Незнакомый Пестель
Весной 1812 года любящие и заботливые родители писали молоденькому сыну, только что поступившему на военную службу и отбывшему в полк.
Мать:
Несмотря на то, что не прошло суток с тех пор, как вы нас покинули, дорогой мой Павел, нужно все же воспользоваться этой оказией, чтобы еще раз вас благословить и сказать вам, чего стоит материнскому сердцу расстаться с любимым сыном! Да пребудет с вами Господь! Я тревожусь всякую минуту, чтобы не забыли что-нибудь из ваших вещей. Уже есть забытая ваша чайная ложка, 5 рублей, и пр. Во имя Неба, соблюдайте порядок и экономию. В остальном следуйте всем советам вашего достойного и превосходного Батюшки.
Отец:
Благослови вас Бог и помоги вам всеми возможными способами избежать игры. Это одна из самых опасных страстей. Я весьма рад видеть из вашего письма, мой добрый друг, что вы сами чувствуете опасность вкуса к игре и что вы избегаете всяких обществ, где могут находить в ней вкус. Содержание ваших лошадей не дорого, если сравнивать с тем, что истратили другие, но в остальном 140 руб. за 6 недель содержания двух лошадей, это довольно дорого даже по здешним ценам.
Я уверен, что вы не только будете избегать всех бесполезных расходов, но что вы даже будете экономить, насколько обстоятельства вам позволят. Вы знаете, дорогой Павел, как мы бедны, и что мне случается иногда не иметь в доме ни гроша. Несмотря на это, я сделаю все возможное, чтобы вы не испытывали затруднений.
Молодого человека звали Павел Пестель, а переживавшая из-за чайной ложечки и пяти рублей матушка являлась супругой генерал-губернатора всей Сибири.
Письма родителей декабриста дошли до нас благодаря тому, что были изъяты при его аресте и сохранились в составе архива Следственного комитета. Конверты с письмами вскрыл в 1903 году работавший тогда хранителем Государственного архива Министерства иностранных дел известный историк Н.П. Павлов-Сильванский. С тех пор в печати появилось несколько писем и фрагментов из них, полная публикация готовится мною только сейчас.
Павел Иванович разобрал письма по датам и разложил их в конверты, конверты пронумеровал, надписав: «Родительские письма», «Старые письма моих Родителей» - и проставив даты. Похоже, матушкины призывы к порядку не прошли даром. Но вот что оказалось неожиданным: как раз ее письма до 1823 года отсутствуют, тогда как письма от отца декабрист хранил все, полученные с самого детства.
Сохранил он и письма к себе, ребенку, от деда Бориса Владимировича Пестеля и бабки с материнской стороны Анны фон Крок, несколько писем от рано умершей тетки Софьи Леонтьевой, пачку писем своих учителей и воспитателей. Письма же от матери сын начал беречь только с 1823 года, хотя из имеющейся переписки видно, что родители аккуратно писали по очереди.
Из одной работы о П.И. Пестеле в другую кочует утверждение, что декабрист был в конфронтации с отцом, «сибирским тираном», зато близок с матерью, женщиной образованной, утонченной, чуть ли не разделявшей его идеи. Семейная переписка опровергает и то, и другое.
Отец и мать
Как раз с отцом Иваном Борисовичем были, по-видимому, теплые и доверительные отношения: он обсуждал с сыном его служебные дела, давал советы, рассказывал новости, иногда - понимая, что письма перлюстрируются (недаром Иван Борисович сам посидел в кресле московского почт-директора), - осторожно высказывал свои соображения о придворных интригах, степени влияния тех или иных лиц, особенно когда это были сведения, касавшиеся начальников сына.
Вопреки своей репутации, «сатрапом» и «сибирским тираном» Иван Борисович не был; он чрезмерно доверял поставленным им же местным губернаторам, отказываясь верить в их злоупотребления, но сам был человеком добродушным, справедливым, даже слегка наивным, исповедовал дидактически-прямолинейно трактуемые добродетели («Ах! дорогие мои дети, просите Бога, чтобы он дал вам сердца, способные живо чувствовать счастье от того, что доставляешь его ближним.
Нет блаженства равного тому, когда облегчаешь угнетенных. Вот, мои добрые друзья, единственное и наибольшее удовольствие, какое дает нам высокое положение - это иметь возможность сделать больше счастливых»), был набожен до некоторого даже ханжества. Имел опыт придворных интриг - но в итоге проиграл и был отправлен в отставку, граничившую с опалой.
Из писем его складывается впечатление, что Иван Борисович был человек мягкий, склонный к сентиментальности, не особенно умный и в целом безобидный. Он много в каждом письме заверял сына в своей отцовской нежности, слал благословения и объятия, называл себя «ваш лучший друг». Павел был его любимцем, а вот на младших сыновей Иван Борисович то и дело старшему жаловался: безответственность, легкомыслие, эгоизм, небрежение к службе, Борис к тому же игрок.
Семья была лютеранская, в России Пестели жили с эпохи Петра Великого, домашняя переписка велась на французском языке, хотя дети начинали говорить на русском. Сам Иван Борисович вставлял в письмах отдельные русские слова (увы, с собственной оригинальной орфографией), а единственное письмо, написанное им сыновьям целиком по-русски, писано рукой секретаря. Отец объяснил это своим якобы неразборчивым почерком, но это явная отговорка: Иван Борисович не хотел показать свою слабую русскую грамотность мальчикам, которых как раз тогда наставлял прилежно учиться.
Нужда в этом была отнюдь не умозрительная: у Пестелей не было родовых имений, вся надежда на будущее благополучие детей связывалась с их успехами по службе. И отец весьма часто им об этом напоминал, причем напоминания о прямой необходимости службы для достатка не забывал сопровождать возвышенно-патриотической риторикой о ревностном служении отечеству и государю («...вы приготовите себе прекрасное будущее, став добрыми и полезными своему отечеству. Чтобы иметь право ожидать отличий и наград от своего государя, надо начать с того, чтобы сделать себя способным к употреблению на службе своему отечеству полезным образом.
Чтобы достигнуть этого, надо приобрести способности и необходимые познания. Тогда наш повелитель употребит их на благо нашего отечества, управление которым доверено ему Всевышним. Какое счастье иметь возможность сказать себе: я служу своему повелителю с усердием и я полезен отечеству. Ни с чем не сравнимое наслаждение для прекрасной души. Я надеюсь, что вы испытаете однажды это благородное наслаждение»). По воспитанию Павел Пестель был вовсе не беспечным русским баричем.
Следует, кстати, решительно отмести слухи и подозрения насчет лихоимства генерал-губернатора всей Сибири. Иван Борисович непрестанно жаловался на безденежье, сетовал, что лишен возможности посылать больше денег поступившим в армию сыновьям, жил займами. После крушения служебной карьеры он оказался почти без средств и с непомерными долгами.
О том, чтобы оставаться в Петербурге с его дороговизной, речи быть не могло. Иван Борисович с женой и дочерью перебрались в единственное свое владение, купленную за несколько лет до того деревню Васильево в Смоленской губернии, в 149 душ. Дамы уехали из столицы весной 1822 года и остановились у родственников в Псковской губернии, глава семьи был вынужден задержаться еще на несколько месяцев, чтобы уладить дела с кредиторами. Зиму 1822/23 года провели у псковской родни.
«Я всякий день ожидаю 500 руб. за часы, которые велел продать. Эти деньги должны прибыть ко мне из Петерб[урга]. Я требовал их в трех письмах и жду с каждой почтой. Я не могу ехать без этой небольшой суммы, поскольку мне нечем оплатить прогоны с 10 лошадьми, нужными нам, чтобы добраться до Смоленска. Как только эти деньги придут, мы пустимся в путь, чтобы похоронить себя в Васильево», - писал Иван Борисович Павлу Ивановичу 5 июня 1823 года. А через месяц, добравшись до Васильева, мать описывала сыну положение так:
«Мы приехали сюда с 78 руб. 30 коп. в кармане и еще продали овса на 500 руб. С этой суммой мы должны прожить по крайней мере до нового года! Так что будем считать огарки свечей, глотки вина (плохого), которое иногда необходимо нашим старым желудкам, наконец все, что нужно покупать, и к несчастью, несмотря на все лишения, каким мы себя подвергаем, есть много вещей первой необходимости, которые нельзя не купить».
В Смоленской губернии перед тем случилось несколько неурожайных лет кряду, дохода имение не приносило, дом был старый и настоятельно требовал ремонта, денег на который не было. В общем, в кристальной честности бывшего генерал-губернатора сомневаться невозможно.
Пестели много лет прожили в Москве и Петербурге. Иван Борисович занимал видные должности. Однако до странного мало упоминаний о чете Пестелей в письмах, дневниках, мемуарах современников, включая тех, кто, несомненно, их знал. Вместо сколько-нибудь информативных рассказов находим сплетни о злоупотреблениях «сибирского проконсула», ехидные замечания о том, как он управлял Сибирью из Петербурга, недобрые характеристики: надменен, высокомерен. Приходится заключить, что Пестели-родители не вызывали особых симпатий. Отчасти, конечно, это объясняется тем, что родовитая аристократия косо смотрела на немцев, да еще и «выскочек», делавших карьеры, деловитых и энергичных офицеров и бюрократов, успешно конкурировавших с русскими барами и оттеснявших их от лакомых должностей.
Кроме того, Пестели, по-видимому, принадлежали к особой среде служилых немцев, ускользавшей от внимания большинства мемуаристов. Письма их, впрочем, свидетельствуют о знакомстве со многими домами столичной аристократии, более того, они бывали на обедах у императрицы Елизаветы Алексеевны, жившей отстраненно от света и строго выбиравшей тех, кто допускался в ее кружок. Но, видимо, все же обаянием старшие Пестели не были одарены.
«Старый Пестель был малорослый толстяк. Жена его, урожденная фон Крох (дочь сочинительницы "Писем об Италии и Швейцарии", урожденной фон Диц), была женщина умная, и не только образованная, но и ученая. Не знаю, как она уживалась с своим тираном (хотя, впрочем, политические тираны бывают иногда самыми нежными мужьями), но детям своим, особенно старшему Павлу, внушала она высокомерие и непомерное честолюбие».
Для той эпохи назвать даму «не только образованной, но и ученой» - комплимент весьма сомнительный. Мать Елизаветы Ивановны Пестель Анну фон Крок тот же мемуарист аттестовал как умную и просвещенную. Она жила то в Москве, то в Дрездене. А.Я. Булгаков, проезжая в 1819 году саксонскую столицу, отписал брату, какое там есть русское общество: «Есть еще Крокша, но я и не поеду туда: слишком там умничают». Занятно, что далее Булгаков упомянул Меньшикова, который «по уши в книгах и работе, но очень весел», - видимо, в отличие от госпожи Крок, Меньшиков не «умничал».
Кстати, тот же Александр Яковлевич осенью 1802-го - весной 1803 года служил в посольстве в Неаполе вместе с зятем Пестелей Леонтьевым, женатым на другой дочери А. фон Крок - Софье. Булгаков, сообщая брату о приезде Леонтьева в миссию, прибавил, что тот «женат на Пестельшиной сестре». Стало быть, братья Булгаковы прекрасно знали Пестелей, хотя в переписке их те вовсе не фигурируют. О Леонтьевых Александр Яковлевич отзывался очень хорошо («.он прелюбезный человек, смирен, добр, чувствителен, услужлив; жена его также»; «Какие редко добрые люди он и она!»). О Пестелях он ничего подобного не говорил.
Весьма лестные оценки Пестелям дала А.И. Колечицкая, их соседка по смоленскому имению. Но здесь нужно сделать поправку на то, что это была провинциальная помещица, с пиететом смотревшая на столичных выходцев.
Внушения «высокомерия и непомерного честолюбия» в сохранившихся письмах Елизаветы Ивановны к сыну не заметно:
Последние новости, которые мы от вас получили, мои дорогие Дети, доставили мне двойное удовольствие узнать, что ваше здоровье и ваша учеба одинаково хороши. Отметьте мне в точности занятия каждого часа за день, то есть сделайте мне таблицу всех дней недели на отдельном листе, я смогу хотя бы иметь удовольствие следовать за всеми вашими занятиями, и всякий раз как мои сердце и мысли перенесут меня к вам, я буду точно знать, где вы находитесь. Что до музыки, я не очень одобряю выбор Воло.
Клавесин - это недостаточно портативный инструмент для военного, как и вообще для молодого человека, предназначенного к службе; и проведя несколько лет в занятиях с пианино, вы окажетесь, быть может, вынужденными его бросить из-за невозможности перевезти инструмент или даже невозможности его приобрести, поскольку это самый дорогой инструмент. Подумайте об этом, мой добрый друг, и делайте затем что хотите, но будьте готовы впоследствии не пожалеть о потерянных времени, деньгах и усилиях.
В этом фрагменте, как и в прочих дошедших до нас письмах матери, не видно, по правде говоря, ни особой «учености», ни интеллектуальности. О тонкости, артистизме, романтичности, поэтичности натуры он тоже никак не свидетельствует. Елизавета Ивановна была погружена в домашние мелочи, довольно часто жаловалась на здоровье; как и отец, всякий раз заверяла сыновей в своей любви и слала благословения. Почерк у нее мелкий, твердый и очень аккуратный, а в написанном Иваном Борисовичем она, случалось, подправляла орфографию и расставляла надстрочные значки над буквами.
Ее французский стиль намного элегантнее, чем у мужа, и тот первым это признавал. Иван Борисович в письмах сыновьям называл ее «ваша превосходная матушка», в свою очередь подробно сообщал о ее здоровье (часто добавляя, что она переносит страдания с ангельским терпением). Родители неизменно подчеркивали полное согласие и единство. Однако из писем складывается впечатление, что Иван Борисович был под каблуком у супруги.
Готовность считать огарки свечей и глотки вина, выгадывать на листках писем, рассуждение о непрактичности пианино, призывы к экономии вперемешку с чувствительными заверениями рисуют Елизавету Ивановну Пестель как типичную домохозяйку немецкого склада. Экономность ее, впрочем, была мелочной и призрачной. Ликвидируя дом в Петербурге перед отъездом, Иван Борисович обнаружил «непростительные плутни, какие Никита делал со всеми нашими поставщиками. Он обкрадывал нас самым жестоким образом. Мне противно говорить об этом, но вы будете в ужасе, если узнаете однажды, что он с нами сделал». Никита был управляющим в петербургском доме, а не где-то в имении, вдали от хозяйских глаз. Но Иван Борисович был доверчив, а экономная хозяйка дома, по-видимому, в крупные счета не вникала.
Среди сохраненных декабристом бумаг, но не в пачках родительских писем, а среди писем от бабушки, деда, воспитателей, есть две копии писем на немецком языке, сделанных, вероятно, рукой Е.И. Пестель. Одно из них должно относиться ко времени между выпуском Павла Ивановича из Пажеского корпуса (декабрь 1811 года) и отъездом в армию (апрель 1812 года). Письмо представляет из себя длинную нотацию, касающуюся двух эпизодов. Приведем один из них во всей его пространности:
Принуждена довести до тебя, мой милый Павел, некоторые размышления о тебе, на которые давеча навела меня материнская забота. Пускай из оных вынесешь ты убеждение, что не все то мелочь, что ею кажется. И человек истинных, твердых правил и стремления к добру каждому шагу и каждому слову придает значение и смысл.
1. На мое недавнее замечание о слабом здоровье Л... ты отвечаешь: «Боже сохрани! Плохо его здоровье!» Ты, конечно, не задумался о том, что заключено в сих словах. «Боже сохрани» доказывает отвращение, которое ты испытываешь пред такой возможностью, хотя в сущности ты, к сожалению, думаешь о том совершенно равнодушно. Итак, собственно потому такой человек заслужил презрение. Разумеется, ты не считаешь Л... лучше себя самого. И все же - позволь напомнить твоей совести - твое здоровье уже давно хорошее, нет спору, здоровье твое пока хорошее, хотя твой ответ заставляет предполагать, что с тобою этого б и быть не могло!
Слабый человек однажды может ошибиться, порядочный человек в том раскается, станет избегать этого и не будет бахвалиться мнимой добродетелью. На сие способно лицемерие - худший из всех пороков. Искреннему человеку в любом состоянии духа подобает ответ «нет», или «я не думаю», или «я не знаю». Но лицемер сознает собственную низость, пытаясь прикрыть ее видом напускной добродетели, и таким образом он паче всего унижает себя.
Таковой обман противен искренности и собственному достоинству человека любого пола, возраста и состояния, заставляет дурного человека опускаться еще ниже. В своем ответе ты, собственно говоря, не намеревался лицемерить. Так я полагаю. Сии слова воздавали должное моим правилам и правилам твоего отца. Однако более тонкое чувство, вызванное прямодушием и совестью, должно было бы подсказать тебе, как будет истолкован ответ.
Тот, кто не смущается при воспоминании о прегрешении и дурной наклонности, готов впасть в порок. И сие заставляет меня страшиться за тебя тем паче, что тебя это совсем не пугает. Павел, пойми и хорошенько поразмысли над сим советом и устрашись грядущего!
Вторая половина письма посвящена еще одному прегрешению молодого человека: «отпросившись» у родителей к дяде Андрею Борисовичу и некоему Альберту, он посетил лишь последнего «и утверждал, будто не застал дядю, тогда как он не выходил из своих покоев. Лицемерие и ложь идут рука об руку».
Сказанное, в общем, позволяет догадываться, отчего Павел Пестель не хранил материнских писем. Конечно, в тех ее приписках (иногда довольно обширных) к письмам Ивана Борисовича, которыми мы располагаем, содержатся не только мелкие бытовые подробности и жесткие нотации по ничтожным поводам. Она рассказывала новости о родственниках и знакомых, иногда не без иронии, могла пошутить и на собственный счет, облачивши шутку в нарочито литературные формы.
Переписка довольно надежно очерчивает круг того, о чем они говорили - и не говорили. Главное для нас - то, что родители совершенно упустили интеллектуальную жизнь сына, его интересы, идеи, мысли. Похоже, что Иван Борисович все же был о них осведомлен несколько лучше, в письмах его несколько раз мелькают отклики разговоров с Павлом Ивановичем.
Одно место в письме отца от лета 1822 года позволяет заподозрить, что он знал или догадывался о принадлежности сына к масонам, а может, и о его вольнодумстве: он слишком подчеркнуто сообщил о ходящих в столице слухах, что 2-я армия кишит «злонамеренными людьми», а также о выходе указа о запрещении масонских лож, будто бы предупреждая сына («Здесь говорят, что во 2-й армии есть злонамеренные, и хотя я этому не верю, но тем не менее, мой долг как отца, друга и патриота предупредить вас об этом, чтобы вы остерегались их при знакомствах, которые будете делать.
Эти люди опасны, и всякий честный человек должен чураться их»; «Все, кто принадлежал к какой-либо ложе, имеют наименовать ее в своих подписках, обещая более не состоять там, и они тем лучше сделают, что вероятно, у полиции есть список всех масонов в стране»).
Однако мудрено решить, было ли то тонкое, осторожное предупреждение - или же, напротив, наивность ни о чем не подозревавшего Ивана Борисовича.
«Чемодан кожаный ветхий»
Письма старших Пестелей уточняют многие детали биографии Павла Ивановича, позволяют иначе судить о причинах и смысле тех или иных обстоятельств. Но что добавляют родительские письма к нашему представлению о личности Павла Пестеля?
Семья Пестелей была не просто семейством обрусевших выходцев из Германии (кстати, не остзейских немцев, а именно немецких, саксонских). «Немецкость» Пестелей весьма ощутима. Да, дети начинали говорить по-русски и учили немецкий как иностранный, причем второй, первым был, разумеется, французский. Глава семьи гордился тем, что не только провел жизнь в России, но и никогда не выезжал за ее пределы. Однако они сохранили лютеранскую веру.
Сыновей отправили учиться в Дрезден - не совершать путешествие по Европе для завершения образования, а именно учиться, - что было нетипичным для той эпохи решением и обеспечивало, по-видимому, более серьезные штудии. Бабка Анна фон Крок, перебравшись в Дрезден вслед за внуками, осталась там жить. Возможно, это косвенно указывает на то, что семья поддерживала связи с немецкими родственниками по линии Пестелей и фон Кроков.
Современники имели достаточно оснований видеть в Пестелях немцев. Отличался Павел Иванович от русских дворян-помещиков и иным имущественным положением, и вероисповеданием, и жизненными установками: учиться, служить. Он, несомненно, вполне принадлежал к столичной среде молодых дворян, офицеров, гвардейцев. Но сама эта среда была не вполне однородна, имелись нюансы.
***
Вспомним о культивировавшейся Елизаветой Ивановной экономии. Это дает ключ к прочтению источника, всегда бывшего доступным, но не замеченного никем из многочисленных исследователей биографии вождя декабризма. В архиве следствия сохранились описи вещей декабристов, которые забирали у них по прибытии в крепость (по просьбам узников потом кое-что выдавали в казематы). Вещи чиновники принимали на хранение под расписки, возвращали так же. Таким образом, можно детально узнать содержание багажа многих декабристов.
Вещи П.И. Пестеля перечислены в двух составленных в разное время описях, одна из них сделана плац-майором Петропавловской крепости Подушкиным, датирована 31 июля 1826 года и озаглавлена «Опись вещам, оставшимся после убылых из Санкт-Петербургской крепости арестантов, какие именно остались вещи и сколько принадлежат им денег, о том значит ниже сего». Во второй описи, составленной в октябре 1826 года, перечислены те же предметы, но при сличении текстов местами обнаруживаются дополнительные пояснения. Публикуемая таблица воспроизводит часть описи Подушкина, относящуюся к П.И. Пестелю, в квадратных скобках даны дополнения по второй описи, особенности орфографии подлинника сохранены.
Звание арестантов, их собственных вещей и денег число вещей
Бывшего полковника Пестеля
В 1-м чемодане
Чемодан кожаный ветхий 1
Шинель форменная темно-серого сукна 1
Рейтузов форменных темно-зеленого сукна 2
Мундиров темно-зеленого сукна 2
из коих один с эполетами и с 4-мя крестами
Шарфов серебряных с серебряными пряжками 2
жилетов: черных матерчатых 3
белого пике 2
Перчаток белых лосиных 3 пары
Мучтук энтарный 1
Косынка черная тафтяная 1
Получулок бельевых 28 пар
в том числе 3 пары ветхих
Простынь холщовых 10
из коих 4 ветхие
Рубах полотняных 10
из коих три ветхих
Подштанников холщовых 8
из коих 3 ветхих
Кусок холстины для починок простынь и прочего 1
Полотенцов холщовых 10
из коих 5 ветхих
Наволочек холщовых подержанных 10
Колпак спальный белый бумажный ветхий 1
Платков носовых: шелковых [ветхих] 4
белых 7
Подушка пуховая с белою холщовою наволочкою 1
Простыня холщовая ветхая 1
Шапка форменная 1
Во 2-м чемодане
Чемодан кожаный ветхий 1
Одеяло шелковое голубое стеганое на вате 1
Одеяло таковое же ветхое 1
Простынь холщовых крепких 2
ветхая 1
Рубах полотняных ветхих 3
Подштанников ветхих 2
Платков носовых ветхих: белых 4
шелковых 3
Получулок бельевых ветхих 2 пары
Колпак бумажный ветхий 1
Жилетка пике ветхая 1
Салфетка в коей завернут чай и сахар 1
Тюфяк набитый волосом, местами погнившая парусина 1
Полусапожков кожаных со шпорами 2 пары
Подушка пуховая с белою холщовою наволочкою 1
Ковер ветхий [небольшой] 1
В ящике деревянном с нутренным замком
Эполеты штаб-офицерские с футляром 1
Зеркало в рамке сломанное 1
Платок шелковый ветхий 1
Ложка столовая медная высеребренная 1
Ложка таковая же чайная 1
Стаканов хрустальных 2
Столовый ножик с вилкою 1
Щеток зубных 2
Зубочистка серебряная 1
Пружина для чищения языка серебряная 1
Ножницы маленькие 1
Пузырь для держания курительного табаку 1
Щеток головных 2
платяная 1
сапожных 4
Мучтук аплеке энтарной [старый] 1
Табакерка с портретом графа Витгенштейна 1
Трубка каменная 1
Мыла канфарного кусок 1
Жестянка с зубными порошками 1
Мыльница каменная [старая] 1
Кисточка для бритья 1
Футляр красного сафьяну с четырьмя бритвами 1
Ремень для поправки бритвы 1
Футляр с ремнем для бритвы 1
Очки стальные 1
Трубка в медной оправе [глиняная] 1
Чубук с чахлом 1
Жестянка с ваксою 1
Бумага с нитками, тесемками и иголками [нитки в синей сахарной бумаге, бумага и иголки] 1
Часы золотые с бронзовою цепочкою без ключика 1
Перстень золотой [с гербом] 1
Крестов пуллемерит 2
Крест Святыя Анны 2-й степени 1
Крест Владимира с бантом на пружине 1
Медаль в память 1812 года 1
Крест Золотой Распятие Исуса Христа 1
Ладоночек
Денег государственными ассигнациями в зеленом бумажнике 175 р.
Серебром мелким в кошельке 4 р. 65 коп.
Предписание дежурного генерала 2-й Армии 1
Письмо его же дежурного генерала Байкова 1
Иностранных орденов на пружинке [на пряжках]
Вещи в особенном ковре
Ковер большой 1
Шуба некрытая волчьего меху ветхая 1
Шинель светло-серого сукна с бобровым воротником 1
Шинель же форменная светло-серого сукна ветхая 1
Сертук форменный темно-зеленого сукна поношенный 1
Жилет черный шелковый 1
Сапоги теплые [ветхие] 1
Шапка дорожная 1
Подушек кожаных [старых] 2
Платок большой шерстяной [старый] 1
Кушак шерстяной красный [старый] 1
Тулуп на беличьем меху крытый камлотом [старый] 1
Вещи замечательно дополняют портрет полковника Пестеля, позволяют узнать о его привычках: во что он одевался, какими пользовался трубками, полотенцами, мыльницами. Нигде не упоминалось прежде, что он нуждался в очках.
Воистину, наставления Елизаветы Ивановны Пестель не пропали втуне. Перед нами опись вещей человека весьма бережливого. Таких изумительных деталей, как иголки, нитки и специальный кусок холстины для заплаток, не встречается больше в багаже ни одного из декабристов. Ни у кого больше не было такого количества вещей ветхих и старых. Да и столь обширный багаж был у весьма немногих. Большинство южных декабристов имели при себе набор вещей, который условно можно назвать типичным багажом путешествующего по казенной надобности офицера, безотносительно к тому, едет ли он в командировку или, как в данном случае, под арест.
Офицеры-декабристы среднего достатка брали с собою несколько смен белья, один-два запасных сюртука и форменные штаны, сменную обувь, несколько полотенец, салфеток, часто - чайник, стакан, чайную ложку, кулек чаю и сахару; по зимнему времени, естественно, присутствовали теплые вещи. Некоторой роскошью были халат, домашние туфли, пользовались популярностью теплые платки и шали.
Ковер был характерным атрибутом офицерского багажа, в него заворачивались крупные вещи - шуба, шинель, теплые сапоги, трубка с длинным чубуком. Вещи Пестеля, перечисленные в конце списка, после большого ковра, также, вероятно, были упакованы в него. Бывали, конечно, бедные офицеры, багаж которых сводился к одной-двум рубахам да паре носков. Но Пестель совсем уж беден не был, об этом свидетельствует само количество его вещей.
Павел Иванович поношенных старых вещей не выбрасывал, а аккуратно чинил. Не сам, наверное, а приучил денщиков (интересно, кстати, когда они успели упаковать столь основательный багаж?). Но зачем полковник, отправляясь под арест, взял с собой столько вещей?
Вообще, помимо некого усредненного набора, встречаются и нетипичные описи вещей декабристов, что объясняется обстоятельствами, в которых они были арестованы. Например, список вещей С.И. Муравьева-Апостола, помещенный в той же описи Подушкина от 31 июля 1826 года, исчерпывается поношенным форменным сюртуком, черным жилетом и черной же ветхой шейной косынкой, подтяжками и одной рубашкой, также ветхой. И неудивительно, ведь Сергей Муравьев был взят на поле боя, багажа у него вовсе не было. То же и М.П. Бестужев-Рюмин, от которого остались: «шинель ветхая форменная, шапка теплая, косынка черная шейная ветхая, тулуп ветхий никуда не годный».
А вот А.Н. Раевский не смог отправиться в крепость без золотой булавки с бирюзой и бриллиантами, двух сюртуков и двух новых фраков, шести жилеток, тридцати тонких рубах, 26 белых галстуков, девяти пар шелковых чулок и одиннадцати пар бумажных, дюжины белых тонких воротников, 13 пар перчаток, флакона духов, бутылки одеколона и многого другого. Экстравагантный для узника щегольской багаж говорит о том, что Александр Николаевич собирался не столько в крепость, сколько в столицу, и служит косвенным подтверждением его непричастности к тайным обществам: обладатель такого багажа явно считал свой арест недоразумением.
В багаже Пестеля находились, похоже, все его вещи, за исключением домашней утвари. Носильное белье, постельное белье, полотенца, подушки, одеяла, тюфяк. Зачем он взял с собою все это? Пестель, в отличие от А.Н. Раевского, был в высшей степени причастен к тайному обществу, и опись вещей приоткрывает нам, как он оценивал свою дальнейшую участь: он собирался не столько под арест, сколько в сибирскую ссылку, вероятность которой была ему вполне очевидна. Но багаж свидетельствует также о том, что ожидал он именно ссылки, а никак не смертной казни.
В апреле 1826 года обнаружился документ, получивший название завещания Пестеля и дополняющий наши представления о его быте, имуществе и характере. Он давно опубликован, хотя в дальнейшем не привлекал к себе исследовательского внимания. 7 апреля главнокомандующий 2-й армией П.Х. Витгенштейн прислал на имя начальника Главного штаба И.И. Дибича лист, найденный при повторном обыске в доме Пестеля, написанный его рукой и озаглавленный «Оставляю в знак памяти и дружбы, Пестель».
Это не завещание в строгом смысле слова, а лишь перечень ценного имущества с указанием, кому оно оставлено. Даты документ не имеет, но может быть датирован по чинам перечисленных там офицеров. Все они служили в Вятском полку и в названных чинах фигурируют в списке офицеров на апрель 1823 года, к моменту же составления следующего по времени списка (август 1823 года) некоторые из них уже были повышены.
Таким образом, «завещание» составлено между апрелем 1823 и августом 1824 года, неясно, по какой причине, но, может быть, - перед поездкой Пестеля в Петербург в начале 1824 года. Основное место в нем занимает перечисление лошадей и лошадиной упряжи, оставлял их Пестель разным офицерам своего полка. Лошадей у полковника неожиданно много: семь верховых (каждая названа по масти и фамилии того, у кого, вероятно, была куплена), тройка гнедых лошадей для дрожек и четверка рыжих каретных лошадей (завещаны А.П. Юшневскому). Кроме того, упомянуты дрожки с тремя хомутами, три вьюка, два седла (новое и старое), наборные хомуты для четверни «со всем прибором», коляска, домашняя утварь (посуда фаянсовая, оловянная, медная кухонная и стеклянная, с приборами для водки и уксуса), три пары позолоченных подсвечников, лампа и кенкеты. Утварь обыкновенная, приличная, но не роскошная.
Пестелю приходилось довольно много ездить по служебным делам. Из Линцев в Тульчин, в Киев на контракты, в Бердичев на ярмарку. Так что иметь дрожки и коляску для него было необходимостью. А вот количество его лошадей удивительно. Оно не адекватно ни скромному достатку Пестеля, ни его должности пехотного полковника. Даже принимая во внимание, что до назначения в Вятский полк он числился по Кавалергардскому (однако в строю не служил), а затем, в 1819-1821 годах - по Мариупольскому гусарскому и Смоленскому драгунскому, - число лошадей и для кавалериста избыточное.
К тому же для служебных разъездов он имел возможность пользоваться полковыми лошадьми. Остается думать, что Павел Иванович был страстным лошадником. Он берег ветхие рубахи и полотенца, но не мог удержаться от покупки очередной лошади. Да и на допросе в Тульчине 22 декабря 1825 года, объясняя свою поездку в Бердичев, где он, по показанию доносчика, должен был встречаться с членами польских тайных обществ, Пестель сослался на желание посетить ярмарку («потому что я охотник до лошадей»). Даже если это была отговорка, в штабе армии хорошо знали Пестеля, его интересы и увлечения, - стало быть, и любовь его к лошадям была известна.
«Удивительно напоминал он портрет Наполеона»
В письмах родителей перед нами предстает иной Павел Пестель, не тот, которого мы знаем из мемуаров его товарищей по тайному обществу. Напомню, каков был тот образ. «Павел Иванович Пестель был человек высокого, ясного и положительного ума. Будучи хорошо образованным, он говорил убедительно, излагал мысли свои с такой логикою, такою последовательностию и таким убеждением, что трудно было устоять противу его влияния», «его светлый логический ум управлял нашими прениями» (Н.В. Басаргин); «Пестеля нельзя ставить наряду со всеми остальными членами общества.
Об нем все говорят как о гениальном человеке. <...> Ни у кого из членов тайного общества не было столь определенных и твердых убеждений и веры в будущее. На средства он не был разборчив», «Пестель всегда говорил умно и упорно защищал свое мнение, в истину которого он всегда верил, как обыкновенно верят в математическую истину» (И.Д. Якушкин); «Все собеседники Пестеля безусловно удивлялись его уму положительному и проницательному, дару слова и логическому порядку в изложении мысли.
Коротко знавшие и ежедневно видавшие его <...> сравнивали его голову с конторкою со множеством отделений и выдвижных ящиков: о чем бы ни заговорили, ему стоило только выдвинуть такой ящик и изложить все с величайшею удовлетворительностью» (А.Е. Розен); С.Г. Волконский отмечал «силу воли, неиссякаемую настойчивость Пестеля». Уже процитированный выше анонимный рассказчик, считавший, что Елизавета Ивановна внушила сыну «высокомерие и непомерное честолюбие», прибавлял:
«В нем было нечто иезуитское. Ума он был необыкновенного, поведения безукоризненного». К этому следует прибавить еще, наряду с замечаниями о честолюбии Пестеля, устойчивую параллель с образом Наполеона. «Он и тогда и теперь, при воспоминании о нем, очень много напоминает мне Наполеона I», - признавался близко друживший с Пестелем Н.И. Лорер, а вовсе его не знавший лично А.Е. Розен передавал впечатление Рылеева от первой встречи с ним: «...в Пестеле можно скорее предугадывать Наполеона, чем Вашингтона».
Почти ничего из этого не видно в письмах родителей. Они не все знали о любимом сыне. Он в семье становился другим, раскрывал иные грани своей натуры. Одно замечание Ивана Борисовича служит, быть может, ключом к личности Павла Ивановича:
Какое нравственное удовольствие вы мне доставили, мой добрый друг, сообщенным известием о том, до какой степени вы научились руководить собственной природной живостью. Никто лучше меня не сможет судить, сколько вещей эта живость заставляет нас делать, в коих мы упрекаем себя и которые не властны исправить. Наконец, эта достигнутая власть над своим характером, будет вознаграждена тысячами глупостей, которых позволит нам избежать и даже предупредить.
Человек, от природы живой и пылкий, воспитанный педантичной матерью. Научившийся беречь ветхие полотенца, но державший семь верховых лошадей. Для полноты его образа недоставало сведений о влюбленностях, и в письмах родителей эти сведения тоже есть. Известная попытка сватовства Пестеля к падчерице генерала И.О. Витта Изабелле Валевской всегда трактовалась как плод холодного расчета - то ли карьерный ход, то ли попытка войти в доверие к Витту из видов тайного общества.
На самом деле, ни то, ни другое: Пестель был страстно влюблен, метался и страдал. История эта длилась более года. Когда в августе 1820 года Изабелла впервые появилась в письмах Ивана Борисовича, речь шла уже о серьезном увлечении; возможность сватовства обсуждалась вплоть до октября следующего года. Отец откровенно говорил сыну, что считает девушку и ее семью неподходящими, но готов был смириться с его выбором и разрешил ему действовать, как тот пожелает. Павел Иванович колебался, переживал, но в итоге так и не посватался. Рассудок и уважение к мнению родителей взяли верх над влюбленностью.
К сходному наблюдению о натуре Пестеля, работая с совершенно другим материалом, пришел В.С. Парсамов. Анализируя уже упомянутый выше стихотворный сборник А.И. Барятинского «Тульчинские досуги», исследователь заметил, что из него вытекает «любопытная и неожиданная характеристика вождя Южного общества». П.И. Пестелю Барятинский посвятил поэму, написанную в романтическом ключе и отсылающую к произведениям Шатобриана, который «одним из первых в европейской литературе реабилитировал сильные чувства, выведя их из-под контроля разума». Обращаясь к Пестелю, Барятинский апеллировал «не к логическому уму, а к его пламенной душе, созвучной диким страстям шатобриановских героев». Такого Пестеля - не волевой математический, логический ум, а натуру страстную - умели видеть немногие.
Вместе с тем, мемуаристика о Пестеле (как, впрочем, и о многих других исторических фигурах) то и дело задает нам задачу: как отличить описание живого человека от литературных образов и штампов. Равно как и понять, в какой мере литературный стиль диктовал человеку поведение, мироощущение, понимание себя самого, влиял на выстраивание личности. В рассказах о Пестеле мы сталкиваемся со стереотипами, пришедшими из актуальной тогда романтической литературы.
Необыкновенный ум, сила воли, «нечто иезуитское», непомерное честолюбие, навязчивое сравнение с Наполеоном, гениальность, неразборчивость в средствах, и притом безукоризненное поведение - вполне характерный набор свойств байронического персонажа. Не берусь гадать, в какой мере этот образ соответствовал реальному Павлу Ивановичу Пестелю. Вместо этого хочу обратить внимание на одну любопытную параллель.
«Он был скрытен и честолюбив, и товарищи его редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью. Он имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости». «Человек очень замечательный»; «...у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». «Германн немец: он расчетлив, вот и все!» Пушкин наделил героя «Пиковой дамы» теми же чертами, какие современники находили в Пестеле. Даже и внешним сходством: «черные глаза его сверкали из-под шляпы» (Германн), «небольшого роста, брюнет, с черными, беглыми, но приятными глазами» (Пестель).
«Германн - человек двойной природы, русский немец, с холодным умом и пламенным воображением - жаждет внезапного обогащения. Это заставляет его вступить в чуждую для него сферу Случая», - по определению Ю.М. Лотмана. Несколько моментов заставляют подозревать, что здесь мы не просто сталкиваемся с бытованием одного и того же набора романтических штампов, которыми играл великий поэт и которые приходили на ум тем, кто описывал вождя южных декабристов.
Чтобы рассказать анекдот о трех картах, о страстном игроке, пожелавшем узнать колдовскую тайну старой графини, не было необходимости в герое столь сложном, каким обрисован Германн. Для такой истории вполне подошел бы Томский, конногвардеец Нарумов или любой из собиравшихся у него игроков. Германн игроком не был. Интрига его образа как раз в том, что человека по видимости холодного и расчетливого губит вырвавшаяся, прежде подавляемая страстность натуры.
Романтические стереотипы, которыми снабжен Германн, введены в текст отчасти как бальная болтовня Томского, несколько несходны, отстранены от самого персонажа («на самом деле» Германн не таков), отчего усиливается впечатление его неординарности. К тому же Пушкин настаивает, что Германн - немец, подчеркивая этим контрастность характера героя. Если в литературоведении существует согласие относительно того, что прототипом старой графини послужила кн. Н.П. Голицына, то прототип Германна не определен и даже не очень обсуждался.
Нет также объяснения ироничному и загадочному эпиграфу: «А в ненастные дни / Собирались они / Часто.» Общепризнано, что эпиграф пародирует текст одной из подблюдных песен К.Ф. Рылеева и А.А. Бестужева. Однако задумаемся об этической стороне дела: Рылеев казнен, Бестужев в ссылке, а Пушкин насмешливо перепевает одно из их крамольнейших произведений, превращая его в стишок про игроков, которые «занимались делом». Как это совместить с нравственной щепетильностью поэта? И почему никого из современников, включая ссыльных декабристов, этот эпиграф не возмутил? Видимо, они прочли в нем некий скрытый смысл.
Быть может, эпиграф как раз и намекал на связь между «Пиковой дамой» и делом декабристов? Тогда сходство Германна с Пестелем выглядит тем более неслучайным.
Увидеть в Пестеле прототип Германна было затруднительно, поскольку Германн - офицер, увлеченный карточной игрой (но не игрок), а Пестель - участник политического заговора. Задним числом сложно отрешиться от представления, что в апреле - мае 1821 года в Кишиневе Пушкин, знакомясь и встречаясь с Пестелем (а это был единственный краткий момент, когда судьба свела их лично), видел в нем вождя Южного общества. Это представление воплощено в знаменитом стихотворении Д. Самойлова («Лоб наморщив, / Сказал себе: "Он тоже заговорщик. / И некуда податься, кроме них"»). Однако не существует никаких данных о том, что, разговаривая с Пестелем, Пушкин догадывался о его принадлежности к заговору. Что Пестель вольнодумец - да, это должно было быть очевидно; но это еще ничего не означало.
По-видимому, о Пестеле, в отличие от М.Ф. Орлова, тогда даже не ходило слухов, что он в тайном обществе и тем более возглавляет его. Позднее в доносе А.К. Бошняка «скопищем врагов правительства» называлось семейство Давыдовых, хозяев имения Каменка; среди главнейших заговорщиков доносчик перечислил М.Ф. Орлова, сыновей генерала Раевского, членов семьи Давыдовых, затем Н.М. Муравьева, К.Ф. Рылеева и лишь следом за ними - Пестеля, прибавив, что он играет главную роль среди вольнодумцев своей дивизии. Даже А.И. Майборода, узнавший о тайном обществе от самого Пестеля, назвал полковника лишь пятым в списке заговорщиков. И если генерала М.Ф. Орлова, судя по всему, молва на юге почитала главой заговора (а также причисляла к числу заговорщиков братьев А.Н. и Н.Н. Раевских), то о Пестеле такого не говорили. Его роль в тайном обществе выяснилась уже только в ходе следствия.
Весной 1821 года в Кишиневе Пушкин видел перед собой умного («умный человек во всем смысле этого слова»), амбициозного, хорошо образованного, дельного офицера, прибывшего в город с разведывательной миссией: доложить русскому правительству о положении дел у греческих инсургентов. Этот человек имел ясный логический ум, мыслил смело и вольно, был явно нацелен на карьеру. Пушкин, кстати, записал его фразу о противоречии между разумом и сердцем, фраза эта была из разговора о религии, но все же отмечала некую двойственность натуры Пестеля. Быть может, они узнали друг в друге масонов. Но думать, что Пестель - член политического тайного общества, у Пушкина не было никаких оснований. Скорее он должен был видеть в нем честолюбивого карьериста.
Что Пестель окажется во главе тайного общества - столь же «вероятно», как и то, что не бравший в руки карт Германн впадет в одержимость тайной трех карт. Пестель, кстати, подобно Германну, игроком не был. Его одержимостью оказалось не внезапное обогащение, но преобразование государственного строя России. Впрочем, если вслед за многими современниками видеть в Пестеле честолюбца, метившего в Наполеоны, то ставкой в его азартной игре должна была стать власть. По мысли Ю.М. Лотмана, карточная игра для Пушкина была метафорой рискованной игры с судьбой:
Азартная игра воспринималась как модель и социального мира, и универсума. Это, с одной стороны, <...> определялось тем, что некоторые черты этих миров воспринимались аналогичными карточной игре. Однако возникала и противонаправленная аналогия: карточная игра, становясь языком, на который переводились разнообразные явления внешнего для него мира, оказывала активное моделирующее воздействие на представление о самом объекте.
Напомню также, что в поэтике романтизма революция и вольнодумство рифмовались с бурными мятежными страстями. Карточная игра получается сродни политическому заговору. То и другое суть варианты рискованной и погибельной игры с Судьбой. На это и указывает эпиграф к «Пиковой даме», называющий игру «делом».
Угадал ли Пушкин суть личности Пестеля? Прототип Германна - или человек, который писал масштабный проект нового государственного устройства России, в 1812 году позабыл дома чайную ложечку, а в 1825-м аккуратно взял ее с собою, отправляясь в крепость?
Ольга Эдельман
