Декабрист Николай Панов
Никита Кирсанов
В Центральном историческом архиве Москвы сохранилось два любопытных документа: «Прошение Майора Алексея Николаева сына Панова о сопричислении детей Дмитрия и Николая» к дворянскому сословию в апреле 1817 года и копия свидетельства Московской духовной Консистории выданное ему о рождении сыновей. Цитирую (ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 14. Д. 1485. Л. 19): «... родились они здесь в Москве в приходе церкви Ржевской Пресвятой Богородицы, что в Пречистенском сороке 1803 года ноября 19 дня...
А по справке оные дети ваши рождёнными и крещёнными в метрических Пречистенского Сорока Церкви Ржевской Пресвятой Богородицы что на Поварской 1803-го года Книгам в отделении о родившихся записаны так: № 17 ноября 19-го дому прихожанина Секунд Майора Алексея Николаевича Панова родились два сына Дмитрий и Николай и крещены тогож месяца 21-го дня восприемники были 1-й отставной солдат Калина Герасимов сын Зайцев и мещанка Аграфена Фёдорова, другие восприемники были вечьно цеховой полухмахерской мастер Пётр Тимофеев сын Меднов, и Сырометной Слободы мещанка Фёкла Иванова...»
Пановы получили традиционное для того времени домашнее образование. Их наставники - иностранцы (Вельцин, Шрёк и Фабер) обучали братьев французскому, итальянскому и немецкому языкам; преподавали географию, историю, математику и французскую литературу. Николай, в отличие от Дмитрия, «старался наиболее усовершенствоваться» в истории и военных науках. «В дополнение моих познаний, - показывал Н.А. Панов на следствии, - я брал уроки истории и географии у г. Добровольского, математике и военным наукам у г.г. Волкова и Карлгофа, французской литературе у г. Нотлера и наконец итальянского языка у г. Галли; во всех вышеописанных науках я руководствовался по большей части рукописными тетрадями».
После смерти отца в 1818 году, близнецы вступили в наследство (мать, Елизавета Борисовна, ур. Кошелева, скончалась ранее - 13 мая 1816 года; похоронена рядом с мужем в подклете Успенской церкви села Никололужецкого Боровского уезда Калужской губернии). 2 октября 1826 года боровский уездный предводитель дворянства на запрос об имущественном состоянии Пановых, докладывал Калужскому губернатору: «В Боровском уезде живёт ... отставной поручик Дмитрий Алексеевич Панов, служивший прежде в лейб-гвардии Подольском кирасирском полку.
Положение его со стороны имения можно почесть довольно достаточно, ибо имеет оставшихся в общем владении с братом в губерниях Пензенской 324, Владимирской 367, и Калужской 170 душ. Всегдашнее жительство имеет в Москве и временно приезжает в боровское имение, где у него деревянный дом с хорошим господским заведением, прислуга порядочная из собственных людей, крестьяне состоят на пашне, хозяйственным образом обрабатываемой и при таковом распоряжении за собственным продовольствием поступает иногда некоторое количество хлеба в продажу».
Практически одновременно в 1820 году братья поступают подпрапорщиками на военную службу. Дмитрий в лейб-гвардии Подольский кирасирский полк, а Николай (4 сентября) в лейб-гвардии Гренадерский. Служба продвигалась успешно: «в штрафах по суду или без суда ... не бывал». 17.11.1821 г. Николай Панов был произведён в прапорщики; 18.02.1823 г. - назначен батальонным адъютантом; 5.04.1823 г. - произведён в подпоручики; 27.09.1824 г. - в поручики, а 15.08.1825 г. переведён во фронт.
В ноябре 1825 года Н.А. Панов был принят П.Г. Каховским в Северное тайное общество. Из материалов следствия по делу декабристов известны вопросы, заданные Панову, и его письменные ответы.
«- С какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей?
- Время начала свободным мыслям я не могу наверное назначить; основание же им я получил от чтения книг о Революциях ... когда я узнал о существовании общества и сделавшись членом оного, тогда свободный образ мыслей во мне усилился.
- Когда и где именно приняты вы в тайное общество ... Что именно побудило вас вступить в оное?
- Не что иное, как желание принадлежать оному, так как оно было ... для блага общего».
В то время, когда Николай Панов читал книги «о революциях» его брат Дмитрий, так же имевший чин поручика, вышел в отставку (29.10.1824 г.), сочетался законным браком с девицей Софьей Александровной Савиной (12.02.1806 - 13.12.1881) и благополучно поселился с ней в калужском имении. Николаю же имевшему в Москве невесту было, судя по всему, не до женитьбы. О настроениях Панова и его товарищей лейб-гренадеров накануне 14-го декабря, подробно изложил в своём письме к великому князю Михаилу Павловичу, посланном из Петропавловской крепости 25 декабря 1825 г., полковник А.М. Булатов:
«6 декабря в день тезоименитства благоверного государя императора Николая Павловича лейб-гвардии Гренадерского полка офицер Панов, приехал к нам накануне и просил брата и меня 6-го числа приехать к нему отобедать. Мы отправились, сели за стол, отобедали; после стола начались довольно вольные разговоры; я унимаю молодых людей и говорю им, что всё то, что они говорят, - пустое; воображая, что они шалят, сказав им, что было время для исполнения их предприятий, но оно упущено - время семёновской истории.
Я прежде имел счастие служить в лейб-гвардии в Гренадерском полку и, сделав три последние кампании, был весьма любим своими товарищами, от которых при выходе из полка получил перстень с надписью в знак признательности, и сердца солдат остались при мне. Начальники мои почти все меня любили за то, что я не искал совершенно ни в ком и положил себе правилом с начала моей службы идти прямою дорогою и служить во фронте верою и правдою моему государю и отечеству, что и исполнял всегда с особенным усердием, и везде получал признательность начальства моего. [...]
Не прошло получаса, как вошёл в комнату у[нтер]-о[фицер] Иевлев, рядовые Мишклейн и два Герасимова. Я поздоровался с ними. Просил Панова, чтобы дали им водки, они выпили за моё здоровье. Я поблагодарил их небольшою рюмкою вина и, поговоря немного, взял каждого за руку, жал; они целовали мою руку, и я отпустил их (все эти люди прежде служили в 1-й фузилерной роте, которою я после смоленского сражения командовал дня два, и они все по примеру рядовых Павла Степанова и Герасимова несли по очереди целую ночь меня на руках). О, как я был доволен, увидя, что и под сими толстыми шинелями таятся сердца русские, благородные; дав им сколько-то денег, отпустил их.
Походя несколько минут по комнате взад и вперёд, вдруг услышал, что Панов говорит с ними в коридоре следующее: «Что, ребята, если бы полковника, называя моё имя, хотел кто-нибудь убить, допустили [бы] вы до этого?» Солдаты отвечают: «Боже сохрани!» Я, не подозревая ничего, вышел к ним и говорю Панову: «Что у вас за разговор? Я сам не допущу никого себя убить». Обратясь к солдатам, сказал им: «Служите, братцы, государю верою и правдою», и просил, чтобы их отпустили. Потом, войдя опять в комнату, я сел на софу и, кажется, продолжал говорить о сражении, но лейб-Гренадерский полк был в душе моей.
Я налил бокал вина и выпил за здоровье старого храброго лейб-гвардии Гренадерского полка, но так как я небольшой любитель горячих напитков, то и чувствовал, что я выпил лишнее, но не так, чтобы я был пьян и даже другому трудно было заметить; лучше сказать, я был навеселе. В продолжение времени между некоторыми молодыми людьми разговоры были довольно вольные, как водится здесь между всею почти молодёжью: не для чего более, как для выказки своего ума и мнений вольнодумства или свободы.
Я вызвал Панова на галерею и просил его, чтобы он унял своих товарищей, сказав ему, что разговор слишком волен и что здесь, может быть, есть такие люди, при которых совершенно ничего говорить нельзя, а молодёжь врёт вздор: так легко могут думать, что мы принадлежим к какой-нибудь партии и можно пострадать совершенно даром, никак не думая, чтобы Панов был в заговоре, тем более что он имеет в Москве невесту и обручён с нею, которую, казалось, любил он очень, ибо не далее как за столом из её башмака выпил за её здоровье, а мы все бокалами шампанского поздравили его и пожелали благополучия в новой жизни...»
Описывать весь ход событий в Петербурге 14 декабря 1825 г. смысла нет - день расписан историками практически поминутно. Но об одном эпизоде я всё-таки напомню. Николай Панов, которому удалось вывести лейб-гренадер из казарм, повёл их не на Сенатскую площадь, а по Миллионной улице к Зимнему дворцу. И не только подошёл ко дворцу, но и прорвался через караул в дворцовый двор. Он был на волосок от захвата дворца - последствия этого легко представить. Но там он столкнулся с Сапёрами и не решился на схватку с ними.
Лейб-гренадеры снова вышли на Дворцовую площадь, где их увидел подъезжающий в этот момент Николай I. Он так вспоминал об этом драматическом моменте: «Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить, но на моё «Стой!» отвечали мне: «Мы - за Константина!» Я указал им на Сенатскую площадь и сказал: «Когда так, то вот вам дорога» и вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска и присоединилась без препятствия к своим одинаково заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца и участь наша была более чем сомнительна».
Подтверждается это свидетельство императора и позднейшими мемуарами сослуживца Панова, поручика лейб-гренадерского полка барона Зальца: «1825 года 14-го декабря в 12-м часу утра я находился в Кавалергардском зале Зимнего дворца, где в тот день назначен был высочайший выход. В 1-oм часу вдруг большая часть из собравшихся к выходу в зале бросилась к окнам против большого двора, куда подошёл и я. Тогда я увидел, что л.-гв. Гренадерского полка нижние чины, одетые в разные формы, в большом числе бегали по середине двора в величайшем беспорядке и грелись от холода.
Первая моя мысль была присоединиться к своему полку, почему, сбежав по ближайшей лестнице, я стал расспрашивать нижних чинов о причине их сходбища, на что и получил ответ: «Мы ничего не знаем, нас привёл сюда поручик Панов», указывая на него в толпе. Увидев Панова, я бросился к нему: мне казалось, он был занят чем-то важным, приложив руку к голове. Схватив его за нее, я спросил: «Панов, скажи мне, что все это значит?»
Тут он, как будто пробудившись ото сна, поднял обнаженную шпагу, которую держал все время в руке, и отвечал с криком: «Оставь меня!» Видя, что я от него не отстаю и требую решительного объяснения, он закричал с гневом: «Если ты от меня не отстанешь, то я прикажу прикладами тебя убить!» Вслед за сим, как бы с новою мыслию, он закричал окружающей толпе, подняв шпагу: «Ребята, за мною!»
Захват Зимнего дворца и арест императорской фамилии принципиально изменили бы ситуацию в столице: это могло повлиять на настроения колеблющихся солдат и офицеров, захват «августейших» заложников сделал бы невозможным обстрел картечью восставших полков на Сенатской площади, сделал бы неизбежными конструктивные переговоры власти с мятежниками, дал бы возможность восставшим продержаться до темноты и т. д. Впоследствии Панова часто упрекали и малоосведомлённые современники и, тем более позднейшие исследователи, что он, уже будучи во дворе дворца, не овладел им и не арестовал императорскую фамилию. Что же остановило Панова?
Историк Я.А. Гордин утверждает, что «...Панова с его батальоном остановили гвардейские сапёры <...> тысяча солдат с высокой боевой выучкой, лично преданные Николаю, готовые насмерть драться за своего шефа, не случайно были вызваны именно во дворец, а не на площадь. И полковник Геруа (командир батальона) сделал бы всё, чтобы не допустить прорыва мятежников во дворец. Сапёры стояли перед расстроенной бегом и схваткой у ворот колонной Панова в боевом строю, с заряженными ружьями, готовые к бою. По численности они ненамного превосходили гренадер, но положение их было гораздо выгоднее.
Быть может, Панов и рискнул бы ввязаться в схватку с сапёрами, рассчитывая на военный опыт и яростный порыв своих солдат. Но в тылу у него стояла полурота финляндцев, которая не могла задержать колонну в воротах, но вполне могла - в случае столкновения с сапёрами - нанести штыковой и огневой удар в спину атакующим лейб-гренадерам.
Недаром поручик Панов стоял, прижав руку ко лбу и мучительно взвешивая обстоятельства. Он понимал выгоду овладения дворцом, но - в отличие от позднейших критиков своих - понимал он и конкретную тактическую обстановку.
У него было куда больше шансов в случае атаки погубить батальон, чем занять дворец. И Панов принял единственно верное с военной точки зрения решение - он вырвался из дворцового двора и повёл солдат на присоединение к своим» (Гордин Я.А. Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России. Амфора. Санкт-Петербург. 2015).
Когда восстание было подавлено, двоюродный брат Панова, тоже поручик лейб-гренадер Дмитрий Васильевич Панов, предложил ему «партикулярную шинель», чтобы он мог уйти с площади, но Николай Алексеевич отказался. Переночевав у брата в доме полковницы Белавиной в Эртелевом переулке (ныне ул. Чехова, 4) и узнав, что арестовано много солдат и офицеров, поехал сам в Петропавловскую крепость и сдался её коменданту А.Я. Сукину.
На первом допросе у В.В. Левашова 15 декабря Панов держался твёрдо, на вопросы отвечал сдержанно, никого из товарищей не назвал, после чего был возвращён в крепость с предписанием: «присылаемого Панова как самого упрямого посадить тоже в Алексеевский равелин и содержать наистрожайше». 15 января 1826 г. показан в № 9, а 30 января в № 2 того же бастиона; в мае - в № 34 Кронверкской куртины.
Свою линию поведения Панов не изменил и в дальнейшем: на вопросы, кто из членов общества наиболее действовал в исполнении замыслов, кто и когда предполагал начать открытые действия, кто, где и когда имел совещания о возмущении 14 декабря, Панов отозвался полным незнанием (ВД, II, 99-115; ЦГА РФ, ф. 109, 1 эксп., 1826 г., д. 61, ч. 45.).
Верховным уголовным судом Панов был отнесён к I разряду и приговорён по конфирмации 10 июля 1826 г. в каторжную работу вечно (26.08.1826 г. срок каторги сокращён до 20 лет). 8 августа 1826 г. переведён в крепость Свартхольм, где находился до самой отправки в Сибирь.
21 июня 1827 г. вместе с группой других осуждённых Панов был отправлен в Читинский острог (приметы: рост 2 арш. 4 4/8 вершк., «лицом бел, круглолиц, глаза голубые, волосы на голове и бровях светлорусые, нос мал»). В Западной Сибири в это время находился присланный из Петербурга с ревизией сенатор Б.А. Куракин, в его задачу входило так же и наблюдение за поведением, нравственным состоянием и настроениями следующих к местам своего заключения «государственных преступников», о чём он и доносил регулярно шефу жандармов графу А.Х. Бенкендорфу.
9 июля 1827 г. в донесении посланном из Тобольска, Куракин сообщал: «Что касается Панова, то что скажу я Вам о нём? что моё удивление при виде сего молодого человека столь мало чувствительным к своей участи было велико? - Это правда. Но что слышать его говорящим то, что он говорил, превзошло меру разума, который даровала мне природа, - и это тоже правда!
Дело шло о той цели, которую он и его сотоварищи поставили себе, т. е. просить у императора «конституцию с оружием в руках, чтобы положить», как он говорил, «границы власти монархии». Это он находит весьма простым и очень естественным; когда же подумаешь, что такие вещи проявляются после полуторых лет тюрьмы и перед перспективой каторжных работ, - я думаю, что можно без колебания сказать, что этот молодой человек ещё не исправился и не раскаялся».
О пребывании Н.А. Панова в Чите (25.08.1827 - сент. 1830) и Петровском заводе (сент. 1830 - июль 1839) практически не сохранилось никаких сведений. Дочь декабриста Анненкова Ольга вспоминала, что «Панов постоянно рассказывал мне басни и даже выписал для меня первое издание басен Крылова, которое теперь составляет библиографическую редкость. От него же я узнала первые сказки: Красную шапочку, Спящую царевну и др.»
Жена декабриста А.П. Юшневского Мария Казимировна писала брату мужа 18 декабря 1836 г.: «У нас есть некто Николай Алексеевич Панов, который тебя в Москве видывал, и однажды ты у него был: не помню, куда-то вы с ним вместе ездили. Он небольшого роста, белокурый. Может, ты его вспомнишь. Ему только 36 лет теперь, а весь седой. Так странно видеть человека молодого лицом, а голова, как у 75 летнего старика. Впрочем, у нас нет ни одного человека без седых волос».
Получив ответ через некоторое время, Юшневская опять пишет: «Панов был весьма доволен твоим письмом. Он так живо перенёсся мысленно в давние времена, когда вам так было весело обоим в Москве, и рассказывал мне историю о M-lle Mellard. Николай Алексеевич тебе кланяется и благодарит тебя за милые строки, которые ты написал, а ещё того более, что ты так хорошо вспомнил его. В одном ты ошибся: он не жил у Николы на Песках, а у Ржевской Божией Матери... 12 июня, 1837 г. Петровский завод» (Письма декабриста А.П. Юшневского и его жены М.К. Юшневской из Сибири. Киев: типография Т.Г. Мейнандера, 1908 г.).
А вот Д.И. Завалишин, в своих неопубликованных мемуарных записях, рисует Панова с несколько иной стороны: «...князь Щепин-Ростовский и Панов, находятся в гнусной связи… в Петровском каземате, когда даже тюремщик не считает нужным запирать комнаты заключённых на замок, Щепин на ночь запирает Панова, чтобы никто другой не мог воспользоваться его благосклонностью…» (С. Гессен. П.Н. Свистунов и А.Ф. Фролов в борьбе с Д.И. Завалишиным в сб. Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов. М., 2008. Т. II. С. 268-269).
Не развивая эту щекотливую тему тем не менее отмечу, что свидетельство оставленное Завалишиным, не единственное. Оно находит подтверждение и в некоторых эпистолярных источниках, где товарищи отмечают «маленькие его недостатки». Сближению Д.А. Щепина-Ростовского с Пановым способствовало совместное заключение в крепости Свартхольм. Затем - совместный этап в Сибирь, и, наконец, пребывание в Читинском остроге, где и спали они рядом...
В 1839 г. перед выходом Панова на поселение Николаем Бестужевым были написаны два его портрета, и он попросил для подарка брату Дмитрию - тот, что искусствоведами сейчас признаётся лучшим. Долгое время он хранился у потомков Дмитрия Алексеевича в Воронеже, но в настоящее время утрачен. Сохранилась только литография художника А.Т. Скино, сделанная в 1857 г. по просьбе Е.И. Якушкина, собиравшего материалы о товарищах по несчастью своего отца.
8 ноября 1832 г. срок каторги для осуждённых по I разряду был сокращён до 15 лет, а указом от 14 декабря 1839 г. - до 13. По отбытии срока, в июле 1839 г. (указ от 10.07), Панов был обращён на поселение в село Михалёво Жилкинской волости Иркутского округа. Рядом были поселены его друзья, наиболее близкие из которых были бывший однополчанин А.Н. Сутгоф в селе Введенщина, А.М. Муравьёв и Ф.Б. Вольф в Урике и семейство Трубецких в Оёке. Попытки Панова заняться хозяйством были не очень удачными, вскоре он, по-видимому, перестал уделять этому внимание.
Добродушный, снисходительный к окружающим, он везде был желанным гостем и нередко навещал друзей, порой подолгу задерживаясь у них. Сохранились воспоминания сибиряка Н.А. Белоголового о декабристах, опубликованные в книге «Русские мемуары. Избранные страницы». М., 1990 г. О Панове мемуарист пишет: «...я был очень застенчив и легко терялся с мало знакомыми людьми, а поэтому всякий наезд гостей, когда в зале накрывали к обеду большой стол, обращался для меня в немалую пытку.
Особенно боялся я декабриста Панова, который довольно часто приезжал к обеду и любил потешаться надо мной. Это был небольшого роста плотный блондин, с большими выпуклыми глазами, с румянцем на щеках и с большими светло-русыми усами; за обедом он начинал стрелять в меня шариками хлеба и, должно быть любуясь моим конфузом, приставал ко мне с вопросами обыкновенно всё в одном и том же роде: «А зачем у тебя мои зубы? когда ты у меня их стащил? давай же мне их тотчас же назад!» Следующие разы повторялись те же вопросы по поводу носа, глаза; я краснел до ушей, готов был провалиться под стул и был чрезвычайно рад, когда по окончании обеда мог удалиться в свою комнату».
Будучи в курсе дел иркутской колонии, Панов постоянно переписывался с братьями Бестужевыми, а после отъезда в Западную Сибирь А.М. Муравьёва и Вольфа и с ними, сообщая новости, но не опускаясь до сплетен, а с искренним участием и благожелательностью. Весной 1841 г. узнав об аресте М.С. Лунина, Панов присоединился к М.Н. Волконской, организовавшей проводы при отправке его в Акатуй.
Из всей переписки, которую вёл на поселении Панов, до нас дошло только одиннадцать писем, хранящихся в Государственном музее А.С. Пушкина в Москве. Первое датировано 1842-м годом, последнее 1849-м. Текст их русский и французский, одно письмо адресовано брату Дмитрию Алексеевичу, остальные его жене, а вскоре вдове, Софье Александровне.
Общий тон писем очень сдержанный; живо интересуясь жизнью родных, здоровьем маленьких племянников, подробностями домашних дел, Панов очень скупо рассказывает о себе, своих занятиях, ничего не сообщает о товарищах по поселению, не называет ничьих имён. Единственное исключение составляет письмо, где упоминается, и притом в весьма любопытном контексте, жена декабриста М.М. Нарышкина, делившая с мужем его изгнание.
«Елизавета Петровна Нарышкина очень страдала расстройством нерв, и путешествие, которое она должна была сделать, почти совсем её излечило», - не без горькой иронии пишет Панов. В этом «путешествии» которое совершили жёны декабристов от блестящих светских салонов до «мрачных пропастей земли», не оставалось, очевидно, места для «расстройства нерв».
28 июля 1843 г. Панов узнал о смерти брата - единственно близкого ему человека и единственной его поддержки (Дмитрий Алексеевич умер скоропостижно в своём московском доме в Ржевском переулке 29 мая 1843 г. и был похоронен на кладбище Спасо-Андроникова монастыря). Письмо Панова, обращённое к невестке, более чем горестно: «Это известие меня поразило, как гром; в первую минуту я не чувствовал ни горя, ни тоски... Я не верил своим глазам, читал и не понимал, что читаю. Я всё искал, нельзя ли перетолковать, не худо ли я понял; но когда я прочёл другой раз - тут только я постиг весь ужас моей потери и горе, как камень, легло на сердце».
Софья Александровна, сообщая Панову о смерти мужа, заверила его в том, что она не прекратит оказывать ему помощь.
«Благодарю вас, друг мой, - пишет Панов, - что что вы хотите продолжать его попечение обо мне... Меня утешает мысль, что не долго я буду нуждаться в ваших попечениях, что наконец провидение сжалится надо мной и дарует мне давно желаемый покой».
Слово своё Софья Александровна сдержала и до конца поддерживала Панова, посылая ему деньги и вещи.
С лета 1843 г. в письмах Панова встречаются жалобы на сильные головные боли, общее недомогание. 25 мая 1844 г. ему было разрешено поехать на лечебные Туркинские воды; по возвращении он пишет невестке: «Воды, как кажется, мне помогли, но не столько, сколько я ожидал от них ... в оправдание вод должно прибавить, что они моральных болезней, болезней души излечить не могут, а у меня, сколько я понимаю, это была главная причина. Вы ошибаетесь думая, что болезнь меня пришибла, нет дорогой друг, я обладаю ещё достаточной долей мужества для того, чтобы страдать».
Мужества ему понадобилось много: приступы принимали всё более тяжёлый характер и повторялись всё чаще.
«У меня были такие сильные головные боли, что я не знал, что со мной будет, я не мог ни читать, ни писать, ни даже говорить. Надо вам сказать, что здешний климат холодный сырой вызвал эту болезнь... я боюсь, чтобы она не стала хронической... одна мысль об этом заставляет меня содрогаться, я предпочёл бы горячку, от которой рискуешь умереть, но не страдаешь так долго», - пишет он в январе 1844 года.
В том же 1844 г. Панов получил от невестки письмо, где она устанавливала размеры помощи, которую будет впредь ему оказывать. Ответ на это письмо (к сожалению, с утраченным окончанием) содержит выразительную характеристику того бесправного и безвыходного положения, в котором оказались поселенцы, особенно те, кто не получал никакой материальной поддержки: «...я со своей стороны считаю обязанностью, святою обязанностью, сказать Вам от души спасибо, сестра, что не оставила брата мужа твоего.
Я откровенно скажу Вам, что в том стеснённом положении, в котором мы находимся, я не знаю, чем бы я стал жить: трудиться, чтобы добывать себе хлеб, нам невозможно. Мы поселенцы, платим подати и не пользуемся никакими правами поселенца. Всякий поселенец имеет право взять билет и идти по всей губернии для заработка, даже в другую губернию. Пусть бы нам дали подобное позволение и я уверен найти себе место, где бы я мог получать 4 или 5 тыс. жалования».
15 июля 1845 г. Панову было разрешено переселиться в село Урик Кудинской Волости Иркутского округа. Он купил дом Ф.Б. Вольфа, переведённого в Тобольск. Здесь он принимал приехавшего в Иркутск в мае 1849 г. для лечения И.И. Пущина. Сам Панов часто и подолгу гостил у Трубецких, вначале в с. Оёк, а затем в Иркутске. В их семье встречался с иркутскими жителями, сочувственно относящимся к ссыльным. Иногда он прибегал к их услугам.
«Вы получите это письмо, моя добрая сестра Софья Александровна, а также небольшую посылку через г-на Коленко Захара Васильевича, классного инспектора Иркутского института, которого я Вам рекомендую как прекрасного молодого человека, пользующегося здесь большим уважением. Он согласился взять письмо, а также посылку и оказал мне этим большую услугу...» - пишет Панов и, тревожась, чтобы о его незаконном послании не стало известно властям, просит невестку: "Для того, чтобы показать мне, что Вы получили письмо и посылку, вставьте в Ваше первое письмо слова человек предполагает, а бог располагает и подчеркните их».
Последнее письмо, написанное Пановым из дошедших до нас, датируется августом 1849 года. В нём - ни слова о себе; всё оно наполнено беспокойством о семье брата, устройством его детей и т. п. («Литературная Россия» № 52 (416) от 25 декабря 1970 г., стр. 17).
Встречать новый 1850 год Н.А. Панов приехал к Трубецким в Иркутск. Далее приведу письмо декабриста С.П. Трубецкого - С.А. Пановой от 13 февраля. «Мадам, ваш шурин сообщал вам о своей болезни. С этого момента она всё время прогрессировала, и хотя он продолжал держаться на ногах, он худел и угасал на глазах. К несчастью, у нас не было никаких сомнений, что жизнь его продлиться долго. Действительно, прошедшего 14 января мы испытали горечь, закрыв глаза нашего замечательного друга. Это был чувствительный удар для всей нашей семьи, к которой он был так привязан.
Он был за два дня до смерти в полном сознании. Он скончался без видимых страданий, окружённый моей женой и несколькими друзьями. Можно сказать, что не болезнь убила его, но что ему не хватило жизни. Я должен был раньше сообщить вам, мадам, об этом печальном событии, и я намеревался сделать уже давно, но не мог найти вашего теперешнего адреса в бумагах моего покойного друга и узнал его только сегодня из письма от 7 января, которое вы адресовали г-ну губернатору и в котором вы послали вашему шурину 260 руб. сер.
Мадам, ваш шурин незадолго до своей смерти уже получил от вас немного денег. Он тут же употребил их на уплату некоторых долгов, но у него ещё немного оставалось. Если вы будете так добры разрешить употребить те деньги, которые вы послали ему в последний раз и которые он не успел получить при жизни, также на уплату того, что он оставался ещё должен, я надеюсь, употребив также те средства, которые он мне оставил, ликвидировать все долги, которые он мог здесь сделать.
При всех случаях я исключаю долг за дом, который он купил у г-на Муравьёва, живущего в Тобольске и имеющего от него вексель, о котором вы, возможно, знаете. Дом этот расположен верстах в 20 от города, и нужен счастливый случай, чтобы извлечь из него какую-либо пользу. Я вас прошу также, мадам, сообщить мне, кому вы уплатили 300 руб. ассигн., о которых идёт речь в вашем последнем письме, чтобы по ошибке я не уплатил второй раз те же деньги.
У вашего шурина была табакерка, которой он постоянно пользовался, с портретом покойного брата, я буду иметь честь, мадам, передать её вам, так же как и другие портреты членов вашей семьи. Нежная забота, которую вы всегда проявляли по отношению к моему покойному другу, внушает мне чувства глубокого уважения к вам, мадам, и я прошу вас принять выражение его от вашего преданного слуги Сергия Трубецкого».
16 февраля 1850 г. Н.А. Бестужев писал С.Г. Волконскому: «Итак, наш добрый Панов умер! Царствие ему небесное. Несмотря на маленькие его недостатки, право, он был один из добрейших людей в мире, и я очень любил его. Жаль! Очень жаль!»
Послесловие
Софья Александровна Панова после смерти мужа продала дом в Ржевском переулке и переселилась в особняк на Собачьей площадке (снесена в 1950-х гг. в связи с расширением Нового Арбата), где и прожила до самой своей кончины, последовавшей 13 декабря 1881 года. Она была похоронена на кладбище Новодевичьего монастыря, но могила её не сохранилась.
У Пановых было четверо детей - две дочери и два сына: Елизавета (?); Надежда (р. в 1842 г.); Алексей (р. 10.08.1827 г.), впоследствии штаб-ротмистр, с 1850 г. - в отставке и Николай (16.02.1832 - 14.05.1895), чиновник канцелярии Управления Губернского гражданского начальства в Москве, с 1855 г. - Госсекретарь. Похоронен в Новодевичьем монастыре (могила не сохранилась).
Николай Дмитриевич был страстным поклонником творчества драматурга А.Н. Островского. Проживая в доме матери на Собачьей площадке в середине 1850-х гг. он устраивал представления, в качестве режиссёров приглашая приятелей Островского по «Москвитянину» Николая Шеповалова и скульптора Рамазанова который, кстати, изваял в мраморе бюст Панова. В дивертисментах участвовали графиня Ростопчина, композитор Дюбюк и актёр Пров Садовский.
Николай Дмитриевич первым начал собирать черновые рукописи Островского, составившие потом основу собрания Н.И. Шеповалова, а ныне бережно хранящихся в Отделе рукописей РГБ. Примечательно ещё то, что лучшие фотопортреты драматурга Островского, были выполнены в салоне родственника Николая Дмитриевича - Михаила Михайловича Панова. Впрочем, это уже совсем другая история...
