, принимая при этом во внимание, что и Тульчинская организация была отнюдь не однородна по своему составу, что и здесь к концу 1820 г. наметилось несколько идеологических групп: с одной стороны, М.А. Фонвизин и И. Бурцов, с другой - П.И. Пестель и А.П. Юшневский; особо можно выделить позицию Н.И. Комарова.
Несмотря на всю неопределенность сложившейся ситуации, многие исследователи называют кишиневский кружок декабристов «управой Союза благоденствия», называют без всякого обоснования, как будто это вопрос давно решенный положительно, между тем подобное утверждение исследователей нуждается в обосновании, так как до сих пор не найдено ни одного высказывания современников, ни одного документа эпохи, где бы кишиневский кружок назывался «управой Союза благоденствия». Это означает, с нашей точки зрения, только одно: в глазах декабристов, по крайней мере формально, кружок и не был управой. Но, может быть, кишиневская организация просто не успела получить формальный статус управы, хотя реально обладала всеми качествами, чтобы считаться таковой?
Чтобы прояснить этот вопрос, необходимо вспомнить, какие организации внутри Союза благоденствия могли получать статус управ. Соотнося показания декабристов с соответствующими статьями из «Законоположения Союза благоденствия», автор «Донесения Следственной комиссии» так говорил о делении Союза на управы: «Управы были Деловые, Побочные и Главные.
Управа называлась Деловою и получала список первой части Устава, когда в ней было не менее 10 членов; до тех пор она считалась недействительною, однако же Коренной союз имел право делать исключения из сего правила для скорейшего распространения Общества <...> всякая <управа> могла завести себе побочную, которая имела сношения только с нею <...>. К Главным поступала та, которая завела три Побочные или три Вольные общества <...>, такая управа получала список второй части Устава».
Конечно, на практике внутренняя структура Союза благоденствия отнюдь не всегда соответствовала «Законоположению», поэтому, определяя реальный статус кишиневского кружка (да и любой организации внутри Союза), необходимо исходить не только из формальных признаков, но и из того, обладала ли организация достаточной внутренней целостностью как в вопросах тактики, так и в вопросах политической программы. При этом безусловно, что степень тактического и программного единства является производной от численности организации и ее разветвленности.
Вопрос о составе кишиневского кружка Союза благоденствия нуждается в уточнении. В «Алфавите декабристов» зафиксирована принадлежность к Союзу шестерых кишиневцев: командира 16-й дивизии генерала М.Ф. Орлова и пятерых офицеров этой дивизии - В.Ф. Раевского, К.А. Охотникова, А.Н. Непенина, П.С. Пущина и И. Юмина. Остается недоказанной принадлежность к кишиневской организации Союза благоденствия братьев Ивана и Павла Липранди. Принадлежность к Союзу И.П. Липранди утверждал на следствии Н.И. Комаров, однако его свидетельство не нашло подтверждения в ходе работы Следственной комиссии. Пробыв в заключении около месяца, И.П. Липранди был освобожден с оправдательным аттестатом и 2000 рублей наградных.
С точки зрения автора проблемной статьи об И.П. Липранди П.А. Садикова, не заслуживает доверия и утверждение С.Г. Волконского о принадлежности И.П. Липранди к Союзу благоденствия. По мнению исследователя, «неразоблаченным участником бессарабской организации» был не Иван Липранди, а его брат - Павел. Но и с этим трудно согласиться, так как «Воспоминания» В.Ф. Раевского, изданные полностью уже после публикации статьи П.А. Садикова, не подтвердили предположение последнего о том, что П.П. Липранди предупредил Раевского о готовящемся обыске.
Правда, возможно, что Раевский просто не хотел компрометировать П.П. Липранди, который в момент написания «Воспоминаний» еще служил, однако, даже если бы удалось доказать определенное участие, которое П.П. Липранди принимал в Раевском, это не было бы доказательством принадлежности офицера к кишиневскому кружку Союза благоденствия.
При этом утверждение Н.Я. Эйдельмана о том, что, «независимо от вопроса о формальном членстве Ивана Липранди в тайном обществе, в начале 1820-х годов он был несомненно близок южным декабристским кругам», вполне можно отнести и к П.П. Липранди. Идейная близость и дружба братьев Липранди с членами кишиневского кружка несомненна, однако их сознательное участие в его деятельности безусловно подразумевало бы формальную принадлежность братьев к тайному обществу, хотя, конечно, не ограничивалось ею.
Число кишиневцев, членов Союза благоденствия, скорее всего и ограничивается теми шестью, которые попали в «Алфавит декабристов». Эти шесть человек, среди которых были такие яркие фигуры, как М. Ф. Орлов и В. Ф. Раевский, вполне могли бы составить «Деловую» управу, несмотря на то что по «Законоположению» количество ее членов не должно быть меньше десяти. Исключения допускались, определяющее значение при этом приобретал вопрос о тактическом и программном единстве организации.
Для кишиневского кружка, сложившегося только к концу 1820 г., вопрос о таком единстве был в значительной степени связан с тем опытом пребывания в Союзе благоденствия, который приобрел каждый из шести его членов к моменту общей встречи в Кишиневе. Именно этот опыт и определял представление каждого о целях и тактике организации, тем более что переезд этих декабристов в Кишинев был обусловлен служебной необходимостью, а не делами Союза.
Самый большой опыт пребывания в Союзе благоденствия имел К.А. Охотников. Близкий друг М.А. Фонвизина, он руководил московской управой Союза еще в 1818 г.; видимо, Фонвизин и принял Охотникова в тайное общество. Орлов был принят в Союз благоденствия в Тульчине, накануне своего приезда в Кишинев, Фонвизиным, Пестелем и Юшневским. Также в Тульчине в 1819 или 1820 г. Н.И. Комаровым был принят в общество В.Ф. Раевский. В 1819 г. Пестелем, скорее всего в самом Кишиневе, был принят в Союз А.Н. Непенин. Тогда же полковником Бистромом был принят И. Юмин.
Если учесть, что политическая ориентация принятых в Союз и их представления о его целях были связаны с идейной позицией тех, кто их туда принимал, то «пестрота» во взглядах кишиневских декабристов станет неизбежной, ведь они были приняты в Союз людьми разных (порой, как Пестель и Комаров, противоположных) политических убеждений. Следовательно, вопрос о наличии среди кишиневцев общего взгляда на тайное общество и его задачи не представляется простым и очевидным, и при решении его необходимо исходить из сравнения индивидуальных позиций наиболее активных членов кишиневского кружка Союза благоденствия.
В своей «Записке», написанной во время следствия, М.Ф. Орлов так определил круг членов кишиневской организации: «Приехавши в Кишинев, я нашел там Охотникова и вскоре потом явился ко мне майор Раевский <...>, который дал мне понять, что он также член общества <...> Я нашел еще Непенина, также члена общества, посвященного Пестелем, и который тому ни душой, ни телом не виноват. Других членов общества в дивизии ни одного, кроме сих трех, и во время моего командования не прибавилось».
Конечно, к свидетельству Орлова необходимо относиться с осторожностью, однако дальнейшее расследование не нашло аргументов, противоречащих утверждению генерала о том, что И. Юмин и П.С. Пущин, не названные им в «Записке», кишиневские формальные члены Союза, фактически не участвовали в деятельности кружка. В «Алфавите декабристов» о П.С. Пущине сказано так: «Был членом Союза благоденствия, но уклонился и не участвовал в тайных обществах, возникших с 1821».
И. Юмин характеризовался следующим образом: «По изысканию комиссии оказалось, что в 1819 г. он вступил в Союз благоденствия, но впоследствии донес о сем генералу Сабанееву <...> К тайному обществу же не принадлежал». Именно на 1821 г., т. е. на то время, когда, по изысканию комиссии, Пущин и Юмин отошли от деятельности тайного общества, и приходится основной период деятельности кишиневских декабристов.
Таким образом, Орлов, видимо, не слишком грешил против истины, утверждая, что у него «было два офицера, которые входили в общество: Раевский <...> и Охотников». Правда, необходимо отметить, что, помимо формальных членов Союза благоденствия, в Кишиневе было несколько активных помощников Орлова и Раевского, не принадлежащих к Союзу, - это поручик Н.С. Таушев, прапорщик В.П. Горчаков, тот же И.П. Липранди.
И все-таки центр кишиневского кружка Союза благоденствия и центр широкого круга либерально настроенных офицеров 16-й дивизии безусловно совпадали, его составляли все те же Орлов, Раевский и Охотников. Отношения между ними и определяли политический «климат» кишиневской организации. Решение вопроса о том, составляли ли кишиневские декабристы управу Союза благоденствия, в значительной степени зависит от того, в какой степени были сплочены кишиневцы и как были связаны с Тульчинской управой.
В том, что декабристы из штаба 2-й армии, прежде всего Пестель и Фонвизин, были заинтересованы иметь в Кишиневе свою дочернюю организацию, свидетельствует та настойчивость, с которой Орлов был приглашаем ими сначала в члены Союза, а потом на Московский съезд Союза благоденствия. Об этом же свидетельствует наличие у К.А. Охотникова, близкого друга Фонвизина, устава Союза благоденствия, «Зеленой книги», с расписками некоторых членов общества.
Последнее обстоятельство свидетельствует также об определенном несоответствии в распределении «ролей» внутри кишиневского кружка, ведь, как заметил Ю.Г. Оксман, наличие устава с расписками у Охотникова говорит о том, что именно он был формальным главой кишиневского кружка (если рассматривать его как отделение Союза благоденствия), тогда как вряд ли требует специального обоснования то, что фактическим руководителем кишиневцев был Орлов, старший воинский начальник в Кишиневе, человек общерусской известности.
О разногласиях между М.Ф. Орловым и «партией» М.А. Фонвизина, проявившихся на Московском съезде Союза благоденствия, существует большая мемуарная и исследовательская литература. Гораздо меньшее внимание исследователей привлекло то обстоятельство, что активным членом «партии» Фонвизина явился Охотников, второй делегат от кишиневцев на Московском съезде, и что в полемике с Орловым Охотников принял непосредственное участие.
Присутствовавший на съезде Н.И. Комаров рассказывал об этом так: «Этого последнего моего вечера (на съезде. - И.Н.) я никогда не забывал и не забуду: в первой комнате от гостиной слышу шум, а войдя, застаю в сильном споре Орлова с Фонвизиным, Якушкиным, Охотниковым. Не бывши при самом начале спора, не знаю о чем, но догадываюсь явно, что Орлов опровергал положение Фонвизина и с жаром, а как сего придерживались с Фонвизиным живущие Якушкин и Охотников, то у него в эту минуту вырвалось, что это похоже на заговор в заговоре».
В дальнейшем М.Ф. Орлов покинул съезд, а К.А. Охотников остался и сделался причастен «заговору в заговоре», как с неудовольствием определил Орлов структуру новой организации, т. е. был посвящен в тайну нового тайного общества, созданного после того, как Союз благоденствия был распущен.
Посвященность Охотникова в планы создания новой организации еще не свидетельствует о том, что после Московского съезда кишиневский кружок сохранил свои связи с Тульчинской управой. Ведь в Тульчине с 1821 г. взяла верх не «партия» Фонвизина, к которой принадлежал Охотников, а «партия» Пестеля. Пестель впоследствии свидетельствовал, что у них «с Непениным же и майором Раевским никаких совершенно не было <...> сношений. Об уничтожении общества в Москве было им сообщено покойным Охотниковым».
Ю.Г. Оксман так определил сложившуюся ситуацию: «Характеризуя революционную работу на юге в период 1821-1822 гг., формально правильно говорить о продолжении подпольной деятельности в Кишиневе членов Союза благоденствия, а не о Бессарабской ячейке Южного общества». Ю.Г. Оксман аргументирует свою точку зрения тем, что, подобно Пестелю, Охотников не принял ликвидаторских решений Московского съезда и решил действовать «в духе полученных им в Москве директив».
Поскольку такие директивы в Москве Охотников мог получить только от Фонвизина, расходившегося с Пестелем по вопросам программы и тактики тайного общества, то это, естественно, не могло укрепить связи кишиневского кружка с Тульчинской управой.
Итак, учитывая серьезные разногласия, проявившиеся между М.Ф. Орловым и К.А. Охотниковым, незначительный характер «внешних» связей кружка, наконец, принимая во внимание, что число активных участников кишиневского кружка Союза благоденствия в 1821 г. не превышало трех человек, вряд ли целесообразно говорить о существовании в Кишиневе управы Союза благоденствия. Раскол, затронувший абсолютно все сферы Союза благоденствия, коснулся и его кишиневской ячейки.
Это тем более важно подчеркнуть, что, утверждая общность идеологических установок кишиневцев, многие исследователи утверждают и общность их тактики, как тактики прямого влияния на солдатскую массу, что, по мнению этих исследователей, свидетельствует об ориентации кишиневцев на военную революцию. Между тем именно ориентация на военную революцию должна быть обусловлена высокой степенью идеологического единства. Поскольку наличие серьезных разногласий между Орловым и Охотниковым можно считать установленным фактом, чрезвычайно важно сравнить позицию Орлова с позицией другого выдающегося члена кишиневского кружка - В.Ф. Раевского.
Многосторонняя просветительская деятельность В.Ф. Раевского прекрасно описана в нескольких монографиях и монографических статьях, нас же интересует прежде всего то, в какой степени эта деятельность была определена политическими планами Орлова. Сам Орлов во время следствия по делу декабристов утверждал, что «Раевский действовал самостоятельно и никого не компрометировал». Следствие, проведенное генералом Сабанеевым еще в 1822-1823 гг., также не выявило политических связей между Орловым и Раевским.
Действительно, участие Раевского в деятельности кишиневского кружка еще не может служить гарантией посвященности Раевского в политические планы Орлова. Даже Охотников, бывший гораздо ближе к Орлову, чем Раевский (Охотников был адъютантом и другом генерала), еще накануне Московского съезда Союза благоденствия ничего об этих планах не знал, и выступление Орлова содержало для него не меньше неожиданных предложений, чем для других декабристов.
Конечно, как командир дивизии М.Ф. Орлов определенным образом направлял действия В.Ф. Раевского на посту директора дивизионных, юнкерской и солдатской школ, но трудно разграничить, где кончалось влияние Орлова - командира и начиналось его влияние как члена политического общества. Представляется, что степень зависимости Раевского от Орлова в практических действиях (особенно, если речь идет о таком важном деле, как военное выступление против правительства) должна определяться близостью идеологических позиций этих виднейших представителей декабристской мысли. Важнейшим же идеологическим вопросом того времени продолжал оставаться крестьянский вопрос, поэтому представляется целесообразным сравнить позиции декабристов именно по этой проблеме.
Развернутая характеристика воззрений В.Ф. Раевского выходит за рамки настоящей работы, скажем только, что крестьянскому вопросу Раевский посвятил свой основной публицистический труд, трактат «О рабстве», где поэт-декабрист подробно останавливается на том развращающем влиянии, которое крепостное право оказывает как на крестьян, так и на дворян-крепостников: «Взирая на помещика русского, я всегда воображаю, что он вспоен слезами и кровавым потом своих подданных, что атмосфера, которою он дышет, составлена из вздохов несчастных <...>
Дворянство русское погружено в разврат, бездействие и самовластье <...> Справедливо сказал Гельвеций, что дворяне есть класс народа, присвоивший себе право на праздность, но дворяне наши, позволяющие себе все и запрещающие другим все, есть класс самый невежествующий и развращеннейший в народах Европы <...> Какое позорище для патриота видеть вериги, наложенные на народ правом смутных обстоятельств и своекорыстия». Таким образом, антикрепостническая позиция В.Ф. Раевского является одновременно и антидворянской. В этом и заключается ее специфика по отношению ко взглядам подавляющего большинства дворянских революционеров, также выступавшим против крепостного права.
Существенно иной была позиция по крестьянскому вопросу М.Ф. Орлова, который считал, что процесс отмены крепостного права должен быть медленным и постепенным и что полная ликвидация его должна быть компенсирована дворянству определенными политическими правами. С.И. Тургенев писал в своем дневнике: «К Орлову буду отвечать по пунктам; разбирая здесь (видимо, в полученном С.И. Тургеневым письме. - И.Н.) идею о рабстве, он немного по-русски думает, что дворяне теряют право, которое им иным правом компенсировать надобно».
Могла ли столь большая разница в политических позициях определить разницу в направлении практических действий М.Ф. Орлова и В.Ф. Раевского? Безусловно, если речь идет о военном выступлении, ведь при этом реализация какой-то конкретной политической программы становится основным вопросом, целью восстания. Однако политические разногласия могли нивелироваться, если декабристы не ставили перед собой столь решительной задачи.
Каковыми же были политические планы М.Ф. Орлова? Иными словами, имела ли его разнообразная просветительская деятельность среди солдат 16-й дивизии цель подготовить их к вооруженному выступлению против правительства? Вот каково мнение по этому вопросу начальника штаба 2-й армии генерала П.Д. Киселева: «Цель, которую преследовал себе Орлов, несомненно есть цель похвальная: уничтожить варварство в управлении людьми - было всегда желание благомыслящих начальников, но с желанием сим надлежит сохранить дисциплину, и потому жестокость могла быть искореняемой постепенно, через посредство начальников, без участия в том нижних чинов, т. е. вынуждением скромности первых, а не дерзости последних. Способ им (Орловым. - И.Н.) принятый был совершенно противный; пагубные последствия показали оное.
Орлов полагал возможным командовать дивизией без разделения власти. Он и нижние чины составляли все степени начальства - он хотел представить себя спасителем всех - и против всех восстановил солдат. Я дозволю себе объяснить здесь сокровенную мысль: он ожидал войну и полагал, что сможет приобресть большого числа <нрзб.>, чтоб исполнить ожидания его самолюбия, забыв, что к тому вернейший способ есть повиновение, которое существовать не может, если чинопочитание разрушено».
П.Д. Киселев - близкий друг М.Ф. Орлова, много сделавший для того, чтобы облегчить его положение, и сам, безусловно, незаинтересованный в том, чтобы правительство усмотрело в действиях Орлова политические мотивы. Но при этом генерал Киселев один из самых осведомленных современников, фактический руководитель как расследования по делу Раевского, так и ряда локальных следствий по делу о возмущении Камчатского и Охотского полков дивизии Орлова.
Лично ведя расследование по делу о возмущении Камчатского полка, Киселев специально интересовался вопросом, не был ли кто-нибудь из офицеров причастен к солдатскому возмущению; ничего подобного установить не удалось. Таким образом, было бы неправильно игнорировать мнение генерала Киселева, тем более что в течение всего 1821 г. война с Турцией действительно представлялась очень вероятным событием, особенно важным для дивизии Орлова, бывшей авангардом русской армии.
В настоящее время существует многообразная мемуарная и исследовательская литература о связях членов кишиневского кружка и лично Орлова с греческим национально-освободительным движением, о планах Орлова использовать свою дивизию в возможных военных действиях. Особый интерес в этом отношении представляют воспоминания участника освободительного движения в Греции Филимона, утверждавшего о решимости Орлова присоединиться со своей дивизией к восстанию А. Ипсиланти, присоединиться даже в том случае, если русское правительство откажется помогать восставшим. Хотя последнее утверждение не является полностью доказанным, безусловно, что и М.Ф. Орлов, и все кишиневцы многое связывали с предстоящей, как им казалось, войной.
Оценивая в целом ситуацию, сложившуюся среди кишиневских членов Союза благоденствия, можно отметить, что она принципиально не отличалась от положения в других звеньях Союза: и в кишиневской организации легко усматриваются значительные расхождения в позициях ее виднейших членов, как в вопросах тактики (М. Орлов - К. Охотников), так и в идеологии (М. Орлов - В. Раевский). Это не исключает целенаправленной работы кишиневцев по воспитанию солдатской массы, по пресечению злоупотреблений в армии, но делает едва ли возможной их ориентацию на военное восстание. Планам революции еще суждено было зреть, вбирая в себя «мрачный опыт» периода 1821-1823 гг.
Могли ли столь серьезные расхождения в идеологических позициях кишиневских декабристов, их столь разные подходы к ключевым вопросам исторического развития, не определить их взаимоотношений с Пушкиным? Ответить на этот вопрос положительно можно лишь допустив, что Пушкин знал об этих разногласиях.
Свидетелем споров между декабристами о том, «насколько было бы полезно учреждение тайного общества в России», Пушкин стал в имении декабриста В.Л. Давыдова Каменке в конце 1820 г., когда туда съехались виднейшие члены Союза благоденствия - М.Ф. Орлов, И.Д. Якушкин, К.А. Охотников.
Вопрос о целесообразности создания тайного общества, который здесь «в шутку» обсуждался между Орловым и Якушкиным, спустя малое время «всерьез» встанет на обсуждение во время Московского съезда Союза благоденствия. Причем каменские собеседники выступят там как непримиримые идейные противники. Впечатление об их взаимоотношениях как о постоянной полемике нашло отражение в письме Пушкина из Каменки Н.И. Гнедичу: «Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами».
Возможно, Пушкин не знал о разногласиях, проявившихся на Московском съезде между Орловым и Охотниковым по вопросам программы и тактики тайного общества, но о различных подходах Орлова и Раевского к крестьянскому вопросу не мог не знать. При этом Пушкину была гораздо ближе демократическая позиция В.Ф. Раевского, чем аристократическая М.Ф. Орлова. Отголоски этих споров можно усмотреть в пушкинских «Заметках по русской истории XVIII века».
